1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 
– Какой  «тот самый»?    

– Tсc! –  прошептала Маргарита, поднимаясь и хватая за руку герцогиню. – Тот самый,  который хотел убить моего гугенота, ворвался вслед за ним ко мне в комнату и на  моих глазах ударил его шпагой! Ах, Анриетта. Какое счастье, что сейчас он меня  не видел!    

– Значит,  ты видела его в бою? Он был прекрасен?    

– Не  знаю, – отвечала Маргарита, – я смотрела только на того, кого он  преследовал.    

– А  как зовут того, кого он преследовал?    

– Ты  не назовешь его имени своему католику?    

– Нет,  даю слово.    

– Лерак  де Ла Моль.    

– А  теперь как он выглядит, по-твоему?    

– Господин  де Ла Моль?    

– Нет,  господин де Коконнас.    

– Как  тебе сказать? – ответила Маргарита. – По-моему…    

Она  остановилась.    

– Ну,  ну, – настаивала герцогиня, – как видно, ты сердишься на него за то,  что он ранил твоего гугенота?    

– Мне  кажется, – со смехом ответила Маргарита, – что мой гугенот в долгу не  остался, и такой шрам, который остался у твоего католика под глазом…    

– Значит,  они квиты, и мы можем их помирить! Присылай своего раненого ко мне.    

– Только  не теперь, попозже.    

– Когда  же?    

– Когда  ты переведешь своего католика в другую комнату.    

– В  какую комнату?    

Маргарита  только взглянула на подругу, та посмотрела на Маргариту и тут же расхохоталась.    

– Ну  хорошо! – сказала герцогиня. – Итак – союз! Более тесный, чем когда  бы то ни было!    

Искренняя  дружба навсегда! – ответила королева.    

– А  каков будет наш пароль, наш условный знак, если мы друг другу понадобимся?    

– Тройное  имя твоего триединого бога: Eros, Cupido, Amor.    

Подруги  расцеловались еще раз, в двадцатый раз пожали друг другу руки и расстались.    

 Глава 3    

Ключи открывают не только  те двери, для которых сделаны    

     

Возвратясь  в Лувр, королева Наваррская застала Жийону в большом волнении. В отсутствие  Маргариты приходила г-жа де Сов. Она принесла ключ, который прислала ей  королева-мать. Это был ключ от комнаты, где находился в заключении Генрих  Наваррский. Было ясно, что королеве-матери зачем-то нужно, чтобы Беарнец провел  сегодняшнюю ночь у г-жи де Сов.    

Маргарита  взяла ключ и, вертя его в руках, продумала каждое слово из письма г-жи де Сов,  взвесила значение каждой буквы и, наконец, как будто разгадала замысел  Екатерины.    

Она  взяла перо, обмакнула его в чернила и написала:    

     

«Сегодня  вечером не ходите к г-же де Сов, будьте у королевы Наваррской.    

Маргарита».    

     

Потом  она свернула бумажку трубочкой, всунула ее в полую часть ключа и приказала  Жийоне, как только стемнеет, подсунуть ключ узнику под дверь.    

Покончив  с этим, Маргарита подумала о несчастном раненом, заперла все двери, вошла в кабинет  и, к своему великому удивлению, увидела, что Ла Моль уже одет в свое  продранное, испачканное кровью платье.    

Заметив  ее, он сделал попытку встать, но зашатался, не смог удержаться на ногах и упал  на софу, превращенную в кровать.    

– Что  это значит, сударь? Почему вы так плохо выполняете предписания вашего  врача? – спросила Маргарита. – Я предписала вам покой, а вы, вместо  того чтобы слушаться меня, делаете все наоборот!    

– Ваше  величество, я не виновата, – сказала Жийона. – Я просила, я умоляла  его сиятельство не сходить с ума, а он сказал, что не останется в Лувре.    

– Вы  хотите уйти из Лувра?! – спросила Маргарита, глядя с изумлением на  молодого человека, потупившего глаза. – Да ведь это немыслимо! Вы не  можете ходить, вы бледны, у вас нет сил, у вас дрожат колени. И еще сегодня  утром у вас из раны шла кровь!..    

– Ваше  величество! Сколь горячо я благодарил вас за то, что вы дали мне убежище вчера,  столь же горячо молю вас позволить мне уйти сегодня.    

– Я  даже не знаю, как назвать такое безрассудство, – ответила изумленная  королева, – это хуже, чем неблагодарность!    

– Ваше  величество! – умоляюще складывая руки, воскликнул Ла Моль. – Не  обвиняйте меня в неблагодарности! Чувство признательности к вам я сохраню на  всю жизнь!    

– Значит,  ненадолго! – сказала Маргарита, тронутая искренностью, звучавшей в его  словах. – Или ваши раны откроются – и вы умрете от потери крови, или же  узнают, что вы гугенот, – и вы не сделаете по улице и ста шагов, как вас  убьют!    

– И  все-таки я должен уйти из Лувра, – прошептал Ла Моль.    

– Должны?! –  повторила Маргарита, глядя на него ясным, глубоким взглядом, и, чуть побледнев,  произнесла:    

– Да!  Да! Понимаю! Извините, сударь! За стенами Лувра, конечно, есть женщина, которую  ваше отсутствие мучительно тревожит. Это справедливо, это естественно, я это  понимаю. Почему же вы сразу мне не сказали… или, вернее, как я сама не подумала  об этом?! Долг гостеприимства – оберегать чувства гостя так же, как и лечить  его раны, и заботиться о его душе так же, как и о его теле.    

– Вы  глубоко заблуждаетесь, – возразил Ла Моль. – Я почти одинок на свете  и совсем одинок в Париже – здесь меня никто не знает. В этом городе первый  человек, с которым заговорил я, был тот, кто хотел меня убить, а первой  женщиной, которая заговорила со мной, были вы, ваше величество.    

– Тогда  почему же вы хотите уйти? – в недоумении спросила Маргарита.    

– Потому,  что прошлую ночь вы, ваше величество, совсем не спали, и потому, что сегодня  ночью… Маргарита покраснела.    

– Жийона, –  сказала она, – уже темнеет, я думаю, что пора отнести ключ.    

Жийона  улыбнулась и вышла.    

– Но  если вы в Париже одиноки, без друзей, что же вы будете делать? – спросила  Маргарита.    

– У  меня будет много друзей, сударыня. Когда за мной гнались, я вспомнил мою мать –  она была католичка; мне чудилось, что она летит передо мной, указывая мне путь  к Лувру и держа в руке крест; тогда я дал обет принять вероисповедание моей  матери, если Господь сохранит мне жизнь. Господь сделал больше, чем спас мне  жизнь: Он послал мне ангела, чтобы я полюбил жизнь.    

– Но  вы не можете ходить; вы не пройдете и ста шагов, как упадете в обморок.    

– Сегодня  я пробовал ходить по кабинету; правда, хожу я медленно и ходить мне трудно, но  мне нужно дойти только до Луврской площади, а там – будь что будет!    

Маргарита,  подперев голову рукой, глубоко задумалась.    

– А  почему вы больше не упоминаете о короле Наваррском?    

Маргарита  умышленно задала этот вопрос.    

– Что  же, когда вы пожелали принять католичество, у вас пропало желание служить  королю Наваррскому?    

– Ваше  величество, – побледнев, отвечал Ла Моль, – вы угадали истинную  причину, по которой я хочу уйти… Я знаю, что королю Наваррскому грозит  величайшая опасность и что даже вы, ваше величество, принцесса крови, едва ли  сможете спасти ему жизнь.    

– Что  это значит? – спросила Маргарита. – Что вы хотите сказать? И о какой  опасности вы говорите?    

– В  том кабинете, где меня поместили, слышно все, – нерешительно отвечал Ла  Моль.    

«А ведь  верно, – подумала Маргарита, – то же самое говорил мне и герцог де  Гиз».    

– Так  что же вы слышали? – спросила она.    

– Во-первых,  утром я слышал разговор вашего величества с братом.    

– С  Франсуа? – покраснев, воскликнула Маргарита.    

– Да,  с герцогом Алансонским. Затем, когда вас не было, я слышал разговор мадмуазель  Жийоны с госпожой де Сов.    

– Так  эти два разговора…    

– Да,  ваше величество! Вы замужем всего неделю, вы любите своего супруга. И ваш  супруг придет сюда вслед за герцогом Алансонским и госпожой де Сов. Он поведает  вам свои тайны. А я не должен их слышать; я был бы нескромен… я не могу, не  должен… прежде всего, я не хочу быть нескромным!    

Тон,  каким Ла Моль произнес эти слова, дрожь в его голосе и смущенный вид юноши внезапно  объяснили Маргарите все.    

– Так!  Значит, лежа в кабинете, вы слышали все, что говорилось в этой комнате? –  спросила она.    

– Да,  ваше величество.    

– И  чтобы ничего больше не слышать, вы хотите уйти сегодня вечером или сегодня  ночью?    

– Сию  же секунду, если вы, ваше величество, милостиво дозволите мне уйти.    

– Бедный  ребенок! – сказала Маргарита с нежностью и жалостью в голосе.    

Удивленный  таким ласковым ответом вместо ожидаемой суровой отповеди, Ла Моль робко поднял  голову; глаза его встретились с глазами Маргариты, и, словно притягиваемый  некоей магической силой, он был уже не в состоянии оторваться от ясных,  проницательных глаз королевы.    

– Значит,  вы считаете, что неспособны сохранить тайну? – мягко спросила Маргарита,  откинувшись на спинку кресла и наслаждаясь тем, что, сидя в полумраке за  спущенной ковровой занавеской, может, не выдавая себя, свободно читать в душе  Ла Моля.    

– Я  человек жалкий, – ответил Ла Моль, – я не уверен в себе самом и не  выношу чужого счастья.    

– Но  чьего же счастья? – с улыбкой спросила Маргарита. – Ах да! Счастья  короля Наваррского! Бедный Генрих!    

– Вот  видите, он счастлив! – воскликнул Ла Моль.    

– Счастлив?..    

– Да,  потому что вы, ваше величество, жалеете его. Маргарита теребила в руках  шелковый кошелек и выдергивала из него золотые нити шнурка.    

– Итак,  вы твердо решили не встречаться с королем Наваррским? – спросила она.    

– Боюсь,  что теперь я буду в тягость его величеству…    

– Ас  моим братом, герцогом Алансонским?    

