1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 
– Хорошо.  Нет ли еще чего?    

– Народ.    

– Все  ли?    

– Народ  сверг и казнил короля, отца теперешнего. Так уж, наверное, он и этого не  примет.    

– Планше,  друг мой, – отвечал д'Артаньян, – ты рассуждаешь так, словно у тебя  на плечах головка сыра… Народу уже надоели эти господа, которые называются  какими-то варварскими именами и поют псалмы. Я заметил, любезный Планше, что  народ предпочитает шутки церковному пению. Вспомни Фронду: как пели в то время!  Славное было времечко!    

– Ну,  не очень-то! Меня чуть было не повесили!    

– Да»  но все-таки не повесили! И наживаться ты начал под эти песни.    

– Ваша  правда, но вернемся к армии и парламенту.    

– Я  сказал, что беру двадцать тысяч ливров господина Планше и сам вношу такую же  сумму; на эти сорок тысяч я наберу войско.    

Планше  всплеснул руками. Видя, что д'Артаньян говорит серьезно, он подумал, что лейтенант  положительно сошел с ума.    

– Войско?..  Ах, сударь! – произнес он с ласковой улыбкой, опасаясь разъярить этого сумасшедшего  и довести его до припадка бешенства. Войско! А какое?    

– В  сорок человек.    

– Сорок  человек против сорока тысяч? Маловато! Вы один стоите тысячи человек, в этом я  совершенно уверен; но где найдете вы еще тридцать девять человек, которые могли  бы сравниться с вами? А если и найдете, кто даст вам денег заплатить им?    

– Недурно  сказано, Планше!.. Черт возьми, ты становишься льстецом!    

– Нет,  сударь, я говорю то, что думаю; как только вы с вашими сорока людьми начнете первое  настоящее сражение, я очень боюсь…    

– Так  я не буду начинать настоящего сражения, любезный Планше, – отвечал  гасконец с улыбкою. – Еще в древности были превосходные примеры искусных  маневров, состоящих в том, чтобы избегать противника, а не нападать на него. Ты  должен знать это, Планше; ведь ты командовал парижанами в тот день, когда они  должны были драться с мушкетерами. Тогда ты так хорошо рассчитал маневры, что  не двинулся с Королевской площади.    

Планше  засмеялся.    

– Правда, –  согласился он, – если ваши сорок человек будут всегда прятаться и  действовать хитро, так можно надеяться, что никто их не разобьет. Но ведь вы  хотите достичь какой-нибудь цели!    

– Разумеется.  Вот какой я придумал способ быстро восстановить короля Карла Второго на  престоле.    

– Какой? –  вскричал Планше с удвоенным вниманием. – Расскажите ваш план. Но мне кажется,  мы кое-что забыли.    

– Что?    

– Не  стоит говорить о народе, который предпочитает веселые песни псалмам, и об  армии, с которой мы не будем сражаться, но остается парламент, он-то ведь не  поет.    

– Но  и не дерется. Как тебя, Планше, человека умного, может тревожить эта кучка  крикунов, которую называют охвостьем и скелетом без мяса! Парламент меня не  беспокоит.    

– Ну,  если так, не будем о нем говорить.    

– Хорошо.  Перейдем к самому главному. Помнишь ты Кромвеля, Планше?    

– Много  слыхал про него.    

– Он  был славный воин!    

– И  страшный обжора.    

– Как  так?    

– Он  разом проглотил всю Англию.    

– Хорошо,  Планше; а если б накануне того дня, как он проглотил Англию, кто-нибудь проглотил  его самого?    

– Ах,  сударь, то он был бы больше его самого. Так говорит математика.    

– Хорошо.  Вот мы и пришли к нашему делу.    

– Но  Кромвель умер. Его поглотила могила.    

– Любезный  Планше, я с радостью вижу, что ты стал не только математиком, но и философом.    

– Я  употребляю в лавке много печатной бумаги; это просвещает меня.    

– Браво!  Стало быть, ты знаешь, – ты не мог научиться математике и философии, не  научившись хоть немного истории, – что после великого Кромвеля явился  другой, маленький?    

– Да,  его звали Ричардом, и он сделал то же, что и вы, господин д'Артаньян: подал в  отставку.    

– Хорошо!  Очень хорошо! После великого, который умер, после маленького, который вышел в  отставку, явился третий. Его зовут Монком. Он генерал очень искусный, потому  что никогда не вступает в сражение; он отличнейший дипломат, потому что никогда  не говорит ни слова, а желая сказать человеку: «Здравствуй», размышляет об этом  двенадцать часов и наконец говорит: «Прощай». И все ахают, потому что слова его  оказываются кстати.    

– В  самом деле, это не худо, – сказал Планше. – Но я знаю другого  политика, очень похожего на него.    

– Не  Мазарини ли?    

– Он  самый.    

– Ты  прав, Планше. Только Мазарини не имеет видов на французский престол; а это,  видишь ли, меняет все дело. Так вот, Монк, у которого на тарелке лежит, точно  жаркое, вся Англия, который готовится проглотить ее, этот Монк, заявляющий  приверженцам Карла Второго и самому Карлу Второму: «Nescio vos»…[3]– Я не понимаю  по-английски, – сказал Планше.    

– Да,  но я понимаю, – отвечал д'Артаньян. – Nescio vos значит: не знаю вас…  Вот этого-то Монка, самого важного человека в Англии, после того как он  проглотил ее…    

– Что  же?    

– Друг  мой, я еду в Англию и с моими сорока спутниками похищаю его, связываю и привожу  во Францию, где перед моим восхищенным взором открываются два выхода.    

– И  перед моим! – вскричал Планше в восторге. – Мы посадим его в клетку и  будем показывать за деньги!    

– Об  этой третьей возможности я и не подумал. Ты нашел ее, Планше!    

– А  хорошо придумано?    

– Прекрасно.  Но мое изобретение еще лучше.    

– Посмотрим,  говорите.    

– Во-первых,  я возьму с него выкуп.    

– Сколько?    

– Да  такой молодец стоит сто тысяч экю.    

– О,  разумеется!    

– Или,  что еще лучше, отдам его королю Карлу Второму. Когда королю не придется бояться  ни славного генерала, ни знаменитого дипломата, он сам найдет средство вступить  на престол, а потом отсчитать мне эти сто тысяч экю. Вот какая у меня идея! Что  ты скажешь о ней, Планше?    

– Идея  бесценная, сударь! – вскричал Планше, трепеща от восторга. Но как пришла  она вам в голову?    

– Она  пришла мне в голову как-то раз утром, на берегу Луары, когда наш добрый король  Людовик Четырнадцатый вздыхал, ведя под руку Марию Манчини.    

– Ах,  сударь, смею уверить вас, что идея бесподобна, но…    

– А,  ты говоришь «но»?    

– Позвольте…  Ее можно сравнить со шкурой того огромного медведя, которую, помните, надо было  продать, но раньше содрать с еще живого медведя. А ведь взять Монка – это  не шутка.    

– Разумеется,  но я наберу войско.    

– Да,  да, понимаю, вы захватите его врасплох. О, в таком случае успех обеспечен,  потому что в таких подвигах никто с вами не сравнится.    

– Мне  везло в них, правда, – отвечал д'Артаньян с гордой простотой. Ты  понимаешь, что если бы в этом деле со мной были мой милый Атос, бесстрашный  Портос и хитрый Арамис, то мы бы быстро закончили его. Но они куда-то исчезли,  и никто не знает, где их найти. Поэтому я возьмусь за дело один. Скажи мне  только: выгодно ли оно? Можно ли рискнуть капиталом?    

– Слишком  выгодно.    

– Как  так?    

– Блестящие  дела редко удаются.    

– Но  это удастся наверное, и вот доказательство: я за него берусь. Ты извлечешь  немалую выгоду, да и я тоже. Скажут: «Вот что совершил господин д'Артаньян в  старости». Обо мне будут рассказывать легенды. Я попаду в историю, Планше. Я  жажду славы!    

– Ах,  сударь! – вскричал Планше. – Как подумаю, что здесь, среди моей  патоки, чернослива и корицы обсуждается такой великий проект, лавка моя кажется  мне дворцом!    

– Но  берегись, Планше, берегись! Если узнают хоть что-нибудь, то Бастилия ждет нас  обоих. Берегись, друг мой, ведь мы составляем заговор против министров:  Монк – союзник Мазарини. Берегись!    

– Когда  имеешь честь служить вам, так ничего не боишься; а когда имеешь удовольствие вести  с вами денежные дела, так умеешь молчать.    

– Хорошо.  Это касается тебя больше, чем меня: я через неделю буду уже в Англии.    

– Поезжайте,  сударь, и чем скорее, тем лучше.    

– Так  деньги готовы?    

– Завтра  будут готовы: вы их получите из моих рук. Желаете получить золотом или серебром?    

– Золотом  удобнее. Но как мы оформим все это? Подумай-ка!    

– Очень  просто: вы дадите мне расписку, вот и все.    

– Нет,  нет, – живо сказал д'Артаньян. – Я во всем люблю порядок.    

– И  я тоже; но с вами…    

– А  если я там умру, если меня убьет мушкетная Пуля, если я обопьюсь пивом?    

– Ах!  Поверьте, в этом случае я буду так огорчен вашей смертью, что забуду о деньгах.    

– Благодарю,  Планше, но порядок прежде всего. Мы сейчас напишем условие, которое можно  назвать актом нашей компании.    

Планше  принес бумагу, перо и чернила.    

Д'Артаньян  взял перо, обмакнул его и написал:    

     

«Отставной  лейтенант королевских мушкетеров, г-н Д'Артаньян, ныне живущий на Тиктонской  улице в гостинице „Козочка“, и торговец г-н Планше, живущий на Ломбардской улице,  при лавке под вывескою „Золотой пестик“, условились о нижеследующем.    

