1 2 3 4 5 6 7 
— Макс. Просто Макс. Вы можете приходить сюда, когда захотите.
   
— Макс, ты пожалеешь о своем предложении, — вмешался улыбающийся Стэнли. — Она просто не будет отсюда вылезать. У нее бзик по этой части. Она фотограф-наркоман.
   
Они вернулись в свой кабинет. На столе у Анны появился черный телефонный аппарат. Рядом лежала бумажка с номером, а у аппарата — стопка визитных карточек.
   
— Стэнли, — прошептала она, — я уже говорила тебе сегодня, что я тебя люблю?
   
Он улыбнулся и сел в свое кресло. Начал изучать лежащие на столе бумаги. Иногда хватался за телефон и разговаривал с кем-то, делая пометки в календаре. Иногда вставал и вытаскивал стоявшие на полках стеллажа папки.
   
— Стэнли, представь себе, что меня здесь нет, — вдруг попросила Анна. — Позволь мне к нему прикоснуться. Оставь меня с ним наедине, — добавила она.
   
Заправив пленку, с фотоаппаратом в руках она уселась на пол у кресла Стэнли, словно маленькая девочка с новой игрушкой. Он нежно погладил ее по голове. Она взяла его руку и поцеловала. Нажала на кнопку затвора, фотографируя его ноги. Потом легла на спину и сфотографировала потолок. Потом заползла под стол Стэнли и оттуда снимала офис. Вдруг в дверь энергично постучали. В комнату вошел мужчина в грязных ботинках, на которые спускались штанины слишком длинных серых брюк. Из-под стола она видела только его ноги до колен.
   
— Стэнли! — воскликнул мужчина. — Ты вернулся с войны, а ведешь себя так, бля, будто вернулся с обеденного перерыва! Привет, старик!
   
— Привет, Мэтью...
   
Ботинки мужчины приблизились к Анне.
   
— Ты должен мне все рассказать. Может завтра? Я отправлю Мэри на кухню, она приготовит что-нибудь польское, как ты любишь, а мы поболтаем, выпьем. У нас здесь сегодня штормит. Мало того что ты вернулся, так еще эта немочка, которую ты привез из окопов, произвела в редакции настоящий фурор. Мужикам сперма в голову ударила. Говорят, у нее такой бюст, что Дориан Ли по сравнению с ней — плоскогрудая монашка. Многим парням захотелось поставить ее на колени у стола. Некоторые наши бабы уверяют, что у нее потрясающие тряпки и что за шмотками теперь нужно лететь в Дрезден. Я был уверен, что я, твой самый близкий друг, удостоюсь чести увидеть это чудо первым. Что ж, старик, видимо, я ошибся. В очередной раз. Где ты ее прячешь, эгоист чертов?
   
— Да что ты, Мэтью, как ты можешь так говорить! Нигде я ее не прячу. Она на коленях. Под моим столом, — ответил спокойно Стэнли.
   
— Я вижу, ты в Европе научился оригинально шутить, старый похабник! — заржал Мэтью.
   
Анна быстро поправила волосы, старательно облизала губы, расстегнула на спине несколько верхних пуговиц платья, чтобы выглядывало голое плечо и лямка лифчика на левой ключице. Выползла из-под стола, поднялась на ноги и подошла к Мэтью. Прищурившись и демонстративно облизывая губы, она прошептала, стараясь изобразить сладострастие:
   
— Анна Марта Бляйбтрой. Очень приятно...
   
Его лицо порозовело, потом побагровело. Он подал ей руку, стараясь не смотреть в глаза.
   
— ...познакомиться также и с вами, — добавила она решительно после короткой паузы.
   
— Стэнли, я заскочу за этими материалами попозже, — пробормотал Мэтью и пулей вылетел из кабинета.
   
Стэнли, который во время сцены знакомства зажимал руками рот, фыркнул, вскочил с кресла и, бросившись перед Анной на колени, согнул руку в локте и сжал кулак. Он хохотал и стучал по полу кулаком.
   
— Так ему и надо, засранцу! Он этого никогда не забудет! Ты была неподражаема...
   
Они оставались в кабинете до позднего вечера. Анна сидела за столом и старательно, как на уроке, записывала в тетрадь все, что говорил ей Стэнли. О начале работы над проектом, о том, как надо снимать на месте событий, об интервью, о сборе информации, о том, что иногда приходится возвращаться на место съемки второй и даже третий раз. О том, как отличить то, что действительно важно, от того, что только кажется таковым. Он рассказывал о том, какой долгий путь проходит каждый кадр, прежде чем его напечатают в газете. О документах, которые придется заполнять. Он вводил ее во все тонкости работы фоторепортера, демонстрируя готовые снимки, реконструируя с ней описания и отчеты других редакторов, объяснял, почему некоторые фотографии пошли в печать, а другие, хотя и выглядят лучше, нет. Объяснял, каким требованиям должен отвечать снимок для первой и последней полосы, а каким — для внутренних, менее престижных. Он говорил об ответственности репортера. О праве людей на частную жизнь, о профессиональной этике и о том, что пока не регулируется в Америке законом, но стало неписаным правилом для сотрудников «Таймс».
   
Он засыпал ее информацией, отвечал на вопросы, задавал свои. И она впервые заметила, что Стэнли, который казался ей впечатлительным, несобранным романтиком, на самом деле — в профессиональных вопросах — педантичен, бескомпромисен и требователен. Когда она в очередной раз громко вздохнула, он понял, что Анна уже не в состоянии воспринимать его слова, прервался и пригласил ее на кухню, на чашку кофе.
   
Пчелиное гудение в «холле», как Анна назвала про себя это помещение, стихло. Только на нескольких столах еще горели лампы. Стэнли привел ее в узкую и очень длинную команту, в которой вдоль стены стоял ряд невысоких стеллажей с газовыми плитками. Напротив гудели четыре очень высоких, выше нее, холодильника. Все они были разного цвета, и один — розовый, что очень развеселило Анну. Рядом с холодильниками висел застекленный шкафчик, на верхней полке которого стояли разноцветные мешочки и коробочки, а на двух нижних — чашки. Под окном на деревянной столешнице, примыкающей к раковине, красовался ряд эмалированных чайников.
   
Стэнли поставил на огонь чайник и заварил кофе.
   
— Когда ты последний раз пила кофе? — спросил он, увидев, с каким удовольствием она, закрыв глаза, смакует каждый глоток.
   
— Ячменный или как этот, настоящий?
   
— Разве кофе может быть из ячменя? — удивился он. — Я думал, из злаковых делают только водку. Лучше всего польская...
   
— Может, поверь мне, может. А такую водку мы с мамой пили во время нашего последнего обеда, во вторник, тринадцатого февраля. А вот когда я пила настоящий кофе из жареных зерен, честно говоря, даже не помню. Думаю, двадцатого апреля сорок четвертого года. В день рождения Гитлера. Тогда в Дрездене в продажу «выбросили» шоколад и настоящий кофе...
   
Стэнли понимающе кивнул, но Анна сомневалась, понял ли он, что значит «выбросить что-то в продажу». Здесь, видимо, никто, включая нищих, которых она видела во время пешей прогулки по Бруклину, не мог бы это понять. Длинные, волнующиеся, исполненные злобы и агрессии очереди у магазинов, ругательства, унижения, драки, а еще непередаваемое ощущение счастья, когда со ста граммами кофе в сером бумажном пакете и плиткой шоколада человек выходил на улицу и летел домой. Нет! Стэнли не способен такое понять.
   
Он вытащил из кармана пиджака пачку сигарет. Они закурили и продолжили разговор о работе. На сей раз не было никакой теории — они обсуждали ближайшее будущее Анны.
   
Пока что они будут работать вместе. Во всяком случае, до конца месяца. Каждый раз будут снимать все на два аппарата. А Артур выступит арбитром, именно он будет решать, какие снимки пойдут в печать. Тем временем Анна «надышится городом и проникнется его атмосферой», а Стэнли постарается «прорубить ей широкие и безопасные просеки в этих джунглях». Раздобудет для нее «настоящие карты города, такие, какими пользуются в департаменте нью-йоркской полиции и ФБР», познакомит со своими деловыми партнерами и информаторами, будет всячески помогать ей, но постарается не вмешиваться в ее работу. Если в апреле она почувствует, что может справиться без него, то... сразу же сможет попробовать свои силы. С начала апреля Анна будет «на коротком поводке» — Стэнли будет сидеть в офисе на телефонах, а она постарается справиться со всем сама. Сама! От начала и до конца. И если все получится, в середине апреля они поделят между собой сначала город, а потом и весь регион. Если же произойдет сенсационное событие вне города и региона, какое-то время они будут ездить туда вместе. А потом поделят и карту Штатов. Стэнли сразу поставил ее в известность, что хочет закрепить за собой Бостон, Чикаго и Гавайи. Когда-нибудь он объяснит ей свой выбор. Еще было бы хорошо, чтобы все без исключения фотографии из Европы проходили через ее глаза и руки. А если это будут материалы о Германии и войне, он передаст Артуру только те, которые она сочтет достоверными. Он уверен, что Артур на это согласится. Впрочем, они поговорят об этом, как только Артур вернется из командировки в Вашингтон. Закончив излагать свои планы, Стэнли спросил, устраивает ли это Анну, а если нет, то имеются ли у нее, как он выразился, предложения «получше».
   
Она сделала последний глоток кофе, глубоко затянулась сигаретой и сказала:
   
— Стэнли, попробуй влезть в мою шкуру. Возникли бы у тебя другие предложения? Да или нет? Хоть одно? Единственное, что я хотела бы попросить у тебя, это Гавайи. Я тоже когда-нибудь объясню тебе, почему. Ты так обо всем этом говоришь, что у меня возникает ощущение, будто здесь, рядом с нами, находится еще какая-то женщина. Стэнли, ты случайно не забыл, что еще два дня тому назад я чистила картошку на кухне у тети Аннелизе в Кенигсдорфе, и у тебя до сих пор остались на руке царапины от когтей Стопки. Поэтому прошу тебя, Стэнли, не нужно спрашивать о моих предложениях. Еще какое-то время у меня их не будет... Я пока еще не могу прийти в себя, — продолжала она тихим, срывающимся голосом. — Когда слышу звуки сирен «скорой помощи», мне хочется спрятаться в бомбоубежище. Моя психика еще не пришла в норму, Стэнли. Но, обещаю, это пройдет. Тебе не грозит работать с чокнутой. Ты уже обеспечил меня фотоаппаратом, так дай еще немного времени. А пока возьми на себя мою жизнь. Помоги мне. Учи меня. У меня есть только ты, Стэнли. Только ты... — закончила она со слезами на глазах.
   
Он молча вслушивался в ее слова. Когда она замолчала, крепко прижал ее к себе и сказал:
   
— Анна, я научу тебя всему, а сейчас отвезу домой. Сегодня был длинный день...
  
  
   
    
Нью-Йорк, Манхэттен, вечер, пятница, 16 марта 1945 года
   
   
В то солнечное пятничное утро Анна не стояла на тротуаре у дома Астрид Вайштейнбергер и не ждала Стэнли. Накануне вечером она сказала ему, что это несправедливо и бессмысленно, чтобы он вставал чуть ли не среди ночи и пробирался из Манхэттена по забитым машинами улицам в Бруклин только для того, чтобы отвезти ее, как таксист, на... Манхэттен.
   
— Я не хочу, чтобы меня возненавидела женщина, которую ты из-за меня оставляешь одну в постели. Завтра я приеду в офис на метро... — заявила она и, выходя из машины, поцеловала его в щеку.
   
— Ты уверена, Анна? — спросил он.
   
— Совершенно уверена! — воскликнула она и взбежала по лестнице в дом.
   
Хотя вовсе не была уверена. Она, правда, изучила этот маршрут в среду вечером с Натаном, но за несколько дней пребывания в городе уже успела убедиться, что вечерний Нью-Йорк сильно отличается от утреннего.
   
Натан появился у дверей дома Астрид с букетом тюльпанов, книгой, обернутой в цветную бумагу, и «найденным в кустах» паспортом. Она принимала ванну, когда раздался стук в дверь, завернулась в полотенце и поспешила открыть.
   
— Этот небритый еврей-извращенец опять пришел. Сегодня он, правда, нацепил очки, — прошипела Астрид в приоткрытую дверь. — Что мне с ним делать?
   
— Не могли бы вы занять его чем-нибудь на пару минут? Я сейчас оденусь, и вы сможете его сюда проводить.
   
— Вы с ума сошли! — воскликнула Астрид возмущенно. — Я ни за что на свете не пущу его сюда!
   
— А почему? Ну ладно. Через минуту я спущусь, — смирилась Анна, увидев гримасу на лице Астрид.
   
Она спустилась вниз в халате. Натан стоял у двери, а хозяйка сидела в кресле-качалке у камина, читала газету и курила. Он протянул Анне букет, она приняла тюльпаны и поцеловала его в щеку. Он покраснел. Анна попросила у Астрид разрешения присесть на минутку в холле. Та что-то пробурчала себе под нос, Анна расценила это как разрешение, и они с Натаном сели на диван.
   
— Вы чуть не потеряли паспорт. Думаю, он вам еще пригодится,— произнес Натан робко. — Я каждое утро высматривал вас в парке.
   
— Большое вам спасибо! — ответила она. — В последнее время я была очень занята. Возвращалась домой почти ночью. Это мой паспорт. Он мне действительно вскоре понадобится. Я так рада, что вы его нашли! Сколько я должна вам за очки?
   
— За какие очки? — спросил он удивленно.
   
— За ваши, которые я разбила, когда вы спасали мне жизнь. Вы что, забыли?
   
