1 2 3 4 5 6 
– Нет,  серьезно, Бекки, – забормотал мистер Адамс, – не говори так – «что  это такое?». Это ключ, Бекки. Ведь ты сама прекрасно видишь.    

Через  минуту мы уже катили по улицам Сан-Франциско.    

Это  самый красивый город в Соединенных Штатах Америки. Вероятно, потому, что нисколько  Америку не напоминает. Большинство его улиц подымаются с горы на гору. Автомобильная  поездка по Сан-Франциско похожа на аттракцион «американские горы» и доставляет  пассажиру много сильных ощущений. Тем не менее в центре города есть кусок,  который напоминает ровнейший в мире Ленинград, с его площадями и широкими  проспектами. Все остальные части Сан-Франциско – это чудесная приморская смесь  Неаполя и Шанхая. Сходство с Неаполем мы можем удостоверить лично. Сходство с  Шанхаем находят китайцы, которых в Сан-Франциско множество.    

К  завоеваниям города следует отнести то, что главная его улица называется не  Мейн-стрит, и не Стейт-стрит, и не Бродвей, а просто Маркет-стрит – Базарная  улица. Мы тщетно искали «Ап-таун» и «Даун-таун». Нет! В Сан-Франциско не было  Верхнего города и Нижнего города. Или, вернее, их было слишком много, несколько  сот верхних и нижних частей. Вероятно, житель Фриско, как его приятельски  называют моряки всего мира, на нас обидится, скажет, что Сан-Франциско не хуже  Нью-Йорка и Галлопа и что он, житель Фриско, отлично знает, где у него ап-таун  и где даун-таун, где делают бизнес и где отдыхают после этого бизнеса в кругу  семьи, что зря мы хотим возвести на Сан-Франциско напраслину и вырвать его из  родной семьи остальных американских городов. Возможно, что это и так. На наш  иностранный взгляд, Сан-Франциско больше похож на европейский город, чем на  американский. Здесь, как и везде в Соединенных Штатах Америки, непомерное  богатство и непомерная нищета стоят рядышком, плечо к плечу, так что  безукоризненный смокинг богача касается грязной блузы безработного грузчика. Но  богатство здесь хотя бы не так удручающе однообразно и скучно, а нищета хотя бы  живописна.    

Сан-Франциско  – из тех городов, которые начинают нравиться с первой же минуты и с каждым  новым днем нравятся все больше.    

С  высокого Телеграфного холма открывается прекрасный вид на город и бухту. Тут  устроена широкая площадка с белой каменной баллюстрадой, уставленной вазами.    

Сверкающий  на солнце залив во всех направлениях пересекают белые паромы. У пристаней стоят  большие океанские пароходы. Они дымят, готовясь к отходу в Иокогаму, Гонолулу и  Шанхай. С аэродрома военного городка подымается самолет и, блеснув крылом,  исчезает в светлом небе. Посреди бухты, на острове Алькатрас, похожем издали на  старинный броненосец, можно рассмотреть здание федеральной тюрьмы для особо  важных преступников. В ней сидит Аль-Капонэ, знаменитый главарь бандитской  организации, терроризовавшей страну. Обыкновенных бандитов в Америке сажают на  электрический стул. Аль-Капонэ приговорен к одиннадцати годам тюрьмы не за  контрабанду и грабежи, а за неуплату подоходного налога с капиталов, добытых  грабежами и контрабандой. В тюрьме Аль-Капонэ пописывает антисоветские  статейки, которые газеты Херста с удовольствием печатают. Знаменитый бандит и  убийца (вроде извозчика Комарова, только гораздо опасней) озабочен положением  страны и, сидя в тюрьме, сочиняет планы спасения своей родины от  распространения коммунистических идей. И американцы, большие любители юмора, не  видят в этой ситуации ничего смешного.    

На  Телеграфном холме выстроена высокая башня, с верхушки которой, как мы сказали,  открывается еще более широкий вид на город. Однако наверх нас не пустили.  Оказывается, утром с башни бросился и разбился вдребезги безработный молодой  человек, и на этот день вход в башню решили закрыть.    

Сан-францискская  бухта отделена от океана двумя полуостровами, которые выступают с северной и  южной стороны бухты и оканчиваются высокими мысами, образующими выход в океан.  Это и есть Золотые ворота. Северный полуостров скалист и покрыт дикими лесами.  Сан-Франциско лежит на южном полуострове, лицом к бухте.    

Мы  проехали к Золотым воротам. У выхода в океан на высоком месте разбит прекрасный  парк и выстроен музей изящных искусств с большим количеством копий знаменитых  европейских скульптур. Здесь кончается «Линкольн-хай-вей»: автострада Нью-Йорк –  СанФранциско. Американские техники – люди удивительной скромности. Завершение  своего бетонного шедевра, соединяющего Атлантический океан с Тихим, они  отметили памятным столбиком высотой в три фута; на нем изображены буква «L»,  маленький бронзовый барельеф Линкольна и выбита надпись: «Западная оконечность  дороги Линкольна». Имена строителей дороги остались неизвестными. Что ж! Люди,  которые через полтора года будут проезжать по сан-францискским мостам, не будут  знать, кто эти мосты проектировал и строил.    

Благодаря  любезности строителей моста мы получили возможность осмотреть работы. Мы сели в  военный катер, который поджидал нас в гавани, и отправились на островок  Йерба-Буэна, расположенный на середине залива. Островок находится в ведении  военного ведомства, и для его посещения надо было получить особые пропуска.  Мост Сан-Франциско – Окленд, длиной в семь километров, состоит из нескольких  мостовых пролетов различных систем. Особенно интересна его западная – висячая –  часть длиною в 3,2 километра. Она соединяет Сан-Франциско и остров Йерба-Буэна  и состоит из висячих пролетов, связанных центральным устоем. На острове  западная часть моста встречается с восточной, соединяющей остров с Оклендом.  Эта часть состоит из консольного пролета, протянувшегося на четыреста с лишком  метров, и еще нескольких пролетов, перекрытых решетчатыми фермами.    

Главная  работа на острове, уже почти законченная, – это широчайший и высочайший туннель,  пробитый в скалах. Он-то и соединяет оба участка. Туннель и мост будут  двухэтажными. По верхнему этажу в шесть рядов будут двигаться автомобили. Не  забыты и пешеходы, – для них будут устроены два тротуара. По нижнему этажу  в два ряда пойдут грузовики, и между ними – электрическая железная дорога. По  сравнению с этим мостом величайшие европейские и американские мосты покажутся  просто маленькими.    

Сейчас  кончают сплетать стальной канат, на котором повиснет мост. Его толщина около  метра в диаметре. Это он-то показался нам тонкими проводами, повисшими над  заливом, когда мы подъезжали к СанФранциско. Трос, который на наших глазах  сплетали в воздухе движущиеся станки, напоминал Гулливера, каждый волосок  которого был прикреплен лилипутами к колышкам. Повисший над заливом трос  снабжен предохранительной проволочной сеткой, по которой ходят рабочие. Мы  отважились совершить вдоль троса небольшое путешествие. Чувствуешь себя там,  словно на крыше небоскреба, только с той разницей, что под ногами нет ничего,  кроме тонкой проволочной сеточки, сквозь которую видны волны залива. Дует  сильный ветер.    

Хотя  путешествие было совершенно-безопасным, мы с отчаяньем охватили руками трос.    

– Какой  толстый! – говорила миссис Адамс, стараясь не глядеть вниз.    

– Прекрасный  трос, – подтвердил мистер Адамс, не выпуская из рук стальной опоры.    

– Трос  сплетен из семнадцати с половиной тысяч тонких стальных проволок, –  разъяснил нам наш провожатый.    

Мы пришли  в восторг от этой цифры и уцепились за трос с еще большей силой.    

– Сэры, –  сказал нам мистер Адамс, глядя в небо и почти повиснув на тросе, – мне еще  никогда не приходилось видеть такого троса. Это очень хороший трос. Сколько, вы  говорите, проволочек?    

– Семнадцать  с половиной тысяч!    

– Нет,  серьезно, сэры, такого троса никогда не было в мире.    

И мистер  Адамс с нежностью погладил стальной канат.    

– А  теперь мы подымемся еще выше, – предложил проводник, – до самой  вершины пилона.    

Но нас  невозможно было оторвать от троса.    

– Ай-ай-ай,  какой трос! – восклицал мистер Адамс. – Нет, нет, сэры, вы только  посмотрите, какой он толстый! Сколько проволочек?    

– Семнадцать  с половиной тысяч, – сказал проводник.    

– Прямо  не хочется от него уходить, – заметил мистер Адамс.    

– А  мы и не уйдем от него. Ведь мы будем подыматься вдоль троса, – наивно  сказал проводник.    

– Нет,  нет, сэры, в этом месте трос особенно хорош! О, но! Но, сэры, это чудесный  трос! Вы только вглядитесь, какая безукоризненно тонкая и в то же время прочная  работа.    

Мистер  Адамс нечаянно посмотрел вниз и зажмурил глаза.    

– Прекрасный,  прекрасный трос, – бормотал он, – запишите в свои книжечки.    

– Не  хотите ли посмотреть консольный пролет восточной части моста? – предложил  проводник.    

– Нет,  нет, сэр! Что вы! О, но! Нет, серьезно, это чудный трос! Мне ужасно нравится.  Да, да, да, отличный, превосходный трос! Интересно было бы знать, из какого  количества проволочек он составлен?    

– Из  семнадцати с половиной тысяч, – сказал проводник печально.    

Он  понял, что мы больше никуда не пойдем, и предложил спуститься. Весь обратный  путь мы проделали, не выпуская троса из рук и восхищаясь его небывалыми  качествами.    

Только  очутившись на твердой скалистой земле острова Йерба-Буэна, мы поняли, что такое  героизм людей, которые, весело посвистывая, сплетали трос над океаном.    

 Глава тридцать вторая

  Американский футбол    

     

На пятый  день жизни в Сан-Франциско мы заметили, что город начинает нас засасывать, как  когда-то, давным-давно, тысячу городов, десять пустынь и двадцать штатов тому  назад, нас чуть было не засосал Нью-Йорк. Наши записные книжки покрылись  густыми записями, означающими сроки деловых свиданий, деловых завтраков и  деловых «коктейл-парти». Мы вели жизнь деловых американцев, не имея при этом  ровно никаких дел. Наши дни были наполнены боязнью опоздать на свидание. С  проклятьями мы ползали по комнате в поисках потерявшейся запонки. Подобно  Чичикову, мы нанесли визит градоправителю – мэру города, итальянцу Росси,  седому лысому джентльмену с черными бровями. Он показал нам письмо из Гонолулу,  которое было послано только вчера. Письмо это привез «Чайна-клиппер» – летающая  лодка Сикорского. Ровно пять минут мы хвалили мэру город Сан-Франциско. А он  угостил нас превосходными сигарами. Наше счастье, что Сан-Франциско  действительно прекрасный город и нам не пришлось лгать мистеру Росси. Мы вышли  из Сити-хауза с приятными улыбками на лицах и с тревогой в душе. Пора было  вырваться из кольца деловых свиданий и начать действительно деловую жизнь, то  есть бесцельно бродить по городу.    

Мы  впервые обогнули мыс у Золотых ворот и выехали на набережную. Вдоль набережной  тянулся пляж, на который с громом набегали волны Тихого океана. Стоял  солнечный, но ветреный декабрьский день. Купальный сезон уже окончился, и  выходящие на набережную увеселительные заведения были пусты. Сюда выезжает  Сан-Франциско отдыхать и веселиться в теплые воскресные дни. Здесь можно  померить силу, проехаться на сталкивающихся друг с дружкой электрических  автомобильчиках, получить за десять центов портрет будущей жены с описанием ее  характера, сыграть в механический бильярд и вообще получить сполна весь  американский развлекательный рацион. Но как красиво это место. Набережная по  масштабу не уступала океану – обоим не было конца.    

В  ресторанчике «Топси», специальностью которого является зажаренная в сухарях  курица, в знак чего крыша заведения украшена петушиной головой, а зал –  портретами кур, мы видели, как веселится небогатый житель Сан-Франциско. Он  берет за пятьдесят центов порцию курицы и, съев ее, танцует до упаду. Если ему  надоедает танцевать, он вместе со своей «герл» съезжает, не жалея праздничных  брюк, по отполированному деревянному желобку, который установлен в зале специально  для веселящихся куроедов.    

Быть  может, под влиянием океана, климата или толкущихся здесь моряков со всего  света, но в ресторанном деле Сан-Франциско наблюдается не свойственная Америке  игра ума. В ресторане Бернштейна, где-то в центре, возле Маркет-стрит, подают  только рыбные блюда, сам ресторанчик устроен в виде корабля, кушанья разносят  люди в капитанских и матросских костюмах. Всюду висят спасательные круги с  надписью: «Бернштейн». Конечно, это не такая уж художественная фантазия, но  после аптекарского завтрака номер три человек получает некоторое удовольствие,  тем более что стоит оно не дороже, чем визит в аптеку. Недалеко от пристани  есть совсем уж замечательное пищевкусовое заведение – это итальянский  ресторанчик «Лукка». Хозяин его производит впечатление мага, волшебника и  благотворителя. За обед волшебник берет, правда, не так уж мало – доллар; но зато  человек за ту же плату имеет право здесь снова и снова требовать понравившееся  ему блюдо. Однако – главный сюрприз впереди. После обеда, когда посетитель  надевает пальто, ему дают аккуратно перевязанный ленточкой пакетик с пирожными.    

– Но  я не заказывал пирожных! – говорит посетитель бледнея.    

– Это  бесплатно, – отвечает официант, глядя на него жгучими неаполитанскими  глазами. – В виде подарка.    

Но и это  еще не все. Посетителю вручают какой-то билетик. Оказывается, по этому билету  он имеет право завтра утром прийти в кондитерскую «Лукки» и бесплатно получить  стакан кофе с булочкой. В эту минуту потрясенный мозг посетителя никак не может  осознать, что стоимость пирожных и кофе с булочкой вошла в честно заплаченный  им доллар и что весь гениальный коммерческий расчет «Лукки» построен на том,  что многие посетители не придут завтра за кофе и булочкой, так как у них не  будет для этого времени. Но здесь, как говорится, дорога выдумка.    

Освободившись  от визитов, мы чувствовали себя бодро и жизнерадостно, как студенты после  экзамена. То обстоятельство, что мы видели в Париже и Москве настоящего Родена,  спасло нас от необходимости смотреть в музее копии с его произведений, и мы  блуждали по городу без плана и цели. А так как все наше путешествие проходило  весьма мудро и было подчинено строгому плану мистера Адамса, то на эти часы  свободных блужданий мы смотрели как на заслуженный отдых.    

Непонятно,  как и почему мы попали в «Тропикал Свиминг Пул», то есть зимний бассейн. Мы  постояли, не снимая пальто, в огромном, довольно старом деревянном помещении,  где был тяжелый оранжерейный воздух, торчали какие-то бамбуковые жерди и висели  портьеры, полюбовались на молоденькую парочку в купальных костюмах, деловито  игравшую в пинг-понг, и на толстяка, который барахтался в большом ящике,  наполненном водой, заметили несколько механических бильярдов и автомат с  жевательной резинкой – и побежали дальше, в Японский сад.    

Этот сад  подарила городу японская императрица. В нем все маленькое – горбатые бамбуковые  мостики, карликовые деревья и японский домик с раздвижными бумажными дверьми. В  нем живет японец и, если посетители пожелают, устраивает им настоящий японский  чай. Мы сидели в карликовой бамбуковой беседке и распивали зеленый душистый  кипяток, который бесшумно подавал нам вежливый хозяин. Когда мы почувствовали  себя совсем уже на блаженных островах Ниппона, наши спутники рассказали, что  этот японец недавно погубил свою жену. Он так мучил ее, что она облила себя  керосином и подожгла.    

Из  японского садика мы отправились в китайский квартал. Он был живописен и  грязноват. Все в нем было китайское – жители, бумажные фонари и длинные  полотнища с иероглифами. Но в лавках сидели только японцы и продавали кимоно,  халаты, деревянные туфли, раскрашенные фотографии и китайские безделушки со  штампом: «Made in Japan».    

Наш  вольный день закончился посещением футбольного матча. Играли команды двух университетов  – «Санта-Клара» и «Христиан-Тексас».    

Но  прежде чем перейти к описанию этого события, которое в какой-то степени помогло  нам понять, что такое Америка, необходимо сказать несколько слов об  американском футболе вообще.    

Футбол в  Америке – это значит: самый большой стадион, самое большое скопление людей и  автомобилей в одном месте, самый громкий крик, который только может вылететь из  уст существа, имеющего две руки, две ноги, одну голову и одну, надетую  набекрень, шляпу; это значит – самая большая касса, специальная футбольная  пресса и особая футбольная литература (рассказы, повести и романы из футбольной  жизни). Большое футбольное состязание в Америке – событие гораздо более  значительное, чем концерт симфонического оркестра под управлением Тосканини,  ураган во Флориде, война в Европе и даже похищение дочки знаменитого миллионера.  Если какой-нибудь бандит хочет прославиться, он не должен совершать своего сенсационного  преступления в день футбольного матча между армией и флотом, а найти для этого  более подходящее, спокойное время. Муссолини, например, выбрал очень удобный  момент для нападения на Абиссинию. В тот день в Америке не было футбольной  игры, и дуче получил хорошее паблисити на первой странице газет. А то пришлось  бы ему перекочевать на вторую или даже на третью страницу.    

Матч,  который мы видели в Сан-Франциско, нельзя было отнести к большим играм. Однако  это была не такая уж маленькая игра, и мы не посоветовали бы Джильи или Яше  Хейфецу давать в этот день концерт в Сан-Франциско.    

Трибуны  стадиона, переполненные в центре, по краям были почти пусты. Но в общей  сложности народу на стадионе собралось тысяч тридцать. Сперва игра казалась  непонятной и поэтому неинтересной.    

Американский  футбол ничего общего с европейским не имеет. Эти игры настолько не похожи друг  на друга, что когда в Нью-Йорке, в театре кинохроники, внезапно показали  кусочек футбольного матча двух европейских команд, с публикой сделался припадок  смеха.    

Итак,  некоторое время мы не могли понять, что происходит на поле. Люди в кожаных  шлемах, немного похожие на водолазов, одни в красном, другие в белом,  становились друг против друга, нагнув головы и спины, и несколько секунд стояли  не двигаясь. Потом раздавался свисток, и люди бешено срывались с места. Красные  и белые смешивались вместе, как нам казалось, хватая один другого за ноги.  Такой переполох бывает в курятнике, когда туда заползает хорек. Чудилось даже  хлопанье крыльев. Потом все падали друг на друга, образуя большую шевелящуюся  кучу тел. Публика подымалась с мест и громко кричала. Свистел судья. Футболисты  становились по своим местам, и все начиналось сызнова.    

