1 2 3 4 5 6 7 8 
Тэсс  знала, какое производит впечатление, и раскраснелась от волнения, которое  все-таки нельзя было назвать счастьем.    

– Я  их сниму, – сказала она, – чтобы Джонатэн меня не увидел. Ведь они не  подходят мне, правда? Вероятно, нужно их продать?    

– Подожди  минутку, не снимай! Продать их? Никогда! Мы бы не исполнили воли покойной.    

Подумав,  она охотно подчинилась. Ей нужно было кое-что сказать, а эти камни, быть может,  ей помогут. Она села, не снимая украшений, и снова начали они гадать, куда  делся Джонатэн с их вещами. Они налили для него эля, но за это время пена  осела.    

Вскоре  они уселись за ужин, который был накрыт на маленьком столе. Не успели они поесть,  как клубы дыма ворвались из камина в комнату, словно какой-то великан на  секунду прикрыл рукой дымовую трубу. Произошло это потому, что кто-то открыл  входную дверь. В коридоре послышались тяжелые шаги, и Энджел вышел из комнаты.    

– Я  не мог достучаться, – извинился наконец-то явившийся Джонатэн Кейл. –  Дождь льет, вот я и решил войти. Я привез вещи, сэр.    

– Очень  рад. Но вы запоздали.    

– Гм…  да, сэр.    

Голос  Джонатэна Кейла звучал глуше, чем обычно, а на лбу, морщинистом от старости, пролегли  новые складки. Он продолжал:    

– После  отъезда вашего и вашей миссис – теперь уж ее так полагается называть – был у  нас на мызе переполох, и чуть не случилось большого несчастья. Может, вы не  забыли, как петух запел днем?    

– Боже  мой! Что же…    

– Одни  толковали так, другие этак, а на деле случилось, что бедная Рэтти Придл хотела  утопиться.    

– Как!  Неужели? Но ведь она с нами попрощалась вместе с остальными.    

– Да.  Так вот, сэр, когда вы и ваша миссис – теперь ее так полагается называть по  закону, – когда вы вдвоем уехали, Рэтти и Мэриэн надели шляпки и ушли  домой; дела-то сегодня мало, канун Нового года, и если кому вздумается горевать  да хныкать, так никто и не увидит. Они пошли в Лью-Эверад – там можно  пропустить стаканчик, – а оттуда побрели к перекрестку «Крест в руке» и тут  распрощались. Рэтти пошла заливными лугами, будто бы домой, а Мэриэн – в  соседнюю деревню, где тоже есть трактир. Больше не было о Рэтти ни слуху ни  духу, а потом лодочник, возвращаясь домой, приметил что-то на берегу большого  пруда – это была ее шляпка и сложенная шаль. Он-то и нашел ее в пруду и вместе  с одним парнем принес домой, думая, что она померла. Но она понемножку пришла в  себя.    

Энджел,  вспомнив вдруг, что Тэсс слышит эту грустную повесть, хотел закрыть дверь из коридора  в гостиную, но его жена, завернувшись в шаль, уже вышла в коридор и слушала  старика, рассеянно посматривая на доставленный багаж и капли дождя, сверкавшие  на нем.    

– А  тут еще и Мэриэн: ее нашли мертвецки пьяной в ивовых зарослях; а ведь девушка  отроду не брала в рот ничего спиртного, кроме эля, хотя поесть она любила, это  и по лицу ее видно. Похоже на то, что все девки взбесились.    

– А  Изз? – спросила Тэсс.    

– Изз,  как всегда, хлопочет по дому. Я-то догадываюсь, как это все случилось, но и  она, бедняжка, очень приуныла, да и неудивительно. А случилось это, как стали  мы укладывать в повозку ваши пожитки, сэр, и платья вашей миссис. Вот потому-то  я запоздал.    

– Понимаю.  Ну, Джонатэн, отнесите-ка вещи наверх, выпейте кружку эля и отправляйтесь  домой; да поторапливайтесь, может быть, вы там нужны.    