Составляется  компания с капиталом в сорок тысяч ливров для эксплуатации идеи г-на  д'Артаньяна. Г-н Планше, познакомившись с этой идеей и вполне ее одобряя,  вручает г-ну д'Артаньяну двадцать тысяч ливров. Он не должен требовать ни  возвращения капитала, ни уплаты процентов до тех пор, пока г-н д'Артаньян на  вернется из Англии, куда теперь едет.    

Господин  д'Артаньян, со своей стороны, обязуется приложить свои двадцать тысяч ливров к  деньгам, полученным от г-на Планше. Г-н д'Артаньян употребит эту сумму в сорок  тысяч ливров по своему благоусмотрению, обязуясь, однако, выполнить  нижеизложенное условие.    

Когда  г-н д'Артаньян каким бы то ни было способом возвратит его величеству королю  Карлу II английский трон, он должен выплатить г-ну Планше всего…»    

     

– Всего  полтораста тысяч ливров, – наивно произнес Планше, видя, что д'Артаньян  остановился.    

– Нет,  черт возьми! – сказал д'Артаньян. – Прибыль нельзя делить пополам,  это было бы несправедливо.    

– Однако,  сударь, мы участвуем в деле поровну, – робко заметил Планше.    

– Правда,  но выслушай следующий пункт, любезный Планше; если он покажется тебе не совсем  справедливым, мы вычеркнем его.    

И  д'Артаньян написал:    

     

«Поскольку  г-н д'Артаньян жертвует компании, кроме, капитала в двадцать тысяч ливров, свое  время, уменье и свою шкуру, а все эти предметы для него весьма ценны, особенно  последняя, то г-н д'Артаньян из трехсот тысяч ливров оставит себе двести тысяч,  то есть на его долю придется две трети всей суммы».    

     

– Очень  хорошо, – сказал Планше.    

– Справедливо?    

– Вполне  справедливо.    

– И  ты удовлетворишься сотней тысяч?    

– Еще  бы! Помилуйте! Получить сто тысяч ливров за двадцать тысяч!    

– В  один месяц, понимаешь ли?    

– Как!  В месяц?    

– Да,  я прошу у тебя только месяц срока.    

– Сударь, –  великодушно сказал Планше, – я даю вам шесть недель.    

– Благодарю, –  любезно ответил мушкетер.    

Компаньоны  еще раз перечли акт.    

– Превосходно,  сударь, – одобрил Планше. – Покойный Кокнар, первый муж баронессы дю  Валлон, не мог бы лучше составить эту бумагу.    

– Если  так, подпишемся.    

Оба  подписали акт.    

– Таким  образом, – заключил д'Артаньян, – я никому ничем не буду обязан.    

– Но  я буду обязан вам, – сказал Планше.    

– Как  знать! Как я ни забочусь о своей шкуре, Планше, однако я все же могу оставить  ее в Англии, и ты все потеряешь. Кстати, я вспомнил о самом нужном, самом  важном пункте. Давай-ка я припишу его:    

«Если  г-н д'Артаньян погибнет во время предприятия, то компания ликвидируется, и г-н  Планше заранее прощает тени г-на д'Артаньяна двадцать тысяч ливров, которые он,  Планше, внес в кассу поименованной компании».    

Последний  пункт заставил Планше нахмуриться, но, взглянув на блестящие глаза своего  компаньона, на его мускулистую руку, на его крепкое тело, он приободрился и без  сожаления, уверенно подписал последний пункт.    

Д'Артаньян  сделал то же самое. Так был составлен и первый известный в истории общественный  договор. Быть может, впоследствии несколько исказили его форму и содержание.    

– А  теперь, – сказал Планше, наливая д'Артаньяну последний стакан анжуйского  вина, – извольте ложиться спать.    

– Да  нет же, – ответил д'Артаньян, – ибо теперь остается самое трудное, и  я хочу обдумать это самое трудное.    

– Ну  вот! – заметил Планше. – Я так вам верю, господин д'Артаньян, что не  отдал бы моих ста тысяч фунтов за девяносто.    

– Черт  меня побери! – воскликнул д'Артаньян. – Я считаю, что ты прав.    

Д'Артаньян  взял свечу, прошел в свою комнату и лег в постель.    

 Глава 21. Д'АРТАНЬЯН ГОТОВИТСЯ  ПУТЕШЕСТВОВАТЬ ПО ДЕЛАМ ТОРГОВОГО ДОМА «ПЛАНШЕ И К°»    

     

Д'Артаньян  так много думал всю ночь, что к утру план был у него готов.    

– Вот, –  начал он, сев в постели, облокотившись на колено и подперев подбородок  рукою, – вот что я сделаю! Я подыщу сорок человек, верных и стойких; найду  их между людьми, пусть замешанными в сомнительные делишки, но приученными к  дисциплине. Я обещаю им по пятьсот ливров, если они вернутся живыми во Францию;  а если не вернутся, то ничего… или половину обещанной суммы их наследникам. Что  касается пищи и жилья, то это дело англичан, у которых есть скот на пастбищах,  сало в солильных кадках, куры в курятниках и зерно в амбарах. С этим отрядом я  явлюсь к генералу Монку. Он примет меня; я приобрету его доверие и злоупотреблю  им как можно скорее.    

Но  сейчас же д'Артаньян остановился и покачал головой.    

– Нет, –  произнес он, – и не решился бы сказать об этом Атосу; стало быть, это  средство не совсем хорошее. Надо действовать силой, – прибавил он, –  да, конечно, надо действовать силой, не роняя своей чести. С этими сорока  солдатами я примусь вести войну, как партизан… Так, но если я встречу даже не  сорок тысяч англичан, как говорил Планше, а только четыреста, то наверняка буду  разбит, потому что между моими воинами будет, по крайней мере, десять трусов и  десять таких дураков, которые позволят по глупости убить себя. Да, в самой  деле, нельзя набрать сорок человек вполне верных… столько и на свете нет. Надо  удовольствоваться тридцатью… Когда у меня будет только тридцать, я буду вправе  избегать встречи с врагом, ссылаясь на малочисленность отряда; а если уж  придется драться, то можно в тридцати людях быть более уверенным, чем в сорока.    

Кроме  того, я таким образом сберегу пять тысяч франков, то есть восьмую долю моего  капитала… а это не шутка! Решено, возьму только тридцать человек! Разделю их на  три отряда, и мы рассеемся по Англии с приказанием соединиться в известную  минуту; таким образом, разъезжая группами по десяти человек, мы нигде не  возбудим подозрений, везде проберемся незамеченными. Да, да, тридцать –  чудесное число!.. Ах я, несчастный! вскричал вдруг д'Артаньян. – Ведь надо  и тридцать лошадей! Это разорительно! Черт знает, где была у меня голова!  Однако нельзя же без лошадей отважиться на такой подвиг! Хорошо, надо так надо;  но лошадей мы добудем в Англии; кстати, они там недурны… Черт возьми! Еще забыл  одну вещь: для трех отрядов нужны три начальника. Из трех начальников у меня  есть один, это я сам; но остальные двое будут стоить почти столько же, сколько  весь отряд. Нет, решительно, нужен только один лейтенант. В таком случае я  ограничу отряд двадцатью людьми. Конечно, двадцати человек мало; но если я с  тридцатью решил не искать встречи с неприятелем, то с отрядом в двадцать  человек буду искать ее еще менее. Двадцать – круглое число; притом и число  лошадей уменьшится на десять, чего не должно упускать из виду; и тогда, с  хорошим лейтенантом… Черт возьми! Что значит, однако, терпение и расчет! Я  хотел отправиться в Англию с сорока человеками, а теперь ограничился двадцатью,  между тем успех будет тот же. Десять тысяч экономии и в сто раз больше  спокойствия, вот штука! Ну, теперь остается только отыскать лейтенанта! Это не  легко: необходимо, чтобы он был храбр и честен, словом, похож на меня. Да, но  лейтенант должен знать мою тайну, а так как тайна моя стоит миллион, а я  заплачу моему лейтенанту только тысячу ливров или, самое большее, полторы тысячи,  то он продаст мой секрет генералу Монку. Долой лейтенанта, черт побери! Даже  если бы он был нем, как ученик Пифагора, у него найдется в отряде любимец,  который сделается сержантом и проникнет в тайну своего лейтенанта, если тот  окажется честен и не захочет ее продать. Тогда сержант, не такой честный и  менее честолюбивый, продаст тайну за каких-нибудь пятьдесят тысяч ливров.    

Нет, это  не годится. Решено, лейтенанта не нужно! Но в таком случае нельзя делить войско  на два отряда и действовать одновременно в двух пунктах, если во втором пункте  у меня не будет командира… Но зачем действовать в двух пунктах, когда надо  захватить одного человека? Зачем ослаблять отряд, разделяя его на две части:  тут правая, там левая?    

Устрою  один отряд под начальством самого д'Артаньяна, и баста! Но если двинутся в  поход все двадцать человек, они всюду возбудят подозрение: да, двадцать  всадников не должны ехать толпой. Не то навстречу вышлют роту, которая спросит  пароль и, увидев, что с отзывом не торопятся, перестреляет господина  д'Артаньяна и его сподвижников, как кроликов.    

Поэтому  хватит с меня десяти человек; так будет гораздо проще. Ведь я должен  действовать осторожно: осторожность в таком деле половина успеха; большой отряд  увлек бы меня, может быть, на какую-нибудь глупость. Десять лошадей легко  купить или достать. Ах, какая счастливая мысль! И как она меня сразу успокоила!  Никаких подозрений, паролей, опасностей… Десять человек могут сойти за лакеев  или приказчиков. Десять человек могут иметь десять лошадей с товаром, и их  везде примут хорошо…    

Итак,  десять человек путешествуют за счет дома Планше и французской Компании: здесь  ничего не возразишь. Эти десять человек, одетые как на маневрах, имеют при себе  добрый охотничий нож, мушкет на луке седла, хороший пистолет в седельной  кобуре. Они ни в ком не вызывают тревоги, ибо у них нет никаких дурных  намерений.    

