1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 
     
     60
     
      
       
Как раз подходит рамазан, их пост.
       
День летний бесконечен, но терпенье!
       
Чуть смеркнется, с явленьем первых звезд.
       
Берет Веселье в руки управленье.
       
Еда — навалом, блюда — объеденье!
       
Кто с галереи в залу не уйдет?
       
Теперь из комнат крики, хохот, пенье,
       
Снуют рабы и слуги взад-вперед,
       
И каждый что-нибудь приносит иль берет.
      
     
     61
     
      
       
Но женщин нет: пиры — мужское дело.
       
А ей — гарем, надзор за нею строг.
       
Пусть одному принадлежит всецело,
       
Для клетки создал мусульманку бог!
       
Едва ступить ей можно за порог.
       
Ласкает муж, да год за годом дети,
       
И вот вам счастья женского залог!
       
Рожать, кормить — что лучше есть на свете?
       
А низменных страстей им незнакомы сети.
      
     
     62
     
      
       
В обширной зале, где фонтан звенит,
       
Где стены белым мрамором покрыты,
       
Где все к усладам чувственным манит,
       
Живет Али, разбойник именитый.
       
Нет от его жестокости защиты, _
       
Но старчески почтенные черты
       
Так дружелюбно-мягки, так открыты,
       
Полны такой сердечной доброты,
       
Что черных дел за ним не заподозришь ты.
      
     
     63
     
      
       
Кому, когда седая борода
       
Мешала быть, как юноша, влюбленным?
       
Мы любим, невзирая на года,
       
Гафиз[99] согласен в том с Анакреоном.[100]
       
Но на лице, годами заклейменном,
       
Как тигра коготь, оставляет шрам
       
Преступность, равнодушная к законам,
       
Жестокость, равнодушная к слезам.
       
Кто занял трон убийц — убийством правит сам.
      
     
     64
     
      
       
Однако странник здесь найдет покой,
       
Тут все ему в диковинку, все ново,
       
Он отдохнет охотно день-другой.
       
Но роскошь мусульманского алькова,
       
Блеск, мишура — все опостылет снова,
       
Все было б лучше, будь оно скромней.
       
И Мир бежит от зрелища такого,
       
И Наслажденье было бы полней
       
Без этой роскоши, без царственных затей.
      
     
     65
     
      
       
В суровых добродетелях воспитан,
       
Албанец твердо свой закон блюдет.
       
Он горд и храбр, от пули не бежит он,
       
Без жалоб трудный выдержит поход.
       
Он — как гранит его родных высот.
       
Храня к отчизне преданность сыновью,
       
Своих друзей в беде не предает
       
И, движим честью, мщеньем иль любовью,
       
Берется за кинжал, чтоб смыть обиду кровью.
      
     
     66
     
      
       
Среди албанцев прожил Чайльд немало.
       
Он видел их в триумфе бранных дней,
       
Видал и в час, когда он, жертва шквала,
       
Спасался от бушующих зыбей.
       
Душою черствый в час беды черствей,
       
Но их сердца для страждущих открыты —
       
Простые люди чтут своих гостей,
       
И лишь у вас, утонченные бритты,
       
Так часто не найдешь ни крова, ни защиты.
      
     
     67
     
      
       
Случилось так, что натром и волной
       
Корабль Гарольда к Сулии помчало,
       
Чернели рифы, и ревел прибой,
       
Но капитан и не искал причала.
       
Была гроза, и море бушевало,
       
Однако люди больше волн и скал
       
Боялись тут засады и кинжала,
       
Который встарь без промаха карал,
       
Когда незваный гость был турок или галл.
      
     
     68
     
      
       
Но все ж подплыть отважились, и что же —
       
Их сулиоты[101] в бухту провели
       
(Гостеприимней шаркуна-вельможи
       
Рыбак иль скромный труженик земли),
       
Очаг в хибарке и светец зажгли,
       
Развесили одежды их сырые,
       
Радушно угостили, чем могли, —
       
Не так, как филантропы записные,
       
Но как велят сердца бесхитростно-простые.
      
