1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 
В ту же  минуту послышалось конское ржание и около дерева, служившего укрытием  несчастному барону, появилось четверо всадников.    

– Ко  мне, бездельники! – закричал он, поскольку эти четверо были эскортом,  отставшим, когда его лошадь, получив в круп стрелу, понесла его. – Ко мне!  Схватить этого нечестивца, который хочет убить меня и похитить мою дочь!    

Солдаты  ничего не поняли из этого приказа, ибо нигде поблизости не было видно ни разбойника,  ни похищенной женщины.    

– Да  вон же, вон же, видите, он бежит! – продолжал барон, путаясь под ногами у  лошадей.    

И в  самом деле, Робин был еще не настолько силен, чтобы за короткое время далеко  отнести на себе такую тяжесть, и от врагов его отделяло всего несколько сотен  шагов.    

Всадники  бросились за ним; Робин услышал крики барона и сразу же понял, что бегством ему  не спастись.    

Повернувшись  лицом к преследователям, он встал на одно колено, на другое положил Кристабель  и, снова прицелившись в Фиц-Олвина, крикнул:    

– Стойте!  Клянусь Небом, если вы сделаете еще хоть шаг ко мне, ваш господин будет мертв!    

Не успел  Робин произнести эти слова, как барон уже снова спрятался за дерево, служившее  ему щитом, но продолжал кричать:    

– Хватайте  его! Убейте его! Он меня ранил!.. Вы не решаетесь? Трусы! Подлые наемники!    

Гордое  мужество неустрашимого лучника и в самом деле пугало солдат.    

Но один  из них осмелился отнестись к этому испугу с насмешкой.    

– Хорошо  поет петушок! – произнес он. – Но так или иначе сейчас он у меня  станет кротким и послушным, вот увидите.    

И солдат  спешился и направился к Робину.    

Робин  держал одну стрелу на тетиве, а другая у него была в зубах, поэтому голос сго  звучал приглушенно, но повелительно:    

– Я  уже просил вас не подходить, теперь я вам это приказываю… И горе вам, если вы  не позволите мне и миледи мирно следовать своим путем.    

Солдат  усмехнулся и сделал еще несколько шагов вперед.    

– Считаю:  раз, два, три. Стойте! Солдат продолжал смеяться и идти вперед.    

– Тогда  умри! – крикнул Робин.    

Пропела  стрела, и солдат упал с пронзенной грудью. Лишь один барон был в кольчуге, люди  же его снарядились как на охоту.    

– Хватайте  его, собаки! – по-прежнему неистовствовал он. – Трусы вы, трусы!  Испугались царапины.    

– Его  светлость называет это царапиной, – прошептал один из трех всадников, не  обнаруживший ни малейшего намерения последовать примеру своего погибшего  товарища.    

– А  вот и подмога пришла! – воскликнул другой всадник, приподнимаясь в  стременах, чтобы ему было дальше видно. – Черт возьми! Это Лэмбик, милорд.    

Действительно,  Лэмбик и его отряд скакали во весь опор.    

Сержант  был в таком радостном возбуждении и так спешил сообщить барону о своих успехах,  что он не заметил Робина и закричал во весь голос:    

– Беглецов  мы не встретили, милорд, зато в отместку сожгли дом!    

– Прекрасно, –  нетерпеливо ответил Фиц-Олвин, – а сейчас погляди-ка на этого медвежонка,  на которого эти трусы не могут надеть намордник!    

– Ого! –  воскликнул Лэмбик, узнав дьявола с факелом, и презрительно рассмеялся. –  Эй, ты, дикий жеребенок, наконец-то я тебя взнуздаю! Знаешь ли ты, необъезженный,  что я как раз возвращаюсь из твоей конюшни? Я надеялся там тебя застать и,  признаться, очень огорчился, что вышло иначе: ты бы увидел роскошный  праздничный костер и задергался бы в пламени вместе с твоей миленькой мамашей.  Но ты утешься: тебя там не было, а я хотел избавить бедную старушку от лишних  страданий, и потому заранее всадил стрелу ей в…    

Но  Лэмбик не договорил: он страшно вскрикнул и, выпустив из рук поводья лошади,  упал: стрела пронзила ему горло.    

Невыразимый  ужас приковал к месту свидетелей столь скорого возмездия. Робин воспользовался  этим и, несмотря на горе, причиненное ему последними словами Лэмбика, взвалил  Кристабель на плечо и исчез в чаще.    

– За  ним, за ним! – повторял барон в яростном исступлении. – Бегите за  ним, мерзавцы! Если вы его не поймаете, я вас всех повешу, да, повешу!    

Солдаты  соскочили с лошадей и кинулись вслед за Робином. Согнувшись под тяжестью, Робин  чувствовал, что с каждой минутой расстояние, разделяющее их, сокращается; чем  больше усилий он прилагал, тем бессмысленнее они оказывались; в довершение всех  несчастий, девушка начала приходить в сознание, она дергалась и пронзительно  кричала. Ее беспорядочные движения очень замедляли их бегство, и он боялся,  что, если они спрячутся за кустами, ее крики наведут на них ищеек барона.    

«Ну что  же, – подумал Робин, – раз приходится умереть, умрем защищаясь».    

И Робин  стал искать глазами подходящее место, где он мог бы укрыть Кристабель, чтобы  потом повернуться лицом к солдатам барона.    

Рядом  рос вяз в окружении кустов и молодых деревьев, и он показался юноше пригодным  для того, чтобы укрыть там невесту Аллана; не открывая ей, какая опасность им  угрожает, он опустил девушку к подножию вяза, лег рядом с ней, попросил ее не  шевелиться и хранить молчание и стал ждать, в то время как перед его мысленным  взором вставала ужасная картина: пылающий родной дом и задыхающиеся в огне  Гилберт и Маргарет.    

 XIV    

     

Тем  временем солдаты приближались, но очень осторожно, на каждом шагу они останавливались,  прячась за кустами, и выслушивали советы барона, запрещавшего им стрелять из  лука, ибо он опасался, что они ранят его дочь.    

Этот  приказ солдатам вовсе не нравился, ибо они понимали, что вряд ли Робин  подпустит их к себе на длину копья, никого не убив.    

«Если  они сообразят окружить меня, – подумал Робин, – я погиб».    

Сквозь  просвет в листве он вскоре разглядел Фиц-Олвина, и в сердце его запылала жажда  мести.    

– Робин, –  прошептала девушка, – я пришла в себя. Что с моим отцом? Вы ведь не причинили  ему никакого зла, правда?    

– Никакого  зла, миледи, – ответил Робин, содрогнувшись, – но…    

Он  провел пальцем по тетиве, и она зазвучала, как струна.    

– Что  «но»? – воскликнула Кристабель, испуганная зловещим жестом.    

– Зато  он причинил мне ало! Ах, если бы вы знали, миледи…    

– Где  мой отец, сударь?    

– В  нескольких шагах отсюда, – холодно ответил Робин, – и его светлость  знает, что мы в нескольких шагах от него, но его солдаты не смеют на меня  напасть, боясь моих стрел. Послушайте меня, миледи, – сказал Робин,  поразмыслив минуту, – мы непременно попадем в их руки, если останемся  здесь; у нас есть еще надежда на спасение – бегство, причем незаметное бегство,  но, чтобы нам это удалось, нужно много смелости, хладнокровия, а особенно  неколебимой веры в Божью милость. Послушайте меня хорошенько: если вы будете  так дрожать, вам не понять всего, что я вам скажу; теперь ваша очередь  действовать; закутайтесь в свой плащ: он темный и не очень заметен, и  пробирайтесь под листвой, почти по земле, а если надо будет – ползком.    

– Но  у меня не хватит ни смелости, ни тем более сил, – плача, ответила  несчастная Кристабель, – мне не пройти и двадцати шагов, как меня убьют.  Спасайтесь, сударь, и не думайте больше обо мне; вы сделали все возможное,  чтобы соединить меня с любимым, но, видно, Бог этого не хочет; да исполнится  воля его и да будет с вами его святое благословение! Прощайте, сударь… бегите;  вы скажете моему дорогому Аллану, что власть отца надо мной не продлится долго…  тело мое разбито, как и сердце… и я скоро умру… Прощайте.    

– Нет,  миледи, – ответил храбрый юноша, – нет, я не побегу. Я дал обещание  сэру Аллану и, чтобы выполнить это обещание, буду идти вперед, разве что смерть  меня остановит… Мужайтесь. Аллан, может быть, уже в долине и, увидев мою  стрелу, будет нас искать… Бог нас еще не покинул.    

– Аллан,  Аллан, дорогой Аллан, где же вы? – в отчаянии воскликнула Кристабель.    

И вдруг,  как бы в ответ на этот отчаянный призыв, над лесом повис протяжный волчий вой.    

Кристабель,  стоя на коленях, воздела руки к Небу, откуда ко всем нам приходит помощь, но  Робин, порозовев от радости, сложил руки около рта и ответил таким же воем.    

– К  нам идут на помощь, – сказал он радостно, – уже идут, миледи; волчий  вой – это условный сигнал лесников; я ответил на него, и сейчас появятся наши  друзья. Видите, Бог не покинул нас. Я им сейчас сообщу, что нужно торопиться.    

На этот  раз Робин приложил ко рту одну руку и издал крик цапли, преследуемой ястребом.    

– Это  значит, миледи, что мы в опасности.    

Где-то  поблизости ему ответил такой же крик испуганной цапли.    

– Это  Уилл, дружище Уилл! – воскликнул Робин. – Мужайтесь, миледи,  спрячьтесь под кустами, вы там будете в безопасности, ведь шальная стрела цели  не выбирает.    

Сердце  готово было выпрыгнуть из груди девушки, но надежда вскоре увидеть Аллана  придала ей сил; она повиновалась и скрылась в густых зарослях, гибкая, как змея.    

Чтобы  отвлечь от нее внимание, Робин громко крикнул, вышел из укрытия и спрятался за  деревом.    

В ствол  этого дерева тут же вонзилась стрела; скорый на ответ, герой наш издевательски  засмеялся и тоже выпустил стрелу излука, сразив наповал несчастного солдата.    

– Вперед,  болваны! Трусы, вперед! – вопил Фиц-Олвин. – Иначе он вас всех по  одному перестреляет!    

Барон  всячески понуждал своих людей наступать, сам же прятался за каждым деревом, но  тут дождь стрел возвестил о появлении на сцене семи братьев Гэмвеллов, Аллана  Клера и брата Тука.    

При виде  этого доблестного отряда люди барона Ноттингема бросили оружие и запросили  пощады. Один лишь барон не сдался: рыча от ярости, он скрылся в зарослях.    

Увидев  своих друзей, Робин бросился вслед за Кристабель; но девушка, вместо того чтобы  остановиться поблизости, продолжала бежать то ли от страха, то ли потому, что  забыла наставления Робина, то ли по роковому стечению обстоятельств.    

Робин  легко нашел ее следы, но напрасно он ее звал, на его призывы отвечало только  эхо. Юный лучник уже упрекал себя в непредусмотрительности, но тут до его уха  донесся крик отчаяния.    

Он  бросился в этом направлении и увидел, что один из всадников барона схватил  Кристабель за пояс, поднял в седло и увозит.    

Из лука  вылетела еще одна стрела-мстительница: раненная в грудь лошадь встала на дыбы,  и солдат с Кристабель покатились по земле.    

Солдат  бросил Кристабель, выхватил меч и стал искать глазами того, кому он должен отомстить  за смерть своего коня, но рассмотреть противника не успел, потому что тут же  сам бездыханным упал на траву, а Робин едва успел подхватить Кристабель, чтобы  кровь из раны на голове новой жертвы не испачкала девушку.    

Когда  Кристабель открыла глаза и увидела благородное лицо склонившегося над ней лучника,  она покраснела, протянула ему руку и произнесла едина пенное слово:    

– Благодарю!    

Но это  единственное слово было произнесено с таким чувством, с таким выражением, что  Робин тоже покраснел и поцеловал протянутую руку.    

– Почему  вы ушли так далеко, миледи, и как вас сумел схватить этот наемник? Остальные  солдаты сложили оружие и попросили пощады у сэра Аллана.    

– Аллан?!  Но этот человек узнал меня и схватил с криком: «Сто золотых мои! Ура! Сто золотых!»  Но вы говорите, что Аллан…    

– Я  говорю, что сэр Аллан ждет вас.    

Девушка,  которую, казалось, уже ноги не держали, полетела как на крыльях, но, увидев отряд,  сопровождавший Аллана, застыла в полном изумлении.    

Робин  взял Кристабель за руку и заставил ее сделать несколько шагов вперед, но Аллан,  едва увидев ее, не обращая внимания на присутствующих, бросился к ней не в  силах вымолвить ни слова, прижал к своей груди и стал осыпать ее лицо  поцелуями. Кристабель же, опьянев от восторга, трепетала от счастья в объятиях  Аллана; она едва что-либо сознавала, и только по ее взгляду, дрожащим губам и бешено  бьющемуся сердцу можно было понять, что она еще жива.    