Может  быть, они смахивают на контрабандистов, эка важность! Контрабанда не многоженство,  за нее не повесят. Может быть, конфискуют наши товары: хуже ничего не случится.  Пускай себе конфискуют товары, не беда!    

Чудесно,  удивительный план. Беру десять человек; они будут стоить сорока по своей решимости  и четырех по издержкам. Для большей верности не скажу им ни слова о моем  намерении. Скажу только: «Друзья мои, есть выгодное дельце!» Дьявол будет очень  хитер, если при этих условиях сыграет со мной какую-нибудь скверную шутку.  Пятнадцать тысяч экономии из двадцати.    

Бесподобно!    

Ободренный  своим искусным расчетом, д'Артаньян остановился на этом плане и решил больше  ничего не изменять в нем. Он уже вписал в листок своей богатой памяти десять  имен славных искателей приключений, десять имен людей, к которым судьба или  правосудие не были благосклонны.    

Покончив  с этим, д'Артаньян встал и тотчас отправился искать их, сказав, чтобы Планше не  ждал его ни к завтраку, ни к обеду. Полтора дня он бегал по разным закоулкам  Парижа и, переговорив с каждым из искателей приключений в отдельности, успел  собрать превосходную коллекцию страшных рож, которые говорили по-французски  немного лучше, чем на английском языке, на котором им предстояло изъясняться.    

Большею  частью это были солдаты, достоинства которых д'Артаньян имел возможность  оценить во многих случаях. Пьянство, злополучный удар сабли, нечаянный  карточный выигрыш или экономические реформы Мазарини принудили их искать  уединения и мрака – этих двух великих утешителей непонятых и оскорбленных  душ.    

На их  лицах и одежде видны были следы горестей, ими перенесенных. У некоторых физиономии  были в шрамах; у всех без исключения платье было в лохмотьях. Д'Артаньян  заткнул наиболее зияющие дыры из средств, принадлежавших компании. Распределив  по справедливости небольшую сумму, чтобы придать отряду приличный вид,  д'Артаньян назначил своим рекрутам сборный пункт на севере Франции, между  Бергом и Сент-Омером. Срок был шесть дней; д'Артаньян, хорошо зная добрую волю,  веселый нрав и относительную честность этих блистательных героев, был уверен,  что все они не преминут явиться.    

Отдав  нужные приказания, он поехал проститься с Планше, который спросил у него, что делает  их войско.    

Д'Артаньян  не счел нужным сообщить ему о переменах в численности армии из боязни, что  компаньон потеряет нему доверие.    

Планше  весьма обрадовался, узнав, что армия уже набрана, а сам он что-то вроде короля  на паях и, идя на своем троне за конторкой, – участвует в содержании  воинской части, сформированной против коварного Альбиона, исконного врага всех  истинных французов.    

Планше  отсчитал д'Артаньяну новенькими двойными луидорами свою долю в двадцать тысяч  ливров и затем, такими же новенькими двойными луидорами, вручил ему его  собственные деньги. Д'Артаньян положил деньги в два мешка и, взвесив их в  руках, сказал:    

– Знаешь,  Планше, эти деньги вещь довольно обременительная. Тут, верно, больше тридцати  фунтов.    

– Ну,  ваша лошадь свезет это, как перышко.    

Д'Артаньян  покачал головою.    

– Не  говори так, Планше. Лошадь, везущая, кроме всадника и багажа, еще тридцать  фунтов, не может легко переплыть реку, перепрыгнуть через стену или через ров,  а если нет лошади, так нет и всадника. Правда, ты этого не знаешь, Планше: ведь  ты всю жизнь служил в пехоте.    

– Так  как же быть? – спросил Планше в сильном смущении.    

– Знаешь  что, – отвечал д'Артаньян, – я заплачу жалованье нашей армии по  возвращении во Францию. Я оставлю у тебя мои двадцать тысяч ливров, и ты  употреби их пока в дело.    

– А  моя доля?.. – начал было Планше.    

– Ее  я беру с собой.    

– Горжусь  вашим доверием, – сказал Планше. – А что, если вы не вернетесь?    

– Может  быть, и не вернусь, хотя не думаю этого.    

А на  случай моей гибели… «Дай-ка мне перо, я напишу завещание.    

Д'Артаньян  взял перо, бумагу и написал:    

     

«Я,  нижеподписавшийся, в продолжение трехлетней службы его величеству королю сберег  двадцать тысяч ливров. Оставляю из них тридцати пять Франции, пять тысяч Атосу,  пять тысяч Портосу, пять тысяч Арамису, чтобы они отдали их от моего и своего  имени моему маленькому другу Раулю, виконту де Бражелону. Последние же пять  тысяч оставляю г-ну Планше, чтобы он с меньшим сожалением передал прочие  пятнадцать тысяч друзьям моим, В чем подписуюсь    

д'Артаньян».    

     

Планше,  видимо, очень хотелось прочесть то, что написал д'Артаньян.    

– На,  прочти, – сказал мушкетер.    

Читая  последние строки, Планше расчувствовался и чуть не заплакал.    

– Вы  думаете, что без подарка я не отдал бы денег?    

Я не  возьму ваших пяти тысяч ливров!    

Д'Артаньян  улыбнулся:    

– Бери,  Планше, бери; таким образом, ты потеряешь только пятнадцать тысяч и не станешь  искать способов ничего не потерять, не исполнив воли бывшего твоего господина и  друга.    

Как  хорошо знал наш славный д'Артаньян сердце человеческое, в особенности сердце  лавочника!    

Те, кто  называл сумасшедшим Дон Кихота, потому что он отправился завоевывать государство  с одним оруженосцем Санчо; те, кто называл сумасшедшим Санчо за то, что он  пустился за своим господином в этот поход, несомненно, были бы такого же мнения  о д'Артаньяне и Планше.    

Но  д'Артаньян прослыл человеком тонкого ума при блестящем французском дворе.  Планше по справедливости приобрел репутацию самой дельной головы между  лавочниками Ломбардской улицы – главной торговой улицы Парижа, а  следовательно, и Франции. Если взглянуть с обычной точки зрения на этих двух  человек и на средства, которыми они хотели вернуть трон изгнанному королю, то,  разумеется, даже самых недальновидных людей возмутили бы самонадеянность лейтенанта  и глупость его компаньона.    

По  счастью, д'Артаньян вовсе не обращал внимания на болтовню. Его девиз был:  поступай хорошо, и пусть говорят, что хотят. Планше избрал девизом: пусть  делают, что хотят, будем молчать, И оба, по обыкновению всех великих умов,  intra pectus[4]  были убеждены, что правы они, а не те, кто их бранит.    

Для  начала д'Артаньян пустился в путь в прекраснейшую погоду, при безоблачном небе  и безоблачных мыслях, веселый, бодрый, спокойный и полный решимости и потому  неся в себе двойную дозу тех мощных флюидов, какие потрясения души исторгают из  наших нервов и какие придают человеческому механизму силу и влияние, в которых  грядущие века отдадут себе, со всей очевидностью, более точный отчет, чем мы  можем сделать это сегодня. Как в давно прошедшие времена, он снова ехал по  богатой приключениями дороге в Булонь. Этот путь он совершал в четвертый раз и,  казалось, мог найти прежние следы своих шагов на дороге и своих кулаков на  дверях гостиниц.    

В его  памяти воскресла молодость, которую, несмотря на прошедшие с тех пор тридцать  лет, он все еще сохранил в великодушии сердца и в стальной крепости кулаков.    

Природа  богато одарила этого человека. У него были все страсти, все недостатки, все  слабости, ум, полный противоречий, превращавший все его несовершенства в  высокие качества. Обладая беспокойным воображением, д'Артаньян мог испугаться  тени, но, стыдясь своего испуга, он шел этой тени навстречу и совершал чудеса  храбрости, если возникала действительная опасность. Он был весь во власти  движений души, игры чувства. Д'Артаньян очень любил постороннее общество, но  никогда не скучал в своем; не раз его можно было застать смеющимся в  одиночестве над шутками, которыми он сам себя развлекал, или над смешными  фантазиями, которые рисовало его воображение за пять минут до того, как должна  была наступить скука.    

Д'Артаньян  был бы еще веселее, если бы в Кале его ждало несколько добрых товарищей вместо  десяти отчаянных головорезов. Однако в задумчивость он погружался не больше  раза в день; до приезда в Булонь, к морю, он только пять раз встречался с этою  мрачною богинею, да и то посещения ее были очень непродолжительны. Как только  д'Артаньян понял, что теперь время действовать, в нем тотчас же испарились все  чувства, кроме веры в себя. Из Булони он проехал берегом до Кале.    

В Кале  был назначен сборный пункт. Всем своим наемникам д'Артаньян велел остановиться  в дешевой гостинице «Великий монарх», где обыкновенно обедали матросы и где  странствующие воины получали пристанище, стол и все радости жизни за тридцать  су в день.    

Д'Артаньян  хотел незаметно понаблюдать за своими рекрутами и затем решить, по первому  впечатлению, можно ли положиться на них как на добрых товарищей.    

Он  приехал в Кале вечером, в половине пятого.    

 Глава 22. Д'АРТАНЬЯН  ПУТЕШЕСТВУЕТ ПО ДЕЛАМ ТОРГОВОГО ДОМА «ПЛАНШЕ И К°»    

     

Гостиница  «Великий монарх» находилась на улице» параллельной порту; несколько переулков  соединяли порт с этой улицей наподобие перекладин переносной лестницы. Д'Артаньян  доехал до порта, повернул в один из переулков и очутился перед гостиницей  «Великий монарх».    

