1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 
- Значит, ты предпочитаешь собачину диетическому  питанию? - закричал Коля, в горячности не учтя подслушивающих соседей.      

- Да говори тише! - громко закричала Лиза. -  И потом ты ко мне плохо относишься. Да, я люблю мясо.  Иногда. Что ж   тут дурного?      

Коля изумленно замолчал. Этот поворот был для него  неожиданным. Мясо пробило бы в Колином бюджете огромную, незаполнимую брешь.  Прогуливаясь вдоль матраца, на котором, свернувшись в узелок, сидела  раскрасневшаяся Лиза, молодой супруг производил отчаянные вычисления.      

Копирование на кальку в чертежном бюро «Техносила» давало  Коле Калачеву даже в самые удачные месяцы никак не больше сорока рублей. За  квартиру Коля не платил. В диком поселке не было управдома, и квартирная плата  была там понятием абстрактным. Десять рублей уходило на обучение Лизы кройке и  шитью на курсах с правами строительного техникума. Обед на двоих (одно первое -  борщ монастырский и одно второе - фальшивый заяц или настоящая лапша),  съедаемый честно пополам в вегетарианской столовой «Не укради»,[250] - вырывал из бюджета  пятнадцать рублей в месяц. Остальные деньги расплывались неизвестно куда. Это  больше всего смущало Колю. «Куда идут деньги?» - задумывался он, вытягивая  рейсфедером на небесного цвета кальке длинную и тонкую линию. При таких  условиях перейти на мясоедение значило - гибель. Поэтому Коля пылко заговорил:      

- Подумай только, пожирать трупы убитых животных!  Людоедство под маской культуры! Все болезни происходят от мяса.      

- Конечно, - с застенчивой иронией сказала  Лиза, - например, ангина.      

- Да, да, и ангина! А что ты думаешь? Организм,  ослабленный вечным потреблением мяса, не в силах сопротивляться инфекции.      

- Как это глупо.      

- Не это глупо. Глуп тот, кто стремится набить свой  желудок, не заботясь о количестве витаминов.      

- Ты хочешь сказать, что я дура?       

- Это глупо.       

- Глупая дура?       

- Оставь, пожалуйста. Что это такое, в самом деле?        

Коля вдруг замолчал. Все больше и больше заслоняя фон из  пресных и вялых лапшевников, каши и картофельной чепухи, перед Колиным  внутренним оком предстала обширная свиная котлета. Она, как видно, только что  соскочила со сковороды. Она еще шипела, булькала и выпускала пряный дым. Кость  из котлеты торчала, как дуэльный пистолет.      

- Ведь ты пойми! - закричал Коля. - Какая‑нибудь  свиная котлета отнимает у человека неделю жизни!      

- Пусть отнимает, - сказала Лиза, - фальшивый   заяц отнимает полгода. Вчера, когда мы съели морковное жаркое, я почувствовала,  что умираю. Только я не хотела тебе говорить.      

- Почему же ты не хотела говорить?      

- У меня не было сил. Я боялась заплакать.      

- А теперь ты не боишься?      

- Теперь мне уже все равно.      

Лиза всплакнула.      

- Лев Толстой, - сказал Коля дрожащим  голосом, - тоже не ел мяса.      

- Да‑а, - ответила Лиза, икая от  слез, - граф ел спаржу.      

- Спаржа - не мясо.      

- А когда он писал «Войну и мир», он ел мясо! Ел, ел,  ел! И когда «Анну Каренину» писал - лопал! лопал! лопал!      

- Да замолчи!..      

- Лопал! Лопал! Лопал!      

- А когда «Крейцерову сонату» писал - тогда тоже  лопал? - ядовито спросил Коля.      

- «Крейцерова соната» маленькая. Попробовал бы он  написать «Войну и мир», сидя на вегетарианских сосисках?      

- Что ты, наконец, прицепилась ко мне со своим Толстым?      

- Я к тебе прицепилась с Толстым? Я? Я к вам  прицепилась с Толстым?      

Коля тоже перешел «на вы». В пеналах громко ликовали. Лиза  поспешно с затылка на лоб натягивала голубую вязанную шапочку.      

- Куда ты идешь?      

- Оставь меня в покое. Иду по делу.      

И Лиза убежала.      

«Куда она могла пойти?» - подумал Коля. Он прислушался.      

- Много воли вашей сестре дано при советской  власти, - сказали в крайнем слева пенале.      

- Утопится! - решили в третьем пенале.      

Пятый пенал развел примус и занялся обыденными поцелуями.      

Лиза взволнованно бежала по улицам.      

Был тот час воскресного дня, когда счастливцы везут по  Арбату со Смоленского  рынка матрацы и комодики.       

Молодожены и советские середняки - главные покупатели  пружинных матрацев. Они везут их стоймя и обнимают обеими руками. Да как им не  обнимать голубую, в лоснящихся мордастых  цветочках, основу своего  счастья.      

Граждане! Уважайте пружинный матрац в голубых цветочках! Это  - семейный очаг, альфа и омега меблировки, общее и целое домашнего уюта,  любовная база, отец примуса! Как сладко спать под демократический звон его  пружин! Какие сладкие  сны видит человек, засыпающий на его голубой  дерюге! Каким уважением пользуется каждый матрацевладелец!      

Человек, лишенный матраца, - жалок. Он не существует.  Он не платит налогов, не имеет жены, знакомые не занимают ему денег до  среды,  шоферы такси посылают ему вдогонку оскорбительные слова, девушки  смеются над ним - они не любят идеалистов.      

Человек, лишенный матраца, большей частью пишет стихи:      

       

Под мягкий звон часов Буре[251] приятно  отдыхать в качалке.      

Снежинки вьются на дворе, и, как мечты, летают галки.      

       

Пишет он эти стихи  за высокой конторкой телеграфа,  задерживая деловых матрацевладельцев, пришедших отправлять телеграммы.      

Матрац ломает жизнь человеческую. В его обивке и пружинах  таится какая‑то сила, притягательная и до сих пор не исследованная. На  призывный звон его пружин стекаются люди и вещи. Приходит финагент и девушки.  Они хотят дружить с матрацевладельцами. Финагент делает это в целях фискальных,  преследующих государственную пользу, а девушки - бескорыстно, повинуясь законам  природы. Начинается цветение молодости. Финагент, собравши налог, как пчела  собирает весеннюю взятку, с радостным гудом улетает в свой участковый улей. А  отхлынувших девушек заменяет жена и примус «Ювель № 1>.      

Матрац ненасытен. Он требует жертвоприношений. По ночам он  издает звон падающего меча. Ему нужна этажерка. Ему нужен стол на глупых  тумбах. Лязгая пружинами, он требует занавесей, портьер и кухонной посуды. Он  толкает человека и говорит ему:      

- Пойди и купи  рубель[252] и качалку!       

- Мне стыдно за тебя, человек! У тебя до сих пор нет  ковра!      

- Работай! Я скоро принесу тебе детей! Тебе нужны  деньги на пеленки и колясочку!      

Матрац все помнит и все делает по‑своему.      

Даже поэт не может избежать общей участи. Вот он везет с Сухаревского   рынка матрац, с ужасом прижимаясь к его мягкому брюху.      

- Я сломлю твое упорство, поэт! - говорит  матрац. - Тебе уже не надо будет бегать на телеграф писать стихи. Да и  вообще, стоит ли их писать? Служи! И сальдо будет всегда в твою пользу. Подумай  о жене и детях.      

- У меня нет жены, - кричит поэт, отшатываясь от  пружинного учителя.      

- Она будет. И я не поручусь, что это будет самая  красивая девушка на земле. Я не знаю даже, будет ли она добра. Приготовься ко  всему. У тебя родятся дети.      

- Я не люблю детей!      

- Ты полюбишь их!      

- Вы пугаете меня, гражданин матрац!      

- Молчи, дурак! Ты не знаешь всего! Ты еще возьмешь в  Мосдреве кредит на мебель.[253]      

- Я убью тебя, матрац!      

- Щенок. Если ты осмелишься это сделать, соседи донесут  на тебя в домоуправление.      

Так каждое воскресенье, под радостный звон матрацев,  циркулируют по Москве счастливцы.      

