1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 
    - Так ступайте за мною, - сказал аббат.    

    Он спустился в подземный ход и исчез в нем; Дантес последовал за ним.   XVII. КАМЕРА  АББАТА      

    Пройдя довольно легко, хоть и  согнувшись,  подземным  ходом,  Дантес достиг  конца коридора, прорытого аббатом Тут проход суживался, и в  него едва можно  было пролезть ползком. Пол в камере аббата был вымощен плитами; подняв одну из  них, в самом темном углу, он и начал трудную  работу, окончание которой видел  Дантес.    

    Проникнув в камеру и став на ноги, Эдмон с любопытством стал  оглядываться по  сторонам. С первого взгляда в этой камере не было ничего  необыкновенного.    

    - Так, - сказал аббат, - теперь только четверть первого, и у нас  остается еще  несколько часов.    

    Дантес посмотрел кругом, ища глазами часы, по которым аббат определял время с  такой точностью.    

    - Посмотрите, - сказал аббат, - на солнечный луч, проникающий  в  мое окно, и  на эти линии, вычерченные мною на стене. По этим линиям я  определяю время  вернее, чем если бы у меня были часы, потому что часы  могут испортиться, а  солнце и земля всегда работают исправно.    

    Дантес ничего не понял из этого объяснения; видя, как  солнце  встает из-за гор  и опускается в Средиземное море, он всегда думал, что движется солнце, а не  земля. Незаметное для него двойное движение  земного  шара, на котором он жил,  казалось ему неправдоподобным; в каждом слове его собеседника ему чудились  тайны науки, столь же волшебные, как те золотые и алмазные копи, которые он  видел еще мальчиком во время путешествия в Гузерат и Голконду.    

    - Мне не терпится, - сказал он аббату, - увидеть ваши богатства.    

    Аббат подошел к очагу и с помощью долота, которое он не  выпускал  из рук,  вынул камень, некогда служивший подом и прикрывавший довольно просторное  углубление; в этом углублении и хранились все те вещи, о  которых он говорил  Дантесу.    

    - Что же вам показать сперва? - спросил он.    

    - Покажите ваше сочинение о монархии в Италии.    

    Фариа вытащил из тайника четыре свитка, скатанные, как листы  папируса. Свитки  состояли из холщовых полос шириной в четыре  дюйма  и  длиной дюймов в  восемнадцать. Полосы были пронумерованы,  и  Дантес  без  труда прочел  несколько строк. Сочинение было написано на родном языке  аббата, то есть  по-итальянски, а Дантес, уроженец Прованса, отлично понимал этот язык.    

    - Видите, тут все; неделю тому назад я написал "конец" на  шестьдесят  восьмой полосе. Две рубашки и все мои носовые платки ушли на это; если я  когда-нибудь выйду на свободу, если в Италии найдется типограф,  который  отважится напечатать мою книгу, я прославлюсь.    

    - Да, - отвечал Дантес, - вижу. А теперь,  прошу  вас,  покажите  мне перья,  которыми написана эта книга.    

    - Вот, смотрите, - сказал Фариа.    

    И он показал Дантесу палочку шести дюймов в длину, толщиною в полдюйма; к ней  при помощи нитки был привязан рыбий хрящик, запачканный чернилами; он был  заострен и расщеплен, как обыкновенное перо.    

    Дантес рассмотрел перо и стал искать глазами инструмент, которым  оно было так  хорошо очинено.    

    - Вы ищите перочинный ножик? - сказал Фариа -  Это  моя  гордость.  Я сделал и  его, и этот большой нож из старого железного подсвечника.    

    Ножик резал, как бритва, а нож имел еще то преимущество, что мог служить и  ножом и кинжалом.    

    Дантес рассматривал все эти вещи с таким же  любопытством,  с  каким, бывало, в  марсельских лавках редкостей разглядывал орудия, сделанные дикарями и  привезенные с южных островов капитанами дальнего плавания.    

    - Что же касается чернил, - сказал Фарда, - то вы знаете, из  чего  я их делаю;  я изготовляю их по мере надобности.    

    - Теперь я удивляюсь только одному, - сказал Дантес, - как вам хватило дней на  всю эту работу.    

    - Я работал и по ночам, - сказал Фариа.    

    - По ночам? Что же вы, как кошка, видите ночью?    

    - Нет; но бог  дал  человеку  ум,  который  возмещяет  несовершенство чувств; я  создал себе освещение.    

    - Каким образом?    

    - От говядины, которую мне дают, я срезаю жир, растапливаю его и извлекаю  чистое сало; вот мой светильник.    

    И аббат показал Дантесу плошку, вроде тех, которыми освещают улицы  в  торжественные дни.    

    - А огонь?    

    - Вот два кремня и трут, сделанный из лоскута рубашки.    

    - А спички?    

    - Я притворился, что у меня накожная болезнь, и попросил серы; мне ее дали.    

    Дантес положил  все  вещи  на  стол  и  опустил  голову,  потрясенный упорством  и силою этого ума.    

    - Это еще не все, - сказал Фариа, - ибо не следует прятать  все  свои сокровища  в одно место. Закроем этот тайник.    

    Они вдвинули камень на прежнее место; аббат посыпал его пылью и  растер ее  ногою, чтобы не было заметно, что камень вынимали; потом  подошел к кровати и  отодвинул ее.    

    За изголовьем было отверстие, почти герметически закрытое  камнем;  в этом  отверстии лежала веревочная лестница футов тридцати длиною.  Дантес испробовал  ее; она могла выдержать любую тяжесть.    

    - Где вы достали веревку для этой превосходной  лестницы?  -  спросил Дантес.    

    - Во-первых, из моих рубашек, а потом из простынь, которые я  раздергивал в  продолжение трех лет, пока сидел в Фенестреле. Когда меня  перевели сюда, я  ухитрился захватить с собою заготовленный материал; здесь я продолжал работу.    

    - И никто не замечал, что ваши простыни не подрублены?    

    - Я их зашивал.    

    - Чем?    

    - Вот этой иглой.    

    И аббат достал из-под лохмотьев своего платья длинную и острую  рыбью кость с  продетой в нее ниткой.    

    - Дело в том, - продолжал Фариа, - что я сначала хотел  выпилить  решетку и  бежать через окно, оно немного шире вашего, как вы видите; я  бы его еще  расширил перед самым побегом; но я заметил, что оно  выходит  во внутренний  двор, и отказался от этого намерения. Однако я сохранил лестницу на тот случай,  если бы, как я вам уже говорил,  представилась  возможность непредвиденного  побега.    

    Но Дантес, рассматривая лестницу, думал совсем о другом. В голове его мелькнула  новая мысль. Быть может, этот человек, такой умный,  изобретательный, ученый,  разберется в его несчастье,  которое  для  него  самого всегда было окутано  тьмою.    

    - О чем вы думаете? - спросил аббат с улыбкой, принимая  задумчивость Дантеса  за высшую степень восхищения.    

    - Во-первых, о том, какую огромную силу ума вы потратили, чтобы дойти до цели.  Что совершили бы вы на свободе!    

    - Может быть, ничего. Я растратил бы свой ум на мелочи.  Только  несчастье  раскрывает тайные богатства человеческого ума; для того чтобы порох дал взрыв,  его надо сжать. Тюрьма сосредоточила все мои способности, рассеянные в разных  направлениях; они столкнулись на узком пространстве, - а вы знаете, из  столкновения тут рождается электричество, из  электричества молния, из молнии -  свет.    

    - Нет, я ничего не знаю, - отвечал Дантес,  подавленный  своим  невежеством. -  Некоторые ваши слова лишены для  меня  всякого  смысла  Какое счастье быть  таким ученым, как вы!    

    Аббат улыбнулся.    

    - Но вы еще о чем-то думали?    

    - Да.    

    - Об одном вы мне сказали, а второе? у - Второе вот что: вы мне рассказали свою  жизнь, а моей но знаете.    

    - Ваша жизнь так еще коротка, что не может заключать  в  себе  важных событий.    

    - Она заключает огромное несчастье, - сказал Дантес, - несчастье, которого я  ничем на заслужил. И я бы желал, чтобы никогда больше не  богохульствовать,  убедиться в том, что в моем несчастье виноваты люди.    

    - Так вы считаете себя невиновным в  том  преступлении,  которое  вам  приписывают?    

    - Я невинен, клянусь жизнью тех,  кто  мне  дороже  всего  на  свете: жизнью  моего отца и Мерседес.    

    - Хорошо, - сказал аббат, закрывая тайник и подвигая кровать на прежнее место.  - Расскажите мне вашу историю.    

    И Дантес рассказал то, что аббат назвал его историей; она ограничивалась  путешествием в Индию и двумя-тремя поездками на  Восток,  рассказал про свой  последний рейс, про смерть капитана Леклера, поручение к маршалу, свидание с  ним, его письмо к г-ну Нуартье, рассказал про возвращение в Марсель, свидание с  отцом, про свою любовь к Мерседес, про  обручение, арест, допрос, временное  заключение в здании суда  и,  наконец,  окончательное заточение в замке Иф.  Больше он ничего не знал;  не  знал  даже, сколько времени находится в тюрьме.    

    Выслушав его рассказ, аббат глубоко задумался.    

    - В науке права, - сказал он, помолчав, - есть мудрая аксиома, о  которой я вам  уже говорил, кроме тех случаев, когда дурные мысли порождены испорченной  натурой, человек сторонится преступления Но цивилизация  сообщила нам  искусственные потребности, пороки и желания,  которые  иногда заглушают в нас  доброе начало и приводят ко злу. Отсюда по пожиже:  если хочешь найти  преступника, ищи того, кому совершенное преступление  могло принести пользу.  Кому могло принести пользу ваше исчезновение.    

    - Да никому. Я так мало значил.    

    - Не отвечайте опрометчиво; в вашем ответе нет ни логики, ни  философии На  свете все относительно, дорогой друг, начиная с  короля,  который мешает своему  преемнику, до канцеляриста, который  мешает  сверхштатному писцу. Когда умирает  король, его преемник наследует корону; когда умирает канцелярист, писец  наследует тысячу двести ливров жалованья. Эти  тысяча двести ливров - его  цивильный лист; они ему так же необходимы,  как королю двенадцать миллионов  Каждый человек  сверху  донизу  общественной лестницы образует вокруг себя  мирок интересов, где  есть  свои  вихри  и свои крючковатые атомы, как в мирах  Декарта. Чем ближе к верхней  ступени, тем эти миры больше. Это опрокинутая  спираль,  которая  держится  на острие, благодаря эквилибристике вокруг точки  равновесия Итак,  вернемся к вашему миру. Вас хотели назначить капитаном  "Фараона"?    

