1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
Кареты,   приготовленные под тем предлогом, что надобно отвезти виконтессу де Канб в Париж,   стояли в темной каштановой аллее, где невозможно было видеть их. Кучера сидели   на козлах, дверцы были отворены, все эти экипажи находились шагах в двадцати от   главных ворот. Ждали только сигнала, то есть громких звуков трубы.      

Принцесса,   не спуская глаз с часов, на которых стрелка показывала без пяти минут десять,   уже вставала и подходила к герцогу Энгиенскому с намерением вести его в карету,   как вдруг дверь шумно растворилась, и Лене вбежал в комнату.      

Принцесса,   увидав его бледность и смущение, побледнела сама и смутилась.      

– Боже   мой! – вскричала она, подходя к нему. – Что с вами? Что случилось?      

– Ах, –   отвечал Лене с величайшим волнением. – Приехал какой-то дворянин и хочет говорить   с вами от имени короля.      

– Боже!   Мы погибли! Добрый мой Лене, мы погибли! Что нам делать?      

– Можно   спастись.      

– Как?      

– Прикажите   переодеть сейчас же принца Энгиенского и надеть его платье на Пьерро.      

– Да   я не хочу, чтобы мое платье отдали Пьерро! – закричал маленький принц,   готовый зарыдать при одной мысли, между тем как Пьерро, в восторге восхищения,   не верил своим ушам.      

– Так   надобно, ваше высочество, – отвечал Лене тем строгим голосом, которому   повинуются даже дети, – иначе поведут вас и принцессу в тюрьму, где сидит   отец ваш.      

Герцог   Энгиенский замолчал, Пьерро, напротив, не мог скрыть своего восхищения и вполне   предавался шумному изъявлению радости и гордости. Их обоих ввели в залу нижнего   этажа, где должна была совершиться перемена их платья.      

– По   счастию, – сказал Лене, – вдовствующая принцесса здесь, иначе   Мазарини поймал бы нас.      

– Как   так?      

– Потому   что посланный должен был начать с посещения вдовствующей принцессы, и он теперь   ждет в ее передней.      

– Но   этот посланный короля, который, разумеется, должен присматривать за нами,   просто шпион?      

– Разумеется.      

– Так   ему приказано не выпускать нас отсюда?      

– Да,   но какое вам дело до этого, когда он будет стеречь не вас.      

– Я   вас не понимаю, Лене.      

Лене   улыбнулся.      

– Я   сам себя не понимаю, – сказал он, – и беру всю ответственность на   себя. Прикажите одеть Пьерро принцем, а принца садовником. Я берусь научить   Пьерро, как он должен отвечать.      

– Неужели   сын мой поедет один!      

– Он   поедет с вами.      

– Но   это невозможно.      

– Почему   же? Если нашли фальшивого герцога Энгиенского, так найдем фальшивую принцессу.      

– Прекрасно!   Бесподобно! Понимаю, мой добрый Лене, мой бесценный Лене! Но кто же заменит   меня? – спросила принцесса с заметным беспокойством.      

– Будьте   спокойны, ваше величество, – отвечал хладнокровно советник. –   Принцесса Конде, которую будет стеречь посланный кардинал Мазарини, уже   переоделась и теперь ложится в вашу постель.      

Вот как   происходила сцена, о которой теперь Лене известил принцессу.      

Пока   гости в столовой предлагали тосты за принцев и проклинали Мазарини, пока Лене в   своем кабинете торговался с Ковиньяком и покупал бланк, пока принцесса   собиралась в дорогу, всадник с лакеем подъехал к главным воротам замка, сошел с   лошади и позвонил.      

Привратник   тотчас отпер ворота, но за ними новый гость видел знакомого нам швейцара.      

– Откуда   вы? – спросил швейцар.      

– Из   Манта.      

Ответ   годился.      

– Куда   едете?      

– Сначала   к вдовствующей принцессе Конде, потом к супруге принца Конде, а после к герцогу   Энгиенскому.      

– Нельзя   войти! – отвечал швейцар.      

– Вот   приказ короля! – возразил всадник, вынимая из кармана бумагу.      

При   таких страшных словах швейцар поклонился, позвал дежурного офицера, и посланный   его величества, отдав ему приказ, тотчас вошел во внутренние апартаменты.      

По   счастью, замок Шантильи был просторен, и комнаты вдовствующей принцессы находились   далеко от столовой, где происходили последние сцены пиршества, которого начало   мы описали.      

Если бы   посланный прямо захотел видеть молодую принцессу и ее сына, то действительно   все бы погибло. Но по заведенному порядку он должен был прежде представиться   старшей принцессе.      

Камердинер   ввел его в приемную, которая находилась возле спальни.      

– Извините,   милостивый государь, – сказал он, – ее высочество занемогла третьего   дня и сегодня, назад тому часа два, ей пускали кровь в третий раз. Я доложу ей   о вашем приезде и через минуту буду иметь честь ввести вас.      

Дворянин   кивнул в знак согласия и остался один, не замечая, что через замочные скважины   три любопытных человека рассматривали и старались узнать его.      

На него   смотрели Пьер Лене, шталмейстер Виалас и начальник охоты Ларусьер. Если бы один   из них знал гостя, то немедленно вышел бы к нему и под предлогом занять его   протянул бы время.      

Но никто   из них не знал этого человека, которого так нужно было подкупить. Он был красивый   молодец в мундире армейской пехоты. С беспечностью, похожею на отвращение к   данному поручению, взглянул он на фамильные портреты и остановился перед   портретом вдовствующей принцессы, которой должен был представиться. Портрет   изображал ее в полном блеске красоты.      

Впрочем,   камердинер воротился через несколько минут, как обещал, и повел неожиданного   гостя к вдовствующей принцессе.      

Шарлотта   Монморанси сидела в постели. Доктор ее, Бурдло, только что расстался с нею, он   встретил офицера в дверях и церемонно поклонился ему. Офицер отвечал ему тем   же.      

Когда   принцесса услышала шаги гостя, она быстро подала знак назад. Тотчас плотная занавеска,   прикрывавшая зад кровати, опустилась и колыхалась несколько минут.      

За   занавескою стояли молодая принцесса, вошедшая через потайную дверь, и Лене,   нетерпеливо желавший узнать из первых слов разговора, зачем приехал в Шантильи   посланный короля.      

Офицер   прошел три шага в комнате и поклонился с искренним уважением.      

Вдовствующая   принцесса смотрела на него своими большими черными глазами, как раздраженная   королева: в молчании ее заключалась целая гроза. Белою рукою, которая еще более   побледнела от тройного кровопускания, она подала знак посланному, чтобы он   вручил ей депешу.      

Капитан   подал письмо и спокойно ждал, пока принцесса читала депешу, содержавшую только четыре   строчки от Анны Австрийской.      

– Хорошо, –   прошептала принцесса, складывая бумагу, с таким хладнокровием, что оно не могло   быть непритворным, – понимаю намерение королевы, хотя оно прикрыто   ласковыми словами: я у вас в плену.      

– Ваше   высочество! – сказал офицер со смущением.      

– И   такую пленницу легко стеречь, – продолжала принцесса, – потому что я   не могу далеко бежать. Входя сюда, вы могли видеть, что у меня строгий сторож:   мой доктор Бурдло.      

При этих   словах принцесса пристально посмотрела на посланного, лицо его показалось ей   таким приятным, что она решилась несколько поласковее принять его.      

– Я   знала, – продолжала она, – что Мазарини способен на всякое насилие,   но не думала, чтобы он был такой трус и мог бояться дряхлой больной старухи,   несчастной вдовы и беззащитного мальчика. Думаю, что приказ, привезенный вами,   относится и к дочери моей, и к моему внуку.      

– Ваше   высочество, – отвечал офицер, – я буду в отчаянии, если вы станете   судить обо мне по поручению, которое я по несчастию обязан исполнить. Я приехал   в Мант с депешей к королеве, меня рекомендовали ей особенно. Королева приказала   мне остаться при ее особе, говоря, что я скоро понадоблюсь ей по делам. Через   два дня королева послала меня сюда. Приняв поручение, как повелевал мне долг,   осмелюсь сказать, что я отказался бы от него, если бы королеве можно было   отказывать.      

При этих   словах офицер поклонился во второй раз с таким же почтением, как и в первый.      

– Принимаю   ваше объяснение и надеюсь, что вы позволите мне спокойно быть больною. Однако   же, милостивый государь, отбросьте ложный стыд и прямо скажите мне правду.   Будут ли присматривать за мною даже в спальне, как делали с моим бедным сыном в   Венсене? Могу ли я переписываться, и не будут ли читать моих писем? Если   болезнь позволит мне встать с постели, позволят ли мне прогуливаться, где я   захочу?      

– Ваше   высочество, – отвечал офицер, – вот что приказывала мне королева:   «Ступайте, уверьте сестру мою, что я сделаю для принцев все, что мне позволит   государственная безопасность. Этим письмом я прошу ее принять одного из моих   офицеров, который будет служить посредником между ею и мною, когда она захочет   сообщить мне что-нибудь. Этот офицер вы». Вот, ваше высочество, – прибавил   молодой офицер с прежним уважением, – вот собственные слова ее   королевского величества.      

Принцесса   выслушала его рассказ с тем вниманием, с каким читаются дипломатические бумаги,   когда надобно добиться до скрытого, настоящего смысла.      

Потом,   подумав немного, принцесса увидела во всем этом именно то, чего она прежде боялась,   то есть открытое шпионство, закусила губы и сказала:      

– По   желанию королевы можете остаться в Шантильи. Можете сказать, какая комната вам   приятнее и удобнее для исполнения вашей должности. Вам дадут эту комнату.      

– Ваше   высочество, – отвечал офицер, нахмурив брови, – я имел честь   объяснить вам многое, чего нет в моей инструкции. Между вашим гневом и волею   королевы я опасно поставлен, я, бедный офицер, и особенно неловкий придворный.   Во всяком случае, мне кажется, ваше высочество могли бы показать великодушие,   не унижая человека, который просто страдательное орудие. Горько для меня   исполнять то, что я должен исполнять. Но королева приказала, и я обязан вполне   повиноваться ее приказаниям. Я не просил бы такого поручения, радовался бы,   если бы его отдали другому: мне кажется, я довольно много говорю…      

Офицер   поднял голову и покраснел.      