— Давайте не будем об этом. Прошу вас... — прошептал он. — Я сразу понял, что вы хватитесь и будете расстроены, — сказал он и замолчал, нервно потирая руки. — А еще я думал о том, что вы мне сказали. Я не хотел обидеть вас вопросом про Дрезден. Я ошибался. Ваш город, хоть и сильно разрушен, жив. Я позвонил вчера в Вашингтон, и мне сказали, что...
   
— Вы вовсе меня не обидели. Я знаю, что город жив, ведь я была там совсем недавно, — прервала она его с улыбкой.
   
— Я был в библиотеке и почел о вашем городе. У него необыкновенная история. А вечером я поехал в Гринич Вилледж и на блошином рынке в коробке со старыми книгами нашел то, что давно искал. Я хочу подарить это вам, — и он протянул ей сверток.
   
Она разорвала черную бумагу и прочла заглавие на выцветшей обложке.
   
— Почему именно Генрих фон Клейст, а не Гёте, к примеру? — спросила она с улыбкой. — Я знаю этот текст. «Разбитый кувшин» я прочла еще в гимназии. Это самая грустная из известных мне комедий. Я всегда удивлялась, как Геббельс мог оставить ее в списке книг, разрешенных для школьного чтения. Или в этом был какой-то скрытый смысл?
   
— Клейст меня восхитил. В большей мере своей жизнью, чем пьесами. К тому же он связан с Дрезденом.
   
— Правда? Я не знала...
   
— Он редактировал там какой-то художественный журнал.
   
— На уроках нам об этом ничего не говорили. А что же так восхитило вас в его биографии? Его смерть?
   
— Как вы догадались?! — воскликнул он громко, и Астрид, которая, закрывшись газетой, все это время подслушивала разговор, издала какой-то хрюкающий звук.
   
— Очень просто. Его смерть сама похожа на литературный сюжет. Не его собственной пьесы, а например, драмы Гёте. Совсем молодой, тридцатитрехлетний мужчина уговаривает молодую женщину совершить совместное самоубийство. Ноябрьской ночью они едут на озеро под Берлином, и там он, с ее разрешения, стреляет в нее, а потом кончает с собой. Такой эпилог на любого произведет впечатление. Такая безграничная любовь, такая преданность... Но подробности известным не всем, — продолжала она, — эта женщина, Генриэтта Фогель, любила Клейста без взаимности и была смертельно больна. У нее был рак. Клейст об этом не знал. Самоубийство было для нее избавлением: и от безответной любви, и от физических страданий. Так что их двойное самоубийство — не шекспировская любовная страсть. Во всяком случае, не для Клейста. Для него это был тщательно продуманный эстетический акт, к которому он долго готовился. Когда он познакомился с философией Канта, им овладела мысль о том, что истина непознаваема. А то, что он уговорил на совместное самоубийство эту женщину, на самом деле скорее трусость и подлость с его стороны, — закончила она.
   
— Откуда вы все это знаете? — спросил изумленный таким выводом Натан.
   
— От моего отца. Он был профессором, преподавал литературу в Дрезденском университете и занимался литературными переводами. Он переводил на английский, в том числе и произведения Генриха фон Клейста, — пояснила она, и ее голос едва заметно дрогнул.
   
Потом она открыла книгу и перевернула титульный лист. Указывая на набранный мелким шрифтом текст, возбужденно воскликнула:
   
— Боже мой! Это как раз его перевод!
   
Натан заглянул в книгу.
   
— Госпожа Вайштейнбергер, — обернулась Анна в сторону Астрид, — можно мне здесь закурить?
   
Астрид положила газету на колени и сказала:
   
— Кури, деточка, кури! Моим жильцам курить можно везде, за исключением кровати. А вот посетителям нельзя! — и грозно посмотрела на Натана.
   
— Какое невероятное стечение обстоятельств... — бормотал Натан, поглаживая обложку книги.
   
Анна подошла к Астрид и попросила у нее сигарету. Вернувшись на диван, она взяла из серванта хрустальную пепельницу и поставила ее между собой и Натаном.
   
— Вы влюблены? Я хотела сказать, вы безответно влюблены? — спросила она, затянувшись.
   
— Почему вы так думаете? — ответил он удивленно.
   
— Мне так показалось. У вас очень грустные глаза... — Она понимала, что присутствие любопытной Астрид ему неприятно, и ей захотелось побыть с ним наедине. — Вы хорошо знаете город?
   
— Не уверен, что очень хорошо. Но я в нем родился и живу здесь уже более тридцати лет. А почему вы спрашиваете?
   
— Вы ездите по городу на метро?
   
— Да. Или на велосипеде. У меня нет водительских прав.
   
— А далеко от станции на Флэтбуш-авеню до Таймс-сквер?
   
— Вовсе нет. Недалеко. К тому же вам и не нужно добираться до Флэтбуш. Ближайшая станция находится на перекрестке Черч-авеню и Нострэнд-авеню. А оттуда до Таймс-сквер... Дайте подумать... Знаю! Конечно, линия два, без пересадок. Вы доедете до станции на пересечении Таймс-сквер и 42-й стрит. Это займет минут сорок пять — пятьдесят.
   
— У вас есть время? — спросила она, глядя ему в глаза. — Может, вы проводите меня на метро до Таймс-сквер?
   
— Сейчас? Станция на углу 42-й стрит и Таймс-сквер в это время дня — не самое лучшее место для прогулок молодой женщины...
   
— Я оставила в офисе очень важные записи, — солгала она, специально повышая голос.
   
— В каком офисе? — спросил он удивленно.
   
— Я работаю в «Таймс». Их здание недалеко от этой станции.
   
— В «Нью-Йорк-таймс», в газете?! — еще больше удивился он.
   
— Да, с понедельника. Вы поедете со мной? — повторила она просительно.
   
— Конечно поеду!
   
— Подождите, пожалуйста. Я оденусь и через минуту спущусь! — радостно воскликнула она и помчалась по лестнице.
   
Когда она вернулась, Натан стоял у двери, а Астрид продолжала сидеть в кресле с очередной сигаретой в руке. Уходя, Натан вежливо поклонился и сказал:
   
— До свидания, мадам Вайштейнбергер. Благодарю вас за гостеприимство.
   
Астрид не ответила. Когда они были уже на улице, Анна сказала Натану:
   
— Миссис Вайштейнбергер весьма любопытна и недоверчива, но вообще-то она милая женщина.
   
— Я успел заметить, что она любопытна, — усмехнулся он. — Когда вы ушли одеваться, она спросила, хожу ли я в синагогу и есть ли у меня постоянная работа.
   
— А ты ходишь? Извините! А вы ходите в синагогу?
   
Он остановился на минуту и, протянув ей руку, сказал:
   
— Мне будет приятно, если вы, то есть ты, будешь обращаться ко мне по имени. Нет, я не хожу в синагогу. Я чувствую себя евреем только потому, что у меня характерная внешность, мне в свое время сделали обрезание, и я часто сталкиваюсь с совершенно непонятной враждебностью. Извини за вопрос, но там, в Дрездене, ты встречала евреев? У тебя были причины любить их или ненавидеть?
   
Теперь остановилась она. Достала сигарету.
   
— Понимаешь, Натан, знакомясь с людьми, я никогда не интересовалась их национальностью. Мне было все равно, еврей это, поляк, русский, австриец или баварец. Но иногда люди сами говорили мне, что они евреи. Они мне нравились. Одного я даже любила и сейчас по нему скучаю. Но давай не будем об этом. Когда-нибудь, если захочешь, я все тебе расскажу...
   
Они дошли до станции метро молча. И только когда спустились вниз и встали в очередь в кассу, Анна призналась, что на самом деле ничего в офисе не забыла. Просто ей хотелось убежать от Астрид и остаться с ним наедине, а еще, хотя это может показаться смешным и наивным, ей очень хочется, чтобы он научил ее ориентироваться в метро. Натан не видел в этом ничего странного. Он переписал для нее расписание движения поездов второй линии в будни и выходные дни. Дважды уточнил у женщины-кассира, действует ли оно. Выяснил, как быстрее доехать по нужному Анне маршруту, когда вагоны переполнены и когда народу меньше. Кассир даже начала раздражаться. Когда он все записал, они наконец вошли в вагон. Анна взглянула на часы. На станции у Таймс-сквер они были через сорок четыре минуты. В пути она с интересом наблюдала за другими пассажирами. Все возможные цвета кожи и волос, обрывки разговоров на разных языках, самые разные запахи. Точно так же, как на нью-йоркских улицах.
   
Несмотря на позднее время, они подошли к зданию редакции в бесконечной толпе.
   
— Значит, если не случится ничего непредвиденного, я доберусь от станции в Бруклине до дверей здания «Таймс» всего за час! — радостно воскликнула Анна и взяла Натана под руку. — Разве это не здорово, Натан?! Всего за час! На всякий случай я добавлю еще минут тридцать и... буду пунктуальна, как немецкая железная дорога! — рассмеялась она. — Довоенная. А теперь пошли, — добавила она, ускоряя шаг и увлекая его за собой. — Я приглашаю тебя выпить. Можно женщине в пуританской Америке пригласить мужчину выпить? Я хочу поднять тост. За тебя, за моего отца, за Клейста и за нью-йоркское метро. Я уже давно не выпивала. Последний раз я напилась вместе с кошкой тети Аннелизе в Кенигсдорфе. Мне тогда и в голову не могло прийти, что я когда-нибудь буду прогуливаться под ручку с мужчиной по Таймс-сквер.
   
Натан замедлил шаг и через несколько шагов остановился. Он посмотрел на нее как-то странно, будто видел впервые в жизни.
   
— Ты куда-то спешишь? Может, домой, к жене? — спросила она, удивленная такой реакцией. — Ты женат, Натан? Прости, я давно должна была об этом спросить, — поспешно добавила она, высвобождая руку.
   
— Нет, я не женат. Ты уже спрашивала меня об этом, — ответил он.
   
— Нет! Об этом не спрашивала. Я спросила лишь, влюблен ли ты. Бывает так, что брак и любовь — совершенно разные вещи.
   
— Послушай, — он крепко схватил ее за руку. — Утром в прошлое воскресенье, когда ты бежала с закрытыми глазами... Я оказался там совершенно случайно. Обещал коллеге, что принесу ему результаты теста в субботу вечером, но так устал, что из лаборатории отправился прямо в постель. В воскресенье я обычно сплю до полудня, а потом читаю. В то воскресенье я не мог спать и не хотел читать. Поэтому вышел на улицу с этой папкой и столкнулся с тобой. А потом я все время думал о тебе, о твоем Дрездене и о бомбоубежище, в которое ты бежала. Движимый каким-то странным предчувствием, я отправился на блошиный рынок в Гринидж и случайно отыскал в коробке, полной книг, именно ту, на которой указана фамилия твоего отца. Там было полно этих коробок. Но я вытащил именно эту книгу. Тебе не кажется, что это какая-то магия? А самое вошебное — ты сама. Это так волшебно, что ты запросто ведешь меня под руку пропустить стаканчик. И то, как ты откидываешь волосы со лба и кладешь ногу на ногу. Давай зайдем вот в этот ресторан. Именно в этот. Может быть, он тоже попался нам на пути не случайно.
   
Это не было случайно. В этом ресторане она узнала об Америке нечто новое. Зал был полон людей. Чернокожий официант провел их к бару в глубине зала и велел подождать, пока освободится столик. Натан заказал вино. «Лучше всего рейнское», — сказал он бармену. Анне не хотелось садиться за столик. Она не была уверена, что одета соответствующим образом, а в баре можно было не снимать пальто.
   
Натан рассказал ей о своей «постоянной работе», о которой его так бесцеремонно расспрашивала Астрид. Он защитил диссертацию по биологии и уже несколько лет работал в Бруклине в фармацевтической фирме «Чарльз Пфайзер компани». Руководил небольшой группой, тестировавшей новые лекарства на мышах, крысах и хомячках. Это была очень интересная и ответственная работа. Сейчас они занимались новой вакциной против туберкулеза.
   
— Но хомячки, кажется, не болеют туберкулезом? — спросила Анна.
   
— Обычно нет, но мы их специально заражаем.
   
— Это жестоко! — возмутилась она.
   
В этот момент к бару приблизилась необычная пара — высокий худощавый чернокожий мужчина в элегантном светло-сером костюме, черной рубашке и серой шляпе с атласной лентой и повисшая у него на руке коренастая мулатка в карминно-красном костюме с нитью белого жемчуга на полной шее. Они уселись за столик рядом с Натаном, и Анна краем глаза наблюдала за ними, слушая Натана, который бубнил что-то о необходимости проведения опытов на животных. Рыжеволосый веснушчатый бармен демонстративно игнорировал новых посетителей, и через некоторое время потерявший терпение мужчина сделал красноречивый жест и вежливо попросил два бокала мартини. Бармен сказал:
   
— В нашем ресторане негров не обслуживают.
   
Он именно так и сказал: «негров не обслуживают». Этот рыжий сукин сын действительно так сказал! Анна почувствовала, как у нее закололо в груди и застучало в висках.
   
    
Жаркий июньский полдень тридцать седьмого года. Она сидит на белом стуле между родителями за столиком в кафе «Цвингер» в Дрездене. После посещения дворца отец повел их с мамой поесть мороженого. Толстый потный официант в белом халате с красной повязкой со свастикой на левом рукаве громко кричал пожилой паре, сидевшей за соседним столиком:
    
— Здесь евреев не обслуживают!
    
Улыбка моментально сползла с лица отца. Он дрожащей рукой схватил бумажник, бросил на стол несколько банкнот, взял Анну за руку и потащил за собой на террасу перед кафе. А потом обернулся, высматривая мать. Сквозь стеклянные двери Анна видела, как мать, энергично жестикулируя, что-то говорила официанту, потом резко перевернула вверх дном вазочки с недоеденным мороженым и направилась к мужу и дочери...
   