Момент  был хорошо выбран; он напомнил д'Артаньяну его дебют в гостинице «Вольный  мельник» в Менге. Матросы, игравшие в кости, поссорились и в бешенстве угрожали  друг другу. Трактирщик, трактирщица и двое слуг с трепетом посматривали на  группы сердитых игроков, среди которых, того и гляди, готова была начаться  жестокая схватка с ножами и топорами.    

Игра  между тем продолжалась.    

На  каменной скамье сидели два человека и следили за теми, кто входил в дверь.  Четыре стола, стоявшие в глубине общей залы, были заняты еще восемью  человеками. Сидевшие на скамье и за столом не принимали участия ни в игре, ни в  ссоре.    

Д'Артаньян  узнал своих воинов в этих десяти зрителях, холодных и равнодушных.    

Ссора  все разгоралась. Во всякой страсти, как в море, есть свои отливы и приливы.  Один матрос вышел из себя и опрокинул стол с лежащими на нем деньгами. Тотчас  присутствующие бросились за упавшими монетами, и пока матросы дрались между собой,  несколько серебряных монет исчезло в карманах.    

Только  гости, сидевшие на скамье и за отдельными столами, по-видимому незнакомые друг  с другом, казалось, дали себе клятву оставаться спокойными среди этого бешеного  крика и звона денег. Двое из них только оттолкнули ногами дерущихся, которые  подкатились под стол.    

Двое  других, не желая участвовать в этой свалке, вышли из залы, засунув руки в  карманы; наконец, еще двое влезли на стол, словно люди, застигнутые приливом и  боящиеся утонуть.    

– Молодцы! –  сказал себе д'Артаньян, заметив все подробности описанной сцены. – Коллекция  моя хоть куда. Осторожны, спокойны, привычны к шуму и драке. Черт возьми! У  меня счастливая рука!    

Вдруг  его внимание приковал один угол залы.    

Матросы  помирились и принялись ругать тех двух, которые оттолкнули ногами боровшихся.    

Матрос,  опьяневший от гнева и вдрызг пьяный от пива, с яростью спросил одного из них,  по какому праву он толкнул ногою божье создание, которое все-таки не собака.  Задавая вопрос, матрос для вящей убедительности поднес свой огромный кулак к  носу незнакомца.    

Рекрут  д'Артаньяна побледнел, но нельзя было угадать от чего: от страха или от  бешенства. Увидев это, матрос вообразил, что враг побледнел от страха, и  взмахнул кулаком с очевидным намерением стукнуть им по голове незнакомца.  Рекрут д'Артаньяна, почти не шевельнувшись, отпустил матросу такой удар в  живот, что матрос покатился к дверям с неистовыми криками. В ту же минуту  товарищи побежденного дружно бросились за победителя, чтоб расправиться с ним.    

Победитель  с прежним хладнокровием, благоразумно не прибегая к оружию, схватил пивную  кружку с оловянной крышкой и треснул ею двух или трех врагов. Видя, что он один  не устоит против такого множества нападающих, семеро молчаливых гостей, которые  сидели до этого неподвижно, поняли, что им самим придется плохо, и бросились на  выручку.    

В это  время двое, с безразличным видом сидевшие на скамье у двери, обернулись. Их  нахмуренные брови показывали, что они решили атаковать неприятеля с тыла, если  он не прекратит нападения.    

Хозяин,  слуги и два ночных сторожа, проходившие мимо, из любопытства подошли слишком  близко к дерущимся и были вовлечены в свалку.    

Парижане  наносили удары, как циклопы, с удивительным единством и выдержкой; наконец,  вынужденные уступить численности, они укрепились за большим столом. Четверо из  них подняли доску стола, остальные два вооружились козлами, на которых он  стоял, и разом, с помощью этого страшного орудия, сбили с ног восьмерых  матросов.    

На полу  в пыли валялись раненые, и в зале раздавались крики, когда д'Артаньян,  довольный испытанием, пробился с обнаженной шпагой в руках на середину залы и,  поражая эфесом торчащие головы, испустил могучий крик: «Довольно!», от которого  все смолкло. Все бросились врассыпную, и д'Артаньян остался один победителем.    

– Что  тут делается? – спросил он с таким же величественным видом, с каким Нептун  произносил: «Quos ego!»[5]  При первых звуках этого голоса «(развивая метафору Вергилия) рекруты  д'Артаньяна, узнав, каждый по отдельности, своего суверена и властителя,  немедля вложили в ножны свой гнев, перестали театрально размахивать шпагами и  бить ногами в подмостки.    

Матросы,  оценив длинную обнаженную шпагу, воинственный вид и ловкую руку человека,  пришедшего на помощь их врагам и привыкшего повелевать, начали подбирать  раненых и разбитые кружки.    

Парижане  отерли пот с лица и подошли засвидетельствовать почтение своему начальнику.  Хозяин «Великого монарха» осыпал д'Артаньяна поздравлениями. Тот принял их как  должное и объявил, что до ужина пойдет прогуляться в порт.    

Рекруты  все до единого поняли приглашение, взяли шляпы, почистили свое платье и один за  другим двинулись за д'Артаньяном.    

Но  д'Артаньян, прогуливаясь и посматривая, что делается вокруг, остерегался  останавливаться на дороге. Он прошел на пустынный берег, и его десять рекрутов,  встревоженные неожиданным присутствием товарищей справа, слева и сзади,  следовали за ним, мрачно поглядывая один на другого.    

Только в  совсем пустынном месте на берегу д'Артаньян остановился, усмехнулся и приветливо  подозвал их к себе.    

– Ну,  ну, приятели, – сказал он, – нечего смотреть друг на друга волками:  вы созданы, чтобы жить вместе в мире и согласии, а не грызться между собой!    

Недоверчивость  сразу исчезла, воины вздохнули так, словно их только что вынули из гробов, они  добродушно поглядели друг на друга и на своего начальника, опытного в обращении  с такого рода людьми. После этого д'Артаньян, с чисто гасконской  выразительностью, произнес следующую речь:    

– Господа,  вы все знаете, кто я. Я нанял вас, потому что знал вас как храбрецов и хотел доставить  вам случай совершить славный поход. Можете считать, что, трудясь со мной, вы  трудитесь для короля. Предупреждаю только, что если вы как-нибудь дадите это  заметить, то я буду вынужден немедленно размозжить каждому из вас голову таким  способом, который покажется мне наиболее удобным. Вы, вероятно, знаете, что  государственные тайны подобны смертоносным ядам: пока яд в склянке и склянка  закупорена, ни никому не вредит; а как только выйдет из склянки, он умерщвляет.  Теперь подойдите ко мне, и вы узнаете столько, сколько я могу сказать вам.    

Все  столпились с любопытством.    

– Еще  ближе, – продолжал д'Артаньян, – чтобы нас не могли слышать ни птица,  пролетая над нашуми головами, ни кролик, играя в дюнах, ни рыба, выпрыгнув из  воды. Надо выяснить и доложить господину суперинтенданту финансов, какой вред  английская контрабанда наносит французским купцам.    

Я пройду  везде и все осмотрю. Мы – бедные пикардийские рыбаки, выброшенные на берег  бурей. Разумеется, мы станем продавать рыбу, как настоящие рыбаки. Но могут  догадаться, кто мы; могут потревожить нас; стало быть, мы должны уметь –  защищаться. Вот почему я выбрал вас, людей умных и храбрых. Мы будем жить  весело, и нам не предстоит серьезной опасности, потому что у нас есть сильный  покровитель, благодаря которому мы не встретим больших затруднений. Только одно  досадно, но надеюсь, что вы поможете мне выйти из этого затруднения. Вот в чем  дело: я должен взять с собою настоящих глупых рыбаков для гребли; такой экипаж  будет нам мешать. Вот если бы кто-нибудь из вас бывал уже в море…    

– О,  трудность тут невелика! – сказал один из рекрутов. – Я прожил три  года в плену у тунисских пиратов и знаю морские маневры, как адмирал.    

– Скажите, –  воскликнул Д'Артаньян, – какая удивительная вещь – случай!    

Д'Артаньян  произнес эти слова с выражением притворного простодушия.    

Он  хорошо знал, что эта бедная жертва морских разбойников была старым пиратом:  потому-то он и завербовал его. Но Д'Артаньян никогда но говорил больше того,  чем требовалось.    

– А  у меня, – сказал другой вояка, – есть дядюшка, надсмотрщик за  работами в порту Ла-Рошель. Еще ребенком я игрывал на судах; поэтому я умею  управлять веслом и парусом не хуже любого матроса.    

Этот  тоже не лгал: он шесть лет работал веслом на галерах его величества в Сьоте, на  Средиземном море.    

Двое других  были откровеннее: они, не стыдясь, сознались, что служили на военном корабле,  отбывая наказание. Таким образом, Д'Артаньян оказался начальником шести солдат  и четырех матросов; у него было два отряда: сухопутный и морской. Планше очень  бы возгордился, узнав об этом.    

Д'Артаньян  велел своим воинам готовиться к отбытию в Гаагу: одни проедут берегом в  Брескенс, другие – по дороге на Антверпен.    

Рассчитав  время, нужное для переезда, назначили свидание на главной площади в Гааге ровно  через две недели.    

Д'Артаньян  приказал своим людям ехать парами и выбрать себе спутника по вкусу. Сам он  выбрал две наименее отвратительные рожи, двух солдат, которых он знавал прежде  и у которых было только два порока: пьянство и страсть к игре. Эти люди еще  помнили прошлое, и под военным мундиром их сердца забились как встарь.  Д'Артаньян, чтобы не возбудить зависти, отправил сначала всех других. Он  оставил при себе двух своих любимцев, одел их из своего гардероба и двинулся с  ними в путь.    