Гордая   принцесса тоже вспыхнула.      

– Милостивый   государь, – сказала она, – кто бы мы ни были, мы всегда, как вы   справедливо говорите, должны повиноваться королеве. Я последую вашему примеру и   приму приказание ее величества. Но вы должны понимать, как тяжело принимать в   доме своем достойного дворянина, не имея возможности доставить ему   удовольствие. С этой минуты вы здесь хозяин. Извольте распоряжаться.      

Офицер   низко поклонился и сказал:      

– Я   не могу забыть, какое расстояние отделяет меня от вашего высочества и каким   почтением обязан я вашему дому. Ваше высочество по-прежнему будете   распоряжаться здесь, а я буду первым вашим слугою.      

При этих   словах офицер вышел без смущения, без низкопоклонства, без гордости, оставив   вдовствующую принцессу в сильном гневе, потому что она не могла излить досады   на такого скромного и почтительного исполнителя воли королевской.      

Зато во   весь вечер она говорила только про Мазарини. И министр верно бы погиб, если бы   проклятия убивали, как картечь.      

В   передней офицер встретил того же камердинера.      

– Милостивый   государь, – сказал камердинер, – ее высочество принцесса Конде, у   которой вы просили аудиенции от имени королевы, соглашается принять вас.   Извольте за мною.      

Офицер   понял, что такой оборот дела спасает гордость принцессы, и казался очень благодарным,   как будто ему оказали милость, приняв его. Пройдя через все комнаты по следам   камердинера, он дошел до дверей спальни молодой принцессы.      

Тут   камердинер оборотился к гостю.      

– Принцесса, –   сказал он, – изволила уже лечь в постель после охоты и примет вас в своей   спальне, потому что очень устала. Как прикажете доложить о вас?      

– Барон   де Каноль, присланный от ее величества королевы-правительницы, – отвечал   офицер.      

При этом   имени, которое подложная принцесса услышала в постели, она так вздрогнула, что   всякий заметил бы ее смущение, и поспешно набросила правою рукою оборки чепчика   на лицо, а левою закрылась одеялом до подбородка.      

– Принять! –   сказала она со смущением.      

Офицер   вошел.      

       

 Часть вторая. Принцесса   Конде      

       

I      

       

Его   ввели в просторную комнату, обклеенную обоями темного цвета и освещенную только   одним ночником, который стоял на маленьком столике между окошками. При этом   небольшом свете, однако же, можно было отличить над ночником портрет женщины с   ребенком. В углах у потолка блестели три золотые лилии.      

В   углублении алькова, куда свет едва доходил, лежала женщина, на которую имя   барона Каноля произвело такое магическое действие.      

Офицер   опять принялся за обыкновенные церемонии, то есть подошел к постели на три шага,   поклонился, потом выступил еще на три шага. Тут две служанки, вероятно,   помогавшие принцессе лечь в постель, вышли, камердинер притворил дверь и Каноль   остался наедине с принцессою.      

Не   Канолю следовало начать разговор, поэтому он ждал, чтобы с ним заговорили. Но   принцесса, по-видимому, решилась упрямо молчать, и офицер подумал, что лучше   нарушить приличие, чем долее оставаться в таком затруднительном положении.   Однако же он не обманывал себя и был уверен, что ему придется выдержать сильную   бурю, как только принцесса заговорит, и подвергнуться гневу новой принцессы,   которая казалась ему гораздо страшнее первой, потому что она моложе и внушает   более участия и сострадания.      

Но   обиды, нанесенные ему, придали ему смелости. Он поклонился в третий раз,   соображаясь с обстоятельствами, то есть холодно и неприветливо (это показывало,   что его гасконский ум начинает волноваться) и сказал:      

– Я   имел честь просить аудиенции у вашего высочества от имени ее величества королевы-правительницы.   Вашему высочеству угодно было принять меня. Теперь не угодно ли вам знаком или   словом показать мне, что вы изволили заметить мое присутствие, что вам угодно   выслушать меня.      

Движение   за занавесками и под одеялом показало Канолю, что ему ответят.      

Действительно,   послышался голос, но так слабо, что его едва можно было расслышать.      

– Говорите,   милостивый государь, – сказал этот голос, – я слушаю вас.      

Каноль   начал ораторским тоном.      

– Ее   величество королева прислала меня к вашему высочеству, чтобы сказать вам, что   ей приятно было бы продолжать с вами дружеские сношения.      

Заметное   движение произошло за занавесками кровати. Принцесса перебила речь оратора.      

– Милостивый   государь, – сказала она нетвердым голосом, – не говорите более о   дружбе королевы к Дому принца Конде. Есть доказательства противного в тюрьме   Венсенского замка.      

«Ну, –   подумал Каноль, – они, верно, согласились, и будут повторять мне одно и то   же».      

В эту   минуту за занавесками повторилось движение, но Каноль не заметил его, потому   что сам находился в затруднительном положении.      

Принцесса   продолжала:      

– Впрочем,   чего же вы хотите?      

– Я   ничего не хочу, ваше высочество, – сказал Каноль ободрясь, – а ее   величеству королеве угодно, чтобы я жил в этом замке, чтобы беспрерывно   находился в обществе вашего высочества (хотя я вовсе не достоин такой чести), и   чтобы я всеми силами старался восстановить согласие между принцами, которые в   раздоре без всякой причины и притом в такое тяжкое время.      

– Без   всякой причины! – повторила принцесса. – Вы уверяете, что мы   удалились без причины?      

– Извините,   ваше высочество, – возразил Каноль, – я ни в чем вас не уверяю. Я не   судья, я только передаю вам то, что мне сказано.      

– А   для восстановления согласия королева приказывает присматривать за мною?      

– Так   я шпион! – вскричал Каноль с досадой. – Наконец вы сказали это слово!   Покорно благодарю ваше высочество за вашу откровенность.      

И в   отчаянии Каноль стал в одну из тех превосходных позиций, каких так жадно ищут   живописцы и актеры.      

– Так   решено, я шпион! – сказал Каноль. – Так извольте поступить со мною,   как поступают с подобными людьми. Забудьте, что я посланник королевы, что   королева отвечает за мои поступки, что я только пылинка, повинующаяся ее   дыханию. Прикажите лакеям вашим выгнать меня или дворянам вашим убить меня,   поставьте против меня людей, которым я мог бы отвечать палкой или шпагой, но не   оскорбляйте так жестоко человека, который исполняет долг солдата и верного   подданого, не оскорбляйте его чести, вы, так высоко стоящие по рождению,   достоинству и несчастию!      

Эти   слова, вырвавшиеся из его души, горькие, как стенание, пронзительные, как   упрек, должны были произвести и произвели действие.      

Слушая   их, принцесса приподнялась, глаза ее заблистали, руки задрожали, она со страхом   оборотилась к офицеру и сказала:      

– Боже   мой! Я вовсе не хотела оскорбить такого благородного человека, как вы. Нет,   барон де Каноль, нет, я не сомневалась в вашей чести. Забудьте слова мои, они   огорчили вас, но я не думала огорчать вас. Нет, нет, вы благородный человек,   барон, и я отдаю вам полную, совершенную справедливость.      

Когда,   произнося эти слова, принцесса, увлеченная великодушием, которое вырывало их у   нее из груди, невольно показалась из тени занавесок, когда можно было видеть ее   белый лоб, белокурые волосы, ее ярко-пунцовые губы, ее влажные, очаровательные   глаза, – Каноль вздрогнул. Как будто сладкое видение пронеслось перед его   глазами. Ему показалось, что он дышет тем же благоуханием, воспоминание о   котором приводило его в упоение. Ему показалось, что перед ним отворяется одна   из тех золотых дверей, в которые вылетают мечты, и что навстречу к нему несется   рой веселых мыслей и радостей любви. Барон пристально посмотрел на принцессу и   тотчас же узнал в ней прежнего знакомца, виконта де Канб.      

Но   принцесса тотчас отбросилась назад и старалась не без волнения, но без беспокойства,   продолжать прерванный разговор.      

– Так   вы говорили мне… – начала она.      

Но   Каноль был изумлен, очарован, видения проходили и сменялись перед его глазами,   мысли вились беспорядочно, он терял память, чувства, казалось, он скоро   забудется и начнет расспрашивать. Один инстинкт, данный природою влюбленным,   который женщины называют робостью и который есть не иное что, как скупость,   посоветовал Канолю притворяться еще несколько времени, не терять сладкого   сновидения и не отгонять от себя счастия всей жизни одним неосторожным словом.      

Поэтому   Каноль не двинулся с места и замолчал. Что будет с ним, если принцесса узнает   его! Если она так же возненавидит его в Шантильи, как ненавидела в гостинице   почтенного Бискарро! Если она повторит прежнее обвинение и вообразит, что он,   пользуясь официальным титулом, королевским поручением, хочет продолжать   преследование, извинительное в отношении к виконтессе де Канб, но   непростительное в отношении к супруге принца Конде?      

– Но, –   подумал он, – не может быть, чтобы принцесса путешествовала одна, с одним   лакеем.      

И как   всегда бывает в такие минуты, когда смущенный и беспокойный ум ищет опоры, Каноль   осмотрелся и глаза его остановились на портрете женщины с ребенком.      

Он   тотчас догадался, в чем дело, и невольно подошел к картине.      

Подложная   принцесса не могла не вскрикнуть, и когда Каноль обернулся, он увидел, что лицо   ее совершенно закрыто.      

«Ого!   Это что такое? – думал Каноль. – Или я встретил принцессу в Бордо,   или меня здесь обманывают и не принцесса покоится на этой постели. Во всяком   случае, я узнаю…» – Ваше высочество, – сказал он вдруг, – я теперь   понимаю ваше молчание и узнаю…      

– Что   вы узнали? – нетерпеливо спросила принцесса.      

– Я   узнал, что вы думаете обо мне то же самое, что думает вдовствующая принцесса.      