     
     69
     
      
       
Когда же дале Чайльд решил идти,
       
Устав от гор, от дикой их природы,
       
Ему сказали, что на полпути
       
Бандитской шайкой заняты проходы,
       
Там села жгут, там гибнут пешеходы!
       
Чтоб лесом Акарнании скорей
       
Пройти туда, где Ахелоя[102] воды
       
Текут близ этолийских рубежей,
       
Он взял в проводники испытанных мужей.
      
     
     70
     
      
       
Где Утракийский круглый спит залив[103]
       
Меж темных рощ, прильнув к холмам зеленым,
       
И не бушуют волны, отступив,
       
Но в синий день сверкают синим лоном
       
Иль зыблются под звездным небосклоном,
       
Где западные ветры шелестят, —
       
Гарольд казался тихо умиленным,
       
Там был он принят, как любимый брат,
       
И радовался дню, и ночи был он рад.
      
     
     71
     
      
       
На берегу огни со всех сторон,
       
Гостей обходят чаши круговые.
       
И кажется, чудесный видит сон,
       
Тому, кто видит это все впервые.
       
Еще краснеют небеса ночные,
       
Но игры начинать уже пора.
       
И паликары,[104] сабли сняв кривые
       
И за руки берясь, вокруг костра
       
Заводят хоровод и пляшут до утра.
      
     
     72
     
      
       
Поодаль стоя, Чайльд без раздраженья
       
Следил за веселящейся толпой.
       
Не оскорбляли вкуса их движенья,
       
И не было вульгарности тупой
       
Во всем, что видел он перед собой.
       
На смуглых лицах пламя грозно рдело,
       
Спадали космы черною волной,
       
Глаза пылали сумрачно и смело,
       
И все, что было здесь, кричало, выло, пело.
      
     
     
      
       
Тамбурджи, тамбурджи![105] Ты будишь страну,
       
Ты, радуя храбрых, пророчишь войну,
       
И с гор киммериец[106] на зов твой идет,
       
Иллирии сын и смельчак сулиот.
      
     
     
      
       
Косматая шапка, рубаха как снег.
       
Кто может сдержать сулиота набег?
       
Он, волку и грифу оставив стада,
       
Свергается в дол, как с утеса вода.
      
     
     
      
       
Ужель киммериец врага пощадит?
       
Он даже друзьям не прощает обид.
       
И месть его пуле, как честь, дорога —
       
Нет цели прекрасней, чем сердце врага!
      
     
     
      
       
А кто македонца осилит в бою?
       
На саблю он сменит охоту свою.
       
Вот жаркая кровь задымилась на ней,
       
И шарф его красный от крови красней.
      
     
     
      
       
Паргийским пиратам[107] богатый улов:
       
Французам дорога на рынок рабов!
       
Галеры хозяев своих подождут.
       
Добычу в лесную пещеру ведут.
      
     
     
      
       
Нам золото, роскошь и блеск ни к чему —
       
Что трус покупает, я саблей возьму.
       
Ей любо красавиц чужих отнимать,
       
Пусть горько рыдает о дочери мать.
      
     
     
      
       
Мне ласка красавицы слаще вина,
       
Кипящую кровь успокоит она
       
И в песне прославит мой подвиг и бой,
       
Где пал ее брат иль отец предо мной.
      
     
     
      
       
Ты помнишь Превезу?[108] О, сладостный миг!
       
Бегущих мольбы, настигающих крик!
       
Мы предали город огню и мечу, —
       
Безвинным пощада, но смерть богачу!
      
     
     
      
       
Кто служит визирю, тот знает свой путь.
       
И жалость и страх, шкипетар, позабудь!
       
С тех пор как Пророк удалился с земли,
       
Вождей не бывало подобных Али.
      