Но не этим одним, конечно, замечательно московское  воскресенье.      

Воскресенье - музейный день.      

Есть в Москве особая категория людей. Она ничего не понимает  в живописи, не интересуется архитектурой и безразлична  к памятникам  старины. Эта категория посещает музеи исключительно потому, что они расположены  в прекрасных зданиях. Эти люди бродят по ослепительным залам, завистливо  рассматривают расписные потолки, трогают руками то, что трогать воспрещено, и  беспрерывно бормочут:      

- Эх! Люди жили!      

Им не важно, что стены расписаны французом Пюви де Шаванном.[254] Им важно узнать, сколько  это стоило бывшему владельцу особняка. Они поднимаются по лестнице с мраморными  изваяниями на площадках и представляют себе, сколько лакеев стояло здесь,  сколько жалованья и чаевых получал каждый лакей. На камине стоит фарфор, но  они, не обращая на него внимания, решают, что камин штука не выгодная - слишком  много уходит дров. В обшитой дубовой панелью  столовой они не рассматривают   замечательную резьбу. Их мучит одна мысль: что ел здесь бывший хозяин‑купец  и сколько бы это стоило при теперешней дороговизне?      

В любом музее можно найти таких людей. В то время как  экскурсии бодро маршируют от одного шедевра к другому, такой человек стоит  посреди зала и, не глядя ни на что, мычит, тоскуя:      

- Эх! Люди жили!      

       

Лиза бежала по улице, проглатывая слезы. Мысли подгоняли ее.  Она думала о своей счастливой и бедной жизни.      

«Вот если бы был еще стол и два стула, было бы совсем  хорошо. И примус в конце концов нужно завести. Нужно как‑то устроиться».      

Она пошла медленнее, потому что внезапно вспомнила о ссоре с  Колей. Кроме того, ей очень хотелось есть. Ненависть к мужу разгорелась в ней  внезапно.      

- Это просто безобразие! - сказала она вслух.      

Есть захотелось еще сильней.      

- Хорошо же, хорошо. Я сама знаю, что мне делать.      

И Лиза, краснея, купила у торговки бутерброд с вареной  колбасой. Как она ни была голодна - есть на улице показалось неудобным. Как‑никак,  а она все‑таки была матрацевладелицей и тонко разбиралась в жизни. Она  оглянулась и вошла в подъезд большого особняка. Там, испытывая большое  наслаждение, принялась  за бутерброд. Вареная собачина  была  обольстительна. Большая экскурсия вошла в подъезд. Проходя мимо стоявшей у  стены Лизы, экскурсанты посматривали на нее.      

«Пусть видят!» - решила озлобленная Лиза.      

       

Глава XX      

Музей мебели      

       

Она  вытерла платочком рот и смахнула с кофточки  крошки. Ей стало веселее. Она стояла перед вывеской: «Музей мебельного  мастерства». Возвращаться домой было неудобно. Идти было не к кому. В  карманчике лежали двадцать копеек. И Лиза решила начать самостоятельную жизнь с  посещения «Музея мебельного мастерства».  Проверив наличность, Лиза  пошла в вестибюль.      

В вестибюле Лиза  сразу наткнулась на человека в  подержанной бороде, который, упершись тягостным взглядом в малахитовую колонну,  цедил сквозь усы:      

- Богато жили люди!      

Лиза с уважением посмотрела на колонну и прошла наверх.      

В маленьких квадратных комнатах, с такими низкими потолками,  что каждый входящий туда человек казался гигантом, - Лиза бродила минут  десять.      

Это были комнаты, обставленные павловским ампиром,  императорским красным деревом и карельской березой - мебелью строгой, чудесной  и воинственной. Два квадратных шкафа, стеклянные дверцы которых были крест‑накрест  пересечены копьями, стояли против письменного стола. Стол был безбрежен. Сесть  за него было все равно, что сесть за Театральную площадь, причем Большой театр  с колоннадой и четверкой бронзовых коняг, волокущих Апполона на премьеру  «Красного мака»,[255] показался  бы на столе чернильным прибором. Так, по крайней мере, чудилось Лизе,  воспитываемой на морковке, как некий кролик. По углам стояли кресла с высокими  спинками, верхушки которых были загнуты на манер бараньих рогов. Солнце лежало  на персиковой обивке кресел. В такое кресло хотелось сейчас же сесть, но сидеть  на нем воспрещалось.      

Лиза мысленно сопоставила, как выглядело бы кресло  бесценного павловского ампира рядом с ее матрацем в красную полоску. Выходило -  ничего себе. Лиза  прочла на стене табличку с научным и идеологическим  обоснованием павловского ампира и, огорчась  тому, что у нее с Колей нет  комнаты в этом дворце, вышла в неожиданный коридор.      

По левую руку от самого пола шли низенькие полукруглые окна.  Сквозь них, под ногами, Лиза увидела огромный белый двухсветный зал с  колоннами. В зале тоже стояла мебель и блуждали посетители. Лиза остановилась.  Никогда еще она не видела зала у себя под ногами. Дивясь и млея, она долго смотрела  вниз. Вдруг она заметила, что там быстро,  от кресел к бюро, переходят  ее сегодняшние знакомые - товарищ Бендер и его спутник, бритоголовый  представительный старик.      

- Вот хорошо, - сказала Лиза, - будет не так  скучно.      

Она очень обрадовалась, побежала вниз и сразу же  заблудилась. Она попала в красную гостиную, в которой стояло предметов сорок.  Это была ореховая мебель на гнутых ножках. Из гостиной не было выхода. Пришлось  бежать назад, через круглую комнату с верхним светом, меблированную, казалось,  только цветочными подушками.      

Она бежала мимо парчовых кресел итальянского Возрождения,  мимо голландских шкафов, мимо большой готической кровати с балдахином на черных  витых колоннах. Человек в этой постели казался бы не больше ореха. Зал был  где‑то под ногами, может быть, справа, но попасть в него было невозможно.        

Наконец Лиза услышала гул экскурсантов, невнимательно  слушавших руководителя, обличавшего империалистические замыслы  Екатерины II в связи с любовью покойной императрицы к мебели стиля Луи‑Сез.[256]      

Это и был большой двухсветный зад с колоннами. Лиза прошла в  противоположный его конец, где знакомый ей товарищ Бендер жарко беседовал со  своим бритоголовым спутником.      

Подходя, Лиза услышала звучный голос:      

- Мебель в стиле шик‑модерн. Но это, кажется, не  то, что нам нужно.      

- Да, но здесь, очевидно, есть еще и другие залы. Нам  нужно систематически все осмотреть.      

- Здравствуйте, - сказала Лиза.      

Оба повернулись и сразу сморщились.      

- Здравствуйте, товарищ Бендер. Хорошо, что я вас  нашла. А то одной очень  скучно. Давайте смотреть все вместе.      

Концессионеры переглянулись. Ипполит Матвеевич приосанился,  хотя ему было неприятно, что Лиза может их задержать в важном деле поисков бриллиантовой   мебели.      

- Мы  типичные провинциалы, - сказал Бендер  нетерпеливо, - но как попали сюда вы, москвичка?      

- Совершенно случайно. Я поссорилась с Колей.      

- Вот как? - заметил Ипполит Матвеевич.      

- Ну, покинем этот зал, - сказал Остап.      

- А я его еще не смотрела. Он такой красивенький.      

- Начинается! - шепнул Остап на ухо Ипполиту  Матвеевичу. И, обращаясь к Лизе, добавил: - Смотреть здесь совершенно нечего.  Упадочный стиль. Эпоха Керенского.      

- Тут где‑то, мне говорили, есть мебель мастера  Гамбса, - сообщил Ипполит Матвеевич, - туда, пожалуй, отправимся.      

Лиза согласилась и, взяв Воробьянинова об  руку (он  казался ей удивительно милым представителем науки), направилась к выходу.  Несмотря на всю серьезность положения и наступивший решительный момент в  поисках сокровищ, Бендер, идя позади парочки, игриво смеялся. Его смешил  предводитель команчей в роли кавалера.      