– Ах! –   невольно прошептала дама, заменявшая принцессу, и вздохнула свободнее.      

Фразе   Каноля не доставало смысла, но удар был нанесен верно. Каноль заметил, с каким   трепетом перебили начало его фразы и с какою радостью встретили его слова.      

– Однако   же, – продолжал Каноль, – должен сказать, хотя это будет очень вам   неприятно, что я обязан остаться в замке и сопровождать ваше высочество   безотлучно.      

– Так   мне нельзя будет оставаться одной даже в моей комнате! – вскричала   принцесса. – О, я уж не знаю, как это называется!      

– Я   сказал вашему высочеству, что такая инструкция дана мне, но вы можете   успокоиться, – прибавил Каноль, пристально смотря на подложную принцессу и   останавливаясь на каждом слове, – вы должны знать лучше, чем кто-нибудь,   что я умею повиноваться просьбе женщины.      

– Я   должна знать… – возразила принцесса голосом, в котором выражалось более   смущения, чем удивления. – Право, милостивый государь, я не понимаю вас,   не понимаю, на что вы намекаете.      

– Ваше   высочество, – отвечал офицер, кланяясь, – мне показалось, что   камердинер ваш сказал вам мое имя, когда я входил сюда. Я барон де Каноль.      

– Так   что же? – спросила принцесса довольно твердым голосом.      

– Я   думал… что, имея честь быть вам один раз полезным…      

– Мне?   Что такое, скажите, прошу вас! – спросила принцесса таким смущенным   голосом, что он напомнил Канолю другой голос, очень раздраженный и очень   боязливый, оставшийся в его памяти.      

Каноль   подумал, что зашел уже слишком далеко; впрочем, он понял все дело.      

– Я   был вам полезен тем, что исполнил данное мне поручение не в буквальном   смысле, – отвечал он почтительно.      

Принцесса   успокоилась.      

– Милостивый   государь, – сказала она, – я не хочу вводить вас в преступление,   исполняйте данную вам инструкцию, какова бы она ни была.      

– Ваше   высочество, – отвечал Каноль, – до сих пор по счастию я не знаю,   каким образом терзают женщин, стало быть, не знаю, как оскорбляют принцесс.   Поэтому имею честь повторить вашему высочеству то, что сказал вдовствующей   принцессе: я ваш преданнейший слуга… Сделайте милость, удостойте меня честным   словом, что вы не выйдете из замка без меня, и я избавлю вас от моего   присутствия, которое, я понимаю, должно быть ненавистно вашему высочеству.      

– Стало   быть, вы не исполните данной вам инструкции? – живо спросила принцесса.      

– Я   поступлю по совести.      

– Барон   Каноль, – сказала она, – клянусь вам, я не уеду из замка Шантильи, не   предупредив вас.      

– В   таком случае, – отвечал Каноль, низко кланяясь, – простите, что я был   невольною причиною вашего минутного гнева. Ваше высочество увидите меня только,   когда прикажете позвать меня.      

– Благодарю   вас, – отвечала принцесса с радостью, которая отозвалась даже за занавесками. –   Ступайте! Еще раз благодарю! Завтра мы увидимся!      

Тут   барон вполне узнал голос, глаза и очаровательную улыбку прелестной женщины, которая,   так сказать, ускользнула из его рук в тот вечер, когда курьер герцога   д'Эпернона привез ему депешу.      

Один   взгляд на портрет, хотя и худо освещенный, показал барону, которого глаза   начинали привыкать к полусвету, орлиный нос, черные волосы и впалые глаза   принцессы. А у женщины, которая теперь разыграла первый акт трудной своей роли,   глаза были навыкате, нос прямой с широкими ноздрями, на устах неизменная   улыбка, и круглые щечки, удалявшие всякую мысль о заботе и тяжелых   размышлениях.      

Каноль   узнал все, что ему хотелось знать, он поклонился с таким почтением, с каким   поклонился бы принцессе, и ушел в свою комнату.      

 II      

       

Каноль   ни на что еще не решился. Воротясь в свою комнату, он принялся ходить вдоль и поперек,   как обыкновенно делают нерешительные люди. Он не заметил, что Касторин, ждавший   его возвращения, встал и ходил за ним с его шлафроком, за которым бедный слуга   совершенно исчезал.      

Касторин   наткнулся на стул.      

Каноль   обернулся.      

– Это   что? – спросил он. – Что ты тут делаешь?      

– Жду,   когда вы изволите раздеваться.      

– Не   знаю, когда разденусь. Положи шлафрок на стул и жди.      

– Как!   Вы не изволите раздеваться? – спросил Касторин, обыкновенно капризный   лакей, но в этот вечер казавшийся еще капризнее, – Так вам не угодно   ложиться спать теперь?      

– Нет.      

– Так   когда же вы ляжете?      

– Какое   тебе дело!      

– Как   какое мне дело! Я очень устал.      

– В   самом деле, ты очень устал? – спросил Каноль, останавливаясь и пристально   поглядывая на грубого Касторина.      

Каноль   увидел на лице лакея то дерзкое выражение грубости, которым отличаются все лакеи,   желающие получить увольнение.      

– Очень   устал! – повторил Касторин.      

Каноль   пожал плечами.      

– Пошел   вон, – сказал он, – стой в передней, когда будет нужно, я позову   тебя.      

– Честь   имею доложить вам, что если вы не скоро позовете меня, так меня не будет в передней.      

– А   где же ты будешь?      

– В   постели. Кажется, проехавши двести лье, пора лечь спать.      

– Касторин, –   сказал Каноль, – ты дурак.      

– Если   вам кажется, что дурак не может служить вам, так извольте сказать одно слово, и   я тотчас избавлю вас от дурака, – отвечал Касторин самым торжественным   голосом.      

Каноль   был не в хорошем расположении духа, и если бы Касторин знал, какая буря растет   в душе его господина, то, верно, отложил бы свое предложение до другого дня,   несмотря на все свое желание получить свободу.      

Барон   пошел прямо на лакея и взял его за пуговицу кафтана (такая привычка была впоследствии   у одного великого человека, познаменитее Каноля).      

– Повтори,   что ты сказал?      

– Повторяю, –   отвечал Касторин с прежним бесстыдством, – что если вы недовольны моею   службою, так я избавлю вас от дурака.      

Каноль   выпустил из рук пуговицу и пошел за палкой. Касторин понял, что дело плохо.      

– Позвольте, –   закричал он, – подумайте, что хотите вы делать? Ведь я служу принцессе.      

– Ага, –   пробормотал Каноль, опуская поднятую палку, – ты служишь принцессе?      

– Точно   так, сударь, – отвечал Касторин, ободрившись, – служу ей уж четверть   часа.      

– А   кто тебя завербовал?      

– Господин   Помпей, ее управляющий.      

– Господин   Помпей?      

– Да.      

– Так   что же ты давно не скажешь мне об этом? – вскричал Каноль. – Хорошо,   хорошо, прекрасно делаешь, что уходишь от меня, Касторин. Вот тебе два пистоля   за то, что я хотел побить тебя.      

– О, –   сказал Касторин, не смея взять денег, – что это значит? Вы шутите, сударь?      

– Вовсе   не шучу. Напротив, ступай в лакеи к принцессе, друг мой. Только позволь   спросить, когда начинается твоя служба?      

– С   той минуты, когда вы меня отпустите.      

– Хорошо,   я отпускаю тебя завтра утром.      

– А   до тех пор?      

– Ты   все-таки мой лакей и обязан повиноваться мне.      

– Извольте!   Что же вы прикажете, сударь? – спросил Касторин, решившись взять два пистоля.      

– Тебе   хочется спать, так я приказываю тебе раздеться и лечь в мою постель.      

– Что   вы приказываете? Я вас не понимаю.      

– Тебе   нужно не понимать, а только повиноваться. Раздевайся, я тебе помогу.      

– Как!   Вы станете раздевать меня?      

– Разумеется:   ты будешь играть роль барона Каноля, так я поневоле должен представлять   Касторина.      

И не   дожидаясь согласия лакея, барон снял с него кафтан, надел на себя, взял его   шляпу и, заперев его в комнате прежде, чем тот успел опомниться, быстро спустился   с лестницы.      

Каноль   начинал разгадывать тайну, хотя часть событий была ему еще неизвестна. В продолжение   последних двух часов ему казалось, что все, что он видит, все, что слышит,   неестественно. Все в Шантильи, казалось, притворялись: все люди, встречаемые   им, играли роль, однако же подробности составляли гармоническое целое, которое   предвещало посланному королевы, что он должен удвоить бдительность, если не   хочет быть жертвою обмана.      

Сочетание   Помпея с виконтом Канбом объясняло многие недоразумения.      

Последние   сомнения Каноля исчезли, когда он вышел на двор замка и увидел, что четыре   человека готовятся идти в ту самую дверь, через которую он прошел. Этих людей   вел тот же самый лакей, который вел и его. Другой человек, завернувшийся в   плащ, шел за ними следом.      

Около   самой двери группа остановилась, ожидая приказаний человека в плаще.      

– Ты   знаешь, где он теперь, – произнес этот человек повелительным тоном,   обращаясь к лакею. – Ты знаешь его в лицо, потому что ты его и ввел.   Карауль его, чтобы он не мог уйти. Поставь людей на лестницу, в коридоре, где   придется, это все равно, но только сделай так, чтобы он оказался сам под   стражею, вместо того, чтобы быть стражем их высочеств.      

Каноль   притаился так в своем углу, где царила глубочайшая тьма, что стал неуловим, как   призрак. Со своего места он видел, не будучи сам виден, как пять человек   стражей, которых для него предназначали, исчезли под сводом, а человек в плаще,   убедившись в том, что его приказания исполнены, удалился в ту сторону, откуда   пришел.      

– Все   это пока еще не дает никаких точных указаний, – подумал Каноль, провожая   его глазами. – Пожалуй, они с досады и со мной выкинут штуку. Теперь все   дело в том, чтобы этот дьявол Касторин не вздумал кричать, звать на помощь или   вообще как-нибудь наглупить. Жаль, что я не заткнул ему рот. Но теперь уже   поздно. Ну, надо идти в обход.      

