1 2 3 4 5 6 7 8 9 

– А ну их!..

– Я же вас не подвожу.

– Будете танцевать Спартака? – поинтересовался Ахметзянов.

– Буду.

– Честное слово?

– Давайте собираться. Они прошли в раздевалку.

Оказалось, что никто и не думал расходиться. Все смотрели на студента Михайлова, и была во взгляде общества объединяющая цельность. Балетные в одном общем порыве завидовали этому блондинчику-красавцу с пронзительно голубыми глазами, смутно сознавая сей объединительный мотив. Но когда он вошел, ничуть не замечая и не чуя подпорченной атмосферы, балетная куча подалась в сторону, давая возможность стороннему счастливцу переодеваться свободно.

На сей раз женщины и мужчины не разглядывали его наготы, отвернулись демонстративно, сами же не переодевались, считая, что быть свойскими в этой ситуации неуместно.

Покидая гримерную, Ахметзянов сказал:

– Добрее надо быть!.. – сам почему-то злой как собака…

Вечером встретились с ментами.

Сели в ресторане гостиницы «Звездочка» и, пока не выпили по первой, угрюмо молчали. Гибэдэдэшники пожаловали в цивильной одежде, оба в костюмах и с медальками на лацканах.

Первая, самая сладкая, потекла по организмам живой водой, размораживая кишочки, проделывая ручейком длинное русло аж до самого паха каждого.

Хрустнули корнишончиками, запили второй, куснули от холодца из свиных ножек и только здесь помягчали.

Менты откинулись на спинки стульев, глаза подернулись слезой счастья, ноздри задышали расслабленнее, и мир, ранее поделенный на гибэдэдэшников и остальных, вдруг стал общим.

Разлили по четвертой, и майор-афганец произнес тост: «Со свиданьицем!»

С ним согласились и закусили теперь жульенами из шампиньонов.

– Если бы не майор, – сказал капитан, улыбаясь, – я бы тебя замочил утром!

У капитана были выдающиеся зубы. Белые, как снег в заповеднике, крупные, словно волчьи, без зазоринки, один к одному, и Ахметзянов, глядя в самые ментовские глаза, ничуть не сомневался, что мог уже с десяток часов занимать место в холодильной камере или же пухнуть от тепла в коридоре морга.

Между столами болтался пьяный дедок с ноготок, с орденской колодкой на груди, побирался, протягивая грязный стакан.

– Ты сколько воевал? – поинтересовался патологоанатом у капитана, пока тот перемалывал своими зубами скрипучую от закваски капусту.

– Восемь месяцев зверей мочил! – ответствовал капитан. Походя он слегка оттолкнул побирающегося деда в грудь: – Отвали!..

– А я, друг ситный, – произнес Ахметзянов, – я, друг, три года в Афгане духов щелкал!

– У вас не война была, – продолжал жевать капитан. – Не война, говорю, а тихая прогулка по пескам.

Ахметзянов смолчал, был старше и терпимее, тем более в желудке плескалось двести.

– Ты утром говорил, что шестнадцать духов спать уложил, а я раз в одной деревне штук сто зверей из огнемета поджарил. Смотрел фильм «Чужие»?.. А сколько таких разов было!

Здесь в разговор вступил майор. Он за столом был самый старший, у него за душой имелось двое пацанов-близнецов, натурой он был хоть и нервной, но только на дороге, за столом же считал своим человеческим долгом расслабляться, отдыхать и конфликтов не учинять.

– Я майором на войне был, шесть лет. Отправленными на тот свет хвастать не буду, а вот что скажу вам, пацаны. Все мы ветераны, ветераны нашей великой Родины! Мы за нее воевали, мы за нее теперь выпиваем! Так что налейте в бокалы, и выпьем за нас, ветеранов российских, и за Родину!

Разлили по рюмкам. Здесь опять появился пьяный дед с орденской колодкой.

– А я, так я… Так тоже ветеран я! – развел руками пьяный. – Плесните ветерану! – И протянул в дрожащей руке грязный стакан.

– Я ж тебе сказал, дед, отвали! – озлился капитан, но тут Ахметзянов, наморщив лоб, что-то сообразил.

– А ведь правда, пацаны! Дед тоже ветеран!

– Отечественной? – как бы у самого себя вопросил майор.

– Так точно, сынок! – заулыбался пьяный. – Ейной и ветеран!

После этого сидящие за столом крепко задумались.

– Тогда получается, – озвучил работу мозгов майор, – получается, что вся страна у нас – ветераны! Все мы родственники! Кореша!

Капитану враз стало стыдно, и он, налив деду полстакана, потянул того за рукав и усадил за стол.

– А еще получается, – продолжил патологоанатом, – получается, что Родина наша года с тридцать девятого непрерывно воюет с кем-нибудь!.. И деды наши, и отцы, и мы… И дети наши, все – ветераны!..

– Эх, сыночки!.. – пропел дед и меленькими глоточками выпил водку.

После потребления он хотел было завалиться на пол, но был удержан могучей рукой капитана. Другая рука мента густо зачерпнула ложкой селедку под шубой и воткнула содержимое старшему ветерану в беззубый рот.

– А я еще и в Никарагуа был! – заявил майор, вспомнив, что близнецам его стукнуло уже по семнадцать. – Только это военная тайна!

– Сейчас военной тайны нет, – ответил капитан. – Есть только коммерческая! – И заржал. – Это когда мы должны в секрете держать размер своего оклада? Ха-ха-ха!..

Дальше разговор потек, как и полагается, объединенный общей темой. Каждый рассказывал, по его мнению, интересную военную историю, ее запивали, закусывали, и только дедок, набранный до самой макушки лысого черепа, молчал, тонко всхрапывая, да студент Михайлов за все застолье ни словом единым не проронился.

Этот факт в конце концов заметили.

Полумертвого деда с помощью швейцара отправили на мороз, а капитан поинтересовался у студента Михайлова, воевал ли он и где.

– Дело в том, – ответил молодой человек, – у меня в некотором роде отсутствует память.

– Не понял! – округлил окосевшие глаза капитан.

– Автомобильная катастрофа, – почему-то зашептал Ахметзянов и пьяно заулыбался.

– Такие не воюют! – сделал категорический вывод капитан. – Физиономия у него слишком сладкая для российского солдата! Морда белая, холеная, не то что у меня!

Капитан продемонстрировал свою морду, покрутив головой на толстой шее. Физиономия у мента была похожа на подмороженную клубничину – красная, с синими прожилками на носу.

– Вероятно, вы правы, – проговорил студент Михайлов, подняв свои бирюзовые глаза на капитана. Он был совершенно трезв, несмотря на такое же количество водки в его желудке, как и у остальных. – Скорее всего, я не воевал и даже в армии не был.

– Откуда знаешь? – подключился к разговору майор. – У тебя же памяти нет?

– Дело в том, – молодой человек убрал со лба чудесную прядь, – дело в том, что для меня неприемлемы всякого рода действия, связанные с причинением человеку боли или душевного страдания. Тем более убиение человека совершенно не укладывается у меня в голове. А вы вот, – студент уставился в глаза капитана, – вот вы говорили, что целые поселения из огнемета сжигали вместе с людьми, называя их зверями. Мне кажется, вы самый что ни на есть настоящий зверь.

– Ты кого привел? – рявкнул капитан Ахметзянову, и глаза его подернулись мутью.

– Пацаны… – испугался Ахметзянов. Хотел произнести что-то серьезное в оправдание своего товарища, но был пьян, а потому, похватав воздух ртом, сообщил: – Балерун он.

– Пидор!!! – вскричал мент, схватившись руками за скатерть.

– За одним столом с пидором сидеть!.. – поддержал капитана майор, подняв левую бровь.

– Не пидор он, – икнул патологоанатом.

– Ах ты, паскуда!

Капитан поднялся со стула, загребая ручищами скатерть. На столе зазвенело разбитым, мент потянул лапищу к бледному лицу студента Михайлова, но тот был спокоен и лишь слегка отодвинулся, не допуская грязных пальцев до своей кожи.

