1 2 3 4 5 6 
– Правда  ли, что ты живешь с Маргаритой Готье?    

– Да.    

– Ты  знаешь, кто эта женщина?    

– Кокотка.    

– Из-за  нее ты не приехал погостить к нам с сестрой?    

– Да,  батюшка.    

– Ты  очень любишь эту женщину?    

– Вы  сами видите, батюшка, раз я мог не исполнить своей священной обязанности, в чем  я теперь прошу у вас смиренно прощения.    

Отец,  по-видимому, не ждал от меня таких категорических ответов, он подумал немного и  сказал:    

– Надеюсь,  ты понимаешь, что нельзя всю жизнь так жить.    

– Я  боюсь этого, батюшка, но не согласен с этим.    

– Но  вы должны были подумать, – продолжал отец более сухим тоном, – что я  этого не допущу.    

– Я  полагал, что, пока не делаю ничего такого, что может бросить тень на ваше имя и  фамильную честь, могу жить так, как живу, и это меня немного успокаивало.    

Страсть  закаляет. Я был готов на какую угодно борьбу, даже с отцом, лишь бы сохранить  Маргариту.    

– Ну,  теперь, пора положить этому конец.    

– Почему,  батюшка?    

– Потому,  что ваше теперешнее поведение оскорбляет фамильную честь, которой вы дорожите,  по вашим словам.    

– Я  не понимаю ваших слов.    

– Я  объяснюсь. Я ничего не имею против того, что у вас есть любовница и что вы ей  платите. Всякий порядочный человек обязан оплачивать любовь подобной женщины,  но вы забываете для нее все святые чувства, вы допускаете, чтобы слухи о вашей  распутной жизни доходили до моего дома и бросали тень на честное имя, которое я  вам дал. Этого не должно быть, и этого я не допущу.    

– Позвольте  вам заметить, батюшка, что те, кто вам дал подобные сведения на мой счет, сами  плохо осведомлены. Я – любовник мадемуазель Готье, живу с ней, – и в этом  нет ничего предосудительного. Я не даю мадемуазель Готье имени, которое я  получил от вас, трачу на нее столько, сколько позволяют мои средства, я не  сделал ни одного долга и, наконец, не попадал ни разу в такое положение,  которое могло бы дать отцу право сказать своему сыну то, что вы мне говорите.    

– Отец  всегда имеет право указать своему сыну, что он стоит на дурной дороге. Вы еще  не сделали ничего дурного, но вы можете сделать.    

– Батюшка!    

– Сударь,  я лучше вас знаю жизнь. Чистые чувства бывают только у безупречно чистых  женщин. Всякая Манон может создать Де Грие, а времена и нравы переменились. Мы  не должны повторять старых ошибок. Я требую, чтобы вы бросили вашу любовницу.    

– Мне  очень жаль, что я не могу вас послушаться, батюшка, это невозможно.    

– Я  вас заставлю.    

– К  несчастью, батюшка, не существует больше островов святой Маргариты, куда можно  было ссылать куртизанок, а если бы такой остров существовал, я бы поехал туда  за мадемуазель Готье, если бы вам удалось ее туда сослать. Ничего не поделаешь:  может быть, я и не прав, но я могу быть счастлив только с этой женщиной.    

– Послушайте,  Арман, откройте глаза, ведь перед вами отец, который вас всегда любил и желал  счастья. Неужели вы можете жить как с женой с женщиной, которая принадлежала  всем?    

– Ну  так что ж, батюшка? Теперь она никому больше не будет принадлежать, теперь она  меня любит, ее переродила любовь ко мне и моя любовь к ней. Да, это обращение  свершилось.    

– Неужели  вы думаете, что обращение куртизанок – задача порядочного человека? Неужели вы  думаете, что Бог поставил такую нелепую задачу перед вами и что ваше сердце не  должно иметь других влечений? Какой будет конец этого чудесного обращения и как  вы будете относиться к вашим теперешним словам в сорок лет? Вы посмеетесь над  своей любовью, если сумеете посмеяться и если она не оставит слишком глубоких  следов в вашем прошлом. Что было бы теперь с вами, если бы ваш отец держался  таких же взглядов, как вы, и отдавался любовным приключениям, вместо того чтобы  строить свою жизнь прочно, на основе порядочности и приличия. Подумайте, Арман,  и не говорите больше глупостей. Умоляю вас, бросьте эту женщину.    

Я  ничего не ответил.    

– Арман, –  продолжал отец, – заклинаю вас именем вашей святой матери, бросьте эту  жизнь, которую вы забудете скорее, чем думаете, и с которой вас связывает  необычная теория. Вам двадцать четыре года, подумайте о будущем. Вы не всегда  будете любить эту женщину, и она тоже не всегда будет вас любить. Вы оба  преувеличиваете вашу любовь. Вы губите свою карьеру. Еще один шаг, и вы навеки  останетесь на этом пути и всю свою жизнь будете мучиться. Уезжайте, проведите  месяц-два с вашей сестрой. Отдых и семейная обстановка скоро излечат вас от  этой лихорадки, иначе этого нельзя назвать. Тем временем ваша любовница  утешится, возьмет другого любовника, и, когда вы увидите, ради кого вы  собирались порвать с вашим отцом и потерять его любовь, вы сами скажете, что я  должен был за вами приехать, и благословите меня. Не правда ли, Арман, ты  поедешь?    

Я  чувствовал, что мой отец прав по отношению ко всем женщинам, но я был убежден,  что он не прав по отношению к Маргарите. Однако его последние слова были  сказаны так кротко, так умоляюще, что я ничего не мог ему ответить.    

– Ну? –  сказал он растроганным голосом.    

– Нет,  батюшка, я ничего не могу вам обещать, – сказал я наконец. – Я не в  силах выполнить вашу просьбу. Поверьте, – продолжал я, видя, что он делает  нетерпеливое движение, – вы преувеличиваете последствия этой связи.  Маргарита не такая девушка, как вы думаете. Эта любовь не только не толкает  меня на дурную дорогу, но, напротив, она порождает во мне самые благородные  чувства. Истинная любовь всегда делает человека лучше, какая бы женщина ни  внушала эту любовь. Если бы вы знали Маргариту, вы бы поняли, что я не  подвергаюсь никакой опасности. Она самая благородная женщина на свете.  Насколько другие женщины корыстны, настолько бескорыстна она.    

– Однако  это не мешает ей принять все ваше состояние, ибо шестьдесят тысяч франков, полученные  вами от вашей матери и которые вы ей отдаете, запомните это хорошенько,  составляют все ваше состояние.    

Отец  сохранил под конец это обвинение и эту угрозу, чтобы нанести мне последний  удар. Но перед его угрозами я чувствовал себя сильнее, чем перед его просьбами.    

– Кто  вам сказал, что я намерен передать ей эти деньги?    

– Мой  нотариус. Он честный человек и не мог совершить этот акт, не предупредив меня.  Я приехал в Париж, чтобы не дать вам разориться по милости распутной девчонки.  Ваша мать, умирая, оставила вам деньги на честную жизнь, а не на подарки вашим  любовницам.    

– Клянусь  вам, батюшка, Маргарита ничего не знала об этом!    

– Зачем  же вы это делали?    

– Потому,  что та женщина, которую вы так обвиняете и бросить которую вы меня просите,  пожертвовала всем, чтобы жить со мной.    

– И  вы приняли эту жертву? Какое вы имеете право позволять мадемуазель Готье  жертвовать чем-либо ради вас? Теперь конец. Вы бросите эту женщину! Только что  я просил вас об этом, теперь я вам приказываю. Я не потерплю такой грязи у себя  в семье. Укладывайтесь и готовьтесь к отъезду.    

– Простите,  отец, – сказал я, – но я не поеду.    

– Почему?    

– Потому,  что я уже вышел из возраста, когда слушаются приказаний.    

Отец  побледнел при этом ответе.    

– Отлично, –  произнес он, – теперь я знаю, как мне быть.    

Он  позвонил. Вошел Жозеф.    

– Перевезите  мои вещи в гостиницу «Париж», – сказал он моему слуге.    

И  прошел в комнату, где переодевался. Когда он вышел, я подошел к нему.    

– Обещайте  мне, отец, – сказал я, – не делать никакой неприятности Маргарите.    