Бросив   кругом испытующий взгляд, Каноль перешел через двор и подошел к крыльцу здания,   позади которого были расположены конюшни. Казалось, вся жизнь замка   сосредоточилась в этих частях построек. Слышалось ржание лошадей, беготня   суетившихся людей, стук металлических частей упряжи. Из завозен выкатывали   кареты и слышались подавленные страхом, но все же ясно различимые голоса.      

Каноль   некоторое время прислушивался. Для него не оставалось сомнения в том, что идут   приготовления к отъезду.      

Он   перешел через весь промежуток между обоими крыльями здания, прошел под сводом и   подошел к фасаду замка. Тут он остановился.      

И в   самом деле, окна нижнего этажа были ярко освещены и несомненно там горело множество   факелов или свечей. Эти источники света беспрестанно переменяли место, бросая   длинные тени и светлые полосы, и Каноль понял, что тут-то центр деятельности,   тут главное место действия.      

Сначала   Каноль не решался выведать тайну, которую старались скрыть от него. Потом он   подумал, что титул посланника королевы и ответственность, возлагаемая на него   этим титулом, извинят его поведение даже перед самыми строгими судьями.      

Осторожно   пробрался он около стены, которой низ казался совершенно темным, потому что   окна были ярко освещены, встал на тумбу, с тумбы уцепился за окно и,   придерживаясь одною рукою за окно, другою за кольцо, заглянул через стекло.      

Вот что   он увидел.      

Возле   женщины, которая прикалывала последнюю булавку к дорожной шляпе, несколько   горничных одевали ребенка в охотничье платье. Дитя стояло спиною к Канолю,   который мог видеть только белокурые его волосы. Но дама, ярко освещенная двумя   жирандолями с шестью свечами, которые были в руках двух лакеев, стоявших   неподвижно, как кариатиды, показала Канолю верный оригинал того портрета,   который он недавно видел в спальне принцессы: то же продолговатое лицо, тот же   строгий рот, тот же орлиный нос – Каноль совершенно узнал ее. Все показывало в   ней привычку властвовать: ее смелые жесты, ее блестящий взгляд, быстрые   движения головы. Напротив, в присутствующих все показывало привычку   повиноваться: их поклоны, поспешная услужливость, их усилия отвечать на голос   повелительницы или угадывать ее взгляд.      

Несколько   слуг, между которыми Каноль узнал и известного ему камердинера, укладывали в   чемоданы, в ящики, в сундуки разные вещи, драгоценности, деньги, весь женский   арсенал, называемый туалетом. Между тем маленький принц играл и бегал посреди   озабоченных слуг, но по странной прихоти случая, Каноль никак не мог видеть его   лица.      

«Я так и   знал, – подумал он, – меня обманывают. Все эти люди готовятся к   отъезду. Да, но я могу одним мановением руки переменить всю эту сцену в самую   печальную, мне стоит только выбежать на террасу и свистнуть три раза в этот   серебряный свисток, и через минуту по его пронзительному призыву двести человек   явятся в замок, арестуют принцесс, перевяжут всех этих офицеров, которые так   дерзко смеются…      

Да, –   продолжал Каноль (на этот раз говорило его сердце, а не уста), – да, но   что будет с той, которая спит там или притворяется, что спит? Я потеряю ее   безвозвратно: она станет ненавидеть меня и на этот раз не без причины… И еще   хуже: она станет презирать меня, говоря, что я до конца исполнил гнусный долг   шпиона… Однако же, когда она повинуется принцессе, почему мне не повиноваться   королеве?» В эту минуту случай как бы хотел изменить его решение. Отворилась   дверь комнаты, где принцесса доканчивала туалет, и показались две особы –   старик пятидесяти лет и дама лет двадцати. Оба они казались веселы и довольны.   Когда Каноль увидел их, то весь превратился в зрение. Он тотчас узнал   прекрасные волосы, свежие губы, умные глаза виконта Канба, который с улыбкою   целовал руку принцессе Конде. Только в этот раз виконт надел настоящее свое   платье и превратился в очаровательную виконтессу.      

Каноль   отдал бы десять лет жизни, чтобы слышать их разговор, но он тщетно приставлял   ухо к стеклу, он мог слышать только неясный шепот. Он видел, как принцесса   простилась с молодой дамой, поцеловала ее в лоб, приказала ей что-то такое,   отчего все присутствующие засмеялись. Потом виконтесса пошла в парадные   апартаменты с несколькими унтер-офицерами, которые надели генеральские мундиры.   Барон заметил даже почтенного Помпея: он растолстел от гордости и в оранжевом   кафтане с серебром гордо опирался на длинную шпагу. Он провожал свою госпожу,   которая грациозно приподнимала длинное шелковое платье. Налево, в   противоположную сторону, тихо и осторожно отправилась свита принцессы.   Принцесса шла впереди, как королева, а не как женщина, принужденная бежать; за   нею шел Виалас и нес на руках маленького герцога Энгиенского, закутанного в   плащ. Потом Лене нес шкатулку и связку бумаг, наконец, комендант замка заключал   шествие, которое открывали два офицера с обнаженными шпагами.      

Все эти   люди вышли через потайной коридор. Тотчас Каноль отскочил от окна и побежал к   конюшням. Туда направлялось шествие: нет сомнения, принцесса уезжает.      

В эту   минуту мысль об обязанностях, возложенных на Каноля поручением королевы, представилась   его уму. Эта женщина, которая уезжает, просто междоусобная война; он выпускает   ее из своих рук, и она опять начнет терзать грудь Франции. Разумеется, стыдно   ему, мужчине, быть шпионом и сторожем женщины, но ведь женщина же, герцогиня   Лонгвиль, зажгла Париж со всех четырех сторон.      

Каноль   бросился на террасу, возвышавшуюся над садом, и приложил свисток к губам.      

Погибли   бы все эти приготовления. Принцесса Конде не выехала бы из Шантильи, а если бы   и выехала, так была бы остановлена шагов через сто со всею своею свитою,   остановлена отрядом, который был бы втрое сильнее ее свиты. Каноль мог   исполнить свое поручение, не подвергаясь ни малейшей опасности. Он мог одним   ударом разрушить счастие и будущность Дома Конде и тем же ударом создать себе   счастие и будущность, как в прежнее время сделали Витри и Люинь, недавно Гито и   Миоссан при обстоятельствах, не столь важных для блага королевства.      

Но   Каноль поднял глаза к той комнате, где за пунцовыми занавесками тихо и   задумчиво горел ночник у подложной принцессы, и ему показалось, что   очаровательная тень рисуется на огромных белых шторах.      

Все   решения, принятые рассудком, расчеты эгоизма исчезли перед этим лучом сладкого   света, как при первых лучах солнца исчезают ночные призраки и видения.      

«Мазарини, –   подумал Каноль в припадке страсти, – так богат, что погубит всех этих принцесс   и принцев, которые стараются убежать от него. Но я не так богат, чтобы терять   сокровище, теперь уже принадлежащее мне: буду стеречь его, как дракон. Теперь   она одна, в моей власти, зависит совершенно от меня. Во всякое время дня и ночи   я могу войти в ее комнату. Она не уедет отсюда, не сказав мне, потому что дала   мне честное слово. Какое мне дело, что Мазарини взбесится! Мне приказано   стеречь принцессу Конде, я стерегу ее. Надобно было дать мне ее приметы или   послать к ней досмотрщика поискуснее меня».      

И Каноль   положил свисток в карман, слушал, как заскрипели затворы, как задрожал мост   парка под каретами и как затихал отдаленный стук конного отряда. Потом, когда   все исчезло, он не подумал, что играет жизнью за любовь женщины, то есть за тень   счастья, перешел на второй двор, совершенно пустой, и осторожно взобрался по   своей лестнице, погруженной в непроницаемую темноту.      

Как ни   осторожно шел Каноль, однако же в коридоре он наткнулся на человека, который   прислушивался у дверей его комнаты. Незнакомец вскрикнул от страха.      

– Кто   вы? Что вы? – спросил он испуганным голосом.      

– Черт   возьми, – пробормотал Каноль, – кто ты сам, пробравшийся сюда, как   шпион?      

– Я   Помпей!      

– Управитель   принцессы?      

– Да.      

– Бесподобно, –   сказал Каноль, – а я Касторин.      

– Камердинер   Каноля?      

– Именно   так.      

– Ах,   любезный Касторин, – сказал Помпей, – бьюсь об заклад, что я вас   очень напугал.      

– Меня?      

– Да!   Ведь никогда вы не были солдатом! Могу ли сделать что-нибудь для вас, любезный   друг? – продолжал Помпей, принимая опять важный вид.      

– Можете.      

– Так   говорите.      

– Доложите   сейчас ее высочеству, что мой господин хочет говорить с нею.      

– Теперь?      

– Да,   теперь.      

– Никак   нельзя!      

– Вы   думаете?      

– Я   в этом уверен!      

– Так   она не примет моего господина?      

– Нет,   не примет.      

– По   королевскому повелению, Помпей!.. Ступайте и скажите ей, Помпей!      

– По   королевскому повелению! – повторил Помпей. – Сейчас иду, бегу!      

Помпей   живо побежал с лестницы, его подстрекали уважение и страх, эти два рычага, могущие   заставить бежать черепаху.      

Каноль   вошел в свою комнату. Касторин важно храпел, растянувшись в кресле.      

Барон   надел свое офицерское платье и ждал события, которое сам подготовил.      

– Черт   возьми, – сказал он сам себе, – если я плохо устраиваю дела Мазарини,   то, мне кажется, порядочно устроил свои делишки.      

Каноль   напрасно ждал возвращения Помпея. Минут через десять, видя, что Помпей не идет   и никто не является вместо него, барон решился идти сам.      

Поэтому   он разбудил Касторина, которого желчь успокоилась после часового отдыха, приказал   ему быть готовым на всякий случай голосом, не допускавшим возражения, и пошел к   комнатам молодой принцессы.      

У дверей   барон встретил лакея, который был очень не в духе, потому что звонок позвал его   в ту самую минуту, как он воображал, что кончил дежурство и надеялся, подобно   Касторину, вкусить сладкое отдохновение, необходимое после такого бурного и   тяжелого дня.      

