1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 
– Я   их и свел: отдубасил как следует этого несравненного полководца. Он принялся   разыскивать меня, чтобы повесить, а ты, на которого я рассчитывал, как на   защиту от этого героя, ты бросил меня на произвол судьбы. Вместо того чтобы   прикончить его, ты с ним помирился. Что же мне оставалось делать? Через   посредство моего приятеля Горанфло я объявил о своей кончине и погребении. Так   что с той самой поры господин де Майен, который так разыскивал меня, перестал   это делать.      

– Какое   ужасное мужество нужно было для этого, Шико! Скажи, разве ты не представлял   себе, как я буду страдать при известии о твоей смерти?      

– Да,   я поступил мужественно, но ничего ужасного во всем этом не было. Самая спокойная   жизнь наступила для меня с тех пор, как все считают, что меня нет в живых.      

– Шико!   Шико! Друг мой! – вскричал король. – Ты приводишь меня в ужас, я   просто теряю голову.      

– Эко   дело! Ты только сейчас это заметил?      

– Не   знаю, чему и верить.      

– Бог   ты мой, надо же все-таки на чем-нибудь остановиться: чему же ты веришь?      

– Ну   так знай: я думаю, что ты умер и явился с того света.      

– Значит,   я тебе наврал? Ты не очень-то вежлив.      

– Во   всяком случае, часть правды ты от меня скрываешь. Но я уверен, что, подобно призракам,   о которых повествуют древние, ты сейчас откроешь мне ужасные вещи.      

– Да,   вот этого я отрицать не стану. Приготовься же, бедняга король.      

– Да,   да, – продолжал Генрих, – признайся, что ты тень, посланная ко мне   господом богом.      

– Я   готов признать все, что ты пожелаешь.      

– Если   нет, то как же ты прошел по всем этим коридорам, где столько охраны? Как   очутился ты в моей комнате, подле меня? Значит, в Лувр может проникнуть кто   попало? Значит, так охраняют короля?      

И   Генрих, весь во власти охватившего его страха перед воображаемой опасностью,   снова бросился на кровать, уже готовый зарыться под одеяло.      

– Ну,   ну, ну! – сказал Шико тоном, в котором чувствовалась и некоторая жалость,   и большая привязанность. – Не горячись: стоит тебе до меня дотронуться, и   ты сразу во всем убедишься.      

– Значит,   ты не вестник гнева божьего?      

– Черт   бы тебя побрал! Разве у меня рога, словно у Сатаны, или огненный меч в руках,   как у архангела Михаила?      

– Так   как же ты все-таки вошел?      

– Ты   опять об этом?      

– Конечно.      

– Пойми   же наконец, что я сохранил ключ, тот ключ, который ты мне сам дал и который я   повесил себе на шею, чтобы позлить твоих камергеров, – они же имеют право   носить ключи только на заду. Так вот, при помощи ключа открывают двери и входят,   я и вошел!      

– Через   потайную дверь?      

– Ясное   дело!      

– Но   почему ты явился именно сегодня, а не вчера, например?      

– А,   правда, в том-то и весь вопрос. Что ж, сейчас ты узнаешь.      

Генрих   опустил одеяло и продолжал наивным и жалобным тоном ребенка:      

– Не   говори мне ничего неприятного, Шико, прошу тебя. О, если бы ты знал, как я рад,   что слышу твой голос!      

– Я   скажу тебе правду, вот и все. Тем хуже, если правда окажется неприятной.      

– Не   всерьез же ты, в самом деле, опасаешься господина де Майена, – сказал   король.      

– Наоборот,   это очень серьезно. Пойми же: получив от слуг господина де Майена пятьдесят   палочных ударов, я ответил тем же и всыпал ему сотню ударов ножнами шпаги. Если   предположить, что два удара ножнами равняются одному палочному – мы квиты.   Если же допустить, что один удар ножнами равняется одному палочному, господин   де Майен, возможно, считает, что он должен мне еще пятьдесят ударов –   палочных или ножнами. Я же ничего так не опасаюсь, как подобных должников. И   как бы я сейчас ни был тебе необходим, я не явился бы сюда, если бы не знал,   что господин де Майен находится в Суассоне.      

– Отлично,   Шико, раз это так, раз ты возвратился ради меня, я беру тебя под свое   покровительство и желаю…      

– Чего   именно? Берегись, Генрике, каждый раз, когда ты произносишь слова «я желаю»,   это значит, что ты готовишься совершить какую-нибудь глупость.      

– Я   желаю, чтобы ты воскрес, явился на свет божий.      

– Ну   вот! Я так и знал.      

– Я   тебя защищу.      

– Ладно   уж.      

– Шико,   даю тебе мое королевское слово.      

– У   меня имеется кое-что получше.      

– Что?      

– Моя   нора, я в ней и останусь.      

– Я   защищу тебя, слышишь? – с силой вскричал король, выпрямляясь во весь рост   на постаменте перед кроватью.      

– Генрике, –   сказал Шико, – ты простудишься. Умоляю тебя, ложись в постель.      

– Ты   прав. Но что делать, если ты выводишь меня из терпения, – сказал король,   снова закутываясь в одеяло. – Как это так, мне, Генриху Валуа, королю   Франции, достаточно для защиты моих швейцарцев, шотландцев, французских   гвардейцев и дворян, а господину Шико этого мало, он не считает себя в   безопасности!      

– Подожди-ка,   подожди, как ты сказал? У тебя есть швейцарцы?      

– Да,   под командованием Токно.      

– Хорошо.   У тебя есть шотландцы?      

– Да.   Ими командует Ларлан.      

– Очень   хорошо. У тебя есть французские гвардейцы?      

– Под   командованием Крильона.      

– Замечательно.   А дальше?      

– Дальше?   Не знаю, должен ли я тебе об этом говорить…      

– Не   говори: кто тебя спрашивает?      

– Дальше –   имеется кое-что новенькое, Шико.      

– Новенькое?      

– Да.   Представь себе – сорок пять храбрых дворян, – Сорок пять! А ну,   повтори!      

– Сорок   пять дворян.      

– Где   ты их откопал? Не в Париже, во всяком случае?      

– Нет,   но они только сегодня прибыли в Париж.      

– Ах   да, ах да! – сказал Шико, озаренный внезапной мыслью. – Знаю я этих   твоих дворян!      

– Вот   как!      

– Сорок   пять нищих оборванцев, которым не хватает только сумы.      

– Отрицать   не стану.      