   
В это мгновение Натан перестал для нее существовать. Чернокожий мужчина закурил, женщина успокаивающе погладила его по руке. Анна видела красные прожилки на белках его глаз. Она подала знак бармену и, стараясь быть вежливой, заказала два мартини. Когда бокалы оказались перед ней на стойке бара, взяла бокалы, встала перед мужчиной и сказала:
   
— Прошу вас, выпейте за мое здоровье и за здоровье моего друга Натана. Нам это было бы очень приятно!
   
И вернулась на свое место. Натан не понял, что произошло. Он только заметил, что она нервничает. Бармен подошел к чернокожей паре, забрал у них бокалы и поставил на поднос. Анна тут же привстала, наклонилась вперед, схватила бармена за галстук и притянула к себе. Вино из бокалов потекло по его белой рубашке.
   
— Эти люди — мои гости! Извинитесь перед ними немедленно и принесите еще два мартини! — сказала она, приблизив лицо к лицу испуганного бармена.
   
— Прими успокоительное, девушка! И убери от меня свои лапы, — процедил он.
   
Она еще сильнее потянула за галстук. Лицо бармена медленно краснело.
   
— Ах ты, рыжий сукин сын! Гребаный расист со свиной кожей! Прошу тебя по-хорошему: принеси два мартини для этих людей, или я устрою здесь такой скандал, что твой шеф уволит тебя, не дожидаясь конца смены. И можешь не угрожать мне полицией. Если ты ее вызовешь, завтра об этом напишут во всех газетах, а послезавтра люди будут за версту обходить этот притон. Когда приедет полиция, я обвиню тебя в расизме, а когда приедут журналисты, то еще и в нацизме и фашизме. Мне поверят. Я немка. А все знают, что уж немцы-то хорошо разбираются в фашистах. Я тебе последний раз говорю! Отнеси этим господам два мартини. Я плачу! — крикнула она в конце.
   
Бармен стоял как парализованный. Вино капало с его одежды на пол. Анна поправила галстук на шее официанта, с нескрываемым отвращением оттолкнула его, громко вздохнула и села, вцепившись в барную стойку, чтобы унять дрожь в руках. Натан подвинулся ближе и обнял ее. Она не могла выдавить из себя ни слова. Бармен исчез за занавеской, отделявшей бар от служебного помещения. Он вернулся в свежей рубашке, белой салфеткой через локоть и двумя бокалами и поставил их перед черным мужчиной. Проходя мимо Анны, бармен бросил на нее исполненный ненависти взгляд. Она положила на стойку банкноты со словами:
   
— Сдачи не нужно!
   
Отошла от бара, приблизилась к мулатке и сказала:
   
— Простите нас! Могу себе представить, какой у этого мартини сейчас мерзкий вкус...
   
На улице она вдохнула полную грудь воздуха. Натан шагал рядом. Она взяла его под руку, и они вернулись к станции метро. Говорить не хотелось. У дома Натан спросил:
   
— Твоя фамилия что-нибудь значит по-немецки?
   
Она проигнорировала его вопрос, встала на цыпочки и, поцеловав его в лоб, прошептала:
   
— Спасибо тебе за тюльпаны. И за Клейста...
   
И взбежала вверх по ступенькам. Прежде чем открыть дверь, Анна обернулась. Она была уверена, что Натан все еще стоит на тротуаре.
   
— Тебе идут новые очки. Спокойной ночи, Нат!
   
   
Солнечным утром, в пятницу 16 марта 1945 года, Анна в толпе пассажиров держала путь к станции метро на Черч-авеню. Она впервые чувствовала себя частью этого города. Как и все, купила билет, стояла среди других пассажиров на перроне, втиснулась, подталкиваемая сзади, в вагон, ехала в переполненном поезде положенное число станций, читала заголовки газет в руках сидящих пассажиров, прислушивалась к их разговорам, вышла на своей станции, поднялась наверх и уже на улице, в постепенно редеющей толпе, двинулась к зданию редакции. Теперь она уже не паниковала и не прижималась к стенам при звуке сирены «скорой помощи», разве что замедляла шаг и на мгновение прикрывала глаза, чтобы потом продолжить идти в том же темпе, что и остальные. И если все получалось так, как она планировала утром, стоя под душем, она гордилась собой...
   
Для верности Анна выбрала в расписании такой поезд, чтобы в любом случае успевать на работу до восьми. Хотя рабочий день начинался в девять, ей хотелось быть уверенной, что она не опоздает. Стэнли ждал ее, опершись спиной о дверцу машины, припаркованной у входа в здание редакции.
   
— У тебя что, бессонница? — спросила она.
   
— Нет. — Он поцеловал ее в щеку в знак приветствия. — Но если меня мучает кошмар, я просыпаюсь рано.
   
— А что тебе снилось сегодня?
   
— Мне приснилось, что Черчилль приказал разбомбить нью-йоркское метро.
   
Она улыбнулась, поняв, что он имеет в виду. Сняла перчатку и нежно погладила его по лицу.
   
— Этот сон тебе приснился именно сегодня, Стэнли?
   
— Да...
   
Они поднялись на лифте наверх. В офисе просмотрели телексы и телеграммы, пришедшие минувшей ночью, составили план на день. Стэнли предложил не выезжать за пределы Манхэттена. Ему хотелось быть недалеко от редакции, ведь сегодня из Вашингтона возвращался Артур!
   
Сначала они прошлись пешком по 42-й стрит до Брайант-парка. Стэнли сказал, что хочет оказаться там, «пока не зазвонили будильники». Окна солидного здания нью-йоркской публичной библиотеки с одной стороны выходили в парк, а с другой — на Пятую авеню. Стэнли считал, что именно на газонах Брайант-парка должен находиться географический центр Нью-Йорка. Вскоре Анна поняла, что он имел в виду, говоря о будильниках. Здесь, на газонах, в центре самой богатой столицы мира, на одеялах, картоне, в спальных мешках и просто на траве спали бездомные. Сотни бездомных! Даже в Дрездене, когда его захлестнула волна беженцев с востока, Анна не видела столько людей, которые спали бы под открытым небом! Они обошли парк и сняли несколько кадров, причем каждый раз Анна старалась найти такой ракурс, чтобы лица людей, среди которых было немало женщин, невозможно было распознать.
   
Из Брайант-парка они поехали в детский приют на 68-й стрит. Только за последнюю ночь на ступенях приюта оставили трех новорожденных. Стэнли беседовал с работавшими там монахинями и волонтерами, а Анна фотографировала огромный зал, в котором в десять рядов стояли кроватки с младенцами. В течение одного этого года в приют подбросили не менее тысячи малышей. Не считая тех, кого передавали сюда «официально», то есть после всех возможных бюрократических процедур. По мнению заведующей приютом, эмигрантки из Сербии, именно из-за этой бумажной волокиты отчаявшиеся женщины оставляли детей на ступенях приюта. Ведь часто они были не только бедны, но и неграмотны, и оформление документов становилось для них непреодолимым препятствием. К тому же многие из тех женщин старались не сталкиваться с иммиграционной комиссией. «Думаю, вы понимаете, что я имею в виду», — добавила она в конце.
   
Анна вышла из приюта потрясенная. Она не могла припомнить ни одного неграмотного в Германии. А от детей в довоенном Дрездене отказывались так редко, что эти случаи тут же попадали на первые страницы газет. Стэнли заинтересовался этой темой потому, что в последнее время детей стали подбрасывать постоянно.
   
Возвращаясь в редакцию, они говорили о том, что Манхэттен поражает не только своим богатством, но и бездомными в Брайант-парке и такими вот приютами, словно вопящими о том, насколько несправедливо это богатство распределено.
   
— В этой стране так было, есть и будет. Можешь быть уверена, социализм на берега реки Гудзон не придет никогда, — подытожил свои рассуждения Стэнли. — То, что сейчас делаем мы с тобой, всего лишь обнажит верхушку айсберга. И все же я надеюсь, что это хоть кого-то заденет за живое, и он, движимый сочувствием, любовью к ближнему, альтруизмом, а главным образом — угрызениями совести, поможет этим людям. Кстати, многие помогают. Именно из-за угрызений совести. А наши материалы эти самые угрызения пробуждают.
   
В тот вечер они разложили фотографии на полу кабинета и жарко спорили, отбирая лучшие. Стэнли с ехидцей в голосе заметил, что, когда в лабораторию к Максу идет с пленками Анна, они получают готовые отпечатки через час, а вот ему приходится ждать их до серединя следующего дня.
   
— Ты охмурила еще одного мужчину на этой фабрике. Мэтью и рад бы подкатить к тебе, но боится. Ходит вокруг кругами, как пес вокруг кошки, опасаясь ее когтей. Макс... Ну что же, Макса ты приручила легко, как любимая дочурка папашу. Для тебя он готов на все, — констатировал Стэнли, после того как Макс сам принес им в кабинет фотографии. — С тех пор как умерла его жена, он почти не выходит из лаборатории. Но ради тебя не поленился прийти сюда. Ему, должно быть, пришлось расспрашивать по дороге, как тебя найти, — добавил он ворчливо.
   
Разглядывая снимки, они долго не могли прийти к общему мнению. Анна ратовала за кадр, на котором бездомный читал книгу, лежа в мокрых кустах на грязном картоне, а вдали нечетко, но вполне узнаваемо просматривались контуры здания библиотеки. А Стэнли больше нравился снимок из приюта. Несколько пар маленьких ручек, торчащих над стенками кроваток. Они будто бы просили о помощи. Увлеченные спором, Стэнли и Анна вздрогнули, когда над их головами раздался голос.
   
— Мы напечатаем оба. И еще один, тот, где монахиня моет плачущего ребенка в ржавой раковине рядом с писсуарами и туалетной кабинкой без дверцы. Этот поставим первым. Пусть мэр, блядь, своими глазами увидит американский приют в своем городке...
   
Они как по команде подняли вверх головы. Стэнли вскочил с колен.
   
— Артур!
   
— Стэнли, сынок! А ты похудел, парень. Наконец-то я тебя вижу! В Вашингтоне поговаривают, что ты оказал честь Пэттону, разделив с ним перелет через Атлантику.
   
Крепкими, покрытыми вздувшимися венами руками Артур обнял Стэнли. Анна встала. Застегнула пиджак и отбросила волосы со лба.
   
— Разреши, Анна, представить тебе... — начал Стэнли, повернувшись к ней.
   
— Оставь эти церемонии. Меня зовут Артур. О вас тоже уже говорят в Вашингтоне. Якобы вы в самолете спросили у Пэттона, не жил ли он в Дрездене. Очень мило! Жаль, меня при этом не было. Я много бы отдал, чтобы полюбоваться в эту минуту лицом этого зазнайки.
   
Артур по-свойски рассмеялся и, усевшись на стол, продолжил:
   
— О вас судачат и в Бруклине. Астрид Вайштейнбергер докладывает моей жене по телефону — они приятельницы, — удивительные истории, связанные с вами. Как вы за несколько часов соблазнили какого-то подслеповатого еврея, уговаривали его совершить совместное самоубийство, а потом потащили посреди ночи в район красных фонарей. Вдобавок, вы вообще ничего не едите, зато кормите всех кошек в округе, и теперь они по ночам воют под окнами. Когда Адриана, моя жена, справедливо заметила, что в марте коты воют по причинам, не имеющим ничего общего с потребностью в приеме пищи, Астрид заявила, что рядом с ее домом живут только приличные или кастрированные коты. Адриана чуть со смеху не померла. Мы знаем Астрид уже тридцать лет и нам хорошо известно, как далеко она может зайти в своих фантазиях, особенно после второй бутылки. Но доля правды в ее россказнях наверняка есть. Ладно, это все к слову, — сказал Артур. — Прежде всего я хотел бы поприветствовать вас от лица Адрианы и от себя тоже. И от имени газеты. Для нас большая честь, что вы покинули родину и приехали в Нью-Йорк. Сегодня я говорил с нашим юристом и поручил ему в самый кратчайший срок сделать так, чтобы эти козлы... простите, чиновники из иммиграционной комиссии оформили все необходимые документы, чтобы мы могли изменить статус вашего трудоустройства. Кстати, имейте в виду: это всего лишь ничего для нас не значащая формальность. 
   
Анна смотрела ему в глаза. Он был удивительно похож на Якоба Ротенберга, отца Лукаса. Тот же тембр голоса, такой же пронзительный взгляд, лоб в морщинах, так же жестикулирует во время разговора, даже одет в очень похожий пиджак, с какого мать срезала тогда, в Анненкирхе, желтую звезду.
   
— Макс пригласил меня в свою нору лишь однажды. И если он приглашает к себе, значит, для этого есть важный повод. Очень важный. Макс покидает свое смрадное убежище в исключительных случаях. Предыдущий раз я был там, когда он хотел показать мне снимки Стэнли из Пёрл-Харбора. А последний раз — совсем недавно, когда он показывал мне ваши снимки из Дрездена. Макс не вставляет фотографии в рамки, кроме, разве что, свадебной. Да и то я не уверен. Но ваши снимки он вставил в рамки. То, что я увидел на них, меня потрясло.
   
Он повернулся к Стэнлии и спросил:
   
— Ты предупредил мисс Бляйбтрой, что я сквернословлю? Даже тогда, когда чем-то тронут? — И, не дожидаясь ответа, продолжил: — В принципе, меня, еврея, должно радовать, что вашу Германию вместе с Дрезденом разъебали в пух и прах. Но, поверьте, при виде ваших фотографий мне стало стыдно за то, что я чувствовал до этого. На следующий день, поздно вечером, я привел в лабораторию Адриану. Она не любит приходить сюда, когда здесь полно людей. Она рассматривала снимки молча. А если моя Адриана молчит, то либо от восторга, либо от ужаса. В случае с вашими снимками имели место и то и другое, — так она сказала мне в машине, когда мы возвращались домой.
   