     
     
      
       
Мухтар, его сын, — у Дуная-реки.
       
Там гонят гяуров его бунчуки,
       
Их волосы желты, а лицы бледны.
       
Из русских второй не вернется с войны.
      
     
     
      
       
Так саблю вождя обнажай, селиктар![109]
       
Тамбурджи! Твой зов — это кровь и пожар.
       
Клянемся горам, покидая свой дом:
       
Погибнем в бою иль с победой придем.
      
     
     73
     
      
       
Моя Эллада, красоты гробница!
       
Бессмертная и в гибели своей,
       
Великая в паденье! Чья десница
       
Сплотит твоих сынов и дочерей?
       
Где мощь и непокорство прошлых дней,
       
Когда в неравный бой за Фермопилы[110]
       
Шла без надежды горсть богатырей?
       
И кто же вновь твои разбудит силы
       
И воззовет тебя, Эллада, из могилы?
      
     
     74
     
      
       
Когда за вольность бился Фразибул,[111]
       
Могли ль поверить гордые Афины,
       
Что покорит их некогда Стамбул
       
И ввергнет в скорбь цветущие долины.
       
И кто ж теперь Эллады властелины?
       
Не тридцать их — кто хочет, тот и князь.
       
И грек молчит, и рабьи гнутся спины,
       
И, под плетьми турецкими смирясь,
       
Простерлась Греция, затоптанная в грязь.
      
     
     75
     
      
       
Лишь красоте она не изменила,
       
И странный блеск в глазах таит народ,
       
Как будто в нем еще былая сила
       
Неукротимой вольности живет.
       
Увы! Он верит, что не вечен гнет,
       
Но веру он питает басней вздорной,
       
Что помощь иноземная придет,
       
И раздробит ярем его позорный,
       
И вырвет слово «грек» из книги рабства черной.
      
     
     76
     
      
       
Рабы, рабы! Иль вами позабыт
       
Закон, известный каждому народу?
       
Вас не спасут ни галл, ни московит,
       
Не ради вас готовят их к походу,
       
Тиран падет, но лишь другим в угоду.
       
О Греция! Восстань же на борьбу!
       
Раб должен сам добыть себе свободу!
       
Ты цепи обновишь, но не судьбу.
       
Иль кровью смыть позор, иль быть рабом рабу!
      
     
     77
     
      
       
Когда-то город силой ятаганов
       
Был у гяура отнят. Пусть опять
       
Гяур османа[112] вытеснит, воспрянув,
       
И будет франк[113] в серале пировать,
       
Иль ваххабит,[114] чей предок, словно тать,
       
Разграбил усыпальницу Пророка,
       
Пойдет пятою Запад попирать, —
       
К тебе Свобода не преклонит ока,
       
И снова будет раб нести ярмо без срока.
      
     
     78
     
      
       
Но как-никак перед постом их всех
       
К веселью тянет. Нужно торопиться:
       
Ведь скоро всем, за первородный грех,
       
Весь день не есть, потом всю ночь молиться.
       
И вот, поскольку ждет их власяница,
       
Дней пять иль шесть веселью нет преград.
       
Чем хочешь, можешь тайно насладиться,
       
Не то кидайся в карнавальный чад,
       
Любое надевай — и марш на маскарад!
      
     
     79
     
      
       
Веселью, как безудержной стихии,
       
Стамбул себя всецело отдает.
       
Хотя тюрбаны чванствуют в Софии,
       
Хотя без храма греческий народ
       
(Опять о том же стих мой слезы льет!),
       
Дары Свободы славя в общем хоре,
       
К веселью звал Афины их рапсод,
       
Но лишь Притворство радуется в горе,
       
И все же праздник бьет весельем на Босфоре.
      
     
     80
     
      
       
Беспечной, буйной суматохе в лад
       
Звучит, меняясь, хор без перерыва.
       
А там, вдали, то весла зашумят,
       
То жалуются волны сиротливо.
       