Первые  минуты мы даже не видели мяча, то есть мы замечали его, но только на секунду,  на две, а затем снова теряли его из виду. Постепенно мы научились следить за  мячом и оценивать положение. К первому перерыву мы уже кое-что понимали в  американском футболе, а ко второму – были уже великими его знатоками, повторяли  фамилии лучших игроков и орали вместе со всеми зрителями.    

В общих  чертах американский футбол представляет собою вот что: есть две команды, у  каждой стороны – ворота, но без верхней перекладины. Травяное поле расчерчено  белыми поперечными полосами, и каждая из этих полос берется с боем. Мы не будем  подробно описывать правил игры. Они слишком сложны. Важно то, как играют, что  делают с мячом. Мяч – кожаный, не круглый, а продолговатый. Это, как видно, для  того, чтобы его можно было крепче и удобнее держать, прижимая к животу. Когда  команды выстраиваются, согнувшись, друг против друга, позади стоят три игрока  Центральный игрок бросает мяч назад из-под раздвинутых ног одному из них.  Противник не сразу видит, кому попал мяч, и в этом заключается преимущество  начинающих. Получивший мяч либо бьет его ногою далеко вперед в расчете, что  свой игрок его поймает, либо по возможности незаметно передает мяч партнеру из  рук в руки. И в этом и в другом случае получивший мяч прижимает его к животу  или к боку и бежит вперед. Его имеют право толкать, хватать за ноги, ставить  ему подножку. Иногда (это бывает очень редко и вызывает овации всего стадиона)  игроку удается увернуться от всех нападающих и пронести мяч за крайнюю черту в  лагере противника. Однако чаще всего сто ловят и валят на землю. Если он при  этом не выпустил мяча из рук, следующий тур, или, если хотите, пароксизм  футбола, начинается с того места, где упал человек с мячом. Иногда получивший  мяч, если он хороший бегун, делает огромный круг, чтобы обогнуть врагов. Но  враги быстро распознают того, кто держит мяч, и мчатся ему наперерез. Он  передает мяч другому, тот – третьему; но прорваться очень трудно, почти  невозможно, и человека с мячом иной раз валят на землю дальше от гола, чем в ту  минуту, когда начинался тур, и, таким образом, бывает потеряно несколько футов.  Между турами команда, владеющая мячом, совещается по поводу дальнейшей тактики.  По традиции, она отходит немного в сторону и, образовав кружок так, что видны  только согнутые спины и расставленные ноги, а головы, почти касаясь друг друга,  образуют центр, шепчется. Но вот придуман страшный план, игроки выстраиваются,  и начинается новая захватывающая потасовка.    

Команды  «Санта-Клара» и «Христиан-Тексас» были почти одинаковой силы. Христианские  молодые люди Техаса были немного сильнее Почти во всех схватках тактика их  сводилась к тому, что игрок, получивший мяч, бросался головой вперед в самую  гущу санта-кларовцев и старался выиграть хотя бы дюйм расстояния. Его сейчас же  валили. Начиналась новая схватка, и опять выигрывался дюйм. Это напоминало  атаку на Западном фронте во время мировой войны, когда после трехдневной  артиллерийской подготовки частям удавалось продвинуться на сто метров вперед.  Медленно и неуклонно техасцы подвигались к воротам санта-кларовцев. Напряжение  все усиливалось. Все громче кричали молодые люди в шапках набекрень. Теперь все  наше внимание было устремлено на публику.    

На  трибуне стадиона друг против друга сидели студенты университетов, «болеющих» за  свои команды. С нашей стороны сидели несколько тысяч санта-кларовцев в красных  фуражках, со своим оркестром. Напротив нас весь центр трибун занимали  специально приехавшие из Техаса христианские молодые люди в белых фуражках и  тоже со своим оркестром.    

Когда до  последней линии «Санта-Клары» оставалось футов двадцать, техасцы поднялись со  своих мест, сняли белые фуражки и, ритмично размахивая ими в сторону ворот  противника, принялись кричать под команду дирижера оркестра:    

– Гоу!  Гоу! Гоу!    

В точном  переводе это значит «иди!», но скорее это надо было понимать: «Вперед! Вперед! Вперед!»    

Оркестр  тоже вскочил и, подымая трубы к самому небу, издавал в такт «Гоу! Гоу!» какофонические  звуки.    

Санта-кларовцы  в своих красных фуражках понуро молчали. К перерыву победительницей вышла  команда «Христиан-Тексас». Новый позор свалился на голову бедных студентов  «Санта-Клары». По традиции в перерыве играет обычно оркестр победителей. И вот,  в то время как игроки, выплевывая травку и выковыривая ее из ноздрей и ушей,  приводили себя в порядок, чтобы приготовиться к следующему тайму, –  затрещала барабанная дробь, взвыли фанфары, и на поле парадным маршем вышел  белый оркестр «Христиан-Тексас». Впереди шел тамбур-мажор, делая танцевальные  «па» и виртуозно играя тонкой булавой. Оркестр исполнил марш университета. При  этом сидевший без дела оркестр «Санта-Клары» испытывай такие страдания, какие,  вероятно, испытывал Вагнер, слыша ненавистные звуки «Травиаты». А подлый  оркестр противников все играл и играл. Теперь музыканты исполняли модные  фокстроты и песенки, шагая гуськом по полю, сходясь, расходясь и выделывая  различные фигуры. Дирижер извивался всем телом, выбивал чечотку и нарочно делал  всякие нахальные телодвижения, чтобы раздразнить и уничтожить пораженных  врагов.    

Начался  следующий тайм.    

За  стенами стадиона были видны уходящие вверх и вниз дома Сан-Франциско, тесно и  свежо зеленели деревья садов, травяная площадка блестела на солнце, а легкий  аромат водорослей, устриц, юности и счастья, несшийся от океана, смешивался с  приторным аптекарским запахом виски. Публика для подогревания энтузиазма и в  память о «сухом законе» вынимала из кармана плоские бутылочки и глотала виски  прямо из горлышка, тут же на трибунах.    

И снова  началась интересная потасовка. На этот раз «Санта-Клара» начала недурно. Линия  борьбы все ближе и ближе подходила к воротам христианских молодых людей. Тут  поднялись красные фуражки. И санта-кларовские ребята принялись накачивать своих  футболистов.    

– Гоу!  Гоу! Гоу! – кричали они звонкими юношескими голосами.    

Оркестр  «Санта-Клары», вскочив на скамейки, устроил такой музыкальный сумбур, что от  него одного проклятые и нахальные христианские молодые люди должны были  обратиться в пепел. С каждым новым свистком судьи линия игры подвигалась к  воротам техасцев. Санта-кларовцы буквально лбом пробивали путь и завоевывали  дюймы и футы зеленой травки. Понукаемые криками, они сгибались в три погибели  и, как бодливые козлы, бросались головою в стену, состоящую из вражеских  животов.    

– Санта-Клара! –  надрывались над нами какие-то молодые люди. – Санта-Клара! Гоу! Гоу!    

Глаза их  были вытаращены. Рты широко раскрыты. К зубам прилипли позабытые жевательные  резинки. Близился час расплаты.    

И вдруг  произошло нечто ужасное. Произошло такое, от чего обе враждующие трибуны  поднялись и издали единый раздирающий крик, в котором было все – и торжество и  гордость, и ужас. Одним словом, это был универсальный крик, самый громкий крик,  на который только способны тридцать тысяч человек.    

Лучший  футболист «Христиан-Тексаса» неожиданно схватил мяч и помчался к воротам  «Санта-Клары». Ему нужно было пересечь все поле. Ему бежали навстречу, за ним  гнались сзади, его пытались схватить за ноги сбоку. Ему бросились под ноги  наиболее отчаянные защитники «Санта-Клары». Но маленький футболист, прижав мяч  к животу, все бежал и бежал. Это было какое-то чудо. Сперва он бежал по краю  поля, потом резко свернул на середину. Он перепрыгнул через бросившегося ему  под ноги санта-кларовца и ловко увильнул от десятка тянувшихся к нему рук.  Трудно передать волнение публики. Наконец игрок пробежал последнюю линию и  остановился. Это было все. «Христиан-Тексас» выиграл. Наша трибуна была  посрамлена. Противоположная – бурно ликовала.    

 Глава тридцать третья

  «Русская горка»    

     

Мы  вернулись с футбола в прекрасном настроении и наперерыв принялись рассказывать  Адамсам о наших футбольных впечатлениях. Адамсы не пошли с нами на футбол,  решив воспользоваться этим временем, чтобы сходить на почту.    

– Не  говорите мне про футбол, – сказал нам мистер Адамс. – Это ужасная,  варварская игра. Нет, серьезно, мне больно слушать, когда вы говорите про  футбол. Вместо того чтобы учиться, молодые люди занимаются черт знает чем. Нет,  серьезно, не будем говорить про эти глупости.    

Мистер  Адамс был чем-то расстроен. Перед ним лежали большой лист бумаги, сплошь испещренный  цифрами и какими-то закорючками, и маленькая посылочка.    

– Значит,  так, Бекки, – сказал он, – шляпа в Сан-Франциско еще не пришла. А  ведь мы послали в Санта-Фе распоряжение переслать шляпу именно в Сан-Франциско!    

– Ты  твердо помнишь, что в Сан-Франциско? – спросила миссис Адамс. – Мне  почему-то казалось, что в последний раз ты просил переслать шляпу в  Лос-Анжелос.    

– Нет,  нет, Бекки, не говори так. У меня все записано.    

Мистер  Адамс снял очки и, приблизив бумагу к глазам, принялся разбирать свои записи.    

– Да,  да, да, – бормотал он, – вот. По последним сведениям, шляпа была переслана  из Детройта в Чикаго. Потом в Сан-Луи. Но так как мы не поехали в Сан-Луи, я  письменно распорядился послать шляпу в Канзас. Когда мы были в Канзасе, шляпа  еще не успела туда прийти.    

– Хорошо, –  сказала миссис Адамс, – это я помню. В Санта-Фе мы забыли пойти на почту,  и ты писал им письмо из Лас-Вегас! Помнишь, одновременно с этим ты послал ключ  в Грэнд-кэньон. Не спутал ли ты адреса?    

– Ах,  Бекки, как ты можешь так подумать! – простонал мистер Адамс.    

– Тогда  что это за посылка? – воскликнула Бекки. – Она такая маленькая, что в  ней не может быть шляпы!    

Супруги  Адамс пришли с почты только что и еще не успели открыть посылочки. Ящичек  вскрывали долго и аккуратно, горячо обсуждая, что в нем может содержаться.    

– А  вдруг это мои часы из Грэнд-кэньона! – заметил мистер Адамс    

– Как  это могут быть часы из Грэнд-кэньона, если ящичек выслан из Санта-Фе!    

Наконец  посылку вскрыли. В ней лежал ключ с круглой медной бляхой, на которой была  выбита цифра «82».    

– Так  и есть! – воскликнула миссис Адамс.    

– Что  «так и есть», Бекки? – льстиво спросил мистер Адамс.    

– Так  и есть! Это ключ от номера в Грэнд-кэньоне, который ты по ошибке послал в  Санта-Фе на почту. А распоряжение о пересылке шляпы ты, очевидно, послал в  Грэнд-кэньон, в кэмп. Я думаю, просьба возвратить часы, которые я тебе  подарила, тоже вместо Грэнд-кэньона попала в Санта-Фе.    

– Но,  Бекки, не говори так опрометчиво, – пробормотал мистер Адамс. –  Почему обязательно я во всем виноват? Нет, серьезно, Бекки, я призываю тебя к  справедливости. Тем более что это все легко исправить. Мы напишем… Да… Куда же  мы напишем?    

– Прежде  всего надо послать ключ и этот проклятый плед, который ты захватил во Фрезно.    

– Но,  Бекки, ведь я оставил во Фрезно бинокль, а он, я думаю, дороже пледа.    

– Хорошо.  Значит, ключ – в Грэнд-кэньон, плед – во Фрезно, а в Санта-Фе-насчет часов… То  есть нет, насчет часов – в Грэнд-кэньон, а в Санта-Фе надо прежде всего послать  извинение. Затем…    

– А  шляпа, Бекки? – ласково спросил мистер Адамс.    

– Да  погоди ты! Да, шляпа. Со шляпой мы сделаем так…    

В это  время раздался стук в дверь, и в комнату вошел человек огромного роста, с широкими  круглыми плечами и большой круглой головой, на которой сидела маленькая кепка с  пуговкой. Человек этот, очевидно чувствуя величину своего тела, старался делать  совсем маленькие шажки и при этом ступать как можно тише. Тем не менее паркет  под ним затрещал, как будто в комнату вкатили рояль. Остановившись, незнакомец  сказал тонким певучим голосом на превосходном русском языке:    

– Здравствуйте.  Я к вам от нашей молоканской общины. Вы уж, пожалуйста. Это уж у нас такой  порядок, если кто из России приезжает… Просим пожаловать на наше молоканское  чаепитие. У меня и автомобиль с собой, так что вы не беспокойтесь.    

Мы много  слышали о русских молоканах в Сан-Франциско, оторванных от родины, но, подобно  индейцам, сохранивших язык, свои нравы и обычаи.    

Через  пять минут мистер Адамс и посланец молоканской общины были друзьями. Мистер  Адамс показал хорошее знание предмета и ни разу не спутал молокан с духоборами  или субботниками.    

По пути  на Русскую горку, где живут сан-францискские молокане, наш проводник рассказывал  историю их переселения.    

Когда-то,  давным-давно, молокане жили на Волге. Их притесняло царское правительство,  подсылало к ним попов и миссионеров. Молокане не поддавались. Тогда их переселили  на Кавказ, куда-то в район Карса. Они и там, в новых местах, принялись делать  то, что делали веками, – сеять хлеб. Но жить становилось все труднее,  преследования делались ожесточеннее, и молокане решили покинуть родную страну,  оборотившуюся к ним мачехой. Куда ехать? Люди едут в Америку. Поехали в Америку  и они – пятьсот семейств. Было это в тысяча девятьсот втором году. Как они  попали в Сан-Франциско? Да так как-то. Люди ехали в Сан-Франциско. Поехали в  Сан-Франциско и они. Нашему гиганту-провожатому было на вид лет сорок. Значит,  попал он в Америку шестилетним мальчиком. Но это был такой русский человек, что  даже не верилось, будто он умеет говорить по-английски. В Америке молокане  хотели по-прежнему заняться хлебопашеством, но на покупку земли не было денег.  И они пошли работать в порт. С тех пор сан-францискские молокане – грузчики. В  городе молокане поселились отдельно на горке, постепенно настроили домиков,  выстроили небольшую молельню, которую торжественно называют «Молокан-черч»,  устроили русскую школу, и горка стала называться «Русской горкой». Октябрьскую  революцию молокане встретили не по-молокански, а по-пролетарски. Прежде всего в  них заговорили грузчики, а уж потом молокане. Впервые за свою жизнь люди  почувствовали, что у них есть родина, что она перестала быть для них мачехой.  Во время коллективизации один из уважаемых молоканских старцев получил от своих  племянников из СССР письмо, в котором они спрашивали у него совета – входить им  в колхоз или не входить. Они писали, что другой молоканский старец в СССР  отговаривает их от вступления в колхоз. И старый человек, не столько старый  молоканский проповедник, сколько старый сан-францискский грузчик, ответил им –  вступать. Этот старик с гордостью говорил нам, что теперь часто получает от  племянников благодарственные письма. Когда в Сан-Франциско приезжал  Трояновский, а потом Шмидт, молокане встречали их цветами.    

Мы долго  ехали по городу, подымаясь с горки на горку. Кажется, проехали китайский  квартал.    

– А  вот и Русская горка, – сказал наш могучий драйвер, переводя рычаг на  вторую скорость.    

Машина  зажужжала и принялась карабкаться по булыжной мостовой вверх.    

Нет, тут  ничего не напоминало Сан-Франциско! Эта уличка походила скорей на окраину  старой Тулы или Калуги. Мы остановились возле небольшого дома с крыльцом и  вошли внутрь. В первой комнате, где на стене висели старинные фотографии и  вырезанные из журналов картинки, было полно народу. Тут были бородатые, пожилые  люди в очках. Были люди и помоложе, в пиджаках, из-под которых виднелись  русские рубашки. Точно такую одежду надевали русские дореволюционные рабочие в  праздничный день. Но самое сильное впечатление произвели женщины. Хотелось даже  провести рукой по глазам, чтобы удостовериться, что такие женщины могут быть в  тысяча девятьсот тридцать шестом году, и не где-нибудь в старорусской глуши, а  в бензиново-электрическом Сан-Франциско, на другом конце света. Среди них мы  увидели русских крестьянок, белолицых и румяных, в хороших праздничных кофтах с  буфами и широких юбках, покрой которых был когда-то увезен из России, да так и  застыл в Сан-Франциско без всяких изменений; увидели рослых старух с вещими  глазами. Старухи были в ситцевых платочках. Это бы еще ничего. Но откуда взялся  ситец в самую настоящую цинделевскую горошинку! Женщины говорили мягко и  кругло, певучими окающими голосами и, как водится, подавали руку лопаточкой.  Многие из них совсем не умели говорить по-английски, хотя и прожили в  Сан-Франциско почти всю свою жизнь. Собрание напоминало старую деревенскую  свадьбу: когда все уже в сборе, а веселье еще не начиналось.    

Почти  все мужчины были высокие и плечистые, как тот первый, который за нами заехал. У  них были громадные руки – руки грузчиков.    

Нас  пригласили вниз. Внизу было довольно просторное подвальное помещение. Там стоял  узкий длинный стол, уставленный пирожками, солеными огурцами, сладким хлебом,  яблоками. На стене висели портреты Сталина, Калинина и Ворошилова. Все  расселись за столом, и началась беседа. Нас расспрашивали о колхозах, заводах,  о Москве. Подали чай в стаканах, и вдруг самый огромный из молокан, довольно  пожилой человек в стальных очках и с седоватой бородкой, глубоко набрал воздух  и запел необычайно громким голосом, сначала показалось даже – не запел, а  закричал:    

     

Извела  меня кручина,    

Подколодная  змея.    

Догорай,  моя лучина,    

Догорю  с тобой и я    

     

Песню  подхватили все мужчины и женщины. Они пели так же, как и запевала, – во  весь голос. В этом пении не было никаких нюансов. Пели фортиссимо, только  фортиссимо, изо всех сил, стараясь перекричать друг друга. Странное, немного  неприятное вначале, пение становилось все слаженнее. Ухо быстро привыкло к  нему. Несмотря на громкость, в нем было что-то грустное. В особенности хороши  были бабьи голоса, исступленно выводившие высокие ноты. Такие вот пронзительные  и печальные голоса неслись куда-то над полями, в сумерки, после сенокоса,  неустанно звенели, медленно затихая и смешиваясь наконец со звоном сверчков.  Люди пели эту песню на Волге, потом среди курдов и армян, возле Карса. Теперь  поют ее в Сан-Франциско, штат Калифорния. Если погнать их в Австралию, в  Патагонию, на острова Фиджи, они и там будут петь эту песню.    

Песня –  вот все, что осталось у них от России.    