– Пожалуйста, ведите себя как человек!

– А я же, по-твоему, зверь! – Физиономия капитана налилась кровью до ушей, он вылез из-за стола и двинулся на студента. Также из-за стола вышел и майор. Он некрепко стоял на ногах, но кулаки сжимал уверенно.

Последним поднялся Ахметзянов. Патологоанатом был пьянее всех, его шатало из стороны в сторону, и он неустанно повторял: «Пацаны… Пацаны…» Молодой человек оставался сидеть. Он отвернулся в сторону и, казалось, ничуть не волновался возникшей ситуацией.

– А ну встать! – рявкнул капитан. – Встать, гнойный!!!

Во рту майора откуда-то оказался свисток, он засвистел что было мочи, и немногочисленные посетители потянулись к выходу. Вероятно, ментов здесь знали, потому вся обслуга ресторана исчезла за кулисами, освободив поле боя. Студент Михайлов по-прежнему сидел и, казалось, даже не слышал идиотского свиста. Он даже не моргнул навстречу этой пронзительной трели.

Под самой макушкой у капитана кипело. Не обращая внимания на восклицания Ахметзянова, он размахнулся и ударил студента Михайлова в лицо. В удар мент вложил всю свою дурную силу, голова молодого человека качнулась аж до самого плеча, но на стуле студент Михайлов удержался.

С другой стороны стола, продолжая свистеть в свисток, майор тыкнул ногой голубоглазого блондина в бок, задрав ногу, отчего штаны его лопнули в паху.

Молодой человек и в этот раз не упал на пол, продолжал сидеть на стуле со странной реакцией на лице. Легкое недоумение в глазах.

Разъяренный до убийства капитан хотел прикончить пидора со второго удара теперь левой руки, так как почувствовал боль в правой. Он чуть промедлил, мозг хоть и туго, но анализировал причину боли, не находя ее никак. Пока проходил анализ, правая рука мента наливалась парализующей тяжестью, а боль уверенными толчками пробивалась из-под водочной анестезии, становясь непосильной.

Нечто похожее происходило и с майором. Ему показалось, что нога ткнула не человеческие ребра, а со всего маху саданула по бетонной стене. Плоть стремительно распухала и через минуту, вздувшись дрожжевым тестом, разорвала шнурки форменных ботинок…

Гибэдэдэшный капитан корчил физиономией, щупая здоровой рукой раненую.

– У меня рука поломалась! – с удивлением заявил он и еще поисследовал повреждения. – Во многих местах поломалась! – подвел итог.

– А у меня нога!

Майор был бледен лицом чрезвычайно. Ему тотчас пришлось сесть.

Ахметзянов, вдруг уразумевший, что избиение студента Михайлова неожиданно прекратилось, стал срочно разливать по рюмкам.

– Ну вот, пацаны!.. – призывал он. – Все налито! Напрочь забыв о желании прикончить пидора, капитан рухнул на стул и заорал на весь ресторан:

– Льда, козлы!!!

– Мне тоже, – прошептал в муках майор.

– На двоих льда!!!

– Водочки! – хлопотал патологоанатом. – Не пидор он, говорил я.

Капитан на рюмку даже не смотрел. Хватанул початую бутылку и приложился к ней, высосав аж до половины. Передал водку командиру, выдохнул и сел, держа левой рукой правую, повисшую плетью.

Майор последовал примеру подчиненного, а в это время официанты несли ведерки для охлаждения шампанского, наполненные колотым льдом. Капитан осторожно сунул руку в холод и задышал коротко от боли. Через пару минут подействовало, и мент облегченно выдохнул. Майору было несколько сложнее. Пришлось стаскивать носок и совать в ведерко ногу.

Ахметзянов продолжал говорить про пацанов, что все мы пацаны, а нам, пацанам, делить нечего, пацаны должны вместе держаться…

– Больно, – сказал капитан.

– Очень, – подтвердил майор.

После этих признаний в лице студента Михайлова переменилось, безразличность растаяла, на щеках появилось что-то вроде румянца, а глаза застрадали, засопереживали, переходя с увечной руки на синюю ногу в ведерке со льдом.

– Я не хотел, – проговорил молодой человек. – Не хотел…

В это время оба мента почувствовали серьезное облегчение в покалеченных конечностях. Боль отошла, то ли ото льда, то ли от водки или еще от чего другого.

– А говорил, не служил! – укоризненно произнес капитан. – Нехорошо.

– Я же рассказывал, – потянулся за колбасой Ахметзянов. – Потеря памяти у него. Автокатастрофа! Не помнит ничего!

– Я и в самом деле не помню ничего! – оправдывался студент Михайлов. – Но зла причинять вам не хотел!

– Да-а, – протянул майор. – Такие мягко стелют, да жестко спать! – И выудил ногу из ведра, как рыбку из ледяной лунки.

– Не пидор! – резюмировал капитан, хрустнув маринованным чесноком. Причем взял он закуску увечной рукой, ощутив, что боль ушла, а пальцы действуют как всегда. – Пацан!

Наконец выпили вместе за пацанов, после чего майор натянул на ногу носок.

– А я тебе, Жыбин, всегда говорил, что ты зверюга! – сказал он капитану, завязывая на ботинке рваный шнурок узелком.

– Ну не зверь же, товарищ майор! Я же русский!

– А я – татарин, – определился Ахметзянов.

– Все равно – пацан! – махнул рукой капитан, прощая. – Исключения подтверждают правила!

– Я – тамбовский! – сообщил майор. – Лимита!

Все посмотрели на студента Михайлова.

– Ушла память от меня! – сообщил он в свою очередь. – Среди народов нет зверей, – добавил.

– А чечены!!! – вновь возмутился Жыбин. – Они пацанам нашим органы половые отрезают, рабами делают!.. Не-е, товарищ майор, он мне специально нервы бужирует!..

Майор согласно закивал.

– Есть преступники среди народа, а народ весь преступным бывает вряд ли! – устало проговорил молодой человек. Обычная бледность вернулась к нему, а глаза вновь наполнились безразличием. – Вы, Жыбин, тоже преступник.

– Я?! – обалдел капитан.

– Вы детей убивали?

– Да кто ж там, в общей куче, разберет!

Студент Михайлов отвернулся.

Неожиданно Жыбин вскочил из-за стола, и Ахметзянов в пьяном ужасе подумал, что драка начинается по новой, но произошло ровно другое. Мент рванул с себя пиджак и свитер, обнажив мускулистое тело, и повернулся голой спиной к молодому человеку. Всю его могучую спину покрывали мелкие шрамы, от шеи до поясницы.

– Это работа восьмилетнего «духа»! Гранату звереныш в меня бросил самодельную, с гвоздями рублеными!

Жыбин вернул свитер на место и раздул бычьи ноздри.

– Из меня полсотни фонтанчиков крови било! Я его из последних сил подстрелил. Засадил разрывную в голову! Как гнилая дыня, разлетелась башка! Вот когда я радость испытал! Когда успел!.. Все они звери!!!

– Нельзя детей убивать, – тихо произнес студент Михайлов.

– Так он же меня сам почти убил! – обалдел капитан.

– Это его дело.

– А мое дело, значит, сдохнуть!

Молодой человек пожал плечами, кинул: «А хотя бы и сдохнуть!» – встал из-за стола и, сказав, что у него еще есть дела на сегодняшний вечер, твердым шагом пошел к ресторанному выходу.

– Куда вы? – крикнул вдогонку Ахметзянов. – Два часа ночи!

– Ничего-ничего, – отмахнулся студент Михайлов и закрыл за собой дверь ресторана.

Майор разлил остатки водки и зашевелил бровями.

– Может, все же пидор? – осчастливил он пространство своим предположением.

Капитан предпочел молча кивнуть головой.