Этим  молодцам, пользовавшимся, как им казалось, его особым доверием, он сообщил важную  тайну, чтобы обеспечить успех предприятия. Он признался им, что дело идет вовсе  не о том, насколько английская контрабанда вредит французской торговле, а,  напротив, о том, насколько французская контрабанда вредит английской торговле.  Любимцы д'Артаньяна охотно ему поверили. Д'Артаньян был убежден, что при первом  же кутеже, когда они мертвецки напьются, хоть один из них непременно расскажет  важную тайну всей шайке. Игра казалась ему беспроигрышной.    

Через  две недели после свидания в Кале вся шайка собралась в Гааге.    

Тут  Д'Артаньян заметил, что все его люди успели весьма ловко перерядиться в  матросов, более или менее пострадавших от бурь.    

Д'Артаньян  поместил их на ночь в отдаленном квартале города, а сам устроился в удобной  комнате на большом канале.    

Он  узнал, что Карл II вернулся к своему союзнику, штатгальтеру Голландии  Вильгельму II. Он узнал также, что отказ короля Людовика XIV несколько ослабил  покровительство несчастному королю и что поэтому он удалился в маленький дом в  деревне Шевенинген, расположенной среди дюн на берегу моря, недалеко от Гааги.    

Там, по  слухам, несчастный изгнанник утешался тем, что со свойственной всему его семейству  печалью смотрел на беспредельное Северное море, отделявшее его от родной Англии,  подобно тому как некогда оно отделяло Марию Стюарт от Франции.    

Там, за  редкими деревьями красивого шевенингенского леса, на мелком песке, где растут золотистые  кустарники дюн, Карл II прозябал, как они, более несчастный, чем они, ибо  обладал разумом, и душа его полнилась поочередно то надеждою, то отчаянием.    

Д'Артаньян  дошел раз до Шевенингена, чтобы убедиться, правду ли говорят о короле. Он  видел, как задумчивый Карл II один вышел через калитку в рощу и стал  прогуливаться по берегу при заходящем солнце. Никто, даже рыбаки, вытаскивавшие  лодки на песок, не обращал на него внимания.    

Д'Артаньян  узнал короля. Он видел, как король устремил свой мрачный взор на бескрайнюю  гладь вод и как на бледном лице его погасли красные лучи солнца, полукруг  которого уже утонул под черной линией горизонта.    

Затем  Карл II медленно направился к своему пустынному жилищу, все столь же одинокий и  все столь же печальный, прислушиваясь к скрипу зыбкого и рыхлого песка под  своими ногами.    

В тот  вечер д'Артаньян нанял за тысячу ливров рыбачье судно, стоившее не менее  четырех тысяч. Он отдал тысячу ливров наличными, а остальные три, тысячи в виде  обеспечения вручил бургомистру. Потом, темной ночью, тайно посадил на него свой  сухопутный отряд из шести человек, и под утро, в три часа, судно вышло в море,  открыто маневрируя под управлением четырех матросов.    

Д'Артаньян  полагался на искусство галерника так, словно тот был первым лоцманом Гаагского  порта.    

 Глава 23. АВТОР ПРОТИВ  ВОЛИ ПРИНУЖДЕН ЗАНЯТЬСЯ НЕМНОГО ИСТОРИЕЙ    

     

Пока  короли и все прочие занимались Англией, которая управлялась сама собою и  которая, скажем к ее похвале, никогда не бывала управляема столь дурно,  человек, на котором господь остановил свой взор и свой указующий перст,  которому предстояло вписать имя крупными буквами в историю, продолжал на виду у  всех свой таинственный и смелый подвиг. Он подвигался вперед, но никто не знал,  куда он идет, хотя не только Англия, но и Франция и вся Европа видели, что он  идет твердым шагом, гордо подняв голову. Сообщим здесь, что было известно об  этом человеке.    

Монк  объявил, что будет защищать независимость усеченного парламента, или охвостья,  как его тогда называли, – того самого парламента, который Ламберт,  подражая Кромвелю, чьим сподвижником он был, подверг, стремясь навязать ему  свою волю, столь суровой блокаде, что в это время ни один член парламента не  мог выйти из здания.    

Ламберт  и Монк – все сказано этими именами. Первый был носителем деспотизма, а второй –  республиканской идеи в ее чистом виде. Оба они были единственными политическими  представителями революции, в которой король Карл I лишился сперва короны, а  затем и головы.    

Ламберт  не скрывал своих целей: он хотел учредить чисто военное правительство и стать  главою этого правительства.    

Честный  республиканец, по мнению некоторых, Монк хотел сохранить усеченный парламент –  это явное, хотя и испорченное, детище республики.    

Честолюбец,  по уверению других, Монк хотел сделать себе из этого парламента, которому,  казалось, он покровительствовал, прочную ступень к трону, еще не занятому после  того, как Кромвель свергнул короля, но не осмелился сесть на этот трон сам.    

Таким  образом, Ламберт, который преследовал парламент, и Монк, который поддерживал  его, стали врагами.    

Прежде  всего Монк и Ламберт решили каждый составить себе армию: Монк – в Шотландии,  где находились просвитериане и роялисты, то есть недовольные; Ламберт – в  Лондоне, где, как всегда, находилась самая сильная оппозиция.    

Монк  водворил спокойствие в Шотландии, создал там армию и устроил себе убежище, охранявшееся  этой армией. Он знал, что не настал еще день, когда можно совершить переворот;  поэтому шпага его, казалось, приросла к ножнам. Монк не боялся ничего в своей  дикой, гористой Шотландии; генерал и властелин армии из одиннадцати тысяч  старых солдат, которых он не раз водил к победе, он знал лондонские интриги  гораздо лучше Ламберта, стоявшего с войском в Лондоне.    

Таково  было положение Монка, когда, находясь на расстоянии ста лье от Лондона, он объявил  себя сторонником парламента.    

Ламберт,  как мы уже сказали, был в Лондоне. Там он сосредоточил все свои действия и объединил  вокруг себя всех своих друзей и чернь, всегда склонную помогать врагам  существующей власти.    

В  Лондоне Ламберт узнал, что Монк, находясь на границе Шотландии, помогает  парламенту. Он понял, что нельзя терять времени и что Твид не так далек от  Темзы, чтобы армия, особенно при хорошем командовании, не могла перешагнуть с  одной реки на другую. Кроме того, он понимал, что армия Монка, проникая в  сердце Англии, будет расти, как снежный ком.    

Поэтому  Ламберт собрал свое войско, грозное и по составу и по численности, и устремился  навстречу Монку, который, подобно осторожному мореплавателю, пробирающемуся  среди рифов, двигался медленно, держа нос по ветру, принюхиваясь и  прислушиваясь ко всему, что доносилось из Лондона.    

Обе армии  сошлись у Ньюкасла. Ламберт пришел первый и занял город.    

Монк,  всегда осмотрительный, расположился в Колдстриме, на Твиде.    

Увидав  Ламберта, армия Монка воодушевилась; напротив, увидав Монка, армия Ламберта  пала духом. Казалось, неустрашимые воины Ламберта, так сильно шумевшие на  улицах Лондона, двинулись в путь в надежде никого не встретить; теперь же, при  виде армии, которая выступила против них не только в защиту своего знамени, но  и за дело республики, эти герои словно начали размышлять над тем, что они не  такие хорошие республиканцы, как солдаты Монка, которые поддерживали парламент,  тогда как Ламберт ничего не защищал, даже парламент.    

Что же  касается самого Монка, то он, надо полагать, был погружен в самые печальные мысли:  история рассказывает, – а известно, что эта почтенная дама никогда не  лжет, – что в день прибытия его в Колдстрим по всему городу тщетно искали  хоть одного барана.    

Если бы  Монк командовал английской армией, то она бы вся разбежалась.    

Но  шотландцы не похожи на англичан, которым непременно нужно мясо с кровью. Шотландцы –  люди бедные и скромные – могут питаться ячменными лепешками, испеченными  на раскаленном камне.    

Получив  свою порцию ячменя, шотландцы нисколько не беспокоились о том, есть ли говядина  в Колдстриме.    

Монк, не  привыкший к ячменным лепешкам, хотел есть; штаб его, такой же голодный, как и  он, с тревогой поглядывал по сторонам, стараясь узнать, что готовят к ужину.    

Монк  выслал вперед разведку. Его разведчики, прибыв в город, никого не встретили и  нашли, что все лавки пусты; на мясников и на булочников нечего было надеяться.  В Колдстриме не нашлось даже куска пшеничного хлеба для генеральского стола.    

По мере  того как рассказы следовали один за другим, в общем все малоутешительные, Монк,  видя испуг и уныние на лицах окружающих, постарался уверить всех, что он не  голоден; к тому же они смогут поесть завтра, ибо Ламберт, вероятно, собирается  развязать бой и, следовательно, добыть провизию, если потерпит неудачу в  Ньюкасле, или навсегда освободить солдат Монка от голода, если окажется  победителем. Подобное утешение оказало свое воздействие лишь на небольшую кучку  людей, но это обстоятельство не особенно тревожило Монка, ибо он обладал характером  весьма решительным, хоть внешне и выглядел человеком на редкость мягким.    

Так что  всем пришлось удовлетвориться его посулами или, по крайней мере, сделать вид,  что они удовлетворены оными. Монк, столь же голодный, как и его люди, но  выказывая самое великолепное безразличие к отсутствию вышеупомянутого барана,  отрезал кусок табака в полпальца длиной и принялся жевать его, уверяя своих  лейтенантов, что голод – одна выдумка, что нельзя быть голодным, когда  есть что жевать.    

Эта  шутка утешила некоторых. Поставили караулы, разослали патрули, и генерал  продолжал свой скудный ужин в открытой палатке.    