Потом  человек в очках подмигнул нам и запел:    

     

Вышли  мы все из народа,    

Дети  семьи трудовой,    

Братский  союз и свобода –    

Вот  наш девиз боевой.    

     

Мистер  Адамс, который уже несколько раз вытирал глаза и был растроган еще больше, чем  во время разговора с бывшим миссионером о мужественных индейцах наваго, не  выдержал и запел вместе с молоканами.    

Но тут  нас ожидал сюрприз. В словах: «Черные дни миновали, час искупленья настал» –  молокане сделали свою идеологическую поправку. Они спели так: «Черные дни  миновали, путь нам Христос указал». Мистер Адамс, старый безбожник и  материалист, не разобрал слов и бодро продолжал петь, широко раскрывая рот.    

Когда  песня окончилась, мы спросили, что означает это изменение текста.    

Запевала  снова значительно подмигнул нам и сказал:    

– У  нас песенник есть. Мы поем по песеннику. Только это – баптистская песня. Мы ее  так, специально для вас спели.    

Он  показал сильно потрепанную книжицу. В предисловии сообщалось:    

«Песни  бывают торжественные, унывные и средние».    

«Путь  нам Христос указал» – очевидно, считается средней.    

Для того  чтобы доставить нам удовольствие, молокане с большим воодушевлением спели песню  – «Как родная меня мать провожала», спели полностью, строчка в строчку, а затем  долго еще пели русские песни.    

Потом  опять была беседа. Разговаривали друг с другом о разных разностях.  Расспрашивали нас, нельзя ли устроить возвращение молокан на родину.    

Рядом с  нами заспорили два старика    

– Вся  рабства под солнцем произошла от попов, – сказал один старик.    

Другой  старик согласился с этим, но согласился в тоне спора.    

– Мы  двести лет попам не платили! – воскликнул первый.    

Второй с  этим тоже согласился и опять в тоне спора. Мы в эту двухсотлетнюю распрю не  вмешивались.    

Пора  было уходить. Мы распрощались с нашими радушными хозяевами. Напоследок, уже  стоя, молокане повторили «Как родная меня мать провожала», – и мы вышли на  улицу.    

С  Русской горки хорошо был виден светящийся город. Он распространился далеко во  все стороны. Внизу кипели американские, итальянские, китайские и просто морские  страсти, строились чудесные мосты, на острове в федеральной тюрьме сидел  Аль-Капонэ, а здесь в какой-то добровольной тюрьме сидели люди со своими  русскими песнями и русским чаем, сидели со своей тоской огромные люди, почти  великаны, потерявшие родину, но помнящие о ней ежеминутно…    

 Глава тридцать  четвертая

  Капитан Икс    

     

Жалко  было покидать Сан-Франциско. Но Адамсы были неумолимы, – все путешествие должно  было уложиться в два месяца, и ни одним днем больше,    

– Да,  да, сэры, – говорил мистер Адамс, сияя, – мы не должны мучить нашу  беби больше чем шестьдесят дней. Мы получили сегодня письмо. На прошлой неделе  беби повели в зоологический сад и показали ей аквариум. Когда беби увидела  столько рыб сразу, она закричала. «No more fish!» – «Не надо больше рыб!» Наша  беби скучает. Нет, нет, сэры, мы должны ехать как можно скорее.    

Полные  сожаления, мы в последний раз проезжали по живописным горбатым улицам Сан-Франциско.  Вот в этом маленьком сквере мы могли посидеть на скамеечке и не посидели, по  этой шумной улице мы могли бы гулять, но не были на ней ни разу, вот в этом  китайском ресторанчике могли бы расчудесно позавтракать, но почему-то не  позавтракали. А притоны, притоны! Ведь мы забыли самое главное – знаменитые  притоны старого Фриско, где шкиперы разбивают друг другу головы толстыми  бутылками от рома, где малайцы отплясывают с белыми девушками, где дуреют от  опиума тихие китайцы. Ах, забыли, забыли! И уже ничего нельзя поделать, надо  ехать!    

Мы  уносились все дальше и дальше от Сан-Франциско по дороге, проложенной вдоль океана.  Еще вчера мы были в Калифорнийском университете. Мы видели профессора  славянской литературы, мистера Кауна, и он, держа в руках книжку рассказов Льва  Толстого на татарском языке, рассказывал своим студентам о национальной  политике СССР, о культурном развитии народов. Маленький седой и элегантный,  профессор перемежал свою лекцию остротами, несколько десятков молодых людей  внимательно слушали о далекой стране с новым и удивительные укладом жизни.  Вечер мы провели в домике профессора, на берегу Сан-Францискской бухты, возле  Беркли. Мистер Каун пригласил к себе человек пятнадцать своих лучших студентов.  Пылал камин, молодые люди и девушки сидели на полу, болтали, щелкали китайские  орешки. Одна из девушек поднялась, ушла куда-то и через десять минут вернулась  с мокрыми распущенными, как у русалки, волосами. Она купалась в заливе. На  кухне, в большом деревянном ящике спали шесть новорожденных щенков. Профессор  часто ходил туда и, умиленно сложив руки, смотрел на песиков. Потом мы вышли на  берег залива и, озаренные лунным светом, бродили по песчаному пляжу. Молодые  люди сели в кружок и хором спели несколько студенческих песен. Сначала была  исполнена боевая песня «медведей», направленная против станфордских студентов,  заклятых врагов Калифорнийского университета на футбольном поле. Студенты  Калифорнийского университета называют себя «медведями». Напевшись вдоволь (пели  они довольно стройно, но жидковато: один молоканин мог бы заглушить их своим  голосом), они рассказали нам, что в Калифорнийском университете учится студент  восьмидесяти четырех лет от роду. Движет им не только необычайная любовь к  знаниям. Есть еще одно обстоятельство. Давно-давно, когда этот более чем старый  студент был юношей, он получил от дяди наследство. По точному смыслу завещания,  наследник должен был пользоваться процентами с огромного капитала до тех пор,  пока не окончит университета. После этого наследство должно было быть обращено  на благотворительные цели. Таким образом, дядя-бизнесмен хотел убить наповал  двух зайцев – дать образование племяннику и замолить перед богом грехи,  неизбежно связанные с быстрым обогащением. Но племянник оказался не меньшим  бизнесменом, чем дядя. Он записался в университет и с тех пор числится  студентом, получая проценты с капитала. Продолжается это хамство уже шестьдесят  пять лет, и покойный дядя-бизнесмен никак не может перекочевать из ада в рай. В  общем, забавный случай в истории Калифорнийского университета.    

Все это  было вчера, а сегодня, обдуваемые океанским ветром, мы мчались по «Золотому  штату», направляясь к Лос-Анжелосу. Проезжая городок Монтерей, мы увидели возле  одного деревянного дома памятную доску: «Здесь жил Роберт Льюис Стивенсон  вторую половину 1879 года». Мы ехали по дороге, не только удобной и красивой,  но и какой-то щеголеватой. Все вокруг казалось щеголеватым – и светлые домики,  и пальмы, листья которых блестели так, как будто их только что выкрасили  эмалевой зеленой краской, и небо, вид которого ясно показывал, что дожидаться  появления на нем облаков безнадежное дело. Только океан гремел и бесновался,  как неблаговоспитанный родственник на именинах в порядочном семействе.    

– Сэры, –  сказал мистер Адамс, – вы едете по одному из немногих мест в Соединенных  Штатах, где живут рантье. Америка это не Франция, где рантье встречаются в  каждом городе. Американцы почти никогда не останавливаются на какой-то заранее  установленной сумме, – они продолжают добывать и добывать. Но находятся  чудаки, которые решают вдруг предаться отдыху. Чаще всего это бывают не очень  богатые люди, потому что богатый человек может устроить себе Калифорнию даже в  своем нью-йоркском доме. Калифорния привлекает дешевизной жизни и климатом.  Смотрите, смотрите! В этих домиках, которые мы сейчас проезжаем, живут маленькие  рантье. Но не только рантье живут в Калифорнии. Иногда попадаются представители  особой человеческой породы – американские либералы. Сэры! Наши радикальные  интеллигенты – честные, хорошие люди. Да, да, сэры, было бы глупо думать, что  Америка – это только стандарт, только погоня за долларами, только игра в бридж  или поккер. Но, но, сэры! Вспомните того молодого мистера, у которого мы  провели вечер недавно.    

«Молодой  мистер», старый знакомый Адамса, происходил из аристократической семьи.  Родители его были очень богаты. Он получил прекрасное воспитание, и его ожидала  легкая, утонченная жизнь, без забот и дум, с тремя автомобилями, гольфом,  красивой и нежной женой, вообще всем, что только могут дать в Америке богатство  и происхождение из пионерской семьи, предки которой высадились на «Мэйфлауэре»  несколько веков назад. Но от всего этого он отказался.    

Мы  пришли к нему поздно вечером (это было в большом промышленном городе). У него  была наемная квартира, состоящая из одной просторной комнаты с газовым камином,  пишущей машинкой, телефоном и почти без мебели. Хозяин и его жена, немецкая  коммунистка, были не по-американски бледны. Это была бледность людей, рабочий  день которых не регламентирован и слишком часто простирается за полночь, людей,  у которых нет ни времени, ни денег, чтобы заниматься спортом, людей, питающихся  как попало и где попало и полностью отдающих себя избранному делу.    

Убедившись  в несправедливости капиталистического строя, молодой человек не ограничился чтением  приятных, возвышающих душу книг, сделал все выводы, пошел до конца, бросил богатого  папу и вступил в коммунистическую партию. Сейчас это партийный работник.    

Через  полчаса после нас пришел еще один гость, секретарь районного комитета партии.  Мебели не хватило, и хозяин уселся на пол. Перед нами были два типичных  представителя американского коммунизма – коммунист-рабочий и  коммунист-интеллигент.    

Секретарь  был молодой, скуластый, похожий на московского комсомольца. Казалось, ему не  хватало для полного сходства только кепки с длинным козырьком, нависшим, как  карниз. Он был докером и сейчас проводил большую забастовку портовых грузчиков.    

– Мы  потеряли уже несколько человек убитыми, но будем бороться до конца, –  сказал он. – Вчера ночью полиция пыталась подвезти к пароходам  штрейкбрехеров. Они стали теснить наших пикетчиков и пустили в ход револьверы.  Место стычки полицейские осветили прожектором. Многим рабочим грозил арест.  Тогда один из наших прорвался к прожектору и бросил в стекло булыжник.  Прожектор потух, и рабочим в темноте удалось отстоять свои позиции и не  пропустить штрейкбрехеров. Эту забастовку трудно проводить, потому что у нас  нет единства профессионального движения, – грузчики бастуют, а моряки  работают. На нашем побережье идет забастовка, а на Атлантическом побережье  работают. Конечно, хозяева этим пользуются и направляют грузы в атлантические  порты. Это им обходится дороже, но для них дело сейчас не в деньгах. Им надо  нас сломить. Мы много все-таки работаем над единством профессионального движения  и надеемся на успех.    

Он  внезапно задумался и промолвил:    

– Если  бы нам достать хоть какой-нибудь автомобиль, хоть самый старый. У меня огромный  район. Когда мне нужно поехать куда-нибудь по партийным делам, я выхожу на  дорогу и поднимаю большой палец. Большой палец-это все средства, отпущенные мне  на передвижение.    

Он  заговорил о тридцати долларах, которые нужны, чтобы начать борьбу против  средневековой эксплуатации мексиканцев и филиппинцев на луковичных плантациях.  Но их не было, этих тридцати долларов. Их еще только надо было доставать.    

Некоторые  партийные работники живут на два доллара в неделю. Смешная цифра для страны  миллионеров. Но что ж, со своими жалкими крохами они мужественно встали на  борьбу с Морганами… И делают успехи. Морганы со своими миллиардами, со своей  могучей прессой боятся их и ненавидят.    

Миссис  Адамс с женой нашего хозяина давно ушли куда-то и сейчас только вернулись с  хлебом и колбасой. Покамест мы доканчивали разговор, они делали бутерброды на  шатающемся столике. Зрелище, о котором у нас знают уже только по музейным  рисункам, изображающим быт русских революционеров накануне тысяча девятьсот  пятого года.    

–…Да,  мистер Илф и мистер Петров, я вижу, вы вспомнили этих хороших людей, – продолжал  Адамс. – Американцы умеют увлекаться идеями. А так как они вообще деловые  люди и умеют работать, то и в революционном движении они занимаются делом, а не  болтовней. Вы видели этого секретаря. Очень деловой молодой человек. Я вам  советую, сэры, остановиться в Кармеле, вы увидите там людей еще более интересных.  В Кармеле живет Линкольн Стеффенс. Сэры, это один из лучших людей Америки.    

Дорога  то подходила к океану, то уходила от него снова. Иногда мы проезжали длинными  аллеями высоких пальм, иногда поднимались на пригорки среди зеленых садов и  курортных домиков. В маленьком тихом городке Кармел мы позавтракали в  ресторанчике, на стенах которого были развешаны фотографии знаменитых  киноартистов с их автографами. Тут уже пахло Голливудом, хотя до него было еще  миль двести.    

Заросшие  зеленью улички Кармела спускаются к самому берегу океана. Тут, так же как и в  Санта-Фе и Таосе, живет много художников и писателей.    

Альберт  Рис Вильямс, американский писатель и друг Джона Рида, совершивший вместе с ним  путешествие в Россию во время революции, большой седой человек с молодым лицом  и добродушно сощуренными глазами, встретил нас во дворе маленького ветхого  дома, который он снимал помесячно. Его домик походил на все американские домики  только тем, что там был камин. Все остальное было уже не похоже. Стояла  неожиданная тахта, накрытая ковром, было много книг, на столе лежали брошюры и  газеты. Сразу бросалось в глаза – в этом доме читают. В своей рабочей комнате  Вильямс открыл большую камышовую корзину и чемодан. Они были доверху наполнены  рукописями и газетными вырезками.    

– Вот, –  сказал Вильямс, – материалы к книге о Советском Союзе, которую я  заканчиваю. У меня есть еще несколько корзин и чемоданов с материалами. Я хочу,  чтобы моя книга была совершенно исчерпывающей и дала американскому читателю  полное и точное представление об устройстве жизни в Советском Союзе.    

Вильямс  несколько раз был у нас и в один из своих приездов прожил целый год в деревне.    

Вместе с  Вильямсом и его женой, сценаристкой Люситой Сквайр, мы отправились к Линкольну  Стеффенсу. На Люсите Сквайр было холщовое мордовское платье с вышивкой.    

– Это  я ношу в память о России, – сказала она.    

Мы шли  берегом океана, не уставая им восхищаться.    

– Черное  море лучше, – заметила Люсита Сквайр.    

Мы  похвалили Кармел, его домики, деревья, тишину.    

– Москва  мне больше нравится, – сухо заметила Люсита Сквайр.    

– Вы  ее не слушайте, – сказал Вильямс, – она одержимая. Она постоянно  думает о Москве. Ей ничего не нравится на свете, только Москва. После того как  она побывала там, она возненавидела все американское. Вы же слышали! Она  сказала, что Черное море красивее, чем Тихий океан. Она даже способна сказать,  что Черное море больше, чем Тихий океан: только потому, что Черное море –  советское.    

– Да, –  сказала Люсита упрямо, – я это говорю и буду говорить. Хочу в Москву! Мы  не должны сидеть здесь ни минуты!    

Разговаривая  так, мы подошли к дому Линкольна Стеффенса, почти не видному с улички за густой  зеленью.    

Стеффенс  – знаменитый американский писатель. Его автобиография в двух томах стала в  Америке классическим произведением.    

Сердечная  болезнь не позволяла ему встать с постели. Мы вошли в комнату, где стояла головами  к окну железная белая кровать. В ней, опираясь на подушки, полулежал старик в  золотых очках. Немножко ниже его груди, на одеяле, стояла низенькая скамеечка,  на которой помещалась портативная пишущая машинка. Стеффенс заканчивал статью.    

Болезнь  Стеффенса была неизлечима. Но, как и все обреченные люди, даже понимающие свое  положение, он мечтал о будущем, говорил о нем, строил планы. Собственно, для  себя у него был только один план: уехать в Москву, чтобы увидеть перед смертью  страну социализма и умереть там.    

– Я  не могу больше оставаться здесь, – тихо сказал он, поворачивая голову к  окну, будто легкая и вольная природа Калифорнии душила его, – я не могу  больше слышать этого идиотского оптимистического смеха.    

Это  сказал человек, который всю свою жизнь верил в американскую демократию, поддерживал  ее своим талантом писателя, журналиста и оратора. Всю жизнь он считал, что  общественное устройство Соединенных Штатов идеально и может обеспечить людям  свободу и счастье. И какие бы удары ни получал он на этом пути, он всегда  оставался верным ему. Он говорил: «Все дело в том, что в нашей администрации  мало честных людей. Наш строй хорош, нам нужны только честные люди».    

А теперь  он сказал нам:    

– Я  хотел написать для своего сына книгу, в которой решил рассказать всю правду о  себе. И на первой же странице мне пришлось…    

Внезапно  мы услышали короткое глухое рыдание: Линкольн Стеффенс плакал. Он закрыл руками  свое тонкое и нервное лицо – лицо ученого.    

Жена  подняла его голову и дала ему платок. Но он, уже не стесняясь своих слез, продолжал:    

– Мне  пришлось открыть сыну, как тяжело всю жизнь считать себя честным человеком, когда  на самом деле был взяточником. Да, не зная этого, я был подкуплен буржуазным  обществом. Я не понимал, что слава и уважение, которыми я был награжден,  являлись только взяткой за то, что я поддерживал несправедливое устройство  жизни.    

Год тому  назад Линкольн Стеффенс вступил в коммунистическую партию.    

Мы долго  обсуждали, как перевезти Стеффенса в Советский Союз. Ехать поездом ему нельзя,  не позволит больное сердце. Может быть, пароходом? Из Калифорнии через  Панамский канал – в Нью-Йорк, а оттуда через Средиземное море – на черноморское  побережье. Пока мы строили эти планы, Стеффенс, обессиленный разговором, лежал  в постели, положив руку на пишущую машинку. Затихший, в белой рубашке с  отложным воротом, худой, с маленькой бородкой и тонкой шеей, он походил на  умирающего Дон-Кихота.    

Было уже  темно, когда мы шагали назад, к дому Вильямса. За нами шел мистер Адамс под  ручку с Бекки и, вздыхая, бормотал:    

– Нет,  нет, сэры, было бы глупо думать, что в Америке мало замечательных людей.    

Вечер мы  провели у одного кармельского архитектора, где собралась на вечеринку местная  интеллигенция.    

В довольно  большом испанском зале, с деревянными балками под потолком, было много людей.    