Отец  остановился, посмотрел на меня с презрением и сказал:    

– Вы,  кажется, с ума сошли.    

Затем  он вышел, сильно хлопнув дверью. Я тоже вышел, взял экипаж и отправился в Буживаль.  Маргарита ждала меня у окна.    

 XXI    

     

– Наконец-то  ты пришел! – воскликнула она, бросаясь мне на шею. – Как ты бледен!    

Тогда  я ей рассказал о разговоре с отцом.    

– Ах,  Боже, я так и думала, – сказала она. – Когда Жозеф появился с  известием о приезде твоего отца, я задрожала, как будто узнала о каком-нибудь  несчастье. Бедный друг, это я причинила тебе такую неприятность. Может быть,  для тебя будет лучше бросить меня и не порывать с отцом. Но ведь я ему ничего  не сделала. Мы живем очень тихо, а будем жить еще тише. Он сам знает, что тебе  нужна любовница, и должен быть счастлив, что ты встретил меня, ведь я тебя  люблю и не предъявляю чрезмерных требований. Ты ему открыл наши дальнейшие  планы?    

– Да,  и это его больше всего сердит, потому что в нашем решении он видит  доказательство нашей взаимной любви.    

– Что  же теперь делать?    

– Оставаться  вместе, дорогая моя, и дать пройти грозе.    

– Пройдет  ли она?    

– Наверное.    

– Но  твой отец не остановится на этом!    

– Что  же он будет делать?    

– Откуда  мне знать? Все, что может сделать отец, чтобы заставить сына послушаться. Он тебе  напомнит мое прошлое и, весьма возможно, придумает какую-нибудь новую историю,  чтобы ты меня бросил.    

– Ты  отлично знаешь, что я люблю тебя.    

– Да,  но я знаю также, что рано или поздно тебе придется послушаться отца и в конце  концов он тебя сумеет убедить.    

– Нет,  Маргарита, я сумею убедить его. Вероятно, происки его друзей вызвали у него  такой гнев, но он добр, справедлив, он откажется от своего первоначального  мнения. К тому же что мне за дело до всего этого!    

– Не  говори этого, Арман. Я не хочу тебя ссорить с семьей, возвращайся завтра в  Париж. Твой отец обдумает положение вещей, ты, со своей стороны, тоже  подумаешь, и, может быть, вы придете к какому-нибудь соглашению. Не спорь с  ним, сделай вид, что согласен на некоторые уступки, не настаивай так на  привязанности ко мне, и он оставит все по-старому. Не теряй надежды, мой друг,  и в одном будь уверен: что бы ни случилось, твоя Маргарита тебе не изменит.    

– Ты  клянешься мне в этом?    

– Тебе  нужна моя клятва?    

Как  приятно дать себя успокоить любимому человеку! Весь остальной день мы провели в  разговорах о наших планах, как будто поняли необходимость поскорее их привести  в исполнение. Каждое мгновение мы ждали нового происшествия, но, по счастью,  день закончился благополучно.    

На  следующий день я уехал утром в десять часов, а около двенадцати был в  гостинице.    

Отца  не было дома.    

Я  пошел на свою квартиру, надеясь застать его там. Но никто не приходил. Я пошел  к нотариусу. Никого!    

Вернулся  в гостиницу и ждал до шести часов. Господин Дюваль не возвращался.    

Я  отправился в Буживаль.    

Маргариту  я застал уже не у окна, как вчера, а перед камином.    

Она  так задумалась, что не заметила моего прихода. Когда я поцеловал ее в лоб, она  вздрогнула, как будто этот поцелуй ошеломил ее.    

– Ты  испугал меня, – сказала она. – Ну, что твой отец?    

– Я  его не видел. Я не знаю, что это значит. Я не застал его ни в гостинице, ни в  других местах, где он мог быть.    

– Ну,  так завтра ты должен будешь снова его поискать.    

– Мне  хочется, чтобы он послал за мной. Мне кажется, я сделал все, что мог.    

– Нет,  мой друг, этого мало, завтра тебе нужно обязательно поехать к отцу.    

– Почему  завтра, а не в другой день?    

– Потому  что, – сказала Маргарита, как будто немного покраснев при этом  вопросе, – потому что твоя настойчивость проявится сильнее и от нее будет  зависеть скорость нашего прощения.    

Весь  остальной день Маргарита была очень озабочена, рассеянна, печальна. Я должен  был по два раза повторять ей вопрос, чтобы получить ответ. Она объясняла эту  озабоченность опасениями за будущее, которые ей внушали последние события.    

Всю  ночь я старался ее успокоить. На следующее утро она так настойчиво заставляла  меня уехать, что я никак не мог понять причины.    

Как  и накануне, отца не было дома, но, уходя, он оставил мне записку:    

     

«Если вы приедете сегодня со мной  повидаться, подождите меня до четырех часов. Если я не вернусь к четырем,  приходите завтра ко мне обедать: мне необходимо с вами поговорить».    

     

Я  подождал до назначенного часа. Отца не было. Я уехал.    

Накануне  Маргарита была печальна, в этот день она была лихорадочно возбуждена. Увидев  меня, она бросилась мне на шею и долго плакала в моих объятиях.    

Я  спросил ее о причине этого неожиданного горя, взрыв которого меня испугал. Она  мне не назвала никакой определенной причины и придумывала всевозможные  отговорки, которые только может привести женщина, чтобы скрыть правду.    

Когда  она немного успокоилась, я рассказал ей о результатах поездки, потом показал  письмо отца, обратив внимание на то, что мы могли его благоприятно истолковать.    

Увидев  это письмо и услышав мое толкование, она снова зарыдала. Я подозвал Нанину. Опасаясь  нервного припадка, мы уложили в постель бедняжку, которая не переставая плакала  и, крепко сжав мои руки, поминутно их целовала.    

Я  спросил Нанину, не получала ли Маргарита в мое отсутствие писем и не приходил  ли кто-нибудь к ней, чтобы как-то объяснить ее состояние, но Нанина ответила  мне, что никто не приходил и ничего не приносили. Для меня было ясно, что со  вчерашнего дня произошло что-то важное, что Маргарита скрывала от меня.    

Вечером  она была немного спокойнее и, усадив меня у себя в ногах, снова начала уверять  в своей любви. Потом она улыбнулась, но с усилием, потому что помимо ее воли  слезы все время застилали ей глаза.    

Я  употребил все средства, чтобы заставить ее открыть истинную причину печали, но  она все время давала уклончивые объяснения, о которых я вам уже говорил.    

В  конце концов она заснула у меня на руках, но тяжелым сном – он не дает  успокоения, от него наливается усталостью все тело, – время от времени  Маргарита вскрикивала, внезапно просыпалась и, убедившись, что я около нее,  заставляла меня клясться в любви.    

Я  ничего не понимал в этих взрывах отчаяния, которые продолжались до утра. Под  утро Маргарита забылась сном. Но этот отдых был непродолжителен. Часов в  одиннадцать она проснулась и, увидев меня на ногах, воскликнула:    

– Ты  уже уходишь?    

– Нет, –  сказал я, взяв ее руку, – я хотел дать тебе поспать. Еще рано.    

– Ты  когда поедешь в Париж?    

– В  четыре часа.    

– Так  рано? А до тех пор ты останешься со мной?    

– Конечно,  как всегда.    

– Какое  счастье! Будем завтракать? – продолжала она с рассеянным видом.    

– Как  хочешь.    

– А  потом ты будешь меня целовать до самого отъезда.    

– Да,  и я постараюсь вернуться как можно раньше.    

– Ты  вернешься? – спросила она, странно посмотрев на меня.    

– Конечно.    

– Да,  да, ты вернешься вечером, я буду тебя дожидаться, как всегда, и ты меня не разлюбишь,  и мы будем все так же счастливы.    

Все  это она говорила прерывающимся голосом: ее угнетала все время какая-то тяжелая  мысль, и я каждую минуту боялся, что она потеряет сознание.    

– Послушай, –  сказал я, – ты больна, я не могу тебя оставить в таком состоянии. Я напишу  отцу, чтобы он меня не ждал.    

– Нет,  нет! – воскликнула она внезапно. – Не делай этого. Твой отец скажет,  что я помешала тебе пойти к нему, когда он вызвал тебя. Нет, нет, ты должен  пойти, ты должен! Я вовсе не больна, я чувствую себя прекрасно. Мне приснился  дурной сон, и поэтому я проснулась в дурном настроении.    