– При   виде их можно со смеху помереть!      

– Шико,   среди них есть настоящие молодцы.      

– Словом,   гасконцы, как генерал-полковник твоей инфантерии.      

– И   как ты, Шико.      

– Ну,   я-то, Генрике, дело другое. С тех пор как я покинул Гасконь, я перестал быть   гасконцем.      

– А   они?..      

– Они   наоборот: в Гаскони они гасконцами не были, зато здесь они гасконцы вдвойне.      

– Не   важно, у меня теперь сорок пять добрых шпаг.      

– Под   командованием сорок шестой доброй шпаги, именуемой д'Эперноном?      

– Не   совсем так.      

– Кто   же их командир?      

– Луаньяк.      

– Подумаешь!      

– Ты   что ж, и на Луаньяка наведешь критику?      

– Отнюдь   не намереваюсь, он мой родич в двадцать пятой степени.      

– Вы,   гасконцы, все между собой родичи.      

– В   противоположность вам, не считающим друг друга родней.      

– Ответишь   ты мне наконец?      

– На   что?      

– На   вопрос о моих сорока пяти?      

– Ты   рассчитываешь на них, чтобы защищаться?      

– Да,   черт побери! – с раздражением вскричал Генрих.      

Шико,   или же его тень (мы на этот счет осведомлены не больше короля и потому   вынуждены оставить читателя в сомнении), Шико соскользнул поглубже в кресло,   упираясь пятками в край того же кресла, так что колени его образовали вершину   угла, расположенную выше его головы.      

– Ну   а вот у меня лично гораздо больше войска.      

– Войска?   У тебя есть войско?      

– А   почему бы нет?      

– Что   ж это за войско?      

– Сейчас   увидишь. Во-первых, у меня есть вся та армия, которую господа де Гизы формируют   в Лотарингии.      

– Ты   рехнулся?      

– Нисколечко.   Настоящая армия в количестве не менее шести тысяч человек.      

– Но   каким же образом ты, который так боишься господина де Майена, можешь   рассчитывать, что тебя станут защищать солдаты господина де Гиза?      

– Я   ведь умер.      

– Опять   та же шутка!      

– Господин   де Майен имел зуб против Шико. Поэтому, воспользовавшись своей смертью, я   переменил оболочку, имя и общественное положение.      

– Значит,   ты больше не Шико? – спросил король.      

– Нет.      

– Кто   же ты?      

– Я –   Робер Брике, бывший торговец и лигист.      

– Ты   лигист, Шико?      

– И   самый ярый. Таким образом, разумеется, при условии, что я не буду слишком   близко сталкиваться с господином де Майеном, – меня лично, Робера Брике,   члена святого Союза, защищает, во-первых, лотарингская армия – шесть тысяч   человек; запоминай хорошенько цифры.      

– Не   беспокойся.      

– Затем   около ста тысяч парижан.      

– Ну   и вояки!      

– Достаточно   хорошие, чтобы наделать тебе неприятностей, мой король. Итак, сто тысяч плюс   шесть тысяч, итого – сто шесть тысяч! Затем парламент, папа, испанцы,   господин кардинал де Бурбон, фламандцы, Генрих Наваррский, герцог Анжуйский.      

– Ну   что, твой список еще не пришел к концу? – с досадой спросил король.      

– Да   нет же! Остается еще три категории людей.      

– Говори.      

– Сильно   против тебя настроенных.      

– Говори   же.      

– Прежде   всего католики.      

– Ах   да. Я ведь истребил только три четверти гугенотов.      

– Затем   гугеноты, потому что ты на три четверти истребил их.      

– Ну,   разумеется. А третьи?      

– Что   ты скажешь о политиках, Генрике?      

– Да,   да, о тех, кто не желает ни меня, ни моего брата, ни господина де Гиза.      

– Но   кто не имеет ничего против твоего наваррского зятя!      

– С   тем чтобы он отрекся от своей веры.      

– Вот   уж пустяки! Очень это его смутит!      

– Но   помилуй! Люди, о которых ты мне говоришь…      

– Ну?      

– Это   вся Франция?      

– Вот   именно. Я лигист, и это мои силы. Ну же, ну – сложи и сравни.      

– Мы   шутим, не так ли, Шико? – промолвил Генрих, чувствуя, как его все же   пробирает дрожь.      

– По-моему,   сейчас не до шуток, ведь ты, бедный мой Генрике, один против всех.      

Лицо   Генриха приобрело выражение подлинно царственного достоинства.      

– Да,   я один, – сказал он, – но и повелитель один я. Ты показал мне целую   армию, отлично. А теперь покажи-ка мне вождя! О, ты, конечно, назовешь   господина де Гиза! Но разве ты не видишь, что я держу его в Нанси. Господина де   Майена? Ты сам сказал, что он в Суассоне. Герцог Анжуйский? Ты знаешь, что он в   Брюсселе. Король Наваррский? Он в По. Что касается меня, то я, разумеется,   один, но у себя я свободен и могу видеть, откуда идет враг, как охотник,   стоящий среди поля, видит, как из окружающих его лесов выбегает или вылетает   дичь.      

Шико   почесал нос. Король решил, что он побежден.      

– Что   ты мне на это ответишь? – спросил Генрих.      

– Что   ты, Генрике, как всегда, красноречив. У тебя остается твой язык; действительно,   это не так мало, как я думал, с чем тебя и поздравляю. Но в твоей речи есть   одно уязвимое место.      

– Какое?      

– О,   бог мой, пустяки, почти ничего, одна риторическая фигура. Уязвимое твое   сравнение.      

– В   чем же?      

– А   в том, что ты воображаешь себя охотником, подстерегающим из засады дичь, я же   полагаю, ты, напротив, дичь, которую охотник преследует до самой ее норы.      

– Шико!      

– Ну,   хорошо, ты, сидящий в засаде, кого ты увидел?!      

– Да   никого, черт побери!      

– А   между тем кто-то появился.      

– Кто?      

– Одна   женщина.      

– Моя   сестрица Марго?      

– Нет,   герцогиня Монпансье.      

– Она!   В Париже?      

– Ну,   конечно, бог ты мой.      

– Даже   если это и так, с каких пор я стал бояться женщин?      

– Правда,   опасаться надо только мужчин. Но погоди. Она явилась в качестве гонца,   понимаешь? Возвестить о прибытии брата.      

– О   прибытии господина де Гиза?      

– Да.      

– И   ты полагаешь, что это меня встревожит?      