Наконец  из глаз влюбленных хлынули слезы, слезы счастья и радости; молодые люди пришли  в себя и обменялись долгими взглядами, как бы пытаясь передать друг другу свою  любовь.    

Свидетели,  безмолвно созерцавшие сцену соединения любящих душ, испытывали огромное  волнение. Мод, словно ощущая нечто вроде смутной зависти, подошла к Робину,  взяла его за руки и хотела улыбнуться ему, но вместо этого по ее бархатистым  щекам покатились одна за другой крупные частые слезы, подобные каплям росы на  листьях.    

– А  моя мать, а Гилберт? – спросил молодой человек, сжимая руки Мод.    

Мод,  дрожа, поведала Робину, что она до его дома не дошла и что Хэлберт отправился  туда один.    

– Маленький  Джон, – сказал Робин, – вы видели моего отца сегодня утром. С ним никакого  несчастья не случилось?    

– Несчастий  никаких, дорогой друг, но нечто странное произошло, и тебе об этом будет  рассказано; я оставил твоего отца в спокойствии и добром здравии и было это в  два часа пополуночи.    

– Почему  ты так тревожишься, Робин? – спросил Уилл, подходя к юному лучнику, чтобы  быть поближе к Мод.    

– У  меня есть на то серьезные причины: один сержант барона Фиц-Олвина сказал мне,  что сжег мой отчий дом и бросил мою мать в огонь.    

– А  ты что ему ответил? – возмущенно воскликнул Маленький Джон.    

– Я  ему ничего не ответил, я его убил… Но сказал он правду или солгал? Я хочу пойти  туда и посмотреть, я хочу повидать отца и мать, – добавил Робин, и в  голосе его зазвучали слезы, – пойдем, сестрица Мод…    

– Так  мисс Мод – твоя сестра? – воскликнул Уилл. – А еще неделю назад я и  не знал, что ты такой счастливец!    

– Неделю  назад у меня еще и не было сестры, дорогой Уилл… а сегодня я счастливый  брат, – ответил Робин, силясь улыбнуться.    

– Мне  остается только пожелать моим собственным сестрам, чтобы они во всем походили  на твою, – учтиво заключил Уилл.    

Робин с  любопытством взглянул на Мод. Девушка плакала.    

– А  где твой брат Хэлберт? – спросил Робин.    

– Я  же сказала вам, Робин, что он пошел к дому Гилберта.    

– Душой  клянусь, я, кажется, вижу его! – живо воскликнул брат Тук. –  Смотрите…    

И  действительно, Хэл приближался во весь опор на одной из лучших лошадей из  конюшни барона.    

– Посмотрите,  друзья, – с гордостью воскликнул мальчик, – посмотрите, хоть я и был  один, без вас, я славно сражался и добыл лучшую лошадь в графстве! Ах, вы  верите, что я сражался?! Так нет, я нашел лошадь в лесу без всадника: она мирно  щипала траву.    

Робин  улыбнулся, узнав лошадь барона, послужившую ему мишенью.    

Друзья  посовещались.    

В те  времена, когда знатные феодалы были полновластными господами своих вассалов, воевали  с соседями и занимались разбоем, грабежом и убийствами под предлогом осуществления  правосудия, между замками или между деревнями происходили настоящие сражения, а  когда они заканчивались, победители и побежденные расходились по домам, готовые  при малейшем удобном случае все начать снова.    

Так что  барон Ноттингем, потерпевший поражение в эту богатую событиями ночь, мог попытаться  в тот же день одержать победу. Его люди, сдавшиеся на милость победителя, уже  вернулись в замок, у него оставалось еще немалое число копейщикон, не  задействованных до сих пор, и обитатели поместья Гэмвеллов, единственные  сторонники Аллана Клера и Робина, не были достаточно сильны, чтобы бороться с таким  могущественным сеньором; значит, чтобы сохранить достигнутое преимущество,  следовало недостаток численности восполнить не только мужеством, но и  хитростью, осторожностью и умелыми действиями.    

Вот  почему, пока барон в сопровождении двух или трех слуг возвращался в поместье,  наши друзья держали совет. Присутствие Кристабель не позволяло преследовать ее  отца во время отступления.    

Было  решено, что сэр Аллан и Кристабель направятся кратчайшим путем в поместье  Гэмвеллов, а Красный Уилл, его шесть братьев и Маленький Джон будут сопровождать  их.    

Робин,  Мод, Тук и Хэлберт должны были отправиться к дому Гилберта Хэда. К вечеру друзья  собирались обменяться посланиями и встретиться, если это будет нужно.    

Уильям  не одобрял этих планов и потому употребил все свое красноречие, чтобы убедить  Мод в том, что ей необходимо сопровождать свою хозяйку в поместье Гэмвеллов.    

Мод,  принявшая близко к сердцу новые для нее обязанности сестры Робина, и слышать ничего  не хотела, но Уилл постарался сделать так, чтобы Кристабель встала на его  сторону, хотя она и не понимала, зачем это нужно, и принудила Мод пойти с ней.    

– Робин  Гуд, – сказал Аллан Клер, взяв руки юноши в свои, – вы дважды  рисковали жизнью, спасая мою жизнь и жизнь леди Кристабель, и теперь вы мне  больше чем друг, вы мой брат. А у братьев все общее, и значит, вам принадлежит  мое сердце и кровь, мое состояние и все, чем я владею, и моя признательность  умрет только вместе со мной. Прощайте!    

– Прощайте,  сэр.    

Молодые  люди обнялись, и Робин почтительно поднес к губам белые пальчики прекрасной  невесты рыцаря.    

– Прощайте  все! – крикнул Робин, последний раз кланяясь Гэмвеллам.    

– Прощай! –  ответили они, размахивая шапками.    

– Прощай, –  прошептал нежный голос, – прощай!    

– До  свидания, дорогая Мод, – промолвил Робин, – до свидания! Не забывайте  вашего брата!    

Аллан и  Кристабель на лошади барона первыми отправились в путь.    

– Да  сохранит их Пресвятая Дева! – печально прошептала Мод.    

– Главное,  что лошадь идет отлично, – откликнулся Хэлберт.    

– Какой  он ребенок! – прошептала Мод, и из груди у нее невольно вырвался глубокий  вздох.    

Благородное  животное, уносившее леди Кристабель и Аллана Клера к поместью Гэмвеллов, шло  быстро, но мягко, с необычайной плавностью движений, как бы понимая, какую драгоценную  ношу ему доверили; поводья висели на его изящно вытянутой шее, и оно не  отрывало глаз от тропы, словно боясь неловким движением помешать беседе  влюбленных.    

Время от  времени молодой человек оборачивался, и уста в уста обменивался несколькими  словами с Кристабель, которая, чтобы удержаться в седле, крепко обхватывала  Аллана руками.    

Что  могли они сказать друг другу после этой ужасной ночи? Все то, что внушает  восторг любви: иногда сказать можно многое, а порою – ничего. Ведь у одних  счастье бывает многословным, а у других – молчаливым.    

Кристабель  упрекала себя за свое отношение к отцу, ей казалось, что люди осудят ее за  бегство с мужчиной и отвергнут ее; она даже спрашивала себя, не станет ли ее  презирать сам Аллан. Однако все эти упреки, угрызения совести, страхи она  высказывала вслух лишь для того, чтобы с удовольствием выслушивать, как их  опровергают красноречивые возражения и убедительные доводы рыцаря.    

– Что  с нами станется, дорогой Аллан, если отцу удастся нас разлучить?    

– Скоро  он не сможет больше этого сделать, обожаемая Кристабель; скоро вы станете моей  женой не только перед Господом, как ныне, но и перед людьми. У меня тоже будут  солдаты, – с гордостью добавил молодой рыцарь, – и не хуже  ноттингемских. Оставим печаль, дорогая Кристабель, и будем радоваться нашему  счастью, поручив себя милости Господней.    

– Сделай  так, о Боже, чтобы мой отец нас простил!    

– Если  вы боитесь оставаться рядом с Ноттингемом, моя любимая, мы поедем жить на южные  острова, где небо всегда голубое, солнце жаркое, а кругом цветы и плоды. Стоит  вам только захотеть, и я найду для вас рай на земле.    

– Вы  правы, дорогой Аллан, там мы будем счастливее, чем в этой холодной Англии.    

– Значит,  вы покинете Англию без сожаления?    

– Без  сожаления?! Да чтобы быть с вами я покинула бы Небеса, – нежно ответила  Кристабель.    

– Прекрасно!  Поженившись, мы отправимся на континент, а Марианна последует за нами.    

– Тише! –  воскликнула девушка. – Аллан, прислушайтесь: за нами погоня.    

Рыцарь  остановил лошадь. Кристабель не ошиблась: до них издалека донесся стук копыт, и  с каждой минутой, с каждой секундой он становился все слышнее.    

– Злая  судьба! Зачем мы поехали впереди наших друзей Гэмвеллов? – прошептал Аллан  и ударил шпорами лошадь, чтобы съехать с дороги и углубиться в чащу.    

В эту  минуту сова, разбуженная шумом, со зловещим криком сорвалась с соседнего дерева  и чуть не задела ноздрей лошади. Испуганная лошадь заметалась и, вместо того  чтобы повиноваться всаднику, понеслась во весь опор по дороге.    

– Мужайтесь,  Кристабель! – закричал молодой человек, напрасно пытаясь обуздать обезумевшее  животное. – Мужайтесь! Держитесь крепче! Поцелуйте меня, Кристабель, и да  спасет нас Господь!    

Вдали  показалась группа всадников, на копьях у них были флажки с цветами барона Ноттингема;  они выстроились в ряд и перегородили дорогу.    

Спастись  бегством было невозможно. Единственной, хоть и маловероятной надеждой на  спасение было пробиться сквозь их строй.    

Аллан  оценил опасность и пошел ей навстречу.    

Яростно  ударив шпорами коня, он ринулся в середину линии и проскочил сквозь нее…  проскочил как молния сквозь тучи.    

– Кругом! –  крикнул командир отряда, пришедший в отчаяние от такой смелости. – Цельтесь  в лошадь, – прорычал он, – и горе тому, кто ранит миледи!    

Туча  стрел упала рядом с Алланом, но благородный конь не замедлил своего бега, а  Аллан не потерял мужества.    

– Тысяча  чертей! Они от нас уходят! – взвыл командир. – По ногам лошади  стреляйте, по ногам!    

Через  несколько секунд всадники нагнали и окружили молодых людей, свалившихся на  траву при смертельном падении бедной лошади.    

– Сдавайтесь,  рыцарь, – с насмешливой учтивостью промолвил командир.    

– Никогда, –  ответил Аллан, вскакивая на ноги и выхватывая меч из ножен, – никогда; вы  убили леди Фиц-Олвин, – добавил молодой человек, указывая на Кристабель,  лежавшую без сознания у его ног, – ну что ж! Я умру, отомстив за нее.    

Но  неравная борьба была недолгой: израненный Аллан упал на землю, а солдаты повернули  обратно и Ноттингем, увозя с собой Кристабель как уснувшее дитя.    

Между  тем Уилл, испытывая угрызения совести, решил сопровождать своего дорогого Робина;  он думал, что сможет быть ему полезен, и собирался потом как можно быстрее  вернуться в поместье, чтобы полностью предаться созерцанию прекрасных глаз мисс  Герберт Л и идеей.    

Но  Маленький Джон, любивший, чтобы все было как должно, остановил его.    

– Тебе  следует самому представить в поместье новых гостей, – сказал он. – А  с Робином пойду я.    

Уильям с  этим согласился, да ему и в голову не пришло бы отказаться выполнить долг  дружбы.    

Как раз  за то время, когда они разговаривали, леди Кристабель и Аллан опередили Гэмвеллов;  Робин же, думая сократить дорогу, некоторое время шел вместе с молодыми людьми,  пока он не увидел хорошо знакомую ему тропинку.    

Хэл и  Мод тоже опередили остальных, а брат Тук остановился, чтобы подождать остальных  своих товарищей.    

Продолжая  беседовать, молодые люди дошли до перепутья, где Робин должен был их покинуть;  неподалеку от этого места в расслабленной позе сидел на траве брат Тук: бедный  монах мечтал о жестокосердной Мод!    

Уже в  сотый раз звучали слова прощания, как вдруг кто-то из братьев Гэмвеллов увидел  неподалеку распростертое на земле окровавленное тело.    

– Это  солдат барона! – воскликнул один.    

– Да,  его подстрелил Робин! – уточнили другие.    

– О  Небо! Произошло ужасное несчастье! – воскликнул Робин, мгновенно узнавший  Аллана Клера. – Ах, друзья, посмотрите: трава вся примята копытами лошадей.  Здесь сражались… о Боже, Боже! Он, наверное, мертв!.. А где леди Кристабель,  что с ней случилось?    