– С  герцогом Алансонским?! – воскликнул Ла Моль. – О нет! Нет, сударыня!  С ним еще меньше, чем с королем Наваррским!    

– Но  почему же? – дрожа от волнения, спросила Маргарита.    

– Потому,  что я стал слишком плохим гугенотом, чтобы преданно служить его величеству  королю Наваррскому, и еще недостаточно хорошим католиком, чтобы войти в число  друзей герцога Алансонского и герцога де Гиза.    

На этот  раз потупила глаза Маргарита, чувствуя, что удар попал ей прямо в сердце; она  сама не могла понять, радость или боль причинили ей слова Ла Моля.    

В эту  минуту вошла Жийона. Маргарита бросила на нее вопросительный взгляд. Жийона ответила  утвердительным взглядом, давая понять, что ей удалось передать ключ королю  Наваррскому.    

Маргарита  перевела взгляд на Ла Моля, пребывавшего в нерешительности; он опустил голову  на грудь и побледнел, страдая от ран телесных и душевных.    

– Господин  де Ла Моль горд, – сказала Маргарита, – и я не решаюсь сделать ему  одно предложение, которое он, без сомнения, отвергнет.    

Ла Моль  встал, сделал шаг к Маргарите и хотел склониться перед вей в знак готовности повиноваться,  но от сильной, острой, жгучей боли у него выступили слезы, и, чувствуя, что  вот-вот упадет, он ухватился за стенной ковер, чтобы удержаться на ногах.    

– Вот  видите, – воскликнула Маргарита, подбегая к нему и поддерживая его, –  вот видите, я еще нужна вам!    

– О  да! Как воздух, которым я дышу, как свет, который вижу! – едва заметно  шевеля губами, прошептал Ла Моль.    

В это  мгновение послышались три удара в дверь.    

– Вы  слышите? – испуганно спросила Жийона.    

– Уже! –  прошептала Маргарита.    

– Отпереть?    

– Подожди.  Это может быть король Наваррский.    

– Ваше  величество! – воскликнул Ла Моль, которому эти слова придали силы, хотя  королева произнесла их шепотом, в полной уверенности, что ее услышит одна  Жийона:    

– Молю  вас на коленях: удалите меня из Лувра, живого или мертвого! Сжальтесь надо мной!  Ах, вы не хотите отвечать! Хорошо! Тогда говорить буду я! А когда я заговорю,  то, надеюсь, вы сами меня выгоните.    

– Замолчите,  несчастный! – сказала Маргарита, ощущавшая неизъяснимое очарование в этих  упреках молодого человека. – Замолчите сейчас же!    

– Ваше  величество, повторяю: из этого кабинета слышно все, – продолжал Ла Моль,  не услыхав в тоне королевы той строгости, какой он ожидал. – Не дайте мне  умереть такой смертью, какой не выдумать самым жестоким палачам!    

– Молчите!  Молчите! – приказала Маргарита.    

– О,  вы безжалостны! Вы ничего не хотите слушать, ничего не хотите понять! Поймите,  что я люблю вас!..    

– Да  замолчите же, говорят вам! – перебила Маргарита и зажала ему рот своей  теплой душистой ладонью.    

Молодой  человек взял ее в руки и прижался к ней губами.    

– Все-таки… –  прошептал он.    

– Все-таки  замолчите, ребенок! Что это за бунтовщик, который не повинуется своей королеве?    

Маргарита  выбежала из кабинета, заперла дверь и прислонилась к стене, стараясь трепетной  рукою унять сердцебиение.    

– Жийона,  отвори! – приказала она.    

Жийона  вышла, и мгновение спустя из-за портьеры показалось лукавое, умное и немного  встревоженное лицо короля Наваррского.    

– Вы  звали меня, ваше величество? – спросил король Наваррский Маргариту.    

– Да,  ваше величество. Вы получили мое письмо?    

– Получил,  и, должен признаться, не без удивления, – ответил Генрих, оглядываясь с  некоторым недоверием, рассеявшимся, впрочем, очень быстро.    

– И  не без тревоги, не правда ли? – прибавила Маргарита.    

– Не  отрицаю. Однако, несмотря на то, что я окружен беспощадными врагами и еще более  опасными друзьями, я вспомнил, как однажды в ваших глазах светилось великодушие  – это было в вечер нашей свадьбы – и как в другой раз в них засияла звезда  мужества: это было вчера, в день, предназначенный для моей смерти.    

– Итак? –  с улыбкой спросила Маргарита мужа, видимо старавшегося проникнуть к ней в душу  – Итак, я вспомнил это и, прочитав вашу записку с предложением явиться к вам,  тотчас сказал себе: у короля Наваррского, безоружного узника, оставшегося без  друзей, есть только одна возможность погибнуть с блеском, смертью, которую  занесут на скрижали истории, – это смерть от предательства жены, и вот я  пришел.    

– Государь, –  ответила Маргарита, – вы заговорите по-иному, когда узнаете, что все происходящее  в данную минуту – дело рук женщины, которая вас любит и… которую любите вы.    

Услышав  это, Генрих чуть не попятился, и его проницательные серые глаза глянули на Маргариту  из-под черных бровей вопросительно и с любопытством.    

– Успокойтесь,  государь! – с улыбкой сказала королева. – Я вовсе не собираюсь  утверждать, что эта женщина – я.    

– Однако  ведь это вы велели передать мне ключ? Ведь это же ваш почерк?    

– Да,  я признаю, что это почерк мой, не отрицаю и того, что записка от меня. А ключ –  это уже другие дело. Достаточно вам знать, что, прежде чем вы его получили, он  побывал в руках четырех женщин.    

– Четырех?! –  с изумлением воскликнул Генрих.    

– Да,  четырех, – подтвердила Маргарита. – В руках королевы-матери, госпожи  де Сов, Жийоны и моих. Генрих Наваррский задумался над этой загадкой.    

– Давайте  поговорим серьезно, а главное – откровенно, – сказала Маргарита. –  Сегодня возникли слухи о том, что вы, ваше величество, дали согласие отречься  от протестантского вероисповедания. Это правда?    

– Неправда,  сударыня; я еще не дал согласия.    

– Но  вы уже решились поступить таким образом?    

– То  есть я обдумываю это. Что делать, если тебе двадцать лет и ты почти король?  Клянусь, есть вещи, которые стоят католической обедни!    

– И  в том числе – жизнь, не правда ли? Генрих не удержался от улыбки.    

– Государь,  вы недоговариваете! – продолжала Маргарита.    

– Я  не могу говорить всего своим союзникам, а мы с вами, как вам известно, пока  только союзники; вот если бы вы были не только союзницей… но и…    

– И  женой, хотите вы сказать, так ведь?    

– Да…  и женой…    

– Что  тогда?..    

– Тогда,  пожалуй, было бы другое дело; я, может быть, стремился бы остаться королем гугенотов,  как они меня называют… Ну, а теперь я должен быть счастлив, если останусь в  живых.    

Маргарита  посмотрела на него так странно, что возбудила бы подозрения в человеке не такого  тонкого ума, как Генрих Наваррский.    

– Вы  уверены, что этого достигнете? – спросила она.    

– Более  или менее уверен, – отвечал Генрих. – Ведь вы знаете, что в здешнем  мире никогда нельзя быть уверенным в чем бы то ни было.    

– Но  верно то, – подхватила Маргарита, – что вы, ваше величество,  обнаруживаете такую скромность и такое бескорыстие, что, отказавшись от короны,  отказавшись от религии, вы, вероятно, откажетесь, как надеются некоторые, и от  союза с французской принцессой.    

Эти  слова были полны такого глубокого значения, что Генрих невольно вздрогнул. Но  он тут же взял себя в руки.    

– Соблаговолите  припомнить, что в настоящее время я не волен располагать собой. Следовательно,  я сделаю то, что мне прикажет французский король. А если бы в этих  обстоятельствах, когда речь идет, ни много ни мало, о моем престоле, о моей  чести и о моей жизни, удосужились бы посоветоваться со мной, я предпочел бы не  строить мое будущее на правах нашего насильственного брака, а укрыться в  каком-нибудь замке и охотиться или в каком-нибудь монастыре и каяться в грехах.    

Эта  покорность судьбе, этот смиренный отказ от всего на свете испугали Маргариту.  Она подумала, что расторжение их брака уже согласовано между Карлом IX,  Екатериной и королем Наваррским. Почему бы им не обмануть ее и не принести в  жертву? Потому только, что она сестра одного и дочь другой? Опыт научил ее, что  основывать на этом свое благополучие она не может. Честолюбие ужалило в сердце  молодую женщину, или, вернее, молодую королеву, которая стояла настолько выше  обыкновенных человеческих слабостей, что не могла поддаться им и поступиться  чувством собственного достоинства; да и у каждой женщины, даже заурядной, но  искренне любящей, любовь несовместима с унижением, ибо истинная любовь тоже  честолюбива.    

– Вы,  ваше величество, – сказала Маргарита с презрительной усмешкой, – как  видно, не очень-то верите в звезду, горящую над головой каждого монарха.    

– Я  напрасно стал бы разыскивать мою звезду в такое время; ее закрыла грозовая  туча, которая сейчас грохочет надо мной, – отвечал Генрих.    

– А  если дыхание женщины разгонит эту тучу, и ваша звезда засияет ярче прежнего?    

– Это  очень трудно, – заметил Генрих.    

– Вы  не верите в существование такой женщины?    

– Я  не верю в ее могущество.    

– Вы  хотите сказать – в ее желание?    

– Я  сказал – в ее могущество и повторяю это слово. Женщина сильна по-настоящему  только тогда, когда любовь и личные интересы в ней одинаково сильны; когда же  ею движет что-нибудь одно, женщина так же уязвима, как Ахилл. А если я не  ошибаюсь, то на любовь женщины, о которой идет речь, я рассчитывать не могу.    

Маргарита  промолчала.    

– Послушайте, –  продолжал Генрих, – когда раздался последний удар колокола на  Сен-Жермен-Л'Осеруа, – вы, вероятно, стали думать о том, как отвоевать  свою свободу, которой другие воспользовались, чтобы истребить моих сторонников.  Ну, а мне пришлось думать о том, как спасти свою жизнь. Это было важнее всего…  Я прекрасно понимаю, что Наварра для нас потеряна, но Наварра – пустяки в  сравнении со свободой, вернувшей вам возможность громко говорить в вашей же  комнате, а ведь вы не осмеливались так говорить, когда кто-то подслушивал вас,  сидя в кабинете.    