– Что   вам угодно, сударь? – спросил лакей, увидав барона Каноля.      

– Хочу   видеть ее высочество.      

– Как!   Теперь?      

– Да,   теперь.      

– Но   уж очень поздно.      

– Что,   ты рассуждаешь?      

– Я   так… – пробормотал лакей.      

– Я   не прошу, а хочу, – сказал Каноль повелительно.      

– Вы   хотите… Здесь приказывает только ее высочество принцесса.      

– Король   приказывает везде… Я здесь по королевскому повелению!      

Лакей   вздрогнул и опустил голову.      

– Извините,   сударь, – отвечал он со страхом, – я простой слуга. Стало быть, не   смею отворить вам двери принцессы. Позвольте мне разбудить камергера.      

– Так   камергеры ложатся спать в Шантильи в одиннадцать часов?      

– Весь   день охотились, – прошептал лакей.      

«Хорошо, –   подумал Каноль, – им нужно время, чтобы одеть кого-нибудь камергером».      

Потом   прибавил вслух:      

– Ступай   скорее. Я подожду.      

Лакей   побежал, поднял весь замок, где уже Помпей, напуганный дурною встречею, посеял   невыразимый страх и трепет.      

Оставшись   один, Каноль начал прислушиваться и всматриваться.      

По всем   залам и коридорам забегали люди. При свете факелов вооруженные солдаты стали по   углам лестниц, везде грозный шепот заменил прежнее молчание, которое за минуту   прежде царствовало в замке.      

Каноль   вынул свисток и подошел к окну, из которого он мог видеть вершины деревьев, под   которыми разместил он свой отряд.      

– Нет, –   сказал он, – это поведет нас прямо к сражению, а этого мне вовсе не нужно.   Лучше подождать, ведь меня могут только убить, а если я слишком потороплюсь, то   могу погубить ее…      

Каноль   едва успел подумать, как дверь отворилась и явилось новое лицо.      

– Принцессы   нельзя видеть, – сказал этот человек так поспешно, что не успел даже поклониться   Канолю, – она легла почивать и запретила входить в ее комнату.      

– Кто   вы? – спросил Каноль, осматривая странного господина с головы до   ног, – кто внушил вам дерзость не снимать шляпы, когда вы говорите с   дворянином?      

Концом   палки Каноль сбил с него шляпу.      

– Милостивый   государь! – закричал незнакомец, гордо отступая на шаг.      

– Я   спрашиваю, кто вы? – повторил Каноль.      

– Я… –   отвечал незнакомец, – я, как вы видите по моему мундиру, капитан   телохранителей принцессы…      

Каноль   улыбнулся.      

Он успел   уже оценить своего противника и догадался, что имеет дело с каким-нибудь дворянином   или с каким-нибудь кухмистером, одетым в мундир, которого не успели или не   могли застегнуть.      

– Хорошо,   господин капитан, – сказал Каноль, – поднимите вашу шляпу и отвечайте   мне.      

Капитан   исполнил приказание Каноля как человек, изучивший известное превосходное правило:   хочешь уметь повелевать – так умей повиноваться.      

– Капитан   телохранителей! – сказал Каноль. – Не худо! Прекрасное, видное место!      

– Да,   сударь, довольно хорошее, а еще что? – спросил подложный капитан.      

– Не   чваньтесь так, – сказал Каноль, – или на вас не останется ни одного   галуна, что будет не совсем красиво.      

– Но,   наконец, позвольте узнать, кто вы сами? – спросил подложный капитан.      

– Милостивый   государь, я охотно последую вашему хорошему примеру и отвечу на ваш вопрос, как   вы отвечали мне. Я капитан Навайльского полка и приехал сюда от имени короля посланным,   мирным или неумолимым, и буду тем или другим, смотря по тому, будут или не   будут повиноваться приказаниям его величества.      

– Неумолимым! –   вскричал незнакомец. – Неужели неумолимым?      

– Самым   неумолимым, уверяю вас.      

– Даже   с принцессой?      

– Почему   же не так? Ведь она тоже обязана повиноваться приказаниям короля.      

– Милостивый   государь, не думайте напугать нас, у меня пятьдесят вооруженных людей, они   готовы отомстить за честь принцессы.      

Каноль   не хотел сказать ему, что его пятьдесят человек – просто лакеи и поварята,   достойные чести служить у такого начальника, а честь принцессы отправилась   вместе с принцессой в Бордо. Он только отвечал с хладнокровием, которое гораздо   страшнее угрозы и которое очень обыкновенно в людях отважных и привыкших к   опасности:      

– Если   у вас пятьдесят человек, так у меня двести солдат, это авангард королевской   армии. Не хотите ли открыто восстать против короля?      

– Нет,   нет, – отвечал подложный капитан с величайшим смущением. – Но прошу   вас, скажите, что я уступаю только силе.      

– Извольте,   я, как товарищ ваш по ремеслу, должен сознаться в этом.      

– Хорошо!   Я поведу вас к вдовствующей принцессе, которая еще не почивает.      

Каноль   увидел, в какую страшную западню хотят поймать его, но он тотчас вырвался из   нее с помощью своего полномочия.      

– Мне   приказано наблюдать не за вдовствующей принцессой, а за молодой.      

Капитан   телохранителей опустил голову, попятился назад, потащил за собою длинную свою   шпагу и величественно переступил за порог между двумя часовыми, которые дрожали   во все продолжение этой сцены. Узнав о прибытии двухсот солдат, они едва не   убежали, не намереваясь погибнуть при истреблении замка Шантильи.      

Минут   через десять тот же капитан с двумя солдатами вернулся и с разными церемониями   повел Каноля в комнату принцессы.      

Барон   вошел туда без особенных приключений.      

Он узнал   комнату, мебель, кровать, даже то же благоухание, которое почувствовал в первый   раз. Но он тщетно искал два предмета: портрет истинной принцессы, виденный им в   первое посещение, и лицо ложной принцессы, для которой он принес теперь такую   тяжелую жертву. Портрет сняли, и из предосторожности, слишком уже запоздалой,   лицо дамы, лежавшей в постели, было обращено к стене с истинно княжескою   дерзостью.      

Две   женщины стояли возле кровати.      

Каноль   охотно простил бы эту неучтивость, но он боялся, не позволила ли новая перемена   лица бежать виконтессе Канб, как прежде бежала принцесса. Поэтому он задрожал и   тотчас захотел узнать, кто покоится на кровати, опираясь опять на данное ему   полномочие.      

– Нижайше   прошу извинения у вашего высочества, – сказал он, низко кланяясь, –   что осмелился войти к вам, особенно дав слово, что не буду беспокоить вас, пока   вы сами не позовете меня. Но я услышал такой страшный шум в замке…      

Дама   вздрогнула, но не отвечала. Каноль старался по какому-нибудь признаку   увериться, что перед ним именно та, которую он ищет, но в волнах кружева и в   мягких пуховиках он ничего не мог рассмотреть, кроме форм лежавшей женщины.      

– И   я обязан, – продолжал Каноль, – узнать, точно ли здесь та особа, с   которой я имел честь говорить назад тому полчаса.      

Тут дама   не только вздрогнула, но просто задрожала. Это движение не скрылось от барона:   он сам испугался.      

«Если   она обманула меня, – думал он, – убежала отсюда, несмотря на слово,   данное мне торжественно, я сажусь на лошадь, беру с собой весь мой отряд в   двести человек и поймаю беглецов, хоть бы пришлось зажечь тридцать селений для   освещения дороги».      

Каноль   подождал с минуту. Дама не отвечала и не оборачивалась к нему. Очевидно было,   что она хочет выиграть время.      

– Ваше   высочество, – сказал, наконец, Каноль, не скрывая досады, – прошу вас   вспомнить, что я прислан королем, и от его имени требую чести видеть вас.      

– О!   Это невыносимое преследование! – сказал дрожащий голос, от которого Каноль   радостно вздрогнул, потому что узнал его. – Если король, как вы уверяете,   приказывает вам поступать так, то ведь он еще ребенок, еще не знает, как живут   в свете. Принуждать женщину показывать лицо!      

– Есть   слово, пред которым все люди смирятся: так надобно!      

– Если   так надобно, – сказала дама, – если я одна осталась без защиты против   вас, я повинуюсь, сударь. Извольте, смотрите на меня.      

Быстрым   движением отбросила она подушки, одеяло и кружева, покрывавшие ее. Из-за них   показалась белокуренькая головка и прелестное личико, покрасневшее более от   стыдливости, чем от негодования. Взглядом человека, привыкшего давать себе   отчет в подобных положениях, Каноль понял, что не гнев закрывает ей глаза   длинными ресницами, не от гнева дрожит ее беленькая ручка, которою она поддерживала   на перламутровой шее длинную косу и батист раздушенного одеяла.      

Ложная   принцесса с минуту посидела в этом положении, которое она хотела показать грозным,   а Каноль смотрел на нее, сладко дышал и обеими руками удерживал биение сердца.      

– Что   же, милостивый государь? – спросила через несколько секунд несчастная   красавица. – Довольно ли вы унизили меня? Довольно ли вы рассмотрели меня?   Ваша победа неоспорима, полна, не так ли? Так будьте победителем великодушным:   уйдите!      

– Я   хотел бы уйти, но должен исполнить данную мне инструкцию. До сих пор я исполнил   только поручение, касавшееся вас. Но этого мало: я должен непременно видеть   герцога Энгиенского.      

За этими   словами, сказанными тоном человека, который знает, что имеет право повелевать и   который требует послушания, последовало страшное молчание. Ложная принцесса   приподнялась, опираясь на руку и уставила на Каноля странный взгляд. Он хотел   выразить: «Узнали ль вы меня? Если вы здесь сильнейший, сжальтесь надо мною!»   Каноль понял весь смысл этого взгляда, но устоял против его соблазнительного   красноречия и на взгляд отвечал громко:      

– Нельзя,   никак нельзя!.. Мне дано приказание!      