Друзья  окружили тело Аллана: жизнь, казалось, покинула его.    

– Он  не умер, успокойтесь! – воскликнул Тук.    

– Благодарение  Господу! – откликнулись остальные.    

– Из  раны на голове идет кровь, сердце бьется… Аллан, Аллан, сэр рыцарь, вокруг вас  друзья, откройте глаза.    

– Обыщите  все кругом, – сказал Робин, – надо найти леди Кристабель.    

Имя  любимой, произнесенное Робином, пробудило в Аллане едва теплившуюся жизнь.    

– Кристабель! –  прошептал он.    

– Все  в порядке, сэр рыцарь! – крикнул монах, собиравший целебные растения.    

– Вы  за него отвечаете? – спросил Робин у монаха.    

– Отвечаю;  нот перевяжем рану, сделаем носилки из ветвей и отнесем его в поместье.    

– Тогда  прощайте, сэр Аллан, – грустно сказал Робин, наклонившись над  раненым, – мы еще увидимся.    

Аллан  только слабо улыбнулся в ответ.    

Пока  сильные руки братьев Гэмвеллов осторожно несли на носилках бедного Аллана в поместье,  Робин, терзаемый страшным беспокойством, быстро шел к дому своего приемного  отца. Несчастья Аллана и страх за близких тяжестью лежали на его сердце; он  проклинал расстояние, пространство, ему хотелось бы пронестись над лесом  быстрее ласточки и обнять Маргарет и Гилберта, убедившись, наконец, что они живы.    

– Ну,  вы прямо олень быстроногий, – заметил Маленький Джон.    

– Станешь  им, когда захочешь, – ответил Робин. Спустившись в поросшую ольхой долину,  где стоял дом Гилберта, молодые люди с ужасом поняли, что Лэмбик сказал правду.  По долине стелился, окутывая деревья, густой дым, и в воздухе остро пахло  гарью.    

Робин  отчаянно закричал и вместе с Маленьким Джоном, опечаленным не меньше его, бегом  кинулся по просеке.    

В  нескольких шагах от обугленных развалин, где еще вчера приветливо и радостно  светились окна счастливого дома, стоял на коленях бедный Гилберт и судорожно  сжимал в своих руках окоченевшие руки распростертой на земле Маргарет.    

– Отец!  Отец! – крикнул Робин.    

Глухой  стон вырвался из груди Гилберта; он сделал несколько шагов к Робину и, рыдая,  упал в его объятия.    

Но  природная сила духа заставила старого лесника подавить рыдания и жалобы, и он  произнес твердым голосом:    

– Робин,  ты законный наследник графа Хантингдона; не вздрагивай: это правда… Значит,  рано или поздно ты станешь могущественным, и, пока в моем старом теле  сохранится хоть искра жизни, я буду принадлежать тебе… так что у тебя будет и  богатство, и моя преданность; посмотри, посмотри же на нее, она умерла, она  убита негодяем, убита та, которая любила тебя так нежно и искренно, как любила  бы сына от плоти своей.    

– О  да, она меня любила! – прошептал Робин, стоя на коленях у тела Маргарет.    

– Они  убили твою мать, они разрушили твой дом! Граф Хантингдон, ты отомстишь за мать?    

– Я  за нее отомщу!    

И гордо  выпрямившись, юноша добавил:    

– Граф  Хантингдон раздавит барона Ноттингема, и жилище благородного лорда погибнет в  огне, как погибло жилище лесника!    

– Я  тоже клянусь, – сказал Маленький Джон, – не давать ни отдыха, ни  покоя ни Фиц-Олвину, ни его людям, ни его ленникам.    

На  следующий день тело Маргарет, перенесенное Линкольном и Маленьким Джоном в поместье,  было с благоговением погребено на кладбище деревни Гэмвеллов.    

Эта  страшная ночь соединила в одну семью героев нашей истории, не забывших кровавых  событий и поклявшихся отомстить барону Фиц-Олвину.    

 XV    

     

Через  несколько дней после похорон бедной Маргарет Аллан Клер рассказал своим друзьям,  как из-за стечения совершенно неожиданных обстоятельств у него снова была  отнята его возлюбленная леди Кристабель.    

Посланный  в замок несчастным влюбленным, надежды которого были разбиты злой судьбой,  Хэлберт вернулся с известием, что Фиц-Олвин с дочерью уехал в Лондон, а оттуда  намеревался отправиться в Нормандию, поскольку неотложные дела требовали его  присутствия там.    

Известие  об этом непредвиденном и внезапном отъезде ошеломило молодого человека и  причинило ему столь глубокую, невыносимую боль, что все усилия нежных и  преданных друзей – Марианны, Робина и сыновей сэра Гая – как-то утешить его  оказались тщетны. И тогда Робин подал совет, поддержанный всеми членами семьи  Гэмвеллов и засветивший в сердце Аллана проблеск надежды. Робин сказал:    

– Аллан  должен поехать вслед за Фиц-Олвином в Лондон, а оттуда в Нормандию и остановиться  там, где остановится сам этот бешеный барон.    

Мысль  эта тут же превратилась в план, и план стал претворяться в жизнь. Аллан подготовился  к отъезду, а Марианна, мягкая и уступчивая, по просьбе брата согласилась ждать  его возвращения в очаровательном уединении поместья Гэмвеллов.    

Оставим  сэра Аллана следовать за его возлюбленной леди Кристабель из Лондона в Нормандию,  а сами займемся Робин Гудом, или, лучше сказать, юным графом Хантингдоном.    

Прежде  чем предпринять законным порядком какие-либо шаги и столь трудном деле, как иск  о восстановлении в правах наследования своего приемного сына, Гилберт счел  необходимым расспросить сэра Гая и поставить его в известность во всех  мельчайших подробностях о странной истории, рассказанной умирающим Ритсоном.  Когда старик окончил свой рассказ о том, посредством каких отвратительных действий  Робин был лишен своих прав, сэр Гай в свою очередь поведал Гилберту, что мать  Робина была дочь его брата Гая Ковентри. Таким образом, Робин был внучатым  племянником баронета, а не его внуком, как Гилберт вначале понял из слов Ритсона.  К сожалению, сэр Гай Ковентри уже умер, а его сын, единственный отпрыск этой  младшей ветви Гэмвеллов, был в крестовом походе.    

– Но, –  добавил милейший баронет, – отсутствие этих двух родственников никак не  должно препятствовать задуманному вами, славный Гилберт; мое сердце, рука,  состояние и мои дети – в распоряжении Робина. Я страстно хочу быть ему  полезным, я хочу увидеть, как он станет в глазах людей владетелем состояния,  которое уже принадлежит ему в глазах Господа.    

Итак,  справедливый иск Робина был представлен в суд, и началось судебное разбирательство.  Аббат Рамсей, ответчик по этому делу, богатый и могущественный церковник,  решительно отверг иск, обвинив Гилберта во лжи, выдумках и незаконных  посягательствах. В суд был вызван шериф, которому лорд Бизент поручил  выплачивать ежегодно деньги леснику на содержание своего племянника, но этот  человек, продавшийся душой и телом тому, кто теперь владел имениями графов  Хантингдонов, отрицал само существование оставленных ему сумм и отказался  признать свое знакомство с Гилбертом.    

Таким  образом, единственным свидетелем молодого человека, его единственным защитником,  к которому относились как к безумцу и фантазеру, был его приемный отец.  Согласимся, что это была слабая опора в борьбе со столь высокопоставленным  соперником, как аббат Рамсей. Правда, сэр Гай Гэмвелл клятвенно подтвердил, что  дочь его брата исчезла из Хантингдона именно в то время, о котором говорил  Ритсон, но других фактических данных в показаниях старика не было. И если  Робину удалось заинтересовать судей, если ему удалось к тому же не оставить в  их душах никаких сомнений в законности своих прав, то преодолеть материальные  препятствия, вставшие на пути к успеху его дела, было чрезвычайно трудно, лучше  сказать – невозможно.    

Отдаленность  Хантингдона от Гэмвелла, отсутствие вооруженной поддержки не позволяли Робину  восстановить свои права силой, что в те времена было позволительно или, во  всяком случае, допустимо; поэтому ему приходилось терпеливо сносить дерзкие  выпады своего врага и искать способ мирным и законным путем вступить во  владение своим достоянием, поскольку суд еще не вынес окончательного решения.  Сэр Гай решил, что лучшим способом в данном случае будет обратиться  непосредственно к правосудию короля Генриха И, что Робин и сделал по совету  старика. Отправив прошение, Робин стал ждать благоприятного решения его  королевского величества и не предпринимал более никаких новых действий.    

Так  прошло шесть лет; судебное разбирательство то возобновлялось, то затухало по  прихоти судей и адвокатов, и эти шесть лет ожиданий и тревог пролетели для обитателей  поместья Гэмвеллов как один день.    

Робин и  Гилберт так и остались жить под гостеприимным кровом сэра Гая, но, несмотря на  всю любовь и нежные заботы своего сына, прежний веселый Гилберт превратился в  свою собственную тень. Маргарет унесла с собой его душу и жизнерадостность.    

Марианна  также осталась жить у Гэмвеллов. Двадцатая весна сделала привлекательную девушку  еще красивее, чем она была в тот день, когда Робин, впервые увидев ее, так  простодушно восхищался прелестью ее лица. Мужчины относились к ней с  почтительной любовью, женщины – с самоотверженной нежностью, и для счастья  Марианны не хватало только присутствия брата. Аллан жил во Франции и в своих  редких письмах ничего не сообщал ни о том, счастлив ли он, ни о том, собирается  ли он вернуться.    

Больше и  сильнее, чем кто-либо другой в поместье, Марианной восхищался Робин, обожал ее  и ценил в ней душевные и физические совершенства, но это доходившее до  идолопоклонства обожание не отражалось у него ни во взоре, ни в словах, ни в  жестах. Одиночество девушки внушало Робину такие почтительные чувства, какие  внушило бы присутствие матери; кроме того, неуверенность в своем собственном будущем  и порядочность не позволяли ему признаться в любви, потому что настоящее его не  позволяло скрепить ее святыми узами брака.    

Разве  могла благородная сестра Аллана Клера опуститься до Робин Гуда?    

Даже  самый внимательный наблюдатель не смог бы ничего сказать о чувствах девушки; ни  в поступках Марианны, ни в ее словах, ни в ее взоре нельзя было прочесть, ни  того, какое место занимал Робин в ее сердце, ни даже того, понимала ли она, как  пылко, молчаливо и преданно он любит ее.    

Нежный и  мелодичный голос Марианны звучал одинаково, к кому бы она ни обращалась.  Отсутствие Робина не заставляло ее бледнеть и не придавало задумчивости ее  глазам, а неожиданное его появление не вызывало румянца на ее лице; она ни разу  не беседовала с ним наедине, не встречалась как бы случайно. Неизменно  печальная, но не унылая, она, казалось, жила воспоминаниями о брате и надеждой  на то, что Аллан сможет наконец когда-нибудь перед всем миром открыто, радостно  и гордо признать, что леди Кристабель любит его.    

Остальные  обитатели поместья Гэмвелл казались не столько обществом, в котором жила  Марианна, сколько двором коронованной особы; не будучи ни с кем ни холодной, ни  надменной, ни высокомерной, девушка невольно поставила себя выше своего  окружения. Сестра Аллана Клера казалась королевой поместья. Она была королевой  по праву красоты, но можно было бы сказать, что права на этот титул ей давало  нечто другое, более основательное, и это нечто было превосходством, причем  неоспоримым и всеми признанным. Аристократические манеры девушки, ее остроумный  и серьезный разговор столь очевидно ставили ее выше хозяев усадьбы, что в своем  прямодушии, искренности и сельской простоте они первые признали ее достоинства.    

Мод  Линдсей, чей отец умер лет пять назад, не могла ни вернуться в замок, ни  поехать во Францию к своей госпоже, а потому жила в усадьбе Гэмвеллов, стараясь  быть полезной по мере своих сил.    

Молочный  брат Мод, славный малыш Хэл, занимал в замке должность сторожа. Поспешим  заметить, что он не раз испытывал искушение послать ко всем чертям службу у  барона, но его приковывал к замку серьезный довод, коренившийся в его сердце и  пересиливавший все остальное, и этим доводом была Грейс Мэй, прекрасные глаза  которой как звезды сверкали рядом с Ноттингемом и сводили на нет храбрые планы  освобождения, замышлявшиеся молодым человеком. Влюбленный Хэл переносил это  рабство с чувством, в котором смешивались радость и печаль, и, чтобы утешиться,  время от времени подолгу гостил у Гэмвеллов. Веселые сыновья сэра Гая заметили,  что первыми словами Хэла по приезде неизменно были:    

– Дорогая  сестрица Мод, я привез вам поцелуй от моей прелестной Грейс.    