Но вдруг промчался ветер от залива,
       
И кажется, покинув небосвод,
       
Владычица прилива и отлива,
       
Чтоб веселее праздновал народ,
       
Сама, удвоив свет, сияет в глуби вод.
      
     
     81
     
      
       
Качает лодки чуткая волна,
       
Порхают в пляске дочери Востока.
       
Конечно, молодежи не до сна,
       
И то рука, то пламенное око
       
Зовут к любви, и страсть, не выждав срока.
       
Касаньем робким сердце выдает.
       
Любовь, Любовь! Добра ты иль жестока,
       
Пускай там циник что угодно врет, —
       
И годы мук не жаль за дни твоих щедрот!
      
     
     82
     
      
       
Но неужели в вихре маскарада
       
Нет никого, кто вспомнил бы о том,
       
Что умерло с тобой, моя Эллада;
       
Кто слышит даже в рокоте морском
       
Ответ на боль, на слезы о былом;
       
Кто презирает этот блеск нахальный
       
И шум толпы, ликующей кругом;
       
Кто в этот час, для Греции печальный,
       
Сменил бы свой наряд на саван погребальный.
      
     
     83
     
      
       
Нет, Греция, тот разве патриот,
       
Кто, болтовнею совесть успокоя,
       
Тирану льстит, покорно шею гнет
       
И с видом оскорбленного героя
       
Витийствует и прячется от боя.
       
И это те, чьих дедов в оны дни
       
Страшился перс и трепетала Троя!
       
Ты все им дать сумела, но взгляни:
       
Не любят матери истерзанной они.
      
     
     84
     
      
       
Когда сыны Лакедемона[115] встанут
       
И возродится мужество Афин,
       
Когда сердца их правнуков воспрянут
       
И жены вновь начнут рождать мужчин,
       
Ты лишь тогда воскреснешь из руин.
       
Тысячелетья длится рост державы,
       
Ее низвергнуть — нужен час один,
       
И не вернут ей отошедшей славы
       
Ни дальновидный ум, ни злата звон лукавый.
      
     
     85
     
      
       
Но и в оковах ты кумир веков,
       
К тебе — сердец возвышенных дороги,
       
Страна, людьми низвергнутых богов,
       
Страна людей прекрасных, точно боги.
       
Долины, рощи, гор твоих отроги
       
Хранят твой дух, твой гений, твой размах.
       
Разбиты храмы, рушатся чертоги,
       
Развеялся твоих героев прах,
       
Но слава дел твоих еще гремит в веках.
      
     
     86
     
      
       
И ныне среди мраморных руин,
       
Пред колоннадой, временем разбитой,
       
Где встарь сиял воздушный храм Афин,
       
Венчая холм, в столетьях знаменитый,
       
Иль над могилой воина забытой,
       
Среди непотревоженной травы,
       
Лишь пилигрим глядит на эти плиты,
       
Отшельник, чуждый света и молвы,
       
И, сумрачно вздохнув, как я, шепнет: увы!
      
     
     87
     
      
       
Но ты жива, священная земля,
       
И так же Фебом пламенным согрета.
       
Оливы пышны, зелены поля,
       
Багряны лозы, светел мед Гимета.
       
Как прежде, в волнах воздуха и света
       
Жужжит и строит влажный сот пчела.
       
И небо чисто, и роскошно лето.
       
Пусть умер гений, вольность умерла, —
       
Природа вечная прекрасна и светла.
      
     
     88
     
      
       
И ты ни в чем обыденной не стала,
       
Страной чудес навек осталась ты.
       
Во всем, что детский ум наш воспитало,
       
Что волновало юные мечты,
       
Ты нам являешь верные черты
       
Не вымысла, но подлинной картины.
       
Пусть Время рушит храмы иль мосты.
       
Но море есть, и горы, и долины,
       
Не дрогнул Марафон,[116] хоть рухнули Афины.
      