С  той минуты Маргарита старалась казаться веселой. Она не плакала.    

Когда  наступил час моего отъезда, я поцеловал ее и спросил, не хочет ли она проводить  меня до станции: я надеялся, что прогулка ее рассеет и пребывание на воздухе  будет ей полезно. Кроме того, мне хотелось подольше побыть с ней.    

Она  согласилась, взяла пальто и пошла вместе с Наниной, чтобы не возвращаться  одной.    

Я  несколько раз хотел вернуться с ней вместе домой. Но я надеялся скоро  вернуться, боялся снова рассердить отца и сел в поезд.    

– До  вечера, – сказал я Маргарите, прощаясь с ней.    

Она  ничего не ответила.    

Так  один раз уже было. Однажды она мне ничего не ответила на подобную фразу, и, вы  помните, граф Г. провел у нее ночь. Но это время было так далеко в прошлом, что  оно как бы стерлось в моей памяти, и теперь я меньше всего боялся, что  Маргарита меня обманет.    

Приехав  в Париж, я побежал к Прюданс и хотел ее попросить поехать к Маргарите, надеясь  на ее болтливость и живость характера.    

Я  вошел без доклада и застал Прюданс за туалетом.    

– Ах, –  сказала она озабоченным голосом, – Маргарита тоже с вами?    

– Нет.    

– Как  она себя чувствует?    

– Она  нездорова.    

– Она  не приедет?!    

– Разве  она должна была приехать?    

Мадам  Дювернуа покраснела и ответила мне несколько смущенно:    

– Я  хотела знать, не приедет ли и она, раз вы приехали в Париж.    

– Нет.    

Я  смотрел на Прюданс: она опустила глаза, и на ее лице я читал опасение, что мой  визит затянется слишком долго.    

– Я  хотел вас попросить, Прюданс, если вы свободны, поехать сегодня вечером к  Маргарите. Вы поболтаете с ней и можете там переночевать. Я ее никогда не видел  в таком состоянии, как сегодня, и боюсь, что она заболеет.    

– Я  должна обедать в городе, – ответила ПрюдаНс, – и не сумею вечером  повидаться с Маргаритой, но завтра я ее повидаю.    

Я  простился с мадам Дювернуа, которая, на мой взгляд, была почти так же  озабочена, как и Маргарита, и отправился к отцу.    

Он  протянул мне руку и внимательно на меня посмотрел.    

– Ваши  два визита, Арман, меня обрадовали, – сказал он, – они мне позволяют  надеяться, что вы так же одумались, как и я.    

– Могу  я узнать, батюшка, к каким результатам вы пришли?    

– Я  слишком преувеличивал значение полученных мною сведений и решил быть с тобой менее  строгим.    

– Что  вы говорите, батюшка? – воскликнул я радостно.    

– Я  говорю, мой дорогой сын, что каждый молодой человек должен иметь любовницу и  что, судя по тому, что я недавно узнал, я очень доволен, что твой выбор пал на  мадемуазель Готье.    

– Батюшка,  как я счастлив!    

Мы  поговорили еще несколько минут, а потом сели за стол. За обедом отец все время  был очень мил.    

Я  торопился вернуться в Буживаль и рассказать Маргарите об этой счастливой  перемене. Каждую минуту я смотрел на часы.    

– Ты  смотришь на часы, – сказал отец, – торопишься меня покинуть. Ах,  молодые люди, молодые люди! Вы всегда жертвуете искренними привязанностями  привязанностям сомнительным!    

– Не  говорите так, батюшка, Маргарита меня любит, я в этом уверен.    

Отец  не ответил. Неизвестно было, верит он или не верит.    

Он  очень настаивал, чтобы я провел вечер с ним и остался у него ночевать, но я ему  сказал, что Маргарита нездорова, и просил позволения пораньше поехать к ней,  обещав ему вернуться на другой день.    

Была  хорошая погода, и он хотел меня проводить до вокзала. Никогда еще я не был так  счастлив. Будущее представлялось мне таким, о каком я давно уже мечтал.    

Я  любил отца больше, чем раньше.    

Когда  я совсем собрался уходить, он в последний раз просил меня остаться, я  отказался.    

– Так  ты ее очень любишь? – спросил он.    

– Безумно.    

– Ну  так иди! – Он провел рукой по лбу, как бы прогоняя надоедливую мысль,  потом открыл рот и хотел что-то сказать, но вместо этого пожал мне руку и  быстро ушел со словами: – Итак, до завтра.    

 XXII    

     

Мне  казалось, что поезд тянется еле-еле.    

Я  был в Буживале в одиннадцать.    

Весь  дом был погружен в темноту, и я звонил безрезультатно.    

Это  случилось в первый раз. Наконец появился садовник. Я вошел.    

Нанина  меня встретила со свечой. Я прошел в комнату к Маргарите.    

– Где  барыня?    

– Она  уехала в Париж.    

– В  Париж?    

– Да,  барин.    

– Когда?    

– Через  час после вас.    

– Она  вам ничего не оставила для меня?    

– Ничего.    

Нанина  вышла.    

«Она  способна поехать в Париж, чтобы посмотреть, пошел ли я действительно к отцу или  только воспользовался этим предлогом, чтобы иметь свободный денек. Может быть,  ее вызвала Прюданс по какому-нибудь важному делу, – рассуждал я наедине с  самим собой. – Но я видел Прюданс сейчас же по приезде в Париж, и она мне  ничего не сказала такого, из чего можно было бы заключить, что она писала  Маргарите».    

Но  вдруг я вспомнил о вопросе, который мне задала мадам Дювернуа: «Так, значит,  она не приедет сегодня?», когда я ей сказал, что Маргарита больна. Я вспомнил и  о смущении Прюданс, когда я посмотрел на нее после этого вопроса, как бы  намекавшего на свидание. Я вспомнил и о слезах Маргариты в течение целого дня,  о которых я немного забыл у отца.    

С  этой минуты я начал собирать вокруг своего первого подозрения все последние  происшествия и так утвердился в нем, что все им объяснял, даже  снисходительность отца.    

Маргарита  почти требовала, чтобы я поехал в Париж, она притворилась здоровой, когда я ей  предложил остаться дома. Неужели я попался в ловушку? Неужели Маргарита меня  обманывала? Может быть, она рассчитывала вернуться домой рано, чтобы я не  заметил ее отсутствия, и только случайность ее задержала? Почему она ничего не  сказала Нанине и ничего не написала мне? Как объяснить ее слезы, отсутствие,  молчание?    

Я  со страхом задавал себе все эти вопросы в пустой комнате, глядя на часы,  которые показывали полночь и, казалось, говорили мне, что теперь уже поздно  ждать возвращения моей любовницы.    

Неужели  после выработанного нами сообща решения, после предложенной и принятой жертвы  возможно было допустить, что она меня обманывала? Нет, и я постарался отбросить  первое подозрение.    

Бедняжка  нашла покупателя на свою обстановку и поехала в Париж, чтобы заключить сделку.  Она не хотела меня предупредить об этом, потому что знала, что хотя я и  согласился на эту продажу, необходимую для нашего будущего счастья, но все-таки  мне она неприятна, она боялась оскорбить мое самолюбие, говоря мне об этом. Она  решила приехать, когда все будет кончено. По-видимому, Прюданс ее ждала по  этому делу и сама себя выдала своим вопросом. Маргарита, вероятно, не окончила  сделки сегодня и осталась ночевать у нее или, может быть, приедет сейчас, она  ведь знает, что я беспокоюсь, и не захочет долго мучить.    

Но  тогда из-за чего она плакала? Вероятно, несмотря на любовь ко мне, бедняжка не  могла без слез расстаться с роскошью, среди которой жила до сих пор и которая  делала ее счастливой и вызывала зависть у других.    

Я  охотно прощал Маргарите эти слезы. Я ждал ее с нетерпением, чтобы сказать,  покрывая ее поцелуями, что угадал причину ее таинственного отсутствия.    

Однако  время шло, а Маргариты все не было.    

Беспокойство  мое возрастало и не давало ни о чем думать. Может быть, с ней что-нибудь  случилось? Может быть, она ранена, больна, умерла? Вдруг придет посыльный и  сообщит о несчастном случае? Но может наступить утро, а я по-прежнему буду  пребывать в неведении!    