Маленький,  как куколка, хозяин, бритый, но с длинными артистическими волосами, учтиво  угощал собравшихся прохладительными напитками и сиропами. Дочка его с  решительным видом подошла к роялю и громко сыграла несколько пьес. Все слушали  с крайним вниманием. Это напоминало немую сцену из «Ревизора». Гости  остановились в той позиции, в какой застигла их музыка, – кто со стаканом,  поднесенным ко рту, кто с изогнутым в разговоре станом, кто с тарелочкой в  руках, на которой лежало тощее печенье. Один только низенький человек, ширина  плеч которого равнялась его росту, не проявлял достаточной деликатности. Он  что-то громко рассказывал. Заросшие мясом, сплющенные уши выдавали в нем боксера.  Мистер Адамс потащил нас к нему. Его представили нам как бывшего чемпиона мира  по боксу, мистера Шарки, человека богатого (три миллиона долларов),  удалившегося от дел и отдыхающего в Кармеле среди радикальной интеллигенции,  которой он очень сочувствует.    

Мистер  Шарки радостно вытаращил свои бледноватые глазки и сразу дал нам пощупать свои  мускулы. Все гости уже перещупали мускулы мистера Шарки, а он все не мог  успокоиться, все сгибал свои короткие могучие руки.    

– Надо  выпить, – сказал вдруг мистер Шарки.    

С этими  словами он увел к себе человек пятнадцать архитекторовых гостей, включая его  музыкальную дочку и нас с Вильямсами и Адамсами.    

Чемпион  мира снимал прекрасный домик, прямо к окнам которого Тихий океан подкатывал  свои освещенные лунным светом волны. Шарки открыл шкаф, оттуда появились ромы,  джины, разные сорта виски и даже греческая мастика, то есть все самое крепкое,  что только изготовляет мировая спирто-водочная промышленность.    

Составив  адские смеси и раздав гостям бокалы, мистер Шарки раскрыл свои бледные глаза  еще шире и принялся бешено врать.    

Первым  долгом он заявил, что убежден в невиновности Бруно Гауптмана, убийцы ребенка  Линдберга, и мог бы явиться свидетелем по этому делу, если бы не боялся  обнаружить свою связь с бутлегерами, торговцами спиртом во время «сухого  закона».    

Потом он  рассказал, как однажды, командуя трехмачтовой шхуной, он поплыл к Южному  полюсу, как шхуна обледенела и команда хотела его убить, но он один подавил  бунт всей команды и благополучно вывел корабль в теплые широты. Это был слишком  красочный, слишком корсарский рассказ, чтобы не выпить по этому случаю еще  разик.    

Потом  мистер Шарки сообщил, что обожает радикальную интеллигенцию и что в Америке  надо как можно скорее делать революцию. Потом он повел всех в спальню и показал  трех девочек, спавших в трех кроватках. Тут же он рассказал весьма  романтическую историю о том, как от него убежала жена с его же собственным  швейцаром, как он гнался за ними, настиг и с револьвером в руке заставил  изменника-швейцара жениться на соблазненной им женщине. Своих девочек он учит  по утрам маршировать, считая, что это правильное воспитание.    

В общем,  мистер Шарки не давал своим гостям скучать ни минуты.    

Он повел  гостей в гимнастический зал, снял с себя рубашку и, голый по пояс, стал подтягиваться  на турнике.    

В  заключение он надел боксерские перчатки и вызвал желающих на товарищеский матч.    

В глазах  мистера Адамса зажегся тот огонек, который мы уже видели, когда он садился на  электрический стул и когда он пел вместе с молоканами духовные гимны. Этот  человек должен был испытать все.    

Ему  нацепили на руки кожаные перчатки, и он с мальчишеским визгом бросился на чемпиона  мира. Отставной чемпион стал прыгать вокруг мистера Адамса, защищая себя с  деланным ужасом. Оба толстяка прыгали и истерически взвизгивали от смеха. В  конце концов мистер Адамс повалился на скамью и стал растирать слегка  поврежденное плечо. Потом гости выпили еще по бокалу и разошлись по домам.    

Наутро,  попрощавшись с Линкольном Стеффенсом, мы выехали в Голливуд.    

Через  полгода мы получили от нашего друга, мистера Адамса, письмо. Конверт был полон  газетных вырезок. Мы узнали много новостей о Кармеле. Рис Вильямс кончил свою  книгу о Советском Союзе, но теперь, с опубликованием проекта новой Конституции,  он снова сел за работу, чтобы внести в книгу нужные дополнения.    

Добрейший  мистер Шарки, наивный, как дитя, капитан шхуны и бутлегер, «чемпион мира» Шарки  оказался полицейским агентом, связанным с фашистским «Американским легионом», а  кроме того – старым провокатором, предавшим когда-то Биля Хейвуда, знаменитого  лидера «Индустриальных рабочих мира». И вовсе он не мистер Шарки. Он также еще  и кептэн Бакси, он же Бергер, он же Форстер. В дни войны, когда он предал в  Чикаго Биля Хейвуда, он был знаменитым чикагским ракетиром и носил кличку  «Капитан Икс».    

А еще  через месяц мы прочли в газете, что в городе Кармел, штат Калифорния, на семидесятом  году жизни умер писатель Линкольн Стеффенс.    

Так и не  пришлось ему умереть в стране социализма.    

Он умер  от паралича сердца за своей машинкой. На листе бумаги, который торчал из нее,  была недописанная статья об испанских событиях. Последние слова этой статьи  были следующие:    

«Мы,  американцы, должны помнить, что нам придется вести такой же бой с фашистами».    

 Глава тридцать пятая

  Четыре стандарта    

     

Страшно  выговорить, но Голливуд, слава которого сотни раз обошла весь мир, Голливуд, о  котором за двадцать лет написано больше книг и статей, чем за двести лет о  Шекспире, великий Голливуд, на небосклоне которого звезды восходят и  закатываются в миллионы раз быстрее, чем об этом рассказывают астрономы,  Голливуд, о котором мечтают сотни тысяч девушек со всех концов земного  шара, – этот Голливуд скучен, чертовски скучен. И если зевок в маленьком  американском городе продолжается несколько секунд, то здесь он затягивается на  целую минуту. А иногда и вовсе нет сил закрыть рот. Так и сидишь, зажмурив в  тоске глаза и раскрывши пасть, как пойманный лев.    

Голливуд  – правильно распланированный, отлично асфальтированный и прекрасно освещенный  город, в котором живут триста тысяч человек. Все эти триста тысяч либо работают  в кинопромышленности, либо обслуживают тех, кто в ней работает. Весь город  занят одним делом – крутит картины, или – как выражаются в Голливуде –  «выстреливает» картины. Треск съемочного аппарата очень похож на треск пулемета,  отсюда и пошел термин «выстреливать». Все это почтенное общество «выстреливает»  в год около восьмисот картин. Цифра грандиозная, как и все цифры в Америке.    

Первая  прогулка по голливудским улицам была для нас мучительна. Странное дело! Большинство  прохожих казались нам знакомыми. Никак нельзя было отделаться от мысли, что  где-то мы уже видели этих людей, знакомы с ними и что-то про них знаем. А где  видели и что знаем – хоть убейте, никак не вспоминается!    

– Смотрите,  смотрите, – кричали мы друг другу, – ну, этого, в светлой шляпе с  модной узенькой лентой, мы ведь безусловно видели. Эти нахальные глаза  невозможно забыть! Где же мы с ним встречались?    

Но за  человеком с нахальными глазами шли еще сотни людей, – были старики,  похожие на композиторов, но фальшиво насвистывавшие модную песенку «Чикта-чик»  из картины «Цилиндр», и старики, похожие на банкиров, но одетые как мелкие  вкладчики банка, и молодые люди в самых обыкновенных кожаных курточках, но  смахивающие на гангстеров. Только девушки были в общем все на одно лицо, и это  лицо было нам мучительно, неприятно знакомо, как знакомы были физиономии  молодых людей с гангстерскими чертами и почтенные старики, не то банкиры, не то  композиторы, не то бог знает кто. Под конец это стало невыносимо. И только тогда  мы сообразили, что всех этих людей видели в кинокартинах, что все это актеры  или статист, люди второго и третьего плана. Они не настолько известны, чтобы  точно запомнить их лица и фамилия, но в то же время в памяти заложено какое-то  сметное воспоминание об этих людях.    

Где мы  видели этого красавца с мексиканскими бачками? Не то он подвизался в картине  под названием «Люби только меня», не то – в танцевальной кинопьесе «Встретимся  ровно в полночь».    

Аптеки в  Голливуде роскошны. Отделанные никелем и стеклом, снабженные вышколенным  персоналом в белых курточках с погончиками, эти учреждения достигли такого  совершенства в работе, что больше напоминают машинные залы электрических  станций. Этому впечатлению способствуют шипенье кранов, легкий гул маленьких  моторчиков, сбивающих «молтед милк», и металлический вкус сандвичей.    

Над  городом светило сильное рождественское солнце. Плотные черные тени падали на асфальтовую  землю. В голливудском климате есть что-то неприятное. В солнце нет ничего солнечного,  оно похоже на горячую луну, хотя и греет очень сильно. В воздухе все время  ощущается какая-то болезненная сухость, и запах отработанного бензина,  пропитавшего город, несносен.    

Мы  прошли под уличными фонарями, на которые были насажены искусственные картонные  елки с электрическими свечами. Эта декорация была устроена торговцами по случаю  наступления рождества. Рождество в Америке – это великий и светлый праздник  коммерции, ни в какой связи с религией не стоящий. Это грандиозная распродажа  завали, и при всей нелюбви к богу, мы никак не можем обвинить его в соучастии в  этом темном деле.    

Но  прежде чем рассказать о боге, о торговле и голливудской жизни, надо поговорить  об американском кино. Это предмет важный и интересный.    

Мы,  московские зрители, немножко избалованы американской кинематографией. То, что  доходит в Москву и показывается небольшому числу киноспециалистов на ночных  просмотрах, – это почти всегда лучшее, что создано Голливудом.    

Москва  видела картины Луи Майльстона, Кинг Видора, Рубена Мамульяна и Джона Форда,  кинематографическая Москва видела лучшие картины лучших режиссеров. Московские  зрители восхищались свинками, пингвинами и мышками Диснея, восхищались  шедеврами Чаплина. Эти режиссеры, за исключением Чаплина, который выпускает  одну картину в несколько лет, делают пять, восемь, десять картин в год. А, как  нам уже известно, американцы «выстреливают» в год восемьсот картин. Конечно, мы  подозревали, что эти остальные семьсот девяносто картин не бог весть какое  сокровище. Но ведь видели мы картины хорошие, а о плохих только слышали. Поэтому  так тяжелы впечатления от американской кинематографии, когда знакомишься с ней  на ее родине.    

В  Нью-Йорке мы почти каждый вечер ходили в кино. По дороге в Калифорнию, останавливаясь  в маленьких и больших городах, мы ходили в кино уже не почти, а просто каждый  вечер. В американских кино за один сеанс показывают две больших картины,  маленькую комедию, одну мультипликацию и несколько журналов хроники, снятой  разными кинофирмами. Таким образом, одних больших кинокартин мы видели больше  ста.    

Кинорепортер  в Америке дает самые последние новости, мультипликации Диснея великолепны,  среди них попадаются настоящие шедевры, техника американского кино не нуждается  в похвалах – всем известно, что она стоит на очень высоком уровне, – но  так называемые «художественные» картины просто пугают.    

Все эти  картины ниже уровня человеческого достоинства. Нам кажется, что это унизительное  занятие для человека – смотреть такие картины. Они рассчитаны на птичьи мозги,  на тяжелодумность крупного рогатого человечества, на верблюжью неприхотливость.  Верблюд может неделю обходиться без воды, известный сорт американских зрителей  может двадцать лет подряд смотреть бессмысленные картины. Каждый вечер мы  входили в помещение кинематографа с какой-то надеждой, а выходили с таким чувством,  будто съели надоевший, известный во всех подробностях, завтрак номер два.  Впрочем, зрителям, самым обыкновенным американцам-работникам гаражей,  продавщицам, хозяевам торговых заведений – картины эти нравятся. Сначала мы  удивлялись этому, потом огорчались, потом стали выяснять, как это произошло,  что такие картины имеют успех.    

Тех  восьми или десяти картин, которые все-таки хороши, мы так и не увидели за три  месяца хождения по кинематографам. В этом отношении петух, разрывавший  известную кучу, был счастливее нас. Хорошие картины нам показали в Голливуде  сами режиссеры, выбрав несколько штук из сотен фильмов за несколько лет.    

Есть  четыре главных стандарта картин: музыкальная комедия, историческая драма, фильм  из бандитской жизни и фильм с участием знаменитого оперного певца. Каждый из  этих стандартов имеет только один сюжет, который бесконечно и утомительно  варьируется. Американские зрители из года в год фактически смотрят одно и то  же. Они так к этому привыкли, что если преподнести им картину на новый сюжет,  они, пожалуй, заплачут, как ребенок, у которого отняли старую, совсем  истрепавшуюся, расколовшуюся пополам, но любимую игрушку.    

Сюжет  музыкальной комедии состоит в том, что бедная и красивая девушка становится  звездой варьете. При этом она влюбляется в директора варьете (красивый молодой  человек). Сюжет все-таки не так прост. Дело в том, что директор находится в  лапах у другой танцовщицы, тоже красивой и длинноногой, но с отвратительным  характером. Так что намечается известного рода драма, коллизия. Имеются и  варианты. Вместо бедной девушки звездой становится бедный молодой человек,  своего рода гадкий утенок. Он выступает с товарищами, все вместе они составляют  джаз-банд. Бывает и так, что звездами становятся и молодая девушка, и молодой  человек. Разумеется, они любят друг друга. Однако любовь занимает только одну  пятую часть картины, остальные четыре пятых посвящены ревю. В течение полутора  часов мелькают голые ноги и звучит веселый мотивчик обязательной в таких  случаях песенки. Если на фильм потрачено много денег, то зрителю показывают  ноги, лучшие в мире. Если фильм дешевенький, то и ноги похуже, не такие длинные  и красивые. Сюжета это не касается. Он в обоих случаях не поражает сложностью  замысла. Сюжет подгоняется под чечетку. Чечеточные пьесы публика любит. Они  имеют кассовый успех.    

В  исторических драмах события самые различные, в зависимости от того, кто  является главным действующим лицом. Делятся они на два разряда: древние –  греко-римские и более современные – мушкетерские. Если в картине заправилой  является Юлий Цезарь или, скажем, Нума Помпилий, то на свет извлекаются  греко-римские фибролитовые доспехи, и молодые люди, которых мы видели на  голливудских улицах, бешено «рубают» друг друга деревянными секирами и мечами.  Если главным действующим лицом является Екатерина Вторая, или Мария-Антуанетта,  или какая-нибудь долговязая англичанка королевской крови, то это будет уже мушкетерский  разряд, то есть размахивание шляпами с зацеплением пола страусовыми перьями,  многократное дуэлирование без особого к тому повода, погони и преследования на  толстозадых скакунчиках, а также величественная, платоническая и скучная связь  молодого бедного дворянина с императрицей или королевой, сопровождающаяся  строго отмеренными поцелуями (голливудская цензура разрешает поцелуи лишь  определенного метража). Сюжет пьесы такой, какой бог послал. Если бог ничего не  послал, играют и без сюжета. Сюжет неважен. Важны дуэли, казни, пиры и битвы.    

В  фильмах из бандитской жизни герои с начала до конца стреляют из автоматических  пистолетов, ручных и даже станковых пулеметов. Часто устраиваются погони на  автомобилях. (При этом машины обязательно заносит на поворотах, что и  составляет главную художественную подробность картины.) Такие фильмы требуют  большой труппы. Десятки актеров выбывают из списка действующих лиц уже в самом  начале пьесы. Их убивают другие действующие лица.    

Говорят,  фильмы эти очень похожи на жизнь, с той только особенностью, что настоящие  гангстеры, совершающие налеты на банки и похищающие миллионерских детей, не  могут и мечтать о таких доходах, какие приносят фильмы из их жизни.    

Наконец,  фильм с участием оперного певца. Ну, тут, сами понимаете, особенно стесняться  нечего. Кто же станет требовать, чтобы оперный певец играл, как Коклен-старший!  Играть он не умеет и даже не хочет. Он хочет петь, и это законное желание надо  удовлетворить, тем более что и зрители хотят, чтоб знаменитый певец пел как  можно больше. Таким образом, и здесь сюжет не имеет значения. Обычно  разыгрывается такая история. Бедный молодой человек (хотелось бы, конечно, чтоб  он был красивым, но тут уже приходится считаться с внешними данными певца, –  животик, мешки под глазами, короткие ножки) учится петь, но не имеет успеха.  Почему он не имеет успеха, понять нельзя, потому что в начале учебы он поет так  же виртуозно, как и в зените своей славы. Но вот появляется молодая красивая  меценатка, которая выдвигает певца. Он сразу попадает в «Метрополитен-опера», и  на него вдруг сваливается колоссальный, невероятный, сногсшибательный,  чудовищный и сверхъестественный успех, такой успех, какой не снился даже  Шаляпину в его лучшие годы. Вариант есть только один: успеха добивается не  певец, а певица, и тогда, согласно шекспировским законам драмы, роль мецената  играет уже не женщина, а богатый привлекательный мужчина. Оба варианта публика  принимает с одинаковой радостью. Но главное – это популярные арии, которые  исполняются по ходу действия. Лучше всего, если это будет из «Паяцев», «Богемы»  или «Риголетто». Публике это нравится.    

Во всех  четырех стандартах сохраняется единство стиля.    

Что бы  ни играла голливудская актриса – возлюбленную крестоносца, невесту гугенота или  современную американскую девушку, – она всегда причесана самым модным  образом. Горизонтальный перманент одинаково лежит и на средневековой голове и  на гугенотской. Здесь Голливуд на компромисс не пойдет. Любая уступка истории –  секиры так секиры, аркебузы так аркебузы, пожалуйста! Но кудри должны быть  уложены так, как это полагается в тысяча девятьсот тридцать пятом году. Публике  это нравится. Средних веков много, и не стоит из-за них менять прическу. Вот  если она изменится в девятьсот тридцать седьмом году, тогда будут укладываться  волосы по моде тридцать седьмого года.    

Все  исторические драмы представляют собой одну и ту же холодную американскую любовь  на разнообразных фонах. Иногда на фоне завоевания гроба господня, иногда на  фоне сожжения Рима Нероном, иногда на фоне картонных скандинавских замков.    

Кроме  главных стандартов, есть несколько второстепенных, например, картины с вундеркиндами.  Тут дело зависит уже от случая. Надо искать талантливого ребенка. Сейчас как  раз такое даровитое дитя найдено – это маленькая девочка Ширли Темпл. Детский  сюжет есть один – дитя устраивает счастье взрослых. И пятилетнюю или  шестилетнюю девчушечку заставляют за год сниматься в нескольких картинах, чтобы  устроить счастье ее родителей, которые зарабатывают на своей дочке, словно это  внезапно забивший нефтяной фонтан.    