Артур замолчал и вгляделся в лежавшие на полу фотографии. Потом повернулся к Стэнли:
   
— Дружище, у тебя есть что выпить?
   
— Нет, Артур. Пока еще нет. Я не успел толком обзавестись хозяйством после возвращения.
   
— Отлично. Значит, тебе выпивка не нужна. Это здорово, мой мальчик!
   
Анна отдошла к вешалке и из кармана пальто достала маленькую плоскую бутылку водки.
   
— А у меня есть. — Она подошла к Артуру. — Сегодня мне это очень пригодилось. Выпьете со мной?
   
Артур изумленно посмотрел на нее. Взял бутылку, открутил крышку и приложился к горлышку. Возвращая бутылку, сказал:
   
— Вы второй человек в этой фирме, с которым я выпиваю. И первый, с кем я пью из горлышка. — Выходя из офиса, он остановился на пороге и пристально посмотрел на нее: — Вы другая. Эта ебнутая Астрид права. Вы совсем другая...
  
  
   
    
Нью-Йорк, Таймс-сквер, Манхэттен, около полудня, понедельник, 7 мая 1945 года
   
   
Артур вызвал всех в редакцию в воскресенье вечером, шестого мая. За одними отправил лимузин, за другими такси, за некоторыми заехал сам на своем автомобиле. И все те, кто взял трубку телефона и был в это время в городе, появились в редакции. В воскресенье вечером редакционный холл напоминал гудящий улей, как это бывало только по понедельникам. Все знали, что для Артура воскресенье было делом святым. И лишь что-то еще более святое могло заставить его нарушить традицию. А тот факт, что он ни на минуту не покидал телексный зал, принимая телеграммы и не выпуская из рук телефонную трубку, свидетельствовал о том, что происходило нечто подобное.
   
Анну Артуру вызывать не пришлось. Она была на работе с утра. Как и в любое другое воскресенье с тех пор, как прибыла в Нью-Йорк...
   
   
Ей нравилась воскресная опустевшая редакция. Она вставала затемно, спускалась по лестнице, садилась в полупустой поезд метро и через час уже пила кофе, опершись о розовый холодильник. Потом садилась за стол в их тихой комнате и занималась самообразованием. Стэнли считал, что она напрасно теряет время, шлифуя английский. Он уверял, что она говорит по-английски лучше него. Мало того, он внушал ей, что у нее британское произношение, «само звучание которого свидетельствует о высоком уровне культуры», к тому же, уверял он, она была единственной из всех, кто правильно управлялся с такими грамматическими сложностями, как согласование времен. «Это было не под силу даже моему преподавателю истории литературы в Принстоне», — добавлял он. А иногда шутил, что когда ей надоест фотография, она может спокойно заняться редактированием и корректурой чужих текстов. Но Анна ему не верила: ей очень хотелось избавиться от «европейского акцента». Поэтому брала с собой привезенные из Германии учебники и занималась.
   
Около полудня она выходила из редакции и с фотоаппаратом в руках бродила по Нью-Йорку. Она прошла весь Манхэттен вдоль и поперек. И не только Манхэттен. Каждый раз она забиралась все дальше — в Куинс, на Кони-Айленд и даже в Джерси-сити на другом берегу Гудзона. Она все лучше узнавала город, и теперь нередко случалось, что, когда они ехали «делать материал», именно она показывала Стэнли дорогу.
   
Ближе к вечеру Анна возвращалась в офис и садилась изучать теорию журналистики и фотодела. Стэнли привез ей целую кипу книг на эту тему. Еще столько же он раздобыл у сотрудников редакции. А если Анне требовалось что-то, чего она не могла в них отыскать, она шла в библиотеку в Брайант-парке и сидела там в читальном зале. По вечерам она открывала бутылку вина и просматривала прессу за всю прошедшую неделю.
   
Война заканчивалась. Во всяком случае, война в Европе. Анна с удивлением заметила, что для американцев — как тех, кого она видела на улицах, так и для ее коллег, — война в Азии казалась более важной. Стэнли объяснял ей это «комплексом Пёрл-Харбора». То, что там произошло, было для американцев шоком и унижением. Удар, нанесенный непосредственно по территории Соединенных Штатов?! Это было пощечиной национальной гордости. Пусть будет война, пусть будут бомбы, но не здесь, не у нас! Избави бог! В декабре 1941-го японцы жестоко нарушили это правило. Теперь они должны понести заслуженное наказание. Так считают и президент, и уборщица президента. Поэтому война в Азии и на Тихом океане для американцев — нечто более личное, чем война в Европе. Этим и объясняется их повышенный к ней интерес.
   
Анна читала о сжимавшемся вокруг Германии кольце. Захватывая город за городом, с востока наступали русские, с запада и юга — союзники. В четверг 29 марта американцы оказались в Мангейме, Висбадене и Франкфурте. В субботу 4 апреля французы заняли Карлсруэ, во вторник 10 апреля американцы вошли в Эссен и Ганновер, а неделю спустя — в Дюссельдорф. В понедельник 30 апреля первые американские танки появились в Мюнхене, а 3 мая британцы вошли в полностью разрушенный Гамбург. В «Таймс» и других нью-йоркских газетах почти не было материалов о Восточном фронте. Анна искала информацию о Дрездене и ничего не находила. Американская пресса то ли намеренно, то ли из-за недостатка информации игнорировала военные события на востоке Германии. Анне казалось, что намеренно, поскольку информация была — если не у американской, то у сотрудничавшей с ней британской прессы, тесно связанной с разведкой. Именно оттуда пришло сообщение, что Германия «находится на грани голодной смерти», со ссылкой на курьезный документ, перехваченный британской разведкой в Берлине. В четверг 5 апреля Министерство здравоохранения рейха рекомендовало своим территориальным подразделениям пропагандировать альтернативные продукты питания, такие, как клевер, люцерна, лягушки и улитки, а в муку, из которой выпекается хлеб, рекомендовать добавлять камыш и древесную кору, недостаток же витаминов восполнять, употребляя в пищу молодые побеги сосен и елей. По данным разведки, вечером в пятницу 20 апреля, в день своего пятидесятишестилетия, Гитлер принял в разрушенном саду имперской канцелярии делегацию гитлерюгенда и СС и во время его речи слышны были отзвуки боевых действий, развернувшихся в тридцати километрах от Берлина.
   
Русские, как ни крути, были союзниками, и без Сталина эта война длилась бы бесконечно, но они, как однажды образно заметил Стэнли, напоминали «ненавистную тещу, которую трудно убрать со свадебных фотографий». Одну такую опубликовали в «Таймс». На первой полосе, 26 апреля. Днем ранее советские и американские дивизии встретились в Торгау на берегах Эльбы. Улыбающийся щербатый русский солдат идеально подходил на роль тещи.
   
Кроме сухих сообщений с фронта время от времени появлялись репортажи из освобождаемой союзниками Германии. Анна никогда не забудет один из них. Он ее потряс, и потом она всю ночь не могла сомкнуть глаз.
   
11 апреля 1945 года американский радиожурналист вместе с Третьей американской армией добрался до Бухенвальда. Отступавшие немцы не успели сжечь в крематории более тридцати пяти тысяч трупов. Пэттон, который лично посетил лагерь, был поражен зверствами нацистов и распорядился доставить на грузовиках немецкое население из близлежащего Веймара, чтобы люди могли своими глазами увидеть, что творилось у них под носом в этом самом Бухенвальде.
   
Репортер британской Би-би-си в воскресенье 15 апреля был свидетелем освобождения Второй британской армией концлагеря в Берген-Бельзене. Около десяти тысяч незахороненных человеческих останков лежало на плацу лагеря. А в течение нескольких дней после освобождения от истощения и тифа умерло еще пятьсот бывших узников.
   
Американскую армию, которая 28 апреля освободила Дахау, сопровождала шведская журналистка, которая тоже увидела все собственными глазами. На железнодорожном терминале стояла бесконечная череда вагонов, забитых трупами, которые не успели сжечь. Узники лагеря были так слабы, что, несмотря на яростное желание расправиться со всеми охранниками, у них не хватило сил это сделать и они попросили, чтобы их повесили или расстреляли американские солдаты.
   
Последний репортаж появился накануне в вечернем выпуске «Таймс». Швейцарский доброволец Красного Креста Луис Хэфлигер самым подробным образом описал свои впечатления о концентрационном лагере Маутхаузен в пятнадцати километрах на восток от Линца, куда он попал после освобождения лагеря Третьей армией Соединенных Штатов. Кроме описания крематориев и газовых камер, в газете была опубликована информация о зверских медицинских экспериментах, которые проводил на узниках австрийский врач, некий Ариберт Хейм. Из найденной там «регистрационной книги» с собственноручными записями Хейма следовало, что «в исследовательских целях» он и лагерный аптекарь Эрих Васицки впрыскивали прямо в сердце еврейским узникам разнообразные яды, в том числе фенол и бензин. Из показаний узников лагеря следовало, что Хейм «в тренировочных целях», от скуки или из чисто садистских побуждений, во время операций удалял у «пациентов» органы, а потом смотрел, как долго можно прожить, например, без селезенки или поджелудочной железы...
   
Когда читала эти репортажи, она не могла не думать о том, что должны чувствовать читавшие их американцы. Что думают Лайза, Мэтью, Натан, что приходит в голову Астрид и Лилиан Гроссман, еврейской девушке, которая недавно поселилась рядом с ней в доме Астрид? Ассоциируются ли у них каким-то образом немцы, о которых в них говорится, с ней, Анной? Не думают ли они, что самим фактом своего существования она, немка, недавно приехавшая оттуда, каким-то образом связана со всем этим ужасом, что она-то и допустила его — одним своим молчанием? Распространяется ли вина за эти преступления, с их точки зрения, на всех немцев — или только на неких абстрактных, которых не встречаются тебе в коридоре, на улице, в ресторане или парке? Должна ли она за все это извиняться? Не только сейчас, но в течение всей оставшейся жизни? Будет ли это ее личным пятном позора? Вот о чем она думала, когда не могла заснуть в ту ночь.
   
   
Стэнли появился в это воскресенье около полудня. В новом костюме и голубой рубашке он выглядел исключительно нарядно. Она вперные видела его в галстуке, а его глаза казались какими-то особенно голубыми. Через четверть часа в редакции появился Артур. Он тут же прошел в «машинное отделение». Так называлось помещение, в котором без устали щелкали тридцать телексов, а в последнее время появились еще и факсимильные аппараты. С помощью этих таинственных приспособлений можно было отправлять и получать телеграммы, написанные от руки. Артур оказался, как выразился Стэнли, «куда более дальновидным, чем весь Голливуд». Как только факсимильные аппараты появились на рынке, он тут же закупил для редакции несколько штук.
   
Они открыли двери офиса. Им хотелось слышать, что происходит снаружи. Но оба не могли сосредоточиться на работе. Стэнли рассказывал ей о мадам Кальм из Люксембурга, а она смотрела на него и думала, какой добрый Бог послал ей этого человека. Около девяти часов в холле все стихло. Они выбежали из офиса. Артур стоял у входа в машинное отделение и держал в руке лист бумаги. Он закрыл дверь и, когда наступила полная тишина, стал медленно читать:
   
    
Реймс, Франция, 7 мая 1945 года
    
В воскресенье в 2.41 по французскому времени или в 8.41 вечера по Восточному военному времени Германия подписала акт о безоговорочной капитуляции перед союзниками и Советским Союзом. Капитуляция была подписана в небольшом, красного кирпича, здании школы, в штаб-квартире генерала Дуайта Д. Эйзенхауэра. Капитуляцию, которая формально завершила войну в Европе, длившуюся пять лет, восемь месяцев и шесть дней и принесшую множество жертв и разрушений, от имени Германии на акт о безоговорочной капитуляции подписал генерал Альфред Йодль. Генерал Йодль является новым начальником штаба германской армии. Акт капитуляции с американской стороны был подписан генералом Уолтером Беделлом Смитом, начальником штаба генерала Эйзенхауэра. От имени Советского Союза он был подписан генералом, а от имени Франции генералом Франсуа Севезом. Официальное сообщение будет объявлено во вторник, в девять утра, когда президент Гарри С. Трумэн выступит с радиообращением к народу, премьер-министр Уинстон Черчилль издаст указ о провозглашении Дня Победы в Европе. В это же время генерал Шарль де Голль обратится с таким же обращением к французскому народу.
   
   
Артур закончил читать. Вытер пот со лба и без каких-либо комментариев вернулся в машинное отделение. Сквозь стекло все видели, как он с остервенением стучит по столу кулаком. После минуты абсолютной тишины раздались оглушительные аплодисменты, а затем — громкие вопли. Стэнли, подхваченный толпой, неожиданно куда-то исчез. Анна одиноко стояла, со всех сторон толкаемая людьми. Подошла к стене и, стараясь держаться подальше от кричащей толпы, пробралась на кухню. Она выключила свет, встала на колени и, прижавшись головой к холодильнику, заплакала. 
   
— Я вас искал, — услышала она чей-то голос.
   
Встала. Поспешно вытерла слезы.
   
— Не включайте свет. Я лучше вижу в темноте.
   
Она узнала голос Макса.
   
— Не могли бы вы пойти сейчас со мной в лабораторию?
   
Он крепко обнял ее и осторожно погладил по голове.
   
— Ты считаешь, что они меня презирают? Ты так считаешь? Ведь я не хотела этой войны, — шептала она, уткнувшись лицом в его рубашку.
   
— Забудь о них, Анна, забудь. Они точно так же кричат, когда «Янкис» выигрывают в бейсбол. А может, громче. Забудь.
   
— Но я не хочу забывать! Я радуюсь больше, чем они. Макс, я не пойду сейчас в лабораторию. Сегодня не пойду. Сегодня эти фотографии убьют меня. Сегодня нет...
   