    - Да.    

    - Вы хотели жениться на красивой девушке?    

    - Да.    

    - Нужно ли было кому-нибудь, чтобы вас не назначили капитаном  "Фараона". Нужно ли было кому-нибудь, чтобы вы не женились на  Мерседес.  Отвечайте сперва на первый вопрос: последовательность - ключ ко  всем  загадкам. Нужно ли было кому-нибудь, чтобы вас не назначили капитаном  "Фараона"?    

    - Никому, меня очень любили на корабле. Если  бы  матросам  разрешили выбрать  начальника, то они, я уверен, выбрали бы меня. Только один человек имел причину  не жаловать меня: я поссорился с ним, предлагал ему дуэль, но он отказался.    

    - Ага! Как его звали?    

    - Данглар.    

    - Кем он был на корабле?    

    - Бухгалтером.    

    - Заняв место капитана, вы бы оставили его в прежней должности?    

    - Нет, если бы это от меня зависело; я заметил в его счетах кое-какие  неточности.    

    - Хорошо. Присутствовал ли кто-нибудь при вашем последнем разговоре с капитаном  Леклером?    

    - Нет; мы были одни.    

    - Мог ли кто-нибудь слышать ваш разговор?    

    - Да, дверь была отворена... и даже... постойте...  да,  да,  Данглар проходил  мимо в ту самую минуту, когда капитан Леклер передавал мне  пакет для маршала.    

    - Отлично, мы напали на след. Брали вы  кого-нибудь  с  собой,  когда сошли на  острове Эльба?    

    - Никого.    

    - Там вам вручили письмо?    

    - Да, маршал вручил.    

    - Что вы с ним сделали?    

    - Положил в бумажник.    

    - Так при вас был бумажник?  Каким  образом  бумажник  с  официальным письмом  мог поместиться в кармане моряка.    

    - Вы правы, бумажник оставался у меня в каюте.    

    - Так, стало быть, вы только в своей каюте положили письмо  в  бумажник?    

    - Да.    

    - От Порто-Феррайо до корабля где было письмо?    

    - У меня в руках.    

    - Когда вы поднимались на "Фараон", любой мот видеть, что у вас в  руках письмо?    

    - Да.    

    - И Данглар мог видеть?    

    - Да, и Данглар мог видеть.    

    - Теперь слушайте внимательно и напрягите свою память; помните ли вы, как был  написан донос?    

    - О, да; я прочел его три раза, и каждое слово врезалось  в  мою  память.    

    - Повторите его мне.    

    Дантес задумался.    

    - Вот он, слово в слово:    

    "Приверженец престола и веры уведомляет господина королевского прокурора,  что Эдмон Дантес, помощник капитана на корабле "Фараон", прибывшем  сегодня из Смирны с заходом в Неаполь и Порто-Феррайо,  имел  от  Мюрата письмо  к узурпатору, а от узурпатора письмо к бонапартистскому  комитету в Париже. В  случае его ареста письмо будет найдено при нем или у его отца, или в его каюте  на "Фараоне".    

    Аббат пожал плечами.    

    - Ясно как день, - сказал он, - и велико же ваше простодушие, что  вы сразу не  догадались.    

    - Так вы думаете?.. - вскричал Дантес. - Какая подлость!    

    - Какой был почерк у Данглара?    

    - Очень красивый и четкий, с наклоном вправо.    

    - А каким почерком был написан донос?    

    - С наклоном влево.    

    Аббат улыбнулся.    

    - Измененным!    

    - Почерк настолько твердый, что едва ли он был изменен.    

    - Постойте, - сказал аббат.    

    Он взял перо или, вернее, то, что называл пером, обмакнул в чернила и написал  левой рукой, на холсте, заменяющем бумагу, первые строки доноса.    

    Дантес отпрянул и со страхом взглянул на аббата.    

    - Невероятно! - воскликнул он. - Как этот почерк похож на тот!    

    - Донос написан левой рукой. А я сделал любопытное наблюдение, - продолжал  аббат.    

    - Какое?    

    - Все почерки правой руки разные, а почерки левой все похожи друг  на друга.    

    - Все-то вы изучили!.. Все знаете!    

    - Будем продолжать.    

    - Да, да.    

    - Перейдем ко второму вопросу.    

    - Я слушаю вас.    

    - Нужно ли было кому-нибудь, чтобы вы не женились на Мерседес?    

    - Да, одному молодому человеку, который любил ее.    

    - Его имя?    

    - Фернан.    

    - Имя испанское.    

    - Он каталанец.    

    - Считаете ли вы, что он мог написать донос?    

    - Нет, он ударил бы меня ножом, только и всего.    

    - Да, это в испанском духе: убийство, но не подлость.    

    - Да он и не знал подробностей, описанных в доносе.    

    - Вы никому их не рассказывали?    

   -  Никому.    

    - Даже невесте?    

    - Даже ей.    

    - Так это Данглар.    

    - Теперь я в этом уверен.    

    - Постойте... Знал ли Данглар Фернана?    

    - Нет... Да... Вспомнил!    

    - Что?    

    - За день до моей свадьбы они сидели за одним столом в кабачке старика Памфила.  Данглар был дружелюбен и весел, а Фернан бледен и смущен.    

    - Их было только двое?    

    - Нет, с ними сидел третий, мой хороший  знакомый!  он-то,  верно,  и  познакомил их... портной Кадрусс. Но он был уже пьян... Постойте... постойте...  Как я не вспомнил этого раньше! На столе, где они пили,  стояла чернильница,  лежала бумага, перья. (Дантес провел рукою по лбу.) О! Подлецы, подлецы!    

    - Хотите знать еще что-нибудь? - спросил аббат с улыбкой.    

    - Да, да, вы так все разбираете, так ясно все видите. Я  хочу  знать, почему  меня допрашивали только два раза, почему меня обвинили без суда?    

    - Это уже посложнее, - сказал аббат. - Пути правосудия темны и  загадочны, в  них трудно разобраться. Проследить поведение обоих ваших врагов - это было  просто детской игрой, а теперь вам придется  дать  мне  самые точные показания.    

    - Извольте, спрашивайте. Вы поистине лучше знаете мою  жизнь,  чем  я сам.    

    - Кто вас допрашивал? Королевский прокурор,  или  его  помощник,  или  следователь?    

    - Помощник.    

    - Молодой, старый?    

    - Молодой, лет двадцати семи.    

    - Так, еще не испорченный, но уже честолюбивый, - сказал аббат -  Как он с вами  обращался?    

    - Скорее ласково, нежели строго.    

    - Вы все ему рассказали?    

    - Все.    

    - Обращение его менялось во время допроса?    

   -  На одно мгновение, когда он прочел письмо, служившее уликой  против меня, он,  казалось, был потрясен моим несчастьем.    

    - Вашим несчастьем?    

    - Да.    

    - И вы уверены, что он скорбел именно о вашем несчастье?    

    - Во всяком случае он дал мне явное доказательство своего участия.    

    - Какое именно?    

    - Он сжег единственную улику, которая могла мне повредить.    

    - Которую? Донос?    

    - Нет, письмо.    

    - Вы уверены в этом?    

    - Это произошло на моих глазах.    

    - Тут что-то не то. Сдается мне, что этот  помощник  прокурора  более низкий  негодяй, чем можно предположить.    

    - Честное слово, меня бросает в дрожь, - сказал Дантес - неужели  мир населен  только тиграми и крокодилами.    

    - Да; но только двуногие тигры и крокодилы куда опаснее всех других.    

    - Пожалуйста, будем продолжать!    

    - Извольте Вы говорите, он сжег письмо?    

    - Да, и прибавил: "Видите, против вас имеется только эта улика,  и  я  уничтожаю ее.    

    - Такой поступок слишком благороден и потому неестествен.    

    - Вы думаете?    

    - Я уверен. К кому было письмо?    

    - К господину Нуартье, в Париже, улица Кок-Эрой, помер тринадцать.    

    - Не думаете ли вы, что помощник прокурора мог быть  заинтересован  в том,  чтобы это письмо исчезло?    

    - Может быть; он несколько раз заставил меня обещать - будто  бы  для моей же  пользы, - не говорить никому об этом письме и взял с меня  клятву, что я  никогда не произнесу имени, написанного на конверте.    

    - Нуартье! - повторил аббат. - Нуартье! Я  знал  одного  Нуартье  при дворе  бывшей королевы Этрурии, знал Нуартье - жирондиста во время  революции. А как  звали вашего помощника прокурора?    

    - Де Вильфор.    

    Аббат расхохотался.    

    Дантес посмотрел на него с изумлением.    

    - Что с вами? - сказал он.    

    - Видите этот солнечный луч? - спросил аббат.    

    - Вижу.    

    - Ну, так вот: теперь ваше дело для меня  яснее  этого  луча.  Бедный мальчик!  И он был ласков с вами?    

    - Да.    

    - Этот достойный человек сжег, уничтожил письмо?    

    - Да.    

    - Благородный поставщик палача взял с вас клятву, что вы  никогда  не  произнесете имени Нуартье?    

    - Да.    

    - А этот Нуартье, несчастный вы слепец, да знаете ли  вы,  кто  такой этот  Нуартье? Этот Нуартье - его отец!    

    Если бы молния ударила у ног Дантеса и разверзла перед ним  пропасть, на дне  которой он увидел бы ад, она не поразила бы его  так  внезапно  и так  ошеломляюще, как слова аббата. Он вскочил и схватился руками за  голову.    

    - Его отец! Его отец! - вскричал он.    

    - Да, его отец, которого зовут Нуартье де Вильфор, - отвечал аббат.    