Мод  соглашалась принять поцелуй. За играми, смехом, болтовней и едой незаметно проходил  день, и уже на пороге Хэл снова говорил тем же тоном, что и по приезде:    

– Дорогая  сестрица Мод, подарите мне поцелуй для Грейс Мэй.    

Мод  дарила ему прощальный поцелуй, и Хэл уезжал довольный.    

Он так  любил свою невесту, этот честный и добрый юноша!    

Наш друг  Джилл Шербаун, веселый монах Тук, наконец понял, что сердце Мод к нему  равнодушно, ибо девушка была с ним всегда вежливо-холодна. В первые дни после  того как его постигло это разочарование, бедный Тук без конца жаловался на  непостоянство всех женщин вообще, и Мод в частности. Когда жалобы, стенания и  сожаления притушили остроту боли, Тук поклялся навсегда отречься от любви,  поклялся, что отныне он будет любить только выпивку, радости застолья и добрые  удары палки, добавив в душе, что всегда предпочитает раздавать их, а не  получать. Свою клятву Тук подкрепил обильным завтраком, запив его немыслимым  количеством эля, а потом еще полудюжиной стаканов старого вина. С честью закончив  эту обильную трапезу, Тук вышел из гостеприимной залы, не соизволив даже  взглянуть на Мод, стоявшую в задумчивости у окна, а затем, забыв пожать руки  хлебосольным хозяевам, закутался в свою решимость, как в плащ, и величественно  удалился из поместья Гэмвеллов.    

Ну а Мод  любила, Мод продолжала любить Робин Гуда. Однако, когда бедная девушка познакомилась  с Марианной, а время и ежедневное общение дали ей возможность оценить редкие  качества сестры Аллана Клера, она поняла эту верность Робина и простила его  равнодушие и пренебрежение к ней самой. И не только простила; будучи девушкой  доброй и преданной, она признала превосходство Марианны, приняла его и  примирилась без всякой задней мысли, без всякой надежды на будущее, хотя и не  без сожалений, с ролью сестры Робина. С тонкостью и проницательностью истинно  влюбленной женщины Мод догадалась о тайне Марианны. Эта тайна, в которую не мог  проникнуть даже тот, для кого она представляла наибольший интерес, недолго была  скрыта от Мод; в спокойном и внешне равнодушном взоре Марианны она прочла то, что  составило бы счастье молодого человека:    

«Я люблю  Робина».    

Мод  постаралась похоронить свои мечты о счастье под невыносимой тяжестью этого открытия  и прогнать из своего сердца милый образ Робина; она старалась казаться всем  веселой и беззаботной, но, желая забыть, она могла лишь вспоминать и плакать.  Эта беспрерывная внутренняя борьба между сердцем и рассудком изменила внешность  Мод. Свежая и веселая дочь старого Линдсея вскоре стала походить на свой  собственный полустертый портрет, в котором с трудом угадывалось ее милое  улыбчивое личико; постоянное внутреннее страдание заставило побледнеть розовые  щечки, вид у нее стал болезненный, и все приписали это горю от потери отца.    

В числе  тех, кто старался развеять печаль Мод и был к ней добр и внимателен, был некий  любезный, живой и веселый молодой человек, ласковый и услужливый, который один  приложил столько сил к тому, чтобы оживить девушку, сколько не приложил бы  хозяин дома, если бы ему нужно было занять шестьдесят гостей. Целыми днями он  сновал из дома в сад, из сада в поля, из полей в лес, и при этом единственной целью  его неусыпных забот было найти для Мод что-то новое и интересное, доставить ей  удовольствие, вызвать ее удивление. Этим нежным, преданным и неизменно веселым  и любезным другом был наш старый знакомый – добрый Красный Уилл.    

Раз в  неделю, с постоянством и настойчивостью, заслуживающими лучшей участи, Уилл  объяснялся Мод в любви. И с той же настойчивостью и с тем же постоянством Мод  каждый раз отвергала его признание.    

Ничуть  не приходя в отчаяние и не лишаясь смелости из-за упорных отказов девушки, Уилл  продолжал любить ее молча с понедельника до воскресенья, но в воскресенье его  любовь, безмолвная целую неделю, приходила в состояние восторга. Спокойный  отказ Мод выливал на это обжигающее пламя порцию холодной воды, и Уилл опять  умолкал до следующего воскресенья, когда очередной день отдыха снова позволял  ему предаться сердечным излияниям.    

Юный  Гэмвелл не понимал утонченной деликатности, не позволявшей Робину признаться в  любви Марианне. Уильяму такая утонченность казалась глупой, он вовсе не  собирался подражать подобной сдержанности, а напротив, ловил каждый удобный  случай, чтобы сделать еще одно признание, еще раз доверительно сказать Мод, что  ее любит, нежно любит Уильям Гэмвелл.    

Мод была  для Уильяма как бы магнитом, единственной женщиной, которую вообще возможно  было любить. Мод была его воздухом, его радостью, его счастьем, его утехой, его  мечтой и надеждой. Ее именем Уильям назвал свою любимую охотничью собаку; его  оружие тоже носило ее имя: лук он звал «Мод», копье – «белая Мод», стрелы –  «тонкие Мод». Его любовь к имени любимой была ненасытной: он вознамерился  приобрести лошадь возлюбленного Грейс Мэй только потому, что эта лошадь носила  имя его богини. Но Хэл наотрез отказался от баснословно щедрых предложений  Уильяма, и тогда тот немедленно помчался в Мансфилд, купил великолепную кобылу  и дал ей имя «Несравненная Мод». Скоро имя мисс Линдсей знали все соседи  Гэмвеллов, потому что оно не сходило с губ Уилла; он произносил его по двадцать  раз и день и каждый раз нее нежнее и нежнее. Не удовольствовавшись тем, что  именем своей любимой он назвал все предметы, которыми ему приходилось постоянно  пользоваться, Уильям стал им называть вообще все вещи, которые ему нравились.    

Этот  чистосердечный юноша в душе настолько идеализировал Мод, что она стала представляться  ему не в облике женщины, а в образе ангела, богини, существа, во всем превосходящего  других, стоящего ближе к Небу, чем к земле, – одним словом, мисс Линдсей  была кумиром Уилла.    

Если мы  вынуждены признать, что сын баронета Гэмвелла любил Мод с дикарской прямотой и  откровенностью, то нам следует также заметить, что эта любовь, сколь бы странно  она ни выражалась, не оставила сердце мисс Линдсей совершенно равнодушным.    

Женщины  редко испытывают неприязнь к мужчинам, которые их любят, и, когда им встречается  истинно преданное сердце, они все же в какой-то мере отвечают ему взаимностью.  Каждый день Уилл проявлял к Мод предупредительность, нежность и внимание, и  единственной его целью и наградой была ее радость. В конце концов эта бурная  нежность, смешанная со страстью, уважением и чистой любовью, породила в сердце  девушки чувство глубокой благодарности. Если проявления любви Уильяма не были  так тонки по форме, как это совершенно обязательно должно быть по мнению  чувствительных людей, то только потому, что природная резкость его характера не  позволяла ему даже предположить, как можно думать и действовать иначе.    

Мод  знала бурный и вспыльчивый нрав Уилла. Однако, какая женщина тут же не догадается  о силе и величии доброты, источник которой лежит в сердце?    

Из  признательности, а может быть, из великодушия, Мод стала стараться заслужить  благодарность Уилла. Чтобы добиться этого, Мод не кокетничала с юношей и не  обольщала его тщетными надеждами. Нет, такой обман был бы ее недостоин; она по  матерински заботилась о Уилле, оказывала ему дружеские знаки внимания, была к  нему предупредительна, как сестра. К несчастью, все знаки внимания Мод неверно  истолковывались Уиллом; при малейшем ласковом слове, при одном только дружеском  взгляде юноша впадал в восторги, обожание, в исступление безрассудной любви.    

Поклявшись  в вечной любви, предложив в который раз свое имя, сердце и состояние, Уилл  неизменно заканчивал свои страстные признания одним и тем же наивным вопросом:    

– Вы  скоро полюбите меня, Мод? Вы ведь когда-нибудь полюбите меня?    

Не желая  ни внушать юноше напрасных надежд, ни заставлять его сомневаться в грядущих  переменах, Мод делала вид, что она не слышит вопроса.    

Поведение  мисс Линдсей не было продиктовано, как мы уже сказали, кокетством, и еще менее  того желанием, весьма часто подогреваемым женским тщеславием, сохранить  поклонника. Мод знала, что Уилл страстно любит ее, и, имея в виду присущие его  характеру безрассудство и вспыльчивость, не без оснований опасалась последствий  окончательного решительного отказа: в первые мгновения Уилл мог испытать  жестокие страдания. Впрочем, нужно со всей откровенностью признать, что мысль  получить безоговорочный отказ никогда не приходила ему в голову и не смущала  его сердце. Бедный юноша твердо верил, что если сегодня Мод отвергла его  любовь, то завтра она ее примет. Триста раз он спросил девушку, скоро ли она  его полюбит, шестьсот раз сказал ей, что он боготворит ее, и триста раз его  мягко, но решительно отвергли. Но это не имело значения: он собирался еще  триста раз все повторить сначала.    

А сердце  Мод совсем не требовало такой длительной осады, потому что оно было доброе,  нежное и преданное. Уильям знал это и надеялся, что в одно прекрасное утро в  ответ на его тысячное признание в любви Мод протянет ему свою белую ручку,  подставит для поцелуя чистый лоб и скажет наконец: «Я люблю вас, Уильям».    

Мы  забыли взглянуть на Уильяма глазами Мод и описать, каким девушка видела своего  страстного поклонника, когда с нежной признательностью она смотрела на него. В  плане физическом, как и в плане моральном, наш друг не обладал совершенствами,  какие приписываются героям современных романов, но это были не те недостатки,  которые должны или могут воспрепятствовать любви. Уилл был высок и хорошо  сложен, лицо у него было овальное, с тонкими чертами, и яркий юношеский  румянец, подчеркнутый цветом огненно-рыжих волос, вовсе не портил его. Волосы  его, правда, имели несколько странный оттенок, из-за которого он и был прозван  Красным Уиллом, и мы вынуждены признать, что это был недостаток, и весьма существенный.  Но к этому следует добавить, что волосы Уильяма вились от природы и удивительно  изящно падали ему на плечи. Мать Уилла, гладя его в младенчестве по голове,  надеялась втайне, что эти волосы со временем потемнеют, но, вопреки ожиданиям  доброй женщины, они с возрастом становились все ярче, и Уильям превратился в  точную копию Вильгельма Рыжего.    

Этот  странный каприз природы вполне искупался внешними данными юноши и его чудесными  душевными свойствами: у Уилла были голубые миндалевидные глаза, которые то светились  нежностью, то искрились лукавством. А к мягкому взгляду этих прекрасных глаз  добавлялось общее выражение искренности, добродушия, любезности и  доброжелательности, что заставляло забыть о несколько ярких красках волос  нашего героя.    

Любимая  всеми в семье Гэмвеллов, обожаемая Уиллом, желавшая всем нравиться, Мод в конце  концов привязалась к молодому человеку; но она уже столько раз отвергала его  любовь, что, почувствовав желание принять ее, не знала, как ей за это взяться.    

Таково  было положение героев нашей истории в 1182 году, шесть лет спустя после убийства  несчастной Маргарет.    

В один  прекрасный вечер в первых числах июня Гилберт Хэд готовил ночную вылазку. Она  имела целью захватить группу людей барона Фиц-Олвина и в случае удачи  осуществить планы мести, от которой супруг Маргарет так и не отказался.  Сведения, полученные Гилбертом о проходе этих людей через Шервудский лес,  заставляли предположить, что они должны были сопровождать своего господина до  замка Ноттингем, и в намерение лесника входило одеть свой отряд в форму солдат  барона и таким образом проникнуть в замок. Именно там Гилберт рассчитывал отомстить,  отплатив кровью за кровь, огнем за огонь.    

Хэл,  болтливый и неосторожный, ответил на все вопросы Гилберта. Простодушный мальчик  и внимания не обратил на то, какие грозовые тучи пронеслись после его слов в  глазах старика, внимательно и мрачно слушавшего его.    

Робин и  Маленький Джон поклялись когда-то Гилберту помочь ему покарать барона, и,  верные клятве, оба они предоставили себя в его распоряжение. По просьбе  Гилберта Маленький Джон собрал небольшой отряд из смелых до дерзости людей,  вооружил их и присоединил к ним сыновей сэра Гая. Все эти люди были полны  решимости победить, и старый лесник взял их под свое командование.    

Гилберт  хотел убить барона Фиц-Олвина собственными руками. Доведенный до крайности  своим горем, он рассматривал это убийство как жертву, которую ему следовало  принести драгоценному праху своей несчастной жены.    