Ахметзянов ничего не предполагал, а просто понес свою рюмку через стол. Чокнулись, выпили, и менты стали собираться. Они не выражали желания оставить часть своих денежных средств за банкет и на вопрос патологоанатома: «Поделим на троих?» – молча проигнорировали татарина, равно как и счет на приличную сумму, и зашагали по старшинству к выходу.

– Ну, пидоры!!! – не выдержал Ахметзянов и отсчитал последние деньги за стол.

Менты молча развернулись на сто восемьдесят градусов и забили патологоанатома до полусмерти. Отведя душу, они вновь потянулись к выходу. При этом капитан хватанул со стола горсть купюр и сунул себе в карман:

– Штраф утренний.

С окровавленной физиономией Ахметзянов приподнялся и потянул руку.

– Ты че, зверь, тянешься! – рыкнул капитан и ударил избитого ногой под ребра.

На этом гибэдэдэшники обрели окончательное успокоение и вышли прочь.

Далее образовался скандал в ресторане. Денег расплатиться за стол решительно не хватало. Голосил, жеманно заламывая руки, метрдотель, и Ахметзянову хотелось кричать на всю Москву: «Вот он, пидор!»

С трудом договорились, что счет будет числиться за номером, а метрдотель предупредил:

– Будете, мужчины, себя нехорошо вести, вам паспорт не отдадут!

– Я импресарио Большого театра, – представился Ахметзянов, пуская губами кровавые пузыри. – Хотите контрамарку на балет?

Мэтр оживился.

– На какой?

– На «Спартак».

– Фу-у, его же нет в репертуаре!

– Восстанавливаем, с господином А. в заглавной партии.

– Интересно.

– Ждите, – помахал ручкой патологоанатом. – Я дам вам знать!

Импресарио дополз до номера и, не обнаружив в нем молодого человека, завалился на кровать, вскрикнул от боли и тревожно заснул.

Ему снились пески Афгана и детишки с самодельными гранатами, набитыми рублеными гвоздями. Во сне перед ним стоял мучительный вопрос – валить детей из «Калашникова» или погибнуть разорванным в клочья. Сон ответа не давал, и оттого Ахметзянов скулил в наваждении предсмертного ужаса…

Пока патологоанатом рыдал в кошмарном сне, студент Михайлов быстро шел навстречу мокрому снегу. Через пятнадцать минут ходьбы волосы его оказались совершенно мокры и, распрямившись, почти достигали плеч.

На большом проспекте молодой человек поднял руку и держал ее так, пока не остановилась машина.

– Куда? – спросил маленький человечек в очках излишне грозно.

– В центр.

– Садитесь.

Они поехали, автомобиль то и дело заносило в снежной каше, но человечек с заносом справлялся, проворно перебирая ножками в ботинках на толстой платформе. Они ехали около двадцати минут, не сказав друг другу не единого слова. Водитель думал, что пассажир странный, но чем он странный, не понимал: то ли волосами, то ли взглядом отрешенным…

А кто сейчас не странен, думал человечек, я ли не странен?.. Пожалуй, что я и не странен, решил он для себя неожиданно…

Дома нестранного человека никто не ждал. На свете не было существа, которое бы его любило и которое бы любил он. Он не спал с женщиной более десяти лет и уже забыл о теле ниже брючного ремня. К ночным поллюциям он относился как к практическому неудобству. Стиральная машина отсутствовала, а сновидения забывались начисто, если они вообще были в наличии. Питался человечек в очках исключительно полуфабрикатами и никогда не смотрел в ночное небо, только в утреннее, чтобы определить погоду.

Он знал, что некрасив, как и большинство людей на земле.

Он работал только на себя и на свой автомобиль.

Да, он был обыкновенным!..

По ходу движения студент Михайлов слегка прищурил глаза от здания, которое сверкало и светило во все стороны. Прожектора, зеркальные шары, сотни метров неона…

– Что это?

– А-а, – отмахнулся человечек. – Дом, где разбиваются сердца!

– Остановите, – попросил студент Михайлов.

– Сердца разбиваются здесь за пятьсот долларов!

– Остановите.

Человечек уперся толстой платформой в педаль тормоза и в неоновом свете посмотрел в глаза пассажира. Они были цвета надписи «С днем рождения, сынок!». Надпись та была на праздничном торте, а торт съели тридцать лет назад. Тогда мама сказала ему: «Хочу, чтобы небо над тобой, сынок, было всегда такого цвета, как эта надпись». А крем был небесно-голубым… А потом мамы не стало, папы не было никогда, как у большинства, а небо всегда голубое только в Калифорнии.

Человечек хотел было объявить цену, но в благодарность за воспоминание о торте, о вкусе небесного крема сказал:

– Платить мне не надо.

Пассажир ничего не ответил, лишь еще немного посмотрел своими лазурными глазами, и у человечка создалось впечатление, что мокроволосому все известно про его маму…

Студент Михайлов покинул авто и услышал визг колес стремительно отъезжающих «жигулей». У дверей его остановили:

– Вход платный.

Молодой человек хотел было ответить, что средствами не располагает, но вдруг услышал голос:

– Господин Михайлов! Господин Михайлов!!!

Он обернулся.

К нему откуда-то сбоку спешил, задыхаясь, сегодняшний знакомец из балетных, а именно Альберт Карлович. Полы длинного тяжелого пальто слегка волочились за ним по мрамору, шелковый шарф развевался летучим змеем, редкие волосы были похожи на вольфрамовые нити из лампочек.

– Господин Михайлов!

Толстяк подбежал к молодому человеку:

– Рад видеть вас… – Запустил руку в карман, выудил купюры и сунул их девице в бюстгальтере цвета циркового бордо. – Вот деньги, Дашка, вот!.. – Подтолкнул студента в спину: – Пойдемте, коллега! Иначе все хорошие места займут!

– Я не Дашка! – бросила вдогонку девица, впрочем, беззлобно и жеманно.

– Я – Сесиль!

– Сценический псевдоним, – прокомментировал Карлович, сдавая пальтище в гардероб. – Они здесь все Клеопатры и Офелии, пилятушки, милые мои!.. Пальто шаляпинское, у театра выкупил! Все равно таких плеч и задища, как у меня, не сыскать! Вот только не бас у меня, а тенор!..

В полутемном коридоре Карлович взял молодого человека под руку и повел в еще более темное пространство, где метался луч света.

– Лидочка от вас в восторге! – прошептал толстяк. – Ну, да вы сами об этом знаете!..

А в мечущемся луче света так же металась прекрасная девица. Впрочем, металась она в ограниченном пространстве, то есть на маленькой сценке, из которой до самого потолка рос металлический шест. Что только не выделывала девица с этим шестом! Она взлетала по нему стремительно, затем, ухватившись за металл только ногами, медленно скользила в преисподнюю. При этом она как бы ненароком роняла верхнюю деталь туалета, обнажая на редкость соблазнительные плоды своего девичества…

В зале оказалось достаточно свободных столиков, окруженных диванами «а-ля плюш», и Карлович потянул нового знакомца за столик возле самой сцены. При этом от старого эротомана не ускользнула реакция студента Михайлова на происходящее действо.

Толстяк отчетливо увидел, как вспыхнули глаза гения, когда девица грациозно отщелкнула бикини, раскрывая секрет своего лона. Огромная татуированная бабочка красным крылом старалась укрыть самое таинство, но тщетно, отчего глаза студента Михайлова разгорались все более и испускали искры наподобие бенгальского огня.

Однако, как он страстен, подумал тенор, а вслух сказал небрежно, что девица из новеньких, прежде никогда здесь им не виденная.

В углу ворковали цветастые стриптизерки, ожидая своего выступления на сцене или приватного танца за столиком.

– Можете ответить мне честно? – придвинулся толстяк к студенту.

– Отчего же нет? – откликнулся молодой человек, но Карлович прекрасно видел, что данными мгновениями все существо спутника находится в лоне новенькой девицы, которая откровенно, даже с задором открывала взгляду свой прекрасный бутон с так и не долетевшей до розового цвета бабочкой.

– Вы – стрейт? – выдал свой вопрос толстяк в ухо молодого человека.