– О,   тебя же вообще ничто не тревожит.      

– Передай   мне чернила и бумагу.      

– Для   чего? Написать господину де Гизу повеление не выезжать из Нанси?      

– Вот   именно. Мысль, видно, правильная, раз она одновременно пришла в голову и тебе и   мне.      

– Наоборот –   никуда не годная мысль.      

– Почему?      

– Едва   получив это повеление, он сразу же догадается, что его присутствие в Париже   необходимо, и устремится сюда.      

Король   почувствовал, как в нем закипает гнев. Он косо посмотрел на Шико.      

– Если   вы возвратились лишь для того, чтобы делать мне подобные сообщения, то могли   оставаться там, где были.      

– Что   поделаешь, Генрике, призраки не льстят.      

– Значит,   ты признаешь, что ты призрак?      

– А   я этого и не отрицал.      

– Шико!      

– Ну,   ладно, не сердись: ты и без того близорук, а так совсем лишишься зрения. Вот   что, ты говорил, будто удерживаешь своего брата во Фландрии?      

– Да,   конечно, это правильная политика. Я ее и придерживаюсь.      

– Теперь   слушай и не раздражайся: с какой целью, полагаешь ты, сидит в Нанси господин де   Гиз?      

– Он   организует там армию.      

– Хорошо,   спокойствие… Для чего нужна ему эта армия?      

– Ах,   Шико, вы утомляете меня всеми этими расспросами!      

– Утомляйся,   Генрике, утомляйся. Зато потом, ручаюсь тебе, лучше отдохнешь. Итак, мы   говорили, что эта армия ему нужна…      

– Для   борьбы с гугенотами севера.      

– Или,   вернее, для того, чтобы досаждать твоему брату, герцогу Анжуйскому, который   добился, чтобы его провозгласили герцогом Брабантским, и старается устроить   себе хоть небольшой трон во Фландрии, а для достижения этой цели беспрестанно   требует у тебя помощи.      

– Помощь   эту я ему все время обещаю, но, разумеется, никогда не пошлю.      

– К   величайшей радости господина герцога де Гиза. Слушай же, Генрике, что я тебе   посоветую.      

– Что   же именно?      

– Притворись,   что ты действительно намерен послать брату в помощь войска, и пусть они   двинутся по направлению к Брюсселю, даже если на самом деле пройдут всего лишь   полпути.      

– Ах,   верно, – вскричал Генрих, – понимаю: господин де Гиз тогда ни на шаг   не отойдет от границы.      

– И   данное нам, лигистам, госпожой де Монпансье обещание, что в конце недели   господин де Гиз будет в Париже…      

– Обещание   это рассеется в воздухе, как дым.      

– Ты   сам это сказал, мой повелитель, – сказал Шико, усаживаясь   поудобнее. – Ну, как же ты расцениваешь мой совет?      

– Он,   пожалуй, хорош.., только…      

– Что   еще?      

– Пока   эти господа там, на севере, будут заняты друг другом…      

– Ах   да, тебя беспокоит юг? Ты прав, Генрике, грозы обычно надвигаются с юга.      

– Не   обрушится ли на меня за это время мой третий бич? Ты знаешь, что делает   Беарнец?      

– Нет,   разрази меня гром!      

– Он   требует.      

– Чего?      

– Городов,   составляющих приданое его супруги.      

– Ай,   какой наглец! Мало ему чести породниться с французским королевским домом, он   еще позволяет себе требовать то, что ему принадлежит!      

– Например,   Кагор. Но какой же я буду политик, если отдам врагу подобный город?      

– Да,   хороший политик не сделал бы этого, но зато так поступил бы честный человек.      

– Господин   Шико!      

– Считай,   что я ничего не говорил: ты же знаешь, что в твои семейные дела я не   вмешиваюсь.      

– Но   это-то меня не тревожит: у меня есть одна мысль.      

– Тем   лучше!      

– Возвратимся   же к самым срочным делам.      

– К   Фландрии?      

– Так   я действительно пошлю кого-нибудь во Фландрию, к брату… Но кого? Кому, бог ты   мой, могу я доверить такое важное дело?      

– Да,   это вопрос сложный!      

– А,   я нашел!      

– Я   тоже.      

– Отправляйся   ты, Шико.      

– Мне   отправиться во Фландрию?      

– Почему   нет?      

– Как   же я отправлюсь во Фландрию, когда я мертв?      

– Да   ведь ты больше не Шико, ты Робер Брике.      

– Ну   куда это годится: буржуа, лигист, сторонник господина де Гиза вдруг станет   твоим посланцем к герцогу Анжуйскому!      

– Значит,   ты отказываешься?      

– А   то как же!      

– Ты   отказываешь мне в повиновении?      

– В   повиновении? А разве я обязан тебе повиноваться?      

– Ты   не обязан, несчастный?      

– А   откуда у меня могут быть обязательства? Я от тебя когда-нибудь что-нибудь   видел? То немногое, что я имею, получено по наследству. Я – человек бедный   и незаметный. Сделай меня герцогом и пэром, преврати в маркизат мою землицу   Шикотери, пожалуй мне пятьсот тысяч экю, и тогда мы поговорим о поручениях.      

Генрих   уже намеревался ответить, подыскав подходящее оправдание, из тех, к каким   обычно прибегают короли, когда слышат подобные упреки, но внезапно раздался   шелест и лязганье колец – отдергивали тяжелую бархатную портьеру.      

– Господин   герцог де Жуаез, – произнес голос слуги.      

– Вот   он, черт побери, твой посланец! – вскричал Шико. – Кто сумеет   представлять тебя лучше, чем мессир Анн, попробуй найди!      

– И   правда, – прошептал Генрих, – ни один из моих министров не давал мне   таких хороших советов, как этот чертяка!      

– А,   так ты наконец признаешь это? – сказал Шико.      

И он   забился поглубже в кресло, свернувшись калачиком, так что даже самый лучший в   королевстве моряк, привыкший различать любую точку на горизонте, не мог бы   увидеть в этом огромном кресле, куда погрузился Шико, что-либо, кроме выступов   резьбы на его ручках и спинке.      

Господин   де Жуаез, хоть он и был главным адмиралом Франции, тоже ничего другого не   заметил.      

Увидав   своего юного любимца, король радостно вскрикнул и протянул ему руку.      

– Садись,   Жуаез, дитя мое, – сказал он. – Боже мой, как ты поздно явился.      

– Сир, –   ответил Жуаез, – ваше величество очень добры, что изволили эго заметить.      