– Так   пусть будет по-вашему, милостивый государь, если вы не имеете никакого снисхождения   ни к положению моему, ни к званию. Ступайте, эти дамы отведут вас к моему сыну.      

– Не   лучше ли, – сказал Каноль, – этим дамам привести вашего сына сюда?   Это, кажется мне, было бы гораздо удобнее.      

– Зачем   же, милостивый государь? – спросила ложная принцесса, очевидно   обеспокоенная последним требованием гораздо более, чем всеми предшествовавшими.      

– А   между тем я расскажу вам ту часть данного мне поручения, которую я не могу   сказать никому, кроме вас.      

– Кроме   меня?      

– Да,   кроме вас, – отвечал Каноль с таким низким поклоном, какого он еще не   делал.      

На этот   раз взгляд принцессы, постепенно переходивший от достоинства к молению, к беспокойству,   остановился на Каноле с трепетом.      

– Что   же такого страшного в этом свидании? – спросил Каноль. – Разве вы не   знаменитая принцесса, а я не простой дворянин?      

– Да,   вы правы, милостивый государь, и я напрасно опасаюсь. Да, хоть я имею в первый   раз удовольствие видеть вас, однако же слухи о вашем благородстве и вашей чести   дошли до меня.      

Потом   она оборотилась к женщинам и сказала:      

– Подите   и приведите сюда герцога Энгиенского.      

Обе   женщины отошли от кровати, подошли к дверям и обернулись еще раз, желая   убедиться, что приказание точно дано. По знаку, данному принцессой, или, лучше   сказать, по знаку той, которая занимала ее место, они вышли из комнаты.      

Каноль   следил за ними взглядом, пока они не затворили дверей, потом с восторгом   радости взглянул он на ложную принцессу.      

– Ну,   барон де Каноль, – сказала она, садясь в постели и складывая руки на   груди, – скажите мне, за что вы так преследуете меня?      

При этих   словах она посмотрела на молодого человека не гордым взглядом принцессы, который   ей так не удался, а, напротив, так нежно и значительно, что барон вдруг   вспомнил все очаровательные подробности первого их свидания, все похождения в   дороге, все мелочи этой зарождающейся любви…      

– Послушайте, –   сказал он, подходя к постели, – я преследую именем короля принцессу Конде,   а не вас, потому что вы не принцесса Конде.      

Она   вскрикнула, побледнела и приложила руку к сердцу.      

– Так   что же вы хотите сказать? За кого же вы меня считаете? – спросила она.      

– Трудно   отвечать на это. Я поклялся бы, что вы прелестнейший виконт, если бы вы не были   очаровательнейшая виконтесса.      

– Милостивый   государь, – сказала ложная принцесса с достоинством, надеясь озадачить Каноля, –   из всего, что вы мне говорите, я понимаю только одно: вы не уважаете меня! Вы   оскорбляете меня!      

– Может   ли любовь оскорбить? Стать на колени неужели неуважение?      

Каноль   хотел стать на колени.      

– Милостивый   государь! – закричала виконтесса, останавливая Каноля, – принцесса   Конде не может допустить…      

– Принцесса   Конде, – возразил Каноль, – скачет теперь на коне между шталмейстером   Виаласом и советником Ленепо дороге в Бордо. Она уехала со своими дворянами, с   защитниками, со всем своим домом, и ей нет никакого дела до того, что   происходит теперь между бароном Канолем и виконтессою де Канб.      

– Но   что вы говорите, милостивый государь? Вы, верно, с ума сошли?      

– Совсем   нет, рассказываю только то, что видел, повторяю то, что слышал.      

– Если   вы видели и слышали то, что говорите, так ваши обязанности кончились.      

– Вы   так думаете, виконтесса? Стало быть, я должен воротиться в Париж и признаться   королеве, что для угождения женщине, которую люблю (не сердитесь, виконтесса, я   никого не называю по имени), я нарушил королевское повеление, позволил врагам   королевы бежать, что я на все это смотрел сквозь пальцы, словом, изменил, да,   просто изменил королю…      

Виконтесса   показалась растроганною и посмотрела на барона с состраданием почти нежным.      

– У   вас есть самое лучшее извинение: невозможность! – отвечала она. –   Могли вы одни остановить многочисленную свиту принцессы? Неужели было   приказано, чтобы вы одни сражались с пятьюдесятью дворянами?      

– Я   был здесь не один, – отвечал Каноль, покачивая головою. – У меня там,   в этом лесу, и теперь еще в двухстах шагах от нас двести солдат. Я могу собрать   и призвать их одним свистком. Стало быть, мне легко было задержать принцессу.   Напротив, она не могла бы сопротивляться. Если бы даже мой отряд был не   вчетверо сильнее ее свиты, а гораздо слабее ее, и то я все-таки мог сражаться,   мог умереть сражаясь. Это было бы для меня так же легко, как приятно   дотронуться до этой ручки, если бы я смел, – прибавил Каноль, низко   кланяясь.      

Ручка, с   которой барон не спускал глаз, изящная, полненькая и белая, была видна на   кровати и дрожала при каждом слове Каноля. Виконтесса, ослепленная   электричеством любви, которого первое влияние она почувствовала в гостинице   Жоне, забыла, что надобно отнять руку, доставившую Канолю случай сказать такое   счастливое сравнение. Молодой офицер, опустившись на колени, с робостью   поцеловал ее руку. Виконтесса тотчас отдернула ее, как будто ее обожгли раскаленным   железом.      

– Благодарю   вас, барон, – сказала она, – благодарю от души за все, что вы сделали   для меня. Верьте, я никогда этого не забуду. Но удвойте цену услуге вашей: уйдите!   Ведь мы должны расстаться, потому что поручение ваше кончено.      

Это   «мы», произнесенное с некоторым сожалением, привело Каноля в восторг и   облегчило его. Во всякой сильной радости есть чувство печали.      

– Я   повинуюсь вам, виконтесса, – сказал он. – Осмелюсь только заметить не   для того, чтобы не повиноваться вам, а чтобы избавить вас, может быть, от   угрызения совести, осмелюсь заметить, что повиновение вам погубит меня. Если я   сознаюсь в моем проступке, если окажется, что я не был обманут вашею хитростью,   я стану жертвою моей снисходительности… Меня объявят изменником, посадят в   Бастилию, может быть, расстреляют! И это очень естественно: я действительно   изменник.      

Клара   вскрикнула и схватила Каноля за руку, но тотчас выпустила ее в очаровательном   смущении.      

– Так   что же мы будем делать? – спросила она.      

Сердце   юноши радостно забилось: это счастливое «мы» становилось любимою формулою   виконтессы де Канб.      

– Погубить   вас, великодушного и благородного человека! – сказала она. – О, нет,   нет, никогда! Как я могу спасти вас? Говорите, говорите!      

– Надобно   позволить мне, виконтесса, доиграть мою роль до конца. Надобно, как я уже говорил   вам, уверить всех, что вы обманули меня. Тогда я дам отчет кардиналу Мазарини в   том, что я вижу, а не в том, что я знаю.      

– Да,   но если узнают, что вы сделали все это для меня, если узнают, что мы уже   встречались, что вы уже видали меня, тогда я погибну! Подумайте!      

– Не   думаю, – возразил Каноль, удачно притворяясь задумчивым, – не думаю,   чтобы вы, при вашей холодности ко мне, могли когда-нибудь изменить тайне… Ведь   ваше сердце спокойно…      

Клара   молчала, но быстрый взгляд и едва приметная улыбка, невольно вырвавшаяся у прелестной   пленницы, отвечали Канолю так, что он почувствовал себя счастливейшим человеком   в мире.      

– Так   я останусь? – спросил он с улыбкой, которую описать невозможно.      

– Что   ж делать, если нужно! – отвечала Клара.      

– В   таком случае, я стану писать депешу к Мазарини.      

– Ступайте.      

– Что   это значит?      

– Я   говорю: идите и напишите к нему.      

– Нет,   я должен писать к нему отсюда, из вашей комнаты. Надобно, чтобы письмо мое отправилось   к нему от изголовья вашей кровати.      

– Но   это неприлично.      

– Вот   моя инструкция, извольте прочесть сами…      

Каноль   подал бумагу виконтессе.      

Она   прочла:      

«Барон   Каноль должен стеречь принцессу Конде и герцога Энгиенского, не выпуская их из   виду».      

– Что? –   сказал Каноль.      

– Вы   правы, – отвечала она.      

 III      

       

Тут   Клара поняла, какую выгоду человек влюбленный, как Каноль, мог извлечь из такой   инструкции. Но она в то же время поняла, какое одолжение оказывает принцессе,   поддерживая заблуждение двора насчет своей повелительницы.      

– Пишите   здесь, – сказала она, покорясь судьбе своей.      

Каноль   взглянул на нее, она взглядом же указала ему на шкатулку, в которой находилось   все необходимое для письма. Барон раскрыл шкатулку, взял бумаги, перо и   чернила, придвинул стол к самой постели, попросил позволения сесть (как будто   Клара все еще казалась ему принцессой), ему позволили и он написал к Мазарини   следующую депешу:      

«Я   прибыл в замок Шантильи в девять часов вечера; вы изволите видеть, что я весьма   спешил, ибо имел честь проститься с вами в половине седьмого часа.      

Я нашел   обеих принцесс в постели; вдовствующая очень нездорова, а молодая устала после   охоты, на которой провела весь день.      

По   приказанию вашему я представился их высочествам, которые тотчас же отпустили   всех своих гостей и теперь я не выпускаю из глаз молодую принцессу и ее сына».      

– И   ее сына, – повторил Каноль, оборачиваясь к виконтессе. – Мне кажется,   я лгу, а мне не хотелось бы лгать.      

– Успокойтесь, –   отвечала Клара с улыбкой. – Вы еще не видали моего сына, но сейчас увидите.      

– И   ее сына, – прочел Каноль с улыбкой и продолжал писать депешу:      

«Из   комнаты ее высочества, сидя у ее кровати, имею честь писать это донесение».      

Он   подписал бумагу и, почтительно попросив позволения у Клары, позвонил.      

Явился   камердинер.      