    И тогда ослепительный свет озарил мысли Дантеса; все, что прежде  казалось ему  темным, внезапно засияло в ярких лучах. Изменчивое  поведение Вильфора во время  допроса, уничтожение письма, требование клятвы, просительный голос судьи,  который не грозил, а, казалось, умолял, - все пришло ему на память. Он  закричал, зашатался, как пьяный; потом  бросился  к подкопу, который вел из  камеры аббата в его темницу.    

    - Мне надо побыть одному! - воскликнул он. - Я  должен  обдумать  все это!    

    И, добравшись до своей камеры, он бросился на постель. Вечером, когда пришел  тюремщик, Дантес сидел па койке с остановившимся взглядом и искаженным лицом,  неподвижный и безмолвный, как статуя.    

    В эти долгие часы размышления, пролетевшие, как  секунды,  он  принял грозное  решение и поклялся страшной клятвой.    

    Дантеса пробудил от задумчивости человеческий голос, голос аббата Фариа,  который после ухода тюремщика пришел пригласить Эдмона отужинать  с ним. Звание  сумасшедшего, и притом забавного сумасшедшего, давало старому узнику некоторые  привилегии, а именно: право на  хлеб  побелее  и  на графинчик вина по  воскресеньям. Было как раз воскресенье, и аббат пришел звать своего молодого  товарища разделить с ним хлеб и вино.    

    Дантес последовал за ним. Лицо его прояснилось и приняло прежнее  выражение, но  в глазах были жестокость и твердость, свидетельствовавшие  о том, что в юноше  созрело какое-то решение. Аббат посмотрел на него пристально.    

    - Я сожалею о том, что помог вам в ваших поисках правды, и сожалею  о словах,  сказанных мною.    

    - Почему? - спросил Дантес.    

    - Потому что я поселил в вашей душе чувство, которого там не было,  жажду  мщения.    

    Дантес улыбнулся.    

    - Поговорим о другом, - сказал он.    

    Аббат еще раз взглянул на него и печально покачал головой. Но,  уступая просьбе  Дантеса, заговорил о другом. Беседа с аббатом, как  с  любым собеседником,  много перенесшим, много страдавшим, была поучительна и неизменно занимательна,  но в ней не было эгоизма, этот  страдалец  никогда не говорил о своих  страданиях.    

    Дантес с восторгом ловил каждое его слово; иные слова аббата отвечали мыслям,  ему уже знакомым, и его знаниям моряка; другие касались  предметов, ему  неведомых, и, как северное сияние, которое светит  мореплавателям в полуночных  широтах, открывали ему новые просторы, освещенные  фантастическими отблесками.  Он понял, какое счастье для просвещенного человека сопутствовать этому  возвышенному уму на высотах нравственных, философских и социальных идей, где он  привык парить.    

    - Научите меня чему-нибудь из того, что вы знаете, - сказал Дантес, хотя бы для  того, чтобы не соскучиться со мной. Боюсь, что вы  предпочитаете уединение  обществу такого необразованного и  ничтожного  товарища, как я, Если вы  согласитесь на мою просьбу,  я  обещаю  вам  не  говорить больше о побеге.    

    Аббат улыбнулся.    

    - Увы, дитя мое, - сказал он, - знание человеческое весьма  ограничено, и когда  я научу вас математике, физике, истории и трем-четырем живым языкам, на которых  я говорю, вы будете знать то, что я сам знаю;  и  все эти знания я передам вам  в какие-нибудь два года.    

    - Два года! Вы думаете, что я могу изучить все эти науки в два года?    

    - В их приложении - нет; в их  основах  -  да.  Выучиться  не  значит знать;  есть знающие и есть ученые, - одних создает память, других -  философия.    

    - А разве нельзя научиться философии?    

    - Философии не научаются; философия есть сочетание приобретенных знаний и  высокого ума, применяющего их; философия - это сверкающее  облако, на которое  ступил Христос, возносясь на небо.    

    - Чему же вы станете учить меня сначала? - спросил Дантес. - Мне  хочется  поскорее начать, я жажду знания.    

    - Всему! - отвечал аббат.    

    В тот же вечер узники составили план обучения и на другой день начали приводить  его в исполнение. Дантес обладал удивительной памятью  и  необыкновенной  понятливостью; математический склад его ума помогал ему  усваивать все путем  исчисления, а романтизм моряка смягчал чрезмерную прозаичность доказательств,  сводящихся к сухим цифрам и прямым линиям; кроме того, он уже знал итальянский  язык и отчасти новогреческий,  которому научился во время своих путешествий на  Восток. При помощи этих двух языков он скоро понял строй остальных и через  полгода  начал  уже  говорить по-испански, поанглийски и по-немецки.    

    Потому ли, что наука доставляла ему развлечение, заменявшее  свободу, потому  ли, что он, как мы убедились, умел держать данное слово, во  всяком случае он,  как обещал аббату, не заговаривал больше о побеге, и  дни текли для него быстро  и содержательно. Через год это был другой человек.    

    Что же касается аббата Фариа, то, несмотря на развлечение, доставляемое ему  обществом Дантеса, старик с каждым днем становился мрачнее.  Казалось, какая-то  неотступная мысль занимала его ум; он то впадал в  глубокую задумчивость,  тяжело вздыхал, то вдруг вскакивал и, скрестив  руки на груди, часами шагал по  камере.    

    Как-то раз он внезапно остановился и воскликнул:    

    - Если бы не часовой!    

    - Будет часовой или нет, это зависит от вас, - сказал Дантес,  читавший мысли  аббата, словно его череп был из стекла.    

    - Я уже сказал вам, что убийство претит мне.    

    - Но это убийство, если оно совершится, будет совершено по  инстинкту  самосохранения, для самозащиты.    

    - Все равно, я не могу.    

    - Однако вы думаете об этом?    

    - Неустанно, - прошептал аббат.    

    - И вы нашли способ? - живо спросил Дантес.    

    - Нашел, если бы на галерею поставили часового, который был бы слеп и глух.    

    - Он будет и слеп и глух, - отвечал Эдмон  с  твердостью,  испугавшей аббата.    

    - Нет, нет, - крикнул он, - это невозможно!    

    Дантес хотел продолжать этот разговор, но аббат покачал головой и  не стал  отвечать.    

    Прошло три месяца.    

    - Вы сильный? - спросил однажды Дантеса аббат.    

    Дантес вместо ответа взял долото, согнул его подковой и снова  выпрямил.    

    - Дадите честное слово, что убьете часового только в  случае  крайней необходимости?    

    - Даю честное слово.    

    - Тогда мы можем исполнить наше намерение, - сказал аббат.    

    - А сколько потребуется времени на то, чтобы его исполнить?    

    - Не меньше года.    

    - И можно приняться за работу?    

    - Хоть сейчас.    

    - Вот видите, мы потеряли целый год! - вскричал Дантес.    

    - По-вашему, потеряли?    

    - Простите меня, ради бога! - воскликнул Эдмон, покраснев.    

    - Полно! - сказал аббат. - Человек всегда только человек,  а  вы  еще один из  лучших, каких я знавал. Так слушайте, вот мой план.    

    И аббат показал Дантесу сделанный им чертеж; то был план его  камеры, камеры  Дантеса и прохода, соединявшего их. Посредине этого  прохода  ответвлялся  боковой ход, вроде тех, какие прокладывают  в  рудниках.  Этот боковой ход  кончался под галереей, где шагал часовой; тут предполагалось сделать широкую  выемку, подрывая и расшатывая одну из  плит,  образующих пол галереи: в нужную  минуту плита осядет под  тяжестью  солдата,  и  он провалится в выемку;  оглушенный падением, он  не  в  силах  будет  защищаться, и в этот миг Дантес  кинется на него, свяжет, заткнет ему рот,  и оба узника, выбравшись через окно  галереи, спустятся по  наружной  стене при помощи веревочной лестницы и убегут.    

    Дантес захлопал в ладоши, и глаза его заблистали радостью;  план  был так  прост, что непременно должен был удаться.    

    В тот же день наши землекопы принялись за работу; они  трудились  тем более  усердно, что этот труд следовал за долгим отдыхом и,  по-видимому, отвечал  заветному желанию каждого из них.    

    Они рыли без устали, бросая работу только в те часы, когда принуждены были  возвращаться к себе и ждать посещения тюремщика. Впрочем, они  научились уже  издали различать его шаги, и ни одного из них ни разу не застали врасплох.  Чтобы земля, вынутая из нового подкопа, не завалила  старый, они выкидывали ее  понемногу и с невероятными  предосторожностями  в окно камеры Дантеса или  Фариа; ее тщательно измельчали в порошок, и ночной ветер уносил ее.    

    Более года ушло на эту работу, выполненную долотом, ножом и  деревянным  рычагом; весь этот год аббат продолжал учить Дантеса, говорил с  ним то на  одном, то на другом языке, рассказывал ему историю народов  и  тех великих  людей, которые время от времени оставляют за собою блистательный след,  называемый славою. К тому же аббат, как человек светский,  принадлежавший к  высшему обществу, в обращении своем сохранял какую-то  грустную величавость;  Дантес благодаря врожденной переимчивости сумел усвоить изящную учтивость,  которой ему недоставало, и аристократические  манеры, приобретаемые обычно  только в общении с высшими классами или в  обществе просвещенных людей.    

    Через пятнадцать месяцев проход был вырыт; под галереей была  сделана выемка;  можно было слышать шаги часового, расхаживавшего взад и  вперед; и узники,  вынужденные для успешности побега ждать темной и безлунной ночи, боялись  одного: что земля не выдержит и сама прежде времени осыплется под ногами  солдата. Чтобы предотвратить эту опасность, узники подставили подпорку, которую  нашли в фундаменте.    

    Дантес как раз был занят этим, когда вдруг услышал, что аббат  Фариа,  остававшийся в его камере, где он обтачивал гвоздь, предназначенный  для  укрепления веревочной лестницы, зовет его испуганным голосом. Дантес поспешил к  нему и увидел, что аббат стоит посреди камеры, бледный, в поту, с судорожно  стиснутыми руками.    

    - Боже мой! - вскрикнул Дантес. - Что такое? Что с вами?    

    - Скорей, скорей! - сказал аббат. - Слушайте!    

    Дантес посмотрел на посеревшее лицо аббата, на его глаза,  окруженные синевой,  на белые губы, на взъерошенные волосы и в страхе выронил из рук долото.    

    - Что случилось? - воскликнул он.    