И   герцог, подойдя к возвышению, на котором стояла кровать, уселся на одну из   вышитых лилиями подушек, разбросанных для этой цели на ступеньках.      

 Глава 15.      

О ТОМ, КАК ТРУДНО   БЫВАЕТ КОРОЛЮ НАЙТИ ХОРОШЕГО ПОСЛА      

       

Шико,   по-прежнему невидимый, покоился в кресле; Жуаез полулежал на подушках; Генрих   уютно завернулся в одеяло. Началась беседа.      

– Ну   что ж, Жуаез, – сказал Генрих, – хорошо вы побродили по городу?      

– Отлично,   сир, благодарю вас, – рассеянно ответил герцог.      

– Как   быстро исчезли вы сегодня с Гревской площади!      

– Послушайте,   сир, честно говоря – не очень-то это развлекательное зрелище. И не люблю я   смотреть, как мучаются люди.      

– Какой   жалостливый!      

– Нет,   я эгоист… Чужие страдания действуют мне на нервы.      

– Ты   знаешь, что произошло?      

– Где   именно, сир?      

– На   Гревской площади?      

– По   правде говоря – нет.      

– Сальсед   отрекся от своих показаний.      

– Вот   как!      

– Вам   это безразлично, Жуаез?      

– Мне?      

– Да.      

– Признаюсь   откровенно, сир, я не придавал большого значения тому, что он мог сказать. К   тому же я был уверен, что он от всего отречется.      

– Но   ведь он сперва сознался.      

– Тем   более. Его первые признания заставили Гизов насторожиться. Гизы и начали   действовать, пока ваше величество сидели спокойно: это было неизбежно.      

– Как!   Ты предвидишь такие вещи и ничего мне не говоришь?      

– Да   ведь я не министр, чтобы говорить о политике.      

– Оставим   это, Жуаез.      

– Сир…      

– Мне   понадобится твой брат.      

– Мой   брат, как и я сам, сир, всегда к услугам его величества.      

– Значит,   я могу на него рассчитывать?      

– Разумеется.      

– Ну,   так я хочу дать ему одно небольшое поручение.      

– Вне   Парижа?      

– Да.      

– В   таком случае это невозможно, сир.      

– Как   так?      

– Дю   Бушаж в настоящее время не может уехать.      

Генрих   приподнялся на локте и во все глаза уставился на Жуаеза.      

– Что   это значит? – спросил он.      

Жуаез с   величайшей невозмутимостью выдержал недоумевающий взгляд короля.      

– Сир, –   сказал он, – это самая понятная вещь на свете! Дю Бушаж влюблен, но он   недостаточно искусно приступил к делу. Пошел по неправильному пути, и вот   бедный мальчик начал худеть, худеть…      

– И   правда, – сказал король, – это бросилось мне в глаза.      

– И   все мрачнел, черт побери, – словно он живет при дворе вашего величества.      

От   камина до собеседника донеслось какое-то ворчание. Жуаез умолк и с удивлением   огляделся по сторонам.      

– Не   обращай внимания, Анн, – засмеялся Генрих, – это одна из моих собачек   заснула в кресле и рычит во сне. Так ты говоришь, друг мой, что бедняге дю   Бушажу взгрустнулось?      

– Да,   сир, он мрачен, как сама смерть. Похоже, что он где-то повстречал женщину, все   время пребывающую в угнетенном состоянии ума. Нет ничего ужаснее таких встреч.   Однако и у подобных натур можно добиться успеха не хуже, чем у женщин веселого   нрава. Все дело в том, как за них взяться.      

– Ну,   ты-то не очень смутился бы, распутник!      

– Вот   тебе и на! Вы называете меня распутником за то, что я люблю женщин?      

Генрих   вздохнул.      

– Так   ты говоришь, что у этой женщины мрачный характер?      

– Так,   по крайней мере, утверждает дю Бушаж. Я ее не знаю.      

– И,   несмотря на ее скорбное настроение, ты бы добился успеха?      

– Черт   побери! Все дело в том, чтобы играть на противоположностях. Настоящие трудности   бывают только с женщинами сдержанного темперамента: они требуют от   добивающегося их благосклонности одновременно и любезностей, и известной   строгости, а соединить это мало кому удается. Дю Бушажу попалась женщина   мрачная, и любовь у него поэтому несчастная.      

– Бедняга! –   сказал король.      

– Вы   понимаете, сир, – продолжал Жуаез, – что не успел он сделать мне это   признание, как я начал его лечить.      

– Так   что…      

– Так   что в настоящее время курс лечения начат.      

– Он   уже не так влюблен?      

– Нет,   сир, но у него появилась надежда внушить любовь: это ведь более приятное лечение,   чем вовсе лишать людей их чувства. Итак, начиная с сегодняшнего вечера, он,   вместо того чтобы вздыхать на манер своей дамы, постарается развеселить ее, как   только возможно: сегодня вечером, к примеру, я посылаю к его возлюбленной   тридцать итальянских музыкантов, которые устроят под ее балконом неистовый шум.      

– Фи! –   сказал король. – Что за пошлая затея!      

– Как   так – пошлая? Тридцать музыкантов, которым равных нет в мире!      

– Ну   знаешь, черта с два развлекли бы меня музыкой в дни, когда я был влюблен в   госпожу де Конде!      

– Да,   но ведь тогда были влюблены именно вы, сир.      

– Безумно   влюблен, – ответил король.      

Тут   снова послышалось какое-то ворчанье, весьма похожее на насмешливое хихиканье.      

– Вы   же сами понимаете, что это совсем другое дело, сир, – сказал Жуаез, тщетно   пытаясь разглядеть, откуда доносятся странные звуки. – Дама, наоборот,   равнодушна, как истукан, и холодна, как льдина.      

– И   ты рассчитываешь, что от музыки лед растает, а истукан оживет?      

– Разумеется,   рассчитываю.      

Король   покачал головой.      

– Конечно,   я не говорю, – продолжал Жуаез, – что при первом же взмахе смычка   дама устремится в объятия дю Бушажа. Но она будет поражена тем, что ради нее   устроен весь этот шум. Мало-помалу она освоится с концертами, а если они не   придутся ей по вкусу, мы пустим в ход актеров, фокусников, чародеев, прогулки   верхом, – словом, все забавы, какие только можно. Так что если веселье   вернется не к этой скорбящей красавице, то уж, во всяком случае, к самому дю   Бушажу.      