– Что? – не понял студент Михайлов.

– Вы только с девочками или с мальчиками тоже?

– Я не понимаю, – ответил, на секунду оторвавшись от сцены, молодой человек.

– Глаза ваши прекрасные сверкают только от женского тела или мужская плоть вас тоже волнует?

– Ах, это… Нет-нет, только женщины…

Если бы студент Михайлов не был увлечен созерцанием загорелых ягодиц, то, вероятно, заметил бы огорченные глаза тенора Алика.

– Я тоже охоч до женщин, но время слегка охладило мой пыл и заострило эстетическое…

Танец закончился, и томный голос диджея объявил:

– Для вас танцевала божественная Орнелла!

Девушка мгновенно собрала разбросанные аксессуары и исчезла за кулисой.

Организовалась пауза, и Карлович захлопал пухлой ладошкой по плюшевому диванчику, призывая бесхозных красоток, толкущихся в ожидании клиентов, прибыть на свободные места. Стайка тотчас вспорхнула по-воробьиному и через мгновение приземлилась за столиком тенора. Алик театрально заулыбался и, обняв разом всю стайку, спросил, как поживают милые пилятушечки.

– Алик, – заверещали наперебой девицы. – Аличек, мы шампанского хочем!

– Поди, самого дорогого?

Вместо ответа свежие ротики, блестящие помадой, облепили мягкие щеки тенора, сопровождая поцелуи нескромными звуками.

– Бутылку «Дом Периньон»! – воскликнул толстяк, на что девицы тотчас отлипли от него и почти хором спросили:

– На всех?

– Две «Периньона» или два «Дома»!!!

Девочки были щедры для щедрых клиентов. Одна, лысая, с глазами «миндаль», всосала губы тенора, а остальные защекотали худыми пальчиками с силиконовыми ноготками в интимных местах толстяка, отчего у того родилось в душе прекрасное настроение.

– И всего-то за два «Периньона» счастье! – вырвал свои губы из глубокого плена Карлович. – А что дальше будет!!!

Однако молодой человек сник, к шампанскому не притрагивался, а на девичьи приставания вяло отмахивался.

– Что с вами, гений? – воскликнул Карлович. – Что лик ваш потускнел?.. А ну, Динка, поищи у него что-нибудь!

Динка с готовностью пловчихи-спринтерши нырнула под стол, но тут же вынырнула.

– Может быть, ему мальчики нравятся? – спросила.

– Нет, – твердо ответствовал Алик, сочно откусывая от целого ананаса, очищенного, словно луковица. – Мальчики, мальчики!.. Новенькая его зацепила!

– Оррррнелла? – раскатисто спросила негритяночка Ира. – Так она не дает!

– У нее принципы, – подтвердила лысая, выпуская шампанские газики из ротика в кулачок.

– Сколько стоят принципы?

– Нет, правда! – вступилась чернышка. – Ты, Аличек, подаришь черной девочке «Франклина»?

– И мне, и мне!.. – загалдели остальные.

– За «Франклинов», пилятушки, работать надо! Много работать!

– Мы согласны, Аличек! Разве кто-то против?!

– Зо-ви-те Орне-е-елллу! – пропел Карлович сочным тенором.

– Не пойдет, – замотала головой, похожей на фундук, лысая.

– А вы ей «Франкли-и-ина-а-а» снеси-и-те! – И выудил из портмоне стодолларовую купюру.

Лысая двумя пальчиками приняла оплату и вынесла свое змеиное тело за кулису. Алик причмокнул, глядя на ее чуть худые, но длиннющие, как циркуль, ноги.

– Придет, – прошептал Карлович на ухо студенту. – Считайте до шестидесяти.

И действительно, не прошло и минуты, как из-за кулисы выскользнула обладательница великолепной бабочки. Вне сцены она оказалась не столь высокой, не столь красавицей, но, как подметил опытный Алик, девчонку что-то роднило с молодым человеком, вот только что? Может быть, взгляд?..

Карлович пригласил девушку сесть, указав перстом место рядом со студентом Михайловым. Она огляделась, решилась, присела на плюш, ухватившись тоненькими пальчиками за ножку бокала с шипящим «Домом».

– Мое! – вскричала Динка, на что Карлович вдруг обозлился и совсем не тенором отбрил девицу.

– Здесь ничего твоего нет! – пробасил.

Динка надула губы, промолчала, уступив бокал новенькой, но осталась сидеть, пока голос диджея не произнес:

– Примадонна Грета… сейчас… для вас… здесь!..

– Ой, мальчики, девочки, это меня! Аличек, ты меня дождешься? – И, не слушая ответа, Динка-Грета исчезла за кулисой.

– Пойдешь сегодня с ним! – прошептал Карлович на ухо Орнелле повелительно.

– Я ни с кем не хожу! – жестко ответила девица. – Я не собачка!

– Пятьсот долларов, – шепот Алика напоминал опушенный в воду раскаленный металл.

– Я танцовщица, а не проститутка!

– Здесь все танцовщицы! – Карлович расхохотался, испытывая огромное желание ударить девчонку пухлой ладошкой по упругой заднице так, чтобы руку ожгло. – Как тебя там!.. Верка?.. Надька, Катька?!!

– Не все равно? – продолжала хамить девица.

– Говно ты, а не танцовщица! – громко произнес Алик, так что студент Михайлов, все это время выказывавший равнодушие, вздрогнул левой щекой. – Вот он – танцовщик! Он – гений! Таких, как он, за сто лет, может быть, двое рождается, а то и единственный таков, а ты мартышка-кривляка, а не танцовщица!..

Казалось бы, девушка должна была обидеться на такие слова, но все случилось наоборот! Глаза ее возгорелись, и она посыпала на Алика вопросы. Кто он?.. Где танцует?.. Почему она не знает его?

– А ты кто такая?

– Я – головкинская! – с гордостью ответила Орнелла.

– А то я гляжу, колени у тебя на разные стены смотрят… Ты, деточка, Лидочку из Большого знаешь?

– Кто ж ее не знает! – усмехнулась девица.

– Так вот, Лидочка считает его гением всех времен и народов. Он Спартака в будущем месяце танцует!..

Девчонка с интересом посмотрела на студента Михайлова. Призналась себе, что молодой человек красив чертовски, только одет странно. Особенно хороши были глаза и руки – белые, с длинными пальцами и овальными, еле розовыми ногтями.

– Вы – гений? – спросила девица молодого человека с некоторой иронией в голосе.

Студент Михайлов посмотрел на нее и лишь пожал плечами.

– А пять тысяч баксов заплатите? – повернулась Орнелла к Карловичу.

Толстый Алик чуть не поперхнулся, но, поразмыслив кратко, отсчитал требуемую сумму и вручил девице.

– Только учти, за такие лаве бабочка твоя должна лететь через всю ночь!

– А про себя добавил с некоторым сожалением, что на всякий принцип имеется своя цена.

Девица поднялась с плюша.

– Полетаем!.. Пусть на улице ждет! Мне переодеться надо!..

В это время на сцене старалась вовсю Динка-Грета. Она выворачивалась под софитами наизнанку, как устрица в жарких водах.

Карлович подмигнул черной девочке и сказал:

– А ты, эбонитовое сокровище, со мной поедешь!

Чернышка улыбнулась:

– А Динка?

– Ей тоже скажи, чтобы одевалась…

– А я? – обиделась лысая.

– Поехали и ты для компании!..

Девочки упорхнули переодеваться, и мужчины остались за столиком одни.

– У меня нет денег, – сказал студент.

– Скоро у вас будет много денег. – Карлович зевнул. – Усталость что-то меня обуяла! На кой черт мне три?.. Появятся деньги, отдадите!

– Спасибо.

Студент Михайлов поднялся из-за стола и, не прощаясь, вышел на улицу.

Он простоял десять минут, глядя в набитое черными облаками небо. Снег перестал сыпать, и, казалось, стало теплее…

В цивильной одежде, со смытым гримом, Орнелла казалась еще моложе. На ней была надета короткая, выше колен, шубка и сапожки из синей лайки.