    - Я погиб! - сказал аббат. - Слушайте. Мною овладевает страшная, быть может,  смертельная болезнь; припадок начинается, я чувствую; я уже испытал это за год  до тюрьмы. Есть только одно средство против этой болезни, я назову вам его;  бегите ко мне, поднимите ножку кровати, она  полая,  в ней вы найдете пузырек с  красным настоем.  Принесите  его  сюда...  или, нет, нет, постойте! Меня могут  застать здесь; помогите мне дотащиться  к себе, пока у меня есть еще  силы.   Кто  знает,  что  может  случиться  и сколько времени продолжится припадок.    

    Дантес не потерял присутствия духа, несмотря на  страшное  несчастье,  обрушившееся на него; он спустился в подкоп, таща за собой бедного аббата; с  неимоверными усилиями он довел больного до его камеры и  уложил  в постель.    

    - Благодарю, - сказал аббат, дрожа всем телом, как  будто  он  только что вышел  из холодной воды. Припадок сейчас начнется, я буду в  каталепсии; может быть,  буду лежать без движения, не издавая ни единого  стона, а может быть, на губах  выступит пена, я буду корчиться и  кричать.  Сделайте так, чтобы не было слышно  моих криков; это самое важное; иначе меня, чего доброго, переведут в другую  камеру, и нас разлучат навеки. Когда вы увидите, что я застыл, окостенел,  словом, все равно  что  мертвец, тогда - только тогда, слышите? - разожмите мне  зубы ножом и влейте в рот десять капель настоя; и, может быть, я очнусь.    

    - Может быть? - скорбно воскликнул Дантес.    

    - Помогите! Помогите! - закричал аббат. - Я... я ум...    

    Припадок начался с такой быстротой и силой, что несчастный  узник  не успел  даже кончить начатого слова. Тень мелькнула на его челе, быстрая и мрачная, как  морская буря; глаза раскрылись, рот искривился, щеки побагровели; он бился,  рычал, на губах выступила пена. Исполняя его  приказание, Дантес зажал ему рот  одеялом. Так продолжалось два  часа.  Наконец, бесчувственный, как камень,  холодный и бледный, как мрамор, беспомощный, как растоптанная былинка, он  забился в последних судорогах, потом  вытянулся на постели и остался недвижим.    

    Эдмон ждал, пока эта мнимая смерть завладеет всем  телом  и  оледенит самое  сердце. Тогда он взял нож, просунул его между зубами, с величайшими усилиями  разжал стиснутые челюсти, влил одну за другой десять  капель красного настоя и  стал ждать.    

    Прошел час, старик не шевелился Дантес испугался,  что  ждал  слишком долго, и  смотрел на него с ужасом, схватившись за голову. Наконец,  легкая краска  показалась на щеках; в глазах, все время остававшихся  открытыми и пустыми,  мелькнуло сознание; легкий вздох вылетел из уст;  старик пошевелился.    

    - Спасен! Спасен! - закричал Дантес.    

    Больной еще не мог говорить, но с явной тревогой протянул руку к двери. Дантес  насторожился и услышал шаги тюремщика. Было уже семь часов, а Дантесу было не  до того, чтобы следить за временем.    

    Эдмон бросился в подкоп, заложил за собою камень и очутился  в  своей камере.    

    Через несколько мгновений дверь отворилась, и тюремщик, как и всегда, увидал  узника сидящим на постели.    

    Едва успел он выйти, едва затих шум его шагов, как Дантес,  терзаемый  беспокойством, забыв про обед, поспешил обратно и, подняв камень,  воротился в  камеру аббата.    

    Аббат пришел в чувство, но еще лежал пластом,  совершенно  обессиленный.    

    - Я уж думал, что больше не увижу вас, - сказал он Эдмону.    

    - Почему? - спросил тот. - Разве вы боялись умереть?    

    - Нет; но все готово к побегу, и я думал, что вы убежите.    

    Краска негодования залила щеки Дантеса.    

    - Без вас! - вскричал он. - Неужели вы в самом деле думали, что я  на это  способен?    

    - Теперь вижу, что ошибался, - сказал больной. - Ах, как я слаб, разбит,  уничтожен!    

    - Не падайте духом, силы восстановятся, - сказал Дантес, садясь возле постели  аббата и беря его за руки.    

    Аббат покачал головой.    

    - Последний раз, - сказал он, - припадок продолжался  полчаса,  после чего мне  захотелось есть, и я встал без посторонней помощи, а сегодня  я не могу  пошевелить ни правой ногой, ни правой рукой; голова у меня тяжелая, что  указывает на кровоизлияние в мозг. При  третьем  припадке  меня разобьет  паралич или я сразу умру.    

    - Нет, нет, успокойтесь, вы не умрете; третий припадок, если и будет, застанет  вас на свободе. Тогда мы вас вылечим, как и в этот раз, и  даже лучше; ведь у  нас будет все необходимое.    

    - Друг мой, - отвечал старик, - не обманывайте  себя;  этот  припадок осудил  меня на вечное заточение: для побега надо уметь ходить...    

    - Так что ж? Мы подождем неделю, месяц, два месяца, если  нужно;  тем временем  силы воротятся к вам; все готово к нашему побегу; мы можем сами выбрать день и  час. Как только вы почувствуете, что можете  плавать,  мы тотчас же бежим.    

    - Мне уже больше не плавать, - отвечал Фариа, - эта рука  парализована, и не на  один день, а навсегда. Поднимите ее, и вы увидите,  как  она тяжела.    

    Дантес поднял руку больного; она упала, как камень. Он вздохнул.    

    - Теперь вы убедились, Эдмон? - сказал Фариа. - Верьте мне,  я  знаю, что  говорю. С первого приступа моей болезни я  не  переставал  думать  о ней. Я  ждал ее, потому что она у меня наследственная - мой отец умер при третьем  припадке, дед тоже. Врач, который дал мне рецепт настоя,  а  это не кто иной,  как знаменитый Кабанис, предсказал мне такую же участь.    

    - Врач ошибается, - воскликнул Дантес, - а паралич  ваш  не  помешает нам: я  возьму вас на плечи и поплыву вместе с вами.    

    - Дитя, - сказал аббат, - вы моряк, вы опытный пловец, стало быть, вы должны  знать, что человек с такой ношей недалеко уплывет в море. Бросьте обольщать  себя пустыми надеждами, которым  не  верит  даже  ваше  доброе сердце. Я  останусь здесь, пока не пробьет час  моего  освобождения,  час смерти. А вы  спасайтесь, бегите! Вы молоды, ловки и сильны;  не  считайтесь со мной, я  возвращаю вам ваше честное слово.    

    - Хорошо, - сказал Дантес. - В таком случае и я остаюсь.    

    Он встал и торжественно простер руку над стариком:    

    - Клянусь кровью Христовой, что не оставлю вас до вашей смерти.    

    Фариа посмотрел на юношу, такого благородного, великодушного и  безыскусственного, и на лице его,  одушевленном  самой  чистой  преданностью,  прочел искренность его любви и чистосердечие его клятвы.    

    - Хорошо, - сказал больной, - я принимаю вашу жертву. Спасибо.    

    И он протянул Эдмону руку.    

    - Быть может, ваша бескорыстная преданность  будет  вознаграждена,  сказал он,  - но так как я не могу, а вы не хотите уйти  отсюда,  то  нам надо заложить ход  под галереей. Часовой может обратить внимание на  гулкое место и позвать  надзирателя; тогда все откроется,  и  нас  разлучат. Ступайте, займитесь этим  делом, в котором, к сожалению, я  уже  не  могу вам помочь. Употребите на это  всю  ночь,  если  нужно,  и  возвращайтесь завтра утром после обхода. Мне нужно  сказать вам нечто очень важное.    

    Дантес пожал руку аббату, который успокоил его улыбкой, и послушно  и  почтительно вышел от своего старого Друга.   XVIII.  СОКРОВИЩА АББАТА ФАРИА      

    Наутро, войдя в камеру своего товарища по заключению,  Дантес  застал аббата  сидящим на постели. Лицо его было спокойно; луч солнца, проникавший через узкое  окно, падал на клочок бумаги, который он держал в  левой руке, - правой, как  читатель помнит, он не владел; листок долго хранился в виде туго свернутой  трубки и, вероятно, поэтому плохо раскручивался.    

    Аббат молча указал Дантесу на бумагу.    

    - Что это такое? - спросил Дантес.    

    - Посмотрите хорошенько, - отвечал аббат с улыбкой.    

    - Я смотрю во все глаза, - отвечал Дантес, - и вижу только обгоревшую бумажку,  на которой какими-то странными  чернилами  написаны  готические буквы.    

    - Эта бумага, друг мой, - сказал Фариа, - теперь я вам все могу  открыть, ибо я  испытал вас, - эта бумага - мое сокровище, половина  которого, начиная с этой  минуты, принадлежит вам.    

    Холодный пот выступил на лбу Дантеса. До сего дня он старался не  говорить с  аббатом об этом  сокровище,  изза  которого  несчастный  старик прослыл  сумасшедшим; в силу врожденного такта Эдмон  не  хотел  касаться этого больного  места, сам Фариа тоже молчал; это молчание Эдмон принимал за возвращение  рассудка. И вот теперь эти слова, вырвавшиеся  у  старика после тяжелого  припадка, казалось, свидетельствовали  о  новом  приступе душевного недуга.    

    - Ваше сокровище? - прошептал Дантес.    

    Фариа улыбнулся.    

    - Да, - отвечал он, - у вас благородная душа, Эдмон, и я  понимаю  по вашей  бледности, по вашему трепету, что происходит в вас. Успокойтесь, я не  сумасшедший. Это сокровище существует, Дантес, и если мне не дано было им  владеть, то вы - вы будете владеть им. Никто не хотел  ни  слушать меня, ни  верить мне, потому что все считали меня сумасшедшим;  но  вы-то знаете, что я в  полном разуме; так выслушайте меня, а потом  верьте  или не верьте, как хотите.    

    "Увы! - подумал Дантес. - Он опять сошел с  ума;  недоставало  только  этого несчастья!"    