– Желаю   ему этого от всего сердца, – сказал Генрих, – но оставим дю Бушажа,   раз он уж так затрудняется покидать в настоящее время Париж. Для меня отнюдь не   необходимо, чтобы именно он выполнил мое поручение. Но я надеюсь, что ты,   дающий такие превосходные советы, ты не стал бы, подобно ему, рабом какой-нибудь   благородной страсти?      

– Я? –   вскричал Жуаез. – Да я никогда за всю мою жизнь не был так свободен, как   сейчас!      

– Отлично,   значит, тебе делать нечего?      

– Решительно   нечего, сир.      

– Но   мне казалось, что ты в нежных отношениях с какой-то красоткой?      

– Ах   да, с любовницей господина де Майена, Эта женщина меня обожала.      

– Ну   так что же?      

– Ну   так вот. Сегодня вечером, прочитав дю Бушажу наставление, я покинул его и   направился к ней. Прихожу, совершенно взбудораженный теориями, которые только   что развивал, – уверяю вас, сир, я воображал, что влюблен почти так же,   как Анри, – и передо мной оказывается женщина вся дрожащая, перепуганная.   Прежде всего мне пришло в голову, что у нее кто-нибудь сидит и я явился   некстати. Стараюсь успокоить ее – напрасно, расспрашиваю – она не   отвечает. Хочу поцеловать ее, она отворачивает голову. Я нахмурился – она   рассердилась. Тут мы рассорились, и она заявила, что, когда бы я к ней ни   явился, ее не будет дома.      

– Бедный   Жуаез! – рассмеялся король. – Что же ты сделал?      

– Черт   побери, сир, я взял шпагу, плащ, низко поклонился и вышел, даже не оглянувшись.      

– Браво,   Жуаез, ты просто герой! – сказал король.      

– Тем   более герой, сир, что, как мне показалось, бедняжка вздохнула.      

– Тем   не менее ты ушел?      

– И   явился к вам.      

– И   ты к ней больше не вернешься?      

– Никогда…   Если бы у меня было брюшко, как у господина де Майена, я, может быть, и   вернулся бы, но я строен и имею право быть гордым.      

– Друг   мой, – серьезным тоном сказал король, – для спасения твоей души этот   разрыв – дело очень благотворное.      

– Может   быть, оно и так, сир, но пока что я целую неделю буду скучать, не зная, чем   заняться и куда девать себя. Вот мне и пришло в голову предаться сладостной   лени: право же, скучать очень занятно.., раньше у меня такой привычки не было,   и я нахожу ее очень тонной.      

– Еще   бы это не было тонно, – заметил король, – скуку-то в моду ввел я.      

– Вот,   сир, я и выработал план: меня осенило, пока я шел от паперти Нотр-Дам к Лувру.   Каждый день я буду являться сюда в носилках. Ваше величество будете читать   молитвы, я стану просматривать книги по алхимии или лучше даже – по   морскому делу, ведь я моряк. Заведу себе собачек, чтобы они играли с вашими.   Потом мы будем есть крем и слушать рассказы господина д'Эпернона. Я хочу также   пополнеть. Затем, когда возлюбленная дю Бушажа развеселится, мы найдем другую   женщину, веселую, и вгоним ее в тоску. Но все это мы будем делать не двигаясь с   места, сир: хорошо чувствуешь себя только в сидячем положении, а очень   хорошо – в лежачем. Какая здесь мягкая подушка, сир! Видно, что ваши   обойщики работали для короля, который изволит скучать.      

– Фу,   как это все противно, Анн, – сказал король.      

– Почему   противно?      

– Чтобы   мужчина в таком возрасте и занимающий такое положение, как ты, стремился стать   ленивым и толстым! Как это отвратительно!      

– Не   нахожу, сир.      

– Я   найду тебе подходящее занятие.      

– Если   оно будет скучным, я согласен.      

В третий   раз послышалось ворчание. Можно было подумать, что слова, произнесенные   Жуаезом, рассмешили лежащую в кресле собаку.      

– Вот   умный пес, – сказал Генрих. – Он догадывается, какую деятельность я   для тебя придумал.      

– Что   же это такое, сир? Горю нетерпением услышать.      

– Ты   наденешь сапоги.      

Жуаез в   ужасе отшатнулся.      

– О,   не требуйте от меня этого, сир, это идет вразрез со всеми моими мыслями!      

– Ты   сядешь верхом на коня.      

Жуаез   так и подскочил.      

– Верхом?   Нет, нет, я теперь не признаю ничего, кроме носилок, разве ваше величество не   слыхали?      

– Кроме   шуток, Жуаез, ты меня понял? Ты наденешь сапоги и сядешь на коня.      

– Нет,   сир, – ответил герцог самым серьезным тоном, – это невозможно.      

– А   почему невозможно? – гневно спросил Генрих.      

– Потому..,   потому что.., я адмирал.      

– Ну   и что же?      

– Адмиралы   верхом не ездят.      

– Ах,   вот как! – сказал Генрих.      

Жуаез   кивнул головой, как дети, которые упрямо решили не слушаться, но все же слишком   робки, чтобы никак не ответить.      

– Ну   что ж, отлично, господин адмирал Франции, верхом вы не поедете. Вы правы –   моряку не пристало ездить на коне. Зато моряку весьма пристало плыть на корабле   или на галере. Поэтому вы немедленно отправитесь в Руан по реке. В Руане, где   стоит ваша флагманская галера, вы тотчас же взойдете на нее и отплывете в   Антверпен.      

– В   Антверпен! – возопил Жуаез в таком отчаянии, словно он получил приказ   плыть в Кантон или в Вальпараисо.      

– Кажется,   я уже сказал, – произнес король ледяным, не допускающим возражений тоном,   как бы утверждавшим его право верховного начальника и его волю монарха. –   Сказал и повторять не желаю.      

Не   пытаясь сопротивляться, Жуаез застегнул свой плащ, надел шпагу и взял с кресла   лежащую на нем бархатную шапочку.      

– И   трудно же добиться от людей повиновения, черт побери! – продолжал ворчать   Генрих. – Если я сам иногда забываю, что я – господин, все, кроме   меня, должны были бы об этом помнить.      

Жуаез,   ледяной и безмолвный, поклонился, положив, согласно уставу, руку на рукоять   шпаги.      

– Ваши   повеления, сир? – произнес он голосом столь покорным, что воля короля   тотчас же превратилась в тающий воск.      