Робин  смотрел на это несколько иначе, чем его приемный отец, и, вовсе не считая, что  нарушит клятву, принесенную над телом Маргарет, хотел бы защитить барона от  ярости старика.    

Щитом,  который охранял барона Фиц-Олвина от оружия Гилберта, была для Робина мысль о  его любви.    

«Боже  мой, – молился про себя Робин, – даруй мне милость оградить этого  человека от руки моего отца, ведь кроткое создание, ныне обретающееся в  царствии твоем, вовсе не жаждет мести. Даруй мне милость тронуть сердце  Фиц-Олвина и узнать от него о судьбе Аллана Клера, чтобы дать хоть крупицу  счастья той, которую я люблю».    

За  несколько минут до времени, на которое был назначен поход, Робин пошел в  комнату, соседствующую с той, что занимала Марианна, чтобы проститься с  девушкой.    

Бесшумно  приотворив дверь, Робин увидел, что Марианна стоит, облокотившись о подоконник,  и разговаривает сама с собой, как это порой бывает с теми, кто живет в  одиночестве, заполненном мечтаниями.    

Не зная  как поступить, Робин смущенно застыл на пороге со шляпой в руках.    

– Святая  Матерь Божья, – шептала девушка прерывающимся голосом, – помоги мне,  защити меня, дай мне сил перенести убийственное однообразие моего  существования! Аллан, брат мой, мой единственный защитник, мой единственный  друг, почему вы покинули меня? Ваши надежды на счастье были моей единственной  радостью, Кристабель и вы были для меня всем в моей жизни! Вот уже шесть лет,  как ты уехал, брат, и, как забытый цветок в саду брошенного дома, я выросла  вдали от тебя. Люди, которым ты заботливо поручил меня, ко мне добры, даже  слишком, их доброта тяготит меня, заставляя еще острее чувствовать мое  одиночество, мою заброшенность. Я так несчастна, Аллан, так несчастна, и в  довершение всех горестей во мне поселилась всепожирающая страсть, и сердце мое  мне больше не принадлежит.    

Произнеся  эти горестные слова, Марианна закрыла лицо руками и горько заплакала.    

«И  сердце мое мне больше не принадлежит», – повторил про себя Робин,  вздрагивая и краснея оттого, что стал невольным свидетелем слез девушки.    

– Марианна, –  живо проговорил он, входя в комнату, – не позволите ли вы мне поговорить с  вами несколько минут?    

Марианна  негромко вскрикнула.    

– Охотно,  сударь, – мягко ответила она.    

– Сударыня, –  начал Робин, опустив глаза, и голос его задрожал, – я невольно только что  совершил непростительный проступок. Прошу вас проявить ко мне предельную  снисходительность и выслушать мое признание без гнева. Я несколько минут стоял  на пороге этой комнаты и слышал ваши бесконечно печальные слова.    

Марианна  покраснела.    

– Но  я не подслушивал, сударыня, – поспешил добавить Робин, робко подходя к ней  ближе.    

Губки  прелестной девушки приоткрылись в нежной улыбке.    

– Сударыня, –  продолжал Робин, приободренный этой божественной улыбкой, – позвольте мне  возразить на некоторые из ваших слов. Вы здесь без родных. Марианна, вдали от  брата и почти одна на этом свете. Но разве в моей жизни нет тех же горестей?  Разве я не сирота? Как и вы, миледи, я имею право жаловаться на судьбу, как и  вы, могу оплакивать, и не отсутствующих, а ушедших от нас навеки. Но я не  плачу, возложив надежды на будущее и на Бога. Мужайтесь, Марианна, верьте и  надейтесь: Аллан вернется, а с ним вернется и благородная и прекрасная  Кристабель. А в ожидании их несомненного скорого и счастливого возвращения  даруйте мне милость быть вам за брата; не отказывайтесь, Марианна, и вы поймете  вскоре, что доверились человеку, который готов отдать жизнь за то, чтобы вы  были счастливы.    

– Вы  очень добры, Робин, – ответила девушка, и в голосе ее прозвучало глубокое  волнение.    

– Доверьтесь  же мне, миледи. И главное, не сочтите, что я без размышлений предлагаю вам свое  сердце, свою жизнь и свои заботы… Сами посудите, Марианна, – добавил  юноша, и голос его почти перестал дрожать и обрел особую выразительность, –  я скажу вам всю правду: я люблю вас с того дня, когда впервые вас встретил.    

У  Марианны вырвалось восклицание, в котором смешались радость и удивление.    

– И  если сегодня я признаюсь вам в этом, – продолжал взволнованно Робин, –  если сегодня я решил открыть вам сердце, в котором ваш образ хранится уже шесть  лет, то вовсе не в надежде обрести вашу любовь, но в надежде, что вы поймете,  как я предан вам. Ваши слова, которые я нечаянно услышал, разбили мне сердце. Я  не спрашиваю вас имя того, кого вы любите… если вы сочтете меня достойным  заменить вам брата, вы соблаговолите мне его назвать. И поверьте, Марианна, я  сумею уважать вашего избранника, хотя он и достоин зависти… Вы ведь знаете меня  уже шесть лет, и вам было легко – ведь так? – составить обо мне мнение по  моим поступкам. Я заслужил священное право быть вашим защитником. Не плачьте,  Марианна, дайте мне руку и скажите, что настанет день, когда я буду вашим  другом, поверенным ваших тайн.    

Марианна  протянула дрожащие руки к склонившемуся перед ней молодому человеку.    

– Я  слушаю наши слова, Робин, – сказала девушка, – с таким восхищением,  что не могу вам даже выразить, насколько я счастлива. Я знаю вас уже несколько  лет и с каждым днем ценю все больше. В отсутствие Аллана вы исполняли  обязанности лучшего из братьев, и все это незаметно, молча, не требуя благодарности.  Я глубоко тронута, дорогой друг, тем великодушием, с каким вы готовы были  пожертвовать своими чувствами в пользу моего неведомого избранника. Ну что ж!  Мне было бы тяжело сознавать, что меня превзошли в великодушии, пусть даже и  вы, Робин. Я хочу быть такой же искренней, как вы преданным.    

Марианна  густо покраснела и умолкла на несколько мгновений.    

– Не  подумайте дурно о моей женской скромности, – продолжала в волнении  девушка, – но в благодарность за всю вашу доброту ко мне я всем сердцем  принадлежу вам. Впрочем, я не думаю, что должна краснеть за это признание,  потому что оно служит доказательством моей благодарности и верности.    

Не будем  повторять слова пламенных признаний, хлынувших потоком из уст влюбленных, ибо  за шесть лет молчаливой любви они скопили сокровища нежности.    

Держась  за руки, плача и смеясь, они поклялись друг другу в верной и вечной любви, которая  лишь в последний час их жизни вместе с последним вздохом улетит на Небеса.    

 XVI    

     

– Мод,  Мод, мисс Мод! – веселый голос летел вслед за девушкой, которая в  одиночестве и задумчивости гуляла в саду поместья Гэмвеллов. – Мод,  прекрасная Мод, – нетерпеливо и нежно повторил голос, – где вы?    

– Я  здесь, Уильям, я здесь, – ответила мисс Линдсей, поспешно подходя к  молодому человеку с самым доброжелательным видом.    

– Как  же я счастлив видеть вас, Мод! – радостно воскликнул Уилл.    

– И  я рада нашей встрече, раз она вам доставляет удовольствие, – любезно  ответила девушка.    

– Конечно,  она доставляет мне величайшее удовольствие, Мод. Какой чудесный вечер, не  правда ли?    

– Чудесный,  Уильям, но вы ведь, наверное, хотели мне не только это сказать?    

– Прошу  прощения, Мод, у меня есть что вам сказать, – смеясь, ответил Уилл, –  но восхитительное спокойствие этих сумерек наводит меня на мысль, что сейчас  приятно было бы погулять в лесу.    

– Так  вы хотите пойти осмотреть место завтрашней охоты?    

– Нет,  Мод, мы идем завтра в лес не с такими мирными целями, мы идем… Ах, я забыл, что  не должен никому об этом рассказывать. А ведь я иду на дело, которое может  стоить мне покалеченной но… Ах, я глупости говорю, Мод, не слушайте меня. Я  пришел пожелать вам доброй, спокойной ночи и попрощаться с вами…    

– Попрощаться,  Уилл? Что это значит? Вы идете на опасное дело?    

– Ну,  так что же? Даже если это так, то с луком и палкой, крепко зажатой в твердой  руке, нетрудно победить. Но тсс!.. Это все я просто так говорю, не придавайте  этому значения.    

– Вы  обманываете меня, Уильям, вы хотите, чтобы ваш ночной поход остался для меня  тайной.    

– Этого  требует осторожность, моя дорогая Мод, неосмотрительное слово может очень дорого  обойтись. Солдаты… Ах, я совсем с ума сошел… сошел с ума от любви к вам,  прелестная Мод. Вот вам вся правда: Маленький Джон, Робин и я собираемся влес.  И перед уходом я хотел попрощаться с вами, нежно попрощаться с вами, Мод,  потому что, может быть, мне больше никогда не выпадет счастье… Я говорю как  ребенок, Мод, да, как ребенок. Я пришел попрощаться с вами только потому, что  не могу уйти из усадьбы, не пожав вам ручки, и это правда, истинная правда,  уверяю вас, Мод.    

– Да,  Уилл, это правда.    

– А  почему это я всегда прихожу к вам поздороваться и попрощаться, Мод?    

– Не  мне вам это объяснять, Уилл.    

– Ах,  и правда, Мод, – радостно воскликнул молодой человек, – не вам мне  это объяснять! Вы, может быть, не знаете, дорогая Мод, вы, может быть, не  знаете, что я люблю вас больше, чем отца, братьев, сестер и всех моих добрых  друзей. Я могу уйти из усадьбы, собираясь отсутствовать несколько недель, и ни  с кем не проститься, кроме матери, конечно, но я не могу расстаться с вами даже  на несколько часов, чтобы не пожать ваши маленькие белые ручки и не унести с  собой как благословение ваше нежное пожелание: «Доброго пути и скорого  возвращения, Уилл». А вы, Мод, не любите меня, – грустно сказал бедный юноша,  но в его прекрасных голубых глазах не долго стояла печаль, и он снова  заговорил, уже веселее: – А я надеюсь, что вы все-таки, в конце концов,  полюбите меня, Мод. Я надеюсь и терпеливо жду вашего благоволения; не  торопитесь, не мучьте себя, не навязывайте своему сердцу чувство, которое для  него неприемлемо. Это чувство само придет, Мод, и в один прекрасный день вы  сами себе скажете: «А я, кажется, люблю Уильяма, немного… ну, совсем немного».  А потом пройдут дни, недели, месяцы, и вы станете любить меня больше. И.ваша  любовь будет все расти и расти, пока не станет такой же огромной и страстной,  как моя. Нет, Мод, такой, как моя, она не может стать, даже если вы захотите. Я  так вас люблю, что не могу даже молить Бога о том, чтобы он вложил вам в сердце  подобную любовь. Вы будете любить меня как вам удобно будет, как вам в голову  придет, как вам захочется, и однажды скажете мне: «Я люблю вас, Уилл!» И тогда  я вам отвечу… Ах, не знаю, что я отвечу вам, Мод, но я подпрыгну от радости,  поцелую матушку и совсем с ума сойду от счастья. О Мод, попробуйте полюбить  меня, начните с чувства легкого предпочтения и завтра вы уже будете немного  любить меня, послезавтра – чуть больше, а через неделю уже скажете: «Я люблю  вас, Уилл!»    

– Так  вы в самом деле любите меня, Уилл?    

– Что  нужно сделать, чтобы вам это доказать? – серьезно спросил юноша. –  Что нужно сделать, скажите?.. Я хочу, чтобы вы знали: я люблю вас всем сердцем,  всей душой, всеми своими силами, я хочу, чтобы вы это знали, ведь вы еще этого  не знаете!    

– Ваши  слова и дела тому свидетельство, дорогой Уилл, и других доказательств не нужно;  я спросила это только потому, что хочу серьезно объясниться с вами, но я хочу  поговорить не о ваших чувствах – они мне известны, – а о тех, что кроются  в моем сердце. Вы любите меня, Уилл, искренно любите, но я привлекла ваше  внимание, не желая того, я никогда не пыталась внушить вам любовь.    

– Это  правда, Мод, правда, и вы столь же скромны, сколь прекрасны; я вас люблю просто  потому, что люблю, вот и все.    

– Уилл, –  продолжала девушка, взглянув на него с некоторым беспокойством, – Уилл, а  вы никогда не думали о том, что, еще не зная вас, я могла кому-то отдать свое  сердце?    

Эта  ужасная мысль, никогда дотоле не смущавшая Уильяма в его мечтах и не нарушавшая  покоя его терпеливой любви, так тягостно поразила его в самое сердце, что он  побледнел и вынужден был, чтобы не упасть, прислониться к дереву.    