Мысль,  что Маргарита меня обманывает в тот самый час, когда я ее жду, обеспокоенный ее  отсутствием, не приходила мне больше на ум. Только какая-нибудь посторонняя  сила могла задержать ее, и чем больше я об этом думал, тем больше убеждался,  что этой силой могло быть только несчастье. О, мужское тщеславие! Ты  проявляешься во всевозможных формах.    

Пробило  час ночи. Я решил, что подожду еще час, но в два часа, если Маргарита не вернется,  поеду в Париж.    

Я  взял книгу, чтобы заставить себя не думать.    

«Манон  Леско» лежала на столе. Мне казалось, что местами страницы были орошены слезами.  Перелистав книгу, я закрыл ее, так как через завесу моих сомнений слова  казались лишенными смысла.    

Время  подвигалось медленно. Небо было обложено. Осенний дождь хлестал в окна. Раскрытая  постель казалась мне иногда могилой. На церковных часах печально пробило  половину.    

Теперь  я уже боялся, что кто-нибудь войдет. Мне казалось; что только несчастье может  меня разыскать в этот час и в этой тьме.    

Пробило  два часа. Я подождал еще немного. Только часы нарушали молчание своим монотонным,  размеренным тиканьем.    

Я  ушел наконец из комнаты, где все предметы приняли печальный облик, который  передается окружающей обстановке печальным одиночеством души.    

В  соседней комнате я застал Намину, уснувшую над работой. Когда я открыл дверь,  она проснулась и спросила, вернулась ли барыня.    

– Нет,  но если она вернется, скажите, что я не мог справиться с беспокойством и  отправился в Париж.    

– Так  поздно?    

– Да.    

– Но  как? Ведь вы не найдете извозчика.    

– Я  пойду пешком.    

– Дождь  идет.    

– Ну  так что же?    

– Барыня  вернется, а если не вернется, можно утром поехать справиться, что ее  задержало. Вас убьют на дороге.    

– Нет  никакой опасности. Нанина, прощайте.    

Девушка  принесла пальто, подала мне его и предложила пойти разбудить вдову Арну и  узнать у нее, нельзя ли достать экипаж, но я отказался, убежденный, что потеряю  на эту маловероятную попытку больше времени, чем мне нужно, чтобы пройти  половину пути.    

К  тому же мне необходим был свежий ветер и физическое утомление, чтобы пересилить  нервное возбуждение, которое меня охватило.    

Я  взял ключ от квартиры на улице д'Антэн и, попрощавшись с Наниной, которая  проводила меня до ограды, ушел.    

Сначала  я бежал, но земля была вязкая, и я скоро устал. Через полчаса я должен был  остановиться, так как весь был в испарине. Переведя дыхание, я продолжал идти.  Ночь была такая темная, что каждую минуту я боялся наткнуться на деревья,  которые вдруг вырастали передо мной, и казалось, что навстречу мне бегут  огромные призраки.    

Я  встретил одного или двух ломовых извозчиков, которых быстро обгонял.    

По  направлению к Буживалю проехала коляска. Когда она миновала меня, у меня  появилась надежда, что Маргарита сидит в ней.    

Я  остановился и крикнул:    

– Маргарита!  Маргарита!    

Никто  мне не ответил, коляска удалилась. Я продолжал свой путь.    

Мне  понадобилось два часа, чтобы дойти до заставы.    

Вид  Парижа вернул мне силы, и я побежал по длинной аллее, по которой столько раз  проходил раньше. В эту ночь там никого не было. Как будто я путешествовал по  мертвому городу.    

Начало  светать. Когда я пришел на улицу д'Антэн, город начал уже понемногу  просыпаться. В церкви пробило пять часов, когда я входил в дом номер девять.    

Я  сказал свое имя швейцару – он получил от меня достаточно денег и знал, что я  имею право приходить в пять часов к мадемуазель Готье, – и прошел без  затруднения.    

Я  мог у него спросить, дома ли Маргарита, но он мог мне ответить отрицательно, а  я предпочитал сомневаться еще две лишние минуты, так как, сомневаясь, не  переставал надеяться.    

Я  прислушался у двери, стараясь уловить какой-нибудь шум, движение, –  ничего, буживальское молчание, казалось, переселилось сюда.    

Я  открыл дверь и вошел.    

Все  занавеси были плотно задернуты. Я открыл их в столовой и направился в спальню.  Я бросился к шторам и сильно потянул за шнурок. Шторы поднялись, слабый свет  проник в комнату, я подбежал к постели.    

Она  была пуста!    

Я  открывал все двери одну за другой и заходил во все комнаты.    

Нигде  – никого. С ума можно было сойти!    

Я  прошел в уборную, открыл окно и несколько раз позвал Прюданс. Окно мадам  Дювернуа не открывалось.    

Тогда  я спустился к швейцару и спросил, приходила ли мадемуазель Готье сюда днем.    

– Да, –  ответил он, – с мадам Дювернуа.    

– Она  ничего не велела мне передать?    

– Ничего.    

– А  куда они потом отправились?    

– Они  сели в экипаж.    

– В  какой экипаж?    

– Собственный.    

Что  все это значило?    

Я  позвонил у соседнего подъезда.    

– Вам  к кому, барин? – спросил швейцар, отворив мне дверь.    

– К  мадам Дювернуа.    

– Ее  нет дома.    

– Вы  наверное знаете?    

– Да,  барин, вот письмо для нее, оно лежит со вчерашнего вечера, и я еще его не  передавал.    

И  швейцар показал мне письмо, на которое я машинально посмотрел.    

Я  узнал почерк Маргариты и взял письмо.    

На  конверте было сказано:    

     

«Мадам Дювернуа для передачи  господину Дювалю».    

     

– Это  для меня письмо, – сказал я швейцару и показал ему на адрес.    

– Ах,  вы господин Дюваль? – спросил швейцар.    

– Да.    

– Теперь  я вас узнаю, вы часто бываете у мадам Дювернуа.    

На  улице я тотчас разорвал конверт.    

Если  бы у ног моих ударила молния, я бы не так испугался, как прочтя это письмо.    

     

«Когда вы будете читать это  письмо, Арман, я буду уже любовницей другого. Между нами все кончено.    

Возвращайтесь к отцу, мой друг,  поезжайте к вашей сестре, чистой девушке, которая не знает о нашей грязи, и  около нее вы забудете скоро те страдания, которые вам причинила погибшая  девушка Маргарита Готье. Вы любили ее, и вам она обязана единственными  счастливыми моментами своей жизни, которая, по счастью, недолго протянется».    

     

Когда  я прочел последние слова, мне показалось, что я сошел с ума.    

Одно  мгновение я боялся упасть на мостовую. Облако застилало мне глаза, и кровь  стучала в висках.    

Однако  я пришел в себя, оглянулся кругом, удивленный, что жизнь по-прежнему идет дальше  независимо от моего несчастья.    

Я  не был достаточно силен, чтобы перенести в одиночестве удар, который мне  нанесла Маргарита.    

Тогда  я вспомнил, что отец тут, в городе, что через десять минут я могу быть около  него и что он всегда разделит мою печаль.    

Я  побежал, как сумасшедший, как вор, в гостиницу «Париж»: ключ был в дверях  комнаты отца. Я вошел.    

Он  читал. Судя по тому, что он почти не удивился моему приходу, можно было  подумать, что он меня ждал.    

Я  бросился к нему в объятия и, не сказав ни слова, протянул ему письмо Маргариты  и упал перед его постелью, залившись слезами.    

 XXIII    

     

Когда  жизнь приняла свое обычное течение, я никак не мог освоиться с мыслью, что начинающийся  день не будет для меня похож на предыдущие. Временами мне казалось, что только  какие-то обстоятельства, случайно забытые мною, заставили меня провести ночь не  с Маргаритой, но когда я вернусь в Буживаль, я найду ее в таком же  беспокойстве, в каком был я сам, и она спросит меня, почему я так долго не  возвращался.    

Когда  жизнь создает такие отношения, как наши, эти отношения не могут порваться без  того, чтобы не нарушить все другие жизненные связи.    

Я  должен был время от времени перечитывать письмо Маргариты, чтобы убедиться, что  все это не сон.    