Маргарита,  сколь ни была она озабочена, не смогла не улыбнуться. Король Наваррский встал с  места, собираясь идти к себе, так как уже пробило одиннадцать часов и в Лувре  все или спали, или, во всяком случае, делали вид, что спят.    

Генрих  сделал три шага к входной двери, но вдруг остановился, как будто лишь сейчас  вспомнил о том, что привело его сюда.    

– Да!  Может быть, вы хотели что-то сказать мне? – спросил Генрих. – Или вы  только желали предоставить мне возможность поблагодарить вас за отсрочку,  которую вчера дало мне ваше мужественное появление в Оружейной палате короля?  Должен признать, что это было более чем своевременно и что вы, как некая  античная богиня, спустились на сцену в самый подходящий момент для того, чтобы  спасти мне жизнь.    

– Несчастный! –  схватив мужа за руку, глухо вскрикнула Маргарита. – Неужели вы не понимаете,  что ничто не спасено – ни ваша свобода, ни ваша корона, ни ваша жизнь! Слепец!  Безумец! Жалкий безумец! Неужели в моем письме вы не увидели ничего, кроме  назначения свидания? Неужели вы вообразили, что оскорбленная вашей холодностью  Маргарита желает получить удовлетворение?    

– Да,  признаюсь, что… – начал изумленный Генрих.    

Маргарита  пожала плечами с непередаваемым выражением лица.    

В эту  самую минуту послышался странный звук, точно потайную дверь царапали чем-то  острым.    

Маргарита  подвела к ней короля.    

– Слушайте, –  сказала она.    

– Королева-мать  выходит из своих покоев, – пролепетал чей-то прерывающийся от страха  голос, в котором Генрих тотчас узнал голос г-жи де Сов.    

– Куда  она идет? – спросила Маргарита.    

– К  вашему величеству.    

По  быстро удаляющемуся шороху шелкового платья они поняли, что г-жа де Сов  убежала.    

– Ого! –  произнес Генрих.    

– Так  я и знала! – заметила Маргарита.    

– Я  тоже опасался этого, – сказал Генрих, – и вот доказательство,  смотрите.    

Быстрым  движением руки он расстегнул черный бархатный камзол, и Маргарита увидала  тонкую стальную кольчугу и длинный миланский кинжал, который тотчас же сверкнул  в руке Генриха, как змея на солнце.    

– Очень  вам тут помогут сталь и панцирь! – воскликнула Маргарита. – Спрячьте,  спрячьте ваш кинжал, государь: да, это королева-мать! Но королева-мать – одна.    

– Однако…    

– Молчите!  Я слышу – вот она!    

Приблизив  губы к уху Генриха, она прошептала несколько слов, и юный король выслушал ее  внимательно, хотя и с удивлением.    

В ту же  минуту Генрих исчез за пологом кровати.    

Маргарита  с легкостью пантеры метнулась к кабинету, где, весь дрожа, сидел Ла Моль, отперла  дверь, в темноте нашла молодого человека и сжала ему руку.    

– Тихо! –  шепнула Маргарита, наклоняясь к нему так близко, что Ла Моль почувствовал на  своем лице влажное веяние ее теплого, душистого дыхания. – Тихо!    

Выйдя из  кабинета и затворив за собой дверь, она распустила волосы, разрезала кинжальчиком  шнурки на платье и бросилась в постель.    

И  вовремя: в замке уже поворачивали ключ.    

У  Екатерины Медичи были ключи от всех дверей в Лувре.    

– Кто  там? – крикнула Маргарита, услыхав, как Екатерина приказывала четверым  сопровождавшим ее дворянам сторожить за дверью.    

Словно  испуганная неожиданным вторжением в ее спальню, она, уже одетая в белый пеньюар,  выскочила из-за полога, встала на приступок кровати и сделала такое изумленное  лицо при виде Екатерины, что обманула даже флорентийку, затем подошла к матери  и поцеловала ей руку.    

 Глава 4    

Вторая брачная ночь    

     

Екатерина  мгновенно оглядела комнату. Бархатные ночные туфельки на приступке кровати,  разбросанные по стульям предметы туалета Маргариты, протиравшей глаза, чтобы  прогнать сон, – все убедило Екатерину, что ее дочь только что проснулась.    

Она  улыбнулась улыбкой женщины, чьи намерения увенчались успехом, придвинула к себе  кресло и сказала:    

– Садитесь,  Маргарита, давайте побеседуем.    

– Я  слушаю.    

– Пора,  дочь моя, вам понять, – произнесла Екатерина, тихо закрывая глаза, по  примеру людей, которые что-то обдумывают или скрывают, – как мы жаждем,  ваш брат и я, сделать вас счастливой.    

Такое  вступление звучало страшно для тех, кто знал Екатерину.    

«Что-то  она скажет?» – подумала Маргарита.    

– Конечно, –  продолжала флорентийка, – выдавая вас замуж, мы совершали одно из тех политических  деяний, какие диктуются властителям государственными интересами. Но должна признаться,  бедное дитя, мы не думали, что отвращение короля Наваррского к вам, молодой,  прекрасной, обворожительной женщине, окажется совершенно непреодолимым.    

Маргарита  встала и, запахнув пеньюар, сделала церемонный реверанс.    

– Я  только сегодня вечером узнала… – продолжала Екатерина, – иначе я бы  зашла к вам раньше… узнала, что ваш муж отнюдь не намерен оказать вам те знаки  внимания, на какие имеет право не просто красивая женщина, но принцесса крови.    

Маргарита  вздохнула, и Екатерина, поощренная этим немым согласием, продолжала:    

– То,  что король Наваррский на глазах у всех взял на содержание одну из моих  прислужниц, то, что он влюблен в нее до неприличия, то, что он пренебрегает  любовью женщины, которую мы пожелали дать ему в супруги, – это несчастье,  но помочь тут мы, бедные всемогущие, бессильны, хотя и последний дворянин в  нашем королевстве наказал бы за это своего зятя, вызвав его на поединок или  приказав вызвать его своему сыну.    

Маргарита  опустила голову.    

– Уже  давно, дочь моя, я вижу по вашим заплаканным глазам, по вашим резким выходкам  против этой Сов, что, несмотря на все усилия, вы уже не можете скрыть  кровоточащую рану в вашем сердце.    

Маргарита  вздрогнула. Полог кровати чуть всколыхнулся, но, к счастью, Екатерина этого не  заметила.    

– Эту  рану, – продолжала она с усиленной сердечностью и нежностью, – эту  рану, дитя мое, может исцелить только материнская рука. Те, кто, надеясь  осчастливить вас, решили заключить ваш брак, теперь тревожатся за вас, видя,  как Генрих Наваррский каждую ночь попадает не в ту комнату; те, кто не может  допустить, чтобы женщину, столь прекрасную, столь высокопоставленную,  наделенную столь многочисленными достоинствами, непрестанно оскорблял какой-то  королек своим пренебрежением к ней и к продолжению ее потомства, наконец, те,  кто видит, что с первым ветром, который покажется ему попутным, этот безумец,  этот наглец станет открытым врагом нашего семейства и выгонит нас из дому,  имеют полное Право разделить ваши судьбы и так обеспечить вашу будущность,  чтобы она была наиболее достойна вас и вашего сана.    

– Ваше  величество, – сказала Маргарита. – Несмотря на все ваши замечания,  проникнутые материнской любовью и наполняющие меня чувством радости и гордости,  я все же возьму на себя смелость доказать вашему величеству, что король  Наваррский действительно мне муж.    

Екатерина  вздрогнула от гнева и, наклонившись к Маргарите, сказала:    

– Это  он-то вам муж? Разве одного церковного благословения достаточно, чтобы стать мужем  и женой? Разве брак освящается только молитвами священника? Он вам муж! Если бы  вы, дочь моя, были госпожой де Сов, вы бы могли дать мне такой ответ. Мы ждали  от него совсем другого, но Генрих Наваррский с тех самых пор, как вы оказали  ему честь, назвавшись его женою, передал все права жены другой. Идемте сию же  минуту! – повысив голос, продолжала Екатерина. – Пойдемте со мной: этот  ключ откроет дверь в комнату госпожи де Сов, и вы увидите…    

– Тише,  тише, умоляю вас! – сказала Маргарита. – Во-первых, вы ошибаетесь, а  во-вторых…    

– Что  во-вторых?    

– Вы  разбудите моего мужа…    

Сказавши  это, Маргарита с томной грацией встала и, распустив полы пеньюара с короткими  рукавами, обнажившие ее точеные, истинно царственные руки, поднесла розовую  восковую свечу к постели, раздвинула полог и, улыбаясь, показала матери гордый  профиль, черные волосы и приоткрытый рот короля Наваррского, лежавшего на смятой  постели и, видимо, спавшего глубоким, мирным сном.    

Екатерина,  бледная, с блуждающим взглядом, отшатнулась так, как будто у ее ног разверзлась  бездна, и даже не вскрикнула, а глухо простонала.    

– Как  видите, вы плохо осведомлены, – сказала Маргарита.    

Екатерина  взглянула на Маргариту, потом на Генриха. В ее лихорадочно работавшем мозгу  этот бледный, вспотевший лоб, эти глаза, обведенные чуть темными кругами,  связались с улыбкой Маргариты, и Екатерина в немой ярости закусила свои тонкие  губы.    

Маргарита  дала матери с минуту полюбоваться этой картиной, производившей на нее впечатление  головы Медузы, затем опустила полог, на цыпочках подошла к матери и села на  стул.    

– Вы  что-то сказали? – спросила она.    

Флорентийка  в течение нескольких секунд вглядывалась в молодую женщину, стараясь убедиться  в ее искренности, но в конце концов острота взгляда Екатерины как бы  притупилась о твердое спокойствие Маргариты.    

– Ничего, –  сказала она и большими шагами вышла из комнаты.    

Едва  шаги ее затихли в глубине потайного хода, как полог кровати снова раздвинулся,  и Генрих Наваррский, со сверкающими глазами, с дрожащими руками, тяжело дыша,  бросился на колени перед Маргаритой. На нем были только короткие с пуфами штаны  и кольчуга, так что Маргарита, хотя и от души пожимала ему руку, увидев его  наряд, не смогла удержаться от смеха.    