Спонтанная радость после объявленной новости длилась до самого утра. Редакция солидной газеты напоминала бесшабашный клуб в новогоднюю ночь. Всюду валялись бутылки, по радио звучала громкая музыка, люди танцевали среди письменных столов. После полуночи на этих же столах сидели парочки. Стэнли стоял рядом с Анной на пороге офиса, смотрел на всеобщее ликование и прижимал ее к себе. Она закрыла глаза и подумала о доме на Грюнер, о тете Аннелизе, суетящейся на кухне, о пьяной Стопке, лежащей у печки и — неизвестно почему — о той девушке на амвоне в Анненкирхе, которая повторяла «я люблю тебя, люблю тебя, помни, что я люблю тебя...».
   
Холл опустел около четырех утра. Стэнли выпил слишком много, чтобы возвращаться домой на машине, а ее последний поезд метро давно ушел. Они закрыли на ключ двери офиса, опустили жалюзи, погасили свет. Она лежала на полу рядом со Стэнли и нежно целовала его руки.
   
— Стопка тебя любила. Правда... — прошептала она.
   
Он крепче прижал ее к себе и спросил:
   
— Ты возьмешь меня когда-нибудь в Дрезден?
   
— Возьму, Стэнли. Я всюду тебя возьму. Теперь всюду. Я так рада, что все кончилось! Я так ждала этого дня...
   
   
Она проснулась около девяти утра. Стэнли еще спал. Она быстро поправила мятую одежду и побежала на кухню. По дороге она улыбалась встреченным в холле людям, занятым ликвидацией последствий минувшей ночи. Она вернулась в офис с двумя чашками кофе. Через несколько минут оба уже сидели за своими столами.
  
  
   
    
Нью-Йорк, Таймс Сквеар, Манхэттен, вечер, суббота, 12 мая 1945 года
   
   
Во вторник восьмого мая около полудня она сидела с сигаретой на подоконнике и смотрела на плотную, колышащуюся и восторженно кричащую толпу, собравшуюся на Таймс-сквер. Американцы отмечали День Победы. Плакаты, лозунги, воздушные шары, маленькие флажки с аббревиатурой «V-E-Day» — американцы обожают легко запоминающиеся сокращения — перемешаны были с американскими флагами. Victory-over-Europe-Day, День Победы над Европой, объявленный во вторник в девять утра в официальном радиообращении президента Трумэна, вызвал общенациональную истерию. Холл опустел. Все побежали вниз, чтобы смешаться с толпой. Наверху осталась только Анна. Она боялась толпы, а особенно — толпы в состоянии патриотической истерики.
   
Через несколько минут она вернулась к столу. Вместе со Стэнли Анна работала над репортажем о подземельях Нью-Йорка. По случайному стечению обстоятельств во время разборки здания на юге Манхэттена, недалеко от китайского квартала, рабочие обнаружили засыпанный вентиляционный канал станции метро. Упавшие камни убили двоих детей, которые спали под трубой канала. Выяснилось, что недалеко от перронов станции в течение четырех лет жила группа нелегальных эмигрантов из славянских стран, численность которой превышала двадцать человек. Четырех лет! Когда она и Стэнли пошли вдоль рельсов и добрались до места, где обитали эти люди, их глазам предстало чудовищное зрелище. Среди кашлявших, лежавших на картоне агонизировавших стариков бегали дети. В центре площадки горели костры. В дальнем углу, за баррикадой из мусора, находилось двенадцать свежих могил. Людей, которые здесь умирали, не поднимали наверх. Это было слишком рискованно. Их хоронили за грудой мусора. Анне вспомнился склеп в Дрездене. Стэнли был шокирован. Он даже не делал снимков, не мог. В этот же день он встретился с Артуром. Вечером Артур позвонил мэру этого пригорода, который попросил его придержать этот материал. Ночью Артур перезвонил Стэнли, попросил закончить статью и на следующий день положить ему на стол. «Все, мать их, всю правду, со всеми подробностями!» — добавил он в конце. Стэнли пересказал ей разговор с Артуром слово в слово, с ненормативной лексикой, которой на сей раз была просто усыпана речь Артура.
   
На лежавших на ее столе фотографиях из подземелья она заметила свернутую в рулон бумагу с телексом. 
   
    
Сегодня, 8 мая 1945 года около 10.00 по Гринвичу части советской Пятой Гвардейской армии вошли в Дрезден. Город сдался без особого сопротивления и находится под полным контролем советов. Глава округа (гауляйтер) и одновременно градоначальник Мартин Мучманн, который 14 апреля провозгласил Дрезден крепостью, покинул город до вступления русских. Место его пребывания неизвестно (источник: «Ассошиэйтед Пресс»).
   
   
На шершавой бумаге, вырванной из телекса, было от руки написано: «Думаю, тебе будет интересно об этом узнать». Она узнала почерк Макса Сикорски.
   
— Знаешь, никто так хорошо не снимает в темноте, как ты, — сказал Макс, приветствуя ее на пороге лаборатории. — Ты как летучая мышь с фотоаппаратом. Картинки из подземелья под Чайнатауном просто великолепны.
   
— У тебя найдется для меня минута, Макс? — спросила она, закрывая дверь. — Я бы хотела немного побыть в Дрездене. Особенно сегодня.
   
Села за стол напротив фотографий. Смотрела...
   
   
Молящийся солдат. Провой рукой сжимает культю левой руки. Из каски, лежащей у ног, поднимается огонек горящей свечи. Маленькая плачущая девочка с забинтованной рукой рядом, на горшке. 
   
   
— Макс, знаешь, этот солдат после молитвы подошел к девочке, взял ее на руки и отнес к родителям... После каждой из этих фотографий жизнь продолжалась дальше, хотя должна была остановиться. Хоть на минуту...
   
— Сколько тебе лет? Двадцать? Двадцать два? — спросил неожиданно Макс и, не дождавшись ответа, добавил: — Ты видишь мир глазами такого старика, как я. Ты замечаешь то, что люди в твоем возрасте замечать не должны. Расскажи мне хоть немного о том, как продолжалась жизнь после каждого из этих снимков.
   
   
Она сидела рядом с Максом напротив висевших на стене фотографий и рассказывала. О том, что старушка в шубе и соломенной шляпке, гладящая сидящего у нее на коленях тощего кота с одним ухом, после очередного налета ходила по церкви и искала своего кота, а когда не нашла, просто вышла на улицу и больше не вернулась. О том, что монашка, исповедующаяся перед курящим сигарету священником, минуту спустя играла в прятки с бегавшими по церкви детьми.
   
О том, что никакая вода не была такой вкусной, как та, что текла из латунного крана раковины, торчащей среди руин. О том, что рядом с придавленной частью балкона женщины с мертвым младенцем в руках собирались голодные вороны. О том, что этот скрипач, который стоит и играет под люстрой из свечек на фоне гробов и черепов, целый день вытаскивал из разбомбленного подвала мусор, чтобы купить для нее одеяло. А она? Она не знает даже, как его зовут. Сначала не хотела знать, а потом не успела спросить. Она замолчала. Быстро вытерла следы слез со столика и, вставая, сказала:
   
— А теперь, Макс, мне нужно покурить.
   
После обеда Лайза обходила всех, раздавая конверты с приглашением на официальный прием по случаю Дня Победы. Артур оценил «готовность всего коллектива» и приглашал от своего имени и от имени правления фирмы «Нью-Йорк таймс» на торжественный ужин. В субботу, 12 мая, в восемь вечера в ресторане в «Эмпайэр Стейт билдинг».
   
Она не была уверена, что ей следует туда идти. В субботу Натан пригласил ее «на ночное посещение» музея искусств «Метрополитэн». Музейщики решили по случаю Дня Победы на всю ночь открыть для посетителей свои залы. Анна еще никогда не была в музее ночью и хотела это увидеть. Особенно этот музей и особенно с Натаном, который об искусстве и литературе знал не меньше, чем о заражении хомячков туберкулезом. Это во-первых. Во-вторых, ей не хотелось выслушивать вопросы типа: «Как вы чувствуете себя, будучи немкой?», «Вы когда-нибудь встречались с Гитлером?» или: «Почему немцы так ненавидели евреев?». Ей уже много лет тяжело с этим жить, но она родилась немкой и не может этого факта изменить. Гитлера своими собственными глазами она видела один раз, на параде в Дрездене, когда ей было пятнадцать. У него были ужасные усы, и он громко кричал. А если говорить о евреях, то один врач-еврей когдах-то спас жизнь ее отцу, то есть благодаря ему она вообще появилась на свет. Кроме того, в течение двух последних лет она ежедневно выносила из тайника под полом горшок с испражнениями еврейского мальчика, по которому и сейчас скучает. А потому пусть они все уебывают со своими вопросами. Пусть убираются в самый дальний уголок своей размалеванной диснеевской мечты!
   
Стэнли считал, что ее отсутствие в субботу большинство сочтет демонстративным. Всем как будто известно: она только что приехала оттуда, но она — «совсем другая немка». Они знают это от него, от Артура, Лайзы и Макса. Но не мешало бы, чтобы они узнали это и от нее самой. Она может не обращать внимания на глупые вопросы, будет достаточно, если ответит на умные. Но главное — ей непременно нужно там быть.
   
Натан тоже так считал. Кроме того, как он признался, ему очень хотелось проехаться в метро «с такой красивой женщиной». Он проводил ее до самых дверей «Эмпайр Стейт билдинг». Перед выездом она хлебнула для храбрости из маленькой фляжки, надела новое платье и положила в сумочку флакон духов, два шелковых носовых платка и обручальное кольцо бабушки Марты. На счастье.
   
На стенах лифтов в «Эмпайр Стейт билдинг» были большие хрустальные зеркала в деревянных рамах. У пульта с кнопками стоял чернокожий лакей в забавной фиолетовой униформе. В лифте ехала парочка стариков и молодой, очень высокий, худой, загорелый мужчина в светлых брюках и темно-синем пиджаке. Его глаза были еще более голубые, чем у Стэнли, и он был удивительно на него похож. Когда Анна сдала пальто в гардероб и зашла в лифт, он посмотрел на нее с улыбкой и вежливо поклонился. А потом погрузился в свои мысли и больше не обращал на нее внимания. На тринадцатом этаже она вдруг с ужасом почувствовала, что платье сползло у нее с плеч. Видимо, она не до конца застегнула платье, у него ведь была такая неудобная застежка, сзади. К тому же она не надела бюстгальтер: вот-вот должна была начаться менструация, грудь увеличилась и болела. Анна решила доехать до ресторана и там, в туалете, разобраться с платьем. Пара стариков вышла на девятнадцатом этаже. Платье продолжало вести себя странно. На двадцать первом этаже Анна подошла к зеркалу и, закинув руку за спину, попыталась дотянуться до застежки. Чернокожий лакей повернулся к ней спиной. И тогда она, придерживая платье на груди, подошла к высокому мужчине и, задрав вверх голову, спросила:
   
— Не могли бы вы помочь мне с этой чертовой застежкой?
   
Оторвавшись от своих мыслей, он минуту смотрел на нее, как на пришельца из других миров.
   
— Конечно помогу. Что нужно сделать?
   
— Пожалуйста, затегните до конца мое платье. Только и всего.
   
Начиная с тридцать девятого, следующие восемнадцать этажей Анна скромно стояла в углу лифта и разглядывала огромные ладони, а потом и лицо своего «спасителя». Он по-прежнему пребывал в глубоком раздумье и, казалось, не замечал ее, даже когда поглядывал в ее сторону. На пятидесятом этаже он достал из кармана пиджака небольшой блокнот и карандаш. Наконец лифтер громко объявил: «Пятьдесят пятый этаж!». Здесь находился ресторан, куда пригласил своих сотрудников Артур, и Анна вышла, а потом быстро обернулась. Незнакомец остался в лифте, он продолжал что-то записывать в блокнот. Анна поняла, что ей вовсе не хотелось выходить из лифта...
   
В устланном красными коврами холле толпились многочисленные гости. У дверей, которые вели в ярко освещенный зал, Анна увидела Артура. Он приветствовал всех входивших, здороваясь с каждым за руку, и представлял своих гостей стоявшей рядом худенькой женщине в длинном черном платье. Анна встала в конец очереди. Кое-кого она уже знала. Женщины в вечерних платьях, мужчины в костюмах или смокингах. В холле стоял густой аромат духов. Официанты, пробираясь сквозь толпу, подходили к гостям с подносами, уставленными бокалами. Анна повесила сумочку на плечо и взяла два бокала. Один выпила залпом, так что официант даже не успел отойти, а из второго пила маленькими глоточками, медленно продвигаясь вперед вместе с очередью.
   
— Адриана, позволь представить тебе, — наконец услышала она голос Артура, — нашего нового сотрудника из Дрездена. Мисс Анна Марта Бляйбтрой...
   
Женщина поспешно достала из сумочки очки и надела их. Потом обняла Анну и прошептала ей на ухо:
   
— Я сегодня начала изучать немецкий. Очень красивый язык, но такой трудный! Одно слово я все же запомнила и надеюсь, что уже никогда не забуду.
   
— Какое?
   
— Das Herz. Я правильно произнесла? Даже если нет, неважно. Это слово я знала и раньше. Я очень рада, что вы приехали. Научите меня фотографировать?
   
— Я как раз хотела поблагодарить вас, я чувствую та...
   
— Артур говорил, что вы похожи на меня, какой я была, когда он просил моей руки, — прервала ее женщина, — но это неправда. Он меня идеализирует, к тому же, видимо, стал подслеповат. — Она повернулась к стоявшему рядом официанту и сказала: — Проводите, пожалуйста, мисс Бляйбтрой к ее столику.
   