– Где ваша машина, гений?

– У меня нет машины.

– Как же мы поедем и куда? – с любопытством взирала на танцовщика стриптизерка.

Молодой человек пожал плечами:

– У меня есть номер в гостинице, но там, вероятно, товарищ мой спит.

Девушка усмехнулась:

– Вы что же, в сугробе меня любить станете?

Раздался скрежет тормозов, и в открытом окне показалась очкастая голова человечка-водителя:

– Садитесь, подвезу.

– Куда? – спросила молодого человека девушка.

– Поехали к вам.

– Ко мне?

– Больше некуда.

– Ну, поехали, – еще раз усмехнулась стриптизерка – Только у меня подруга в соседней комнате, а у нее завтра занятия.

Они сели в «жигули» и некоторое время ехали молча в сторону Курского вокзала. Затем молодой человек сказал странную фразу: «Не волнуйтесь, у вас еще будет праздничный торт с кремом!» – после чего машина, вильнув мордой, чуть было не врезалась в фонарный столб, но удержалась и через минуту остановилась возле огромного невзрачного дома.

– Приехали, – объявила Орнелла. В ее руке была зажата сторублевая купюра.

– Денег я не возьму! – выдавил человечек.

Девушка пожала плечами…

– Осторожно, – предупредила она. – Лифт не работает, ступени крутые, зато второй этаж!.. И постарайтесь не разбудить подругу! Ей завтра в институт. Она на врача учится.

Квартира оказалась коммунальная, и девушка раздеваться в прихожей не разрешила, сразу провела гостя в комнату, где на разложенном диване спала, разметавшись, рыжая девица. Вероятно, девица смотрела страстные сны, так как тело ее было переплетено с простынями, а грудь в прозрачном лифчике часто вздымалась.

– Не задерживайтесь! – зашептала стриптизерка и ухватила студента Михайлова за руку.

В комнате рыжей дивы обнаружилась дверь, приведшая в крохотную комнатку, всю в зеркалах и с балетным станком по периметру.

– Как видите, удобств мало. Садитесь на постель и ждите, – приказала девушка и вышла вон.

Молодой человек сел, втянул в себя воздух, наполненный ароматом женского тела, исходящим от постельного белья, и дышал, дышал полной грудью…

Орнелла вернулась в китайском халатике, расшитом золотыми драконами, и удивленно посмотрела на молодого человека.

– Вы будете одетым? – Сама распахнула драконов, охраняющих наготу, и смотрела внимательно на «гения». – Полетели, а то мне тоже рано вставать…

Дальше девушка слабо понимала, что происходит. Она хотела перетерпеть вынужденный секс, расслабила ягодицы, задумалась о чем-то, но…

Они действительно полетели…

И их полет был на высоте, где кислорода мало!..

Когда экстазная волна чуть откатывала от мозга, ей казалось, что они парят над кроватью, через мгновение она теряла сознание, превращаясь в единый чувственный орган, опустошающийся и вновь наполняющийся.

– Я – море, – шептала девушка, открывая невидящие глаза так широко, как… – Я – море!!!

Они обрушивались на односпальную кровать, и ее охватывало желание разделиться под натиском партнера надвое, а когда это не получалось, она скулила от крайнего наслаждения и кусала молодого человека за губы, глотая густую, солоноватую от крови слюну…

А когда наступило утро и вновь пошел снег, она все еще дрожала от страсти и не могла произнести и слова единого. Просто глядела широко открытыми глазами на то, как он выходит из ее комнаты… И не могла остановить его в рыбьей немоте.

Рыжеволосая застала подругу тупо сидящей на кровати. Орнелла была обнажена, с раздвинутыми ногами, оцарапанным животом и запекшейся на крыльях бабочки кровью.

– Что с тобой?! – испугалась подруга. – Он тебя изнасиловал?! Отвечай же!!!

– Я – счастлива, – ответила девушка. – Это кровь с его губ…

– Ты знаешь, кто это был, Вера?!!

Девушка кивнула головой.

– Он – балерун. Он – гений!

– Да какой, к чертовой матери, гений!!! – закричала Рыжая. – Ты – дура! Кретинка! Он – животное!!! Какой балерун!!!

– Ты подглядывала?

– Я подглядывала?! Да ты не понимаешь! – трясла рыжей копной подруга. – Он – идиот! Идиот в полном смысле слова! У него нет памяти, потому что мозг как у макроцефала! Это студент Михайлов! Он в нашем институте работает подопытным! В его организме столько аномалий, что хватит на десять уродов! Его студентом сделали, чтобы стипендию платить. Над ним опыты ставят!.. Ты на него хоть резинку надела?..

Вера ничего не ответила, лишь улыбка блуждала на ее лице.

– У него сердце с правой стороны! – огласила Рыжая приговор. – Ты родишь урода!..

9.

Вторую неделю медведь шел за людьми. Человеков было великое множество, состоявшее из мужчин, женщин, стариков и детей. Все это бредущее скопление было черно волосами, беспрерывно галдело, орало и потрясало кулаками, уставленными в небо.

Что-то им всем не нравилось в небе.

Зато медведю нравилось все.

Люди оставляли за собой остатки пищи, которую подбирал зверь и утолял ею голод. Также медведь пил, вернее, допивал из опрокинутых мисок и дотекающих последними каплями вина бутылок. За две недели преследования рода человеческого шкура медведя залоснилась, бока округлились, и, если бы не отчаянная жара, жизнь казалась бы совсем приличной.

А потом с неба стало что-то сыпаться. И было оно белого цвета.

«Снег! – обрадовался медведь и подставил навстречу морду. – Снег! Снег!»

Но белое оказалось вовсе не снегом, хоть и образовывало небольшие, очень похожие на сугробы, кучи.

Расстроенный, медведь подошел к одной из куч и ткнулся в нее мордой. Запах оказался на редкость приятным, до того манким, что он высунул язык и лизнул…

Далее он сожрал всю кучу и рухнул в песок на отдых. Во рту было сладко, а в желудке приятно бурчало.

Медведь лениво смотрел на человеков, которые, не переставая галдеть, собирали в кожаные сумки выпавшие с неба осадки…

С этого дня каждое утро с неба сыпалось, и медведь был сыт…

Сыпалось много дней, пока однажды медведь не проснулся от человеческого рева и гвалта. Поначалу он испугался, что это его травят, убить хотят, и кинулся было прочь, но, оглянувшись, понял, что не в нем дело.

Все человеки собрались на самом высоком месте и кричали что-то агрессивное в самое небо. Мало того, они показывали небу непристойности. Мужчины поднимали свои одежды и пускали рыжие струи к небосводу. Женщины вставали на четвереньки, выпячивая голые задницы, и крутили ими, словно собачонки хвостами.

– Мясо!!! – уносилось к небесам. – Мяса давай!!!

Медведь не понимал человечьего языка и не мог уразуметь, чем черноволосые недовольны. Еда сыплется с неба, а для жизни больше ничего не надо…

На следующее утро небо не просыпало и крошкой единой.

Толпа заголосила еще громче, а жесты, направленные к небесам, были еще более омерзительными.

Три недели небо молчало, и человеки наконец притихли.

Шли молча и испражнялись меньше.

Лишь один старик в растрепанной седине, с разметавшейся седой бородой, на закате дня взбирался на бархан и говорил что-то вечернему небу. Монолог. Диалога не происходило.

А один раз, ранним утром, когда все спали, с неба посыпались камни.

Столько человеков убило!!!

Медведь потом натыкался на кучи песка, из-под которых несло мертвечиной.

Самому медведю камень угодил в лопатку, и потом он целый месяц хромал на переднюю лапу.

Человеки после каменного дождя притихли, смотрели в небо заискивающе, но небосвод был безмятежно голубым…

А потом люди стали помирать от голода.

Отощал и медведь.