Между  его лагерем и неприятельским возвышалось старинное Ньюкаслское аббатство. Оно  стояло на Обширном участке, обособленном как от долины, так и от реки: это было  почти сплошное болото. Но между, лужами, покрытыми высокой травой, осокой и  тростником, находились полосы твердой земли, превращенные в огород, в парк и в  сад аббатства. Аббатство напоминало огромного паука, имевшего совершенно  круглое туловище, от которого в разные стороны идут ноги неравной длины. Самую  длинную ногу представлял огород, простиравшийся до самого лагеря Монка. К  несчастью, было только начало июня, и в заброшенном огороде еще ничего не созрело.    

Монк  приказал стеречь это место, потому что оно было наиболее удобным для внезапного  нападения. За аббатством виднелись огни неприятельского лагеря, а между лагерем  и. аббатством под сенью зеленых дубов вилась река Твид.    

Монк  превосходно изучил позицию Ньюкасла и его окрестности, не раз уже служившие ему  главной квартирой. Он знал, что днем, может быть, неприятель предпримет  рекогносцировку и около аббатства произойдет стычка, но ночью он не решится  явиться сюда. Поэтому Монк чувствовал себя в безопасности.    

Солдаты  могли видеть, как он после ужина, то есть пожевав табак, заснул, сидя в кресле,  подобно Наполеону под Аустерлицем, при свете ночника и луны, поднимавшейся на  горизонте.    

Было  около половины десятого вечера.    

Вдруг  Монка вывела из дремоты, быть может притворной, толпа солдат, прибежавших с веселыми  криками и топотом.    

Генерал  тотчас открыл глаза.    

– Что  случилось, дети мои? – спросил Монк.    

– Генерал,  добрая новость.    

– А!  Не прислал ли Ламберт сказать, что даст завтра сражение?    

– Нет,  но мы захватили рыбаков, которые везли рыбу в Ньюкаслский лагерь.    

– Напрасно,  друзья мои. Лондонские господа люди деликатные и любят поесть. Вы приведете их  в дурное настроение, и они будут беспощадны к нам. Гораздо разумнее будет  отослать к Ламберту рыбу и рыбаков, если только…    

Генерал  задумался.    

– Скажите-ка  мне, что это за рыбаки?    

– Пикардийские  моряки. Они ловили рыбу у французских и голландских берегов, их загнало сюда  бурею…    

– А  Говорят они по-английски?    

– Их  старшина обратился к нам по-английски.    

Генерал  становился все более подозрительным.    

– Хорошо, –  продолжал он, – я хочу видеть этих людей. Приведите их ко мне.    

Офицер  отправился за рыбаками.    

– Сколько  их? – спросил Монк. – Какое у них судно?    

– Их  человек десять или двенадцать, генерал; они на голландском рыбачьем судне, как  нам показалось.    

– И  вы говорите, что они везли рыбу в лагерь Ламберта?    

– Да,  и у них, кажется, хороший улов.    

– Посмотрим,  посмотрим, – сказал Монк.    

Офицер  вернулся, ведя с собою старшину рыбаков человека лет пятидесяти или пятидесяти  пяти, выглядевшего крепким молодцом. Он был среднего роста, в куртке из плотной  шерстяной материи; шапка была надвинута на лоб. За поясом висел большой нож. Он  шел обычной матросской поступью, слегка неуверенной на суше и такой крепкой,  словно каждым шагом вбивал сваю.    

Монк  устремил на рыбака хитрый и проницательный взгляд и долго смотрел на него.  Рыбак улыбался – той полухитрой, полуглупой улыбкой, которая свойственна  французским крестьянам.    

– Ты  говоришь по-английски? – спросил Монк на очень чистом французском языке.    

– Очень  плохо, милорд, – отвечал рыбак.    

Ответ  был произнесен быстро и отрывисто, как говорят в провинциях за Луарой, а не медленно  и протяжно, как в западных и северных провинциях Франции.    

– Но  все-таки говоришь? – спросил Монк еще раз, чтобы хорошенько прислушаться к  выговору рыбака.    

– Мы,  моряки, говорим немножко на всех языках, – отвечал рыбак.    

– Так  ты рыбак?    

– Сегодня  рыбак, милорд, и неплохой рыбак! Я поймал морского окуня фунтов в тридцать и  множество мелкой рыбы. Из этого можно изготовить недурной ужин.    

– Ты,  кажется, чаще удил в Гасконском заливе, чем в Ла-Маншском проливе? –  сказал ему Монк с улыбкой.    

– Это  правда, я с юга Франции. Но разве это мешает быть хорошим рыбаком, милорд?    

– О  нет, и я покупаю у тебя весь улов. Говори откровенно: куда ты вез рыбу?    

– Скажу  правду, милорд: я направлялся в Ньюкасл. Моя барка шла вдоль берега, когда нас  заметили ваши кавалеристы и, грозя мушкетами, приказали повернуть к вам в  лагерь. Так как при мне не было оружия, – добавил рыбак с улыбкой, –  пришлось подчиниться.    

– А  почему ты ехал к Ламберту, а не ко мне?    

– Не  стану скрывать, милорд, если позволите говорить откровенно.    

– Позволяю –  и даже приказываю.    

– Я  ехал к Ламберту, потому что лондонские господа едят хорошо и платят хорошо, а  вы, шотландцы, просвитериане, пуритане, не знаю, как вас назвать, едите плохо и  платите еще хуже.    

Монк  пожал плечами, с трудом скрывая улыбку.    

– Но  скажи мне, как ты, южанин, попал к нашим берегам?    

– Я  имел глупость жениться в Пикардии.    

– Но  Пикардия все же не Англия.    

– Милорд!  Человек спускает судно в море, а бог и ветер несут его, куда им угодно.    

– Так  ты направлялся не сюда?    

– И  не думал!    

– А  куда?    

– Мы  возвращались из Остенде, где уже начался лов макрели, как вдруг сильный южный ветер  погнал нас от берега. С ветром не поспоришь; мы пошли, куда он понес нас. Чтобы  рыба не пропала, надо было продать ее в ближайшем английском порту. Всего ближе  был Ньюкасл. Случай-то вышел неплохой: ходили слухи, что и в лагере и в городе  народу тьма и дворяне изголодались. Вот я и направился в Ньюкасл.    

– А  где твои товарищи?    

– Они  остались на судне; ведь они простые матросы, ничего не знают.    

– А  ты знаешь? – спросил Монк.    

– О,  я! – отвечал моряк с улыбкой. – Я много шатался по свету с покойным  отцом и умею на всех европейских языках назвать экю, луидор и двойной луидор.  Зато экипаж слушается меня, как оракула, в повинуется, точно я адмирал.    

– Так  ты сам выбрал Ламберта, потому что он хорошо платит?    

– Разумеется.  И положа руку на сердце, милорд, признайтесь: разве я ошибся?    

– Увидишь  после.    

– Во  всяком случае, милорд, если я ошибся, так я и виноват, а товарищи мои ни при  чем.    

«Он  очень неглуп», – подумал Монк. Помолчав несколько минут и продолжая  разглядывать рыбака, од спросил:    

– Ты  прямо из Остенде?    

– Прямехонько.    

– Стало  быть, ты знаешь, что происходит здесь у нас? Вероятно, во Франции и Голландии  поговаривают о наших делах? Что делает человек, называющий себя королем АНГЛИИ?    

– Ах,  милорд, – вскричал рыбак с шумной и веселой откровенностью, вот удачный  вопрос. Вы как раз попали на самого подходящего человека. Я вам все могу  рассказать. Подумайте, милорд, когда я заходил в Остенде продавать наш улов, я  сам видел бывшего короля: он разгуливал по берегу в ожидании лошадей, которые  должны были везти его в Гаагу. Высокий такой, бледный, черноволосый, а лицо не  очень-то доброе. Он, похоже, не совсем здоров; верно, голландский воздух ему не  по нутру.    

Монк  внимательно слушал быстрый, цветистый рассказ рыбака на чужом языке; к счастью,  как мы уже сказали, генерал хорошо знал по-французски.    

Рыбак  перемешивал всевозможные слова – французские и английские, а иногда  вставлял и гасконское словечко. Впрочем, глаза его говорили за него так  красноречиво, что если можно было не понять его слов, то никак нельзя было не  понять выразительных взглядов.    

Генерал,  видимо, постепенно успокаивался.    

– Ты,  верно, слышал, зачем этот бывший король, как ты его называешь, отправляется в  Гаагу?    

– Само  собой, слышал.    

– Зачем  же?    

– Все  затем же, – отвечал рыбак, – у него одна мысль: воротиться в Англию.    

– Правда, –  прошептал Монк, задумавшись.    

– Притом, –  прибавил рыбак, – штатгальтер – вы знаете его, милорд? Вильгельм  Второй…    

– Ну,  что же?    

– Помогает  ему всеми силами.    

– Ты  слышал об этом?    

– Нет,  но я так думаю.    

– Ты,  мне кажется, силен в политике? – спросил Монк.    

– Ах,  милорд, мы, моряки, привыкли иметь дело с водой, и воздухом, с двумя самыми непостоянными  вещами; стало быть, мы редко ошибаемся насчет остального.    

– Послушай-ка, –  сказал Монк, меняя разговор, – говорят, ты хорошо накормишь нас?    

– Постараюсь,  милорд.    

– За  сколько продашь свой улов?    

– Я  не так глуп, чтобы назначать цену.    

– Почему?    

– Моя  рыба и так принадлежит вам.    

– По  какому праву?    

– По  праву сильного.    

– Но  я хочу заплатить тебе.    

– Вы  очень добры, милорд.    

– И  даже столько, сколько она стоит.    

– Я  не прошу столько.    

– А  сколько же?    

– Прошу  одного – позволения уйти.    

– Куда?  К генералу Ламберту?    