Анна шла за официантом, пытаясь скрыть выступившие на глазах слезы. Макс встал и отодвинул для нее стул. Она села, стараясь не поднимать глаз на соседей.
   
— Макс, пожалуйста, сделай для меня кое-что, — прошептала ему на ухо. — Налей водки в стакан и разбавь лимонадом. Только незаметно. Пусть водки будет больше, чем лимонада.
   
— На столе нет водки, есть только бренди, — прошептал Макс через секунду.
   
— Не страшно. Пусть будет бренди. Но лимонада много не наливай.
   
Анна чувствовала, что все смотрят на нее. Но в этот момент конферансье объявил:
   
— Дорис Дэй и Лес Браун споют свой хит «Сентиментальное путешествие». Здесь, сегодня и только для нас!
   
Все как по команде вскочили. И в перерывах между куплетами подпевали:
   
    
     
Seven... that’s the time we leave at seven.
     
I’ll be waitin’up at heaven,
     
Countin’every mile of railroad
     
track, that takes me back8.
    
   
   
Анна тоже знала эти строчки наизусть. Почему-то именно эта песня стала особенно популярной в эти дни. Ее постоянно передавали по радио. Казалось, после 8 мая Нью-Йорк слушал только американский гимн и «Сентиментальное путешествие». Анна ведь тоже однажды села в поезд, хотя и не в семь часов...
   
Бренди подействовал только после второго бокала, но раньше, чем Дорис Дэй покинула сцену, потому что люди продолжали петь и аплодировать еще довольно долго. Соседний стул пустовал. Карточка на столе гласила, что это место Стэнли Бредфорда. Но его не было! Примерно к десяти Анна начала беспокоиться. Достала монетки и, протискиваясь сквозь развеселившуюся толпу, отправилась в коридор к телефону-автомату. У двери, рядом с фуршетным столиком с закусками, стоял Артур. Он остановил Анну, склонился к ее уху и спросил шепотом:
   
— Та бутылка у вас с собой? Водка была отличная. А здесь подают какую-то паленую.
   
— Очень жаль, но сегодня я оставила ее дома. Это была настоящая польская водка. От еврея из Грин-Пойнт. Хотите, я куплю вам несколько бутылок? А вы не знаете случайно, куда подевался Стэнли? Мне его очень не хватает.
   
— Стэнли? — Он внимательно посмотрел на часы. — Он должен сейчас быть в Сан-Франсиско.
   
— Где?!
   
— В Сан-Франсиско. Сегодня рано утром в камерах лагеря для интернированных повесились сразу восемь японцев. Стэнли считает, что это произошло не случайно именно теперь, сразу после Дня Победы. Он уверен, что им помогли. Кроме того, лезть в петлю не характерно для японцев. Если они решают уйти из жизни, то вспарывают себе кишки или, если это невозможно, вскрывают вены. Стэнли полетел туда, чтобы во всем разобраться. Вернется послезавтра.
   
— Как это?! Почему он мне ничего не сказал?! — удивленно воскликнула Анна.
   
Артур обнял ее и вдруг сказал кому-то:
   
— Привет, Эндрю! Рад, что у тебя нашлось для нас время. Как развивается наша американская физика?
   
Анна обернулась. Перед ней стоял тот самый мужчина из лифта и с интересом ее рассматривал.
   
— Привет, Артур, я не знал, что у тебя есть дочь. Послушай, где я могу найти Стэнли?
   
— Сейчас? Думаю, во Фриско. Разве он не позвонил и не извинился? Он всегда перед тобой извиняется. Никак не могу понять, почему и за что...
   
— В последнее время мы мало общаемся, — ответил мужчина, пропустив замечание Артура мимо ушей.
   
— Понятно, Эндрю, понятно. У нас у всех полно работы. А у тебя теперь, должно быть, больше всех, так? Мне особенно приятно, что ты все же нашел время и явился на вечеринку. Позволь представить тебе мисс Анну Марту Бляйбтрой. Благодаря твоему брату она теперь работает в «Таймс».
   
Мужчина протянул Анне руку:
   
— Эндрю Бредфорд. Очень приятно.
   
Она взяла его руку, посмотрела на нее и сказала:
   
— Какая у вас большая и красивая ладонь!
   
— Эндрю был когда-то отличным баскетболистом, но потом ему это разонравилось, и теперь он очень талантивый физик, — вмешался Артур. — А сейчас извините меня. Я вынужден вас покинуть.
   
— Как вам удалось такими большими руками справиться с моей застежкой? — спросила Анна, глядя Эндрю в глаза. — Мне стыдно за этот случай в лифте. Но вы ведь не сердитесь, правда? У вас со Стэнли глаза очень похожи, только ваши еще голубее.
   
— А как вы с ним познакомились, если, конечно, не секрет?
   
— На башне кельнского собора.
   
— Где?! Какого собора?
   
— Кельнского. Это такой город в Германии, на Рейне.
   
— Это я знаю. Но как? Когда?
   
— В четверг утром, 8 марта 1945 года. Я ждала там Стэнли.
   
— В четверг, 8 марта, на башне, в Кельне, в Европе, гм... А что Стэнли там делал?
   
— Фотографировал противоположный берег Рейна.
   
— Вы шутите! Мой брат ни с того ни с сего стоял на башне кельнского собора два месяца тому назад и снимал противоположный берег Рейна?
   
— Не только стоял, какое-то время он лежал под балюстрадой. Но недолго.
   
— Мой брат Стэнли?! Запросто отправился за океан, на войну, чтобы поснимать в свое удовольствие? А вы, вы-то какое имеете к этому отношение?
   
— Не знаю, но все время пытаюсь узнать. Во всяком случае, ваш брат сделал много важных для него кадров и увез меня с собой.
   
— Извините, что я так прямо об этом спрашиваю, вы немка?
   
— А за что вы, собственно, извиняетесь? Какого черта вы передо мной извиняетесь?! Позвоните своему брату и сами его спросите! Когда вы последний раз с ним разговаривали? Когда заканчивали школу? — выпалила Анна и отвернулась.
   
Кто-то поставил рядом недопитый бокал вина. Она выпила его до дна и молча вышла. Успев на последний поезд метро, она приехала домой, но не смогла заснуть. Накинув плащ прямо на халат, спустилась вниз и перебежала через улицу в парк. Села на скамейку. В свете фар проезжавшего по улице автомобиля она увидела глаза вглядывавшегося в нее кота...
   
   
— Стопка, я расскажу тебе сказку про Кота в сапогах, — шепнула она, нежно почесывая кошку за ухом. — Ты ведь хочешь, правда? У речки стояла мельница. Каждый день мельничное колесо стучало по воде: тук-тук. Но однажды эти звуки заглушили печальные песни. Умер старый мельник. После поминок братья разделили отцовское наследство: старшему досталась мельница, средний забрал осла, а младшему отдали кота. Понял младший брат, что нет ему места на мельнице. Взял буханку хлеба, серого кота и пошел куда глаза глядят...
  
  
   
    
Нью-Йорк, Бруклин, ночь, 19 мая 1945 года
   
   
Весь день Анна лежала в постели, пила какао, объедалась — забыв диете — кексами «Брауниз» и взахлеб читала «Черный», автобиографическую книгу Ричарда Н. Райта, которая уже несколько недель возглавляла список самых продаваемых книг в Соединенных Штатах, а в списке «Таймс» фигурировала четыре недели подряд. Райт, тридцатисемилетний негр, родился в южном штате Миссисипи. В 1940 году он стал первым в истории Соединенных Штатов негритянским автором, чья книга «Сын Америки» попала в список бестселлеров. Годом позже Орсон Уэллс сделал по этой книге инсценировку и поставил ее на Бродвее. Но то была сокращенная версия. Цензура тщательно вымарала сексуальные фантазии главного героя по отношению к белым женщинам — и в романе, и в пьесе. Стэнли по просьбе Анны раздобыл у издателя полный машинописный текст книги Райта. Теперь она читала ее и не могла понять, что же не понравилось цензорам. Райт знал, о чем писал. Он хорошо знал белых женщин. Его первая жена была белой, так же, как и вторая, которая родила ему дочь. Книги Райта представляли мрачную картину американского расизма во всей его красе. Если бы он написал «Черного» сейчас, после Бухенвальда, Бельзена и Дахау, рассказы Анны о расизме в Германии уже никому не казались бы небылицами. «Здесь негров не обслуживают» звучало точно так же, как «мы не обслуживаем евреев»! Из книги Райта Анна узнала, что слово «negro» на юге Америки произносят иначе, чем на севере, — как «knee-grow», то есть «выросший на коленях» — и наверняка не без причины.
   
Зазвонил телефон. Так поздно, в одиннадцать вечера, мог звонить только Стэнли. Натан никогда бы себе такого не позволил.
   
— Стэнли, что случилось? — спросила она, проглотив кусок кекса.
   
Минутная пауза. Смущенное покашливание.
   
— Я решил позвонить вам, чтобы...
   
— Привет! Как поживаете, Эндрю? — сказала Анна, пытаясь скрыть удивление.
   
— Я хотел перед вами извиниться за по-дурацки сформулированный вопрос.
   
— Какой вопрос, мистер Бредфорд? Я не помню никаких вопросов. Зато помню ваши руки на моей спине и ваши удивительно голубые глаза. И запах вашего порфюма...
   
— Извините за поздний звонок. Я забыл, что у вас уже поздняя ночь. Я вас не разбудил?
   
— Нет. Вы оторвали меня от кексов и Райта. Это хорошо. Я рада, что вы оторвали меня от сладкого.
   
— От какого Райта? — не понял Эндрю.
   
— От Ричарда Райта. Я как раз его читала...
   
— Вы читаете Райта?! Да вы что?! Это же чокнутый коммунист, к тому же...
   
Анна бросила трубку. Она разозлилась. Закурила, подошла к окну. Сигарета ее успокоила. Еще через минуту телефон зазвонил снова. Она вернулась к кровати. Телефон все трезвонил. Она долго не снимала трубку, но потом все-таки не выдержала.
   
«Стэнли, я как раз думала о тебе, — прошептала она. — Представляешь, только что мне позвонил твой брат. Я знаю, братьев не выбирают, но он ведь законченный шовинист. И к тому же слишком высокого о себе мнения. Ты совсем не такой. Ты обнимешь меня, Стэнли? Мне это очень нужно. Сейчас. Обними меня, крепко-крепко...»
   
В трубке раздался щелчок и короткие гудки.
  
  
   
    
Нью-Йорк, южный Манхэттен, день, понедельник, 20 июня 1945 года
   
   
Около трех часов дня на горизонте появились клубы пара, потом  — очертания корабля. В толпе раздались приветственные крики, и Анна закричала вместе со всеми. Уже два часа она стояла на Саус-стрит, неподалеку от Бэттери-парк, в нетерпеливом ожидании. Британский пассажирский лайнер «Куин Мэри» торжественно гудел, возвещая о своем триумфальном прибытии в Нью-Йорк. Анна схватила фотоаппарат. В небе парил дирижабль американских военно-морских сил, а за величественным пароходом, который на время войны перекрасили из черного в светло-серый, следовали две моторные яхты. На палубах яхт танцевали девушки с цветами в волосах и махали руками солдатам, стоявшим на палубе лайнера. «Куин Мэри» медленно приближался к Гудзону в окружении парусников, торговых судов, паромов, землечерпалок и буксиров, которые тоже гудели на все голоса, приветствуя победителей. Недалеко от Бэттери-парк корабль портовой противопожарной службы «Файерфайтер» салютовал им фонтанами воды. На палубах «Куин Мэри» пели и кричали более четырнадцати с половиной тысяч глоток. «We made it Mom»9 — было написано на плакатах, которые держали над головами солдаты. Время от времени в небо взмывали и падали надутые презервативы. Толпа на берегу ликовала, водители проезжавших по улицам автомобилей останавливались и гудели в клаксоны. Нью-Йорк взрывался радостными возгласами, приветствуя «своих парней», возвращавшихся с войны в Европе. Это была еще не вся война: «Осталась только Япония, мама», прочла Анна на очередном плакате.
   
Они со Стэнли договорились, что Анна будет снимать вход судна в гавань, а он — швартовку. Вечером в редакции он рассказал ей и Артуру о том, что когда пароход «Куин Мэри» наконец пришвартовался у девяностого пирса в Вест-сайде, солдаты чуть не смели полицейских и, не обращая внимания на ожидавших их при полном параде генералов и представителей городских властей, ринулись к женщинам в толпе.
   
Когда они с Анной остались в офисе одни, Стэнли подсел к ней. Он курил и вспоминал Люксембург. Рассказывал Анне о молодых мужчинах, которые показывали ему фото улыбающихся женщин из своих бумажников.
   
— Там, в Люксембурге, я впервые понял, — сказал он, — как важно, чтобы у тебя был кто-то, по кому ты скучаешь...
   
На следующий день на первых страницах большинства американских газет появилась сухая информация:
   
    
Пять дней тому назад, вечером 15 июня 1945 года, в 7.35 по местному времени «Куин Мэри», самый большой пассажирский корабль в мире, принял на борт в небольшом шотландском городке Гурок 12 326 американских солдат, выполнявших освободительную миссию в Европе. Спустя 135 часов пути, вчера, в 3.30 пополудни, корабль вошел в порт Нью-Йорка.
   
  
  
   
    
Нью-Йорк, Манхэттен, 10.15 утра, суббота, 28 июля 1945 года
   
   
Анна стояла в редакционном кабинете у окна и курила. Туман в тот день стоял такой плотный, что не видно было даже улицу внизу. Стэнли ругался с кем-то по телефону. На Бруклинском мосту из-за тумана столкнулось более тридцати автомобилей, и никто не знал числа пострадавших. 
   
— Раненые меня не интересуют! — кричал в трубку Стэнли. — Только погибшие. Особенно дети. Выясни, сколько их, и перезвони. Я жду.
   