Теперь ему вновь приходилось охотиться на падальщиков, которых слетелось со всех сторон великое множество. Они проворно откапывали могилы и лакомились человеками. Медведь жрал птицу без удовольствия, зато убивал с радостью и пил кровь.

А потом, как-то раз, с неба вновь посыпалось белое, сладкое, наполненное соком… Человеки попадали на четвереньки и ели прямо с песка, набивая животы до рвоты. Многие не выдержали и поумирали, обожравшись.

Потом люди собрались в огромную толпу и запели небу. Несмотря на радость, выпавшую им, пели человеки грустно, наверное, жалея умерших. Особенно печален был седовласый старик, и пел он особенно тоскливо.

И с этого дня опять каждое утро с неба падало на прокорм. Лишь в один день из семи не падало, но медведь того дня не замечал, используя свою жировую прослойку…

Еще с месяц брел медведь за человеками, радовался жизни, и лишь малость одна – томление плоти – омрачала странствие зверя. Медведь не понимал своих желаний и только иногда, когда закат был особенно кровав, вставал во весь трехметровый рост и ревел на всю пустыню, показывая безмолвным пескам, что и у него кроваво внизу живота…

Но холод ночи остужал страсть, и медведь к утру забывал о плоти, вновь пожирал небесное пропитание, продолжая свой ход за непрестанно галдящим народом.

А один раз он заснул, переев чрезвычайно. Улегся пузом кверху, раскрыл пасть и засопел…

А она неутомимо собирала тающую пищу в кожаный мешок, отойдя от своего племени на расстояние полета камня из пращи. Она собирала горстками, думая о своем муже, который прошлой ночью ласкал загорелое тело, целовал миндаль глаз ее, слегка подергивая за золотую сережку, продетую сквозь нос; отворял дорогу в рай земной и входил в него уверенно и нежно, внося в чрево семечко будущего сына…

Вдруг она увидела большую белую кучу и поспешила к ней, радостная, что наберет и на субботу, что не надо будет полдня гнуть спину.

Она пела низким голосом песню о пастухе и пастушке, воображение ее витало далеко, а медведь уже проснулся и глядел на прекрасную женщину со звенящими браслетами на тонких щиколотках, длинными курчавыми волосами и огромными, черными, словно лунное затмение, глазами.

Сандалии ее шуршали по песку, она в счастливом неведении приближалась к зверю.

Дыхание медведя замерло. Уши прижались к черепу, а между задних лап зажглось факелом…

Она споткнулась об эту кучу, упала на медведя, и тотчас его язык умыл ее лицо, чуть оцарапавшись о серьги.

Она подумала о том, что умрет, что и семя умрет в ней не взросшим, что она очень виновата перед мужем, ибо не убереглась и не уберегла чрева своего, что ассирийский медведь съест ее, но смерть не наступала…

Медведь рванул зубами ворот ее одежды, и на его шкуру, словно спелые плоды волшебного дерева, мягко опустились чудесной красоты груди с сосками цвета розовой орхидеи. Он вспомнил материнский сосок, призывно торчащий, и лизнул розовый цвет. Затем еще и еще, пока соски женщины не напряглись.

Она лежала на широченной медвежьей груди, сжавшись от ужаса, не чувствуя прикосновений языка зверя…

Красный огонь внизу его живота пополз вверх, хищно заострившись стрелой, метившей в центр натянувшейся на бедрах ткани.

Глаза его были закрыты.

Ему чудилась то мать, то северное сияние представлялось, но язык продолжал лизать женские груди, пока они не превратились в каменные.

В этот момент огонь его стрелы пронзил кармазиновую ткань, вошел в лоно уверенно, она закричала, охваченная предсмертным ужасом, но кто-то вдалеке принял этот вопль за крик страсти и захихикал…

Хихикающий не работал, как все, не собирал небесные осадки, у него были сверкающие глаза, и таскал он на плече что-то длинное и тяжелое, перемотанное холстиной. Звали его Арококо…

Она оторвала свои груди от медвежьего языка, откинулась и причинила зверю несказанное удовольствие, конвульсивно сжав бедра, отчего он задергал где-то там, в песке, заячьим хвостом, подбрасывая человечью самку на своем, пахнувшем мускусом, животе.

Она еще раз закричала, на сей раз обреченней, распахнула глаза к ослепляющему солнцу, он заскулил, словно щен, был опять защемлен ее лоном, которое на сей раз затопил густой, молочной рекой, ослабел после потока в мгновение и потерял сознание, впрочем, как и женщина, упавшая ему на грудь почти бездыханной…

Кто-то боролся в ее организме, утверждаясь в силе, пока она была в потере; борьба была не на жизнь, а на смерть и окончилась неожиданно. Тот, кто победил, вобрал в себя все, что принадлежало побежденному, затем продырявил яйцеклетку и прижился в ней.

Он очнулся раньше и смотрел на ее загорелую кожу с прилипшими песчинками, а потом захотел ее съесть.

Поначалу медведь легонько куснул ее за плечо, ощутив на языке немного соли и капельку сладости. Она немного заворочалась, в своем бессознании приоткрыла левую грудь с поникшей орхидеей, и медведь почувствовал страх, который испытывал только в детстве. Он ужаснулся, что орхидея, как и материнский сосок, превратилась в неживое, и понял, что совсем не хочет превращать женщину в неживое… Насколько было возможно, он приник к цветку ее груди и, словно детеныш, засосал розовый цвет, пока он из дряблого вновь призывно не заторчал в пасти соской.

Он ошибся!.. Он не хотел ее есть. Он безумно хотел ее лизать, увлажнять своим языком человеческую плоть, проникая им повсюду, что и делал, осторожно перекатив ее тело со своей шкуры, ухватив зубами краешек покрывала, стаскивая его потихоньку, оставляя тело голым…

Она очнулась, лежа пунцовой от стыда щекой на песке. Она чувствовала, как большой язык скользит по ее спине, слизывая крупинки кварца. Язык скользил по позвоночнику, а достигнув чресл, облизал их вместе с темной сердцевиной и заработал буравчиком там, где у женщины самый стыд происходит.

Она ощутила всю слабость своего существа, ухватилась за передние медвежьи лапы и, закусив губу, застонала…

Потом он отпустил ее и всю ночь не спал, вставая на задние лапы. Он внюхивался в непроглядную ночь, пытаясь уловить в мириадах запахов ее запах. Иногда ему казалось, что ноздря поймала жареный орех ее волос, и тогда он скулил…

А она несколько дней была сама не своя и, хоть не отказывалась от мужниных ласк, более не была чувствительна к ним по причине пережитого шока.

Муж Иаков смотрел на нее, и она, твердо понимая, что он все знает, не смела поднять свои глаза до лика его, но не корил мужчина ее, а уходил к другим женам на ночь…

Она пришла к медведю на двадцатый день.

Что-то привело ее к нему против воли осознанной, каким-то желанием бессознательным.

А он уже умирал от тоски, еле передвигая лапы за человечьим племенем.

У него даже не было сил на удивление, когда он как-то днем увидел разверзшиеся небеса, в которых рассмотрел человека в сияющем облаке, после чего старик с седыми волосами и бородой укрыл голову свою покрывалом и так и ходил с тех пор без лица…

Она пришла и села неподалеку, не в силах поднять глаз своих, ровно как и на Иакова.

Женщина в закатных отблесках была особенно хороша. Множественные браслеты на кистях рук, предплечьях и тонких лодыжках подчеркивали хрупкость и красоту тела, особенно серебряное колечко на мизинчике правой ноги вызывало в пасти медведя обильную слону, а натянутое на ягодицах покрывало, отделанное праздничным шелком, сводило зверя с ума.

Он заскулил, поднялся на нетвердые лапы и пошел к ней, высовывая закрученный на конце розовый язык.

Она еще ниже опустила голову, касаясь смоляными волосами песка, и медведь видел, как напрягаются торчком соски ее персей под тканью.

« Живая! Живая!» – взрывалось в его мозгу.