– Ах,  сударыня! Ах, Маргарита! – воскликнул он. – Я в неоплатном долгу  перед вами!    

Покрывая  ее руки поцелуями, Генрих от кистей мало-помалу переходил все выше…    

– Государь, –  мягко отстраняясь, сказала Маргарита, – разве вы забыли, что в эту минуту  бедная женщина, которой вы обязаны жизнью, тоскует по вас и страдает? Направляя  вас ко мне, – продолжала она шепотом, – госпожа де Сов принесла в  жертву свою ревность, а может быть, она жертвует и своей жизнью, – ведь вы  лучше всех должны бы знать, как страшен гнев моей матери.    

Генрих  вздрогнул и, встав с колен, собрался уходить.    

– Нет,  подождите! – с очаровательной кокетливостью остановила его  Маргарита. – Я все обдумала и успокоилась. Ключ был дан вам без дальнейших  указаний, так что этот вечер вы можете провести у меня.    

– Я  и проведу его с вами, Маргарита, только будьте добры забыть…    

– Тише,  тише, государь! – шутя повторила королева слова, которые десять минут  назад она сказала матери. – Вас слышно из кабинета, а так как я еще не  совсем свободна, государь, то попрошу вас говорить не так громко.    

– Верно,  верно, – произнес Генрих, посмеиваясь и слегка хмурясь. – Я и забыл,  что, по всей вероятности, не мне суждено закончить эту увлекательную сцену.  Этот кабинет…    

– Пройдите  туда, государь, – предложила Маргарита, – я хочу иметь честь  представить вам храброго дворянина, раненного во время избиений, когда он бежал  в Лувр предупредить вас, ваше величество, что вам грозит опасность.    

Королева  подошла к двери кабинета. Генрих последовал за женой.    

Дверь  растворилась, и Генрих в изумлении остановился на пороге, увидав какого-то мужчину  в этом кабинете, полном всевозможных неожиданностей.    

Но еще  больше был озадачен Ла Моль, неожиданно столкнувшись лицом к лицу с королем  Наварры. Заметив это, король насмешливо взглянул на Маргариту, но она  невозмутимо выдержала его взгляд.    

– Государь, –  сказала Маргарита, – я боюсь, что даже в моих покоях могут убить этого дворянина,  преданного слугу вашего величества, а потому отдаю его под ваше  покровительство.    

– Государь, –  вступил в разговор молодой человек, – я тот самый граф Лерак де Ла Моль, которого  вы ждали и которого рекомендовал вам несчастный господин де Телиньи, которого  убили на моих глазах.    

– Верно,  верно! – сказал Генрих. – Королева Наваррская передала мне его  письмо. Но не было ли у вас еще и письма от лангедокского губернатора?    

– Да,  государь, мне приказали вручить его вашему величеству тотчас по приезде в  Париж.    

– Почему  же вы этого не сделали?    

– Я  приходил в Лувр вчера вечером, но вы, ваше величество, были так заняты, что не  могли принять меня.    

– Это  правда, – сказал король, – но ведь вы могли бы попросить кого-нибудь,  чтобы мне передали письмо.    

– Губернатор,  господин д'Ориак, велел мне отдать письмо только в собственные руки вашего  величества. Господин д'Ориак уверял меня, что в этом письме содержатся известия  чрезвычайной важности, и он даже не решался доверить его простому гонцу.    

Король  взял у Ла Моля письмо и прочитал его.    

– В  самом деле, – сказал он, – мне советуют покинуть двор и уехать в  Беарн. Господин д'Ориак – католик, но он принадлежит к числу моих друзей, и,  будучи губернатором, он, вероятно, знал, что должно произойти. Почему же вы мне  не отдали письмо три дня назад?    

– Потому  что, как я уже имел честь доложить вашему величеству, несмотря на то, что я спешил,  я смог прибыть в Париж только вчера.    

– Досадно,  досадно! – пробормотал король. – Сейчас мы уже были бы в безопасности  – либо в Ла-Рошели, либо где-нибудь на равнине во главе двух-трех тысяч  всадников.    

– Что  было, то прошло, государь, – вполголоса заметила Маргарита, – не  стоит досадовать на прошлое и терять на это время, сейчас нужно подумать о том,  как наилучшим образом устроить наше будущее.    

– Значит,  на моем месте вы бы еще на что-то надеялись? – спросил Генрих, не спуская  испытующего взгляда с Маргариты.    

– Конечно.  Я бы смотрела на это дело как на некую игру, в которой из трех партий я пока  проиграла только первую.    

– Ах,  если бы я был уверен, что вы играете в паре со мной!.. – прошептал Генрих.    

– Если  бы я вознамерилась играть на стороне ваших противников, по-моему, я давно могла  бы это сделать, – возразила Маргарита.    

– Вы  правы, – заметил Генрих, – я неблагодарен, и вы справедливо заметили,  что еще можно все исправить, и исправить сегодня же.    

– Увы,  государь, – произнес Ла Моль, – я желаю вашему величеству всяческих  удач, но сегодня с нами нет адмирала.    

Генрих  Наваррский улыбнулся своей хитрой мужицкой улыбкой, которую при дворе не понимали  до тех пор, пока он не стал Французским королем.    

– Однако,  государыня, – заговорил он, внимательно разглядывая Ла Моля, – если  этот дворянин останется здесь, он будет постоянно стеснять вас, да и сам то и  дело будет подвергаться всевозможным опасностям. Что вы собираетесь с ним  делать?    

– Государь,  я с вами вполне согласна, но не можем же мы вывести его из Лувра! –  возразила Маргарита.    

– Да,  это было бы трудновато.    

– Государь,  а не мог бы господин де Ла Моль найти себе приют у вашего величества?    

– Увы,  государыня! Вы все время обращаетесь со мной так, как будто я еще король гугенотов  и у меня есть мой народ. Но ведь вы знаете, что я уже наполовину католик и что  никакого народа у меня нет.    

Любая  женщина, кроме Маргариты, поторопилась бы сразу заявить: «Да ведь и он  католик!» Но королеве хотелось, чтобы Генрих сам попросил ее о том, чего она  желала получить от него. А Ла Моль, видя сдержанность своей покровительницы и  не зная, куда ступить на скользкой и опасной почве французского двора, тоже  промолчал.    

– Вот  как! – заговорил Генрих, перечитав письмо, привезенное Ла Молем. –  Провансальский губернатор пишет мне, что ваша матушка была католичкой и что  отсюда его дружба с вами.    

– Вы  что-то говорили мне о вашем обете переменить вероисповедание, – сказала  Маргарита, – но у меня в голове все перепуталось. Помогите же мне,  господин де Ла Моль! Ваше намерение как будто совпадает с желаниями короля  Наваррского.    

– Да,  но вы, ваше величество, так равнодушно отнеслись к моим объяснениям по этому поводу,  что я не осмелился…    

– Но  ведь меня это ни в малейшей мере не касается! Объясните все это королю.    

– О  каком обете идет речь? – спросил король Наваррский.    

– Государь, –  сказал Ла Моль, – когда меня, безоружного, полумертвого от ран, преследовали  убийцы, мне вдруг почудилось, будто тень моей матери с крестом в руке ведет  меня в Лувр. Тогда я дал обет, что, если моя жизнь будет спасена, я приму веру  моей матери, которой Бог в эту страшную ночь позволил встать из могилы, чтобы  указать мне путь к спасению. И вот я нахожусь под покровительством французской  принцессы и короля Наваррского. Мою жизнь спасло чудо; мне остается исполнить  мой обет, государь. Я готов стать католиком.    

Генрих  нахмурил брови. Будучи скептиком, он прекрасно понимал людей, отрекающихся от  религии по расчету, но относился недоверчиво к людям, отрекающимся от нее по  убеждению.    

«Король  не хочет взять на себя заботу о моем подопечном», – подумала Маргарита.    

Очутившись  между двух огней, Ла Моль смутился и оробел. Он чувствовал себя смешным, сам не  зная, почему. Маргарита с женской деликатностью вывела его из неловкого  положения.    

– Государь, –  сказала она, – мы забываем, что несчастному раненому необходим покой. Я  сама так хочу спать, что еле держусь на ногах… Ну вот, вы опять!..    

Ла Моль  в самом деле побледнел, но виной тому были последние слова Маргариты, которые  он расслышал и которые истолковал по-своему.    

– Что  ж, сударыня, – сказал Генрих, – ничего нет легче: дадим господину де  Ла Молю отдохнуть.    

Молодой  человек обратил к Маргарите молящий взор и, несмотря на присутствие двух августейших  особ, добрел до стула и сел, сломленный усталостью и душевной болью.    

Маргарита  поняла, сколько любви было в его взгляде и сколько отчаяния в его слабости.    

– Государь, –  сказала она, – этот молодой дворянин ради своего короля подвергал  опасности собственную жизнь и был ранен, когда бежал в Лувр, чтобы известить  вас о смерти адмирала и де Телиньи, а потому вашему величеству подобает оказать  ему честь, за которую он будет признателен всю жизнь.    

– Какую  же, государыня? – спросил Генрих. – Приказывайте, я в вашем  распоряжении.    

– Вы,  ваше величество, можете лечь спать на этом диване, а господин Ла Моль ляжет у  вас в ногах. Я же, с позволения моего августейшего супруга, – с улыбкой  продолжала Маргарита, – позову Жийону и лягу в мою постель; клянусь вам,  государь, что я нуждаюсь в отдыхе не меньше любого из нас троих.    

Генрих  был умен, пожалуй, даже слишком умен, что отмечали позже и его друзья, и его враги.  Он понял, что эта женщина, прогоняя его с супружеского ложа, имела право так  отплатить ему за равнодушие, какое проявлял он к ней до сей поры; к тому же  Маргарита, несмотря на его холодность, несколько минут назад спасла ему жизнь.  И Генрих отбросил самолюбие.    

– Если  господин де Ла Моль в состоянии дойти до моих покоев, я уступлю ему свою постель, –  сказал он.    

– Государь, –  возразила Маргарита, – в настоящее время ваши покои не безопасны ни для  вас, ни для него, осторожность требует, чтобы вы, ваше величество, остались  здесь до завтра.    