    Потом прибавил вслух:    

    - Друг мой, припадок изнурил вас; не лучше ли вам отдохнуть?  Завтра, если  угодно, я выслушаю ваш рассказ, а сегодня мне хочется просто поухаживать за  вами; к тому же, - прибавил он улыбаясь, - не такое уж для нас с вами спешное  дело это сокровище!    

    - Очень спешное, Эдмон! - отвечал старик. - Кто  знает,  может  быть, завтра  или послезавтра случится третий припадок. Ведь  тогда  все  будет кончено!  Правда, я часто с горькой радостью думал  об  этих  богатствах, которые могли  бы составить счастье десяти  семейств;  они  потеряны  для тех, кто меня  преследовал. Мысль эта была моим мщением, и я упивался  ею во мраке тюрьмы. Но  теперь, когда я простил миру ради любви к  вам,  теперь, когда я вижу в вас  молодость  и  будущее,  когда  я  думаю,  какое счастье вам может принести моя  тайна, я боюсь опоздать, боюсь лишить такого достойного владельца, как вы,  обладания этим зарытым богатством.    

    Эдмон со вздохом отвернулся.    

    - Вы все еще не верите, Эдмон, - продолжал Фариа, - слова мои не убедили вас. Я  вижу,  вам  нужны  доказательства.  Извольте.  Прочтите  эти строчки, которых я  никогда никому не показывал.    

    - Завтра, друг мой, - отвечал Эдмон, не в силах потворствовать  безумию  старика. - Ведь мы условились поговорить об этом завтра.    

    - Говорить мы будем завтра, а записку прочтите сегодня.    

    "Не надо сердить его", - подумал Дантес.    

    Он взял полу сгоревший клочок бумаги и прочитал: в этих пещерах: клад зарыт в  самом даль каковой клад завещаю ему и отдаю в  по  единственному моему  наследнику.    

    25 апреля 149    

    - Ну что? - спросил Фариа, когда Дантес кончил.    

    - Да тут только начала строчек, - отвечал Дантесаслова без связи: половина  сгорела, и смысл непонятен.    

    - Для вас, потому что вы читаете в первый раз, но не для меня,  который  просидел над этим клочком много ночей, воссоздал каждую фразу,  каждую мысль.    

    - И вы полагаете, что восстановили утраченный смысл?    

    - Я в этом уверен; судите сами; но прежде  выслушайте  историю  этого  документа.    

    - Тише! - вскричал Дантес. - Шаги!.. Я ухожу!.. Прощайте!    

    Дантес, радуясь, что может уклониться от рассказа  и  от  объяснения, которые  только подтвердили бы ему сумасшествие его друга, скользнул, как змея, в  подземный ход, а Фариа, собрав  последние  силы,  толкнул  ногою плиту и  прикрыл ее рогожей, чтобы не заметили щелей, которых он не успел присыпать  землей.    

    Вошел комендант; узнав от сторожа о болезни аббата,  он  пожелал  сам взглянуть  на него.    

    Фариа принял его сидя, избегая всякого неловкого  движения,  так  что ему  удалось скрыть от коменданта, что правая сторона его тела  парализована. Он  боялся, что комендант из сострадания к нему велит перевести его в другую,  лучшую камеру и таким образом разлучит-с его  молодым  товарищем. Но, к  счастью, этого не случилось, и комендант  удалился  в  полном убеждении, что у  бедного безумца, к которому он в глубине души питал некоторую привязанность,  просто легкое недомогание.    

    Тем временем Дантес, сидя на постели и опустив голову на  руки,  старался  собраться с мыслями. За время своего знакомства с аббатом он видел столько  доказательств ясного ума, глубочайшей рассудительности  и  логической  последовательности, что не мог понять, каким  образом  высочайшая мудрость  может проявляться во всем и только относительно одного предмета уступает место  помешательству. Кто заблуждается: Фариа, говоря  о  своем сокровище, или все,  считая Фариа сумасшедшим?    

    Дантес просидел у себя весь день, не решаясь вернуться к своему  другу. Он  старался отдалить ту страшную минуту, когда он убедится, что  Фариа -  сумасшедший.    

    Вечером, после обычного обхода, не дождавшись Эдмона, Фариа сам попытался  преодолеть разделявшее их расстояние. Эдмон услышал шорох  и  содрогнулся,  представив себе мучительные усилия, с которыми  полз  разбитый параличом  старик. Эдмон принужден был втащить его  к  себе,  потому  что старик никак не  мог пролезть в узкое отверстие, ведшее в камеру Дантеса.    

    - Видите, с каким ожесточением я вас преследую, - сказал Фариа,  ласково  улыбаясь, - вы думали уклониться от моей щедрости, но  это  вам  не удастся.  Итак, слушайте.    

    Эдмон, видя, что иного выхода нет, посадил старика на свою кровать, а сам  примостился возле него на табурете.    

    - Вам известно, - сказал аббат, - что я  был  секретарем,  доверенным другом  кардинала Спада, последнего представителя  древнего  рода.  Этому достойному  вельможе я обязан всем счастьем, которое я знал в  жизни.  Он не был богат,  хотя богатства его рода стали притчей  во  языцех,  и  мне часто приходилось  слышать выражение: "Богат, как Спада". И  он  и  молва жили за счет  этих пресловутых богатств. Его дворец был раем для меня.  Я учил его  племянников, которые потом скончались, и когда он остался  один на свете, то я  отплатил ему беззаветной преданностью за все, что он  для меня сделал в  продолжение десяти лет.    

    В доме кардинала от меня не было тайн; не раз видел я, как он усердно  перелистывает старинные книги и жадно роется в пыли фамильных рукописей. Когда  я как-то упрекнул его за бесполезные бессонные ночи, после которых он впадал в  болезненное уныние, он взглянул на меня с горькой улыбкой  и раскрыл передо  мною историю города Рима. В этой книге, в двадцатой главе жизнеописания папы  Александра Шестого, я прочел следующие  строки,  навсегда оставшиеся в моей  памяти.    

    Походы в Романье закончились; Цезарь Борджиа, завершив свои  завоевания,  нуждался в деньгах, чтобы купить всю Италию. Папа тоже  нуждался  в деньгах,  чтобы покончить с французским  королем  Людовиком  Двенадцатым, все еще  грозным, несмотря на понесенные им  поражения.  Необходимо  было задумать  выгодное дело, что  становилось  затруднительным  в  разоренной Италии.    

    Его святейшеству пришла счастливая мысль. Он решил назначить двух новых  кардиналов.    

    Выбор двух римских вельмож, притом непременно богатых, давал  святому отцу  следующие выгоды: во-первых, он мог продать доходные места и  высокие должности,  занимаемые обоими будущими кардиналами; во-вторых, он мог надеяться на щедрую  плату за две кардинальские шапки.    

    Оставалась еще третья сторона дела, о которой мы скоро узнаем.    

    Папа и Цезарь Борджиа наметили двух кардиналов: Джованни  Роспильози, занимавшего  четыре важнейшие должности при святейшем престоле, и  Чезаре Спада, одного из  благороднейших и богатейших вельмож  Рима.  Оба  дорого ценили папскую милость.  Оба были честолюбивы. Затем Цезарь Борджиа нашел покупателей на их должности.    

    Таким образом Роспильози и Спада заплатили за  кардинальство,  а  еще восемь  человек заплатили за должности, прежде  занимаемые  двумя  новыми кардиналами.  Сундуки ловких дельцов  пополнились  восемьюстами  тысячами скудо.    

    Перейдем к третьей части сделки. Обласкав Роспильози и Спада,  возложив на них  знаки кардинальского звания и зная,  что  для  уплаты  весьма ощутимого долга  благодарности и для переезда на  жительство  в  Рим  они должны обратить свои  состояния в наличные деньги, папа, вкупе с  Цезарем Борджиа, пригласил обоих  кардиналов на обед.    

    По этому поводу между отцом и сыном завязался  спор.  Цезарь  считал, что  достаточно применить одно из тех средств, которые он  всегда  держал наготове  для своих ближайших друзей, а именно: пресловутый ключ, которым то одного, то  другого просили отпереть некий шкаф. На ключе был  крохотный железный шип -  недосмотр слесаря. Каждый,  кто  трудился  над  тугим замком, накалывал себе  палец и на другой день умирал. Был еще перстень с львиной головой, который  Цезарь надевал, когда хотел пожать руку той или иной особе. Лев впивался в кожу  этих избранных рук, и через сутки наступала смерть.    

    Поэтому Цезарь предложил отцу либо послать обоих кардиналов  отпереть шкаф,  либо дружески пожать руку обоим. Но Александр Шестой отвечал ему:    

    "Не поскупимся на обед ради  достойнейших  кардиналов  Спада  и   Роспильози. Сдается мне, что мы вернем расходы. Притом, ты  забываешь,  Цезарь,  что несварение желудка сказывается тотчас  же,  а  укол  или  укус действует  только через день-два".    

    Цезарь согласился с таким рассуждением. Вот почему  обоих  кардиналов позвали  обедать.    

    Стол накрыли в папских виноградниках  возле  СанПьетро-ин-Винколи,  в  прелестном уголке, понаслышке знакомом кардиналам.    

    Роспильози, в восторге от своего  нового  звания  и  предвкушая  пир, явился с  самым веселым лицом. Спада, человек осторожный и очень любивший своего  племянника, молодого офицера, подававшего блистательные  надежды, взял лист  бумаги, перо и написал свое завещание. Потом он послал сказать племяннику,  чтобы тот ждал его у виноградников; но посланный, по-видимому, не застал того  дома.    

    Спада знал, что значит приглашение на обед. С  тех  пор  как  христианство -  глубоко цивилизующая сила - восторжествовало  в  Риме,  уже  не центурион  являлся объявить от имени тирана:  "Цезарь  желает,  чтобы  ты умер",  а любезный легат с улыбкой говорил от имени  папы:  "Его  святейшество  желает, чтобы вы с ним отобедали".    

    В два часа дня Спада отправился на виноградники СанПьетро-ин-Винколи; папа уже  ждал его. Первый, кого он там увидел, был его племянник,  разодетый и веселый;  Цезарь Борджиа осыпал его ласками. Спада  побледнел,  а Цезарь бросил на него  насмешливый взгляд, давая понять, что он все предвидел и подстроил ловушку.    