– Нет! –  воскликнул рыбак. – Зачем мне теперь идти в Ньюкасл, раз у меня нет рыбы?    

– Во  всяком случае, выслушай меня. Я дам тебе совет.    

– Как!  Милорд хочет заплатить мне и дать еще добрый совет? Какая милость!    

Монк  пристально взглянул на рыбака, который все еще внушал ему подозрения.    

– Да,  я хочу заплатить тебе и дать совет, потому что одно связано с другим. Слушай,  если ты пойдешь к генералу Ламберту…    

Рыбак  пожал плечами, как будто хотел сказать: «Пожалуй, раз вы этого непременно желаете».    

– Не  проходи через болото, – продолжал Монк. – С тобой будут деньги, а я  там поставил несколько шотландских отрядов. Шотландцы люди несговорчивые, плохо  понимают язык, на котором ты говоришь, хоть он и составлен, как мне кажется, из  трех наречий. Они могут отнять у тебя то, что я тебе дам. Вернувшись на родину,  ты станешь рассказывать, что у генерала Монка две руки, одна шотландская, а  другая английская, и что шотландской рукой он отнимает то, что щедро дает  английской.    

– Ах,  генерал, я пойду той дорогой, какой вы прикажете, – сказал рыбак со  страхом, слишком ясно выраженным, чтоб не быть преувеличенным. А охотнее всего  я остался бы здесь, если бы вы мне позволили.    

– Охотно  верю, – отвечал Монк с едва заметною улыбкою. – Но я не могу оставить  тебя здесь, в собственной палатке.    

– Да  я не смею и думать об этом, милорд, и прошу вас только сказать мне, где  прикажете остановиться. Не извольте слишком беспокоиться: для моряков ночь  проходит быстро.    

– Так  я прикажу отвести тебя к твоей барке.    

– Как  вам угодно, милорд. Если бы вы послали со мной плотника, то я был бы вам  премного благодарен.    

– Почему?    

– Потому  что ваши солдаты тянули мою барку вверх по реке на веревке и повредили ее о  прибрежные утесы. Теперь в ней воды фута на два.    

– Стало  быть, ты должен позаботиться о своем судне?    

– Так  точно, милорд, – отвечал рыбак. – Я сейчас выгружу корзины с рыбой,  куда вы прикажете; потом вы заплатите мне, если будет милость ваша, и отпустите  меня, если вам заблагорассудится. Со мной легко сговориться.    

– Хорошо,  хорошо, ты славный малый, – сказал Монк, который при всей своей проницательности  не мог найти ничего подозрительного в ясных глазах рыбака. – Эй, Дигби!    

Вошел  адъютант.    

– Отведите  этого человека и его товарищей в маленькие палатки, где помещаются маркитанты,  у болота; там они будут близко к своей барке, и все же им не придется ночевать  на воде… Что тебе надо, Спитхед?    

Сержант  Спитхед, который вошел в палатку генерала без вызова, ответил:    

– Милорд,  на аванпостах французский дворянин, он непременно хочет вас видеть.    

Хотя оба  говорили по-английски, рыбак тем не менее слегка вздрогнул; но Монк, занятый  разговором с сержантом, этого не заметил.    

– Что  за дворянин? – спросил Монк.    

– Милорд, –  отвечал Спитхед, – он сказал мне свое имя, но эти проклятые французские имена  так трудны для шотландской глотки, что я не мог запомнить. Караульные сказали  мне, что это тот самый дворянин, который являлся вчера и которого вы не  пожелали принять.    

– Да,  у меня был в это время военный совет.    

– Что  же прикажете теперь?    

– Приведи  его сюда.    

– Надобно  ли принять меры предосторожности?    

– Какие?    

– Завязать  ему глаза, например?    

– Зачем?  Он увидит то, что я хочу, чтобы все видели, то есть что около меня одиннадцать  тысяч храбрых воинов, которые горят нетерпением пролить кровь за парламент,  Шотландию и Англию.    

– Ас  ним что делать? – спросил Спитхед, указывая на рыбака, который во все  время разговора стоял неподвижно, как человек все видящий, но ничего не  понимающий.    

– Да,  правда, – согласился Монк.    

Он  обратился к рыбаку:    

– До  свидания, любезный друг; я нашел тебе помещение. Дигби, отведите его. Не  беспокойся, тебе сейчас же уплатят деньги.    

– Благодарив  вас, милорд, – сказал рыбак.    

Он  поклонился и вышел вместе с Дигби.    

Пройдя  шагов сто, он увидел своих товарищей. Они оживленно перешептывались и, казалось,  боялись; он подал им знак, который несколько успокоил их.    

– Эй  вы! – закричал он. – Ступайте-ка сюда! Генерал Монк так щедр, что  платит нам за рыбу, и так добр, что обещает приют на ночь.    

Рыбаки  подошли к своему предводителю и в сопровождении Дигби двинулись к маркитантским  палаткам, где им отвели квартиру.    

Дорогою  рыбаки в темноте встретили солдата, который вел французского дворянина к генералу.    

Дворянин  ехал верхом, закутавшись в широкий плащ; поэтому рыбак не мог рассмотреть его,  хотя и очень старался. А дворянин, не зная, что едет мимо соотечественников, не  обратил на них никакого внимания.    

Адъютант  поместил гостей в довольно опрятной палатке, из которой выгнали ирландскую  маркитантку. Она пошла искать где-нибудь приюта со своими шестью детьми. Перед  палаткой развели большой огонь; он бросал красноватый отблеск на заросшие  травою болотные воды, которые покрывал рябью свежий ветерок.    

Разместив  моряков, адъютант простился с ними и, уходя, сказал, что из палатки видна мачта  их барки, качавшейся на волнах реки; стало быть, она еще но потонула. Это,  видимо, очень обрадовало предводителя рыбаков.    

 Глава 24. СОКРОВИЩЕ    

     

Французский  дворянин, о котором Спитхед докладывал Монку и который, с ног до головы  закутанный в плащ, проехал пять минут назад мимо рыбака, выходящего из палатки  генерала, миновал несколько караулов, даже не бросив на них взгляда, чтобы не показаться  слишком любопытным. Согласно приказанию, его провели прямо в палатку генерала.    

Там он  ждал Монка, который явился, сначала собрав сведения о приезжем от своих солдат  и рассмотрев его лицо сквозь холщовую перегородку.    

Должно  быть, люди, сопровождавшие французского дворянина, рассказали генералу о его  скромности. Поэтому прием, оказанный французу Монком, сразу показался  незнакомцу лучшим, чем можно было ожидать в такое тревожное время со стороны  столь недоверчивого человека, как Монк. Однако, очутившись лицом к лицу с  незнакомцем, генерал, по своему обыкновению, устремил на него пристальный  взгляд. Тот выдержал испытание без всякого смущения и страха.    

Через  несколько секунд генерал показал жестом, что ждет.    

– Милорд, –  сказал незнакомец на чистом английском языке, – я просил свидания с вами  по чрезвычайно важному делу.    

– Сударь, –  ответил Монк по-французски, – вы француз, а между тем превосходно говорите  на нашем языке. Прошу извинить меня, если предложу вам не совсем скромный  вопрос: говорите ли вы так же чисто по-французски?    

– Нет  ничего удивительного, милорд, что я свободно говорю по-английски: в юности я  долго жил в Англии, а потом еще два раза приезжал сюда.    

Слова  эти были сказаны на чистейшем французском языке, сразу выдававшем в говорившем  уроженца Турени.    

– А  в какой части Англии живали вы, милостивый государь?    

– В  молодости я жил в Лондоне, милорд. Потом, в тысяча шестьсот тридцать пятом  году, я ездил для своего удовольствия в Шотландию. А в тысяча шестьсот сорок  восьмом году я жил несколько времени в Ньюкасле, в монастыре, сады которого  заняты теперь вашей армией.    

– Прошу  извинить меня, сударь, но эти вопросы с моей стороны понятны.    

– Милорд,  меня бы удивило, если бы они не были мне заданы.    

– Теперь,  сударь, скажите, чего вы хотите от меня?    

– Сейчас,  милорд. Но одни ли мы здесь?    

– Совершенно  одни – разумеется, кроме караульного.    

С этими  словами Монк приподнял полотнище палатки и показал гостю часового, который  стоял в десяти шагах и по первому зову мог явиться на помощь.    

– В  таком случае, – сказал дворянин столь спокойно, как если бы он с давних  пор был в дружеских отношениях с генералом, – ничто не мешает мне  переговорить с вами, потому что я считаю вас порядочным человеком. Тайна,  которую я сообщу, вам, покажет, какое глубокое уважение я чувствую к вам,  милорд.    

Монк,  удивленный такой речью, которая как бы устанавливала равенство между ним и незнакомцем,  поднял на собеседника проницательный взгляд и произнес с иронией, заметной  только по интонации его голоса, так как ни один мускул его лица не дрогнул:    

– Благодарю  вас, сударь. Но позвольте узнать, кто вы?    

– Я  уже назвал свое имя вашему сержанту, милорд.    

– Извините  его, он шотландец и с трудом запоминает имена.    

– Меня  зовут граф де Ла Фер, – ответил Атос с поклоном.    

– Граф  де Ла Фер! – повторил Монк, видимо, стараясь припомнить. – Извините,  сударь, но, мне кажется, я в первый раз слышу это имя. Занимаете вы  какую-нибудь должность при французском дворе?    

– Нет.  Я просто дворянин.    

– И  не имеете отличий?    

– Король  Карл Первый пожаловал меня в кавалеры ордена Подвязки. А королева Анна Австрийская  наградила лентою ордена Святого Духа. Больше у меня нет ничего, милостивый государь.    

– Орден  Подвязки! Орден Святого Духа! Вы кавалер обоих этих орденов?    

– Да.    

– Но  по какому случаю вы ими награждены?    