Изможденный  нравственным потрясением, я не в силах был двигаться. Беспокойство, ночная  прогулка, неожиданная новость подкосили меня. Отец воспользовался этой полной  расслабленностью и получил мое формальное согласие поехать с ним.    

Я  обещал все, что он хотел. Я был не в силах спорить и нуждался в сильной  поддержке, чтобы продолжать жить после того, что случилось.    

Я  был счастлив уже тем, что отец хочет поддержать меня в таком горе.    

Помню  только, что в тот же день, часов в пять, он усадил меня в почтовую карету. Не  сказав мне ни слова, велел уложить мои вещи, привязать сундуки сзади кареты и  уехал вместе со мной.    

Я  понял, что сделал, только тогда, когда город исчез из моих глаз и пустынная  дорога напомнила мне о пустоте в моем сердце. Слезы снова полились у меня из  глаз.    

Отец  понял, что даже его слова не могут меня утешить, и дал мне выплакаться. Он не  произносил ни слова, только изредка пожимал мне руку, как бы напоминая, что  рядом сидит друг.    

Ночью  я спал. Мне снилась Маргарита. Я внезапно проснулся, не понимая, почему я в карете.  Потом я вспомнил все и уронил голову на грудь.    

Я  не решался заговорить с отцом, боялся, что он мне скажет: «Ты видишь, я был  прав, когда не верил в любовь этой женщины».    

Но  он не воспользовался своим положением и за всю дорогу до С. ни разу не  заговаривал о том событии, которое заставило меня уехать.    

Когда  я здоровался с сестрой, я вспомнил слова из письма Маргариты, относившиеся к  ней, но мне было ясно, что, как ни хороша была моя сестра, она не могла меня  заставить забыть любовницу.    

Начался  сезон охоты, отец думал, что это может меня развлечь. Он устраивал охотничьи  прогулки с соседями и знакомыми. Я участвовал в них без отвращения, но и без  увлечения, с тем равнодушием, которое было так характерно для меня со времени  моего отъезда.    

Мы  загоняли дичь в сеть. Меня ставили на пост, рядом со мной лежало незаряженное ружье,  и я мечтал. Я смотрел на плывущие мимо облака и давал полную свободу мыслям.  Время от времени какой-нибудь охотник окликал меня и показывал зайца в десяти  шагах.    

Все  эти подробности не ускользали от внимания отца, и его не обманывало мое внешнее  спокойствие. Он отлично понимал, что, несмотря на мое подавленное состояние, у  меня должен наступить сильный, может быть, даже опасный перелом. Стараясь не  давать мне этого заметить, он прилагал все усилия, чтобы меня развлечь.    

Моя  сестра, конечно, не была посвящена во все эти события и не понимала, почему,  такой веселый прежде, я стал теперь задумчив и печален.    

Иногда,  застигнутый врасплох в своей печали беспокойным взором отца, я брал его руку и  пожимал ее, как бы безмолвно прося прощения за неприятность, которую я помимо  своей воли ему причинил.    

Так  прошел месяц, но больше я не мог этого выносить.    

Воспоминание  о Маргарите меня постоянно преследовало. Я слишком любил эту женщину, чтобы  вдруг она стала мне безразлична. Мне нужно было или любить, или ненавидеть ее.  Но прежде всего, какое бы чувство я к ней не питал, мне нужно было сейчас же,  немедленно ее увидеть.    

Это  желание родилось во мне и утвердилось со всей силой, на которую способен долго  бездействовавший организм.    

Мне  необходимо было видеть Маргариту не когда-нибудь в будущем, не через месяц, не  через неделю, а на следующий день после того, как у меня явилось желание, и я  сказал отцу, что поеду по делам в Париж, но скоро вернусь.    

Без  сомнения, он угадал причину, побудившую меня уехать, потому что настоятельно просил  не ездить, но, увидев, что неисполнение этого желания при моем тогдашнем  состоянии могло иметь для меня роковые последствия, поцеловал меня и просил  почти со слезами на глазах вернуться поскорей.    

Я  не спал всю ночь в дороге.    

Что  я буду делать по приезде? Я не знал, но прежде всего мне нужно было отыскать  Маргариту.    

Я  пошел к себе на квартиру переодеться и, так как стояла прекрасная погода и еще  не было поздно, отправился на Елисейские поля.    

Через  час я увидел еще издалека экипаж Маргариты. Она выкупила своих лошадей, и выезд  был все тот же, но самой ее в карете не было.    

Едва  только я это заметил, как оглянулся кругом и увидел Маргариту, шедшую пешком, в  сопровождении незнакомой мне женщины.    

Проходя  мимо меня, она побледнела, и нервная улыбка исказила ее лицо. Что касается  меня, ужасное сердцебиение сотрясало мне грудь, но мне удалось придать лицу  холодное выражение, и я сухо поклонился своей прежней любовнице, которая вскоре  догнала экипаж и села в него с подругой.    

Я  знал Маргариту. Неожиданная встреча со мной должна была стать для нее  потрясением. Наверное, она узнала о моем отъезде и успокоилась относительно  последствий нашего разрыва, но, увидев меня, встретившись со мной лицом к лицу,  увидев мою бледность, она поняла, что мое возвращение преследовало определенную  цель, и должна была задаться вопросом, что произойдет дальше.    

Если  бы я нашел Маргариту несчастной, если бы, изощренно мстя ей, я мог бы прийти к  ней на помощь, я, наверное, простил бы ее и не подумал причинять ей  какую-нибудь неприятность, но я встретил ее счастливой, по крайней мере с виду.  Другой вернул ей роскошь, которую я не мог дать, наш разрыв, начатый ею,  принимал характер самого низкого расчета, я был унижен в своем самолюбии, как и  в своей любви, она должна была поплатиться за мои страдания.    

Я  не мог оставаться равнодушным к жизни этой женщины, но ее больше всего могло  обидеть мое равнодушие. Итак, нужно было притвориться равнодушным не только в  ее глазах, но и в глазах других.    

Я  придал лицу веселое выражение и отправился к Прюданс. Горничная пошла доложить  обо мне и просила меня подождать немного в гостиной.    

Мадам  Дювернуа появилась наконец и провела меня в будуар. Когда я садился, я слышал,  как открылась дверь в гостиной, легкие шаги скользнули по паркету и дверь с  шумом захлопнулась.    

– Я  вам помешал? – спросил я Прюданс.    

– Ничуть.  Маргарита была здесь. Когда она узнала, что вы пришли, она убежала.    

– Она  меня боится теперь?    

– Нет,  но она боится, что вам неприятно ее видеть.    

– Почему? –  сказал я, делая усилие вздохнуть свободно – от волнения у меня сжималось горло. –  Бедняжка меня бросила, чтобы вернуть свой выезд, обстановку, бриллианты, она  хорошо поступила, и я не могу ничего иметь против нее. Я встретил ее  сегодня, – продолжал я небрежно.    

– Где? –  спросила Прюданс, которая смотрела на меня и, вероятно, спрашивала себя:  «Неужели это тот самый человек, который был так влюблен?»    

– На  Елисейских полях, она была с другой женщиной, очень красивой. Кто это?    

– Как  она выглядит?    

– Блондинка,  стройная, с буклями, синие глаза, очень изящная.    

– Ах,  это Олимпия. Действительно, она очень красива.    

– С  кем она живет?    

– Ни  с кем и со всеми.    

– А  где она живет?    

– Улица  Тронше… Вы собираетесь за ней поухаживать?    

– Возможно.    

– А  Маргарита?    

– Я  солгу, если скажу, что не думаю о ней совсем, но я принадлежу к тем людям,  которые обращают большое внимание на то, как с ними порвали. Ну, а Маргарита  так легкомысленно со мной рассталась, что я считаю себя большим дураком, что  был так влюблен в нее. А я был очень влюблен в эту женщину.    

Вы  понимаете, каким тоном я старался говорить: пот выступил у меня на лбу.    

– Она  вас тоже очень любила и теперь еще любит. Вот вам доказательство: встретив вас  сегодня, она сейчас же пришла ко мне и рассказала об этом. Она вся дрожала и  была близка к обмороку.    

– Ну  и что она вам сказала?    

– Она  мне сказала: «Он, наверное, придет к вам» – и просила меня молить вас о  прощении для нее.    