    Сели обедать. Спада успел только спросить племянника: "Видел ты моего  посланного?" Племянник отвечал, что нет, отлично понимая значение вопроса.  Но было уже поздно; он успел выпить стакан превосходного вина, особо налитый  ему папским чашником. В ту же минуту подали еще бутылку, из  которой щедро  угостили кардинала Спада. Через час врач  объявил,  что  оба они отравились  сморчками. Спада умер у входа в виноградник, а  племянник скончался у ворот  своего дома, пытаясь что-то сообщить  своей  жене,  но она не поняла его.    

    Тотчас же Цезарь и папа захватили наследство под тем  предлогом,  что следует  рассмотреть бумаги покойных. Но все наследство состояло из листа бумаги, на  котором Спада написал: "Завещаю возлюбленному моему племяннику мои сундуки  и книги, между коими мой молитвенник с  золотыми  углами, дабы он хранил его на  память о любящем дяде".    

    Наследники все обыскали, полюбовались молитвенником, наложили руку на мебель,  дивясь, что богач Спада оказался на поверку беднейшим из  дядей. Сокровищ - ни  следа, если не считать сокровищ знания, заключенных в библиотеке и  лабораториях.    

    Больше не нашлось ничего. Цезарь и его отец искали, рылись, выведывали, но  наскребли самую малость: золотых и серебряных вещей на  какую-нибудь тысячу  скудо и столько же наличных денег; но племянник  успел  сказать жене,  возвратясь домой: "Ищите в бумагах дяди, там должно быть подлинное  завещание".    

    Родня покойного принялась искать с еще большим усердием, быть  может, чем  державные наследники. Тщетно: ей достались два дворца да виноградники за  Палатином. В те времена недвижимость ценилась дешево, - оба дворца и  виноградник остались во владении семейства покойного, как слишком ничтожные для  алчности папы и его сына.    

    Прошли месяцы, годы. Александр Шестой, как известно, умер от яда благодаря  ошибке; Цезарь, отравившийся вместе с ним,  отделался  тем,  что, как змея,  сбросил кожу и облекся в новую, на которой яд  оставил  пятна, похожие на  тигровые; наконец, вынужденный покинуть Рим, он бесславно погиб в какой-то  ночной стычке, почти забытый историей.    

    После смерти папы, после изгнания его сына все ожидали,  что  фамилия Спада  опять заживет по-княжески, как жила во  времена  кардинала  Спада. Ничуть не  бывало. Спада жили в сомнительном довольстве, вечная тайна тяготела над этим  темным делом. Молва решила, что Цезарь, бывший  похитрее отца, похитил у него  наследство обоих кардиналов; говорю  обоих,  потому что кардинал Роспильози, не  принявший никаких мер предосторожности,  был ограблен до нитки.    

    - До сих пор, - сказал Фариа с улыбкой, прерывая свой рассказ,  -  вы не  услышали ничего особенно безрассудного, правда?    

    - Напротив, - отвечал Дантес, - мне  кажется,  что  я  читаю  занимательнейшую  летопись. Продолжайте, прошу вас.    

    - Продолжаю.    

    Спада привыкли к безвестности. Прошли годы. Среди  их  потомков  были военные,  дипломаты; иные приняли духовный сан, иные стали банкирами; одни разбогатели,  другие совсем разорились. Дохожу до последнего  в  роде, до того графа Спада, у  которого я служил секретарем.    

    Он часто жаловался на несоответствие своего состояния с его положением; я  посоветовал ему обратить все оставшееся у него небольшое имущество в  пожизненную ренту; он последовал моему совету и удвоил свои доходы.    

    Знаменитый молитвенник остался в семье  и  теперь  принадлежал  графу Спада; он  переходил от отца к сыну, превратившись, благодаря  загадочной статье  единственного обнаруженного завещания,  в  своего  рода  святыню, хранившуюся с  суеверным благоговением. Это была  книга  с  превосходными готическими  миниатюрами и до такой степени  отягченная  золотом,  что  в торжественные дни  ее нес перед кардиналом слуга.    

    Увидав всякого рода документы, акты, договоры, пергаменты, оставшиеся после  отравленного кардинала и сохраняемые в семейном архиве, я тоже начал разбирать  эти огромные связки бумаг, как их разбирали до меня  двадцать служителей,  двадцать управляющих, двадцать секретарей. Несмотря  на терпеливые и ревностные  розыски, я ровно ничего не нашел. А между тем  я много читал, я даже написал  подробную, чуть ли не подневную историю  фамилии Борджиа, только для того,  чтобы узнать, не умножились  ли  их  богатства со смертью моего Чезаре Спада,   и  нашел,  что  они  пополнились только имуществом кардинала Роспильози, его  товарища по несчастью.    

    Я был почти убежден, что наследство Спада не досталось ни его  семье, ни  Борджиа, а пребывает без владельца, как клады арабских сказок,  лежащие в земле  под охраной духа. Я изучал, подсчитывал, проверял тысячу раз приходы и расходы  фамилии Спада за триста лет; все было напрасно: я  оставался в неведении, а граф  Спада в нищете.    

    Мой покровитель умер. Обращая имущество в пожизненную ренту, он оставил себе  только семейный архив, библиотеку в пять тысяч томов и знаменитый молитвенник.  Все это он завещал мне и еще тысячу римских  скудо  наличными, с условием, чтобы  я каждый год служил заупокойную мессу по  нем и составил родословное древо и  историю его фамилии, что я и  исполнил  в точности...    

    Терпение, дорогой Эдмон, мы приближаемся к концу.    

    В тысяча восемьсот седьмом году, за месяц до моего ареста и через две недели  после смерти графа, двадцать пятого декабря (вы  сейчас  поймете, почему это  число осталось в моей памяти), я в тысячный  раз  перечитывал бумаги, которые  приводил в порядок. Дворец был продан, и я собирался переселиться из Рима во  Флоренцию со всем моим имуществом,  состоявшим  из двенадцати тысяч ливров,  библиотеки и знаменитого молитвенника  Утомленный усердной работой и чувствуя  некоторую вялость после чрезмерно сытного обеда, я опустил голову на руки и  заснул. Было три часа пополудни.    

    Когда я проснулся, часы били шесть.    

    Я поднял голову; кругом было совсем темно. Я позвонил, чтобы спросить огня, но  никто не пришел. Тогда я решил помочь делу сам. К тому  же  мне следовало  привыкать к образу жизни философа. Одной рукой я взял  спичку, а другой, так  как спичек в коробке не оказалось, стал  искать  какую-нибудь бумажку, чтобы  зажечь ее в камине, где еще плясал огонек, я  боялся взять в темноте  какой-нибудь ценный документ вместо бесполезного  клочка бумаги, как вдруг  вспомнил, что в знаменитом молитвеннике,  который  был тут же на столе, вместо  закладки лежит пожелтевший листок, так  благоговейно сохраненный наследниками.  Я нащупал эту ненужную бумажку,  скомкал ее и поднес к огню.    

    И вдруг, словно по волшебству, по мере того как разгорался огонь,  на белой  бумаге начали проступать желтоватые буквы; мне  стало  страшно:  я сжал бумагу  ладонями, погасил огонь, зажег свечку прямо в камине, с  неизъяснимым волнением  расправил смятый листок и убедился, что  эти  буквы написаны симпатическими чернилами,  выступающими только при сильном  нагревании. Огонь уничтожил более трети  записки; это та самая,  которую  вы читала сегодня утром. Перечтите еще раз,  Дантес, и, когда  перечтете,  я восполню пробелы и в словах и в смысле.    

    И Фариа с торжеством подал листок Дантесу, который на этот раз с жадностью  прочел следующие слова, написанные рыжими, похожими  на  ржавчину чернилами:    

    Сего 25 апреля 1498 года, бу    

    Александром VI и опасаясь, что он, не    

    пожелает стать моим наследником и го    

    и Бентивольо, умерших от яда,    

    единственному моему наследнику, что я зар    

    ибо он посещал его со мною, а именно в    

    ка Монте-Кристо, все мои зол    

    ни, алмазы и драгоценности; что один я    

    ценностью до двух мил    

    найдет его под двадцатой ска    

    малого восточного залива по прямой линии. Два отв    

    в этих пещерах; клад зарыт в самом даль    

    каковой клад завещаю ему и отдаю в по    

    единственному моему наследнику.    

    25 апреля 149    

    Чез    

    - А теперь, - сказал аббат, - прочтите вот это. И он протянул Дантесу другой листок.  Дантес взял его и прочел:    

    дучи приглашен к обеду его святейшеством    

    довольствуясь платою за кардинальскую шапку,    

    товит мне участь кардиналов Капрара    

    объявляю племяннику моему Гвидо Спада,    

    ыл в месте, ему известном,    

    пещерах остров-    

    отые слитки, монеты, кам-    

    знаю о существовании этого клада,    

    лионов римских скудо, и что он    

    лой, если идти от    

    ерстия вырыты    

    нем углу второго отверстия;    

    лную собственность, как    

    8 года    

    аре Спада",    

    Фариа следил за ним пылающим взглядом.    

    - Теперь, - сказал он, видя, что Дантес дошел до последней строки,  сложите оба  куска и судите сами.    

    Дантес повиновался; из соединенных кусков получилось следующее:    

    "Сего 25 апреля 1498 года, бу...дучи приглашен к  ободу  его   святейшеством Александром VI и, опасаясь, что он, не...  довольствуясь  платою  за кардинальскую шапку, пожелает стать моим наследником и го...товит мне участь  кардиналов Капрара и Бентивольо, умерших от яда... объ являю племяннику  моему   Гвидо  Спада,  единственному  моему  наследнику,  что  я зар...ыл в месте, ему  известном, ибо он посещал его со  мною,  а  именно в... пещерах островка  Монте-Кристо, все мои зол...отые  слитки,  монеты, камни, алмазы и  драгоценности, что один я... знаю о существовании  этого клада, ценностью до  двух мил...лионов рим ских скудо, и  что  он  найдет его под двадцатой  ска...лой, если идти от малого  восточного  залива  по прямой линии. Два  отв...ерстия вырыты в этих пещерах: клад зарыт в самом даль...нем углу второго  отверстия; каковой клад завещаю ему  и  отдаю  в по.. лную собственность, как  единственному моему наследнику    

    25 апреля 149. ..8 года    

    Чез...аре Спада".    