– За  услуги, оказанные их величествам.    

Монк с  удивлением посмотрел на человека, который казался ему одновременно простым и  величественным. Потом, как бы отказавшись от попытки разгадать тайну этого  величия и простоты, о которой умалчивал незнакомец, он продолжал:    

– Так  это вы приезжали вчера на аванпосты?    

– Да,  и меня не пропустили.    

– Многие  генералы никого не впускают в лагерь, особенно накануне возможного сражения. Но  я поступаю иначе. Всякое предупреждение мне полезно. Любая опасность послана  мне богом, и я взвешиваю ее, сравнивая с силою, дарованною мне им. Вчера вас не  приняли только потому, что у меня был военный совет. Сегодня я свободен и готов  вас выслушать.    

– Очень  хорошо, милорд, что вы меня приняли, тем более что дело мое не имеет никакого  отношения ни к сражению, которое вы намерены дать генералу Ламберту, ни к  вашему лагерю. В том порукой то, что я отвернулся, не желая видеть ваших  солдат, и закрыл глаза, чтобы не иметь возможности сосчитать ваши палатки.    

– Так  говорите же, сударь.    

– Я  уже имел честь сказать вам, милорд, что я жил в Ньюкасле во времена Карла  Первого, когда покойный король был предан в руки Кромвеля шотландцами.    

– Знаю, –  холодно произнес Монк.    

– В  то время я имел при себе значительную сумму, денег золотом и накануне сражения,  предчувствуя то, что случилось на другой день, спрятал их в большом погребе  Ньюкаслского монастыря, в башне, верхушку которой, освещенную луной, вы видите  отсюда. Сокровище мое спрятано там, и я пришел просить, чтобы вы позволили мне  взять его, прежде чем мина или что-нибудь другое разрушит здание и раскидает  мое золото или обнаружит его и им завладеют солдаты.    

Монк  знал людей. По лицу графа он прочитал его энергию, ум и осторожность. Поэтому  лишь благородной доверчивости мог он приписать поступок французского вельможи,  и это глубоко тронуло его.    

– Сударь, –  сказал он, – вы в самом деле не ошиблись во мне. Но так ли велико ваше  сокровище, чтобы подвергаться ради него опасности? Уверены ли вы, что оно еще  на прежнем месте?    

– Оно  там, без сомнения.    

– Хорошо,  на один вопрос вы ответили. Теперь другой… Я спросил у вас: так ли велико сокровище,  чтобы подвергаться опасности ради него?    

– Да,  очень велико, милорд; я спрятал на миллион золота в двух бочонках.    

– Миллион! –  вскричал Монк, с которого Атос не спускал долгого пристального взгляда.    

К  генералу вернулась вся его прежняя недоверчивость. «Этот человек хочет обмануть  меня», – подумал он.    

– Так  вы хотите, – сказал он громко, – взять эти деньги?    

– Если  вы позволите, сегодня же вечером; и по соображениям, о которых я вам говорил.    

– Но,  сударь, – возразил Монк, – генерал Ламберт стоит не далее меня от  аббатства, в котором хранятся ваши деньги. Почему же вы не обратились к нему?    

– Потому,  что в важных делах надо больше всего доверять своему инстинкту. Генерал Ламберт  не внушает мне такого доверия, как вы.    

– Хорошо.  Я дам вам возможность отыскать деньги, если только они остались на прежнем  месте; ведь, может быть, их там уже нет. С тысяча шестьсот сорок восьмого года  прошло двенадцать лет, случилось немало событий.    

Монк  умышленно настаивал на этом, ему хотелось убедиться, не воспользуется ли французский  дворянин предлогом, чтобы отказаться от поисков. Но Атос и бровью не повел.    

– Уверяю  вас, милорд, – произнес он твердым голосом, – я вполне убежден, что  оба бочонка стоят на прежнем месте и не переменили хозяина.    

Этот  ответ избавил Монка от одного подозрения, но внушил другое.    

Француз,  вероятно, подослан, чтобы соблазнить защитника парламента; бочонки с  золотом – пустая выдумка; может быть, этой выдумкой хотели пробудить в  генерале корыстолюбие. Золота, наверное, не было.    

Монк  хотел уличить французского дворянина во лжи и коварстве и извлечь пользу из ловушки,  расставленной ему врагами. Обдумав все это, Монк сказал гостю:    

– Надеюсь,  вы не откажетесь разделить со мной ужин?    

– Охотно, –  отвечал Атос, кланяясь. – Вы делаете мне честь, которой я считаю себя  достойным, потому что чувствую к вам особенное расположение.    

– Прошу  быть снисходительным: поваров у меня мало, да и те очень плохи, а мой провиантмейстер  вернулся с пустыми руками. Если бы в лагерь случайно не забрел французский  рыбак, генерал Монк лег бы сегодня спать без ужина. У меня есть рыба –  свежая, если верить поставщику.    

– Милорд,  я хочу только иметь удовольствие провести с вами несколько лишних минут.    

После  обмена этими учтивостями, во время которых Монк не забывал об осторожности, подали  ужин или то, что должно было заменить таковой. Монк пригласил графа де Ла Фер  сесть за стол и занял место против него.    

Блюдо с  отварной рыбою, предложенное двум знаменитым собеседникам, способно было  удовлетворить голодные желудки, но не взыскательный вкус.    

Ужиная и  запивая рыбу плохим элем, Монк выслушал рассказ о последних событиях Фронды, о  примирении принца Конде с королем, о предстоящем браке Людовика с инфантой  Марией-Терезией.    

Но он не  спросил, а Атос ни слова не сказал о политических интересах, которые в то время  соединяли или, что будет точнее, разъединяли Англию, Францию и Голландию.    

Глядя на  Атоса и слушая его, Монк решил, что он не может быть ни убийцей, ни шпионом. Но  вместе с тем в Атосе было столько тонкости ума и твердости, что Монк принял его  за заговорщика.    

Когда  они встали из-за стола, Монк спросил:    

– Так  вы серьезно верите в ваше сокровище?    

– Вполне  серьезно.    

– И  думаете, что нашли бы место?    

– Сразу  же.    

– Если  так, я из любопытства готов пойти с вами. Да мне и необходимо проводить вас.  Вам невозможно проехать через лагерь без меня или без одного из моих офицеров.    

– Генерал,  я не допустил бы, чтобы вы так себя утруждали, если бы не нуждался в вашем  присутствии; признаюсь, оно не только лестно, но и необходимо для меня, и  потому я принимаю ваше предложение.    

– Нужно  ли брать солдат? – спросил Монк.    

– Я  думаю, что это бесполезно, если вам они не нужны. Два человека и лошадь, вот и  все, что понадобится для перевозки обоих бочонков на фелуку, которая Привезла  меня сюда.    

– Но  придется копать землю, разбивать камни. Вы, вероятно, не захотите сами  работать, не так ли?    

– Не  нужно ни рыть землю, ни разбивать камни. Сокровище спрятано в монастырском склепе.  Под плитой с железным кольцом скрыта лесенка в четыре ступеньки; там и лежат  оба бочонка рядом, залитые гипсом в виде гроба. А плиту можно узнать по надписи  да ней. Раз все между нами основано на доверии, я не стану скрывать от вас и  скажу вам самую надпись:    

     

Hic  jacet venerabilis Petrus Guillelmus Scott, Canon. Honorab. Conventus Novi  Castelli. Obiit quarta et decima die. Feb. Ann. Dom. MCCVIII. Requiescat in  pace.    

     

[6].    

     

Монк  слушал с напряженным вниманием. Он удивлялся не то изумительному лукавству этого  человека и замечательному искусству, с каким он играл свою роль, не то  прямодушию, с которым он излагал свою просьбу. Ведь дело шло о миллионе. Надо  было взять этот миллион у солдат, которые могли счесть это воровством и, не  задумываясь, покончили бы с похитителем ударом кинжала.    

– Хорошо, –  сказал он, – я пойду вместе с вами. Приключение кажется мне таким  чудесным, что я хочу сам нести вам факел.    

Он  прицепил коротенькую шпагу и засунул за пояс пистолет; при этом движении он  нарочно распахнул камзол и показал стальную кольчугу, которая защищала его от  кинжалов наемных убийц. Потом он взял в левую руку шотландский дирк, повернулся  к Атосу и спросил:    

– Я  готов, а вы?    

Атос, в  противоположность Монку, отвязал свой кинжал и положил на стол; расстегнул перевязь  и положил шпагу возле кинжала; и, распахнув камзол, точно в поисках носового  платка, показал под тонкой батистовой рубашкой голую грудь, ничем не  защищенную.    

«Вот  удивительный человек! – подумал Монк. – У него нет оружия, но там,  верно, есть засада».    

– Генерал, –  сказал Атос, словно угадав мысль Монка, – вы хотите, чтобы мы были одни?  Но великий полководец никогда не должен неосторожно подвергать себя риску.  Сейчас темно, переход через болото небезопасен, возьмите конвой.    

– Вы  правы, – согласился Монк.    

И  закричал:    

– Дигби!    

Вошел  адъютант.    

– Пятьдесят  человек со шпагами и мушкетами! – И он взглянул на Атоса.    

Тот  ответил:    

– Это  слишком мало, если есть опасность, и слишком много, если ее нет.    

– Ну,  так я пойду один, – усмехнулся Монк. – Дигби, мне никого не нужно.  Пойдемте, сударь.    

 Глава 25. БОЛОТО    

     

Выйдя из  лагеря по направлению к берегу реки, Атос и Монк пошли той дорогой, которой  Дигби провел рыбаков от Твида до лагеря.    

Вид этих  мест, перемены, происшедшие здесь по вола людей, сильно подействовали на воображение  впечатлительного Атоса. Все его внимание было приковано к этим пустынным  местам. А все внимание Монка – к Атосу.