Кроме  того, попадаются картины из жизни рабочего класса. Это уже совсем подлая фашистская  стряпня. В маленьком городочке, на Юге, где идиллически шумят деревья и мирно  светят фонари, мы видели картину под названием «Риф-Раф». Здесь изображен  рабочий, который пошел против своего хозяина и хозяйского профсоюза. Дерзкий  рабочий стал бродягой. Он пал весьма низко. Потом он вернулся к хозяину,  легкомысленный и блудный сын. Он раскаялся и был принят с распростертыми  объятиями.    

Культурный  американец не признает за отечественной кинематографией права называться  искусством. Больше того: он скажет вам, что американская кинематография – это  моральная эпидемия, не менее вредная и опасная, чем скарлатина или чума. Все  превосходные достижения американской культуры – школы, университеты,  литература, театр – все это пришиблено, оглушено кинематографией. Можно быть  милым и умным мальчиком, прекрасно учиться в школе, отлично пройти курс  университетских наук – и после нескольких лет исправного посещения кинематографа  превратиться в идиота.    

Все это  мы почувствовали еще по дороге в Голливуд.    

Когда мы  возвращались после первой прогулки в свой отель (остановились мы, по странному  стечению обстоятельств, на бульваре Голливуд, в отеле «Голливуд», помещавшемся  в городе Голливуде, – ничего более голливудского уже нельзя придумать), мы  задержались у витрины зоологического магазина. Здесь на подстилке из мелко  нарезанной газетной бумаги резвились уродливые и добрые щенята. Они бросались  на стекло, лаяли, обнимались, вообще предавались маленьким собачьим радостям. В  другой витрине сидела в клетке крошечная обезьяна с еще более крошечным  новорожденным обезьянчиком на руках. Если мама была величиной чуть. побольше  кошки, то дитя было совсем уже микроскопическое, розовое, голое, вызывающее жалость.  Мама нежно лизала своего ребеночка, кормила его, гладила голову, не сводила с  него глаз. На зрителей она не обращала никакого внимания. Это было воплощение  материнства.    

И тем не  менее никогда в жизни мы не видели более злой карикатуры на материнскую любовь.  Все это было так похоже на то, что делают люди, и в то же время почему-то так  неприятно, что небольшая толпа, собравшаяся у витрины, не произнесла ни слова.  У всех на лицах были странные, смущенные улыбки.    

Мы с  трудом оторвались от обезьяньей витрины.    

Потом мы  признались друг другу, что, глядя на обезьяну с ребенком, подумали об американской  кинематографии.    

Она так  же похожа на настоящее искусство, как обезьянья любовь к детям похожа на человеческую.  Очень похожа и в то же время невыносимо противна.    

 Глава тридцать шестая

  Бог халтуры    

     

Окна  нашей комнаты выходили на бульвар Голливуд. На одном углу перекрестка была аптека,  на другом – банк. За банком виднелось новенькое здание. Весь фасад его занимали  электрические буквы: «Макс Фактор».    

Много  лет назад Макс Фактор, молодой человек в продранных штанах, приехал с юга России  в Америку. Без долгих размышлений Макс принялся делать театральный грим и  парфюмерию. Вскоре все сорок восемь объединившихся Штатов заметили, что  продукция мистера Фактора начинает завоевывать рынок. Со всех сторон к Максу  потекли деньги. Сейчас Макс невероятно богат и любит рассказывать посетителям  волшебную историю своей жизни. А если случайно посетитель родом из  Елисаветграда, Николаева или Херсона, то он может быть уверен, что счастливый  хозяин заставит его принять на память большую банку крема для лица или набор  искусственных ресниц, имеющих лучшие отзывы Марлены Дитрих или Марион Дэвис.  Недавно Фактор праздновал какой-то юбилей – не то двадцатилетие своей  плодотворной деятельности на гримировальном фронте, не то очередную годовщину  своей удачной высадки на американском берегу. Пригласительные извещения  представляли собой сложное и богатейшее сооружение из веленевой бумаги,  великолепного бристольского картона, высококачественного целлофана и стальных  пружин. Это были толстые альбомы, напыщенный текст которых извещал адресата о  том, что его имеют честь пригласить и что он имеет честь быть приглашенным. Но  в последнюю минуту гостеприимный Фактор, как видно, усомнился в том, поймут ли  его. Поэтому на обложке большими буквами напечатано: «Приглашение».    

Под  нашими окнами восемнадцать часов в сутки завывали молодые газетчики. Особенно  выделялся один, пронзительный и полнозвучный. С таким голосом пропасть на земле  нельзя. Он, несомненно, принадлежал будущему миллионеру. Мы даже высунулись  однажды из окна, чтобы увидеть это молодое дарование. Дарование стояло без  шапки. На нем были «вечные» парусиновые штаны и кожаная голливудская курточка.  Продавая газеты, дарование вопило так, что хотелось умереть, чтобы не слышать  этих страшных звуков. Скорее бы он уже заработал свой миллион и успокоился! Но  через два дня уважаемый мальчик и все его товарищи-газетчики завизжали еще  сильнее. Какая-то довольно известная киноактриса была найдена мертвой в своем  автомобиле, и ее загадочная смерть была сенсацией целых четыре или пять дней.  Херстовский «Экзаминер» только этим и занимался.    

Однако  еще страшнее, чем отчаянные продавцы газет, оказалась кроткая женщина, стоявшая  против наших окон. На ней был мундир Армии спасения – черный капор с широкими  лентами, завязанными на подбородке, и черный сатиновый балахон. С самого утра  она устанавливала на углу деревянный треножник, с которого свисало на железной  цепке ведро, закрытое решеткой, и начинала звонить в колокольчик. Она собирала  на елку для бедных. Пожертвования надо было опускать в это самое домашнее  ведро. Но бессердечные, занятые своей кинохалтурой, голливудцы не обращали  внимания на женщину в капоре и денег не давали. Она не приставала к прохожим,  не приглашала их внести свою лепту, не пела духовных песен. Она действовала  более убедительными средствами – звонила в колокольчик, медленно, спокойно,  беспрерывно, бесконечно. Она делала небольшой антракт только для того, чтобы  сходить пообедать. Обедала она удивительно быстро, а пищу, как видно, не  переваривала никогда, потому что больше с поста не уходила. Иногда нам хотелось  выбежать из гостиницы и отдать этой ужасной особе все свои сбережения, лишь бы  прекратился звон колокольчика, доводивший нас до бешенства. Но останавливала  мысль о том, что женщина, обрадованная успехом сбора пожертвований, начнет приходить  на наш угол еще раньше, а уходить еще позже.    

Из всех  виденных нами рекламных приемов, из всех способов навязывания, напоминания и  убеждения – колокольчик показался нам наиболее убедительным и верным. В самом  деле, зачем просить, доказывать, уговаривать? Всего этого не надо. Надо звонить  в колокольчик. Звонить день, неделю, год, звонить до тех пор, пока  обессилевший, замученный звоном, доведенный до галлюцинаций житель не отдаст  своих десяти центов.    

Через  несколько дней нам стало легче. Мы начали осматривать киностудии. То, что у нас  называется кинофабрика, в Америке носит название студии. Уходили мы из  гостиницы рано, возвращались поздно. Звона колокольчика мы почти не слышали.  Зато появилась новая загадка. Каждый раз, когда мы возвращались к себе и брали  в конторке ключ от номера, служащий отеля вручал нам пришедшие письма и листки,  на которых было записано, кто нам звонил по телефону. И каждый раз среди имен  знакомых и друзей попадалась такая записка «Мистеру Илф и мистеру Петров звонил  кептэн Трефильев». Так продолжалось несколько дней. Нам все время звонил кептэн  Трефильев. Потом записки стали подробней «Звонил кептэн Трефильев и просил  передать, что хочет увидеться» «Снова звонил кептэн Трефильев и просил  назначить ему день и час для встречи». В общем, кептэн обнаружил довольно  большую активность Мы совершенно терялись в догадках относительно того, кто  такой кептэн Трефильев и чего ему от нас надо. Мы сами стали им интересоваться,  спрашивали кинематографистов о нем, но никто ничего вразумительного нам не  сообщил. Последняя записка гласила, что неутомимый кептэн звонил снова, что он  очень сожалеет о том, что никак не может нас застать и что он надеется на то,  что мы сами ему позвоним в свободное время. Из приложенного адреса было видно,  что Трефильев живет в одной гостинице с нами. Тут мы почуяли, что нам не  избежать встречи с энергичным капитаном.    

Несколько  дней мы осматривали студии. Конечно, мы не вдавались в техническую сторону  дела, но техника здесь видна сама, она заставляет на себя смотреть. Так же как  и на всех американских предприятиях, которые мы видели (кроме фордовских  конвейеров, где властвует лихорадка), в голливудских студиях работают не  слишком торопливо, но уверенно и ловко. Нет ажиотажа, вздыбленных волос, мук  творчества, потного вдохновения. Нет воплей и истерик. Всякая американская  работа немножко напоминает цирковой аттракцион, – уверенные движения, все  рассчитано, короткое восклицание или приказание – и номер сделан.    

Средняя  картина в Голливуде «выстреливается» за три недели. Если она снимается больше  трех недель, это уже разорение, убыток. Бывают исключения, но исключения тоже  носят американский характер. Известный драматург Марк Канели снимает сейчас  картину по своей прославившейся пьесе «Зеленые пастбища». Это очаровательное  произведение на тему о том, как бедный негр представляет себе рай господен. У  мистера Канели особые условия. Он автор пьесы, сам написал сценарий по ней и  сам его ставит. В виде исключения ему дана особая льгота – он должен снять  картину за полтора месяца. Его картина принадлежит к классу «А». Картины, которые  «выстреливаются» в три недели, относятся к классу «Б».    

Перед  началом съемок все собрано, до последней веревочки. Сценарий в порядке, актеры  проверены, павильоны подготовлены. И «выстреливанье» картины идет стремительно  и безостановочно.    

Марк  Канели ставит свои «Зеленые пастбища» в студии «Братья Уорнер». Сейчас не  помнится точно, сколько картин в год делают «Братья Уорнер» – восемьдесят, сто  или сто двадцать. Во всяком случае, они делают множество картин. Это великая,  образцово поставленная фабрика халтуры. «Зеленые пастбища» для предприимчивых  «Братьев» – не частое событие. Редко ставят картину по хорошему литературному  сценарию. Здесь, говорят, недавно слепили какую-то картину за восемь дней и она  оказалась ничуть не хуже других картин класса «Б» – опрятная, чистенькая и  тошнотворная картина.    

На  территории студии построен целый город.    

Это  самый странный город в мире. С типичной улицы маленького американского городка,  с гаражом и лавчонкой пятицентовых товаров, мы вышли на венецианскую площадь.  Сейчас же за дворцом дожей виднелся русский трактир, на вывеске которого были  нарисованы самовар и папаха. Все декорации сделаны очень похожими на оригиналы.  Даже в нескольких шагах нельзя поверить тому, что эти монументальные входы в  соборы, эти угольные шахты, океанский порт, банкирская контора, парагвайская  деревня, железнодорожная станция с половинкой пассажирского вагона сделаны из  легких сухих досок, крашеной бумаги и гипса.    

Странный,  призрачный город, по которому мы шли, менялся на каждом шагу. Века, народы,  культуры – все было здесь спутано с необыкновенной и заманчивой легкостью.    

Мы вошли  в громадный полутемный павильон. Сейчас в нем не работали, но еще недавно здесь  происходил великий пир искусства. Об этом можно было судить по громадному  многопушечному фрегату, который занимал весь павильон. Кругом еще лежали груды  оружия – кортики, абордажные крючья, офицерские шпаги, топоры и прочий  пиратский реквизит. Здесь дрались не на шутку. Фрегат был сделан весьма  добросовестно, и если бы это был целый корабль, а не только половина его, то,  вероятно, на нем можно было бы выйти в океан хоть сейчас, захватывая купеческие  корабли во славу великих корсаров – «Братьев Уорнер».    

В  следующем павильоне мы увидели свет юпитеров и раззолоченную декорацию из «мушкетерского  стандарта». Знаменитый киноартист Фредерик Марч стоял в камзоле, чулках и башмаках  с пряжками. Его матовое, необыкновенно красивое лицо светилось в тени  декораций.    

Сейчас в  павильоне происходила такая работа – примеряли свет для Фредерика Марча. Но так  как большого актера стараются не утомлять, то свет примеряли на статисте. Когда  все будет готово, Марч выйдет сниматься.    

Еще в  каком-то павильоне мы увидели артистку Бетти Дэвис, которую наши зрители знают  по картине «Преступление Марвина Блейка». Она сидела в кресле и негромко, но  сердито говорила, что вот уже десять дней не может найти часа, чтобы вымыть  волосы. Некогда! Надо «выстреливать» картину.    

– Я  должна сниматься каждый день, – утомленно говорила она, по привычке  улыбаясь ослепительной кинематографической улыбкой.    

В  ожидании съемки актриса с отвращением, вернее – с полным безразличием, смотрела  на «сэт», где в свете юпитеров ходил перед аппаратом человек с мучительно  знакомым лицом. Где мы видели этого второклассного актера? В картине «Похитители  детей» (пулеметы и погони) или в картине «Любовь Валтасара» (катапульты,  греческий огонь и «мене, текел, фарес»)?    

По лицу  Валтасара, который сейчас снимался в цилиндре и фраке (картина типа «Малютка с  Бродвея»), сразу было видно, что работа не вызывает у него никакого  воодушевления. Надоело и противно.    

Это  чрезвычайно типично для каждого, хотя бы немного мыслящего голливудца. Они презирают  свою работу, великолепно понимая, что играют всякую чушь и дрянь. Один кинематографист,  показывая нам студию, в которой он служит, буквально издевался над всеми  съемками. Умные люди в Голливуде, а их там совсем немало, просто воют от того  попирания искусства, которое происходит здесь ежедневно и ежечасно. Но им  некуда деваться, некуда уйти. Проклинают свою работу сценаристы, режиссеры,  актеры, даже техники. Лишь. хозяева Голливуда остаются в хорошем расположении  духа. Им важно не искусство, им важна касса.    

В самом  большом павильоне снимали сцену бала на пароходе. На площадке толпились несколько  сот статистов. Место съемки было изумительно освещено. Голливудские студии располагают  огромным количеством света – и его не жалеют. Наступил перерыв в съемке,  уменьшили свет, и статисты, запыхавшись от танцев, устремились в полуосвещенные  углы павильона отдохнуть и поболтать. Девчонки в морских формочках, с орденами  и адмиральскими эполетами, сейчас же громко залопотали что-то свое, дамское.  Молодые люди в белых морских мундирах, с туповатыми глазами кинематографических  лейтенантов, прогуливались по павильону, переступая через лежащие на полу  электрические кабели.    

О, эти  великолепные кинолейтенанты! Если бы благодарное человечество вздумало вдруг  поставить памятник богу Халтуры, то лучшей модели, чем кинематографический  лейтенант, не найти. Когда в начале картины появляется герой в белом кителе и  лихо надетой морской фуражке, можно сразу со спокойной душой убираться вон из  зала. Ничего доброго, осмысленного и интересного в картине уже не произойдет.  Это сам бог Халтуры, радостный и пустоголовый.    

Покуда  мы рассматривали декорацию и статистов, позади вдруг послышался русский голос,  хороший такой голос, сочный, дворянский:    

– Что,  Коля, пойдем сегодня куда-нибудь?    

Другой  голос штабс-капитанского тембра ответил;    

– А  на какие шиши, Костенька, мы пойдем?    

Мы живо  обернулись.    

Позади нас  стояли два джентльмена во фраках. Коричневый грим покрывал их довольно  потрепанные лица. Стоячие воротнички заставляли их гордо задирать головы, но  уныние было в глазах. Ах, совсем уже не молод был Коля, да и Костя со своими  морщинами выглядел староватым. Они постарели здесь, в Голливуде, – два,  очевидно владивостокских, эмигранта. Совсем не весело играть безымянного  пароходного джентльмена в танцевальной картине из жизни молодых идиотов. Сейчас  потушат свет, надо будет сдать фраки и стоячие воротнички в местный цейхгауз.  Всю жизнь они имели дело с цейхгаузами, и так, видно, будет до самой смерти.    

Раздался  сигнал, зажегся ослепительный свет. Девчонки, лейтенанты, фрачные джентльмены  заторопились на площадку.    

Мы вышли  из студии и уже через полчаса медленно катили вместе с автомобильным потоком,  пробираясь в городок Санта-Моника подышать воздухом океана. Великая столица  кинематографии пахла бензином и поджаренной ветчиной. Молодые девушки в светлых  фланелевых брюках деловито шли по тротуарам. В Голливуд собираются девушки со  всего мира. Здесь нужен самый свежий товар. Толпы еще не взошедших звезд  наполняют город, красивые девушки с неприятными злыми глазами. Они хотят славы –  и для этого готовы на все. Может быть, нигде в мире нет такого количества  решительных и несимпатичных красавиц.    

Кинозвезды  обоего пола (в Америке мужчинам тоже дается чин «звезды») живут на улицах,  которые ведут к океану. Здесь мы увидели человека, профессия которого, по всей  вероятности, неповторима. Он один представляет этот удивительный способ  зарабатывания денег. Человек этот сидел под большим полосатым зонтом. Рядом с  ним был установлен плакат:    

«Дома  кинозвезд здесь. От 9 часов утра до 5 часов 30 мин. вечера». Это гид,  показывающий туристам дома кинозвезд. Не внутреннее убранство этих домов и не  Глорию Свэнсон за утренним чаем (внутрь его не пустят), а так-с улицы. Вот,  мол, здание, в котором обитает Гарольд Ллойд, а вот особнячок, где живет Грета  Гарбо.    

Хотя  деловой день был в разгаре, никто не ангажировал гида, и на его лице было написано  нескрываемое отвращение к своей вздорной профессии и к американской  кинематографии.    

Еще  немножко дальше мы увидели молодого человека, который стоял прямо посреди мостовой.  На груди его висел плакат:    

«Я  голоден. Дайте мне работу».    

К этому  человеку тоже никто не подходил.    

Океан  был широк, ровный ветер дул на берег, и спокойный шум прибоя напоминал о том,  что на свете есть настоящая жизнь с настоящими чувствами, которые необязательно  укладывать в точно установленное количество метров, наполненных чечеткой,  поцелуями и выстрелами.    

Когда мы  вступили в вестибюль своего отеля, навстречу нам поднялась с дивана могучая  фигура. Опираясь на палку, фигура приблизилась к нам и громким, плотным голосом  произнесла:    

– Разрешите  представиться. Капитан Трефильев бывший белогвардеец.    

У  капитана было большое улыбающееся лицо. Он приветливо посмотрел на нас своими кабаньими  глазками и сразу же заявил, что давно уже не занимается политической деятельностью, –  хотя мы, собственно, ничего не слышали о капитане тогда, когда он ею занимался.    

Капитан  схватил нас за руки, посадил на диван и сразу же, не теряя ни минуты времени, заговорил.  Первым долгом он сказал, что это именно ему было поручено привезти в Сибирь известный  приказ Деникина о подчинении его Колчаку. Так как нам помнилась другая фамилия,  мы не изобразили особого удивления, несмотря даже на то, что капитан очень  картинно рассказывал, как он вез приказ вокруг всего света.    