– Позовите   моего лакея, – сказал Каноль, – когда он придет в переднюю, доложить   мне!      

Минут   через пять барону доложили, что Касторин ждет в передней.      

– Возьми, –   сказал Каноль, – отвези это письмо начальнику моего отряда и скажи, чтобы   тотчас отослал его с нарочным в Париж.      

– Но,   господин барон, – отвечал Касторин, которому во время ночи такое поручение   показалось крайне неприятным, – я уже докладывал вам, что Помпей принял   меня на службу к ее высочеству.      

– Да   я и даю тебе письмо от имени принцессы. Не угодно ли вашему высочеству подтвердить   слова мои? – прибавил Каноль, обращаясь к Кларе. – Вы изволите знать,   сколь нужно, чтобы письмо было доставлено без замедления.      

– Отправить   письмо! – сказала ложная принцесса гордо и величественным голосом.      

Касторин   вышел.      

– Теперь, –   сказала Клара, простирая к Канолю сложенные ручки, – вы уйдете, не правда   ли?      

– Извольте… –   отвечал Каноль, – но ваш сын…      

– Да,   правда, – сказала Клара с улыбкой, – вы сейчас увидите его.      

Действительно,   едва виконтесса успела договорить эти слова, как начали царапать ее дверь. Эту   моду ввел кардинал Ришелье, вероятно, из любви к кошкам. Во время   продолжительного его владычества все царапали дверь Ришелье, потом царапали   дверь Шавиньи, который имел полное право на это наследство уже потому, что был   законным наследником кардинала, наконец, царапали дверь Мазарини. Стало быть,   следовало царапать дверь принцессе Конде.      

– Идут! –   сказала Клара.      

– Хорошо, –   отвечал Каноль, – я принимаю официальный тон.      

Каноль   отодвинул стол и кресло, взял шляпу и почтительно стал шагах в четырех от   кровати.      

– Войдите! –   крикнула принцесса.      

Тотчас в   комнату вошла самая церемонная процессия. Тут были женщины, офицеры, камергеры –   всё, что составляло двор принцессы.      

– Ваше   высочество, – сказал старший камердинер, – уже разбудили принца   Энгиенского, теперь он может принять посланного от короля.      

Каноль   взглянул на виконтессу. Взгляд этот очень ясно сказал ей:      

– Так   ли мы условились?      

Она   очень хорошо поняла этот взгляд, полный молний, и, вероятно, из благодарности   за все, что сделал Каноль, или, может быть, из желания посмеяться над   присутствующими (такие желания кроются вечно в сердце самой доброй женщины) она   сказала:      

– Приведите   мне сюда герцога Энгиенского, пусть господин посланный увидит сына моего в моем   присутствии.      

Ей   тотчас повиновались и через минуту привели принца.      

Мы уже   сказали, что, наблюдая за малейшими подробностями последних приготовлений   принцессы к отъезду, барон видел, как принц бегал и играл, но не мог видеть   лица его. Только Каноль заметил его простой охотничий костюм. Он подумал, что   не может быть, чтобы для него, Каноля, одели принца в великолепное шитое   платье. Мысль, что настоящий принц уехал с матерью, превратилась в   достоверность: он молча, в продолжение нескольких минут, рассматривал наследника   знаменитого принца Конде, и насмешливая, хотя и почтительная улыбка явилась на   его устах.      

Он   сказал, кланяясь низко:      

– Очень   счастлив, что имею честь видеть вашу светлость.      

Виконтесса,   с которой мальчик не спускал глаз, показала ему, что надобно поклониться, и так   как ей показалось, что Каноль внимательно следит за подробностями этой сцены,   она сказала с раздражением:      

– Сын   мой, офицер этот – барон де Каноль, присланный королем. Дайте ему поцеловать руку.      

По этому   приказанию Пьерро, достаточно обученный предусмотрительным Лене, протянул руку,   которую он не мог и не успел превратить в руку дворянина. Каноль был принужден   при скрытом смехе всех присутствующих поцеловать эту руку, которую самый   недальновидный человек не признал бы за аристократическую.      

– О,   виконтесса, – прошептал он, – вы дорого заплатите мне за этот   поцелуй!      

И он   поклонился почтительно и благодарил Пьерро за честь, которой удостоился.      

Потом,   понимая, что после этого последнего испытания ему невозможно долго оставаться в   комнате дамы, он повернулся к виконтессе и сказал:      

– Сегодня   должность моя кончена и мне остается только попросить позволения уйти.      

– Извольте,   милостивый государь, – отвечала Клара, – вы видите, мы все здесь   очень тихи, стало быть, вы можете почитывать спокойно.      

– Но   мне нужно еще выпросить у вашего высочества величайшую милость.      

– Что   такое? – спросила Клара с беспокойством.      

Она по   голосу Каноля поняла, что он хочет отмстить ей.      

– Наградите   меня тою же милостью, которой удостоил меня сын ваш.      

На этот   раз виконтесса была поймана. Нельзя было отказать королевскому офицеру, который   просил такой награды при всех. Виконтесса протянула барону дрожавшую руку.      

Он   подошел к кровати с глубочайшим уважением, взял протянутую ему руку, стал на   одно колено и положил на мягкой, белой и трепетавшей коже продолжительный   поцелуй, который все приписали уважению его к принцессе. Одна виконтесса знала,   что это – пламенное выражение любви.      

– Вы   мне обещали, даже поклялись мне, – сказал Каноль вполголоса,   вставая, – что не уедете из замка, не предупредив меня. Надеюсь на ваше   обещание, на вашу клятву.      

– Надейтесь,   барон, – отвечала Клара, падая на подушку почти без чувств.      

Каноль   вздрогнул от выражения ее голоса и старался в глазах прелестной пленницы найти   подкрепление своих надежд. Но очаровательные глазки виконтессы были плотно   закрыты.      

Каноль   подумал, что в плотно закрытых сундуках обыкновенно хранятся драгоценные сокровища,   и вышел в восторге.      

Невозможно   рассказать, как барон провел ночь, как мечтал во сне и наяву, как перебирал в   уме своем все подробности невероятного происшествия, оставившего ему сокровище,   каким не обладал еще ни один скупец в мире; как старался подчинить будущность   расчетам своей любви и прихотям своей фантазии; как убеждал себя, что действует   превосходно. Не рассказываем всего этого потому, что безумие всем неприятно,   кроме сумасшедшего.      

Каноль   заснул поздно, если только можно назвать сном лихорадочный бред. Но свет едва заиграл   на верхушках тополей и не спустился еще на красивые воды, где спят широколиственные   кувшинки, которых цветы раскрываются только под лучами солнца, а Каноль   соскочил уже с постели, поспешно оделся и пошел гулять в сад. Прежде всего   пошел он к флигелю, в котором жила принцесса, прежде всего взглянул на окна ее   спальни. Пленница не ложилась еще спать или уже встала, потому что спальня ее   освещалась ярким огнем, непохожим на огонь обыкновенного ночника. Увидав такое   освещение, Каноль остановился, в ту же секунду в уме его родились тысячи   предположений. Он взобрался на пьедестал статуи и оттуда начал разговор с   мечтою своею, этот вечный разговор влюбленных, которые везде видят только   любимый предмет.      

Барон   стоял на обсерватории уже с полчаса и с невыразимою радостью смотрел на эти занавески,   перед которыми всякий другой прошел бы равнодушно, как вдруг окно галереи   растворилась и в нем показалась добрая фигура Помпея. Все, что имело   какое-нибудь отношение к виконтессе, обращало на себя особенное внимание   Каноля, он оторвал глаза от привлекательных занавесок и заметил, что Помпей   пытается говорить с ним знаками. Сначала Каноль не хотел верить, что эти знаки   относятся к нему, и внимательно осмотрелся. Но Помпей, заметив сомнения барона,   присоединил к своим знакам призывный свист, который мог показаться очень   неприличным между простым конюхом и посланным короля французского, если бы   свист не извинялся чем-то белым. Влюбленный тотчас догадался, что это свернутая   бумага.      

«Записка! –   подумал Каноль. – Она пишет ко мне? Что бы это значило?» С трепетом подошел   он, хотя первым чувством его была радость, но в радости влюбленных всегда есть   порядочная доля страха, который, может быть, составляет главную прелесть любви:   быть уверенным в своем счастии – значит, уже не быть счастливым.      

По мере   того, как Каноль приближался, Помпей все более и более показывал письмо. Наконец   Помпей протянул руку, а Каноль подставил шляпу. Стало быть, эти два человека   понимали друг друга как нельзя лучше. Первый уронил записку, второй поймал ее   очень ловко и тотчас же ушел под дерево, чтобы читать свободнее. Помпей, боясь,   вероятно, простуды, тотчас запер окно.      

Но   первое письмо от женщины, которую любишь, читается не просто, особенно когда   неожиданное письмо вовсе не нужно и может только нанести удар вашему счастью. В   самом деле, о чем может писать ему виконтесса, если ничто не переменилось во   вчерашних их условиях? Стало быть, записка содержит какую-нибудь роковую   новость.      

Каноль   так был уверен в этом, что даже не поцеловал письма, как обыкновенно делают любовники   в подобных обстоятельствах. Напротив, он повертывал бумагу с возраставшим   ужасом. Но надобно же было когда-нибудь прочесть письмо, поэтому барон призвал   на помощь все свое мужество, разломил печать и прочел:      

«Милостивый   государь!      

Совершенно   невозможно оставаться долее в том положении, в каком мы находимся, надеюсь, вы   в этом согласитесь со мною. Вы, верно, страдаете, думая, что все здешние жители   считают вас неприятным надзирателем, с другой стороны, если я буду принимать   вас ласковее, чем принимала бы вас сама принцесса, то могут догадаться, что мы   играем комедию, которой развязка повлечет за собою потерю моей репутации».      

Каноль   отер лоб: предчувствие не обмануло его. С дневным светом, известным   истребителем всех видений, все золотые его сны исчезли. Он покачал головою,   вздохнул и продолжал читать:      

«Притворитесь,   что открыли обман, на это есть очень простое средство, которое я доставлю вам   сама, если вы обещаете исполнить мою просьбу. Вы видите, я не скрываю, сколько   завишу от вас. Если вы обещаете исполнить мою просьбу, я доставлю вам мой   портрет с подписью моего имени и с моим гербом. Вы скажете, что нашли этот   портрет во время одного из ночных осмотров и по портрету узнали, что я вовсе не   принцесса Конде.      