Минуту спустя в офис вбежала запыхавшаяся Лайза.
   
— Стэнли, поезжай сейчас же в «Эмпайр». Звонил Артур. Там происходит что-то невероятное! — кричала она в ужасе.
   
«Эмпайр Стейт билдинг» оцепили полицейские. Верхние этажи здания были окутаны клубами густого черного дыма, лифты не работали. Анна и Стэнли побежали наверх по лестнице. Стэнли кашлял и ругался:
   
— Черт побери! Здесь семьдесят три лифта! И ни один не работает. Сколько ты выкуриваешь в день, Аня?
   
— Двадцать штук. Не больше...
   
— Тогда беги вперед. Я догоню. Какой этаж мы проскочили?
   
— Двадцать девятый.
   
— Только?! Этот самолет залетел на восьмидесятый. Беги...
   
В холле на шестьдесят пятом этаже молодая радиожурналистка из Си-би-эс записывала разговор с охранником, который читал заявление по бумажке.
   
Анна достала блокнот.
   
    
Около 9.40 по местному времени самолет, летевший со скоростью 332 километра в час, врезался в восьмидесятый этаж здания «Эмпайр Стейт билдинг». По словам свидетелей, во время столкновения все здание содрогнулось. Бомбардировщик Б-25 проломил стену на высоте восьмидесятого этажа, и один из его двигателей упал на соседнее здание. От удара в стене возникло отверстие размером пять на шесть ярдов. После взрыва топливных баков самолета возник пожар, который удалось потушить через сорок минут. По последним данным, в результате происшествия погибли четырнадцать человек, тяжело ранены двадцать четыре. Как сообщается, катастрофа не вызвала серьезных повреждений конструкций здания. Материальный ущерб пока трудно оценить.
    
Штаб военно-воздушных сил в Пентагоне специальным коммюнике выразил сожаление по поводу этого инцидента. Самолет пилотировал опытный летчик, подполковник вооруженных сил США Уильям Ф. Смит-младший.
    
Бомбардировщик Б-25, не несущий боезаряда, вылетел из Бедфорда, штат Массачусетс, в Ньюарк, штат Нью-Джерси. Из Ньюарка самолет должен был отправиться на базу в Северной Дакоте. На борту, кроме экипажа, находились два пассажира. Из-за густого тумана, который окутал окрестности Нью-Йорка, самолет направили в аэропорт «Ла-Гуардиа» в Нью-Йорке. Подполковник Смит, однако, имел также разрешение на экстренную посадку в Ньюарке. По пути в аэропорт Ньюарка и произошло трагическое столкновение. Командование военно-воздушных сил США выразило сочувствие родным и близким погибших в катастрофе.
   
   
Кашляя как чахоточный, с красными пятнами на лице, Стэнли появился в дверях холла на шестьдесят пятом этаже как раз в тот момент, когда охранник отбивался от вопросов журналистов. Анна подбежала к нему.
   
— Стэнли! Это больше, чем просто происшествие, но у нас нет ни одного снимка! Лестницу наверх закрыли. Фото охранника напечатают все. Придумай что-нибудь, Стэнли! Придумай, пожалуйста. Как бы я хотела увидеть эту дыру!
   
Стэнли огляделся. Перед дверью на лестницу была протянута широкая желтая лента с надписью «Стоп!». Возле нее стоял молодой полицейский. 
   
— У нас нет никаких шансов. Ничего не поделаешь. Ты холл сняла? Записи сделала? — спросил Стэнли, понизив голос.
   
Анна, не отвечая, побежала в туалет, встала перед зеркалом, сняла жакет, расстегнула блузку, сняла лифчик, спрятала его в сумочку, повесила аппарат на плечо и поправила прическу. Потом вернулась в успевший опустеть холл. Стэнли стоял у окна и курил. Увидев ее, хотел подойти, но она знаком остановила его и направилась к полицейскому, который преградил ей путь.
   
— Я была здесь две недели назад. В субботу. Это вас я встретила тогда на террасе, не так ли? — спросила она кокетливо.
   
— Две недели назад? Это невозможно. У меня был выходной, — ответил он официальным тоном.
   
Анна изо всех сил старалась не засмеяться. У него был выходной. Вот тебе раз! Именно тогда. Какая неудача! Номер не прошел. К тому же он ниже ее ростом. Полное фиаско.
   
— А когда у вас будет следующий выходной? Может, встретимся сегодня вечером? — спросила она шепотом, подходя почти вплотную.
   
— Сегодня не будет. Сегодня вечером у нас инструктаж по уходу за оружием. У меня выходной во вторник, а потом в пятницу. И конечно, в воскресенье, но только после мессы.
   
В воскресенье. После мессы.
   
Анна сделала последнюю попытку:
   
— Какой ужасный случай с этим самолетом! Я бы хотела помолиться. Вы не пройдете со мной наверх, не покажете мне это место?
   
Полицейский внимательно осмотрел холл. Стэнли стоял довольно далеко, повернувшись к ним спиной. Полицейский приподнял желтую ленту. Анна не помнила, когда последний раз бежала по лестнице с такой скоростью.
   
   
Полицейский, стоя в углу, молился, а Анна снимала. Огромный пролом в стене. Недопитый кофе на остатках письменного стола. Забрызганные кровью листы бумаги. Обгоревшее женское лицо в оплавленной рамке. Вдруг она услышала голос Стэнли.
   
— Выстави другую диафрагму, потемнее, и сними еще раз...
   
Полицейский вскочил.
   
— Что вы здесь делаете?! Немедленно уходите отсюда!
   
В редакцию они вернулись около двух часов дня. Тут же побежали в лабораторию. Макс принес проявленные снимки в четыре. Они выбрали те, что получились темнее. В воскресенье утром, в специальном номере, на первой полосе газеты «Нью-Йорк таймс» появилось пол-лица женщины в оплавленной рамке. В понедельник это фото перепечатали все крупные газеты страны. Под ним стояла подпись: «© Анна Марта Бляйбтрой, “Нью-Йорк таймс”, все права защищены».
   
Журналистов пустили на этажи, пострадавшие от столкновения с самолетом, только в среду. Как образно выразился Артур, «это напоминало ситуацию, когда на завтрак подают яичницу из протухших яиц». Но в четверг история столкновения бомбардировщика с «Эмпайр Стейт билдинг» вновь вернулась на первые полосы газет из-за «чуда в “Эмпайр”, как назвали случай с Бетти Лу Оливер, скромной лифтершей, которая во время катастрофы была на своем рабочем месте. Когда стену здания протаранил Б-25, Бетти находилась как раз на восемьдесят первом этаже. Ей обработали ожоги, а потом посадили в другой, якобы исправный лифт и отправили вниз. Но лифт не был исправен: кабель перебило во время столкновения. Бетти Лу Оливер упала в кабине лифта с высоты тысячи футов, то есть около трехсот метров, и осталась жива! Разорванные кабели сложились на дне шахты лифта и, словно подушка, амортизировали удар. Именно после происшествия с Бетти Лу Оливер было принято решение немедленно выключить все лифты. Стэнли уверял, что это их общий с Анной ангел-хранитель велел Бетти войти в лифт раньше, чем они добрались до «Эмпайр».
   
К описанию чудесного спасения Бетти Лу Оливер, которым целый день жила Америка, большинство газет присовокупило фото из воскресного номера «Таймс».
  
  
   
    
Нью-Йорк, Манхэттен, вечер, 20.55, понедельник, 6 августа 1945 года
   
   
Анна ужасно хотела есть. Из Принстона они вернулись только в восемь вечера. Стэнли узнал из своих источников, что в полдень, впервые после длительного перерыва, Эйнштейн прочтет лекцию для студентов университета. Эта лекция официально была закрытой для публики и журналистов, но, как оказалось, не «герметично» закрытой. Одна знакомая Стэнли по учебе в Принстоне вписала их фамилии в список приглашенных. Им следовало в полдень быть у дверей аудитории. С фотоаппаратами. Знакомая Стэнли не была уверена, что Эйнштейн согласится на фотосъемку, но, по ее словам, как правило, он не возражает. Особенно если его снимают молодые привлекательные женщины.
   
Расстояние до Принстона около девяноста километров. Учитывая возможную пробку у тоннеля Линкольна, они рассчитывали доехать за три часа. Из Бруклина выехали ранним утром и около одиннадцати уже стояли у входа в аудиторию. Два часа Анна скучала, не понимая абсолютно ничего из того, что Эйнштейн говорил и писал на доске. Ее удивил его сильный немецкий акцент. Временами, услышав его замечания о «красоте физики» и сравнения интегралов и дифференциалов с «партитурой скрипичного концерта», она с интересом поднимала голову. Но только в таких случаях. Все остальное было до смерти скучным.
   
После лекции Эйнштейна обступили студенты, а Анна и Стэнли вышли в коридор. Стэнли записывал вопросы, которые собирался задать Эйнштейну, а Анна должна была снимать их беседу. Эйнштейн и его ассистент вышли из лекционного зала последними. Было похоже, что они очень спешат. Стэнли бросился к ним, но ассистент преградил ему дорогу.
   
— Простите, но у профессора нет времени! — сказал он решительно, провожая Эйнштейна к двери.
   
Когда они проходили мимо Анны, она спросила по-немецки:
   
— Вы ненавидите немцев?
   
Эйнштейн остановился как вкопанный. Ассистент опять запричитал:
   
— Извините, но профессор...
   
Эйнштейн, не обращая на него внимания, подошел к Анне и, улыбаясь, ответил тоже по-немецки:
   
— Это слишком громко сказано, фрейлейн. Я всего лишь считаю, что немцы как нация должны понести наказание. Это они избрали Гитлера и они позволили ему реализовать свои планы. Вы немка? Разрешите, я угадаю, откуда вы? Судя по вашему акценту, скорее всего, из Саксонии? — спросил он.
   
— Да. Я из Дрездена.
   
Краем глаза она увидела, что к ним приближается Стэнли, и сняла с плеча аппарат.
   
— Из Дрездена? Там есть замечательная синагога. То есть была. Я посещал ее когда-то. А что же вы делаете здесь, в Принстоне?
   
— Пытаюсь вас сфотографировать. Но ваш ассистент не позволяет, — ответила она искренне.
   
— Как?! Майкл, ты действительно не подпускал ко мне эту даму?! — спросил Эйнштейн, обращаясь к своему ассистенту по-английски.
   
— Не было такого! — воскликнул тот возмущенно.
   
— Вы думаете, здесь достаточно светло? — спросил Эйнштейн, снова переходя на немецкий.
   
— Думаю, что нет.
   
— А где будет лучше?
   
— Вон там, у портрета ректора, — ответила Анна. — Вы не могли бы туда подойти?
   
— Нет. Я не люблю фотографироваться на фоне профессоров, которых изображают на картинах. Может, лучше вон у того растения в углу?
   
— Отлично.
   
Эйнштейн подошел к горшку с развесистым фикусом, поправил галстук и принял позу. Но Анне не нужен был фикус! Она хотела сфотографировать лицо Эйнштейна крупным планом. Только это! Она легла на пол. Эйнштейн разразился смехом. Искренним.
   
— Для кого вы так стараетесь? — спросил он весело, когда она закончила фотографировать.
   
— Для «Нью-Йорк таймс», сэр...
   
— Тогда передайте от меня привет Артуру. Непременно, — сказал Эйнштейн, направляясь к двери.
   
— Вы знаете Артура?! — воскликнула она изумленно.
   
— Да. Мы, евреи, все здесь знаем друг друга, — ответил он и вышел.
   
Стэнли стоял, опустив руки, и вначале не мог вымолвить ни слова, а потом спросил:
   
— Вы, немцы, все друг с другом знакомы?
   
— Нет. Не все. Кроме того, он уж точно не немец.
   
   
После полудня Стэнли устроил для нее ностальгическую экскурсию по Принстону. Она слушала его воспоминания. «Здесь, в этом здании... а в том здании...». Давно она не видела его в таком приподнятом настроении.
   
В восемь вечера он высадил ее на Таймс-сквер и поехал домой.
   
Анна сразу отнесла пленку в лабораторию. От голода у нее урчало в животе, но она ждала, когда позвонит Макс и скажет: «Материал готов, забирай».
   
Раздался звонок телефона, но это не был Макс.
   
— Анна, включи радио! Немедленно! — услышала она крик Стэнли.
   
— Какую станцию?
   
— Любую! Немедленно!
   
Она нажала на кнопку радиоприемника, стоявшего на столе Стэнли. Раздался голос президента Трумэна.
   
    
...хотел бы сообщить, что сегодня была сброшена первая атомная бомба на военную базу в Хиросиме. Мы выиграли в научно-исследовательском соревновании с Германией. Наша задача состоит в том, чтобы завершить агонию этой войны и спасти жизнь тысяч молодых американцев. Мы будем продолжать использовать это оружие, чтобы полностью уничтожить военный потенциал Японии, продолжающей военные действия...
   
   
Анна не стала дожидаться конца речи Трумэна и поспешила в «машинное отделение». Над телексами склонились сотрудники редакции, которые вышли на ночное дежурство. Анна стояла у ближайшего к двери телекса. Агентство «Ассошиэйтед пресс», с пометкой «срочно»:
   
    
После вылета с базы Тиниан на Тихом океане три бомбардировщика Б-29 393-го бомбардировочного эскадрона за шесть часов долетели до цели. Полет шел на высоте 32 тысячи футов, видимость хорошая. Капитан военно-морских сил США Уильям Парсонс привел в боевое состояние бомбу, которая к моменту взлета была недоукомплектована во избежание досрочного взрыва. Его помощник лейтенант Моррис Джеппсон снял блокировку заряда за тридцать минут до достижения цели. Бомба была сброшена с самолета «Энола-Гэй», пилотируемого капитаном военно-воздушных сил США Полом Уорфилдом Тиббетсом в 9.15 утра по местному времени. Гравитационная бомба, содержащая 130 фунтов урана-235, взорвалась над городом на высоте 1900 футов.
    