     
     89
     
      
       
Не землю ты, не солнце в небесах,
       
Лишь господина, став рабой, сменила.
       
В бескрылом рабстве гений твой исчах,
       
И только Слава крылья сохранила.
       
Меж этих гор — персидских орд могила.
       
Эллады нет, но слово «Марафон»,[117]
       
С которым ты навек себя сроднила,
       
Являет нам из глубины времен
       
Теснину, лязг мечей, и кровь, и павших стон,
      
     
     90
     
      
       
Мидян[118] бегущих сломанные луки,
       
И гибель перса, и позор его,
       
Холмы, и дол, и берегов излуки,
       
И победивших греков торжество.
       
Но где трофеи гнева твоего,
       
Край, где Свободой Азия разбита?
       
Ни росписей, ни статуй — ничего!
       
Все вор унес, твоя земля разрыта,
       
И топчут пыль коня турецкого копыта.
      
     
     91
     
      
       
И все же ты, как в древности, чудесен,
       
Ты каждой гранью прошлого велик,
       
Заветный край героев, битв и песен,
       
Где родился божественный язык,
       
Что и в пределы Севера проник
       
И зазвучал, живой и юный снова,
       
В сердцах горячих, на страницах книг,
       
Искусства гордость, мудрости основа,
       
Богов и светлых муз возвышенное слово.
      
     
     92
     
      
       
В разлуке мы тоскуем о родном,
       
О доме, где в слезах нас провожали,
       
Но одинокий здесь найдет свой дом,
       
И он вздохнет о родине едва ли.
       
Все в Греции сродни его печали,
       
Все родственней его родной земли.
       
И прах богов не отряхнет с сандалий,
       
Кто был в краю, где Дельфы встарь цвели,
       
Где бились перс и грек и рядом смерть нашли.
      
     
     93[119]
     
      
       
Он здесь для сердца обретет покой,
       
Один бродя в магической пустыне,
       
Но пусть не тронет хищною рукой
       
Уже полурасхищенной святыни
       
Народа, миром чтимого доныне,
       
Пускай достойно имя «бритт» несет
       
И, приобщась великой благостыни,
       
Вернется под родимый небосвод,
       
Где в Жизни и Любви прибежище найдет.
      
     
     94
     
      
       
А ты, кто гнал тоску глухих ночей,
       
Безвестные нанизывая строки,
       
В шумихе современных рифмачей
       
Не прозвучит твой голос одинокий.
       
Пройдут судьбой отмеренные сроки,
       
Другие лавр увядший подберут,
       
Но что тебе хвалы или упреки
       
Без них, без тех, кто был твой высший суд,
       
Кого ты мог любить, кому вверял свой труд.
      
     
     95
     
      
       
Их нет, как нет, красавица, тебя,
       
Любимая, кто всех мне заменила,[120]
       
Кто все прощать умела мне, любя,
       
И клевете меня не уступила.
       
Что жизнь моя! Тебя взяла могила,
       
Ты страннику не кинешься на грудь,
       
Его удел — вздыхать о том, что было,
       
Чего судьбе вовеки не вернуть, —
       
Придет, войдет в свой дом и вновь — куда-нибудь.
      
     
     96
     
      
       
Возлюбленная, любящая вечно,
       
Единственная! Скорбь не устает
       
К былому возвращаться бесконечно.
       
Твой образ даже время не сотрет.
       
Хоть все похитил дней круговорот —
       
Друзей, родных, тебя, кто мир вместила!
       
О, смерть! Как точен стрел ее полет!
       
Все, чем я жил, чудовищная сила
       
Внезапно унесла, навеки поглотила.
      
     
     97
     
      
       
Так что ж, иль в омут чувственных утех,
       
К пирам вернуться, к светским карнавалам,
       
Где царствует притворный, лживый смех,
       
Где всюду фальшь — равно в большом и малой,
       
Где чувство, мысль глушат весельем шалым, —
       
Играть себе навязанную роль,