– Ты   отправишься в Руан, – сказал он, – в Руан, и я хочу, чтобы ты отплыл   оттуда в Антверпен, если не предпочитаешь сухим путем проехать в Брюссель.      

Генрих   ждал, что Жуаез ответит ему. Но тот ограничился поклоном.      

– Может   быть, ты предпочитаешь ехать сухим путем?      

– Я   не имею никаких предпочтений, когда надо выполнять приказ, сир, – ответил   Жуаез.      

– Ну   ладно, дуйся, дуйся, вот ужасный характер! – вскричал король. – Ах, у   государей друзей нет!      

– Кто   отдает приказания, может рассчитывать только на слуг, – торжественно   заявил Жуаез.      

– Так   вот, милостивый государь, – сказал оскорбленный король, – вы и   отправитесь в Руан, сядете на свою галеру, возьмете гарнизоны Кодебека, Арфлера   и Дьеппа, которые я заменю другими частями, погрузите их на шесть кораблей и по   прибытии на место отдадите в распоряжение моего брата, ожидающего от меня   обещанной помощи.      

– Пожалуйста,   письменные полномочия, сир! – сказал Жуаез.      

– А   с каких это пор, – ответил король, – вы не можете действовать   согласно своей адмиральской власти?      

– Я   имею одно лишь право – повиноваться и стараюсь, насколько возможно, сир,   избежать ответственности.      

– Хорошо,   господин герцог, письменные полномочия вы получите у себя дома в момент отъезда.      

– Когда   же наступит этот момент, сир?      

– Через   час.      

Жуаез   почтительно поклонился и направился к двери.      

Сердце   короля чуть не разорвалось.      

– Как! –   сказал он. – Вы даже не нашли любезных слов на прощанье! Вы не слишком   вежливы, господин адмирал. Видно, моряков недаром в этом упрекают. Ну что ж,   может быть, мне больше угодит генерал-полковник моей инфантерии.      

– Соблаговолите   простить меня, сир, – пробормотал Жуаез, – но я еще худший   придворный, чем моряк, и, как я понимаю, ваше величество сожалеет обо всем, что   изволили для меня сделать.      

И он   вышел, хлопнув дверью так, что портьера надулась, словно от порыва ветра.      

– Вот   как относятся ко мне те, для кого я столько сделал! – вскричал   король. – Ах, Жуаез, неблагодарный Жуаез!      

– Ну   что же, может быть, ты позовешь его обратно? – сказал Шико, подходя к   кровати. – Один раз проявил силу воли и уже раскаиваешься!      

– Послушай, –   ответил король, – ты очень мило рассуждаешь! Как по-твоему, очень приятно   выходить в октябре месяце в море под ветром и дождем? Хотел бы я видеть, что бы   ты делал на его месте, эгоист?      

– Это   от тебя одного зависит, великий король, от тебя одного.      

– Видеть,   как ты отправляешься по городам и весям?      

– По   городам и весям. Самое пламенное мое желание сейчас – попутешествовать.      

– Значит,   если бы я послал тебя куда-нибудь, как Жуаеза, ты бы согласился?      

– Не   только согласился бы, я просто мечтаю об этом. Я умоляю тебя послать меня   куда-нибудь.      

– С   поручением?      

– С   поручением.      

– Ты   бы поехал в Наварру?      

– Я   бы к самому черту на рога отправился, великий король!      

– Ты   что, потешаешься надо мною, шут?      

– Сир,   если и при жизни я был не слишком весел, то, клянусь вам, после смерти стал еще   грустнее.      

– Но   ведь только что ты отказывался уехать из Парижа.      

– Милостивый   мой повелитель, я был неправ, решительно неправ и очень в этом раскаиваюсь.      

– Так   что теперь ты хочешь уехать из Парижа?      

– Немедленно,   прославленный король, сию же минуту, великий монарх.      

– Ничего   не понимаю, – сказал Генрих.      

– А   ты разве не слышал слов, произнесенных главным адмиралом Франции?      

– Каких   именно?      

– А   тех, в которых он сообщал о своем разрыве с любовницей господина де Майена?      

– Да,   ну и что же?      

– Если   эта женщина, влюбленная в такого очаровательного юнца, как герцог, ибо Жуаез и   вправду очарователен…      

– Конечно.      

– Если   эта женщина расстается с ним, вздыхая, значит, у нее есть веская на то причина.      

– Вероятно,   иначе она не отпустила бы его.      

– Ну,   а ты не знаешь, какая?      

– Нет.      

– И   не догадываешься?      

– Нет.      

– Причина   в том, что господин де Майен возвращается.      

– Ого! –   вырвалось у короля.      

– Наконец-то   ты понял, поздравляю.      

– Да,   я понял.., но все же…      

– Что   все же?      

– По-моему,   причина не очень веская.      

– Какие   же у тебя на этот счет соображения, Генрике? Я очень рад буду с ними   согласиться. Говори.      

– Почему   бы этой женщине не порвать с Майеном, вместо того чтобы прогонять Жуаеза? Я   думаю, Жуаез был бы рад отблагодарить ее, пригласив господина де Майена в   Пре-о-Клер и продырявив там его толстое брюхо. Шпага у нашего Жуаеза лихая!      

– Прекрасно.   Но если у Жуаеза лихая шпага, то зато у господина де Майена предательский   кинжал. Вспомни Сен-Мегрена.      

Генрих   вздохнул и поднял глаза к небу.      

– Женщина,   по-настоящему влюбленная, не захочет, чтобы любимого ею человека убили, она   предпочтет с ним расстаться, выиграть время. И прежде всего она предпочтет,   чтобы ее самое не умертвили. А у Гизов, в их милой семейке, народ чертовски   беззастенчивый.      

– Да,   ты, пожалуй, прав.      

– Очень   рад, что ты в этом убедился.      

– Да,   я начинаю думать, что Майен действительно возвращается. Но ведь ты, Шико, не   женщина – пугливая или влюбленная.      

– Я,   Генрике, человек осторожный, у которого с господином де Майеном игра не   кончилась и счеты не сведены. Если он до меня доберется, то пожелает начать все   снова. Добряк господин де Майен – игрок преотчаянный.      

– Так   что же?      

– Он   сделает такой ловкий ход, что меня пырнут ножом.      

– Ну,   я своего Шико знаю: он уж в долгу не останется.      

– Ты   прав, я пырну его раз десять, и от этого он подохнет.      

– Тем   лучше: игра, значит, кончится.      