– Понимаете,  мчался на курьерских! С поезда на пароход! С парохода на поезд! С поезда опять  на пароход! С парохода опять на поезд! Через Европу, Атлантику, Америку, Тихий  океан, Японию, Дальний Восток… Приезжаю мокрый, как цуцик, а Колчака уже нет.  Вывели в расход! Ну, я рванулся назад. С поезда на пароход, с парохода на  поезд, с поезда опять на пароход. Бац! Еще в Америке узнаю: уже ч Деникина нет –  передал командование Врангелю. Что за черт! Опять я с поезда на пароход, с  парохода на поезд. Приезжаю в Париж – уже и Врангеля нет. Ну, думаю, идите вы  все куда хотите, – а сам дал задний ход в Америку. Сейчас я путешественник  и лектор.    

Капитан  вынул толстый портсигар и стал угощать нас русскими папиросами с мундштуком.    

– Сам  набиваю, – сказал он, – гильзы выписываю из Болгарии. Эту  американскую дрянь в рот не возьму. – И сейчас же, без всякого перехода  сообщил: – Видите кожу на моем лице? Замечательная кожа, а? Удивительно гладкая  и розовая. Как у молочного поросенка. Я вам открою секрет. В шестнадцатом году  на фронте под Ковелем мне взрывом снаряда сорвало с лица к чертовой матери всю  кожу. Пришлось пересадить кожу с моего же зада. А? Как вам это нравится?  Здорово? Чудо медицины! Замечательная кожа! А? Дамам я, конечно, этого не  рассказываю, но вам, как писателям и психологам, рассказал. Только уж,  пожалуйста, никому ни слова!    

Потом он  заставил нас поочередно подержать его палку.    

– Здорово?  А? – запальчиво кричал он. – Двадцать два фунта чистого железа! Я был  болен, заниматься спортом не могу, так что ношу палочку, чтоб не ослабели  мускулы.    

На  прощанье он сообщил, что недавно, перед отъездом в Южную Америку, ему надо было  запломбировать сразу семь зубов.    

– Абсолютно  не было времени! Я, понимаете, так забегался перед отъездом, так устал, что  заснул в кресле у дантиста. Просыпаюсь ровно через час – и что бы вы  думали? – семь зубов запломбированы. А я даже и не слышал. Чудо медицины!  А?    

Когда мы  подымались к себе по лестнице, капитан громко кричал нам вдогонку:    

– Только  уж, пожалуйста, господа, дамам ни гу-гу!    

При этом  он показывал на свои розовые щеки и приветственно махал двадцатидвухфунтовой  палкой.    

 Глава тридцать седьмая

  Голливудские крепостные    

     

Мы  сидели с одним американским кинематографистом в маленьком голливудском кафе,  убранном, как многие из них, в каком-то багдадском стиле.    

Стоял  знойный декабрьский вечерок, и входные двери кафе были широко открыты. Сухой  ветер стучал листьями уличных пальм.    

– Вы  хотите знать, – говорил кинематографист, – почему мы, со своей  изумительной техникой, со своими прекрасными актерами, с режиссерами, среди  которых есть лучшие художники мира, почему мы, делающие иногда, но очень редко,  превосходные фильмы, почему мы день и ночь изготовляем наши возмутительные,  идиотские картины, от которых зритель мало-помалу тупеет? Вы хотите это знать?  Извольте, я вам расскажу.    

Кинематографист  заказал рюмку «шерри».    

– Надо  вспомнить, кто был отрицательной фигурой в старой американской кинематографической  драме. Это почти всегда был банкир. В тогдашних кинопьесах он был подлецом. Теперь  просмотрите тысячи фильмов, сделанных в Голливуде за последние годы, – и  вы увидите, что банкир как отрицательный персонаж исчез. Он даже превратился в  тип положительный. Теперь это – добрый, симпатичный деляга, помогающий бедным  или влюбленным. Произошло это потому, что сейчас хозяевами Голливуда стали  банкиры, крупные капиталисты. Они-то, понимаете сами, уж не допустят, чтоб их  изображали в фильмах мерзавцами. Скажу вам больше. Американская кинематография –  это, может быть, единственная промышленность, куда капиталисты пошли не только  ради заработка. Это неспроста, что мы делаем идиотские фильмы. Нам приказывают  их делать. Их делают нарочно. Голливуд планомерно забивает головы американцам,  одурманивает их своими фильмами. Ни один серьезный жизненный вопрос не будет  затронут голливудским фильмом. Я вам ручаюсь за это. Наши хозяева этого не  допустят. Эта многолетняя работа уже дала страшные плоды. Американского зрителя  совершенно отучили думать. Сейчас рядовой посетитель кино стоит на  необыкновенно низком уровне. Посмотреть что-нибудь более содержательное, чем  танцевально-чечеточный фильм или псевдоисторическую пьесу, ему очень трудно. Он  не станет смотреть умную картину, а подхватит свою девочку и перейдет в  соседнее кино. Поэтому европейские фильмы, где все-таки больше содержания, чем  в американских, имеют у нас весьма жалкий сбыт. Я вам рассказываю ужасы, но  таково действительное положение вещей. Нужно много лет работы, чтобы снова  вернуть американскому зрителю вкус. Но кто будет делать эту работу? Хозяева Голливуда?    

Наш  собеседник говорил очень искренне. Как видно, эта тема мучила его постоянно.    

–…У нас  ведь нет ни одного независимого человека, кроме Чаплина. Мы служим у своих  хозяев и делаем все, что они прикажут. Вы спросите меня: как же все-таки  появляются те несколько хороших картин, которые делает Голливуд? Они появляются  против воли хозяина. Это случайная удача, уступка хозяина слуге, которым  дорожат, чтобы он сдуру не бросил работы. Иногда приходится хороший фильм  прятать от хозяев, чтобы они не успели его испортить. Вы знаете Луи Майльстона?  Когда он делал «На западном фронте без перемен», то, боясь хозяев, которые  имеют обыкновение ездить на съемки и давать советы, он распустил слух, что у  него на съемках все время производятся взрывы и что это очень опасно для жизни.  Хозяева испугались и оставили хитрого Майльстона в покое. Но все-таки скрыть  все до конца ему не удалось. Однажды его вызвал к себе взволнованный хозяин и  спросил:    

– Слушайте,  Луи, говорят, в вашем фильме несчастный конец, это правда?    

– Да,  это правда, – сознался Майльстон.    

– Это  же невозможно! – завопил хозяин. – Американская публика не будет смотреть  фильм с таким концом. Надо приделать другой конец.    

– Но  ведь фильм снимается по знаменитой книге Ремарка, а там конец именно  такой, – ответил Майльстон.    

– Этого  я не знаю, – нетерпеливо сказал хозяин, – я этого Ремарка не читал, и  меня это не касается. Достаточно того, что мы заплатили массу денег за право  инсценировки. Но я повторяю вам: американская публика не станет смотреть  картину с таким концом.    

– Ладно, –  сказал Майльстон, – я сделаю другой конец.    

– Вот  и прекрасно! – обрадовался хозяин. – Как же это теперь получится?    

– Очень  просто. У Ремарка войну выигрывают французы, как это и было в действительности.  Но раз вы желаете обязательно изменить конец, я сделаю, чтобы войну выиграли  немцы.    

Только  этим остроумным ответом Майльстон спас свою картину. Она имела громадный успех.  Но так бывает очень редко. Обычно даже известный, даже знаменитый режиссер вынужден  делать все, что ему прикажут. Вот сейчас – это произошло всего лишь несколько  дней назад – один кинорежиссер, известный во всем мире, получил сценарий,  который ему понравился. Он уже несколько лет искал какую-нибудь значительную  вещь для постановки. Представляете себе его удовольствие и радость, когда он  наконец ее нашел! Но в этой картине должна была сниматься Марлена Дитрих,  звезда Голливуда. Она прочла сценарий и решила, что роли других артистов  слишком велики и удачны, что они помешают ей выделиться в картине. И вот  несравненная Марлена потребовала, чтобы эти роли были сокращены. Пьеса была  испорчена бесповоротно. Режиссер отказался ставить сценарий в таком  обезображенном виде. Как видите, режиссер; о котором я вам рассказываю,  настолько велик и знаменит, что смеет отказаться от работы, которая ему  неприятна. Такие люди в Голливуде насчитываются единицами. Итак, звезда  победила, потому что для наших хозяев звезда – это главное. Американская  публика ходит на звезду, а не на режиссера. Если на афише стоит имя Марлены  Дитрих, или Греты Гарбо, или Фредерика Марча, публика все равно принесет в  кассу свои миллионы, какой бы пустяк ни разыгрывали эти замечательные артисты.  Все кончилось очень просто, – позвали другого режиссера, который ни от  чего не смеет отказываться, иначе потеряет работу, и поручили ему ставить  испорченный сценарий. Он проклял свою жалкую судьбу и принялся «выстреливать»  картину.    

Может  быть, вы думаете, что нами управляют какие-нибудь просвещенные капиталисты? К  сожалению, это самые обыкновенные туповатые делатели долларов. О  «Метро-Голдвин-Майер» вы, конечно, знаете. Их студни выпускают в год массу  картин. А вот что я могу рассказать про старого Голдвина – хозяина этой фирмы.    

Однажды  он приходит к своим знакомым и радостно сообщает:    

– Вы  знаете, у моей жены такие красивые руки, что с них уже лепят бюст.    

Рассказывают  также, что одна из актрис Голдвина, получавшая у него десять тысяч долларов в  неделю (звезды получают совершенно умопомрачительный, свинский гонорар, но тут  нет никакой благотворительности, – звезда, которая получает десять тысяч  долларов в неделю, приносит своему хозяину по крайней мере столько же тысяч  чистого дохода в ту же неделю), пригласила его к себе на завтрак в свой замок,  который успела купить во Франции. Перед завтраком старому Голдвину показали  здание. Старик добросовестно ощупал шелковые обои, потрогал кровати, проверяя  упругость матрацев, внимательно рассмотрел боевые башни. Но особенно его  заинтересовали старинные солнечные часы. Когда ему объяснили их устройство, он  пришел в восторг и воскликнул:    

– Вот  это здорово! Что они теперь следующее выдумают!    

Вы  видите, нам приходится иметь дело с людьми, настолько невежественными, что солнечные  часы они принимают за последнее изобретение. Таков их уровень знаний, уровень  культуры. И эти люди не только дают деньги на производство картин. Нет, они  вмешиваются во все, вносят поправки, меняют сюжеты, они указывают нам, как делать  картины. Ну, я наговорил вам столько мрачных вещей, что, пожалуй, хватит!  Знаете что! Сядем в машину, поедем кататься, освежимся.    

Мы  поехали за город и попали к запасному водоему, который обеспечивает Лос-Анжелос  на случай порчи водопроводных станций.    

Ночь  была черна. В тишине и мраке мы действительно отдохнули, пришли в себя от  страшных голливудских рассказов.    

Вернувшись  к себе в «Голливуд-отель», мы заснули чугунным сном, лишенным видений, отдыха и  спокойствия, ну, словом, всего, чем так чудесен сон.    

 Глава тридцать восьмая

  Молитесь, взвешивайтесь и платите!    

     

Подготовка  к рождеству принимала все более и, более обширные размеры. Миллионы индеек и  индюков были убиты, ощипаны и выставлены в лавках, очаровывая голливудцев  желтоватым подкожным жирком и сиреневыми печатями санитарной инспекции,  оттиснутыми на грудках.    

Мы уже  говорили, что американское рождество – праздник, не имеющий никакого отношения  к религии. В этот день празднуется вовсе не рождение господа бога. Это праздник  в честь традиционной рождественской индейки. В этот день господь, застенчиво  улыбаясь, отступает на задний план.    

С  поклонением индейке связан еще один странный обряд – поднесение подарков друг  другу. Многолетняя, умело проведенная торговая реклама сделала так, что  поднесение подарков превратилось для населения в своего рода повинность, из  которой торговля извлекает неслыханные прибыли. Вся заваль, собравшаяся за год  в магазинах, продается в несколько дней по повышенным ценам. Магазины  переполнены. Ошалевшие покупатели хватают все, что только увидят. Американец  делает подарки не только своей жене, детям или друзьям. Подарки делаются и  начальству. Актер из киностудии делает подарки своему режиссеру, кинооператору,  звукооператору, гримеру. Девушка из конторы делает подарок своему хозяину,  писатель делает подарок издателю, журналист – редактору. Большинство подарков  имеет совершенно незамаскированный характер взятки.    

Идут  подарки и по нисходящей линии – от старших к младшим. Но это тощий ручеек по  сравнению с мощными фонтанами любви и уважения, которые бьют снизу вверх.    

Актер  дарит гримеру две бутылки хорошего шампанского в расчете, что тот весь год  будет гримировать его особенно хорошо, режиссеру делается подарок для  поддержания дружбы, которая полезна, операторам – чтоб помнили, что этого  актера надо бы получше снять и записать его голос.    

Выбор  подарка – очень тонкая штука. Надо знать, кому и что дарить, чтобы вместо благодарности  не вызвать обиды. Подарочная горячка причиняет американцам много хлопот, дорого  обходится, но зато доставляет торговцам райские минуты и недели.    

Дарят  друг другу сигары, вина, духи, шарфы, кофты, безделушки. Магазинные мальчики  носятся по городу, развозя подарки, упакованные в специальную рождественскую  бумагу. Грузовики тоже развозят только подарки. Сопутствуемый оркестрантами в  красивых генеральских мундирах, разъезжает красноносый Санта Клаус с ватной  бородой, окутанный нафталиновой метелью. За богом подарков бегут мальчики.  Взрослые кряхтят при виде рождественского деда и напряженно вспоминают, кому  еще осталось сделать подношения. Не дай боже забыть кого-нибудь – на весь год  будут испорчены отношения.    

Собственно,  только в таких случаях и упоминается в горячие предрождественские дни имя бога.    

В  Америке много религий и много богов: протестантский, католический, баптистский,  методистский, конгрегационный, пресвитерианский, англиканский. Миллионы людей  хотят во что-то верить, и десятки могучих церковных организаций предлагают им  свои услуги.    

Старые,  если так можно сказать европейские религии страдают некоторой отвлеченностью.  Пусть себе ютятся в Европе, на этом старом, дряхлом материке. В Америке, рядом  с небоскребами, электрическими стиральными машинами и другими достижениями  века, они как-то бледнеют. Нужно что-нибудь более современное, эффектное и,  наконец надо говорить честно и откровенно, что-нибудь более деловое, чем вечное  блаженство на небесах за праведную жизнь на земле.    

В этом  отношении наиболее американизированной является секта, называющая себя «Христианской  наукой». У нее миллионы приверженцев, и по существу своему она является чем-то  вроде колоссальной лечебницы, только без участия докторов и лекарств.  «Христианская наука» велика и богата. Замечательные храмы с красивыми  банковскими портиками принадлежат ей во многих городах и городках.    

«Христианская  наука» не предлагает ждать бесконечно долго вознаграждения на небесах. Она  делает свой бизнес на земле. Эта религия практична и удобна. Она говорит;    

– Ты  болен? У тебя грыжа? Поверь в бога – и грыжа пройдет!    

Христианство  как наука, как нечто немедленно приносящее пользу! Это понятно среднему  американцу, это доходит до его сознания, замороченного годами непосильной и  торопливой работы. Религия, которая так же полезна, как электричество. Это  годится. В это можно верить.    

– Ну,  хорошо! А если грыжа все-таки не пройдет?    

– Это  значит, что вы недостаточно веруете, недостаточно отдались богу. Верьте в него –  и он поможет вам во всем.    

Он  поможет во всем. В Нью-Йорке мы зашли как-то в одну из церквей «Христианской  науки», в центре города. Небольшая группа людей сидела на скамьях и слушала  пожилого джентльмена, одетого в хороший, сшитый у портного, костюм. (В Америке  костюм, сделанный по заказу, является признаком состоятельности.)    

Мистер  Адамс, который сопровождал нас в этой экскурсии, навострил уши и, наклонив голову,  внимательно прислушивался. Он сделал нам рукой знак подойти поближе. То, что мы  услышали, очень походило на сцену в нью-йоркской ночлежке, куда мы попали в  первый же вечер по приезде в Америку. Только там уговаривали нищих, а здесь  уговаривали богатых. Но уговаривали совершенно одинаково – при помощи живых  свидетелей и неопровержимых фактов.    

– Братья, –  говорил пожилой джентльмен, – двадцать лет тому назад я был нищ и несчастен.  Я жил в Сан-Франциско. У меня не было работы, жена моя умирала, дети голодали.  Мне неоткуда было ждать помощи, как только от бога. И как-то утром голос бога  мне сказал: «Иди в Нью-Йорк и поступи на службу в страховое общество». Я бросил  все и пробрался в Нью-Йорк. Голодный и оборванный, я ходил по улицам и ждал,  когда господь мне поможет. Наконец я увидел вывеску страхового общества и  понял, что бог послал меня именно сюда. Я вошел в это громадное и блестящее  здание. В моем ужасном костюме меня не хотели пустить к директору. Но я  все-таки прошел к нему и сказал:    

– Я  хочу получить у вас работу.    

– Вы  знаете страховое дело? – спросил он меня.    

– Нет, –  ответил я твердым голосом.    

– Почему  же вы хотите работать именно в страховом обществе?    

Я  посмотрел на него и сказал:    

– Потому,  что господь бог послал меня к вам.    

Директор  ничего не ответил мне, вызвал секретаря и приказал ему принять меня на службу  лифтером.    

Дойдя до  этого места, рассказчик остановился.    

– Что  же случилось с вами потом? – нетерпеливо спросил один из слушателей.    

– Вы  хотите знать, кто я такой теперь? Теперь я вице-президент этого страхового  общества. И это сделал бог.    

Мы вышли  из церкви немножко ошеломленные.    

– Нет,  сэры, – горячился мистер Адамс, – вы слышали? Если один деловой  человек может совершенно серьезно сказать другому деловому человеку под стук  арифмометров и телефонные звонки, что бог прислал его сюда получить службу и  эта рекомендация бога действительно принимается во внимание, то вы сами видите –  это очень удобный деловой, бог. Настоящий американский бог контор и бизнеса, а  не какой-нибудь европейский болтун с уклоном в бесполезную философию. Даже  католицизм в Америке приобрел особые черты. Патер Коглин построил собственную  радиостанцию и рекламирует своего бога с неменьшей исступленностью, чем рекламируется  «Кока-кола». Серьезно, сэры, европейские религии не подходят американцам. Они построены  на недостаточно деловой базе. Кроме того, они слишком умны для среднего  американца. Ему нужно что-нибудь попроще. Ему надо сказать, в какого бога  верить. Сам он не в силах разобраться. К тому же разбираться некогда – он  человек занятой. Повторяю, сэры, ему нужна простая религия. Скажите ему точно,  какие выгоды эта религия приносит, сколько ему это будет стоить и чем эта  религия лучше других. Но уж, пожалуйста, точно. Американец не выносит  неопределенности.    