    - Понимаете теперь? - спросил Фариа.    

    - Это заявление кардинала Спада и завещание, которое так долго  искали? -  отвечал Эдмон, все еще не вполне убежденный.    

    - Да, тысячу раз да.    

    - Кто же восстановил его?    

    - Я. По уцелевшему отрывку я  разгадал  остальное,  соразмеряя  длину строк с  шириной бумаги, проникая в скрытый смысл по смыслу видимому, как отыскиваешь  путь в подземелье по слабому свету, падающему сверху.    

    - И что же вы сделали, когда у вас не осталось сомнений?    

    - Я тотчас же отправился  в  путь,  захватив  с  собою  начатое  мною большое  сочинение о едином итальянском королевстве; но императорская полиция уже давно  следила за мной; в то время Наполеон стремился к  разобщению провинций, в  противоположность тому, чего он пожелал впоследствии, когда у него родился сын.  Спешный отъезд его, причин которого  никто  не знал, возбудил подозрение, и в  ту минуту, как я  садился  на  корабль  в Пьомбино, меня арестовали.    

    - Теперь, - продолжал Фариа, взглянув на Дантеса  с  почти  отеческой  нежностью, - теперь, друг мой, вы знаете столько же, сколько я. Если  мы  когда-нибудь бежим вместе, то половина моего сокровища принадлежит  вам; если я  умру здесь и вы спасетесь один, оно принадлежит вам целиком.    

    - Однако, - возразил Дантес нерешительно, - нет ли у этого клада  более  законного владельца, чем мы?    

    - Нет, нет, будьте спокойны, вся семья вымерла; притом последний граф Спада  назначил меня своим наследником; завещав мне  этот  знаменательный молитвенник,  он тем самым завещал мне все, что в нем  содержалось.  Если это богатство  достанется нам, мы можем пользоваться им со спокойной  совестью.    

    - И вы говорите, что этот клад оценивается в...    

    - Два миллиона римских скудо,  около  тринадцати  миллионов  на  наши деньги.    

    - Не может быть! - вскричал Дантес, устрашенный огромностью суммы.    

    - Почему же не может быть? - сказал старик - род Спада  был  один  из древнейших  и могущественнейших в пятнадцатом веке. Притом же в те времена, когда не было  ни крупных денежных сделок, ни  промышленности,  такие накопления золота и  драгоценностей не были редкостью; и теперь еще в Риме есть семьи, которые  умирают с голоду, обладая миллионом в  алмазах  и драгоценных камнях,  составляющих наследственный майорат, к которому  они не смеют прикоснуться.    

    Эдмону казалось, что он видит сон; он колебался между неверием и  радостью.    

    - Я долго хранил от вас эту  тайну,  -  продолжал  Фариа,  -  потому,  во-первых, что хотел вас испытать, а вовторых, потому, что хотел изумить вас.  Если бы мы бежали до моего припадка, я бы вас повез на  Монте-Кристо. Теперь, -  прибавил он со вздохом, - вы повезете меня. Что  же,  Дантес, вы меня не благодарите?    

    - Это сокровище принадлежит вам, друг мой, -  сказал  Дантес,  -  оно  принадлежит вам одному, я не имею на  него  никакого  права;  я  не  ваш  родственник.    

    - Вы мой сын, Дантес, - воскликнул старик. - Вы дитя моей неволи! Мой сан обрек  меня на безбрачие; бог послал мне вас, чтобы утешить человека, который не мог  стать отцом, и узника, который не мог стать свободным.    

    И Фариа протянул Эдмону здоровую руку; тот со слезами обнял старика.   XIX. ТРЕТИЙ  ПРИПАДОК      

    Теперь, когда это сокровище, бывшее столь долгое время предметом размышлений  аббата Фариа, могло осчастливить того,  кого  он  полюбил,  как родного сына,  оно стало вдвое дороже его сердцу; ежедневно он говорил об этом несметном  богатстве, рисовал Дантесу, сколько добра  в  современном мире можно сделать  своим друзьям, обладая состоянием в тринадцать -  четырнадцать миллионов; тогда  лицо  Дантеса  омрачалось;  он  вспоминал  о страшной клятве, которой он  поклялся самому себе,  и  думал,  сколько  в современном мире, имея тринадцать  или четырнадцать миллионов, можно сделать зла своим врагам.    

    Аббат не знал острова Монте-Кристо, но Дантес знал его; он часто проходил мимо  этого острова, лежащего в двадцати  пяти  милях  от  Пианозы, между Корсикой и  Эльбой, и как-то раз даже  останавливался  там.  Остров МонтеКристо всегда был,  да и теперь еще остается пустынным  и  необитаемым; это утес почти конической  формы, по-видимому  поднятый  из  морских глубин на поверхность вулканическим  потрясением.  Дантес  чертил  аббату план острова, а Фариа давал  Дантесу   советы,  каким  способом  отыскать клад.    

    Но Дантес далеко не был так увлечен, как старый аббат, а главное,  не разделял  его уверенности. Конечно, теперь он знал, что Фариа  отнюдь  не сумасшедший, и  находчивость, благодаря которой  аббат  сделал  открытие, создавшее ему славу  помешанного, только увеличивала восхищение  Дантеса; но в то же время ему не  верилось, чтобы этот клад, пусть  он  даже  когда-нибудь и был, существовал еще  и теперь; если он не считал его  вымышленным, то во всяком случае считал его  исчезнувшим.    

    Между тем словно судьба хотела лишить  узников  последней  надежды  и дать им  понять, что они осуждены на вечное заключение, их постигло новое несчастье:  наружную галерею, давно угрожавшую обвалом, перестроили;  починили фундамент и  заложили огромными камнями отверстие, уже  наполовину заваленное Дантесом. Не  прими он этой предосторожности, которую, как  мы помним, ему посоветовал аббат,  их постигла бы еще большая беда: их  приготовления к побегу были бы обнаружены  и  их  несомненно  разлучили  бы. Итак, за ними захлопнулась новая дверь, еще  более прочная и  неумолимая, чем все прежние.    

    - Вот видите, - с тихой грустью говорил Дантес аббату, - богу угодно, чтобы  даже в моей преданности вам не было моей  заслуги.  Я  обещал  вам навсегда  остаться с вами и теперь поневоле должен сдержать  свое  слово. Клад не  достанется ни мне, ни вам, и мы никогда отсюда не выйдем.  Впрочем, истинный  клад, дорогой друг, это не тот, который ждал меня под темными скалами  Монте-Кристо; это - ваше присутствие, это наше  общение  по пять, по шесть  часов в день, вопреки нашим тюремщикам, это те лучи  знания, которыми вы  озарили мой ум, это чужие наречия, которые вы  насадили в моей памяти и которые  разрастаются в ней всеми своими  филологическими разветвлениями; это науки,  ставшие для меня такими доступными  благодаря глубине ваших познаний и ясности  принципов, к которым вы их  свели.  Вот мое сокровище, дорогой друг, вот чем вы  дали мне и богатство и  счастье. Поверьте мне и утешьтесь, это больше на благо  мне, нежели бочки с  золотом и сундуки с алмазами, даже если бы они не были  призрачны, как те облака, которые ранним утром носятся над поверхностью моря и  кажутся твердою землею, но испаряются и исчезают по мере  приближения  к  ним.   Быть подле вас как можно долее, слушать ваш проникновенный голос,  просвещать  свой ум, закалять душу, готовить себя к свершению великих и грозных деяний, -  если мне суждено когда-нибудь вырваться на свободу, навсегда  покончить с  отчаянием, которому я предавался до знакомства с вами,  -  вот мое богатство;  оно не призрачно; этим подлинным богатством я обязан вам, и все властители  мира, будь они Цезарями Борджиа, не отнимут его у меня.    

    Итак, время потекло для двух несчастных узников если не счастливо, то по  крайней мере довольно быстро. Фариа, столько лет  молчавший  о  своем  сокровище, теперь не переставал говорить о нем. Как он и предвидел,  его правая  рука и нога остались парализованными, и он почти потерял  надежду самому  воспользоваться кладом; но он по-прежнему мечтал, что его младший товарищ будет  выпущен из тюрьмы или сумеет бежать, и радовался за  него. Опасаясь, как бы  записка как-нибудь не затерялась  или  не  пропала,  он заставил Дантеса  выучить ее наизусть, и Дантес знал ее на память от первого слова до последнего.  Тогда он уничтожил  вторую  половину  записки, будучи уверен, что если бы даже  нашли первую половину, то смысла  ее  не разберут. Иногда Фариа по целым часам  давал Дантесу наставления, которые могли быть ему полезны впоследствии в случае  освобождения; с первого  же дня, с первого часа, с первого мгновения свободы   Дантесом  должна  была владеть одна-единственная мысль - во что бы то  ни   стало  добраться  до Монте-Кристо, не возбуждая подозрений, остаться там одному  под каким-нибудь предлогом, постараться отыскать волшебные пещеры и  начать   рыть  в указанном месте. Указанным местом, как мы помним, был  самый   отдаленный угол второго отверстия.    

    Между тем время проходило не то чтобы незаметно, но во всяком  случае сносно.  Фариа, как мы уже говорили, хоть и был разбит  параличом,  снова обрел прежнюю  ясность ума и мало-помалу научил своего молодого товарища, кроме отвлеченных  наук, о которых уже шла речь, тому терпеливому и высокому искусству узника,  которое состоит в том, чтобы делать что-нибудь из ничего. Они постоянно были  чем-нибудь заняты, Фариа - страшась старости, Дантес - чтобы не вспоминать о  своем прошлом, почти угасшем и  мерцавшем в глубине его памяти лишь как далекий  огонек, затерянный в ночи. И жизнь их походила на жизнь людей, устоявших перед   несчастьем,  которая  течет спокойно и размеренно под оком провидения.    

    Но под этим наружным спокойствием в сердце юноши, а быть может,  и  в сердце  старика таились насильно сдерживаемые душевные порывы;  быть  может,  подавленный стон вырывался у них из груди,  когда  Фариа  оставался один и  Эдмон возвращался в свою камеру.    

    Однажды ночью Эдмон внезапно проснулся; ему  почудилось,  что  кто-то зовет  его. Напрягая зрение, он пытался проникнуть в ночной мрак.    