Из-за сильного бокового ветра бомба не попала в цель — мост Аиои, а взорвалась над госпиталем «Сима».
    
Мощность взрыва соответствовала примерно 13 килотоннам в тротиловом эквиваленте. Радиус полного уничтожения составил около 1,1 мили, что соответствует приблизительно 3,8 квадратной мили. По оценкам специалистов более 90% зданий в Хиросиме повреждено или полностью уничтожено. На данный момент нет точных данных о числе человеческих жертв. Президент Гарри Трумэн в своем сегодняшнем обращении к народу не исключил использование очередных атомных бомб для уничтожения других военных объектов в Японии, которая однозначно отвергла условия капитуляции, сформулированные Соединенными Штатами, Великобританией и Китаем в Потсдамской декларации от 26 июля 1945 года.
   
   
Анна в ужасе читала сообщения. Одна бомба уничтожила более девяноста процентов зданий в городе! Чтобы уничтожить Дрезден, англичане и американцы сбросили несколько десятков тысяч бомб и осуществили три налета. Почему же тогда они не сбросили на Дрезден одну такую бомбу?! Ведь могли! Это же было меньше полугода тому назад.
   
Если одна небольшая бомба уничтожила центр большого Дрездена, то что случилось бы, если бы такие бомбы сбрасывали тысячами? Какое число жертв, «подтвержденных данными», появилось бы в заголовках газет? Если бы газеты вообще вышли на следующий день. Анна не могла себе это представить. Даже если у американцев нет еще сейчас тысячи таких бомб, вскоре они будут, это вопрос времени. А если такие бомбы будут у американцев, значит, и другие захотят их иметь. Чтобы быть уверенными, что и они могут разбомбить Чикаго, Лос-Анджелес, Нью-Йорк, Вашингтон. У русских такие бомбы будут наверняка. А может, уже есть.
   
Что должны чувствовать те, кто придумал, сконструировал и, наконец, сбросил такого монстра на живой город? Что чувствует сегодня капитан Тиббетс? Гордость или угрызения совести?
   
К ней подошел Макс Сикорски. Он не смог до нее дозвониться и отправился ее искать.
   
— Макс, ты читал это? — спросила она, вырывая лист бумаги из телекса и передавая ему.
   
— Читал. С сегодняшнего дня мир стал другим, — ответил он.
   
Они вышли из офиса вместе. Стоял теплый, душный летний вечер. Анна не спешила возвращаться в свою комнату в Бруклин. Ей не хотелось оставаться одной. Она шла рядом с Максом и рассказывала, как снимала Эйнштейна в Принстоне сегодня днем. На углу Мэдисон-авеню и 48-й стрит Анна услышала запах свежеиспеченного хлеба, доносившийся из ярко освещенной, заполненной посетителями пекарни, и вспомнила, что еще полчаса тому назад умирала с голоду.
   
— Макс, — призналась она, — мне нужно поесть! Я с самого утра только на кофе и сигаретах.
   
Они вошли и сели за небольшой столик напротив прилавка с застекленными полками. Макс подошел к полкам и окликнул Анну.
   
— Что ты будешь? — спросил он, показывая на пирожные и выпечку.
   
— Больше всего мне хочется съесть булочку из дрожжевого теста, такую, какую пекла бабушка Марта, и выпить молока. Но здесь этого нет.
   
Небритый мужчина в белом халате стоял за прилавком в ожидании заказа.
   
— У вас есть булочки из дрожжевого теста? — спросил его Макс.
   
Продавец явно не понял, что ему нужно, и крикнул в открытую дверь, ведущую в служебное помещение:
   
— Жаклин, выйди сюда на минутку!
   
Обращаясь к Максу, он вежливо сказал:
   
— Подождите, пожалуйста. Моя сестра в этом лучше разбирается.
   
Из дверей появилась молодая женщина. Если бы не иссиня-черные короткие волосы, ее можно было принять за польку из Грин-Пойнта. Макс повторил ей вопрос про булочки.
   
— Минутку, сейчас принесу. Присаживайтесь, пожалуйста.
   
— А вы не могли бы принести мне молока? — робко попросила Анна.
   
— Только молоко? Может, хотите какао?
   
— Только молоко. Это не трудно?
   
— Конечно нет.
   
— А что для вас? — обратилась Жаклин к Максу.
   
— Мне только кофе. Черный. Без сахара.
   
Они сели за столик, разложили фотографии Эйнштейна и стали рассматривать их.
   
Через некоторое время появилась девушка с заказом. Она стояла с подносом у столика и прислушивалась к их разговору, глядя на фотографии.
   
— Я думаю, Стэнли выберет ту, на которой Эйнштейн смеется. Как ты считаешь, Макс? — спросила Анна.
   
Девушка дрожащими руками поставила поднос на стул рядом со столиком.
   
— Спасибо большое, — сказала Анна с улыбкой и внимательно посмотрела на нее.
   
Она не была уверена, но ей показалось, что девушка плачет...
  
  
   
    
Нью-Йорк, Манхэттен, полдень, вторник, 14 августа 1945 года
   
   
Выйдя из метро на углу 42-й стрит и Таймс-сквер, Анна услышала звуки труб и стук барабанов. Музыканты оркестра военно-морских сил маршировали по площади, приветствуемые возгласами ликующей толпы. Известие о подписании императором Хирохито Акта о безоговорочной капитуляции Японии и окончательном завершении Второй мировой войны передали прошлой ночью все американские радиостанции. Трумэн подтвердил это в своем обращении к нации в восемь часов утра. После уже подзабытого Дня Победы в Европе Америка дождалась очередного торжества. На некоторых плакатах, висевших в витринах магазинов и на стенах домов, практичные американцы вместо «Европа» вписали «Япония». Америка с энтузиазмом праздновала очередную памятную дату в своей истории: 14 августа 1945 года, Victory-over-Japan-Day, День Победы над Японией.
   
Астрид Вайштейнбергер выражала патриотические чувства по-своему. 
   
— Наконец-то наши парни вернутся домой! — кричала она, стоя у двери в свою комнату. Несмотря на раннее время, в одной руке у нее был бокал вина, а в другой американский флажок. — Деточка, ты должна присмотреть себе кого-нибудь. Солдаты в Америке — уважаемые люди. Ты наконец сможешь не работать. Женщина должна сидеть дома и ждать мужа. Тогда ты точно ничего не потеряешь в каких-то там кустах...
   
Анна узнала о капитуляции Японии еще ночью. После четверга 9 сентября, когда была сброшена вторая атомная бомба, Артур говорил, что «Хирохито был бы законченным идиотом и упрямым ослом, если бы после Хиросимы и Нагасаки стал дожидаться, пока с карты Японии исчезнет еще один город, например Киото». В ожидании событий Артур распорядился ввести особые ночные дежурства в редакции. Анна и Стэнли подменяли друг друга. Вчера ночью была ее очередь. Именно она прочла первые телексы, пришедшие из Токио. Война закончилась вчера ночью...
   
Там, в «машинном отделении», это были сухие факты, лишенные эмоций. Теперь же, в толпе ликующих, счастливых людей на Таймс-сквер, Анна тоже прониклась ощущениями этого особого дня. Смотрела на танцующие в центре площади пары, на обнимающихся прохожих, на вскинутые вверх руки с пальцами в виде буквы V. И вдруг заметила молодого мужчину в морской форме. Он бежал вдоль по улице и обнимал всех встречных женщин, старушек и молодых, толстых и худышек. Перед моряком бежал другой мужчина, с фотоаппаратом в руках. Он останавливался и фотографировал. Моряк обнял женщину в белом халате и начал ее целовать. Это было очень естественно, красиво и очень точно передавало праздничную атмосферу дня.
   
Две недели спустя фотография целующего на Таймс-сквер медсестру моряка появилась на обложке журнала «Лайф». Анна почувствовала укол зависти. Ведь она тоже там была! И фотоаппарат был при ней! Это была необычная фотография, самым простым из всех возможных способов она демонстрировала радость и надежду. Анна поняла, что именно этот снимок станет символом окончания войны. Так и случилось. Она отыскала в журнале имя и фамилию фотографа: Альфред Эйзенштедт. Через два дня Артур раздобыл номер его телефона.
   
Анна позвонила ему и как только назвала свою фамилию, он перешел на немецкий. Она предложила встретиться на Таймс-сквер, и он согласился. Эйзенштедт и сам не знал, почему выбрали этот снимок. У него было много других, но в «Лайфе» решили опубликовать именно этот. Альфред рассказал, что он из Германии, родился в еврейской семье в Тчеве, недалеко от Данцига, по-теперешнему Гданьска. Но родным ему городом был, есть и будет Берлин. До войны он снимал для крупнейших немецких газет. Томаса Манна, Марлен Дитрих, Рихарда Штрауса, а также Гитлера, Муссолини и Геббельса. В 1935-м, когда евреев стали активно преследовать, Альфред эмигрировал в Штаты, где его «приютили» в «Ассошиэйтед пресс». Теперь, после публикации в «Лайфе», с ним готовы сотрудничать многие издания, но он не соглашается, потому что ценит независимость. На Таймс-сквер он снимал точно такой же «лейкой», какую Анна держит в руках. Он выбрал выдержку 1/125 секунды и диафрагму 5,6 и снимал на пленку «Кодак-супер2Х». Другими словами, все как обычно. Он видел ее июльские снимки из «Эмпайр», отличная работа. По фамилии он понял, что она тоже немка. В Дрездене бывал часто. Анна может не рассказывать, что там случилось. Он тоскует по Берлину, но боится туда ехать. С удовольствием будет время от времени с ней встречаться: приятно поговорить об искусстве фотографии с тем, кто разбирается в этом не хуже тебя самого. И к тому же по-немецки...
  
  
   
    
Нью-Йорк, Бруклин, вечер, четверг, 22 ноября 1945 года
   
   
Артур позвонил Анне в среду вечером. 
   
— Прошу прощения, что вмешиваюсь, но Астрид не дает моей Адриане спокойно жить. Звонила ей вчера и жаловалась на меня. Якобы я превратил своих сотрудников в рабов. Завтра День Благодарения. Я знаю, что этот праздник для вас ничего не значит, но здесь это как Рождество для католиков. Вы католичка? Окей. Это неважно. Во всяком случае, Астрид сказала, что вы не можете помочь ей запечь индюшку, потому что должны вечером быть на работе. Она считает, что я вас использую, слишком мало плачу и заставляю работать без выходных. А когда вы состаритесь, продам на аукционе в «Нью-йоркер». Я знаю, что Астрид с большим приветом, но моя Адриана ей по привычке верит. Вы меня слушаете?
   
— Слушаю, — ответила Анна, с трудом сдерживая смех.
   
— Можно вас кое о чем попросить? Не могли бы вы завтра в виде исключения не приходить в редакцию? Очень вас прошу. Один раз. Обещаете?
   
— Обещаю, — сказала она и засмеялась.
   
— Вы можете повторить это по-немецки?
   
— Ich verspreche, — сказала она медленно.
   
— Ужасный язык. Ну что ж. Я вам очень признателен. Желаю хорошо провести День Благодарения.
   
Вечером на кухне Астрид Вайштейнбергер сетовала на то, что индейка с прошлого года сильно подорожала.
   
— Деточка, включи духовку. Я купила уже ощипанную. Растительное масло стоит на нижней полке в шкафу, — распоряжалась Астрид.
   
— А где индейка?
   
— Как это где? В холодильнике, детка, в холодильнике.
   
Анна открыла холодильник. Индейка лежала на средней полке, завернутая в газету.
   
— Какая огромная! — воскликнула Анна. — Больше страуса.
   
— У нас сегодня много гостей. Будут все. А ты можешь пригласить этого слепого еврея. Как его зовут?
   
— Натан, миссис Вайштейнбергер. И он вовсе не слепой. У него просто плохое зрение, потому что он слишком много читает.
   
Анна развернула индейку и улыбнулась, узнав заголовки «Таймс». Она стала ее потрошить прямо над газетными полосами и вдруг прочла нечеткие, написанные детским почерком буквы: «Лукас Ротенберг». Она схватила газету, индейка упала на пол и покатилась под ноги Астрид. На запачканной кровью индейки странице были рисунки Лукаса! Только он так изображал солнце! Только он — и никто другой. С газетой в руках Анна выскочила из кухни и побежала наверх, в свою комнату. Набрала номер Стэнли. Номер был занят. Она накинула пальто, выскочила на улицу, остановила такси. Консьерж дома, где жил Стэнли, посмотрел на нее как на сумасшедшую.
   
— Позвоните, пожалуйста. Стэнли Бредфорд. Вы слышите?! Позвоните немедленно! Прошу вас.
   
Она слышала, как консьерж говорит в трубку:
   
— Некая Анна Бляйброй хочет с вами увидеться. Уверяет, что у нее очень срочное дело. Вы уверены, что я могу пустить ее?
   
Анна вбежала в лифт. На восьмом этаже ей открыла улыбающаяся женщина.
   
— Прошу прощения. Я бы никогда не посмела...
   
— Анна, что случилось? — услышала она голос Стэнли.
   
Она протянула ему забрызганный кровью клочок газеты.
   
— Стэнли, кто делал этот материал?
   
— Какой материал? — не понял он.
   
— Этот, про Лукаса!
   
— Про какого Лукаса?
   
— Проходите, пожалуйста! — сказала женщина.
   
Они вошли в комнату. Анна села в кресло. Черный кот стал тереться об ее ноги. Он напомнил ей Стопку.
   
— Успокойся, Анна! Какой материал?