Зверь подошел к женщине и легонько толкнул ее мордой в плечо, так что она опрокинулась на спину и с ног ее слетели сандалии…

Она боялась, что он раздавит ее кости, но медведь был осторожен и ласкал члены, как не могли ласкать и десяток опытных мужчин одновременно.

Он был зверем и инстинктивно чуял, что надобно человечьей самке.

Также он почувствовал, что в животе женщины плещется рыбкой новая жизнь…

Обессиленная наслаждениями, она заснула, лежа на его горячей груди, укрытая жаркими лапами, и лишь ночной ветер изредка забирался в ее лоно, проверяя, все ли в порядке в чреве…

И она стала приходить к медведю каждые два дня.

Женщина и животное предавались любовным утехам, а потом она развлекалась, забираясь медведю на загривок, и скакала на нем, пустив животное во весь опор, как арабского скакуна…

А потом они насыщались небесными осадками с медовым привкусом, и она пыталась что-то говорить зверю.

– Манна! – показывала она мокрую кашицу в своих ладонях, перед тем как слизнуть ее алым язычком.

Медведь человечьего языка не понимал, но радовался ее нежному голосу.

– Мария! – часто повторяла женщина, кладя ладошку на свою грудь.

А он опять не понимал, что от него требуется, просто облизывал упругие груди в ответ и был счастлив.

Она немного сердилась на его непонятливость и повторяла слово «Мария» сотни раз, пока медведь наконец не уразумел, что женщина придумала для него имя. А у него уже было имя, но как об этом сообщить, он тоже не разумел, отчего злился и, рыча, покусывал ее ягодицы.

Тогда она хлопала по его черному носу, фыркала и злилась шуточно.

Так, в безмятежных ласках, проходили дни и недели.

А как-то раз она пришла, скинула покрывало и показала медведю свой живот – круглый, как луна. Зверь подумал, что женщина переела небесных осадков, что с ним тоже такое случается, но что-то сообщало ему – дело вовсе не в еде, просто в женском животе поселился детеныш и проживает, как он когда-то жил в материнском чреве.

И тогда он перестал скакать по пескам жеребцом, а возил наездницу степенным слоном, стараясь не растревожить набухающую плоть.

Он по-прежнему облизывал ее с головы до ног, но соитию женщина положила конец, так как чрезвычайно боялась за наследника Иакова, живущего в ней. Лишь ласки одни. Зато ласки осуществлялись без запретов…

А однажды, когда он ждал ее, разлегшись в мнимой тени кустарника, и подремывал в мечтах об орхидеях ее груди, какой-то мальчишка, забравшийся слишком далеко от племени, вдруг увидел его и, пустив струю, побежал со всех ног, обмоченный, вопящий от ужаса.

– Ассирийский медведь! – оповещал он пески. – Ассирийский медведь!!!

Через десять лет мальчишка сделал в Египте карьеру глашатая. Его голос был слышен в конце земель. Через двадцать лет, перебравшись в Рим, он сообщал только Цезарю, а через тридцать – жирный и огромный, как свинья, потерял голос и мог испускать только газы. Но сие у него получалось так громко, что целые кварталы колебались, словно от землетрясения…

А пока он бежал с ужасающим известием, поднимая на ноги мужчин, вооруженных мечами и копьями, на травлю людоеда, пожирающего детей.

И на медведя началась охота.

Его выслеживали, рыли ямы и ловушки, стреляли в него из лука и бросали копья, а он, гонимый и израненный, все брел за родом человеческим, выискивая носом своим средь вражьих запахов ее аромат…

Она переживала отчаянно. Муж жалел ее, ласково глядя на растущий живот.

– Я люблю тебя! – говорила она.

Он гладил ее по щекам, а она по полночи расчесывала его длинные, до плеч, волосы.

А как-то раз на рассвете, услышав нестерпимый рев зверя, она взмолилась, чтобы медведя не убивали!

Сердце ее стучало столь громко, что муж удивился тому, как женщины могут любить, и с этого момента вознадеялся на женское племя – сострадательное и ослепленно любящее.

Более на медведя не охотились, но и Иаков не приходил к ней по ночам…

…Она обнаружила его израненное тело. Белая шкура была сплошь в кровавых дырах, из которых торчали обломки стрел.

Он разлепил веки и посмотрел на нее мутными глазами.

Она пришла, обрадовался зверь. У нее большой живот, и она скоро родит.

А у него не было даже сил, чтобы подняться на лапы.

С собою женщина принесла мешок, в котором были всякие штуки.

Первое, что она достала, были щипцы, которыми женщина принялась вытаскивать из ран обломки стрел. Брызгала кровь, медведь постанывал, а из ее глаз текли слезы сочувствия.

Потом она посыпала раны каким-то порошком и вытащила из мешка кусок мяса.

А он, лишенный сил, не мог его жевать. Тогда женщина сняла покрывало, обнажив увеличившиеся груди, взялась рукой за правую и дала медведю.

В небо зверю брызнула тоненькая струйка, похожая вкусом на материнское молоко. Но это еще не было молоком, а только молозивом, но чудесным – эликсиром его жизни, с каждым глотком которого боль уходила, а сил в мускулистых лапах прибывало.

А потом она ушла…

Ее не было пять дней…

К нему слетелись падальщики, сотни падалыциков. А со спины подкрался варан и попытался прогрызть шкуру.

Он уже терял сознание, когда услышал ее крики. Она кричала так надрывно, что ему удалось подняться на лапы, мотнуть головой, разгоняя падалыциков…

А затем он опять упал, придавив до смерти варана…

Она все-таки пришла. С ней был человеческий детеныш, как она считала, очень похожий на мужа Иакова.

Ребенок не хныкал, а лежал на песке, пригретый солнцем, пока она кормила умирающего медведя грудью.

На сей раз молоко было жирным, раны затягивались на глазах, а силы прибывали с каждым глотком…

Затем он встал и подошел к младенцу. Облизнул маленькое сморщенное личико и пошел в глубь пустыни…

Она осталась и покормила другой грудью дитя…

Иаков родил от Марии Биршу, и он прожил 600 лет.

Бирша родил Ариоха, и Ариох умер на 567 году…

Ариох родил Лота, и Лот прожил 400 лет…

Лот родил Сева и Савта, и прожили они 840 лет на двоих…

Арококо родил Арококо, и он прожил 1200 лет…

Арококо родил Арококо, и он умер в возрасте 1200 лет…

Арококо родил мальчика и назвал его Арококо…

Три месяца Ягердышка проживал в Америке и работал в зоопарке, где неутомимо чистил клетки всяких животных, задавал им корм и отправлял все необходимости по функционированию зверинца.

Когда чукча заходил в огромную ванную с тюленями, в нем пробуждался воинственный инстинкт, он пытался нащупать в метле копье и удачно поохотиться, но мозг его с трудом выдавал информацию, что это благополучная страна, где сколь угодно мяса, ешь хоть по пять раз в день.

Работая с незнакомыми зверями типа тигра и льва, Ягердышка сам чувствовал себя в роли дичи. И волосатый, и полосатый так и норовили зайти за спину, скаля свои выдающиеся клыки. В такие моменты чукча пользуясь своим малым ростом, запросто пролезал между толстенными металлическими прутьями и показывал сильным мира сего худую фигу…

Получал Ягердышка за свой труд тысячу долларов в месяц, из них выплачивая адвокату Тромсе гонорар в семьсот, сто платил за койку в китайском общежитии, а двести откладывал про запас в левый ботинок, который нашел на улице нагло стоящим посреди мостовой. Правый ему подарил китаец Ли за просто так. Только за шнурки взял пять с половиной долларов.

Выгребая помет из клеток, Ягердышка частенько вспоминал, как босс пригласил его к себе домой вместе с медведем и адвокатом Тромсе, который помогал с переводом.

Абрахам, так звали хозяина зоопарка, все не мог отвести глаз от медвежонка и говорил, что это научное чудо, что теперь он докажет существование ассирийского медведя!