    Он услышал свое имя или, вернее, жалобный голос, силившийся произнести его.    

    Он приподнялся на кровати и, похолодев  от  страха,  начал  прислушиваться.  Сомнения не было: стон доносился из подземелья аббата.    

    - Великий боже! - прошептал Дантес. - Неужели?..    

    Он отодвинул кровать, вынул камень, бросился в  подкоп  и  дополз  до  противоположного конца: плита была поднята.    

    При тусклом свете самодельной плошки, о которой мы уже говорили,  Эдмон увидел  старика: он был мертвенно бледен и едва стоял на ногах,  держась за кровать.  Черты его лица были обезображены теми зловещими признаками, которые были уже  знакомы Эдмону и которые так испугали его,  когда он увидел их в первый раз.    

    - Вы понимаете, друг мой, - коротко произнес Фариа. -  Мне  не  нужно объяснять  вам.    

    Эдмон застонал и, обезумев от горя, бросился к двери с криком:    

    - Помогите! Помогите!    

    У Фариа хватило сил удержать его за руку.    

    - Молчите! - сказал он. - Не то вы погибли.  Будем  думать  только  о вас, мой  друг, о том, как бы сделать сносным ваше заключение или возможным ваш побег.  Вам потребовались бы годы, чтобы сделать заново  все  то, что я здесь сделал и  что тотчас же будет уничтожено, если наши тюремщики узнают о нашем общении.  Притом же не тревожьтесь, друг мой; камера,  которую я покидаю, не останется долго  пустой; другой несчастный узник заступит мое место. Этому другому вы явитесь,  как ангел избавитель. Он, может быть, будет молод, силен и терпелив, как вы,  он  сумеет  помочь  вам бежать, между тем как я только мешал вам. Вы уже не  будете  прикованы  к полутрупу, парализующему все ваши движения. Положительно,  бог,  наконец, вспомнил о вас; он дает вам больше, чем отнимает, и мне давно  пора  умереть.    

    В ответ Эдмон только сложил руки и воскликнул:    

    - Друг мой, замолчите, умоляю вас!    

    Потом, оправившись от внезапного удара и вернув себе твердость  духа, которой  слова старика лишили его, он воскликнул:    

    - Я спас вас однажды, спасу и в другой раз!    

    Он приподнял ножку кровати и достал оттуда склянку, еще на одну треть  наполненную красным настоем.    

    - Смотрите, - сказал он, - вот он  -  спасительный  напиток!  Скорей, скорей  скажите мне, что надо делать. Дайте мне указания!  Говорите,  мой друг, я  слушаю.    

    - Надежды нет, - отвечал Фариа, качая головой, - но все  равно:  богу угодно,  чтобы человек, которого он создал и в сердце которого он  вложил столь сильную  любовь к жизни, делал все возможное для  сохранения  этого существования, порой  столь тягостного, но неизменно столь драгоценного.    

    - Да, да, - воскликнул Дантес, - я вас спасу!    

    - Пусть так! Я уже холодею; я чувствую, что кровь приливает к голове; эта  дрожь, от которой у меня стучат зубы и ноют кости,  охватывает  меня всего:  через пять минут начнется припадок, через четверть часа  я  стану трупом.    

    - Боже! - вскричал Дантес в душевной муке.    

    - Поступите, как в первый раз, только не ждите  так  долго.  Все  мои жизненные  силы уже истощены, и смерти, - продолжал он, показывая на свою руку и ногу,  разбитые параличом,  -  остается  только  половина  работы. Влейте мне в рот  двенадцать капель этой жидкости вместо десяти  и,  если вы увидите, что я не  прихожу в себя, влейте все остальное. Теперь  помогите мне лечь, я больше не  могу держаться на ногах.    

    Эдмон взял старика на руки и уложил на кровать.    

    - Друг мой, - сказал Фариа, - вы единственная отрада моей загубленной жизни,  отрада, которую небо послало мне, хоть и поздно, но все же послало, - я  благодарю его за этот неоценимый дар и, расставаясь с вами навеки, желаю вам  всего того счастья и благополучия,  которых  вы  достойны. Сын мой, благословляю  тебя!    

    Дантес упал на колени и приник головой к постели старика.    

    - Но прежде всего выслушайте внимательно, что я вам скажу в эти  последние  минуты: сокровище кардинала Спада существует. По  милости  божьей для меня нет  больше ни расстояний, ни препятствий Я вижу  его  отсюда  в глубине второй  пещеры, взоры мои проникают в недра земли и видят ослепительные богатства. Если  вам удастся бежать, то помните, что  бедный  аббат, которого все считали  сумасшедшим, был вовсе не безумец  Спешите  на МонтеКристо, овладейте нашим  богатством,  насладитесь  им,  вы  довольно страдали.    

    Судорога оборвала речь старика. Дантес поднял голову  и  увидел,  что глаза  аббата наливаются кровью. Казалось, кровавая волна хлынула от груди к голове.    

    - Прощайте! Прощайте! - прошептал старик, схватив Эдмона за  руку.  Прощайте!    

    - Нет! Нет! - воскликнул тот. - Не оставь нас, господи боже мой, спаси его!..  Помогите!.. Помогите!..    

    - Тише, тише! - пролепетал умирающий. - Молчите, а то  нас  разлучат, если вы  меня спасете!    

    - Вы правы. Будьте спокойны, я спасу вас! Хоть  вы  очень  страдаете, но, мне  кажется, меньше, чем в первый раз.    

    - Вы ошибаетесь: я меньше страдаю потому, что во мне осталось  меньше сил для  страдания. В ваши лета верят в жизнь, верить и надеяться -  привилегия  молодости. Но старость яснее видит  смерть.  Вот  она!..  Подходит!..  Кончено!.. В глазах темнеет!..  Рассудок  мутится!..  Вашу  руку, Дантес!..  Прощайте!.. Прощайте!..    

    И, собрав остаток своих сил, он приподнялся в последний раз.    

   -  Монте-Кристо! - произнес он. - Помните - Монте-Кристо!    

    И упал на кровать.    

    Припадок был ужасен: сведенные судорогою члены, вздувшиеся веки, кровавая пена,  бесчувственное тело - вот что осталось на этом ложе  страданий от разумного  существа, лежавшего на нем за минуту перед тем.    

    Дантес взял плошку и поставил ее у изголовья постели  на  выступивший из стены  камень; мерцающий свет бросал причудливый отблеск на искаженное лицо и  бездыханное, оцепеневшее тело.    

    Устремив на него неподвижный взор, Дантес бестрепетно ждал той  минуты, когда  надо будет применить спасительное средство.    

    Наконец, он взял нож, разжал зубы, которые  поддались  легче,  чем  в прошлый  раз, отсчитал двенадцать капель и стал ждать; в склянке  оставалось еще почти  вдвое против того, что он вылил.    

    Он прождал десять минут, четверть часа, полчаса, - Фариа не  шевелился. Дрожа  всем телом, чувствуя, что волосы у него  встали  дыбом  и  лоб покрылся  испариной, Дантес считал секунды по биению своего сердца.    

    Тогда он решил, что настало время  испытать  последнее  средство;  он поднес  склянку к посиневшим губам аббата и влил в раскрытый рот весь остаток жидкости.    

    Снадобье произвело гальваническое действие: страшная  дрожь  потрясла члены  старика, глаза его дико раскрылись, он испустил вздох, похожий  на крик, потом  мало-помалу трепещущее тело снова стало неподвижным.    

    Только глаза остались открытыми.    

    Прошло полчаса, час, полтора часа. В продолжение этих мучительных полутора  часов Эдмон, склонившись над своим другом и приложив руку  к  его сердцу,  чувствовал, как тело аббата холодеет и биение  сердца  замирает, становясь все  глуше и невнятнее.    

    Наконец, все кончилось; сердце дрогнуло в последний раз, лицо посинело; глаза  остались открытыми, но взгляд потускнел.    

    Было шесть часов утра, заря занималась, и бледные лучи солнца, проникая в   камеру,  боролись  с  тусклым  пламенем  плошки.  Отблески  света скользили по  лицу мертвеца и порой казалось, что оно живое. Пока продолжалась эта борьба  света с мраком, Дантес мог еще сомневаться,  но  когда победил свет, он понял,  что перед ним лежит труп.    

    Тогда неодолимый ужас овладел им; он не смел пожать эту руку, свесившуюся с  постели, не смел взглянуть в эти белые и неподвижные глаза,  которые он тщетно  пытался закрыть. Он погасил плошку, тщательно спрятал ее и бросился прочь,  задвинув как можно лучше плиту над своей головой.    

    К тому же медлить было нельзя; скоро должен был явиться тюремщик.    

    На этот раз он начал обход с Дантеса; от него он намеревался  идти  к аббату,  которому нес завтрак и белье.    

    Впрочем, ничто не указывало, чтобы он знал о случившемся. Он вышел.    

    Тогда Дантес почувствовал непреодолимое желание узнать, что  произойдет в  камере его бедного друга; он снова вошел в подземный ход и услышал возгласы  тюремщика, звавшего на помощь.    

    Вскоре пришли другие тюремщики; потом послышались  тяжелые  и  мерные шаги,  какими ходят солдаты, даже когда они не в строю. Вслед за солдатами вошел  комендант.    

    Эдмон слышал скрип кровати, на которой переворачивали тело.  Он  слышал, как  комендант велел спрыснуть водой лицо мертвеца и, видя, что  узник не приходит в  себя, послал за врачом.    

    Комендант вышел, и до Эдмона донеслись слова сожаления вместе с  насмешками и  хохотом.    

    - Ну, вот, - говорил один, - сумасшедший отправился к своим  сокровищам,  счастливого пути!    

    - Ему не на что будет при всех своих миллионах купить саван, -  говорил другой.    

    - Саваны в замке Иф стоят недорого, - возразил третий.    

    - Может быть, ради него пойдут на кое-какие издержки, - все-таки  духовное лицо.    

    - В таком случае его удостоят мешка.    

    Эдмон слушал, не пропуская ни слова, но понял из всего этого немного. Вскоре  голоса умолкли, и ему показалось, что все вышли из камеры.    

    Однако он не осмелился войти, - там могли оставить  тюремщика  караулить  мертвое тело.