– Я  ей простил, вы можете ей это передать. Она добрая девушка, но погибшая, я  должен был предвидеть то, что она со мной сделала. Я ей даже благодарен за ее  решение. Теперь я сам задаю себе вопрос, к чему нас мог привести мой план жить  исключительно с ней. Это было безумие.    

– Она  будет очень довольна, что вы признали неизбежность ее поступка. Ей пора было расстаться  с вами, мой друг. Жалкий поверенный, которому она предложила продать ее  обстановку, спросил у ее кредиторов, сколько она им должна, те испугались, и  через несколько дней должен был быть аукцион.    

– А  теперь все уплачено?    

– Почти.    

– Кем?    

– Графом  N. Ах, мой друг, есть люди, специально для этого созданные. Он дал двадцать тысяч  франков и таким образом достиг своей цели. Он отлично знает, что Маргарита не  любит его, но это ему ничуть не мешает быть очень милым по отношению к ней. Вы  видели, он выкупил ее лошадей, драгоценности и дает ей столько денег, сколько  давал герцог. Если она захочет жить спокойно, этот человек долго останется с  ней.    

– А  что она делает? Живет в Париже?    

– Она  ни за что не хотела возвращаться в Буживаль после того, как вы уехали оттуда. Я  сама отправилась туда за ее вещами, да и за вашими: вы можете их получить у  меня, за исключением вашего маленького портфеля с монограммой. Маргарита  оставила его у себя. Если хотите, я могу его потребовать у нее обратно.    

– Пускай  он останется у нее, – пробормотал я, чувствуя, что слезы выступают у меня  на глазах при воспоминании об этой деревне, где я был так счастлив, и при  мысли, что Маргарита хотела сохранить у себя мою вещь.    

Если  бы она вошла в эту минуту, моя решимость мстить ей испарилась бы и я упал бы к  ее ногам.    

– Должна  признаться, – продолжала Прюданс, – Маргарита никогда не была такой,  как теперь: она почти совсем не спит, разъезжает по балам, поздно ужинает и  даже напивается. Недавно, после одного ужина, она провела неделю в постели, а  когда доктор позволил ей встать, она снова принялась за то же, рискуя умереть.  Вы зайдете к ней?    

– Зачем?  Я зашел к вам, потому что вы всегда ко мне хорошо относились и потому что я  знал вас раньше, чем Маргариту. Благодаря вам я стал ее любовником, и вам также  я обязан тем, что перестал им быть.    

– Ах,  Бог мой, я сделала все, что могла, чтобы она бросила вас, и уверена, что в  будущем вы не будете на меня за это сердиться.    

– Я  вдвойне вам благодарен, – сказал я, поднимаясь.    

Мне  было неприятно, что Прюданс слишком серьезно принимает все мои слова.    

– Вы  уходите? – спросила она.    

– Да.    

Я  узнал все, что мне было нужно.    

– Когда  мы опять увидимся?    

– Скоро.  Прощайте.    

– Прощайте.    

Прюданс  проводила меня до дверей, я вернулся домой со злыми слезами на глазах и с жаждой  мести в сердце.    

Итак,  Маргарита была такая же продажная женщина, как все другие. Итак, та глубокая любовь,  которую она питала ко мне, не могла побороть желания вернуться к прежней жизни.    

Вот  что я говорил себе в бессонные ночи, но если бы я обдумал все хладнокровно, то  разглядел бы за этой шумной жизнью Маргариты желание прогнать назойливые мысли,  неотвязчивые воспоминания.    

К  несчастью, дурные страсти брали верх, и я придумывал способы помучить бедняжку.    

Да,  человек становится очень жалким и гадким, когда затронута какая-нибудь его  страсть.    

Олимпия,  с которой я встретил Маргариту, была ее близкой знакомой. Она очень часто посещала  ее с тех пор, как вернулась в Париж. Олимпия собиралась дать бал, и так как я  рассчитывал, что Маргарита будет там, то постарался получить на этот бал  приглашение.    

Я  приехал туда очень грустно настроенный и застал бал в полном разгаре. Много  танцевали, много кричали, и во время кадрили я увидел Маргариту, танцевавшую с  графом N. Весь его вид был исполнен тщеславия и, казалось, говорил: эта женщина  принадлежит мне!    

Я  стал около печки, как раз напротив Маргариты, и смотрел, как она танцует.  Стоило ей заметить меня, как она сейчас же заволновалась. Я сделал вид, что  только сейчас увидел ее, и небрежно приветствовал рукой и взглядом.    

Когда  я вспомнил, что после бала она уедет не со мной, а с этим богатым дураком,  когда я представлял себе то, что, по всей вероятности, будет, когда они приедут  к ней, кровь приливала у меня к голове и являлось желание смутить их любовь.    

После  кадрили я пошел поздороваться с хозяйкой дома, которая выставляла всем напоказ  великолепные плечи и ослепительную грудь.    

Эта  женщина была красива, по совершенству форм даже красивее Маргариты. Я понял это  особенно хорошо, когда подметил взгляды, которые бросала Маргарита на Олимпию  во время нашего разговора. Человек, который станет любовником этой женщины,  может гордиться не меньше графа N. Она была так красива, что могла внушить  такую же страсть, как и Маргарита.    

В  то время у нее не было любовника. Нетрудно было стать им. Нужно было только  показать достаточно золота, чтобы обратить на себя внимание. Я решился. Эта  женщина должна была стать моей любовницей. Я начал добиваться своей цели и  пригласил Олимпию.    

Через  полчаса Маргарита, бледная, как смерть, надела шубу и уехала с бала.    

 XXIV    

     

И  это уже меня обрадовало, но этого было мало. Я понял, какую власть имею над  этой женщиной, и начал ею злоупотреблять.    

Когда  я вспоминаю, что она умерла, я задаю себе вопрос, простит ли мне создатель  когда-нибудь зло, содеянное мною.    

После  ужина, очень шумного, начали играть.    

Я  сел рядом с Олимпией и так рискованно играл, что она невольно обратила на это  внимание. В одно мгновение я выиграл полтораста или двести луидоров, выложил их  перед собой, и она не сводила с них глаз. Вместе с тем одного лишь меня не  захватывала игра всецело, и я мог уделять внимание Олимпии. И дальше все время  я выигрывал, дал и ей денег на игру, потому что она проиграла все, что у нее  было раньше, и, по всей вероятности, все, что у нее было вообще.    

В  пять часов все разъехались.    

Я  выиграл триста луидоров.    

Все  игроки уже ушли, я один незаметно задержался, так как не принадлежал к их  кружку.    

Олимпия  освещала мне дорогу, но перед тем, как спуститься вниз, я подошел к ней и  сказал:    

– Мне  нужно с вами поговорить.    

– Завтра, –  сказала она.    

– Нет,  сейчас.    

– Что  вам нужно?    

– Узнаете.    

И  я вернулся в комнату.    

– Вы  проиграли, – сказал я.    

– Да.    

– Все,  что у вас было?    

Она  колебалась.    

– Будьте  откровенны.    

– Да,  все.    

– Я  выиграл триста луидоров: вот они, если вы позволите мне остаться у вас. –  И я бросил золото на стол.    

– Почему  вы мне предлагаете это?    

– Потому  что я вас люблю, черт возьми!    

– Нет,  потому, что вы влюблены в Маргариту и хотите ей отомстить, став моим  любовником. Такую женщину, как я, нельзя обмануть, мой друг. К несчастью, я  слишком молода и слишком красива, чтобы взять на себя ту роль, которую вы мне  предлагаете.    

– Так  вы отказываетесь?    

– Да.    

– Вы  предпочитаете меня любить даром? Но на это я не согласен. Подумайте, дорогая  Олимпия: если бы я вам прислал через кого-нибудь эти триста луидоров на тех же  условиях, вы бы приняли их. Я предпочел лично вести переговоры. Берите деньги и  не доискивайтесь причины, которая меня заставляет так поступать. Ведь вы сами  говорите, что красивы и что нет ничего удивительного в моей любви к вам.    

Маргарита  тоже была содержанка, но я никогда не решился бы сказать ей в первый же день  знакомства то, что сказал этой женщине. Маргариту я любил, а в ней угадал  инстинкты, которых не было у Маргариты, и в ту самую минуту, когда я предлагал  эту сделку Олимпии, она мне не нравилась, несмотря на свою выдающуюся красоту.    