– Это будет научная сенсация! – восклицал старик и грозил указательным пальцем неизвестным оппонентам. – Они говорят, что только в Библии такие были!..

Потом Абрахам достал из зеркального шифоньера бутылку и, постукивая по ней длинным ногтем, сообщил:

– Good whisky!

– Хорошее виски! – перевел Тромсе, облизнув пухлые губы.

Ягердышка не знал, что такое виски, но, когда жидкость разлили по стаканам, догадался – будут пить.

– With ice? – поинтересовался хозяин зоопарка.

– Со льдом? – перевел эскимос.

Лед для Ягердышки был стихией родной, чего нельзя было сказать о виски.

Щедро сдобрили напиток ледяной крошкой, подняли стаканы и после тоста за «good знакомство!» выпили до дна.

Тотчас наполнили по второму стакану и на слова: «За ассирийского медведя!» – глотнули…

После этого Ягердышка упал со стула, и глаза его закатились, как у мертвого. Надо было видеть, как перепугался американец, а адвокат Тромсе деланно схватился за голову и, причитая: «Дурак я, дурак», – объяснил Абрахаму, что чукчи народец чрезвычайно чувствительный к алкоголю.

– Little bit надо! Чуть-чуть!..

Американец покачал головой и предложил перенести Ягердышку в спальню, на что адвокат Тромсе махнул рукой и объяснил, что чукче и здесь хорошо, вернее, ему все равно, так как тело его нечувствительно к окружающей среде.

А еще он сказал, что подаст на хозяина зоопарка в суд за спаивание малочисленных народов, которых бережно охраняет ЮНЕСКО!

– Умерэт может! – сокрушенно покачал головой толстяк. При этом он перевернул тело чукчи вверх лицом и, показывая на синяки, заохал: – Как ударылся, бэдняга, об пол! Гематома в мозге?.. Похоже, что две!

При этих словах американец пришел в бледное расположение духа, ужас сковал сердце любителя животных (репутация и все такое). Он затряс седой головой, и дело кончилось бы инсультом, если бы адвокат Тромсе не взял вовремя ситуацию под контроль.

– Пять тысяч долларов, и я всо устрою!

– Правда? – Глаза американца излучились надеждой.

– И еще пять двести на больныцу!

– Можно чек?

– Безусловно.

Трясущеюся рукой Абрахам выписал требуемую сумму, вложил чек в дружественную лапку эскимоса и помог взвалить Ягердышку на спину спасителю.

– А медведь? – спохватился хозяин зоопарка. – Ассирийский?

– Располагайте животным по своему усмотрению! – милостиво разрешил адвокат и добавил: – Как джентельмен вы, конечно, должны выплачивать мистеру Ягердышке зарплату, пока он… болен!

– А сколь продолжительна будет болезнь?

– Месяц! – определил адвокат, и это могло быть правдой, так как алкоголь в организме народа чукчей не расщепляется, не вырабатывает нужных ферментов печенка, и потому, выпив пятьдесят граммов, чукча может видеть мир пьяным две недели. – Вы не волнуйтесь, все проблемы я беру на себя, и ваша безупречная репутация останется столь же кристально чистой!

Абрахам имел порыв поцеловать эскимосу руку, но род его насчитывал лет пятьсот, потому он с трудом сдержался и ограничился сердечным рукопожатием.

На сем расстались.

Разумеется, жирдяй Тромсе не понес тело чукчи в больницу, а ограничился покупкой десяти упаковок алказельцера и рвотного снадобья. Далее Ягердышкино тело было погружено в багажное отделение «Плимута» и отвезено в городской порт, где в огромном сарае проживали китайцы-нелегалы, над которыми руководительствовал мистер Ли, человек неопределенного для европейца возраста, коротконогий и желтый, как сыр.

За двадцать три доллара адвокат и товарищ Ли сговорились о попечительстве над смертельно пьяным Ягердышкой, который в этот момент существовал ненужной тряпочкой, продолжая висеть на плече эскимоса.

Тромсе погрозил Ли пальчиком, припомнив случай депортации аж пятисот китайцев одновременно.

– Сэкрэтность! – предупредил Тромсе.

Китаец улыбался, кивал головой, а про себя думал мыслишку, как бы половчее из этого узкоглазого адвоката с коричневой мордой приготовить утку по-пекински!

Помимо китайца Ли в сарае проживали еще человек шестьдесят его соплеменников, преимущественно мужчины, которых предводитель пристраивал по всей Америке поварами в китайские рестораны, имея с этого немалый барыш, большую часть которого переправлял на Родину в партийную кассу…

Никто не собирался переводить на Ягердышку дорогостоящий алказельцер, который азиаты с удовольствием пользовали вместо газировки. Оппоненты Мао просто налили в корыто холодной воды и поместили в него бессознанного чукчу. На третий час холодной ванны Ягердышка запел песню «Увезу тебя я в тундру», еще через три часа ему представилось, что каяк его перевернулся в океане и он тонет, потому стал плыть в корыте кролем… Через сутки с половиной Ягердышка протрезвел, но заболел температурой сорок.

Чукчу уложили под кусок брезента. Эмигрант дрожал всем телом и старался изо всех сил не откусить себе язык. К тому же пропала и куртка из оленьего меха, и беличья поддевка, и ватные штаны, и прадедушкины унты.

Ему дали попить горяченького – кипятка с половинкой алказельцера. Стало немного легче.

– Жира тюленьего! – попросил чукча, но его языка никто из китайцев не знал, и жира не дали. Потом только выделили плошку риса с вонючим соусом и еще кружку кипятка, но уже без алказельцера…

То ли от температуры высокой, то ли еще от чего, но Ягердышке вдруг стало так тоскливо, что, будь рядом прорубь, он бы, не задумываясь, в нее головой… Но проруби рядом не было, а снована свора китайцев, гомоняшая перед тем, как улечься спать на ночь.

Ягердышка немного поплакал в ладошки, а потом тоже решил заснуть, благо болезнь располагала, давила монетками на глаза.

И он заснул.

И вмиг проснулся оттого, что его трясли за воротник рубахи.

Открыл больные глаза, сбросив денежки, и лицезрел Кола и Бала.

Братья стояли, обнявшись за плечи, и с удовлетворением оглядывали Ягердышку.

Ягердышка схватился за крест, но креста на груди не было.

– Где Spearmint? – поинтересовался Кола.

– Да-да! – поддержал брата Бала. – Наша кучка!

Ягердышка понял, что наступил последний его час, почернел лицом и обреченно ответил:

– Нету Spearmint…

– Как нету? – изумился Кола.

– Нету, – развел руками чукча. – И куртку отобрали почти новую, и унты, и поддевку!.. Ничего не осталось! И крест с груди православного сняли!..

– Кто отобрал? – вскричал Кола.

– Кто снял? – вторил ему Бала.

Ягердышка обвел глазами храпящий сарай:

– Косоглазые!

Братья осмотрелись вокруг, заглянули друг другу в глаза и, сказав тихо: «Наших бьют!» – вдруг завертелись волчком, вскочили на нары и, взявшись за руки, побежали по нижнему ряду, вонзая пятки в животы китайцев. Добежав до дальней стены, они перепрыгнули на верхние койки и побежали в другую сторону, словно по клавишам рояля.

В сарае шестьдесят раз крикнули «Ой!», исполнив национальную песню сватающегося жениха.

В особенности досталось мистеру Ли. На его желудке станцевали стаккато

– традиционный охотничий танец бесстрашных эскимосов. Танец обязательно исполняется двумя мужчинами-братьями, а потому все прошло как нельзя лучше и по ритуалу. Мистер Ли хотел было кричать о помощи, что на коммуну напала Якудза, но призыву помешала провалившаяся в рот пятка Кола… Или Бала…

Нашли и унты, и поддевку, и крест. Все отдали Ягердышке, который заплакал от душевной благодарности и вспомнил родные просторы. Чукча капал на грудь с латунным крестиком, протягивая братьям для пожатия левую свою руку, правой же гладил распятие.