Не  дожидаясь ответа короля, она позвала Жийону и приказала ей принести королю  подушки, а в ногах у него постелить Ла Молю, который до того был счастлив и  доволен такой честью, что, можно сказать наверняка, позабыл о своих ранах.    

Маргарита  сделала королю почтительный реверанс, вернулась к себе в спальню, заперла все  двери на задвижки и улеглась в постель.    

«Утром, –  сказала она себе, – у Ла Моля будет в Лувре защитник, а тот, кто сегодня  был глух к моей просьбе, завтра в этом раскается».    

Она  жестом приказала Жийоне, ожидавшей последних распоряжений, подойти поближе.    

Жийона  подошла к постели.    

– Жийона, –  прошептала Маргарита, – нужно будет придумать что-нибудь такое, чтобы у  моего брата герцога Алансонского возникло желание прийти ко мне еще до восьми  часов утра.    

На  башенных часах Лувра пробило два часа.    

Ла Моль  несколько минут поговорил с королем о политике, но Генрих быстро задремал и  наконец раскатисто захрапел, словно спал у себя в Беарне, на своей кожаной  постели.    

Ла Моль,  быть может, последовал бы примеру короля и заснул, но Маргарита не спала: она  все время ворочалась с боку на бок, и этот шорох тревожил мысль юноши, отгоняя  сон.    

– Он  очень молод, – шептала Маргарита во время бессонницы, – он очень  робок; а может, еще и смешон? Посмотрим… А глаза у него красивые… хорошо  сложен, много обаяния… А вдруг окажется, что он не из храбрых? Он бежал… он  отрекается от веры… Досадно, а сон начался так хорошо! Ну что ж… Предоставим  все течению событий и отдадимся на волю триединого бога безрассудной Анриетты.    

Только  на рассвете Маргарита заснула, шепча: «Eros, Cupido, Amor».    

 Глава 5    

Чего хочет женщина,  того хочет бог    

     

Маргарита  не ошиблась: злоба, накопившаяся в душе Екатерины, злоба, вызванная этой комедией,  интригу которой она прекрасно понимала, но развязку которой не могла изменить,  должна была на кого-нибудь излиться. И вместо того, чтобы вернуться к себе,  королева-мать направилась к своей придворной даме.    

Госпожа  де Сов ждала двух гостей: она с надеждой ждала Генриха и со страхом  королеву-мать. Она лежала в постели полуодетая, а Дариола сторожила в передней.  Послышался скрип ключа в замочной скважине, затем чьи-то медленные шаги,  которые были бы тяжелыми, если бы их не заглушал толстый ковер. Г-жа де Сов  сразу поняла, что это не легкая, быстрая походка короля Наваррского, и тотчас у  нее мелькнуло подозрение, что кто-то не позволил Дариоле предупредить ее;  опершись на руку, напрягая слух и зрение, Шарлотта ожидала посетителя.    

Портьера  поднялась, и молодая женщина с трепетом увидела Екатерину Медичи.    

Екатерина  внешне была спокойна, но г-жа де Сов, изучавшая ее в течение двух лет, почувствовала,  как много за этим наружным спокойствием таится мрачных замыслов, а может быть,  и жестоких планов мести.    

Увидав  Екатерину, г-жа де Сов хотела было вскочить с кровати, но королева-мать сделала  ей знак не двигаться с места, и бедная Шарлотта застыла, собрав все силы души,  чтобы выдержать грозу, которая тихо надвигалась.    

– Вы  передали ключ королю Наваррскому? – невозмутимо спросила Екатерина, и  только губы ее побелели, когда она задала этот вопрос.    

– Да,  сударыня… – ответила Шарлотта, тщетно стараясь придать своему голосу ту же  твердость, какая слышалась в голосе Екатерины.    

– И  вы виделись с ним?    

– С  кем? – спросила г-жа де Сов.    

– С  королем Наваррским.    

– Нет,  сударыня, но я жду его, и, услыхав, что кто-то поворачивает ключ в замке, я  даже подумала, что это он.    

Получив  такой ответ, свидетельствующий или о полной откровенности г-жи де Сов, или о ее  поразительной способности к притворству, Екатерина, несмотря на все свое  самообладание, чуть вздрогнула. Ее пухлая короткая рука сжалась в кулак.    

– А  все-таки ты знала, – со злобной усмешкой сказала Екатерина, – ты  прекрасно знала, Карлотта, что сегодня ночью король Наваррский не придет.    

– Я,  сударыня? Я… знала? – воскликнула Шарлотта, блестяще разыгрывая удивление.    

– Да,  знала.    

– Он  не придет только в том случае, если он умер! – ответила молодая женщина,  затрепетав при одной мысли об этом.    

Твердая  уверенность, что она станет жертвой страшной мести, если ее предательство откроется,  заставила Шарлотту лгать так смело.    

– А  ты, часом, не писала королю Наваррскому, Carlotta mia? – спросила  Екатерина с тем же злым и беззвучным смешком.    

– Нет, –  с величайшим чистосердечием отвечала Шарлотта, – мне помнится, что вы,  ваше величество, не приказывали этого.    

Наступило  минутное молчание. Екатерина смотрела на г-жу де Сов, как смотрит змея на  птичку, которую она хочет заворожить.    

– Ведь  ты воображаешь, что ты красива, – сказала Екатерина. – Воображаешь,  что ты ловка, не так ли?    

– Нет, –  ответила г-жа де Сов, – я знаю только одно: вы, ваше величество, бывали  очень снисходительны ко мне, когда заходил разговор о моей ловкости и красоте.    

– Что  ж, ты ошибалась, если так думала, а я лгала, если так говорила! – вспылила  Екатерина. – Ты уродина и дура по сравнению с моей дочерью Марго.    

– Это  справедливо, сударыня, – сказала Шарлотта. – Я не стану этого  отрицать – тем более при вас.    

– Потому-то, –  продолжала Екатерина, – король Наваррский и предпочел тебе мою дочь. А  ведь, по-моему, это не то, чего хотела ты, и не то, о чем мы с тобой  уговорились.    

– Увы,  сударыня! – сказала г-жа де Сов и зарыдала, на этот раз без всякого  насилия над собой. – Я очень несчастна, если это так!    

– А  это так, – ответила Екатерина, вонзая в сердце г-жи де Сов свои колючие  глаза, словно это были два кинжала.    

– Но  кто ж мог вам это сказать? – спросила Шарлотта.    

– Сойди  вниз, к королеве Наваррской, pazza,[16]  и ты найдешь своего любовника у нее.    

– О-о! –  всхлипнула г-жа де Сов. Екатерина пожала плечами.    

– А  ты, чего доброго, ревнива! – заметила королева-мать.    

– Кто,  я? – спросила г-жа де Сов, собрав последние силы.    

– Да,  ты! Любопытна я видеть ревность француженки.    

– Ваше  величество, – отвечала г-жа де Сов, – но ведь я могла бы ревновать  разве что из самолюбия! Ведь я люблю короля Наваррского только потому, что так  нужно вашему величеству!    

Екатерина  задумчиво смотрела на г-жу де Сов.    

– В  конце концов, может статься, ты говоришь правду, – тихо сказала она.    

– Ваше  величество, вы читаете у меня в душе!    

– А  мне ли предана эта душа?    

– Приказывайте,  ваше величество, и вы убедитесь в этом!    

– Хорошо,  Карлотта! Но раз ты жертвуешь собой потому, что так нужно, то имей в виду: мне  нужно, чтобы ты горячо любила короля Наваррского, а главное, чтобы ты была  очень ревнивой, ревнивой, как итальянка.    

– А  как ревнуют итальянки, сударыня? – спросила – Шарлотта.    

– Это  я расскажу тебе после, – ответила Екатерина и, раза три кивнув головой,  вышла так же медленно и молча, как вошла.    

Ее глаза  с расширенными зрачками, как у пантеры или кошки, сохранявшие, несмотря на это,  всю глубину и ясность своего взгляда, так напугали Шарлотту, что она была не в  силах и слова сказать королеве-матери; она затаила дыхание и перевела дух  только когда услышала звук захлопнувшейся двери, а Дариола пришла сказать, что  страшный призрак наконец исчез.    

– Дариола, –  сказала Шарлотта, – придвинь кресло к моей постели и посиди со мной, пожалуйста,  а то я боюсь оставаться ночью одна.    

Дариола  исполнила ее желание, но, несмотря на общество горничной, всю ночь сидевшей  около нее, несмотря на свет лампы, которую они для большего спокойствия  оставили гореть, г-жа де Сов заснула лишь под утро – так долго еще гудел у нее  в ушах металлический голос Екатерины.    

Хотя  Маргарита заснула только на рассвете, она проснулась, едва лишь раздались звуки  труб и лай собак. Она тотчас же встала и умышленно надела домашнее утреннее  платье. Затем она позвала придворных дам и приказала привести в переднюю дворян  из свиты короля Наваррского; после этого, отворив дверь в кабинет, где  находились под замком Генрих Наваррский и Ла Моль, она ласковым взглядом  поздоровалась с молодым человеком и обратилась к мужу.    

– Послушайте,  государь, – сказала она, – внушить моей матери то, чего нет, –  это еще не все: мы должны убедить весь двор, что между нами царит полное  согласие. Но вы не тревожьтесь, ваше величество, – со смехом прибавила  Маргарита, – и хорошенько запомните мои слова, почти торжественные в этой  обстановке: сегодня я в первый и последний раз подвергаю вас такому мучительному  испытанию.    

Король  Наваррский улыбнулся и приказал впустить своих дворян. В то время как они его  приветствовали, он сделал вид, будто лишь сейчас заметил, что его плащ остался  на постели королевы, извинился перед ними за свой незаконченный наряд, взял  плащ из рук покрасневшей Маргариты и, накинув его на левое плечо, застегнул  драгоценной пряжкой. Затем, обратясь к дворянам, принялся расспрашивать их о  городских и дворцовых новостях.    

Маргарита  краем глаза наблюдала на лицах окружающих дворян едва заметное удивление по  поводу вдруг обнаружившейся близости между королем и королевой Наваррскими, и  тут в сопровождении не то трех, не то четырех дворян явился дежурный офицер и  доложил о приходе герцога Алансонского.    

Чтобы  заманить герцога, Жийоне достаточно было сказать ему, что король Наваррский провел  ночь у своей жены.    