– Тем   хуже, черт побери, тем хуже! Семейка поднимет ужасающий шум, на тебя напустится   вся Лига, и в одно прекрасное утро ты мне скажешь: Шико, друг мой, извини, но я   вынужден тебя колесовать.      

– Я   так скажу?      

– Ты   так скажешь, и притом, что еще хуже, ты это сделаешь, великий король. Так вот,   я и предпочитаю, чтобы дело обернулось иначе, понимаешь? Сейчас мне неплохо, и   я хочу, чтобы все так и оставалось. Видишь ли, вражда в арифметической   прогрессии представляется мне опасной. Поэтому я поеду в Наварру, если тебе   благоугодно будет меня туда послать.      

– Разумеется,   мне это благоугодно.      

– Жду   приказаний, милостивейший повелитель.      

И Шико,   приняв ту же позу, что Жуаез, застыл в ожидании.      

– Но, –   сказал король, – ты даже не знаешь, придется ли поручение тебе по вкусу.      

– Раз   я прошу, чтобы ты мне его дал…      

– Дело   в том, видишь ли, Шико, – сказал Генрих, – что у меня возник план   рассорить Марго с ее мужем.      

– Разделять,   чтобы властвовать? – сказал Шико. – Делай, как желаешь, великий   государь. Я – посол, вот и все. Перед самим собой мне отчитываться не   придется. Лишь бы личность моя была неприкосновенна.., вот на этом, ты сам   понимаешь, я настаиваю.      

– Но   в конце-то концов, – сказал Генрих, – надо, чтобы ты знал, что тебе   говорить моему зятю.      

– Я?   Говорить? Нет, нет, нет!      

– Как   так – нет, нет, нет?      

– Я   поеду, куда ты пожелаешь, но говорить ничего не стану. На этот счет есть   пословица… – Значит, ты отказываешься?      

– Говорить   я отказываюсь, но письмо от тебя возьму. Кто передает поручение на словах,   всегда несет большую ответственность. С того, кто вручает письмо, не так уж   много спрашивают.      

– Ну,   что ж, хорошо, я дам тебе письмо. Это вполне соответствует моему замыслу.      

– Как   все замечательно получается! Давай же письмо.      

– Что   ты говоришь?      

– Говорю –   давай!      

И Шико   протянул руку.      

– Не   воображай, пожалуйста, что такое письмо можно написать в один миг. Его надо   сочинить, обдумать, взвесить все выражения.      

– Отлично:   взвешивай, обдумывай, сочиняй. Завтра раненько утром я опять забегу или пришлю   кого-нибудь.      

– А   почему бы тебе не переспать здесь?      

– Здесь?      

– Да,   в своем кресле?      

– Ну   нет! С этим покончено. В Лувре я больше не ночую. Привидение – и вдруг   спит в кресле. Это же чистейшая нелепость!      

– Но   ведь необходимо, – вскричал король, – чтобы ты знал мои намерения в   отношении Марго и ее мужа. Ты гасконец. При наваррском дворе мое письмо   наделает шуму. Тебя станут расспрашивать, надо, чтобы ты мог отвечать. Черт   побери! Ты же будешь моим послом. Я не хочу, чтоб у тебя был глупый вид.      

– Боже   мой! – произнес Шико, пожимая плечами. – До чего же ты не   сообразителен, великий король! Как! Ты воображаешь, что я повезу какое-то   письмо за двести пятьдесят лье, не зная, что в нем написано? Будь спокоен,   черти полосатые! На первом же повороте, под первым же деревом, где я   остановлюсь, я вскрою твое письмо. Как это возможно? В течение десяти лет ты   шлешь послов во все концы и так плохо их знаешь? Ну, ладно. Отдохни душой и   телом, а я возвращаюсь в свое убежище.      

– А   где твое убежище?      

– На   кладбище Невинноубиенных, великий государь.      

Генрих   взглянул на Шико с удивлением, не исчезавшим из его взора в течение тех двух   часов, что они беседовали.      

– Ты   этого не ожидал, правда? – сказал Шико, беря свою фетровую шляпу. – А   ведь недаром ты вступил в сношение с существом из другого мира! Договорились:   завтра жди меня самого или моего посланца.      

– Хорошо,   но надо, чтобы у твоего посланца был какой-нибудь пароль, – должны же   здесь знать, что он действительно от тебя, чтобы впустить его ко мне.      

– Отлично:   если я сам приду, то все в порядке, если придет мой посланец, то по поручению   тени.      

И с   этими словами он исчез так незаметно, что суеверный Генрих остался в некотором   недоумении – а может быть, и вправду не живое тело, а бесплотная тень   выскользнула за эту дверь таким образом, что она даже не скрипнула, за эту   портьеру, на которой не шевельнулась ни одна складка?      

 Глава 16.      

КАК И ПО КАКИМ ПРИЧИНАМ   УМЕР ШИКО      

       

Да не   посетуют на нас те из читателей, которые из склонности своей к чудесному   поверили бы, что мы возымели дерзость ввести в свое повествование призрак. Шико   был существом из плоти и крови. Высказав, по своему обыкновению под видом   насмешек и шуток, всю ту правду, которую ему хотелось довести до сведения   короля, он покинул дворец.      

Вот как   сложилась его судьба.      

После   смерти друзей короля, после того, как начались смуты и заговоры, возбуждаемые   Гизами, Шико призадумался.      

Храбрый,   как хорошо известно читателю, и беспечный, он тем не менее весьма дорожил   жизнью: она забавляла его, как забавляет все избранные натуры.      

В этом   мире одни дураки скучают и ищут развлечений на том свете.      

Однако   же после некой забавы, о которой нами было упомянуто, он решил, что   покровительство короля вряд ли спасет его от мщения со стороны г-на де Майена.   Со свойственным ему философским практицизмом он полагал, что, если уж в этом   мире нечто физически свершилось, возврата к прежнему быть не может и что   поэтому никакие алебарды и никакие трибуналы короля Франции не зачинят даже   ничтожнейшей прорехи, сделанной в его куртке кинжалом г-на де Майена.      

Он и   принял соответствующее решение, как человек, которому к тому же надоела роль   шута и который все время стремится играть вполне серьезную роль, надоело и   фамильярное обращение короля – времена наступили такие, что именно оно-то   и грозило ему верной гибелью.      

Он   поэтому начал с того, что постарался, насколько было возможно, увеличить   расстояние между своей шкурой и шпагой г-на де Майена.      