– Но  вы ведь никому не отдали свое сердце, Мод? – спросил он умоляющим шепотом.    

– Успокойтесь,  дорогой Уилл, – мягко ответила девушка, – успокойтесь и выслушайте меня.  Я верю в вашу любовь так же, как верю в Бога, и от всего сердца хотела бы  отплатить вам, милый и добрый Уилл, таким же чувством.    

– Не  говорите, что не можете полюбить меня, Мод! – в неистовстве воскликнул  молодой человек. – Не говорите мне этого, ибо по тому, как сжимается мое  сердце, по тому, как горячая кровь пылающей лавой бежит по моим жилам, я  чувствую, что не смогу этого вынести, не смогу выслушать вас.    

– И  все-таки вы должны меня выслушать, Уилл, и я прошу вас любезно уделить мне несколько  минут внимания. Я знаю муки безнадежной любви, друг мой, я испытала их все одну  за другой, и ничто на земле не сравнится с горечью отвергнутого чувства. Я всем  сердцем хочу вас избавить от этих жестоких страданий, Уилл; прошу вас,  выслушайте меня без горечи и без гнева. Еще не зная вас, еще до того, как я  покинула Ноттингемский замок, я отдала свое сердце человеку, который не любит,  никогда не любил и не полюбит меня.    

Уилл  вздрогнул.    

– Мод, –  сказал он дрожащим голосом, – если вы хотите, этот человек вас полюбит; он  вас полюбит, Мод, – повторил бедный юноша, и на глаза у него навернулись  слезы. – Клянусь святой мессой, он должен стать вашим рабом, или я его  буду бить каждый день. И до тех пор буду бить, пока он вас не полюбит, Мод.    

– Вы  никого не будете бить, Уилл, – ответила Мод, невольно улыбаясь странному  способу приворожить к ней кого-то, который желал пустить в ход молодой  человек, – ведь любовь силой не навязывают, да еще таким свирепым  способом; и тот, о ком вы говорите, никоим образом такого обращения не заслуживает.  Вы должны понять, Уилл, что я не надеюсь и не жду, будто этот человек полюбит  меня, а еще вы должны понять, что надо быть уж вовсе бессердечной и бездушной,  чтобы остаться равнодушной к проявлениям вашей нежности. Так вот, Уилл, мой дорогой  Уилл, я глубоко тронута великодушием ваших слов и хочу отблагодарить вас, отдав  вам свою руку, в надежде на то, что полюблю вас и моей любви удастся сравняться  с вашей.    

– А  теперь вы послушайте меня, Мод, – ответил Уилл дрожащим голосом. –  Мне стыдно, что я питал надежду заслужить когда-нибудь вашу любовь, что не  понял причин вашего равнодушия. Я прошу вас простить мне, что я силой вырвал  признание из вашего сердца. Вы хотите, Мод, по доброте душевной принять имя  бедного Уильяма и по доброте же душенной пожертвовать собой, чтобы он был  счастлив. Но подумайте, Мод, что его счастье – это для вас потеря всех ваших  надежд и, может быть, потеря покоя. Я не должен и не могу принимать подобную  жертву. Я не только не чувствую себя достойным ее, но мне стыдно продолжать  говорить вам о своей любви. Простите мне неприятности, которые я вам причинил,  простите, что я любил вас и еще люблю, я клянусь отныне не говорить с вами о  моих чувствах.    

– Уильям,  где вы, Уильям? – позвал внезапно звонкий и громкий голос.    

– Меня  зовут; прощайте, Мод. Да хранит вас Дева Мария, да оградит она вас от всякого  зла! Будьте счастливы, Мод; но, если вы не увидите меня больше, если я не  вернусь, вспоминайте иногда о бедном Уилле, который любит вас и будет любить  вечно.    

Последние  слова молодой человек произнес едва слышно: слезы душили его; потом он обнял  Мод, прижал трепещущую девушку к своему сердцу, страстно поцеловал ее и убежал,  не оглядываясь, хотя нежный голосок и окликал его.    

«Он не  оставил мне времени недвусмысленно объяснить ему, что это признание я сделала  из чувства порядочности, – подумала Мод, опечаленная внезапным уходом  Уильяма. – Ну, ничего, я завтра скажу ему, что в моем сердце нет ни  малейшего сожаления о прошлом: как же он обрадуется!»    

Увы!  Этого завтрашнего дня пришлось ждать долго!    

Человек  двадцать крепких мужчин-арендаторов, вооруженных копьями, мечами и луками со  стрелами, окружили на почтительном расстоянии сыновей сэра Гая Гэмвелла, его  племянника Маленького Джона и Гилберта Хэда.    

– Я  немало удивлен, что Робин заставляет себя ждать, – говорил старик своим  молодым спутникам, – не в привычках моего сына лениться.    

– Терпение,  мастер Гилберт, – ответил Маленький Джон, выпрямляясь во весь гигантский  рост, чтобы осмотреть даль пытливым взором, – не только Робина нет, мой  кузен Уилл тоже куда-то запропастился. Готов поспорить, что не без причины они  нас задерживают на пару минут.    

– Да  вот они! – воскликнул кто-то. Уилл и Робин подошли быстрым шагом.    

– Вы  забыли час нашей встречи, сын мой? – спросил Гилберт, протягивая руку  молодым людям.    

– Нет,  отец, прошу прощения, что заставил себя ждать.    

– В  путь! – воскликнул Гилберт. – Маленький Джон, – добавил он,  оборачиваясь к молодому человеку, – ваши друзья ясно представляют себе  цель нашей вылазки?    

– Да,  Гилберт, и они поклялись смело идти за вами и верно вам служить.    

– Значит,  я могу полностью рассчитывать на их поддержку?    

– Полностью.    

– Прекрасно.  Еще одно слово: чтобы попасть в Ноттингем кратчайшим путем, наши враги пройдут  через Мансфилд, потом двинутся по большой дороге, которая делит пополам Шервудский  лес, и окажутся около перекрестка, где мы и будем ждать их в засаде… Дальше я  могу не рассказывать. Маленький Джон, вам мои намерения известны?    

– Известны, –  ответил молодой человек. – Ребята! – воскликнул Маленький Джон по  знаку старика. – Хватит у вас смелости вонзить свои саксонские зубы в тела  норманнских волков? Хватит ли мужества победить или умереть?    

Энергичное  «Да!» было ответом молодому человеку.    

– Ну  что же, вперед, мои храбрецы!..    

– Ура!  Повоюем! – воскликнул Уилл, идя с Робином за воинственно настроенным отрядом.    

– Ура!  Ура! – радостно закричали саксы. И эхо в темном лесу повторило:    

– Ура!  Ура! Ура!    

– Что  это с вами, друг мой Уилл? – спросил Робин, беря за руку молодого  человека, шедшего рядом с ним в глубокой задумчивости. – Мне кажется, что  ваше веселое лицо затуманилось облаком черной грусти. Крики наших соратников  недостаточно приятны для ушей милого Уильяма или его пугает опасность нашего  предприятия?    

– Какой  вы мне странный вопрос задали, Робин, – ответил Уильям, поднимая на друга  грустный взгляд. – Спросите у гончей, нравится ли ей преследовать оленя,  спросите у сокола, нравится ли ему камнем падать с высоты облаков на ничтожную  пташку, но не спрашивайте меня, боюсь ли я чего-нибудь.    

– Я  спросил вас об этом лишь с целью отвлечь вас от мрачных мыслей, которые вас  одолевают, дорогой Уилл, – ответил Робин, – от этих мыслей глаза ваши  потускнели и лицо побледнело, что меня беспокоит. У вас горе, Уилл, и, видно,  серьезное горе, так поделитесь им со мной, ведь я ваш друг.    

– Нет  у меня горя, Робин, я таков же, каким был вчера и каким буду завтра, и вы  увидите, что в битве я буду как всегда впереди.    

– Я  ничуть не сомневаюсь и нашем мужестве, дорогой мой Уилл, но мне кажется, на  душе у вас неспокойно: что-то печалит вас, я уверен в этом. Будьте же  откровенны со мной, а вдруг я могу быть вам полезен, хотя бы для того, чтобы  разделить груз ваших забот, ведь уже от этого становится легче. Если вы с  кем-то поссорились, скажите мне, и я помогу вам.    

– Причина  моей печали не так серьезна и значительна, дорогой Робин, чтобы и дальше  оставаться тайной. Если бы я хорошенько поразмыслил, то случившееся меня бы не  удивило и не огорчило… Простите мои сомнения, но, вопреки моей воле, есть в  моем сердце чувство, которое противится всякой откровенности. Гордость или  робость это – сам не знаю. Но такой друг, как вы, – это мое второе я. Ваши  вопросы требуют ответа, и дружба готова одолеть ложный стыд, я…    

– Нет,  нет, дорогой Уилл, – живо прервал его Робин, – храни свою тайну; у  страданий есть право на скромность, и я прошу тебя извинить мою дружескую  навязчивость.    

– Это  я должен просить прощения за то, что эгоистичен в своих страданиях, дорогой Робин! –  воскликнул Уилл и отрывисто засмеялся, причем смех его зазвучал печальнее, чем  плач. – Я страдаю, в самом деле страдаю, и я обнажу перед тобой раны своей  души. Ты разделишь мое первое горе, как делил со мной первые игры, потому что  дружба соединила нас теснее, чем узы крови, и пусть меня повесят, Робин, если я  не люблю тебя так, как нежнейший из братьев.    

– Ты  говоришь правду, Уилл, привязанность сделала нас братьями. Ах, где наше светлое  детство? Счастье, которым мы наслаждались, уже не вернется!    

– Счастье  вернется к вам, Робин, пусть другое, в других одеждах, под другим именем, но  это все равно будет счастье. Ну а я ни на что больше не надеюсь, ничего не  желаю, сердце мое разбито. Вы знаете, Робин, как я любил Мод Линдсей… я даже  слов не найду, чтобы объяснить вам, что за неодолимую страсть я испытываю при  одном упоминании ее имени. Ну вот, а теперь я знаю…    

В сердце  Робина закралось тягостное опасение.    

– Ну,  и что же вы знаете? – встревоженно спросил он.    

– Когда  вы пришли за мной в сад, – заговорил Уильям, – я был там с Мод, я  пришел сказать ей то, что уже давно повторяю ей изо дня в день; я говорил, что  мечтаю, чтобы она стала дочерью моей матери и сестрой моим сестрам. Я спросил,  не постарается ли она хоть немного меня полюбить, и Мод ответила, что еще до  того, как она поселилась в усадьбе Гэмвеллов, она отдала свою любовь. И тут,  Робин, рухнули нее мои надежды, что-то сломалось но мне: это разбилось мое  сердце, Робин, мое сердце. Судите же сами, как я несчастен.    

– Мод  сообщила вам имя того, кого она любит? – с беспокойством спросил Робин.    

– Нет, –  ответил Уилл, – она только сказала, что этот человек не любит ее. Вы  можете это понять, Робин? Есть на свете человек, который не любит Мод, а Мод  его любит! Человек, которого ищет ее взгляд и который избегает этого взгляда!  Неслыханный грубиян! Презренный негодяй! Я предложил Мод поймать его и  принудить подарить ей свою любовь. Я предложил ей хорошенько побить его, а она  отказалась! О, она его любит! Любит! А после этого печального и трудного  признания, – продолжал Уильям, – бедная, великодушная Мод предложила  мне свою руку. Я отверг ее. Разум, честь и верность заставляют мою любовь  умолкнуть… Проститесь с веселым и смеющимся Уиллом, Робин, он умер, умер  навсегда.    

– Ну-ну,  Уильям, мужайтесь, – мягко возразил Робин, – ваше сердце болит, его  нужно лечить, его нужно исцелить, и первым врачом буду я. Я знаю Мод лучше, чем  вы: в один прекрасный день она полюбит вас, если уже не любит. Уверяю вас,  Уильям, вы просто плохо поняли девичью исповедь – она вызвана крайней  деликатностью: Мод пыталась объяснить вам свою прежнюю суровость и заставить  вас еще больше оценить предложение, которое вы столь необдуманно отвергли.  Поверьте мне, Уильям, Мод – очаровательная девушка, честная и прекрасная, и,  воистину, она достойна вашей любви.    

– Ничуть  не сомневаюсь! – воскликнул молодой человек.    

– Не  нужно приписывать горестям мисс Линдсей лишнюю глубину, друг мой, и мучить свою  душу вздорными домыслами. Мод и сейчас вас очень любит, я в этом уверен, а  полюбит еще больше.    

– Вы  так действительно думаете, Робин, мой дорогой Робин? – воскликнул Уилл, с  жадностью ухватившись за тонкий луч надежды.    

– Да,  я так думаю, и позвольте мне сказать, не перебивайте меня: я повторяю вам, и  буду повторять каждый раз, когда мужество вам изменит, что Мод вас любит и свою  руку она вам предлагала не из преданности и не принося себя в жертву, а по  велению сердца.    