Лиза сильно стесняла концессионеров. В то время как они  одним взглядом определяли, что в комнате нужной мебели нет, и невольно влеклись  в следующую, - Лиза подолгу застревала в каждом отделе. Она прочитывала  вслух все печатные научно‑идеологические  критики на мебель,  отпускала острые замечания насчет посетителей и подолгу застревала  у  каждого экспоната. Невольно и совершенно незаметно для себя она приспосабливала  виденную мебель к своей комнате и потребностям. Готическая кровать ей совсем не  понравилась. Кровать была слишком велика. Если бы даже Коле удалось чудом  получить комнату в три квадратных сажени, то и тогда средневековое ложе не  поместилось бы в комнате. Однако Лиза долго обхаживала кровать, обмеривая  шажками ее подлинную площадь. Лизе было очень весело. Она не замечала кислых  физиономий своих спутников, рыцарские характеры которых не позволяли им сломя  голову броситься в комнату мастера Гамбса.      

- Потерпим, - шепнул Остап, - мебель не  уйдет, а вы, предводитель, не жмите девочку. Я ревную.      

Ипполит  самодовольно улыбнулся.      

Залы тянулись медленно. Им не было конца. Мебель  александровской эпохи была представлена многочисленными комплектами.  Сравнительно небольшие ее размеры привели Лизу в восторг.      

- Смотрите, смотрите! - доверчиво кричала Лиза,   хватая Воробьянинова за рукав. - Видите это бюро? Оно чудно подошло бы для  нашей комнаты.  Правда?      

- Прелестная мебель! - гневно сказал Остап. -  Упадочная только.      

Мебель не произвела на Ипполита Матвеевича должного  впечатления. Между тем она была прекрасна. Совершенство ее форм поражало глаз.        

Лиза мечтательно сказала:       

- На этом кресле, может быть, сидел Пушкин.       

- Кто вы говорите, Пушкин? - спросил  Остап. - Сейчас я узнаю.       

Остап стал на колени и заглянул под сиденье.       

- На нем сидел О'Генри, в бытность его в  американской тюрьме Синг‑Синг [257].  Вы удовлетворены? А теперь мы смело можем перейти в другую комнату.       

Стада диванов, секретеров, горок, шкафов, все стили, все  времена, все эпохи были осмотрены концессионерами, а залы, большие и маленькие,  все еще тянулись.       

- А здесь я уже была, - сказала Лиза, входя в  красную гостиную, - здесь, я думаю, останавливаться не стоит.      

К ее удивлению, равнодушные к мебели спутники не только  не рвались вперед, а  замерли у дверей, как часовые.      

- Что ж вы стали? Пойдем.  Я уже устала!      

- Подождите, - сказал Ипполит Матвеевич,  освобождаясь от ее руки, - одну минуточку.      

Большая комната была перегружена мебелью. Гамбсовские стулья  расположились вдоль стены и вокруг стола. Диван в углу тоже окружали стулья. Их  гнутые ножки и удобные спинки были захватывающе знакомы Ипполиту Матвеевичу.  Остап испытующе смотрел на него. Ипполит Матвеевич стал красным.      

- Вы устали, барышня, - сказал он Лизе, -  присядьте‑ка сюда и отдохните, а мы с ним походим немного. Это, кажется,  интересный зал.      

Лизу усадили. Концессионеры отошли к окну.      

- Она?  - спросил Остап.      

- Как будто она. Только не та обивка.       

- Великолепно, обивку могли переменить.       

- Нужно более тщательно осмотреть.      

- Все стулья тут?      

- Сейчас я посчитаю. Подождите, подождите:      

Воробьянинов стал переводить глаза со стула на стул.      

- Позвольте, - сказал он наконец, - двадцать  стульев - этого не может быть. Их ведь должно быть всего десять.      

- А вы присмотритесь хорошо. Может быть, это не те.      

Они стали ходить между стульями.      

- Ну? - торопил Остап.      

- Спинка как будто не такая, как у моих.      

- Значит, не те?      

- Не те.      

- Мура.  Напрасно я с вами связался, кажется.      

Ипполит Матвеевич был совершенно подавлен.      

- Ладно, - сказал Остап, - заседание  продолжается. Стул - не иголка. Найдется. Дайте ордера сюда. Придется вступить  в неприятный контакт с администрацией музея. Садитесь рядом с девочкой и  сидите. Я сейчас приду.      

- Что  вы такой грустный? - говорила  Лиза. - Вы устали?      

Ипполит Матвеевич отделывался молчанием.      

- У вас голова болит?      

- Да, немножко. Заботы, знаете ли. Отсутствие женской  ласки сказывается на жизненном укладе.      

Лиза сперва удивилась, а потом, посмотрев на своего  бритоголового собеседника, и на самом деле его пожалела. Глаза у Воробьянинова  были страдальческие. Пенсне не скрывало резко обозначавшихся мешочков. Быстрый  переход от спокойной жизни делопроизводителя уездного загса к неудобному и  хлопотливому быту охотника за бриллиантами  и авантюриста даром не  дался. Ипполит Матвеевич сильно похудел, и у него стала побаливать печень. Под  суровым надзором Бендера Ипполит Матвеевич терял свою физиономию и быстро  растворялся в могучем интеллекте сына турецко‑подданного. Теперь, когда  он на минуту остался вдвоем с очаровательной гражданкой Калачевой,  ему  захотелось рассказать ей обо всех горестях и волнениях, но он не посмел этого  сделать.      

- Да, - сказал он, нежно глядя на  собеседницу. - Такие дела. Как же вы поживаете, Елизавета:      

- Петровна. А вас как зовут?      

Обменялись именами‑отчествами.      

«Сказка любви дорогой»,[258] -  подумал Ипполит Матвеевич, вглядываясь в простенькое лицо Лизы. Так страстно,  так неотвратимо захотелось старому предводителю женской ласки, отсутствие  которой тяжело сказывается на жизненном укладе, что он немедленно взял Лизину  лапку в свои морщинистые руки и горячо заговорил об Эйфелевой башне.   Ему захотелось быть богатым, расточительным и неотразимым. Ему хотелось  увлекать и под шум оркестров пить некие  редереры[259] с красоткой из дамского оркестра в  отдельном кабинете. О чем было говорить с этой девочкой, которая, безусловно,  ничего не знает ни о редерерах, ни о дамских оркестрах и которая по своей  природе даже не может постичь всей прелести этого жанра. А быть увлекательным  так хотелось! И Ипполит Матвеевич обольщал Лизу повестью о постройке  Эйфелевой башни.       

- Вы научный работник? - спросила Лиза.      

- Да. Некоторым образом, - ответил Ипполит  Матвеевич, чувствуя, что со времени знакомства с Бендером он приобрел  несвойственное ему раньше  нахальство.      

- А сколько вам лет, простите за нескромность?      

- К науке, которую я в настоящий момент представляю,  это не имеет отношения.      

Этим быстрым и метким ответом Лиза была покорена.      

- Но все‑таки? Тридцать? Сорок?      

- Почти. Тридцать восемь.      

- Ого! Вы выглядите значительно моложе.      

Ипполит Матвеевич почувствовал себя счастливым.      

- Когда вы доставите мне счастье увидеться с вами  снова? - спросил Ипполит Матвеевич в нос.      

- А вам разве интересно со мной разговаривать? Я же  глупенькая.       

- Вы? - страстно сказал Ипполит  Матвеевич. - Если б у меня было две жизни, я обе отдал бы вам.       

Лизе стало очень стыдно. Она заерзала в кресле и  затосковала.      

- Куда это товарищ Бендер запропастился? - сказала  она тоненьким голосом.      

- Так когда же? - спросил Воробьянинов  нетерпеливо. - Когда и где мы увидимся?      

- Ну, я не знаю. Когда хотите.      

- Сегодня можно?      

- Сегодня?      

- Умоляю вас.      

- Ну, хорошо. Пусть сегодня. Заходите к нам.      

- Нет, давайте встретимся на воздухе. Теперь такие  погоды замечательные. Знаете стихи: «Это май‑баловник, это май‑чародей  веет свежим своим опахалом».[260]      

- Это Жарова стихи?[261]      

- М‑м: Кажется. Так сегодня? Где же?      

- Какой вы странный. Где хотите. Хотите у несгораемого  шкафа? Знаете?      

- Знаю. В коридоре. В котором часу?       