Осуществляя   это намерение, он отправился в Бон с тройной целью – покинуть Париж,   обнять своего друга Горанфло и попробовать пресловутого вина розлива 1550 года,   о котором шла речь в письме, завершающем наше повествование «Графиня де   Монсоро».      

Надо   сказать, что мера эта оказалась вполне действенной: месяца через два Шико   заметил, что он толстеет не по дням, а по часам и что одного этого достаточно,   чтобы он стал неузнаваем. Но заметил он также, что, толстея, уподобляется   Горанфло гораздо больше, чем это пристало бы человеку с головой.      

И дух   возобладал над плотью.      

Осушив   несколько сот бутылок знаменитого вина 1550 года и поглотив двадцать два тома,   составлявших монастырскую библиотеку, откуда априори почерпнул латинское   изречение; «Bonum vinum laetificat cor hominis»1[3],   Шико почувствовал великую тяжесть в желудке и великую пустоту в голове.      

«Можно,   конечно, было бы постричься в монахи, – подумал он. – Но у Горанфло я   буду уж слишком по-хозяйски распоряжаться, а в других аббатствах –   недостаточно. Конечно, ряса навсегда укроет меня от глаз господина де Майена,   но, клянусь всеми чертями, – есть же, кроме самых обычных способов, и   другие: поразмыслим. В другой латинской книжке – правда, не из библиотеки   Горанфло, я прочитал: „Quaere et invenies“ [4].      

Шико   стал размышлять, и вот что пришло ему в голову.      

Для того   времени мысль была довольно новая.      

Он   доверился Горанфло и попросил его написать королю: письмо продиктовал он сам.      

Горанфло,   хоть это и далось ему нелегко, все же под конец написал, что Шико удалился к   нему в монастырь, что, вынужденный расстаться со своим повелителем, когда тот   помирился с г-ном де Майеном, он с горя заболел, пытался бороться с болезнями,   кое-как развлекаясь, но горе оказалось сильнее, и в конце концов он скончался.      

Со своей   стороны и Шико написал королю.      

Письмо   его, датированное 1580 годом, разделено было на пять абзацев.      

Предполагалось,   что между каждым абзацем протекал один день и что каждый из них   свидетельствовал о дальнейшем развитии болезни.      

Первый   был начертан и подписан рукою довольно твердой.      

Во   втором почерк был неуверенный, а подпись, хотя еще разборчивая, представляла   собой каракули.      

Под   третьим стояло Шик…      

Под   четвертым Ши…      

И   наконец, под пятым Ш и клякса.      

Эта   клякса, поставленная умирающим, произвела на короля самое тягостное   впечатление.      

Вот   почему он принял Шико за явившуюся ему тень.      

Можно   было бы привести здесь письмо Шико, но, как сказали бы мы сейчас, Шико был   человек эксцентричный, а так как стиль – это человек, эпистолярный стиль   Шико был настолько эксцентричен, что мы не решаемся привести здесь это письмо,   какого бы эффекта от него ни ожидали.      

Но его   можно найти в мемуарах л'Этуаля. Оно датировано, как мы уже говорили, 1580   годом, «годом великого распутства», – добавляет Шико.      

В конце   этого письма, дабы интерес к нему Генриха не остывал, Горанфло добавлял, что   после смерти Шико бонский монастырь ему опротивел и что он предпочитал бы   перебраться в Париж.      

Именно   этот постскриптум Шико было особенно трудно вырвать из пальцев Горанфло.      

Ибо   Горанфло, подобно Панургу, как раз отлично чувствовал себя в Боне.      

Он   жалобно возражал Шико, что когда вино не сам разливаешь, к нему всегда   подмешивают воду.      

Но Шико   обещал достойному приору, что ежегодно сам будет ездить и заготовлять для него   и романею, и вольнэ, и шамбертен. Признавая превосходство Шико и в данном деле,   как и во многом другом, Горанфло уступил настояниям друга.      

В ответ   на послание Горанфло и на прощальные строки Шико король собственноручно   написал:      

       

«Господин   настоятель, поручаю Вам совершить в какой-нибудь поэтичной местности святое   погребение бедного Шико, о котором я скорблю всей душой, ибо он был не только   преданным моим другом, но и дворянином довольно хорошего происхождения, хотя   сам не ведал своей родословной дальше прапрадеда.       

На   могиле его Вы посадите цветы и выберете для нее солнечный уголок: будучи   южанином, он очень любил солнце. Что касается Вас, чью скорбь я тем более   уважаю, что она разделяется мною самим, то Вы, согласно выраженному Вами   желанию, покинете Бонскую обитель. Мне слишком нужны здесь в Париже преданные   люди и добрые клирики, чтобы я держал Вас в отдалении. Поэтому я назначаю Вас   приором аббатства св. Иакова, расположенного в Париже у Сент-Антуанских ворот:   наш бедный друг особенно любил этот квартал.       

Сердечно   благосклонный к Вам Генрих – с просьбой не забывать его в Ваших святых   молитвах».       

       

Легко   представить себе, как расширились от изумления глаза приора при получении   подобного автографа, целиком написанного королевской рукой, как восхитился он   гениальной изобретательностью Шико и как стремительно бросился навстречу   ожидающим его почестям.      

Ибо   читатель может это припомнить – честолюбие и ранее пускало своп цепкие   ростки в сердце Горанфло: личное имя его всегда было Модест [5], но, сделавшись бонским настоятелем, он стал   зваться дом Модест Горанфло.      

Все   свершилось согласно желанию как короля, так и Шико.      

Связка   терновника, и материально и аллегорически представляющая тело покойника, была   зарыта на освещенном солнцем месте, среди цветов, под пышной виноградной лозой.   Затем умерший и символически погребенный Шико помог Горанфло перебраться в Париж.      

Дом   Модест с великой пышностью водворился в качестве настоятеля в монастыре св.   Иакова.      

Шико под   покровом ночи перебрался в Париж.      

У ворот   Бюсси он за триста экю приобрел домик. Когда ему хотелось проведать Горанфло,   он пользовался одной из трех дорог: самой короткой – через город, самой   поэтической – по берегу реки, наконец, той, что шла вдоль крепостных стен   Парижа и являлась наиболее безопасной.      

Но,   будучи мечтателем, Шико почти всегда выбирал прибрежную дорогу. В то время река   Сена еще не была зажата между каменными стенами, волны, как говорит поэт,   лобзали ее широкие берега, и жители города не раз могли видеть на этих берегах   длинный вырисовывающийся в лунном сиянии силуэт Шико.