Франсуа  вошел так стремительно, что, расталкивая придворных, чуть не сбил с ног тех,  кто шел впереди него. Первый взгляд он бросил на Генриха. Затем перевел глаза  на Маргариту.    

Генрих  любезно поклонился. Маргарита придала своему лицу выражение полного блаженства.    

Затем  герцог беглым, но пытливым взглядом окинул комнату: он заметил и раздвинутый полог  кровати, и смятую двухспальную подушку в изголовье, и шляпу короля, лежавшую на  стуле.    

Герцог  побледнел, но тотчас взял себя в руки.    

– Брат  Генрих, вы придете сегодня утром играть с королем в мяч? – спросил он.    

– А  разве король оказал мне честь и выбрал меня своим партнером? – спросил, в  свою очередь, Генрих. – Или это ваше внимание ко мне, любезный шурин?    

– Вовсе  нет, король не говорил об этом, – немного смешавшись, ответил  герцог, – но ведь обычно он играет с вами?    

Генрих  усмехнулся: столько важных, событий произошло со времени их последней игры, что  не было бы ничего удивительного, если бы Карл IX взял себе других партнеров.    

– Я  приду, брат! – улыбаясь, сказал Генрих.    

– Приходите, –  молвил герцог.    

– Вы  уходите? – спросила Маргарита.    

– Да,  сестра.    

– Вы  спешите?    

– Очень  спешу.    

– А  если я попрошу вас уделить мне несколько минут?    

Маргарита  так редко обращалась к брату с подобной просьбой, что он смотрел на нее то  краснея, то бледнея.    

«О чем  она хочет с ним говорить?» – подумал Генрих, удивленный не меньше, чем герцог.    

Маргарита,  словно догадываясь, о чем думает ее супруг, повернулась к нему.    

– Если  вам угодно, вы можете идти к его величеству, – сказала она с  очаровательной улыбкой. – Тайна, в которую я хочу посвятить моего брата,  вам уже известна, а в моей вчерашней просьбе, связанной с этой тайной, вы, ваше  величество, в сущности, мне отказали, и я не хотела бы, – продолжала  Маргарита, – снова докучать этой просьбой, видимо, вам неприятной.    

– В  чем дело? – спросил Франсуа, с удивлением глядя на обоих супругов.    

– Так,  так! Я понимаю, что вы имеете в виду, – покраснев от досады, сказал  Генрих. – Поверьте, я очень сожалею, что больше не свободен в своих  действиях. Но хотя я не могу предоставить графу де Ла Молю надежное убежище у  себя, я вместе с вами готов препоручить лицо, которое вас интересует, моему брату,  герцогу Алансонскому. Быть может даже, – добавил он, желая подчеркнуть  слова, выделенные нами курсивом, – брат мой найдет и такой выход, который  позволит вам оставить господина де Ла Моля… здесь… близ вас… Это было бы самое  лучшее, не правда ли?    

«Отлично!  Отлично! – подумала Маргарита. – Они вместе сделают то, чего не  сделают порознь».    

– Вы  должны объяснить моему брату, – сказала она Генриху, – по каким  соображениям мы принимаем участие в господине де Ла Моле.    

С этими  словами она растворила дверь в кабинет и вывела оттуда раненого юношу. Генрих,  попавший в ловушку, в двух словах рассказал герцогу Алансонскому, ставшему  наполовину гугенотом из политического соперничества, так же как Генрих стал  наполовину католиком из благоразумия, что Ла Моль, приехав в Париж, был ранен  по дороге в Лувр, когда нес ему письмо от господина д'Ориака.    

Когда  герцог обернулся, перед ним стоял Ла Моль, только что вышедший из кабинета.    

При виде  молодого человека, красивого и бледного, вдвойне пленительного и бледностью, и  красотой, Франсуа почувствовал, что в глубине его души возник какой-то новый  страх. Маргарита сыграла одновременно и на его самолюбии, и на его ревности.    

– Брат  мой, – сказала Маргарита, – я ручаюсь вам, что этот молодой дворянин  будет полезен тому, кто сумеет найти подходящее для него дело. Если вы примете  его в число своих людей, он будет иметь могущественного покровителя, а вы –  преданного слугу. В наше время, брат мой, надо окружать себя надежными людьми!  В особенности, – добавила она тихо, чтобы ее слышал только герцог  Алансонский, – тем, кто честолюбив и кто имеет несчастье быть всего лишь  вторым наследным принцем, Сказавши это, Маргарита приложила палец к губам,  давая понять брату, что, несмотря на такое откровенное начало, она сказала  далеко не все.    

– Кроме  того, – продолжала она, – вы в отличие от Генриха, быть может,  сочтете неприличным, что этот молодой человек помещается рядом с моей спальней.    

– Сестра! –  возбужденно заговорил Франсуа. – Господин де Ла Моль, если, конечно, ему  это подходит, через полчаса поселится в моих покоях, где, я думаю, ему бояться  нечего. Пусть только он меня полюбит, – я-то его полюблю.    

Франсуа  лгал: в глубине души он уже ненавидел Ла Моля.    

«Так,  так, значит, я не ошиблась! – подумала Маргарита, увидав, как сдвинулись  брови короля Наваррского. – Оказывается, чтобы направить их обоих к одной  цели, надо сначала настроить их друг против друга. „Вот, вот, отлично,  Маргарита!“ – сказала бы Анриетта», – закончила она свою мысль.    

Действительно,  через каких-нибудь полчаса Ла Моль, выслушав строгие наставления Маргариты и  поцеловав краешек ее платья, довольно бодрым для раненого шагом уже поднимался  по лестнице, ведущей к покоям герцога Алансонского.    

Прошло  три дня; за это время доброе согласие между Генрихом и его женой, видимо, окрепло.  Генриху разрешили отречься от протестантства не публично, а лишь перед  духовником короля, и каждое утро он ходил к обедне, которую служили в Лувре.  Каждый вечер он неукоснительно шел к жене, входил в двери ее покоев, несколько  минут беседовал с нею, а затем выходил потайным ходом и поднимался по лестнице  к г-же де Сов, которая, конечно, рассказала ему о посещении Екатерины и о  грозившей ему явной опасности. Генрих, получая сведения с двух сторон, проникся  еще большим недоверием к Екатерине, которое еще усилилось потому, что выражение  ее лица становилось все более приветливым. Дело дошло до того, что однажды  утром Генрих увидел на ее бледных устах благожелательную улыбку. В этот день  он, и то после бесконечных колебаний, ел только яйца, которые варил собственноручно,  и пил только воду, которую набрали из Сены у него на глазах.    

Резня  продолжалась, хотя и шла на убыль; истребление гугенотов приняло такие чудовищные  размеры, что число их значительно сократилось. Подавляющее большинство их было  убито, многие успели бежать, кое-кто еще прятался.    

Время от  времени то в том, то в другом квартале поднималась суматоха: это значило, что  нашли кого-нибудь из прятавшихся. Тогда несчастного или избивало все население  квартала, или приканчивала небольшая кучка соседних жителей – в зависимости от  того, оказывалась жертва загнанной в какой-нибудь тупик или могла спасаться  бегством. В последнем случае бурная радость охватывала весь квартал, служивший  местом действия: католики не только не утихомирились от исчезновения своих врагов,  но сделались еще кровожаднее; казалось, они ожесточались тем сильнее, чем  меньше оставалось этих несчастных.    

Карл IX  с самого начала пристрастился к охоте на несчастных гугенотов; позже, когда эта  охота стала для него недоступной, он с удовольствием прислушивался, как  охотились другие.    

Однажды,  после игры в шары, которую он любил не меньше, чем охоту, он в сопровождении  своих придворных с сияющим лицом зашел к матери.    

– Матушка, –  сказал он, целуя флорентийку, которая, заметив выражение его лица, сейчас же  постаралась разгадать его причину. – Матушка, отличная новость! Смерть  всем чертям! Знаете что? Пресловутый труп адмирала, оказывается, не исчез – его  нашли!    

– Ах  вот как! – произнесла Екатерина.    

– Да,  да! Ей-Богу! Ведь мы с вами думали, что он достался на обед собакам? ан нет!  Мой народ, мой добрый, хороший народ придумал отличную шутку: он вздернул  адмирала на виселицу в Монфоконе.    

     

Сперва  народный гнев Гаспара вниз поверг,    

После  чего был поднят он же вверх!    

     

– И  что же? – спросила Екатерина.    

– А  то, милая матушка, – подхватил Карл IX, – что, когда я узнал о его  смерти, мне очень захотелось повидать нашего голубчика. Погода сегодня  отличная, все в цвету, воздух живительный, благоуханный. Я себя чувствую  здоровым, как никогда; если хотите, матушка, мы сядем на лошадей и поедем на  Монфокон.    

– Я  поехала бы с большим удовольствием, сын мой, если бы уже не назначила свидание,  которое мне не хотелось бы откладывать, а кроме того, в гости к такому важному  лицу, как господин адмирал, надо пригласить весь двор. Кстати, – прибавила  она, – умеющие наблюдать получат возможность для любопытных наблюдений. Мы  увидим, кто поедет, а кто останется дома.    

– Честное  слово, вы правы, матушка! До завтра! Так будет лучше! Приглашайте своих, я –  своих… а еще лучше – не будем приглашать никого. Мы только объявим о  поездке, – таким образом, каждый будет волен ехать или не ехать. До  свидания, матушка! Пойду потрублю в рог.    

– Карл,  вы надорветесь! Амбруаз Паре все время твердит вам об этом, и совершенно справедливо:  это очень вредно!    

– Вот  так так! Хотел бы я знать наверняка, что умру именно от этого, – ответил  Карл. – Я еще успел бы похоронить здесь всех, даже Анрио, хотя ему, по  уверению Нострадамуса,[17]  предстоит наследовать нам всем.    

Екатерина  нахмурилась.    

– Сын  мой, не верьте этому: это, конечно, невозможно, берегите себя, – сказала  она.    

– Я  протрублю всего-навсего две-три фанфары, чтобы повеселить моих собак,  несчастные животные дохнут от скуки! Надо было натравить их на гугенотов, то-то  разгулялись бы!    

С этими  словами Карл IX вышел из комнаты матери, прошел в Оружейную палату, снял со  стены рог и затрубил с такой силой, какая сделала бы честь самому Роланду.[18] Трудно было  понять, как из этой слабой болезненной груди, из этих бледных губ могло  вырываться такое могучее дыхание.    