- У нас нет часов.  Когда стемнеет.      

Едва Ипполит Матвеевич успел поцеловать Лизе руку, что он  сделал весьма торжественно,  как вернулся Остап. Остап был очень  деловит.      

- Простите, мадемуазель,  - сказал он  быстро, - но мы с приятелем не сможем вас проводить. Открылось небольшое,  но очень важное дельце. Нам надо срочно отправиться в одно место.      

У Ипполита Матвеевича захватило дыханье.      

- До свиданья, Елизавета Петровна, - сказал он  поспешно, - простите, простите, простите, но мы страшно спешим.      

И компаньоны убежали, оставив удивленную Лизу в комнате,  обильно обставленной гамбсовской мебелью.      

- Если бы не я, - сказал Остап, когда они  спускались по лестнице, - ни черта бы не вышло. Молитесь за меня.  Молитесь, молитесь, не бойтесь, голова не отвалится. Слушайте. Ваша мебель  музейного значения не имеет. Ей место не в музее, а в казарме штрафного  батальона. Вы удовлетворены этой ситуацией?      

- Что за издевательство! - воскликнул  Воробьянинов, начавший было освобождаться из‑под ига могучего интеллекта  сына турецко‑подданного.      

- Молчание, - холодно сказал Остап, - вы не  знаете, что происходит. Если мы сейчас не захватим нашу мебель - кончено.  Никогда нам ее не видать. Только что я имел в конторе тяжелый разговорчик с  заведующим этой исторической свалкой.      

- Ну и что же? - закричал Ипполит Матвеевич. Что  же сказал вам заведующий?      

- Сказал все, что надо. Не волнуйтесь. «Скажите,  спросил я его, - чем объяснить, что направленная вам по ордеру мебель из  Старгорода не имеется в наличности?» Спросил я это, конечно, любезно, в  товарищеском порядке. «Какая это мебель? - спрашивает он. - У меня в  музее таких фактов не наблюдается». Я ему сразу ордера под нос   подсунул. Он полез в книги. Искал полчаса и наконец возвращается. Ну, как вы  себе представляете? Где эта мебель?      

- Пропала? - пискнул Воробьянинов.      

- Представьте себе, нет. Представьте себе, что в таком  кавардаке она уцелела. Как я вам уже говорил, музейной ценности она не имеет.  Ее свалили в склад и только вчера, заметьте себе, вчера, через семь лет (она  лежала на складе семь лет!), она была отправлена в аукцион на продажу. Аукцион  Главнауки. И если ее не купили вчера или сегодня утром - она наша! Вы  удовлетворены?      

- Скорее! - закричал Ипполит Матвеевич.      

- Извозчик! - завопил Остап.      

Они сели, не торгуясь.      

- Молитесь на меня, молитесь! Не бойтесь, гофмаршал!  Вино, женщины и карты нам обеспечены. Тогда рассчитаемся и за голубой жилет.      

В Пассаж  на Петровке, где помещался аукционный зал,  концессионеры вбежали бодрые, как жеребцы.      

В первой же комнате аукциона они увидел то, что так долго  искали. Все десять стульев Ипполита Матвеевича стояли вдоль стенки на своих  гнутых ножках. Даже обивка на них не потемнела, не выгорела, не попортилась.  Стулья были свежие и чистые, как будто бы  только что вышли из‑под  надзора рачительной Клавдии Ивановны.      

- Они? - спросил Остап.      

- Боже, Боже, - твердил Ипполит Матвеевич, -  они, они. Они самые. На этот раз сомнений никаких.      

- На всякий случай проверим, - сказал Остап,  стараясь быть спокойным.      

Он подошел к продавцу.      

- Скажите, эти стулья, кажется, из мебельного музея?      

- Эти? Эти да.      

- А они продаются?      

- Продаются.      

- Какая цена?      

- Цены еще нет. Они у нас идут с аукциона.      

- Ага. Сегодня?      

- Нет. Сегодня торг уже кончился. Завтра с пяти часов.      

- А сейчас они не продаются?      

- Нет. Завтра с пяти часов.      

Так, сразу же, уйти от стульев было невозможно.      

- Разрешите, - пролепетал Ипполит Матвеевич,  осмотреть. Можно?      

Концессионеры долго рассматривали стулья, садились на них,  смотрели для приличия и другие вещи. Воробьянинов сопел и все время подталкивал  Остапа локтем.      

- Молитесь на меня! - шептал Остап. -  Молитесь, предводитель!      

Ипполит Матвеевич был готов не только молиться на Остапа, но  даже целовать подметки его малиновых штиблет.      

- Завтра, - говорил он, - завтра, завтра,  завтра.      

Ему хотелось петь.      

       

Глава XXI      

Баллотировка по‑европейски      

       

В то время как друзья вели культурно‑просветительный  образ жизни - посещали музеи и делали авансы дамочкам, затосковавшим по мясу,   - в Старгороде, на улице Плеханова, двойная вдова Грицацуева, женщина  толстая и слабая, совещалась и конспирировала со своими соседками. Все скопом  рассматривали оставленную Бендером записку и даже разглядывали ее на свет. Но  водяных знаков на ней не было, а если бы они и были, то и тогда таинственные  каракули великолепного Остапа не стали бы более ясными.      

Прошло три дня. Горизонт оставался чистым. Ни Бендер, ни  чайное ситечко, ни дутый браслетик, ни стул - не возвращались. Все эти  одушевленные и неодушевленные предметы пропали самым загадочным образом.      

Тогда вдова приняла радикальные меры. Она пошла в контору  «Старгородской правды», и там ей живо состряпали объявление:      

       

Умоляю      

лиц, знающих местопребывание.      

Ушел из дому тов.  Бендер, лет 25-30. Одет в зеленый  костюм, желтые ботинки и голубой жилет. Брюнет.      

Указавш. прош. сообщить  за приличн. вознагражд.  Ул. Плеханова, 15, Грицацуевой.      

       

- Это ваш сын? - участливо осведомлялись в  конторе.      

- Муж он мне! - ответила страдалица, закрывая лицо  платком.      

- Ах, муж!      

- Законный. А что?      

- Да ничего, ничего. Вы бы в милицию все‑таки  обратились.      

Вдова испугалась. Милиции она страшилась. Провожаемая  странными взглядами конторщиков,  вдова удалилась.      

Троекратно прозвучал призыв со страниц «Старгородской  правды». Но великая страна молчала. Не нашлось лиц, знающих местопребывание  брюнета в желтых ботинках. Никто не являлся за приличным вознаграждением.  Соседки судачили.      

Чело вдовы омрачалось с каждым днем все больше. И странное  дело. Муж мелькнул, как ракета, утащив с собой в черное небо хороший стул и  семейное ситечко, а вдова все любила его. Кто может понять сердце женщины,  особенно вдовой?      

К трамваю в Старгороде уже привыкли и садились в него  безбоязненно. Кондуктора кричали свежими голосами: «Местов нет», и все шло так,  будто трамвай заведен в городе еще при Владимире Красное Солнышко. Инвалиды  всех групп, женщины с детьми и Виктор Михайлович Полесов садились в вагоны с  передней площадки. На крик «получите  билеты» Полесов важно говорил - «годовой»   - и оставался рядом с вагоновожатым. Годового билета у него не было и не могло  быть.      

Инженер Треухов руководил постройкой новых трамвайных  линий и деятельно переписывался с заводоуправлением, поторапливая с высылкой  вагонов.       

Пребывание Воробьянинова и великого комбинатора оставило в  городе глубокий след.      

Заговорщики тщательно хранили доверенную им тайну. Молчал  даже Виктор Михайлович, которого так и подмывало выложить волнующие его секреты  первому встречному. Однако, вспоминая оловянный взгляд и  могучие плечи  Остапа, Полесов крепился. Душу он отводил только в разговорах с гадалкой.      

- А как вы думаете, Елена Станиславовна, - говорил  он, - чем объяснить отсутствие наших руководителей?      

Елену Станиславовну это тоже весьма интересовало, но она не  имела никаких сведений.      

- А не думаете ли вы, Елена Станиславовна, -  продолжал неугомонный слесарь, - что они выполняют сейчас особое задание?      