– Я  верю вам, Робин, я верю вам! – воскликнул Уилл. – И завтра же спрошу  у Мод, не желает ли она, чтобы у моей матери стало одним ребенком больше.    

– Вы  прекрасный парень, Уильям, мужайтесь, и давайте ускорим шаг, а то мы по крайней  мере на четверть мили отстали от товарищей, и такая медлительность говорит не в  пользу нашей храбрости.    

– Вы  правы, мой друг, мне кажется, я слышу, как наш главнокомандующий ворчит на нас.    

Когда  отряд дошел до места, где Гилберт собирался устроить засаду, старик расставил людей,  кратко дал каждому новые разъяснения, приказал всем не издавать ни звука, а сам  спрятался за деревом в нескольких шагах от Маленького Джона, уже напряженно  вслушивавшегося в лесные звуки.    

Сонную  тишину ночи нарушал иногда лишь крик проснувшейся птицы, мелодичное пение  соловья и шелест ветра в ветвях деревьев; но вскоре к этим смутным звукам  присоединился отдаленный, едва слышный стук копыт, настолько слабый, что только  чуткое ухо лесных обитателей могло его отличить от свиста ветра, птичьих  голосов и шороха листьев.    

– Кто-то  едет верхом, – сказал вполголоса Робин, – мне кажется, я узнаю  короткий и быстрый шаг наших местных пони.    

– Вы  совершенно правильно заметили, – так же осторожно прошептал Маленький  Джон, – причем это едет друг или безобидный путник.    

– И  все-таки – внимание!    

– Внимание! –  пронеслось от одного к другому.    

А  человек, привлекший к себе внимание и возбудивший беспокойство маленького  отряда, продолжал весело продвигаться вперед по дороге; он громко пел балладу,  без сомнения сочиненную им самим в свою собственную честь.    

– Проклятие  на твою голову! – внезапно воскликнул певец, обратившись с этими любезными  словами к своей лошади. – Да как ты, скотина, лишенная всякого вкуса,  смеешь не пребывать в молчаливом восхищении и восторге, когда из моих уст  льется поток гармонических звуков? Вместо того чтобы поставить свои длинные уши  торчком и слушать меня с подобающей серьезностью, ты вертишь головой по  сторонам и присоединяешь к моему голосу свой – фальшивый, гортанный и  неблагозвучный! Да, но ведь ты самка, а стало быть, по природе своей упряма,  вздорна, любишь дразнить и противоречить. Если я хочу, чтобы ты шла в одну  сторону, ты непременно пойдешь в другую, ты всегда делаешь то, что не надо, и  никогда не делаешь то, что надо. Ты знаешь, что я тебя люблю, бесстыдница, и,  поскольку ты уверена в этом, тебе захотелось сменить хозяина. Ты, как она, как  все женщины, в конце концов, – капризна, непостоянна, своенравна и  кокетлива.    

– По  какой такой причине ты уж 1ак нападаешь на женщин, друг мой? – спросил  Маленький Джон, внезапно появившись из укрытия и хватая лошадь под уздцы.    

Ничуть  не испугавшись, незнакомец произнес горделиво:    

– Прежде  чем ответить, я хотел бы узнать имя того, кто таким образом останавливает мирного  и беззащитного человека, имя того, кто не только поступает как разбойник, но и  имеет наглость именовать своим другом человека, стоящего много выше, чем он.    

– Да  будет вам ведомо, сэр причетник из Копменхерста, что имя ваше вы мне сообщили  сами, пока орали песню, остановил же вас не разбойник, а человек, которого не  легко испугать и который стоит настолько же выше вас, насколько вы выше его,  сидя на лошади, – спокойно и холодно ответил племянник сэра Гая.    

– Так  знайте же, сэр лесной пес, ибо по грубости своих манер вы иного имени не заслуживаете,  что вы задаете вопросы человеку, который наглецам отвечать не привык и сумеет  вам сделать внушение, если вы сейчас же не отпустите поводья его лошади.    

– Те,  что много говорят, мало чего делают, – насмешливо ответил молодой  человек, – и на ваши угрозы я вам отвечу тем, что позову молодого лесника,  и он вас проучит вашей собственной палкой.    

– Проучит  моей собственной палкой?! – в ярости воскликнул незнакомец. – Случай  редкий и скорее невероятный. Зовите сюда вашего приятеля, зовите немедленно!    

И,  проговорив последние слова, путник спешился.    

– Ну,  где же он, этот удалой боец? – продолжал незнакомец, бросая яростные  взгляды на молодого человека. – Где он? Я хочу проломить ему череп, чтобы  потом и вас проучить, длинноногий болван.    

– Пойдите  сюда, Робин, – сказал Гилберт, – скорее, время не ждет: дайте этому  болтливому наглецу короткий и добрый урок.    

Увидев  незнакомца, Робин схватил Маленького Джона за руку и прошептал:    

– Вы  не узнаете этого путника? Это же веселый брат Тук!    

– Ну?  Да неужели?    

– Да,  но не говорите ничего, я давно уже хочу сразиться на палках с храбрым Джиллом  и, поскольку в ночной темноте меня трудно узнать, воспользуюсь этой странной  встречей.    

Изящная  и женственная фигура Робина вызвала у незнакомца насмешливую улыбку.    

– Мой  мальчик, – смеясь, воскликнул он, – а ты уверен, что череп у тебя  крепкий и ты не умрешь, получив от меня за свою наглость по заслугам?    

– Череп  у меня крепкий, хоть и не такой толстый, как у вас, сэр чужестранец, –  ответил юноша на йоркширском говоре, чтобы монах не узнал его голоса, – но  ваши удары он выдержит, если они попадут в цель, в чем я позволю себе  усомниться, хотя вы это и нахально утверждаете.    

– Посмотрим,  каков ты в деле, сорока ты наглая! Хватит слов, приступим к делу, а там посмотрим!  Ну, становись!    

И, желая  испугать своего молодого противника, Тук яростно закрутил палкой и сделал вид,  что хочет ударить его по ногам, но Робин был слишком опытен, чтобы поддаться на  обманный маневр: он успел остановить палку монаха, прежде чем она опустилась  ему на голову, и тут же сам обрушил на плечи, бока и голову Тука град ударов,  причем действовал он так быстро, сильно и размеренно, что монах запросил если  не пощады, то хотя бы передышки.    

– Вы  неплохо управляетесь с палкой, мой юный друг, – задыхаясь, сказал он,  стараясь не показать, что устал, – и я замечаю, что удары просто  отскакивают от ваших рук и ног, не причиняя им вреда.    

– Отскакивают,  когда я их получаю, сударь, – весело ответил Робин, – но до сих пор  ваша палка меня не коснулась ни разу.    

– Это  в вас гордость говорит, молодой человек, уж верно я не раз вас задел!    

– Вы,  значит, забыли, брат Тук, что та же гордость запрещает мне когда бы то ни было  лгать? – спросил Робин своим обычным голосом.    

– Да  кто же вы? – воскликнул монах.    

– Посмотрите  мне в лицо.    

– А,  клянусь святым Бенедиктом, нашим небесным покровителем, да это же Робин Гуд, меткий  лучник!    

– Он  самый, веселый брат Тук.    

– Был  я веселым до той поры, пока вы не похитили у меня мою возлюбленную, красотку  Мод Линдсей!    

Не успел  он произнести эти слова, как железная рука обхватила, словно клещами, запястье  Робина, и раздался глухой гневный шепот:    

– Этот  монах правду говорит?    

Робин  обернулся и увидел Уилла, бледное лицо которого исказил ужас, глаза наполнились  кровью, а губы тряслись.    

– Тише,  Уильям, – спокойно сказал Робин, – сейчас я отвечу на ваш вопрос.  Дорогой мой Тук, – продолжал он, – я не похищал у нас ту, которую вы  так легкомысленно назвали своей возлюбленной. Мисс Мод, будучи честной и  достойной девушкой, отвергла любовь, которую она не могла разделить. И Ноттингемский  замок она покинула не по своей вине, а исполняя долг: она сопровождала свою  госпожу, леди Кристабель Фиц-Олвин.    

– Я  не принес монашеского обета, Робин, – извиняющимся тоном произнес  монах, – и мог бы дать свое имя мисс Линдсей. И если капризная девица  отвергла мою любовь, то в этом я должен винить ваше смазливое лицо, или  природное непостоянство женского сердца.    

– Фу,  брат Тук, – воскликнул Робин, – бесчестно клеветать на женщин! Ни  слова более! Мисс Мод – сирота, мисс Мод несчастна, и все должны ее уважать!    

– Герберт  Л и идеей умер? – горестно воскликнул Тук. – Да примет Господь его  душу!    

– Да,  он умер, Тук. Много странного случилось за это время, я как-нибудь потом вам  все расскажу. А пока в ожидании этого поговорим о том, что привело к этой нашей  встрече. Ваша помощь нам очень нужна.    

– А  чем я могу помочь? – спросил Джилл.    

– Сейчас  объясню как можно короче. Наемники Фиц-Олвина, как вы знаете, сожгли дом моего  отца; мать моя была убита во время пожара, и Гилберт хочет отомстить за ее  смерть. Мы здесь поджидаем барона: он приехал из-за границы и возвращается в  Ноттингем. Мы хотим хитростью проникнуть вслед за ним в замок. Если вам хочется  раздать несколько добрых ударов палкой, вот прекрасный случай.    

– Чудно!  Я от удовольствия никогда не отказываюсь. Но на победу я не надеюсь, если у вас  всего войска вы, я да эти два славных парня.    

– В  двадцати шагах отсюда прячется в засаде мой отец с отрядом крепких лесников.    

– Ну,  тогда мы победим! – воскликнул монах, с воодушевлением вертя палкой над  головой.    

– Вы  какой дорогой въехали в лес, преподобный отец? – спросил Маленький Джон.    

– А  той, что идет из Мансфилда в Ноттингем, мой дружок. Простить себе не  могу, – добавил он, – как я мог так ослепнуть, чтобы вас не узнать;  позвольте сердечно пожать вам руку, дорогой Маленький Джон.    

Племянник  сэра Гая любезно ответил на дружеское приветствие монаха.    

– Не  встретился ли вам по пути конный военный отряд? – спросил молодой человек.    

– Какая-то  компания людей, прибывших из Святой земли, отдыхала в трактире к Мансфилде; эти  люди, хотя они и кажутся дисциплинированными, полумертвы от усталости, голода и  лишений. Вы думаете, что это часть отряда, сопровождающего барона Фиц-Олвина?    

– Да,  потому что крестоносцы, которых ждут в Ноттингеме, это его люди. Значит, скоро  мы увидим этих достославных личностей. Спрячьтесь за деревом или в кустах, брат  Тук.    

– Охотно!  Но куда деть эту упрямую кобылу? У нее недостатков не меньше, чем у жен… тьфу!  Но все же я к ней привязан.    

– Я  отведу ее в надежное укрытие, доверьте ее мне, а сами спрячьтесь.    

Маленький  Джон привязал лошадь к дереву недалеко от дороги и вернулся к товарищам.    

Уилл был  в таком нервном возбуждении, что не мог дождаться подходящего времени для  разговора; он завладел Робином, и молодой человек поневоле вынужден был  изложить буйному другу историю своего побега из Ноттингемского замка во всех  подробностях.    

Робин  был искренен, справедлив и, главное, великодушен в отношении Мод.    

Уилл  слушал его с бешено бьющимся сердцем, и, когда тот закончил рассказ, спросил:    

– Это  все?    

– Все.    

– Спасибо!    

И друзья  крепко обнялись.    

– Я  ей брат, – сказал Робин.    

– А  я буду ее мужем! – воскликнул Уилл и весело добавил: – Ну, а теперь пойдем  сражаться!    

Бедняга  Уильям!    

Лесникам  пришлось ждать чуть не всю ночь, и только около трех часов утра они услышали,  как где-то в лесу заржала лошадь. Кобыла Тука ответила ей веселым ржанием.    

– Моя  девочка кокетничает, – сказал Тук. – Она крепко привязана, Маленький  Джон?    

– Надеюсь, –  ответил тот.    

– Тише! –  сказал Робин. – Я слышу стук копыт. Спустя несколько минут отряд появился  на перекрестке: люди вовсе и не думали таиться, они устали гораздо меньше, чем  рассудил Тук, а потому смеялись, пели и переговаривались.    

В то же  мгновение лошадка Тука пронеслась через заросли, пролетела стрелой мимо хозяина  и с непринужденным видом поскакала впереди солдат.    

Монах  хотел кинуться вслед за беглянкой, но Маленький Джон схватил его за руку и прошептал:    

– Вы,  что, с ума сошли? Еще шаг – и вы умрете!    