Екатерина  сказала сыну правду: она действительно ждала некое лицо. Через минуту после  ухода Карла вошла одна из придворных дам и что-то сказала ей шепотом.  Королева-мать улыбнулась, встала с места, поклонилась своим придворным и  последовала за вестницей.    

Флорентиец  Рене, с которым король Наваррский в самый канун св. Варфоломея обошелся столь  дипломатично, только что вошел в ее молельню.    

– А-а,  это вы, Рене! – сказала Екатерина. – Я ждала вас с нетерпением. Рене  поклонился.    

– Вы  получили вчера мою записку?    

– Имел  эту честь, государыня.    

– Я  просила вас снова составить гороскоп и проверить тот, который составил Руджери  и который в точности совпадает с предсказанием Нострадамуса о том, что все три  мои сына будут царствовать… Вы это сделали? За последние дни обстоятельства  сильно изменились, Рене, и я подумала, что и судьба могла стать милостивее.    

– Ваше  величество, – покачав головой, ответил Рене, – вы хорошо знаете, что  обстоятельства не могут изменить судьбы, наоборот: судьба управляет  обстоятельствами.    

– Но  вы все-таки возобновили жертвоприношения?    

– Да,  государыня, – ответил Рене, – повиноваться вам – мой долг.    

– А  каков результат?    

– Все  тот же, государыня.    

– Как?!  Черный ягненок все так же блеял три раза?    

– Все  так же, государыня.    

– Предзнаменование  трех страшных смертей в моей семье! – прошептала Екатерина.    

– Увы! –  произнес Рене.    

– Что  еще?    

– Еще,  государыня, при вскрытии обнаружилось странное смещение печени, какое мы  наблюдали и у двух первых ягнят, то есть наклон в обратную сторону.    

– Смена  династии! Все то же, то же, то же… – пробормотала Екатерина. – Но  ведь надо же бороться с этим, Рене! – продолжала она.    

Рене  покачал головой.    

– Я  уже сказал вашему величеству: властвует рок, – ответил он.    

– Ты  так думаешь? – спросила Екатерина.    

– Да,  государыня.    

– А  ты помнишь гороскоп Жанны д'Альбре?    

– Да,  государыня.    

– Напомни,  я кое-что запамятовала.    

– Vives  honorata, – сказал Рене, – morieris reformidata, regina  amplificabere.    

– Насколько  я понимаю, это значит: «Будешь жить в почете» – а она, бедняжка, нуждалась в  самом необходимом! «Умрешь грозной» – а мы над ней смеялись. «Возвеличишься  превыше королевы» – и вот она умерла, и все ее величие покоится в гробнице, на  которой мы забыли даже выбить ее имя.    

– Ваше  величество, вы неправильно перевели «Vives honorata». Королева Наваррская действительно  жила в почете; всю жизнь она была окружена любовью своих детей и уважением  своих сторонников, любовью и уважением тем более искренними, что она была  бедна!    

– Хорошо,  я уступаю вам: «Будешь жить в почете», – отвечала Екатерина. – Ну, а  «Умрешь грозной»? Как вы это объясните?    

– Как  я объясню? Ничего нет легче: «Умрешь грозной»!    

– Так  что же? Разве она перед смертью была грозной?    

– Настолько  грозной, государыня, что она не умерла бы, если бы вы, ваше величество, так не  боялись ее. Наконец: «Возвеличишься превыше королевы» значит приобретешь  большее величие, нежели то, что было у тебя, пока ты царствовала. И это  опять-таки верно, государыня, потому что взамен земного недолговечного венца  она, как королева-мученица, быть может, получила венец небесный. А кроме того,  кто знает, какое будущее уготовано на земле ее роду!    

Екатерина  была до крайности суеверна. Быть может, хладнокровие Рене пугало ее еще больше,  нежели предзнаменования, постоянно одни и те же, но так как трудность положения  заставляла ее смело преодолевать препятствия, она и теперь внезапно обратилась  к Рене без перехода, повинуясь работе мысли:    

– Пришла  парфюмерия из Италии?    

– Да,  государыня.    

– Вы  пришлете мне шкатулку с косметикой.    

– С  какой именно?    

– С  последней… ну, с той самой… Екатерина замолчала.    

– С  той, которую особенно любила королева Наваррская? – подхватил Рене.    

– Вот  именно.    

– Обрабатывать  ее не требуется, не правда ли? Ведь вы, ваше величество, теперь сведущи в этом  так же как и я.    

– Ты  думаешь?.. Как бы то ни было, это отличная косметика, – заметила  Екатерина.    

– Вы  больше ничего не хотите мне сказать, ваше величество? – спросил парфюмер.    

– Нет,  нет, – задумчиво ответила Екатерина, – как будто бы нет. Во всяком  случае, если при жертвоприношениях обнаружится что-нибудь новое, дайте мне  знать. Кстати, давайте оставим ягнят и попробуем кур.    

– Увы,  государыня, я очень опасаюсь, что мы возьмем другие жертвы, но не получим  других предсказаний.    

– Делай,  что тебе говорят.    

Рене  поклонился и вышел.    

Екатерина  некоторое время пребывала в задумчивости; затем встала, прошла к себе в спальню,  где ее дожидались придворные дамы, и объявила о завтрашней поездке в Монфокон.    

Известие  об увеселительной прогулке наделало шуму во дворце и привело в волнение весь  город. Дамы велели приготовить самые элегантные туалеты, дворяне – оружие и  парадных лошадей. Торговцы закрыли свои лавочки и мастерские, а праздная чернь  то там, то здесь убивала уцелевших гугенотов, пользуясь удобным случаем  подобрать подходящую компанию к трупу адмирала.    

Весь  вечер и часть ночи шла страшная суматоха.    

Ла Моль  провел в безнадежно унылом расположении духа весь следующий день, сменивший три  или четыре таких же грустных дня.    

Исполняя  желание Маргариты, герцог Алансонский устроил его у себя, но с тех пор ни разу  с ним не виделся. Ла Моль чувствовал себя несчастным, брошенным ребенком,  лишенным нежной, утонченной и обаятельной заботы двух женщин, воспоминание об  одной из которых поглощало все его мысли. Правда, кое-какие известия о  Маргарите он получал от хирурга Амбруаза Паре, которого она к нему прислала, но  в передаче пятидесятилетнего человека, не замечавшего или делавшего вид, будто  не замечает, до какой степени Ла Моль интересуется любой мелочью, имеющей  отношение к Маргарите, эти известия были не полны и не приносили ему никакого  удовлетворения. Надо сказать, что один раз явилась и Жийона – разумеется, по  собственному почину; она хотела узнать, идет ли раненый на поправку. Ее приход,  блеснув, как солнечный луч в темнице, ослепил Ла Моля, и он все ждал, что  Жийона появится снова. Но вот прошло уже два дня, а она не появлялась.    

Вот  почему, когда и до выздоравливающего Ла Моля дошла весть о завтрашнем блестящем  сборе всего двора, он попросил узнать у герцога Алансонского, не окажет ли тот  ему честь и не позволит ли сопровождать его на это торжество.    

Герцог  даже не поинтересовался, в силах ли Ла Моль выдержать такое напряжение, и ответил:    

– Отлично!  Пусть ему дадут какую-нибудь из моих лошадей.    

Ла Молю  ничего больше и не требовалось. Амбруаз Паре по обыкновению зашел перевязать  его. Ла Моль объяснил, что ему необходимо ехать верхом, и попросил сделать  перевязки с особой тщательностью. Обе раны, в плечо и в грудь, уже затянулись,  но плечо все еще болело. Как это бывает в период заживления, места ранений были  красны. Амбруаз Паре наложил на них тафту, пропитанную смолистыми  бальзамическими веществами, бывшими тогда в большом ходу, и обещал, что все  обойдется благополучно, если только Ла Моль не будет слишком много двигаться во  время предстоящей поездки.    

Ла Моль  был наверху блаженства. Если не считать некоторой слабости и легкого головокружения  от потери крови, он чувствовал себя сравнительно хорошо. К тому же в поездке,  конечно, примет участие Маргарита; он вновь увидит Маргариту, и, думая о том,  как хорошо подействовала на него встреча с Жийоной, он ясно представлял себе,  насколько благотворнее подействует на него встреча с ее госпожой.    

На  деньги, полученные на дорогу от родных, Ла Моль купил очень красивый белый атласный  камзол и плащ с самым красивым шитьем, какое только мог поставить модный  портной. Он же снабдил Ла Моля сапогами из душистой кожи, какие носили в те  времена. Все это было доставлено утром, с опозданием всего на полчаса против  указанного времени, так что Ла Молю не пришлось особенно роптать. Он быстро  оделся, оглядел себя в зеркало, нашел, что одет вполне прилично, хорошо  причесан, надушен и может быть доволен собой; затем он несколько раз быстро  прошелся по комнате и, хотя временами чувствовал острую боль в ранах, убедил  себя, что хорошее, расположение духа заглушит физические недомогания.    

Особенно  шел Ла Молю вишневый плащ, скроенный, по его указанию, длиннее, чем тогда  носили.    

В то  время как эта сцена происходила в Лувре, подобная сцена шла во дворце Гизов.  Рыжеволосый дворянин высокого роста долго разглядывал в зеркале длинный  красноватый рубец, отнюдь не украшавший его лицо; затем он расчесал и надушил  усы, то и дело пытаясь при помощи тройного слоя из смеси румян и белил замазать  злосчастный рубец, который, несмотря на пущенную в дело косметику, упорно  проступал. Видя, что все старания напрасны, дворянин придумал другое средство:  палящее солнце, бросавшее лучи во двор; он спустился во двор, снял шляпу, запрокинул  голову, зажмурил глаза и минут десять разгуливал так, добровольно подставляя  лицо под это всепожирающее пламя, потоками низвергавшееся с небес.    

Через  десять минут благодаря нещадно палящему солнцу лицо дворянина приобрело такую  яркую окраску, что на ее фоне красный рубец казался желтым и по-прежнему  нарушал единство колорита. Однако наш дворянин, казалось, не был недоволен этой  радугой, которую он постарался подогнать под цвет лица, замазав рубец  ярко-красной губной помадой. После этого он облачился в великолепный костюм,  который принес к нему в комнату портной прежде, чем он потребовал его вызвать.    