Гадалка была убеждена, что это именно так. Того же мнения  придерживался, видно, и попугай в красных подштанниках. Он смотрел на Полесова  своим круглым разумным глазом, как бы говоря: «Дай семечек, и я тебе сейчас все  расскажу. Виктор, ты будешь губернатором. Тебе будут подчинены все слесари.   А дворник дома № 5 так и останется дворником, возомнившим о себе хамом».      

- А не думаете ли вы, Елена Станиславовна, что нам  нужно продолжать работу? Как‑никак, нельзя сидеть сложа руки.      

Гадалка согласилась и заметила:      

- А ведь Ипполит Матвеевич герой.      

- Герой, Елена Станиславовна. Ясно. А этот боевой  офицер с ним? Деловой человек! Как хотите, Елена Станиславовна, а дело так  стоять не может. Решительно не может.      

И Полесов начал действовать. Он делал регулярные визиты всем  членам тайного общества «Меча и орала», особенно допекая осторожного владельца  «Одесской бубличной артели - "Московские баранки" гражданина Кислярского. При  виде Полесова гражданин  Кислярский чернел. А слова о необходимости  действовать доводили боязливого бараночника до умоисступления.      

К концу недели все собрались у Елены Станиславовны в комнате  с попугаем. Полесов кипел.      

- Ты, Виктор, не болбочи, - говорил ему  рассудительный Дядьев, - чего ты целыми днями по городу носишься?      

- Надо действовать! - кричал Полесов.      

- Действовать надо, а вот кричать совершенно не надо.  Я, господа, вот как себе это все  представляю. Раз Ипполит Матвеевич  сказал - дело святое. И, надо полагать, ждать нам осталось недолго. Как все это  будет происходить, нам и знать не надо. На то военные люди есть. А мы часть  гражданская - представители городской интеллигенции и купечества. Нам что  важно? Быть готовыми. Есть у нас что‑нибудь? Центр у нас есть? Нету. Кто  станет во главе города? Никого нет. А это, господа, самое главное. Англичане,  господа, с большевиками, кажется, больше церемониться не будут. Это нам первый  признак. Все переменится, господа, и очень быстро. Уверяю вас.      

- Ну, в этом мы и не сомневаемся, - сказал  Чарушников, надуваясь.      

- И прекрасно, что не сомневаетесь. Как ваше мнение,  господин Кислярский? И ваше, молодые люди?      

Молодые люди  всем своим видом выразили уверенность в  быстрой перемене. А Кислярский, понявший со слов главы торговой фирмы  «Быстроупак», что ему не придется принимать непосредственного участия в  вооруженных столкновениях, обрадованно поддакнул.      

- Что же нам сейчас делать? - нетерпеливо спросил  Виктор Михайлович.      

- Погодите, - сказал Дядьев, - берите пример  со спутника господина Воробьянинова. Какая ловкость! Какая осторожность! Вы  заметили, как он быстро перевел дело на помощь беспризорным? Так нужно  действовать и нам. Мы только помогаем детям. Итак, господа, наметим  кандидатуры.      

- Ипполита Матвеевича Воробьянинова мы предлагаем в  предводители дворянства! - воскликнули молодые люди.       

Чарушников снисходительно закашлялся.      

- Куда там! Он не меньше чем министром будет. А то и  выше подымай - в диктаторы!      

- Да что вы, господа, - сказал Дядьев, -  предводитель - дело десятое! О губернаторе нам надо думать, а не о  предводителе. Давайте начнем с губернатора. Я думаю:      

- Господина Дядьева! - восторженно закричал  Полесов. - Кому же еще взять власть  над всей губернией?      

- Я очень польщен доверием, - начал Дядьев.      

Но тут выступил внезапно покрасневший Чарушников.      

- Этот вопрос, господа, - сказал он с надсадой в  голосе, - следовало бы провентилировать.      

На Дядьева он старался не смотреть.      

Владелец «Быстроупака» гордо рассматривал свои сапоги, на  которые налипли деревянные стружки.      

- Я не возражаю, - вымолвил он, - давайте  пробаллотируем. Закрытым голосованием или открытым?      

- Нам по‑советскому не надо, - обиженно  сказал Чарушников, - давайте голосовать по‑честному, по‑европейски  - закрыто.      

Голосовали бумажками. За Дядьева было подано четыре записки.  За Чарушникова - две. Кто‑то воздержался. По лицу Кислярского было видно,  что это он. Ему не хотелось портить отношений с будущим губернатором, кто бы он  ни был.      

Когда трепещущий Полесов огласил результаты честной  европейской баллотировки, в комнате воцарилось тягостное молчание. На  Чарушникова старались не смотреть. Неудачливый кандидат в губернаторы сидел как  оплеванный.      

Елене Станиславовне было очень его жалко. Это она голосовала  за него. Другой голос Чарушников, искушенный в избирательных делах, подал за  себя сам. Добрая Елена Станиславовна тут же сказала:      

- А городским головой я предлагаю выбрать все‑таки  мосье Чарушникова.      

- Почему же все‑таки? - проговорил  великодушный губернатор. - Не все‑таки, а именно его и никого другого.  Общественная деятельность господина Чарушникова нам хорошо известна.      

- Просим, просим! - закричали все.      

- Так считать избрание утвержденным?      

Оплеванный Чарушников ожил и даже запротестовал:      

- Нет, нет, господа, я прошу пробаллотировать.  Городского голову даже скорее нужно баллотировать, чем губернатора. Если уж,  господа, вы хотите оказать мне доверие, то, пожалуйста, очень прошу вас -  пробаллотируйте!      

В пустую сахарницу посыпались бумажки.      

- Шесть голосов - за, - сказал Полесов, - и  один воздержался.      

- Поздравляю вас, господин голова! - сказал  Кислярский, по лицу которого было видно, что воздержался он и на этот  раз. - Поздравляю вас!      

Чарушников расцвел.      

- Остается выпить,  ваше  высокопревосходительство, - сказал он Дядьеву. - Слетайте‑ка,  Полесов, в «Октябрь». Деньги есть?      

Полесов сделал рукой таинственный жест и убежал. Выборы на  время прервали и продолжали их уже за ужином.      

Попечителем учебного округа[262] наметился  бывший директор  дворянской гимназии, ныне букинист. Распопов. Его очень хвалили. Только Владя,  выпивший три рюмки водки, вдруг запротестовал:      

- Его нельзя выбирать. Он мне на выпускном экзамене  двойку по логике поставил.      

На Владю набросились.      

- В такой решительный час, - кричали   ему, - нельзя помышлять о собственном благе. Подумайте об отечестве.      

Владю так быстро сагитировали, что даже он сам голосовал за  своего мучителя. Распопов был избран всеми голосами при одном воздержавшемся.      

Кислярскому предложили пост председателя биржевого комитета.[263] Он против этого не  возражал, но при голосовании на всякий случай воздержался.      

Перебирая знакомых и родственников, выбрали полицмейстера,  заведующего пробирной палатой,[264] акцизного,  податного и фабричного инспекторов,[265] заполнили  вакансии окружного прокурора, председателя, секретаря и членов суда, наметили  председателей земской и купеческой управы, попечительства о детях и, наконец,  мещанской управы.[266] Елену  Станиславовну выбрали попечительницей обществ «Капля молока» и «Белый цветок».[267] Владю и Никешу   назначили, за их молодостью, чиновниками для особых поручений при губернаторе.      

- Паз‑звольте! - воскликнул вдруг  Чарушников. Губернатору целых два чиновника! А мне?      

- Городскому голове, - мягко сказал губернатор,  чиновников для особых поручений по штату не полагается.       

- Ну, тогда секретаря.      

Дядьев согласился. Оживилась и Елена Станиславовна.      

- Нельзя ли, - сказала она робея, - тут у  меня есть один молодой человек, очень милый и воспитанный мальчик. Сын мадам  Черкесовой: Очень, очень милый, очень способный. Он безработный сейчас. На  бирже труда состоит. У него есть даже билет. Его обещали на днях устроить в  союз:[268] Не сможете ли вы взять  его к себе? Мать будет очень благодарна.      

- Пожалуй, можно будет, - милостиво сказал  Чарушников, - как вы смотрите на это, господа? Ладно: В общем, я думаю,  удастся.      