Однажды,  когда мы сидели в своем «Голливуд-отеле», расположенном на Голливуд-бульваре, и  работали, в нашу комнату вбежали Адамсы. Мы никогда еще не видели их в таком  состоянии. На мистере Адамсе пальто висело только на одном плече. Он издавал  нечленораздельные крики, и с каждой минутой лицо его становилось краснее.  Миссис Адамс, кроткая миссис Адамс, которая не теряла присутствия духа и  выдержки даже на ледяных перевалах, бегала по комнате и время от времени  восклицала:    

– Почему  у меня не было с собой револьвера! Я бы ее застрелила, как собаку!    

– Нет,  Бекки! – кричал Адамс. – Это я застрелил бы ее, как собаку!    

Мы  испугались.    

– Что  с вами? Кого – как собаку? За что – как собаку!    

Но  прошло минут десять, прежде чем Адамсы успокоились и могли приступить к  рассказу о том, что их так рассердило.    

Оказывается,  они рано утром, не желая нас будить, отправились в Лос-Анжелос послушать  проповедь известной в Америке создательницы новой религии, Эмми Макферсон.    

После  пререканий о том, кому рассказывать, верх взял, как всегда, мистер Адамс.    

– Сэры!  Это просто невероятно! – кричал он зычным голосом. – Вы много  потеряли, что не были вместе с нами. Запишите в свои книжечки, что вы все  потеряли, мистеры. Итак, мы с Бекки пришли в храм Эмми Макферсон. Несмотря на  то что до начала проповеди еще оставался целый час, церковь была переполнена.  Там сидело больше тысячи человек. И все хорошие, простые люди. Распорядители  приняли нас, как видно, за каких-то важных особ и посадили в первом ряду. Очень  хорошо, сэры. Мы сидим и ждем. Да, да, да, конечно, разговорились пока что с  соседями. Прекрасные люди. Один фермер из Айовы, другой тоже специально приехал  сюда. У него в Неваде маленький рэнч. Хорошие, честные люди, которые хотят во  что-то верить, они томятся по духовной пище. Им надо обязательно что-нибудь  дать, это им нужно, сэры! Наконец раздается музыка, гремит туш, прямо как в  цирке, – и появляется Эмми Макферсон, завитая, вся в локончиках, с  малиновым маникюром, в белом хитоне, намазанная, накрашенная. Уже не очень  молодая, но еще хорошенькая. Все в восторге. Еще бы! Вы только подумайте, сэры!  Вместо скучного попа выходит современная хорошенькая женщина. И вы знаете, что  она говорила? Это был ужас!    

– Если  бы у меня был револьвер, – вставила миссис Адамс, – я бы ее…    

– Но,  но, Бекки, не надо быть такой кровожадной. Нет, серьезно, не перебивай меня.  Итак, сэры, я не стану вам передавать, что она болтала. В Европе это вызвало бы  смех даже у самых темных людей. Но мы в Америке, мистеры. Здесь надо говорить  только очень простые вещи. Честное слово, эти хорошие люди, наполнявшие  церковь, были в восхищении. Та духовная пища, которую предложила им Эмми  Макферсон, не подошла бы даже канарейке, если бы канарейка нуждалась в религии.  Грубое шарлатанство, сдобренное жалкими остротами и довольно большой порцией  эротики в виде хора молодых девушек в просвечивающих белых платьицах. Но самое  главное, мистеры, было только впереди. Оказалось, что Эмми Макферсон нужны сто  тысяч долларов на ремонт храма. Сто тысяч долларов, сэры, это большие деньги  даже в богатой Америке. И надо вам сказать, что американцы не очень любят  расставаться со своими долларами. Вы сами понимаете, что если бы она просто  попросила у собравшихся пожертвовать на ремонт храма, то собрала бы весьма  немного. Но она выдумала гениальную штуку! Умолк потрясавший своды оркестр, и  завитая, как ангел, сестра Макферсон снова обратилась к толпе. Речь ее поистине  была вдохновенна. Мистеры, вы все потеряли, потому что вы не слышали этой удивительной  речи. «Братья, – сказала она, – нужны деньги. Конечно, не мне, а  богу. Можете вы дать богу один пенни с каждого фунта веса вашего тела, которое  он даровал вам по неизреченной своей милости? Только один пенни! Совсем  немного! Только один пенни просит у вас бог! Неужели вы ему откажете?»    

Тут же  по рядам забегали служители, раздавая листовки, на которых было напечатано:    

     

МОЛИТЕСЬ,  ВЗВЕШИВАЙТЕСЬ И ПЛАТИТЕ!    

Только  1 пенни с фунта живого веса!    

Взвешивайтесь  сами! Взвешивайте родных! Взвешивайте знакомых!    

     

Вы  знаете, мистеры, ведь это гениально придумано! С тонким знанием свойств американского  характера. Американцы любят цифры. Убедить их легче всего цифрами. Так просто  они не дали бы денег. Но один пенни с каждого фунта веса – в этом есть что-то  бесконечно убедительное и деловое. Кроме того, это интересное занятие. Фермер  вернется к себе в Айову и целую неделю будет взвешивать своих соседей и  родственников. Хохоту будет!..    

Да, да,  да, сэры, служители снова забегали по рядам, на этот раз с большими подносами.  Собрали полные подносы денег в несколько минут. Средний американец весит фунтов  сто восемьдесят. Мой толстый сосед из Невады отдал два доллара! А человек он  явно небогатый. Его убедили с помощью идиотской арифметики. Сэры, я говорю вам  вполне серьезно. Религия всех этих шарлатанских сект находится где-то на  полпути от таблицы умножения к самому вульгарному мюзик-холлу. Немножко цифр,  немножко старых анекдотов, немножко порнографии и очень много наглости.  Запишите это в свои книжечки, сэры!    

 Глава тридцать девятая

  Божья страна    

     

Эмми  Макферсон переполнила меру терпения мистера Адамса.    

– Нет,  серьезно, мистеры, – говорил он, расхаживая по нашему номеру, – мы с  Бекки решили ехать. Нет, нет, сэры, я вас отлично понимаю. Вы писатели, вам  надо хорошенько познакомиться с американской кинематографией. Да, да, вам это  совершенно необходимо. Но нам с Бекки здесь нечего делать. Отпустите нас в  Мексику.    

С этими  словами мистер Адамс разостлал на кровати большую, уже разорванную на сгибах  карту и навалился на нее животом.    

– Мы  поедем в Мексику и отдохнем на берегу моря. Мы с Бекки уже ходили в «Чембер оф  Коммерс» и взяли там информацию. Кроме того, мы сейчас пойдем в «А. А. А.» и  там тоже возьмем информацию. Правда, Бекки? Возле самой границы есть прекрасное  место – мексиканская деревушка Энсенадо. Чудесный пляж, хорошая дорога. Потом  встретимся в Сан-Диэго. Отсюда начинается наш обратный путь в Нью-Йорк. Как вы  думаете, сэры?    

Несмотря  на то что путешествие доставляло любопытным супругам Адамс большое удовольствие,  они начали бояться, что мы не вернемся в Нью-Йорк к назначенному сроку. Между  тем без своей беби они стали сильно тосковать и по целым дням охотились за  маленькими детьми, сжимали их в объятиях, душили поцелуями. Задержка в  Голливуде сверх намеченного срока их испугала.    

– Если  мы тронемся из Сан-Диэго двадцать шестого декабря, то как раз вовремя успеем  вернуться домой, – говорил мистер Адамс, красным карандашом вырисовывая на  карте наш обратный путь. – Вдоль мексиканской границы мы поедем в  Эль-Пасо, потом через Сан-Антонио мы попадем в Нью-Орлеан, а там, прорезав  почти все черные штаты, доберемся до Вашингтона.    

Как ни  жалко было расставаться с нашими спутниками, пришлось это сделать, потому что  знакомство с Голливудом требовало еще нескольких дней. Мучить же мистера  Адамса, заставляя его таскаться с нами по студиям, было бы слишком  бесчеловечно. Мы условились встретиться двадцать пятого декабря в Сан-Диэго –  городе, лежащем на тихоокеанском побережье, у самой мексиканской границы. Если  к этому дню мы не приедем, то супруги тронутся в путь без нас, и нам придется  догонять их поездом.    

Мы так  привыкли к Адамсам, что, стоя у нашего вымытого, блиставшего свежестью кара,  прощались бесконечно и никак не могли распрощаться. Впрочем, в последнюю минуту  Адамсы снова юркнули в «Чембер оф Коммерс» (торговую палату) за дополнительной  информацией и не выходили оттуда так долго, что мы, не дождавшись их,  отправились по своим делам.    

Мы  познакомились в Голливуде с множеством людей, узнали много интересного. Но один  грех лежит на нашей совести. Мы были в Голливуде и не увиделись с Чаплиным,  хотя это можно было сделать и мы очень этого желали.    

Произошло  это обидное происшествие из-за того, что свидание с Чаплиным нам взялся  устроить человек, который вообще не мог этого сделать, даже если бы работал над  этим год. К сожалению, мы потеряли много дней, прежде чем узнали об этом. Когда  же мы взялись за дело с другого конца, Чаплин, закончив музыку к «Новым  временам», уехал отдыхать. Потом наступил светлый праздник коммерции: «мерри  кристмас» – «веселое рождество». Потом нам надо было уезжать. Так и погибла  встреча с Чаплиным.    

Разговоры  с Майльстоном, Мамульяном и другими режиссерами из первого десятка убедили нас  в том, что эти прекрасные мастера изнывают от пустяковых пьес, которые им  приходится ставить. Как все большие люди в искусстве, они хотят ставить  значительные вещи. Но голливудская система не позволяет им этого.    

Мы  видели нескольких русских, которые оказались в Голливуде. Они много работают,  иногда преуспевают, иногда не преуспевают, но и те и другие чувствуют себя  виноватыми в том, что сидят здесь, а не в Москве. Они не говорят об этом, но  это видно по всему.    

Когда  Художественный театр был в Америке, один совсем молоденький актер остался  сниматься в Голливуде. Остался на три месяца, а сидит уже больше десяти лет. Он  относится к числу тех, которые преуспевают. Дела его идут в гору.    

В чем же  это выражается? Он получает пятьсот долларов в неделю. Заключил со своей фирмой  семилетний контракт. Не подумайте, что это большое счастье – семилетний  контракт. Суть такого контракта заключается в том, что актер, подписавший его,  действительно обязан семь лет служить только в студии, с которой он связался.  Сама же студия имеет право каждые полгода пересмотреть этот контракт и  отказаться от услуг актера. Так что семилетний он для служащего, а для хозяина  он только полугодовой.    

Работать  надо много. Рано утром он выезжает на съемку, домой возвращается поздно вечером.  Отснялся в одной картине, получил неделю отдыха – и начинает сниматься в  другой. Остановки нет. Только успевай менять грим. Так как он иностранец и  говорит по-английски не совсем чисто, то играет тоже иностранцев – мексиканцев,  испанцев, итальянцев. Только и знай, что меняй бачки с испанских на  итальянские. Так как лицо у него сердитое, а глаза черные, то играет он преимущественно  негодяев, бандитов и первозданных хамов.    

– Это  ж факт! – кричал он нам. – От одной картины до другой такой маленький  перерыв, что я почти не успеваю ознакомиться с ролью. Честное слово.    

Показав  нам свой домик (хороший американский домик с электрическими приборами, газовым  отоплением в полу и серебряной елкой), автомобиль (хороший американский  туринг-кар, с зажигалками и радио) и жену (хорошая русская жена с серыми  глазами), – актер приступил к тому, что его, как видно, больше всего  волновало.    

– Ну,  а как в Союзе?    

Получив  самый обстоятельный ответ насчет того, как в Союзе, он с еще большим интересом  спросил:    

– Ну,  а как в Москве?    

Получив  не менее обстоятельный ответ насчет и этого, актер закричал:    

– Ну,  а в Художественном как? Как в нашем театре?    

Мы  рассказали и это.    

– Мишка  Яншин – заслуженный артист республики? – радостно охал он. – Так  Мишка же мальчик! Мы же вместе с ним играли роли без слов. А Хмелев? Неужели  играет царя Федора? Чудесно прямо! Хмелев же вместе со мной… Мы же просто дети  были в двадцать втором году. Это ж факт, что были дети! Ну, а про Ильинского я  все знаю! Знаменитый артист стал, а мы с ним вместе в студии учились. Это ж  факт, что учились! С Игорем!    

Он никак  не мог привыкнуть к мысли, что Яншины и Хмелевы уже выросли, превратились в  больших актеров. Не мог привыкнуть, потому что мерил по Голливуду. С ним ведь  за эти тринадцать лет ничего, собственно, не произошло. Ну, стал больше денег  получать, собственный автомобиль завел, но известным актером не стал. Только  недавно – буквально месяц назад – начали хоть фамилию ставить в списке действующих  лиц. А раньше и этого не было. Так просто – безымянный кинематографический  гений с мексиканскими бачками и сверкающими глазами. А ведь очень талантливый  актер.    

Поздно  ночью, провожая нас по затихшим голливудским улицам, он вдруг разъярился и стал  все проклинать.    

– Голливуд  – это деревня! – кричал он страстным голосом. – Это ж факт! Дикая  деревня! Тут же дышать нечем!    

И долго  еще на всю Калифорнию слышался густой русский голос: Деревня! Уверяю вас,  деревня! Это ж факт!    

Этот  ночной вопль был последнее, что мы слышали в Голливуде. Наутро мы выехали поездом  в Сан-Диэго по санта-фейской железной дороге.    

Для  этого мы сперва отправились в Лос-Анжелос, отстоящий от Голливуда… в общем, ни  на сколько не отстоящий от Голливуда, а сливающийся с ним так же, как сам  Голливуд, незаметно переходит в Беверн-Хилл, Беверн-Хилл переходит в  Санта-Монику, а Санта-Моника – еще во что-то.    

Лос-Анжелос  в переводе значит – ангелы. Да, это город ангелов, вымазавшихся в нефти. Здесь,  как и в Оклахома-сити, нефть нашлась в самом городе и целые улицы заняты  металлическими вышками – сосут, качают, зарабатывают деньги.    

Лос-Анжелос  – тяжелый город, с большими зданиями, грязными и оживленными улицами, железными  пожарными лестницами, торчащими на фасадах домов. Это калифорнийское Чикаго –  кирпич, трущобы, самая настоящая нищета и самое возмутительное богатство.    

Перед  самым отъездом мы увидели большую очередь людей, выстроившихся перед входом в  ресторан. Надетое на постоянную вывеску полотнище извещало, что здесь Армия  спасения дает бесплатный рождественский обед для безработных. Двери ресторана  были закрыты, до обеденного часа было еще далеко. Очередь демонстрировала все  виды и типы американских безработных – от бродяги, с давно не бритыми щеками и  подбородком, до смирного служащего, еще не отказавшегося от галстука и не  потерявшего надежду когда-нибудь снова войти в общество. Здесь стояли  юноши, – они выросли уже в то время, когда работа исчезла, они еще никогда  не работали, ничего не умеют делать, им негде научиться работать. Они не нужны никому,  полные сил, способные молодые люди. Здесь стояли старики, работавшие всю жизнь,  но которые уже никогда больше работать не будут, отцы семейств, честные  работяги, обогатившие за свою рабочую жизнь не одного хозяина, – они тоже  никому не нужны.    

Эптон  Синклер, с которым мы встретились несколько дней назад в Пассадене, маленьком и  красивом калифорнийском городке, сказал нам:    

– Капитализм  как строй, приносящий людям выгоду, заработок как строй, который дает  возможность существовать, давно кончился. Но, к сожалению, люди этого еще не  поняли. Они думают, что это – временная заминка, какие бывали и раньше. Они не  понимают того, что уже никогда капитализм не даст работы тринадцати миллионам  американских безработных. Ведь кризис за время с тридцатого года, когда он  начался, заметно ослабел, дела идут гораздо лучше, а безработица не  уменьшается. Людей заменили новые машины и рационализация производства. Самая богатая  в мире страна, «божья страна», как ее называют американцы, великая страна не в  состоянии обеспечить своим людям ни работы, ни хлеба, ни жилища.    

И этот  большой, страстный человек, всю жизнь метавшийся в поисках правды, бывший и  либералом, и социалистом, и основателем собственной социальной теории, под  флагом которой он баллотировался в губернаторы Калифорнии от демократической  партии и даже собрал девятьсот тысяч голосов, – устало опустил голову. Мы  сидели в его доме, темноватом, старомодном, пыльном и каком-то нежилом. Дом  тоже был усталый и старый. Из попытки устроить в Калифорнии обособленный штат, где  не будет безработицы, ничего не вышло. В губернаторы штата Синклер не прошел.  Да ничего и не вышло бы, даже если бы он и сделался губернатором.    

– С  этим кончено, – сказал на прощанье Синклер. – Я возвращаюсь к  литературной работе.    

У  Синклера красивая серебряная голова. Он был в сером фланелевом костюме и летних  башмаках, сплетенных из узеньких ремешков. В руке он держал суковатую и  искривленную палку. Таким он остался в нашей памяти – старый человек, стоящий в  дверях своего скромного старого дома, освещенный калифорнийским закатом,  улыбающийся и усталый.    

Улицы  праздничного Лос-Анжелоса были необычайно тихи.    

На  вокзале было пустовато. В киоске торговали газетами, цветными открытками,  пятицентовыми пакетиками с леденцами. Эти круглые леденцы с дырочкой посредине  похожи на мозольный пластырь. Вкус их подтверждает зрительное впечатление.    

Какой-то  железнодорожный чин храпел за своей перегородкой, надвинув на нос форменную  фуражку с лакированным козырьком. Мы вошли в пульмановский вагон и уселись на  вращающихся бархатных креслах с кружевными салфеточками на спинках.  Проводник-негр неслышно внес наши чемоданы, неслышно поместил их на багажную  сетку и безмолвно удалился.    

Сейчас  же за городом показались рощи апельсиновых деревьев. Их яркие плоды выглядывали  из лохматой медвежьей зелени. Десятки тысяч деревьев стояли правильным строем.  Почва между деревьями была идеально расчищена, и под каждым из них стояла  керосиновая печка. Десять тысяч деревьев – десять тысяч печек. Ночи были  довольно прохладны, я апельсины нуждались в подогретом воздухе. Как-никак,  стояла зима. Печки производили еще большее впечатление, чем сами апельсиновые  плантации. Снова мы увидели безупречную и грандиозную американскую организацию.    

Внезапно  апельсиновые рощи сменились рощами нефтяными. Это были даже не рощи, а густые  заросли нефтяных вышек. Они стояли на океанском пляже, иные из них уходили в  самый океан.    

Потом  все перемешалось. Апельсиновые и нефтяные плантации шли одна за другой, и в  окно одновременно врывались аромат апельсинов и тяжелый запах сырой нефти.    