Разряженный,  надушенный и вооруженный до зубов, он вторично спустился во двор и принялся  оглаживать высокого вороного коня, который по красоте не имел бы себе равных,  если бы его не портил точно такой же, как у его хозяина, шрам от сабли  немецкого рейтара, полученный в одной из последних битв гражданской войны.    

Тем не  менее этот дворянин, которого наши читатели несомненно узнали без труда и который  был от лошади в не меньшем восторге, чем от самого себя, уже сидел в седле на  четверть часа раньше остальных участников поездки, и нетерпеливое ржание его  скакуна разносилось по всему двору гизовского дворца, а ему вторило восклицание  «черт побери!», произносимое на все лады – в зависимости от того, насколько  удавалось всаднику справляться со своим конем. Лошадь мгновенно была укрощена,  стала послушной и покорной, признав законную власть всадника; однако победа  досталась ему не без шума, а этот шум, возможно, входивший в расчеты дворянина,  привлек к окошку даму; наш укротитель лошадей низко ей поклонился и получил в  ответ самую милую улыбку.    

Пять  минут спустя герцогиня Неверская велела позвать своего управляющего.    

– Сударь, –  обратилась она к нему, – был ли подан графу Аннибалу де Коконнасу  приличный завтрак?    

– Да,  сударыня, – ответил управляющий. – Сегодня утром он кушал даже с  большим аппетитом, чем обычно.    

– Хорошо,  сударь! – сказала герцогиня и обернулась к своему первому свитскому  дворянину:    

– Господин  д'Аргюзон! Мы едем в Лувр. Прошу вас, присмотрите за графом Аннибалом де  Коконнасом: он ранен и еще слаб, – и я ни в коем случае не хочу, чтобы с  ним приключилось что-нибудь плохое. Это вызовет насмешку гугенотов, у которых  на него зуб с благословенной ночи святого Варфоломея.    

С этими  словами герцогиня Неверская села на лошадь и весело отправилась в Лувр, где был  назначен общий сбор.    

Было два  часа пополудни, когда вереница всадников, сверкая золотом, драгоценностями и  великолепными костюмами, появилась на улице Сен-Дени из-за угла Кладбища  невинно убиенных и развернулась на ярком солнце между рядами мрачных домов, как  огромная змея, переливающаяся разными цветами.    

 Глава 6    

Труп врага всегда  пахнет хорошо    

     

В наше  время никакое стечение людей, как бы нарядно оно ни было, не может дать представления  об описываемом зрелище. Мягкие, роскошные, яркие одежды, завещанные пышной модой  Франциска I его преемникам, еще не превратились в узкие темные платья, которые  стали носить при Генрихе III; таким образом, костюм эпохи Карла IX, не столь  роскошный, но, пожалуй, более изящный, чем носили в предшествующую эпоху,  поражал своим художественным совершенством. Наша действительность не дает  решительно ничего такого, что можно было бы сравнить с подобным кортежем; все  великолепие наших торжеств сводится к симметрии и мундиру.    

Пажи,  стремянные, дворяне низшего ранга, собаки и запасные лошади, следовавшие с  боков и сзади, придавали королевскому поезду вид настоящего войска. В хвосте  этого войска шел народ, или, вернее, народ был всюду.    

Народ  шел сзади, впереди, с боков, кричал одновременно и «да здравствует!» и «бей!»,  ибо в шествии участвовали и принявшие только что католичество гугеноты, а народ  их ненавидел.    

Сегодня  утром, в присутствии Екатерины и герцога де Гиза, Карл IX заговорил с Генрихом  Наваррским как о деле самом обыкновенном, что он хочет поехать в Монфокон  посмотреть на виселицу, другими словами – на изуродованный труп адмирала,  который висел на ней. Прежде всего у Генриха мелькнула мысль уклониться от  участия в поездке. Этого и ждала Екатерина. При первых же его словах,  выражавших отвращение, она переглянулась с герцогом де Гизом, и оба усмехнулись.  Генрих заметил их взгляды и улыбку, понял, что это значило, и мгновенно взял  себя в руки.    

– А  в самом деле, почему бы мне и не поехать? – сказал он. – Я католик, и  у меня есть обязанности по отношению к новому вероисповеданию. – Обращаясь  к Карлу IX, он добавил, – Ваше величество, вы можете положиться на меня: я  буду всегда счастлив сопровождать вас, куда бы вы ни поехали!    

И он  быстро окинул взором всех присутствовавших, желая узнать, чьи брови нахмурились  при этих словах.    

Именно  он, этот сын-сирота, этот король без королевства, этот гугенот-католик,  пожалуй, больше всех приковывал к себе любопытные взгляды толпы. Его  характерное длинное лицо, его несколько вульгарные манеры, его фамильярность с  подчиненными, фамильярность, доходившая, пожалуй, до степени, не подобающей  королю, но усвоенная с детства, проведенного среди беарнских горцев, и  сохранившаяся до самой его смерти – все это выделяло Генриха в глазах толпы, из  которой доносились голоса:    

– Ходи  к обедне, Анрио! Ходи почаще! На это Генрих отвечал:    

– Был  вчера, был сегодня и буду завтра. Мало вам этого, что ли?    

Маргарита  ехала верхом, такая красивая, такая цветущая, такая изящная, что все дружным  хором восхищались ею, но, по правде говоря, несколько голосов из этого хора  восхваляли ее подругу, герцогиню Неверскую, подъехавшую на белой лошади,  которая, словно гордясь своей всадницей, возбуждение потряхивала головой.    

– Что  нового, герцогиня? – спросила королева Наваррская.    

– Насколько  мне известно, ничего, – громко ответила герцогиня Неверская и, понизив  голос, спросила:    

– А  что сталось с гугенотом?    

– Я  нашла ему почти надежное убежище, – ответила Маргарита. – А что ты  сделала с твоим великим человекоубийцей?    

– Он  захотел участвовать в торжестве и теперь едет на боевой лошади герцога Неверского,  огромной, как слон. Страшный всадник! Я позволила ему присутствовать на этой  церемонии, надеясь, что твой гугенот из осторожности будет сидеть дома, а  следовательно, нечего бояться, что они встретятся.    

– Ну,  если бы он был здесь, – с улыбкой сказала Маргарита, – а его, кстати,  нет, то, думаю, что и тогда ничего не случилось бы. Мой гугенот всего-навсего  красивый юноша, и только; он голубь, а не коршун; он воркует, а не клюется.  Судя по всему, – проговорила она непередаваемым тоном, слегка пожав  плечами, – это мы думали, что он гугенот, а на самом деле он буддист, и  его религия запрещает ему проливать кровь.    

– А  где же герцог Алансонский? – спросила Анриетта. – Я его не вижу.    

– Он  нас догонит: утром у него болели глаза, и он хотел остаться дома; ведь Франсуа  не желает разделять воззрения брата Карла и брата Генриха и потому благоволит к  гугенотам, а так как это всем известно, то ему дали понять, что король может  истолковать его отсутствие в дурную сторону, и тогда он решил ехать. Да вон,  смотри, вон туда, куда все смотрят, где кричат: это он проезжает в Монмартрские  ворота.    

– Да,  правда, это он, я вижу! – сказала Анриетта. – Ей-Богу, сегодня он  выглядит хоть куда! С недавних пор он усердно занимается своей внешностью –  наверняка влюбился… Видишь, как хорошо быть принцем крови: он скачет прямо на  толпу, и толпа расступается.    

– Да  он и впрямь нас всех передавит, – со смехом сказала Маргарита. –  Господи, прости меня, грешницу! Герцогиня, прикажите своим дворянам  посторониться, а то вон там один – если он не посторонится, его раздавят.    

– О,  это мой храбрец! – воскликнула герцогиня. – Смотри, смотри!..    

Коконнас  действительно выехал из своего ряда, направляясь к герцогине Неверской, но в то  самое мгновение, как он проезжал через внешний бульвар, отделявший улицу от  Предместья Сен-Дени, какой-то всадник из свиты герцога Алансонского, тщетно  пытаясь сдержать свою понесшую лошадь, налетел прямо на Коконнаса. Коконнас  покачнулся на своем богатырском скакуне, едва не обронил шляпу, но успел  подхватить ее и обернулся, пылая яростью.    

– Боже  мой! Это господин де Ла Моль! – сказала Маргарита на ухо своей  приятельнице.    

– Вон  тот бледный красивый молодой человек?! – воскликнула герцогиня, не  сумевшая скрыть свое первое впечатление.    

– Да,  да! Тот самый, что чуть не опрокинул твоего пьемонтца!    

– О-о!  Это может кончиться ужасно! – сказала герцогиня. – Они смотрят друг  на друга!.. Узнали!    

В самом  деле Коконнас обернулся, узнал Ла Моля и даже упустил повод от удивления: ведь  он был уверен, что убил своего бывшего приятеля или по крайней мере надолго  вывел из строя. Ла Моль, в свою очередь, узнал Коконнаса и почувствовал, как  вспыхнуло его лицо. В течение нескольких секунд, которых, однако, было  достаточно, чтобы выразить все затаенные чувства обоих молодых людей, они  впились друг в друга такими глазами, что обе дамы затрепетали. После этого Ла  Моль огляделся по сторонам и, видимо, сообразив, что здесь не место для  объяснений, пришпорил лошадь и догнал герцога Алансонского. Коконнас постоял с  минуту на месте, закручивая ус до тех пор, пока кончик уса не ткнулся ему в  глаз, после чего, видя, что Ла Моль, не сказав ни слова, удаляется, последовал  его примеру и тронулся в путь.    

– Да,  да! – произнесла Маргарита с горечью разочарования. – Значит, я не  ошиблась… Нет, это уж слишком. И она до крови закусила губы.    

– Он  очень красив, – в утешение заметила герцогиня. Как раз в эту минуту герцог  Алансонский занял место позади короля и королевы-матери, и, таким образом,  дворяне герцога, следуя за ним, должны были проехать мимо Маргариты и герцогини  Неверской. Поравнявшись с ними, Ла Моль снял шляпу, поклонился до самой шеи  своей лошади и, не надевая шляпы, ждал, что ее величество удостоит его  взглядом.    

Но  Маргарита гордо отвернулась.    

Ла Моль  заметил на лице королевы презрительное выражение и из бледного стал белым.  Кроме того, он вынужден был ухватиться за гриву лошади, чтобы не упасть на  землю.