– Но  они уведут у меня пони, – проворчал Тук, – пустите, я…    

– Тише,  несчастный! Ты же нас всех выдашь! Пони не редкость, мой дядя даст тебе другого.    

– Да,  но тот не получил благословения аббата нашего монастыря, как моя милая Мэри; пустите  меня сейчас же! Почему вы учиняете надо мною насилие, вы, вышка сторожевая? Мне  нужна моя лошадь, нужна, слышите?    

– Ну  что же, беги за ней! – воскликнул Маленький Джон, толкая монаха. –  Беги, глупый хвастун, башка безмозглая!    

Тук  побагровел, в глазах его блеснула молния, и он дрожащим от гнева голосом  произнес:    

– Послушай  ты, башня, колокольня ходячая, столб бродячий, после битвы я тебя как следует  поколочу!    

– Или,  скорее, я тебя, – ответил Маленький Джон.    

Тук  бросился на дорогу и побежал за солдатами; его кобылка брыкалась, становилась  на дыбы, поднимала целые тучи пыли и все время уворачивалась от тех, кто  пытался ее обуздать.    

Один  солдат достал пони копьем, но Тук вернул ему этот удар сполна, так что бедняга  с воплем свалился с лошади.    

– Мэри,  тпру, Мэри, девочка моя, – кричал Тук, – ко мне, милая, ко мне!    

Услышав  знакомый голос, лошадь насторожила уши, потом радостно заржала и рванулась к  хозяину.    

– Как,  негодяй! – закричал грозно командир отряда. – Ты моих людей убиваешь!    

– Отнеситесь  почтительно к служителю Церкви, – ответил Тук, ударив палкой по голове  лошадь, на которой сидел командир.    

Лошадь  сделала резкий скачок назад, командир пошатнулся в седле и потерял стремена.    

– Ты  разве не видишь, что я в рясе? – крикнул Тук, стараясь придать себе  важность.    

– Нет, –  прорычал командир, – рясы я не вижу, но вижу твою неслыханную дерзость и  сейчас без всякого уважения к одной и без всякого снисхождения к другой пробью  тебе голову.    

Тут он  достал Тука копьем; добрый монах, обезумев от боли, закричал громовым голосом:    

– Ко  мне, Гуды! Ко мне!    

Но крики  Тука командира не испугали. Его отряд состоял из сорока человек, которые могли  в любую минуту по первому знаку прийти ему на помощь, а потому монах, хотя он и  был ловок и силен, не был для него серьезным противником.    

– Назад,  негодяй! – закричал он страшным голосом. – Назад! – и, оттолкнув  Тука копьем, бросил лошадь прямо на него.    

Но  бенедиктинец ловко отскочил и страшным ударом палки расколол командиру череп.    

В то же  мгновение на неустрашимого монаха поднялись двадцать мечей и в него нацелились  двадцать копий.    

– На  помощь, Гуды! На помощь! – во весь голос закричал Тук, прислоняясь, как  лев, к стволу дерева.    

– Ура!  Ура, Гуды! Ура! – яростно откликнулись лесники. – Ура! Ура!    

И все  они как один, ведомые Гилбертом, бросились на помощь монаху.    

Видя,  что к ним приближается вооруженный отряд с явно враждебными намерениями, солдаты  по команде построились, перегородив дорогу во всю ширину, собираясь растоптать  пешего врага копытами своих коней.    

Но  нападавшие натянули тетивы луков, и туча стрел помешала развернуть оборону, смертельно  ранив человек шесть солдат.    

Увидев,  что врагов много больше, чем людей в его маленьком отряде, Гилберт приказал  всем отойти на обочину дороги, где можно было укрыться за деревьями в  спасительной темноте.    

Этот  ловкий маневр делал из солдат легкую мишень, потому что лесники, привычные к обращению  с луком, стреляли быстро и без промаха.    

– Всем  спешиться! – закричал солдат, самочинно принявший на себя командование отрядом.    

Крестоносцы  повиновались, и люди Гилберта храбро бросились на них. Началась рукопашная схватка,  смертельная схватка, в которой побеждал сильнейший.    

– Гуд!  Гуд! – кричали лесники. – Месть, месть!    

– Не  давать им пощады! Бей саксонских собак! Бей их! – ревели солдаты.    

– Берегись,  у этих собак острые зубы, – крикнул Уилл, и его стрела пронзила грудь  крестоносца, только что призывавшего убивать саксов.    

Маленький  Джон, Робин и Гилберт сражались рядом; братья Гэмвелл проявляли чудеса  храбрости и ловкости; что же касается силача-монаха, то каждый удар его  огромной палки валил кого-нибудь замертво.    

Уильям  носился, как олень, успевая повсюду, то сшибая с ног одного солдата, то проламывая  голову другому, но больше всего оберегая своих друзей, особенно Робина,  которого он уже дважды спасал от неминуемой смерти.    

Но,  несмотря на все эти усилия, на мужество каждого в отдельности и общую  стойкость, победа явно клонилась на сторону солдат барона. Отряд был  дисциплинирован и закален в битвах, к тому же численностью вдвое превосходил  лесников, а потому он быстро восстановил те преимущества, которые потерял было  в начале стычки. Маленький Джон одним взглядом оценил отчаянное положение, в  которое он попал со своими людьми, и понял, что пора приостановить сражение,  пока оно не перешло в бессмысленное кровопролитие. Но, не решившись отдать приказ  без Гилберта, молодой человек бросился его разыскивать.    

Подвиги  Уильяма привлекли к нему внимание четырех солдат, решивших взять в плен одного из  вожаков саксов. Они сочли, что воздыхатель прекрасной Мод им вполне подходит,  и, несмотря на отчаянное сопротивление Уильяма, повалили его на землю. Робин  увидел это, и не сообразуясь ни с чем, кроме как с зовом сердца, кинулся  Уильяму на помощь; он проткнул копьем одного солдата, подхватил мощной рукой  своего друга, и вдвоем им уже почти удалось добежать до остальных своих  товарищей, которых собрал Маленький Джон.    

Опасность,  нависшая над Уиллом, таким образом почти миновала, и, все еще поддерживаемый другом,  он уже собирался укрыться позади товарищей, образовавших заслон солдатам, как  вдруг отчаянный крик Робина заставил молодого человека упустить из вида солдат,  уцелевших в сражении.    

– Мой  отец! Отец! – кричал Робин. – Они убьют моего отца!    

Молодой  лучник кинулся на помощь Гилберту, а солдаты снова схватили Уильяма и потащили  за собой, и он уже не видел, как Робин упал на колени перед Гилбертом, череп  которого был раскроен топором.    

Увидев,  что старик убит, Робин тут же отомстил за него, нанеся убийце смертельный удар;  саксы подняли страшный шум, и в этом переполохе никто не заметил похищения  Уилла.    

Битва,  притихшая было на мгновение, вспыхнула с новой силой. Робин и Тук разили  насмерть всех, кто к ним приближался, а Маленький Джон воспользовался отчаянной  яростью Робина, чтобы вынести из боя тело Гилберта.    

Через  четверть часа после того как его товарищи отступили, унося тело старика, Робин  крикнул во весь голос:    

– В  лес, друзья!    

    

Лесники  рассеялись, как стая вспугнутых птиц, а солдаты бросились их преследовать с  криком:    

– Победа!  Победа! Погоним этих собак! Убьем их!    

– Собаки  еще покусают вас перед смертью! – крикнул Робин, и в солдат полетели  острые стрелы.    

Преследование  становилось опасным и безнадежным, и у солдат хватило здравого смысла понять  это.    

В отряде  Маленького Джона не хватало шести человек; Гилберт Хэд погиб, а Уильям входил в  число пропавших.    

– Я  Уильяма не оставлю, – сказал Робин, останавливая отряд, – вы, мои  храбрецы, идите дальше, а я пойду его искать: раненого, мертвого или пленного,  я должен его найти.    

– И  я с вами, – тут же сказал Маленький Джон. Остальные пошли дальше, а друзья  поспешно вернулись на то место, откуда они отступили.    

Но там,  где они бились, не было никаких следов сражения. Убитые – и солдаты, и лесники –  исчезли. Трава, примятая во многих местах, указывала, что здесь побывал большой  конный отряд, но больше ничего не было: даже обломки копий и стрел крестоносцы  подобрали и унесли с собой.    

И только  одно живое существо бродило у развилки дорог и обеспокоенно поглядывало по сторонам,  словно кого-то искало: это была лошадь монаха.    

При виде  молодых людей пони бросился было к ним, но узнав того, кто его привязал, заржал,  встал на дыбы и скрылся.    

– Кроткая  Мэри почувствовала вкус свободы, – сказал Маленький Джон, – и теперь  она, конечно, попадет в руки какого-нибудь разбойника.    

– Попробуем  ее поймать, – сказал Робин, – может быть, я на ней догоню солдат.    

– Чтобы  они вас убили, друг мой? – спросил благоразумный племянник сэра Гая. –  Это будет, уверяю вас, как неосторожно, так и бессмысленно; вернемся в  поместье, и завтра утром посмотрим.    

– Да,  вернемся в поместье, – ответил Робин. – Я должен сегодня же исполнить  свой горестный долг.    

Через  день тело Гилберта, над которым брат Тук целые сутки читал молитвы, было завернуто  в саван и готово занять место своего последнего упокоения.    

По  просьбе Робина его оставили одного у останков доброго старика, и он обратился к  Богу с горячей молитвой о спасении души человека, который его так любил.    

– Прощай  навеки, любимый мой отец, – говорил он, – прощай; ты, кто принял в  дом чужое, покинутое родными дитя; прощай, ты, кто со всем благородством своей  души дал этому ребенку нежную мать, преданного отца, незапятнанное имя; прощай  же, прощай, прощай!.. Смерть разделила наши тела, но не души. О мой отец! Ты вечно  будешь жить в моем сердце, и я буду любить, уважать и почитать тебя как самого  Господа Бога. И ни время, ни горести жизни, ни даже счастье не уменьшат моей  сыновней любви. Ты часто говорил мне, о мой высокочтимый отец, что душа добрых  людей и после их смерти хранит и защищает тех, кого они любили при жизни. Так  храни же твоего сына, того, кому ты дал свое имя, которое он постарается  сберечь во всей его чистоте. И клянусь тебе, отец, взяв тебя за руку и обратив  глаза к Небу, клянусь тебе, что Робин Гуд никогда не совершит ни одного доброго  дела, которое не направлялось бы тобой, и ни одного дурного, которое не  умерялось бы воспоминаниями о твоей честности и справедливости.    

Произнеся  эти слова, юноша помолчал несколько минут, потом встал, позвал друзей, и с  непокрытой головой, в сопровождении всех членов семьи Гэмвеллов проводил  останки старика к могиле.    

Позади  этой грустной процессии шел Линкольн; он был бледнее смерти, а за ним шла хромая  собака, несчастная собака, на которую никто не обратил внимания, о которой  никто не подумал, бедная собака, которая осталась верной хозяину даже после его  смерти.    

Когда  тело, завернутое в саван, было опущено в могилу и оружие Гилберта положили рядом  с ним, старый Ланс подполз к краю ямы, жутко завыл и свалился на труп хозяина.    

Робин  хотел вытащить собаку из могилы.    

– Оставьте  слугу рядом с хозяином, сэр Робин, – грустно сказал Линкольн, – и  хозяин, и пес мертвы.    

Старик  сказал правду: Ланс больше не дышал.    

Могилу  засыпали, и Робин остался один, поскольку в великой печали человек не нуждается  ни в утешении, ни в свидетелях.    

Солнце  село, только край неба еще розовел, блеснули первые звезды, бледная луна осветила  лицо Робина, и тут в нескольких шагах от себя он увидел две белые тени.    

На плечи  его одновременно и легко опустились руки двух женщин, вырвав юношу из немого  отчаяния, более страшного, чем рыдания и слезы.    

Он  поднял голову и увидел, что рядом с ним стоят заплаканная Мод и грустная  Марианна.    

– Вам  остались надежда, воспоминания и моя любовь, Робин, – сказала Марианна, и  в голосе ее прозвучало волнение. – Если Бог посылает горе, он дает и силы  его перенести.    

– Я  усыплю могилу цветами, Робин, – сказала Мод, – и мы не раз вместе  вспомним в разговорах того, кто ушел от нас.    

– Спасибо,  Марианна, спасибо Мод, – ответил Робин.    

И, не  найдя слов, чтобы выразить девушкам свою глубокую признательность, он встал,  сжал руки Мод, поклонился Марианне и ушел быстрым шагом.    

А  девушки опустились на колени на то место, откуда он встал, и стали молча  молиться.    

 XVII    

     

На  следующий день, с первыми лучами солнца Робин и Маленький Джон вошли в харчевню  в городке Ноттингем, чтобы позавтракать. В харчевне было полно солдат, которые,  судя по их одежде, служили у барона Фиц-Олвина. Молодые люди ели и  прислушивались к их разговорам.