Наконец  скрылись из виду все произведения рук человеческих и перед нами открылся океан,  широкий, гордый и спокойный. Был час отлива, и океан далеко отступил от  берегов. Мокрое морское дно отражало закатывающееся солнце. Оба солнца (настоящее  и отраженное) во весь дух бежали за поездом. Солнце быстро опускалось на  горизонт, краснело все больше, приплюснулось, смялось, потеряло форму. Теперь  это было вялое, потерявшее всякую торжественность светило. А океан все шел  рядом с поездом, накатывая легкую зеленовато-голубую волну, не суетясь и не  набиваясь на внимание.    

Пассажиры  шумели газетными листами, спали в креслах, ходили в курительную комнату, где  одновременно можно было выпить бокальчик какого-нибудь «Баккарди» или  «Манхэттена», поговорить с соседом, покричать свое извечное «шурли» или просто  подремать на бархатных диванах.    

Уже  стемнело, когда мы прибыли в Сан-Диэго. На вокзале нас встретили радостными воплями  супруги Адамс. Адамсов распирали мексиканские впечатления, и супругам не  терпелось поделиться ими.    

– Мистеры! –  воскликнул Адамс, едва мы ступили на перрон. – Вы знаете, кто был первый  человек, которого мы увидели на мексиканской почве? Самый первый, который  попался нам на пути! Да, да, сэры, это был терский казак! Самый настоящий  терский казак, сэры! Отлично говорит по-русски. А по-испански – ни слова.    

Адамсы  повезли нас в «Калифорниа Отто Корт» (автомобильный постоялый двор, он же  кэмп), в котором жили уже со вчерашнего дня и, подружившись с его хозяином,  узнали все сан-диэгские новости: каков в этом году урожай апельсинов, как  обстоят нефтяные дела, увеличился ли приток туристов в Калифорнию и еще много  других полезнейших сведений, необходимых каждому вдумчивому путешественнику.    

Хозяин  кэмпа встретил нас, как своих любимых родственников. Надо полагать, что супруги  представили нас ему в наивыгоднейшем свете. После радостных и долгих излияний  мы оставили свои вещи в отведенной нам комнате и отправились обедать.    

Сан-Диэго  и расположенный поблизости город Сан-Педро являются базами тихоокеанского  военного флота Соединенных Штатов. По улицам разгуливали матросы.  Торжественные, долговязые и молчаливые, они вели под руку своих девочек.  Веселые крошки цеплялись за кавалеров, болтая и хохоча.    

Мы  кружили в автомобиле вокруг выбранного нами ресторана, никак не находя места,  где могли бы «припарковаться». Все обочины были заняты, всюду стояли  автомобили. В поисках «паркинга» мы отъезжали от своего ресторана все дальше и  дальше, перекочевывали с улицы на улицу. Но город был так переполнен  автомобилями, что не находилось места еще только для одного, для одного  маленького автомобиля благородного мышиного цвета. Черт знает что такое!    

Мы  заехали в самый конец Сан-Диэго; куда не доносился даже городской шум. Во мраке  слышался лишь гул океана. Мы наконец «припарковались» и пошли в ресторан. До  него было полчаса пути пешком. Вот какие иногда бывают казусы в стране, где  двадцать пять миллионов автомобилей!    

В  ресторане, держа на вилке большой кусок бледной рождественской индейки, мистер  Адамс торжественно воскликнул:    

– Теперь,  сэры, мы попали на самый край Юнайтед Стейтс. Дальше двигаться некуда. Отныне,  что бы мы ни делали, куда бы мы ни ехали, – мы едем домой, в Нью-Йорк!  Съедим, сэры, эту индейку за наше здоровье! Мы проехали уже шесть тысяч миль!  Ура!    

     

 Часть пятая

  «Назад к Атлантике»    

     

Глава сороковая

  По старой испанской тропе    

     

Щедрое  декабрьское солнце изливало свой свет на веселый город Сан-Диэго, на его  ярко-желтые особнячки, построенные в испанском стиле, с железным» балконами и  коваными решеточками на окнах, на остриженные лужайки перед домами и на  декоративные деревца с жирной темно-зеленой листвой – у входных дверей.    

В сиянии  прозрачного утра стоял на рейде военный флот. Миноносцы расположились борт о  борт, по четыре штуки вместе, тесно, как патроны в обойме браунинга.  Светло-серые линии старых крейсеров и броненосцев тянулись к самому горизонту.  Теплая зимняя дремота сковала бухту, и высокие тонкие мачты военных судов  недвижимо торчали в бледно-голубом небе. Дредноутов и новейших кораблей здесь  не было. Может быть, они сейчас стояли в Сан-Педро, а может быть, ушли в океан,  на боевое ученье.    

Мы  выехали на глубоко уходящий в море мыс. Это была уже территория военной гавани.  Часовой в шершавом зеленом мундире вышел из своей стеклянной будки вежливо  посмотрел на нас. Увидев фотоаппарат, он сказал; – Прошу вас этим  аппаратом ничего не снимать. Это запрещено.    

Мыс был  пустынен. Ни один человек не попался нам навстречу. Даже самый неквалифицированный  японский разведчик мог бы без помехи сделать нужное ему количество снимков с  военных построек, четко вырисовывавшихся внизу. Надо полагать, что снимки эти,  конечно, давно сделаны, и морские базы американцев так же хорошо известны  японцам, как свое собственное Нагасаки. Когда мы ехали назад, часовой даже не  вышел из будки. Он только подмигнул нам, как старым знакомым, и пропустил не  осматривая.    

В самом  Сан-Диэго есть большой авиационный завод. Он интересен по двум причинам. Прежде  всего – он построен за три месяца. Второе – возле него толкутся посторонние  люди, словно возле популярного кафе. К заводу можно подойти вплотную, не нужны  ни разрешения, ни пропуска. Можно не сомневаться, что эта беззаботность  доставляет японцам истинное удовольствие.    

По  дороге к океану мы увидели великолепно нарезанные улицы с широкими асфальтированными  мостовыми, с тротуарами, с фонарями, выкрашенными алюминиевой краской. Мы увидели  целый городок, с канализацией и водопроводом, с подведенным на все участки  газом и электричеством, одним словом – город со всеми удобствами. Но без домов.  Еще ни одного домика не было в этом городке, где улицам были даны даже  названия.    

Так  продаются в Америке участки для постройки домов. Какая-нибудь большая компания  покупает землю, где, по ее соображениям, будет новый поселок или город,  приводит его в только что описанное состояние, а затем с прибылью распродает  участки. Другая компания, занимающаяся постройкой домов, возведет вам за два  месяца чудесный испанский домик, с полосатыми маркизами, с ванной в первом  этаже, с ванной во втором этаже, с балконом, с лужайкой перед домом и фонтаном  позади дома, – все сделает, отдайте только свои десять тысяч долларов,  если они у вас есть. Можно и не наличными, можно и в рассрочку. Но не дай вам  великий американский боже потерять работу и прекратить платежи!    

– Мистеры, –  торжественно говорил старый Адамс, – вы должны помнить, что вся растительность,  которую вы здесь видите – пальмы, сосны, апельсиновые и лимонные деревья,  каждая травинка, – посажены рукой человека. Калифорния вовсе не была раем.  Это была пустыня Калифорнию сделали вода, дороги и электричество. Лишите  Калифорнию искусственного орошения на одну неделю – и этой беды нельзя будет  поправить годами. Она снова превратится в пустыню. Мы называем Калифорнию  «Золотым штатом», но правильнее было бы назвать ее штатом замечательного  человеческого труда. В этом раю надо беспрерывно трудиться, иначе он  превратится в ад. Помните, сэры! Вода, дороги и электричество.    

У самого  океана стояла прехорошенькая вилла, на дверях которой почище калифорнийского  солнца сияла медная дощечка:    

     

«Главная  контора международного общества теософов».    

     

– Но,  но, сэры! – кричал мистер Адамс. – Пусть это вас не удивляет. Там,  где уже есть вода, дороги и электричество, там легко жить. Как видите, теософы  совсем не дураки.    

Против  многомильного прекрасного пляжа стояли длиннейшим рядом жилые кабины. Даже  сейчас, зимой, некоторые из них были заселены. На их крылечках грелись девушки  с какими-то независимыми мордочками, – трогательные дикарки, бежавшие к  природе от чопорных и богатых родителей, от безумия и грохота больших городов.    

У старой  испанской миссии мы повернули назад на восток, домой.    

Высокий  кирпичный крест стоит здесь на холме, в честь испанского монаха по имени  Жюниперо Серра. Когда-то он захватил эту землю – «во славу бога и испанского  короля». С холма виден весь город и залив.    

Мы  выехали на «Олд спэниш трэйл» – старую испанскую тропу. Бетон, асфальт и гравий  сильно изменили старую дорогу. Конквистадоры, пожалуй, не узнали бы сейчас этих  мест. Там, где свистела оперенная стрела индейца, теперь стоит «гэзолин-стейшен»  и быстро дышит компрессор, нагнетая воздух в автомобильную камеру. И там, где  испанцы, задыхаясь под тяжестью своего кожаного и стального вооружения,  тащились по еле заметной тропинке, сейчас пролегает обычный американский  «хай-вей», дорога высокого класса, иногда даже с наклонными виражами.    

Хотя мы  двигались теперь к востоку, но солнца с каждым днем становилось меньше. Опять  мы увидели далекие горы, синеющие и лиловеющие на горизонте, опять спустился  сумрак, настала ночь, засверкали фары. Было уже поздно, когда мы прибыли в  Эль-Сентро.    

Дрянной  городишко Эль-Сентро лежит в «Импириэл-валли» – «Имперской долине». Вся долина –  размером тридцать на тридцать миль. Лимоны здесь снимают три раза в году,  апельсины – два раза. В декабре и январе здесь выращиваются овощи, которые в  это время нигде в Соединенных Штатах не произрастают. Сейчас начиналась уборка  салата, затем пойдут дыни. И в этой райской долине, где зреют большие и бледные  грейпфруты, в долине, насквозь пропитанной одуряющим запахом лимонов и  апельсинов, в этой долине жестоко, как, может быть, нигде в мире, идет  эксплуатация мексиканцев и филиппинцев. И еще больше, чем салатом и апельсинами,  известна эта долина зверскими расправами с забастовщиками, с несчастными –  многодетными, нищими и всегда голодными – мексиканцами-сезонниками. Отсюда до  Мексики всего двенадцать миль.    

«Лас-Пальмас»,  кэмп, в котором мы остановились, представлял собой нечто среднее между кэмпом и  гостиницей. Здесь уже был холл с декоративными растениями в кадушках, с качалками  и мягкими диванами, этим он походил на гостиницу и давал сердцу путника повод  наполниться гордостью (помните? «Пусть ваше сердце наполнится гордостью, когда  вы произносите имя отеля, в котором остановились!»). С другой же стороны, цена  комнаты была невелика и явственно давала понять, что «Лас-Пальмас» – все-таки  кэмп.    

В общем,  это было удобное пристанище. Хозяином его был австрийский немец, тридцать лет  назад приехавший в Америку в каюте третьего класса. Сейчас, кроме кэмпа, ему  принадлежит еще «Калифорниа-отель», четырехэтажное здание, с кафе и табльдотом.  Поэтому с его лица не сходит оптимистическая американская улыбка, роднящая его  с мистером Максом Фактором и прочими счастливчиками.    

Эль-Сентро  с его разбитыми тротуарами и кирпичными аркадами, Эль-Сентро, мрачный город  эксплуатации и большого бизнеса, находился еще в Калифорнии. Бенсон, куда мы  приехали на следующий день вечером, был уже в Аризоне.    

К  Бенсону мы ехали через громадные поля кактусов. Это были «джайент-кэктус» –  кактусы-гиганты. Они росли группами и в одиночку и были похожи на увеличенные в  тысячу раз и поставленные стоймя огурцы Они покрыты ложбинками, как коринфские  колонны, и волосками, как обезьяньи лапы. У них есть короткие толстые ручки.  Эти придатки делают гигантские кактусы необыкновенно выразительными. Одни  кактусы молятся, воздев руки к небу, другие обнимаются, третьи нянчат детей. А  некоторые просто стоят в горделивом спокойствии, свысока посматривая на  проезжающих.    

Кактусы  живут, как жили когда-то индейские племена. Там, где живет одно племя, другому  нет места. Они не смешиваются.    

Пустыня  кактусов сменилась песчаной пустыней, настоящей Сахарой, с полосатыми от теней  или рябыми дюнами, но Сахарой американской: ее пересекла блестящая дорога с  оазисами, где вместо верблюдов отдыхали автомобили, где не было пальм, а вместо  источников текли бензиновые ручьи    

В  Бенсоне восемьсот пятьдесят жителей. Что им тут делать, в пустыне? Зачем они  собрались в этой точке земного шара?    

Оказывается,  здесь есть пороховой завод Дюпона, одного из подлинных властителей Америки, –  Дюпона, который так замечательно делает кинопленку, гребешки и взрывчатые вещества!    

Что  можно тут делать, в обыкновенном американском городишке с несколькими газолиновыми  станциями, с двумя или тремя аптеками, с продуктовым магазином, где все  продается уже готовое – хлеб нарезан, суп сварен, сухарики к супу завернуты в  прозрачную бумагу? Что тут люди могут делать, если не сходить с ума?    

В  магазине, где мы покупали нарезанный хлеб, сваренный суп и какой-то уже  съеденный сыр (во всяком случае у него был такой вид), нам сказали, что дела  поправились, безработицы в городе нет, потому что пороховой завод стал работать  полным ходом.    

Когда  мистер Адамс, схватив хозяина лавки за лацкан пиджака, принялся выспрашивать у  него, что делают люди в Бенсоне, хозяин ответил:    

– Известно,  что делают. Курят «Честерфильд», пьют «Кока-кола», сидят в аптеке. Завелись  деньги. Кому-то нужен порох.    

Кому-то  нужен порох, кому-то нужна медь, военная промышленность стала работать лучше.    

На  другое утро мы попали в Бисби, городок в горах. Здесь медные рудники Аризоны. Домики  расположились на крутых склонах. К ним ведут длинные деревянные лестницы. На  площади городка стоит красный, отлитый из сырой меди, памятник рабочему,  неизвестному рабочему, который сделал большие деньги владельцу рудников. В  аптеке на столиках красуются сахарницы, выштампованные из тонкой красной меди.  Сейчас же за городком виден гигантский кратер, будто созданный природой. На  самом деле его вырыли люди. Это – место старых разработок меди.    

Затем мы  попали в пустыню, заселенную кактусами, каких мы до сих пор не видели. Большой  игольчатый шар выбрасывает вверх длинную цветущую ветку. Когда мы миновали эту  пустыню, то попали в другую, где росли только телеграфные столбы и ничего  больше. Прошел еще один день, и из пустыни телеграфных столбов мы попали в  пустыню, поросшую объявлениями, плакатами, рекламами и всякого рода  письменными, рисованными и печатными воплями о городе Уайт-сити.    

Через  каждые две мили, а потом еще чаще, плакаты неистово приглашали путешественника  в Уайт-сити. При этом плакаты обещали такие радости, что если бы даже под  псевдонимом Уайт-сити скрывались Ницца или Сочи, то и тогда, кажется, это не  могло бы оправдать сумасшедшего энтузиазма, с которым были составлены просьбы,  требования и мольбы о посещении городка.    

Смущенные  такой требовательностью, мы несколько отклонились от своего маршрута. Из  Аризоны мы проскочили в штат Нью-Мексико, и чем ближе мы подвигались к  Уайт-сити, тем визгливее становились рекламы. Наконец выяснилось, что Уайт-сити  основан знаменитым ковбоем Джимом Уайтом, открывшим еще более знаменитые ныне  Карлсбадские пещеры.    

Двадцать  лет тому назад ковбой Джим Уайт, тогда еще не основавший города своего имени,  заметил, что из какой-то расселины в земле подымается густой дым.  Заинтересовавшись этим, он подъехал поближе и увидел, что это не дым, а  невероятно большая: стая летучих мышей, вылетающая откуда-то из-под земли.  Ковбой смело спустился в расселину и открыл под землей колоссальные  сталактитовые пещеры. Вскоре эти пещеры были объявлены национальной собственностью  и предприняты были меры для того, чтобы сделать их удобными для осмотра. Пещеры  вошли в список национальных парков Соединенных Штатов. Что же касается Джима  Уайта, то он не удовольствовался славой открывателя и географа, а возле самых  пещер основал кэмп из нескольких домиков под гордым названием Уайт-сити,  пространство же на сотни миль в окружности заполнил извещениями и изречениями о  своем городе.    

Оборудование  сталактитовых Карлсбадских пещер дает очень хорошее представление об Америке, о  стиле американской работы.    

На сотни  миль вокруг была пустыня, настоящая гадючья пустыня. И вот, когда мы, озабоченные  тем, что придется, наверно, ползти куда-то под землю на карачках, подъехали к  пещерам, мы увидели удивительную картину: два лифта, два превосходных лифта с  красивыми кабинами, которые с приятным городским гуденьем опустили нас на  семьсот футов под землю. Наверху были магазин, где продавались индейские  сувениры, отличное информационное бюро и туалетные комнаты, которые сделали бы  честь первоклассному отелю. Это был электрический, громкоговорящий,  ультрасовременный кусочек пустыни.    

Осмотр  пещер занимает весь день, но мы опоздали и участвовали только во второй половине  экскурсии, Спустившись в лифтах на дно пещер, мы попали в подземную столовую.  Завтрак ничем особенным не отличался, но надо принять в расчет, что продукты  сюда везут издалека. Все-таки это был завтрак с горячим кофе в толстых чашках,  с безвкусным хлебом, завернутым в прозрачную бумагу, сандвичами, апельсинами  калифорнийского вкуса, то есть не слишком вкусными, – настоящий  американский завтрак в месте, расположенном на семьсот футов ниже поверхности  земли.    

Потом  всех собрали, построили в длинную цепь, впереди пошел руководитель в зеленой  полувоенной форме служащих национальных парков. Шествие замыкал еще один  служащий, присматривавший за тем, чтобы никто не отстал.    

По мере  того как мы двигались, переходя из одной залы в другую, впереди нас зажигалось  электричество, а позади – потухало. Свет повсюду был замаскирован, источники  его были скрыты и расположены так, чтобы наивыгоднейшим образом осветить залы.    

Перед  нами раскрывались грандиозные декорации: готические своды, маленькие, спрятавшиеся  в нишах соборы, многотонные кружевные сталактиты, свисавшие с куполов. Залы  были обширнее самых больших театров в мире. Сталагмиты образовали кудрявые  миниатюрные японские садики или возвышались, как блестящие известковые  монументы. Сталактиты висели громадными каменными складчатыми мантиями. Стояли  меловые будды, макеты театральных постановок, виднелись окаменевшие миражи и  северные сияния, – все, что может представить себе человеческое  воображение, было здесь, включая маленький сталагмит, похожий на гангстерский  пулемет.    

Экскурсанты  шли, растянувшись цепью, похожие на процессию монахов в постановке Макса  Рейнгардта.