Конечно,  она согласилась, и в полдень я ушел от нее ее любовником, но я оставил ее постель,  не унося с собой воспоминаний о ласках и словах любви, которыми она считала  себя обязанной меня осыпать за шесть тысяч франков, полученных от меня.    

А  между тем из-за нее многие разорялись.    

Начиная  с этого дня начались муки Маргариты. Олимпия и она перестали видеться, само собой  понятно почему. Я дал своей новой любовнице экипаж, драгоценности, я  играл, – словом, проделывал все глупости, свойственные человеку,  влюбленному в такую женщину, как Олимпия. Слух о моей новой страсти сейчас же  распространился.    

Даже  Прюданс поддалась на эту удочку и поверила, что я совершенно забыл Маргариту.  Маргарита не то угадала причины, побуждавшие меня так поступать, не то  поверила, как и остальные, но во всяком случае она с достоинством сносила  обиды, которые я наносил ей каждый день. Однако она очень страдала и с каждым  днем становилась все бледнее и бледнее, все печальнее и печальнее. Моя любовь к  ней, перешедшая уже как бы в ненависть, наслаждалась видом этой бесконечной  печали. Часто, когда я доходил до постыдной жестокости, Маргарита смотрела на  меня таким умоляющим взглядом, что я краснел за свое поведение и был готов  просить у нее прощения.    

Но  это раскаяние длилось не больше секунды. Олимпия отбросила в сторону всякое  самолюбие, она поняла, что, нанося обиды Маргарите, она добьется от меня всего,  и постоянно меня подстрекала против нее, пользовалась всяким случаем, чтобы  надругаться над ней, с неуклонной подлостью женщины, находящейся под защитой  мужчины.    

Маргарита  перестала бывать на балах, в театрах из опасения встретиться с нами – с Олимпией  и со мной. Тогда на смену непосредственной грубости пришли анонимные письма. Не  было такой гадости, которую я не заставлял бы мою любовницу рассказывать о  Маргарите или сам не рассказывал бы.    

Нужно  было сойти с ума, чтобы дойти до этого. Я был похож на человека, опьяненного плохим  вином: он перестает принадлежать себе и способен на преступления, сам того не  сознавая. И все-таки я считал себя жертвой. Спокойствие без тени презрения,  чувство собственного достоинства без оттенка негодования – вот чем Маргарита  отвечала на все мои нападки, и это ставило ее в моих глазах гораздо выше и  восстанавливало меня еще больше против нее.    

Однажды  вечером Олимпия где-то была и встретилась с Маргаритой. На этот раз она не пощадила  глупую девушку, которая ее оскорбляла, и та должна была ретироваться. Олимпия  вернулась взбешенная, а Маргариту унесли в обмороке.    

Вернувшись,  Олимпия сказала мне, что Маргарита, увидев ее одну, решила отомстить ей за то,  что она моя любовница. Я должен был потребовать от Маргариты, чтобы она  относилась с уважением к женщине, которую я люблю.    

Конечно,  я согласился на это, и все жестокое, все отвратительно гадкое, что я мог  придумать, вложил в письмо и отправил в тот же день.    

На  этот раз удар оказался слишком сильный, и бедняжка не могла снести его  безмолвно.    

Я  не сомневался, что ответ будет, и решил весь день просидеть дома.    

Около  двух часов позвонили и вошла Прюданс.    

Я  пытался придать своему лицу безразличное выражение и спросил у нее, чем я  обязан ее посещению, но на этот раз мадам Дювернуа не была весело настроена.  Она ответила мне серьезным тоном, что со времени моего приезда, то есть уже три  недели, я пользовался всяким случаем, чтобы обидеть Маргариту. Это ее  расстраивает, а вчерашняя сцена и мое сегодняшнее письмо уложили ее в постель.    

Словом,  Маргарита просила у меня пощады, не упрекая меня ни в чем, и признавалась, что  у нее нет больше ни физических, ни моральных сил переносить мои оскорбления.    

– Мадемуазель  Готье, – сказал я Прюданс, – имела право меня прогнать, но я никогда  ей не позволю оскорблять женщину, которую я люблю, под предлогом, что эта  женщина моя любовница.    

– Мой  друг, – сказала Прюданс, – вы находитесь под влиянием глупой и  бессердечной девушки. Правда, вы в нее влюблены, но нельзя же из-за этого  мучить женщину, которая не может защищаться.    

– Пускай  мадемуазель Готье пришлет своего графа N., и наши силы будут равны.    

– Вы  отлично знаете, что она этого не сделает. Итак, милый Арман, оставьте ее в  покое. Если бы вы ее видели, вам стало бы стыдно за ваше поведение. Она бледна,  кашляет и недолго проживет. – И, протянув мне руку, Прюданс добавила: –  Зайдите к ней, она будет рада.    

– У  меня нет охоты встречаться с графом N.    

– Граф  N. никогда не бывает у нее. Она не выносит его.    

– Если  Маргарита хочет меня видеть, она знает, где я живу, пускай она придет, а я носу  не покажу на улицу д'Антэн.    

– А  вы хорошо ее примете?    

– Прекрасно.    

– Отлично,  я уверена, что она придет.    

– Пускай  приходит.    

– Вы  выйдете сегодня?    

– Я  буду дома весь вечер.    

– Я  передам ей.    

Прюданс  уехала.    

Я  даже не написал Олимпии, что не приду к ней. Я с ней не стеснялся. Я проводил с  ней не больше одной ночи в неделю. Мне кажется, она развлекалась с каким-то  актером из бульварного театра.    

Я  пошел обедать и сейчас же вернулся. Я велел затопить все печи и отослал Жозефа.    

Не  могу вам передать, какие противоположные чувства боролись во мне во время  ожидания, но, когда около девяти часов я услышал звонок, все эти чувства  вылились в такое сильное волнение, что я должен был прислониться к стене, чтобы  не упасть, прежде чем отворить дверь.    

К  счастью, передняя была полуосвещена и перемена в моем лице была не так заметна.    

Маргарита  вошла. Она была вся в черном и под вуалью. Я едва угадывал ее черты под кружевом.    

Она  прошла в гостиную и подняла вуаль.    

Она  была бледна, как мрамор.    

– Я  пришла, Арман, – сказала она. – Вы хотели меня видеть, и я  пришла. – И, уронив голову на руки, она разразилась слезами.    

Я  подошел к ней.    

– Что  с вами? – сказал я изменившимся голосом.    

Она  пожала мою руку и ничего не ответила, слезы не давали ей говорить. Но через  минуту, успокоившись немного, она сказала:    

– Вы  меня очень обидели, Арман, а я вам ничего не сделала.    

– Ничего? –  спросил я, горько усмехнувшись.    

– Только  то, что обстоятельства вынуждали меня сделать.    

Не  знаю, приходилось ли вам когда-нибудь в жизни испытывать то, что я испытал,  увидев Маргариту.    

В  последний раз, когда она была у меня, она сидела на том же самом месте, где она  сидела теперь, только за это время она стала любовницей другого, другие, не мои  поцелуи касались ее губ, которых невольно жаждали мои губы, и все-таки я  чувствовал, что люблю эту женщину так же, а может быть, и сильнее, чем раньше.    

Мне  было трудно начать разговор. Маргарита поняла это, без сомнения, и сказала:    

– Я  пришла вас побеспокоить, Арман. У меня к вам две просьбы: простите меня за то,  что я вчера наговорила мадемуазель Олимпии, и пощадите меня в будущем.  Сознательно или бессознательно, с тех пор, как вы вернулись, вы все время так  меня обижаете, что теперь я была бы не в силах вынести и четверти тех волнений,  которые я вынесла до сегодняшнего утра. Вы сжалитесь надо мной, не правда ли, и  поймете, что для благородного человека существуют более почетные задачи, чем  месть такой больной и несчастной женщине, как я. Возьмите мою руку: у меня жар,  и я встала с постели только затем, чтобы просить у вас не вашей дружбы, а  вашего равнодушия.    

Я  взял руку Маргариты. Действительно, она была горячая, а бедная женщина дрожала  под своим пальто.    

Я  подкатил к печке кресло, в котором она сидела.    