- Что ж, - заметил Дядьев, - кажется, в общих  чертах: все? Все как будто?      

- А я? - раздался вдруг тонкий волнующийся голос.      

Все обернулись. В углу, возле попугая, стоял вконец  расстроенный Полесов. У Виктора Михайловича на черных веках закипали слезы.  Всем стало очень совестно. Гости вспомнили вдруг, что пьют водку Полесова и что  он вообще один из главных организаторов Старгородского отделения «Меча и  орала». Елена Станиславовна схватилась за виски и испуганно вскрикнула.      

- Виктор Михайлович! - застонали все. -  Голубчик! Милый! Ну как вам не стыдно? Ну чего вы стали в углу? Идите сюда  сейчас же!      

Полесов приблизился. Он страдал. Он не ждал от товарищей по  мечу и оралу такой черствости.      

Елена Станиславовна не вытерпела.      

- Господа! - сказала она. - Это ужасно! Как  вы могли забыть дорогого всем нам Виктора Михайловича?      

Она поднялась и поцеловала слесаря‑аристократа в  закопченный лоб.      

- Неужели же, господа, Виктор Михайлович не сможет быть  достойным попечителем учебного округа или полицмейстером?      

- А, Виктор Михайлович? - спросил губернатор. -  Хотите быть попечителем?      

- Ну конечно же, он будет прекрасным, гуманным  попечителем! - поддержал городской голова, глотая грибок и морщась.      

- А Распо‑опов? - обидчиво протянул Виктор  Михайлович. - Вы же уже назначили Распопова?      

- Да, в самом деле, куда девать Распопова?      

- В брандмейстеры, что ли?..      

- В брандмейстеры? - заволновался вдруг Виктор  Михайлович.      

Перед ним мгновенно возникли бесчисленные пожарные  колесницы, блеск огней, звуки труб и барабанная дрожь. Засверкали топоры,  закачались факелы, земля разверзлась, и вороные драконы понесли его на пожар  городского театра.      

- Брандмейстером? Я хочу быть брандмейстером!      

- Ну вот и отлично! Поздравляю вас, вы -  брандмейстер. Выпей, брандмейстер!       

- За процветание пожарной дружины! - иронически  сказал председатель биржевого комитета.      

На Кислярского набросились все.      

- Вы всегда были левым! Знаем вас!      

- Господа! Какой же я левый?      

- Знаем, знаем!..      

- Левый!      

- Все евреи левые.      

- Но, ей‑богу, господа, этих шуток я не понимаю.      

- Левый, левый, не скрывайте!      

- Ночью спит и видит во сне Милюкова!      

- Кадет! Кадет!      

- Кадеты Финляндию продали,[269] - замычал вдруг Чарушников, - у  японцев деньги брали![270] Армяшек  разводили![271]      

Кислярский не вынес потока неосновательных обвинений.  Бледный, поблескивая глазками, председатель биржевого комитета ухватился за  спинку стула и звенящим голосом сказал:      

- Я всегда был октябристом[272] и останусь им.      

Стали разбираться в том, кто какой партии сочувствует.      

- Прежде всего, господа, - демократия, -  сказал Чарушников, - наше городское самоуправление должно быть  демократичным. Но без кадетишек. Они нам довольно нагадили в семнадцатом году!      

- Надеюсь, - ядовито заинтересовался  губернатор, - среди нас нет так называемых социал‑демократов?      

Левее октябристов, которых на заседании представлял Кислярский, -  не было никого. Чарушников объявил себя «центром». На крайнем правом фланге  стоял брандмейстер. Он был настолько правым, что даже не знал, к какой партии  принадлежит.      

Заговорили о войне.      

- Не сегодня завтра, - сказал Дядьев.      

- Будет война, будет.      

- Советую запастись кое‑чем, пока не поздно.      

- Вы думаете? - встревожился Кислярский.      

- А вы как полагаете? Вы думаете, что во время войны  можно будет что‑нибудь достать? Сейчас же мука с рынка долой! Серебряные  монетки, как сквозь землю, - бумажечки пойдут всякие, почтовые марки,  имеющие хождение наравне,[273] и  всякая такая штука.      

- Война - дело решенное.      

- Мне один видный коммунист уже об этом говорил.  Говорил, что будто бы СТО уже решительно повернуло в сторону войны .[274]      

- Вы как знаете, - сказал Дядьев, - а я все  свободные средства бросаю на закупку предметов первой необходимости.      

- А ваши дела с мануфактурой?      

- Мануфактура само  собой, а мука и сахар своим  порядком. Так что советую и вам. Советую настоятельно.      

Полесов усмехался.      

- Как же большевики будут воевать? Чем? Сормовские  заводы делают не танки, а барахло! [275] Чем  они будут воевать? Старыми винтовками? А воздушный флот? Мне один видный  коммунист говорил, что у них, ну как вы думаете, сколько аэропланов?      

- Штук двести?      

- Двести? Не двести, а тридцать два! А у Франции  восемьдесят тысяч боевых самолетов.      

- Да‑а: Довели большевички до ручки:      

Разошлись за полночь.      

Губернатор пошел провожать городского голову. Оба шли  преувеличенно ровно.      

- Губернатор! - говорил Чарушников. - Какой  же ты губернатор, когда ты не генерал?      

- Я штатским генералом буду, а тебе завидно? Когда  захочу, посажу тебя в тюремный замок. Насидишься у меня.      

- Меня нельзя посадить. Я баллотированный, облеченный  доверием.      

- За баллотированного двух небаллотированных дают.      

- Па‑апрашу со мной не острить! - закричал  вдруг Чарушников на всю улицу.      

- Что же ты, дурак, кричишь? - спросил  губернатор. - Хочешь в милиции ночевать?      

- Мне нельзя в милиции ночевать, - ответил  городской голова, - я советский служащий:      

Сияла звезда. Ночь была волшебна. На Второй Советской  продолжался спор губернатора с городским головой.      

 ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ      

Глава XXII      

От Севильи до Гренады      

       

Позвольте, а где же отец Федор? Где стриженый священник  церкви Фрола и Лавра? Он, кажется, собирался пойти на Виноградную улицу, в дом  № 34, к гражданину Брунсу? Где же этот кладоискатель в образе ангела и  заклятый враг Ипполита Матвеевича Воробьянинова, дежурящего ныне в темном  коридоре у несгораемого шкафа?      

Исчез отец Федор. Завертела его нелегкая. Говорят, что  видели его на станции Попасная, Донецких дорог. Бежал он по перрону с чайником  кипятку. Взалкал отец Федор. Захотелось ему богатства. Понесло его по России,  за гарнитуром генеральши Поповой, в котором, надо признаться, ни черта нет.      

Едет отец по России. Только письма жене пишет.      

       

       Письмо отца Федора,       

писанное им в Харькове, на вокзале, своей жене, в уездный  город N       

Голубушка моя, Катерина Александровна!      

Весьма пред тобою виноват. Бросил тебя, бедную, одну в такое  время.      

Должен тебе все рассказать. Ты меня поймешь и, можно надеяться, согласишься.      

Ни в какие живоцерковцы я, конечно, не пошел и идти не думал, и  Боже меня от этого упаси.      

Теперь читай внимательно. Мы скоро заживем иначе. Помнишь, я тебе  говорил про свечной заводик. Будет он у нас, и еще кое‑что, может быть,  будет. И не придется уже тебе самой обеды варить, да еще столовников держать. В  Самару поедем и наймем прислугу.      

Тут дело такое, но ты его держи в большом секрете, никому, даже  Марье Ивановне, не говори. Я ищу клад. Помнишь покойную Клавдию Ивановну  Петухову, воробьяниновскую тещу? Перед смертью Клавдия Ивановна открылась мне,  что в ее доме, в Старгороде, в одном из гостиных стульев (их всего двенадцать)  запрятаны ее бриллианты.  Ты, Катенька, не подумай, что я вор какой‑нибудь.  Эти бриллианты она завещала мне и велела их стеречь от Ипполита Матвеевича, ее  давнишнего мучителя.      

Вот почему я тебя, бедную, бросил так неожиданно.      

Ты уж меня не виновать.      