Считаю   бесполезным говорить, что я дозволю вам в знак благодарности за исполнение моей   просьбы оставить у себя этот миниатюрный портрет, если только это может быть   вам приятно.      

Так   расстаньтесь с нами, не видавши меня, если это можно, и вы увезете всю мою   признательность, а мне останется воспоминание о вас, как о самом благороднейшем   и великодушнейшем человеке, какого я знала в моей жизни».      

Каноль   два раза прочел письмо и стоял как вкопанный. Какую бы милость ни содержало   письмо, приказывающее уехать, каким бы медом не обмазывали бы прощания или   отказа, все-таки отъезд, прощание и отказ страшно поражают сердце. Разумеется,   Канолю было приятно получить портрет; но вся его ценность исчезла перед   причиною, для которой его предлагали. Притом же, к чему портрет, когда оригинал   тут, под рукою, и когда можно не выпустить его?      

Все это   так, но Каноль, не боявшийся гнева Анны Австрийской и кардинала Мазарини, дрожал   при мысли, что виконтесса Канб может быть недовольна, может рассердиться.      

Однако   же, как эта женщина обманула его, сперва на дороге, потом в Шантильи, заняв   место принцессы Конде, и, наконец, вчера, подав ему надежду, которую теперь   отнимает! Из всех этих обманов последний ужаснее всех! На дороге она его не   знала и старалась отделаться от неугомонного товарища, не больше. Выдавая себя   за принцессу Конде, она повиновалась высшей власти, исполняла роль, назначенною   самою принцессою, она не могла поступить иначе. Но теперь она знала его,   казалось оценила его преданность, два раза говорила «мы», то знаменитое «мы»,   которое привело Каноля в восторг, – и вот она возвращается к прежнему,   пишет такое письмо!.. Это показалось Канолю не только жестокостью, но даже   насмешкою.      

И вот он   рассердился, предался грустному отчаянию, не замечая, что за занавесками, где   огонь погас, стояла скрытая зрительница, смотрела на его отчаяние и, может   быть, наслаждалась им.      

«Да,   да, – думал он, сопровождая мысли свои соответствующими жестами, –   да, это отставка, совершенно правильная, полная, великое событие кончилось   самою пошлою развязкою, поэтическая надежда превратилась в грубый обман. Но я   не хочу казаться смешным, как желают! Лучше пусть она ненавидит меня, чем   отделывается этою так называемою благодарностью, которую она обещает мне…   Теперь можно верить ее обещаниям!.. Уж лучше поверить постоянству ветра или   тишине моря!..» – О, виконтесса, – прибавил Каноль, обращаясь к   окну, – вы два раза ускользали из рук моих, но клянусь вам, если вы   попадетесь мне в третий раз, так уж не вырветесь.      

Каноль   воротился в свою комнату с намерением одеться и войти, даже насильно, к виконтессе.   Но, посмотрев на часы, он увидел, что не было еще и семи часов.      

В замке   все еще спали. Каноль бросился в кресло, закрыл глаза, чтобы не смотреть на призраки,   которые вились перед ним, и только открывал их, когда надобно было взглянуть на   часы.      

Пробило   восемь часов, и в замке начали вставать, появилось движение и послышался шум. С   невыразимым трудом Каноль прождал еще полчаса, наконец потерял терпение, сошел   с лестницы и подошел к Помпею, который на большом дворе наслаждался утренним   воздухом и рассказывал окружающим его лакеям про походы свои в Пикардию при   покойном короле.      

– Ты   управляющий принцессы? – спросил у него Каноль, как будто видел его в   первый раз.      

– Я,   сударь, – отвечал удивленный Помпей.      

– Доложи   ее высочеству, что я хочу иметь честь видеть ее.      

– Но   она…      

– Она   встала.      

– Все-таки…      

– Ступай!      

– Я   думал, что ваш отъезд…      

– Мой   отъезд зависит от свидания, которое я буду иметь с принцессой.      

– Но   у меня нет приказаний от принцессы.      

– А   у меня есть приказание от короля, – возразил Каноль. При этих словах он   величественно ударил по карману своего кафтана.      

Но при   всей его решимости, храбрость оставляла его. Действительно, со вчерашнего   вечера важность Каноля значительно уменьшилась: уже двенадцать часов прошло с   тех пор, как принцесса уехала; она, вероятно, не останавливалась во всю ночь и   отъехала уже двадцать или двадцать пять лье от Шантильи. Как ни спешил бы   Каноль со своим отрядом, он уже не может догнать ее, а если бы и догнал, то   теперь у ней может быть человек пятьсот защитников. Канолю все еще оставалась,   как он говорил вчера, возможность погибнуть, но имел ли он право жертвовать   людьми, ему вверенными, и подвергать их кровавым последствиям его любовной   прихоти? Если он ошибся вчера в чувствах виконтессы де Канб, если ее смущение   было просто комедией, то виконтесса могла открыто посмеяться над ним. В таком   случае над ним будут смеяться лакеи и даже солдаты, спрятанные в лесу. Мазарини   возненавидит его, королева рассердится на него, а хуже всего, погаснет его   зарождающаяся любовь: женщина не может предать посмеянию того, кого она любит.      

Пока он   перебирал все эти мысли, Помпей с твердостью доложил, что его готовы принять.      

На этот   раз виконтесса приняла его без церемонии, возле своей спальни, в небольшой гостиной.   Она уже была одета и стояла у камина. На ее прелестном лице видны были следы   бессонницы, хотя она старалась скрыть их. Темный круг около глаз показывал, что   она не смыкала их во всю ночь.      

– Вы   видите, барон, – сказала она, не дав ему времени начать разговор, – я   исполняю ваше желание, но, признаюсь вам, с надеждой, что это свидание будет   последнее и что вы в свою очередь исполните мою просьбу.      

– Извините,   виконтесса, – сказал Каноль, – но по вчерашнему вашему разговору я   думал, что вы будете не так строги в ваших требованиях. Я надеялся, что взамен   всего, что я делал для вас, для вас одной, потому что я вовсе не знаю принцессы   Конде, вам угодно будет позволить мне подольше пробыть в Шантильи.      

– Да,   барон, признаюсь, – сказала виконтесса, – в первую минуту… смущение,   неразлучное с таким затруднительным положением… огромность вашей жертвы для   меня… выгоды принцессы, требовавшей, чтобы я выиграла время… могли вырвать у   меня несколько слов, вовсе несогласных с моими мыслями. Но в эту долгую ночь я   все обдумала: ни я, ни вы не можем оставаться долее в этом замке.      

– Не   можем! – повторил Каноль. – Но вы забываете, виконтесса, что все   возможно тому, кто говорит именем короля.      

– Милостивый   государь, надеюсь, что вы поступите, как следует дворянину и не употребите во   зло того положения, в которое поставила меня преданность моя принцессе Конде.      

– Ах,   виконтесса, – отвечал Каноль, – ведь я сумасшедший! И вы это знаете,   потому что кто кроме сумасшедшего мог сделать то, что я сделал? Сжальтесь же   над моим безумием, виконтесса! Не высылайте меня из Шантильи, умоляю вас!      

– Так   я уступлю вам место, милостивый государь. Так я против вашей воли возвращу вас   к вашим обязанностям. Увидим, дерзнете ли вы удерживать меня силою, решитесь ли   предать нас обоих позору. Нет, нет, нет, барон, – прибавила виконтесса   голосом, который Каноль слышал в первый раз, – нет, вы почувствуете, что   вам нельзя оставаться вечно в Шантильи, вы вспомните, что вас ждут в другом   месте.      

Это   слово, блеснувшее, как молния в глазах Каноля, напомнило ему сцену в гостинице   Бискарро, когда виконтесса узнала про знакомство барона с Наноною. Тут все ему   объяснилось.      

Бессонница   Клары происходила не от беспокойства о настоящем, а от воспоминаний о прошедшем.   Решимость не видаться с Канолем была внушена ей не размышлением, а ревностью.      

Тут и   он, и она замолчали на минуту и безмолвно стояли друг перед другом, но в это   время каждый из них слушал разговор собственных своих мыслей, которые говорили   в груди при сильном биении сердца.      

«Она   ревнует! – думал Каноль. – Ревнует! О, теперь я все понимаю! Да! Да!   Она хочет убедиться, могу ли я пожертвовать для нее всякою другою любовью. Это   испытание!» В то же время она думала:      

«Я служу   Канолю только предметом развлечения, он встретил меня на дороге в ту минуту,   как был принужден выехать из Гиенны, он преследовал меня, как путешественник   бежит за блуждающим огоньком, но сердце его осталось в том домике, окруженном   деревьями, куда он ехал, когда мы встретились. Мне невозможно оставаться с   человеком, который любит другую, и которого я, может быть, полюблю, если еще   буду видеть его. О, это значило бы не только изменить своей чести, но даже   изменить принцессе: какая низость – любить агента ее гонителей!» И потом вдруг,   отвечая на свою мысль, она сказала:      

– Нет,   нет! Вы должны ехать, барон. Уезжайте! Или я сама уеду.      

– Вы   забываете, виконтесса, вы дали мне слово, что не уедете отсюда, не предупредив   меня.      

– Так   я предупреждаю вас, милостивый государь, что уезжаю из Шантильи теперь же.      

– И   вы думаете, что я это позволю? – спросил Каноль.      

– Как! –   вскричала виконтесса. – Вы решитесь остановить меня силою!      

– Не   знаю сам, что сделаю, знаю только, что не могу расстаться с вами.      

– Так   я у вас в плену?      

– Я   уже два раза терял вас, виконтесса, и не хочу потерять в третий.      

– Так   вы задержите меня?      

– Задержу,   если нет другого средства.      

– О, –   вскричала виконтесса, – какое счастье стеречь женщину, которая стонет,   просится на волю, не любит нас, даже ненавидит нас!