– Неужели  вы думаете, что я не страдал, – сказал я, – в ту ночь, когда, прождав  вас напрасно в деревне, отправился в Париж искать вас и нашел только письмо,  которое чуть не свело меня с ума? Как вы могли меня обмануть, Маргарита? Ведь я  вас так любил!    

– Не  будем говорить об этом, Арман, я не за тем пришла. Мне только не хочется видеть  в вас врага, вот и все, и хотелось еще раз пожать вам руку. У вас есть  любовница, молодая, красивая, которую вы любите, говорят. Будьте с ней  счастливы и забудьте меня.    

– И  вы тоже счастливы, конечно?    

– Разве  у меня вид счастливой женщины, Арман? Не смейтесь над моим горем, вы ведь лучше  всех знаете причины и беспредельность его.    

– От  вас зависело не быть несчастной, если только вы действительно несчастны, как вы  говорите.    

– Нет,  мой друг, обстоятельства были сильнее. Я была покорна не своим инстинктам, как  вы, по-видимому, думаете, а доводам, которые вы когда-нибудь узнаете и которые  заставят вас меня простить.    

– Почему  вы не говорите мне этих доводов сегодня?    

– Потому  что они не в силах восстановить наши отношения и могут поссорить вас с людьми,  с которыми вы не должны ссориться.    

– Кто  эти люди?    

– Я  не могу вам сказать.    

– Тогда  вы лжете.    

Маргарита  встала и направилась к двери.    

При  виде этого немого и вместе с тем выразительного горя я почувствовал себя  растроганным. Я мысленно сравнивал эту бледную, плачущую женщину с той, которая  насмехалась надо мной в оперетте.    

– Вы  не уйдете, – сказал я, встав перед дверью.    

– Почему?    

– Потому  что я люблю тебя, несмотря на то, что ты мне сделала. Я не переставал тебя любить  и не пущу тебя.    

– А  завтра прогоните меня, не правда ли? Нет, это невозможно! Наши дороги  разошлись, не будем пытаться их соединять. Вы начнете, может быть, меня  презирать, а теперь вы меня только ненавидите.    

– Нет,  Маргарита! – воскликнул я, чувствуя снова, что во мне проснулись любовь и  желание. – Нет, я забуду все, и мы будем счастливы, как мы этого хотели.    

Маргарита  с сомнением покачала головой и сказала:    

– Я  ваша раба, ваша собака! Вы можете делать со мной что угодно, возьмите меня, я  ваша.    

Сняв  пальто и шляпу, она бросила их на диван и начала быстро расстегивать лиф: у нее  снова начинался припадок, кровь прилила к голове и душила ее. Раздался хриплый  и сухой кашель.    

– Велите  кучеру, – попросила она, – ехать домой.    

Я  сам спустился вниз. Когда я вернулся, Маргарита лежала перед огнем и дрожала от  холода. Я взял ее на руки, раздел и отнес, холодную, как лед, на свою постель,  затем сел около нее и старался согреть ее своими ласками. Она ничего не  говорила, только улыбалась.    

Ах,  это была удивительная ночь. Казалось, Маргарита вкладывала всю свою жизнь в поцелуи,  которыми она меня осыпала, и я так ее любил, что в разгар ее лихорадочной  страсти задавал самому себе вопрос, не убить ли ее, чтобы никому больше не  принадлежала. Месяц такой любви и тело и душу обратили бы в труп.    

День  застал нас бодрствующими. У Маргариты было мертвенно-бледное лицо. Она ничего  не говорила. Большие слезы время от времени катились у нее из глаз и застывали  на щеках, как блестящие бриллианты. Ее усталые руки иногда поднимались, чтобы  обнять меня, и бессильно падали на постель.    

Один  момент мне казалось, что я сумею забыть то, что произошло со времени моего  отъезда из Буживаля, и я сказал Маргарите:    

– Хочешь,  уедем, бросим Париж?    

– Нет,  нет, – ответила она испуганно. – Мы будем слишком несчастны, я не  могу больше давать тебе счастье, но до последнего вздоха буду покорна твоим  прихотям. В какой бы час дня или ночи ты меня ни пожелал, приходи и бери меня,  но не связывай своего будущего с моим, ты сам будешь несчастен и меня сделаешь  несчастной. Я буду еще в течение некоторого времени красива, пользуйся этим, но  не проси у меня другого.    

Когда  она уехала, я испугался своего одиночества. После ее отъезда я просидел два  часа на постели, на которой она лежала, смотрел на подушку, на которой  оставалось еще углубление от ее головы, и спрашивал самого себя, где мне найти  выход между любовью и ревностью.    

В  пять часов, сам не зная зачем, я отправился на улицу д'Антэн.    

Нанина  открыла мне дверь.    

– Барыня  не может вас принять, – сказала она смущенно.    

– Почему?    

– Граф  П. у нее. Он приказал никого не пускать.    

– Верно, –  пробормотал я, – я забыл.    

Я  вернулся домой, как пьяный, и знаете, что я сделал в минутном припадке  ревности, которого как раз хватило на постыдный поступок, знаете, что я сделал?  Я решил, что эта женщина посмеялась надо мной, представил ее себе в строго  охраняемом уединении с графом П., повторяющую те же слова, которые она мне  говорила ночью, взял бумажку в пятьсот франков и послал ей со следующей  запиской:    

     

«Вы так поспешно уехали сегодня, что я забыл вам  заплатить. Вот плата за вашу ночь».    

     

После,  когда письмо было отправлено, я вышел из дому, чтобы не чувствовать раскаяния в  своей грубости.    

Я  пошел к Олимпии и застал ее за примеркой платьев. Когда мы остались одни, она  начала мне петь скабрезные романсы, чтобы развлечь меня.    

Олимпия  представляла собой настоящий тип куртизанки, бесстыдной, бессердечной и глупой,  по крайней мере в моих глазах. Может быть, какой-нибудь другой мужчина питал к  ней такие же чувства, как я к Маргарите.    

Она  попросила у меня денег, я дал их ей и вернулся домой.    

Маргарита  мне не ответила.    

К  чему вам описывать мое состояние за весь день!    

В  половине седьмого посыльный принес конверт, в котором было мое письмо и деньги,  и ничего больше.    

– Кто  вам это передал? – спросил я у посыльного.    

– Дама.  Она уезжала с горничной в почтовой карете в Булонь и велела мне отнести письмо  только тогда, когда карета выедет.    

Я  побежал к Маргарите.    

– Барыня  уехала в Англию сегодня в шесть часов, – сказал мне швейцар.    

Ничто  меня не удерживало больше в Париже: ни ненависть, ни любовь. Я был измучен всеми  волнениями. Один из моих друзей предпринимал путешествие на Восток. Я сказал  отцу о своем желании сопровождать его, отец дал мне деньги, рекомендательные  письма, и через восемь – десять дней я сел на пароход в Марселе.    

В  Александрии я узнал через атташе посольства, которого я встречал несколько раз  у Маргариты, о ее болезни.    

Я  написал ей письмо, на которое она мне ответила уже в Тулон, вы видели ее ответ.    

Я  сейчас же поспешил вернуться, остальное вы знаете.    

Теперь  вы должны прочесть несколько листков, которые мне передала Жюли Дюпре и которые  послужат необходимым дополнением к тому, что я вам рассказал.    

 XXV    

     

Утомленный  этим долгим рассказом, часто прерываемым слезами, Арман сжал руками лоб и  закрыл глаза, не то задумавшись, не то пытаясь заснуть. Мне он передал  листочки, исписанные рукой Маргариты.    

Через  несколько минут Арман начал дышать быстрее, и я решил, что он заснул, но так  чутко, что мог проснуться от всякого шума.    

Вот  что я прочел и переписал без всякого изменения:    

     

«Сегодня  пятнадцатое декабря. Я больна уже три или четыре дня. Сегодня утром я слегла в  постель. На дворе пасмурно, на душе печально, около меня нет никого, я думаю о  вас, Арман. Где вы теперь, когда я пишу эти строки? Далеко от Парижа, очень  далеко, как мне говорили, и, может быть, уже забыли Маргариту. Будьте  счастливы, вам я обязана единственными счастливыми моментами своей жизни.    

Я  должна была вам дать объяснение своего поведения и написала письмо, но письмо,  написанное такой девушкой, как я, могло показаться ложью. Только смерть может  освятить его своим авторитетом, оно перестанет быть простым письмом и станет  исповедью.