Приехал я в Старгород, и, представь себе, этот старый женолюб  тоже там очутился. Узнал как‑то. Видно, старуху перед смертью пытал.  Ужасный человек! И с ним ездит какой‑то уголовный преступник, нанял себе  бандита. Они на меня прямо набросились, сжить со свету хотели. Да я не такой,  мне пальца в рот не клади, не дался.      

Сперва я попал на ложный путь. Один стул только нашел в воробьяниновском  доме (там ныне богоугодное заведение), несу я мою мебель к себе в номера  «Сорбонна» и вдруг из‑за угла с рыканьем человек на меня лезет, как лев,  набросился и схватился за стул. Чуть до драки не дошло. Осрамить меня хотели.  Потом я пригляделся - смотрю - Воробьянинов. Побрился, представь себе, и голову  оголил, аферист, позорится на старости лет.      

Разломали мы стул - ничего там нету. Это потом я понял, что на  ложный путь попал. А в то время очень огорчался.      

Стало мне обидно, и я этому развратнику всю правду в лицо  выложил.      

- Какой, - говорю, - срам на старости лет.  Какая, - говорю, - дикость в России теперь настала. Чтобы  предводитель дворянства на священнослужителя, аки лев, бросался и за  беспартийность упрекал.  Вы, - говорю, - низкий человек, мучитель  Клавдии Ивановны и охотник за чужим добром, которое теперь государственное, а  не его.      

Стыдно ему стало, и он ушел от меня прочь - в публичный дом,  должно быть.      

А я пошел к себе в номера «Сорбонна» и стал обдумывать дальнейший  план. И сообразил я то, что дураку этому бритому никогда бы в голову и не  пришло. Я решил найти человека, который распределял реквизированную мебель.  Представь себе, Катенька, недаром я на юридическом факультете обучался - пошло  на пользу. Нашел я этого человека. На другой же день нашел. Варфоломеич - очень  порядочный старичок. Живет себе со старухой бабушкой  - тяжелым трудом  хлеб добывает. Он мне все документы дал. Пришлось, правда, вознаградить за  такую услугу. Остался без денег (но об этом после). Оказалось, что все  двенадцать гостиных стульев из воробьянинского Лома попали к инженеру Брунсу на  Виноградную улицу. Заметь, что все стулья попали к одному человеку, чего я  никак не ожидал (боялся, что стулья попадут в разные места). Я очень этому  обрадовался. Тут, как раз, в «Сорбонне» я снова встретился с мерзавцем  Воробьяниновым. Я хорошенько отчитал его и его друга, бандита, не пожалел. Я  очень боялся, что они проведают мой секрет, и затаился в гостинице до тех пор,  покуда они не съехали.      

Брунс, оказывается, из Старгорода выехал в 1923 году в Харьков,  куда его назначили служить. От дворника я выведал, что он увез с собою всю  мебель и очень ее сохраняет. Человек он, говорят, степенный.      

Сижу теперь в Харькове на вокзале и пишу вот по какому случаю. Во‑первых,  очень тебя люблю и вспоминаю, а во‑вторых, Брунса здесь уже нет. Но ты не  огорчайся. Брунс служит теперь в Ростове, в «Новоросцементе», как я узнал.  Денег у меня на дорогу в обрез. Выезжаю через час товаро‑пассажирским. А  ты, моя добрая, зайди, пожалуйста, к зятю, возьми у него пятьдесят рублей (он  мне должен и обещался отдать) и вышли в Ростов - главный почтамт до  востребования Федору Иоанновичу Вострикову. Перевод, в видах экономии, пошли  почтой. Будет стоить тридцать копеек.      

Что у нас слышно в городе? Что нового?      

Приходила ли к тебе Кондратьевна? Отцу Кириллу скажи, что скоро  вернусь, мол, к умирающей тетке в Воронеж поехал. Экономь средства. Обедает ли  еще Евстигнеев? Кланяйся ему от меня. Скажи, что к тетке уехал.      

Как погода? Здесь, в Харькове, совсем лето. Город шумный - центр  Украинской республики. После провинции кажется, будто за границу попал.      

Сделай:      

1) Мою летнюю рясу в чистку отдай (лучше 3 р. за чистку  отдать, чем на новую тратиться), 2) Здоровье береги, 3) Когда Гуленьке будешь  писать, упомяни невзначай, что я к тетке уехал в Воронеж.      

Кланяйся всем от меня. Скажи, что скоро приеду.      

Нежно целую, обнимаю и благословляю.      

Твой муж Федя.      

       

Нотабене: Где‑то теперь рыщет Воробьянинов?      

       

Любовь сушит человека.[276] Бык  мычит от страсти. Петух не находит себе места. Предводитель дворянства теряет  аппетит.      

Бросив Остапа и студента Иванопуло в трактире, Ипполит  Матвеевич пробрался в розовый домик и занял позицию у несгораемой кассы. Он  слышал шум отходящих в Кастилью  поездов и плеск отплывающих пароходов.      

Гаснут дальней Альпухары золотистые края.      

Сердце шаталось, как маятник. В ушах тикало.      

На призывный звон гитары выйди, милая моя.      

Тревога носилась по коридору. Ничто не могло растопить холод  несгораемого шкафа.      

От Севильи до Гренады в тихом сумраке ночей.      

В пеналах стонали граммофоны. Раздавался пчелиный гул  примусов.      

Раздаются серенады, раздается звон мечей.      

Словом, Ипполит Матвеевич был влюблен до крайности в Лизу  Калачову.      

Многие люди проходили по коридору мимо Ипполита Матвеевича,  но от них пахло табаком, или водкой, или аптекой, или суточными щами. Во мраке  коридора людей можно было различать только по запаху или тяжести шагов. Лиза не  проходила. В этом Ипполит Матвеевич был уверен. Она не курила, не пила водки и  не носила сапог, подбитых железными дольками. Йодом или головизной пахнуть от  нее не могло. От нее мог произойти только нежнейший запах рисовой кашицы или  вкусно изготовленного сена, которым госпожа Нордман‑Северова так долго  кормила знаменитого художника Илью Репина.[277]      

Но вот послышались легкие неуверенные шаги. Кто‑то шел  по коридору, натыкаясь на его эластичные стены и сладко бормоча.      

- Это вы, Елизавета Петровна? - спросил Ипполит  Матвеевич зефирным голоском.      

В ответ пробасили:      

- Скажите, пожалуйста, где здесь живут Пфеферкорны? Тут  в темноте ни черта не разберешь.      

Ипполит Матвеевич испуганно замолчал. Искатель Пфеферкорнов  недоуменно подождал ответа и, не дождавшись его, пополз дальше.      

Только к девяти часам пришла Лиза! Они вышли на Улицу под  карамельно‑зеленое вечернее небо.      

- Где же мы будем гулять? - спросила Лиза.      

Ипполит Матвеевич поглядел на ее белое и милое светящееся  лицо и, вместо того, чтобы прямо сказать: «Я здесь, Инезилья, стою под окном»,[278] - начал длинно и  нудно говорить о том, что давно не был в Москве и что Париж не в пример лучше белокаменной,   которая, как ни крути, остается бессистемно распланированной большой деревней.      

- Помню я Москву, Елизавета Петровна, не такой. Сейчас  во всем скаредность чувствуется. А мы в свое время денег не жалели. «В жизни  живем мы только раз» - есть такая песенка.      

Прошли весь Пречистенский бульвар и вышли на набережную, к  храму Христа Спасителя.      

За Москворецким мостом тянулись черно‑бурые лисьи  хвосты. Электрические станции Могэса[279] дымили,  как эскадра. Трамваи перекатывались через мосты. По реке шли лодки. Грустно  повествовала гармоника.      

Ухвативши за руку Ипполита Матвеевича, Лиза рассказала ему  обо всех своих огорчениях. Про ссору с мужем, про трудную жизнь среди  подслушивающих соседей - бывших химиков - и об однообразии вегетарианского  стола.      

Ипполит Матвеевич слушал и соображал. Демоны просыпались в  нем. Мнился ему замечательный ужин. Он пришел к заключению, что такую девушку  нужно чем‑нибудь оглушить.      

- Пойдемте в театр, - предложил Ипполит Матвеевич.      

- Лучше в кино, - сказала Лиза, - в кино  дешевле.      

- О! Причем тут деньги! Такая ночь и вдруг какие‑то  деньги.      

Совершенно разошедшиеся демоны, не торгуясь, посадили  парочку на извозчика и повезли в кино «Арс».[280] Ипполит  Матвеевич был великолепен. Он взял самые дорогие билеты. Впрочем, до конца  сеанса не досидели.  Лиза привыкла сидеть на дешевых местах, вблизи, и  плохо видела из дорогого двадцать  четвертого ряда.      

В кармане Ипполита Матвеевича лежала половина суммы, вырученной   концессионерами на старгородском заговоре.  Это были большие деньги для  отвыкшего от роскоши Воробьянинова. Теперь, взволнованный возможностью легкой  любви, он собирался ослепить Лизу широтою размаха. Для этого он считал себя  великолепно подготовленным. Он с гордостью вспомнил, как легко покорил когда‑то  сердце прекрасной Елены Боур. Уменье  тратить деньги легко и помпезно  было ему присуще. Воспитанностью и умением вести разговор с любой дамой он  славился в Старгороде. Ему показалось смешным затратить весь свой старорежимный  лоск на покорение маленькой советской девочки, которая ничего еще толком не  видела и не знала.      

После недолгих уговоров Ипполит Матвеевич повез Лизу в образцовую  столовую МСПО  «Прагу»[281] -  лучшее место в Москве, как говорил ему Бендер.      

Лучшее место в Москве  поразило Лизу обилием зеркал,  света и цветочных горшков. Лизе это было простительно - она никогда еще не  посещала больших образцово‑показательных ресторанов. Но зеркальный зал  совсем неожиданно поразил и Ипполита Матвеевича. От отстал, забыл ресторанный  уклад. Теперь ему было положительно стыдно за свои баронские сапоги с  квадратными носами, штучные довоенные брюки и лунный жилет, осыпанный  серебряной звездой.      

Оба смутились и замерли на виду у всей, довольно  разношерстной, публики.      

- Пройдемте туда, в угол, - предложил  Воробьянинов, хотя у самой эстрады, где оркестр выпиливал дежурное попурри из  «Баядерки», были свободные столики.      

Чувствуя, что на нее все смотрят, Лиза быстро согласилась.  За нею смущенно последовал светский лев и покоритель женщин Воробьянинов.  Потертые брюки светского льва свисали с худого зада мешочком. Покоритель женщин  сгорбился и, чтобы преодолеть смущение, стал протирать пенсне.      

Никто не подошел к столу, как этого ожидал Ипполит  Матвеевич, и  он, вместо того чтобы галантно беседовать со своей дамой,  молчал, томился, несмело стучал пепельницей по столу и бесконечно откашливался.  Лиза любопытно  смотрела по сторонам, молчание становилось  неестественным, но Ипполит Матвеевич не мог вымолвить ни слова. Он забыл, что  именно он всегда говорил в таких случаях. Его сковывало то, что никто не  подходил к столику.       

- Будьте добры! - взывал он к пролетавшим мимо  работникам нарпита.[282]      

- Сию минуточку‑с, - кричали работники  нарпита  на ходу.      

Наконец карточка была принесена. Ипполит Матвеевич с  чувством облегчения углубился в нее.      

- Однако, - пробормотал он, - телячьи котлеты  два двадцать пять, филе - два двадцать пять, водка - пять рублей.      

- За пять рублей большой графин‑с, - сообщил  официант, нетерпеливо оглядываясь.      

«Что со мной? - ужасался Ипполит Матвеевич. - Я  становлюсь смешон».      

- Вот, пожалуйста, - сказал он Лизе с запоздалой  вежливостью, - не угодно ли выбрать? Что вы будете есть?      

Лизе было совестно. Она видела, как гордо смотрел официант  на ее спутника, и понимала, что он делает чтото не то.      

- Я совсем не хочу есть, - сказала она дрогнувшим  голосом, - или вот что: Скажите, товарищ, нет ли у вас чего‑нибудь  вегетарианского?      

Официант стал топтаться, как конь.      

- Вегетарианского не держим‑с. Разве омлет с  ветчиной?      

- Тогда вот что, - сказал Ипполит Матвеевич,  решившись. - Дайте нам сосисок. Вы ведь будете есть сосиски, Елизавета  Петровна?      

- Буду.      

- Так вот. Сосиски. Вот эти, по рублю двадцать пять. И  бутылку водки.      

- В графинчике будет.      

- Тогда большой графин.      

Работник нарпита посмотрел на беззащитную Лизу прозрачными  глазами.      

- Водку чем будете закусывать? Икры свежей? Семги?  Расстегайчиков?      

В Ипполите Матвеевиче продолжал бушевать делопроизводитель  загса.      

- Не надо, - с неприятной грубостью сказал  он. - Почем у вас огурцы соленые? Ну, хорошо, дайте два.      

Официант убежал, и за столиком снова водворилось молчание.  Первой заговорила Лиза:      

- Я здесь никогда не была. Здесь очень мило.      

- Да‑а, - протянул Ипполит Матвеевич,  высчитывая стоимость заказанного.      

«Ничего, - думал он, - выпью водки - разойдусь. А  то, в самом деле, неловко как‑то».      

Но когда выпил водки и закусил огурцом, то не разошелся, а  помрачнел еще больше. Лиза не пила. Натянутость не исчезала. А тут еще к  столику подошел усатый человек и, ласкательно глядя на Лизу, предложил купить  цветы.      

Ипполит Матвеевич притворился, что не замечает усатого  цветочника, но тот не уходил. Говорить при нем любезности было совершенно  невозможно.      

На время выручила концертная программа. На эстраду вышел  сдобный мужчина в визитке и лаковых туфлях.      

- Ну, вот мы снова увиделись с вами, - развязно  сказал он в публику. - Следующим номером нашей консертной программы  [283] выступит мировая  исполнительница русских народных песен, хорошо известная в Марьиной Роще,[284] Варвара Ивановна  Годлевская. Варвара Ивановна! Пожалуйте!      

Ипполит Матвеевич пил водку и молчал. Так как Лиза не пила и  все время порывалась уйти домой, надо было спешить, чтобы успеть выпить весь  графин.      

Когда на сцену вышел куплетист в рубчатой бархатной  толстовке, сменивший певицу, известную в Марьиной Роще, и запел:      

       

Ходите,      

Вы всюду бродите,      

Как будто ваш аппендицит      

От хожденья будет сыт,      

Ходите,      

Та‑ра‑ра‑ра, -      

       

Ипполит Матвеевич уже порядочно захмелел и, вместе со всеми  посетителями образцовой столовой, которых он еще полчаса тому назад считал  грубиянами и скаредными советскими бандитами, захлопал в такт ладошами и стал  подпевать:      

       

Ходите,      

Та‑ра‑ра‑ра.      

       

Он часто вскакивал и, не извинившись, уходил в уборную.  Соседние столики его уже называли дядей и приваживали к себе на бокал пива. Но  он не шел. Он стал вдруг гордым и подозрительным. Лиза решительно встала из‑за  стола.      

- Я пойду. А вы оставайтесь. Я сама дойду.      

- Нет, зачем же? Как дворянин, не могу допустить!  Сеньор! Счет! Ха‑мы!..      

На счет Ипполит Матвеевич смотрел долго, раскачиваясь на  стуле.      

- Девять рублей двадцать копеек? - бормотал  он. - Может быть, вам еще дать ключ от квартиры, где деньги лежат?      

Кончилось тем, что Ипполита Матвеевича свели вниз, бережно  держа под руки. Лиза не могла убежать, потому что номерок от гардероба был у  великосветского льва.      

В первом же переулке Ипполит Матвеевич навалился на Лизу  плечом и стал хватать ее руками. Лиза молча отдиралась.      

- Слушайте! - говорила она. - Слушайте!  Слушайте!      

- Поедем в номера! - убеждал Воробьянинов.      

Лиза с силой высвободилась и, не примериваясь, ударила  покорителя женщин кулачком в нос. Сейчас же свалилось пенсне с золотой дужкой  и, попав под квадратный носок баронских сапог, с хрустом раскрошилось.      

       

Ночной зефир струил  эфир.[285]