Тэсс  вернулась в гостиную и села у камина, тоскливо посматривая на огонь. Она  слышала тяжелые шаги Джонатэна Кейла, поднимавшегося по лестнице с вещами,  слышала, как он спустился вниз и поблагодарил Клэра за эль, который тот ему  налил, и за полученную мзду. Шаги его замерли за дверью, и повозка, скрипя,  отъехала.    

Энджел  задвинул массивный дубовый дверной засов и вошел в комнату, где Тэсс сидела у  камина; подойдя к ней сзади, он сжал ей ладонями щеки. Он думал, что она весело  вскочит и побежит распаковывать вещи, которые так ждала. Но она не тронулась с  места, и он сел рядом с ней у камина; в ярком пламени дров растворялся свет  тонких свечей, мерцавших на столе.    

– Жаль,  что тебе пришлось услышать эту грустную историю, – сказал он. – Но ты  не печалься. Ведь Рэтти всегда была болезненно мрачной.    

– И  без всякой причины, – отозвалась Тэсс. – А те, у кого есть причина  быть мрачной, скрывают ее и притворяются, будто все в порядке.    

Это  происшествие заставило ее принять решение. Они были простодушными, невинными  девушками, а на долю их выпало нести бремя неразделенной любви; они заслуживали  лучшей участи. Она – Тэсс – заслуживала худшей и, однако, оказалась избранной.  Грешно с ее стороны брать все и ничего не платить. Она заплатит до последнего  фартинга. Сегодня же она расскажет все. К этому решению пришла она, когда  смотрела в огонь, а Клэр держал ее руку в своей.    

Ровный  свет тлеющих углей озарял боковые и заднюю стенки камина, начищенную решетку и  старые медные щипцы, концы которых не сходились. Нижняя сторона каминной доски  и ножки стола окрашены были тем же ярким отсветом. И тот же отблеск падал на  лицо и шею Тэсс, а каждый драгоценный камень словно превратился в Альдебаран  или Сириус, в созвездие белых, красных и зеленых огоньков, менявших оттенки,  когда поднималась и опускалась ее грудь.    

– Помнишь,  сегодня утром мы обещали друг другу рассказать о своих прегрешениях? –  спросил он вдруг, видя, что она сидит неподвижно. – Пожалуй, заговорили мы  об этом шутя, и ты, конечно, могла шутить. Но я говорил серьезно. Я хочу  исповедаться тебе, любимая.    

В этом  неожиданном его предложении она увидела вмешательство судьбы.    

– Тебе  есть в чем исповедоваться? – быстро спросила она, почувствовав и радость и  облегчение.    

– Ты  этого не думала? Ах, ты слишком высокого мнения обо мне! Ну, слушай же… Прислонись  ко мне головой… Я хочу, чтобы ты меня простила и не сердилась за то, что я не  сказал тебе об этом раньше, хотя, пожалуй, должен был сказать.    

Как  странно! Он словно был ее двойником. Она молчала, и Клэр продолжал:    

– Я  не говорил об этом, потому что боялся рисковать, боялся потерять тебя, дорогая,  мое сокровище, мой диплом в жизни, как я тебя называю. Брат получил диплом в  колледже, а я – на мызе Тэлботейс. Вот я и не рискнул. Я думал покаяться тебе  месяц назад, когда ты согласилась быть моей, и не мог – боялся, что это тебя  оттолкнет от меня. Я медлил; потом решил рассказать вчера, когда ты еще могла  от меня уйти… И не рассказал. Не рассказал и сегодня утром, когда ты предложила  там, на лестнице, покаяться в наших грехах, – вот какой я грешник! Но  теперь я должен это сделать, когда ты сидишь здесь, такая серьезная. Не знаю,  простишь ли ты меня?    

– О  да! Я уверена, что…    

– Ну,  буду надеяться. Но подожди минутку. Ты ничего не знаешь. Нужно начать сначала.  Хотя бедный мой отец, по-видимому, опасается, что мои убеждения навеки меня  погубили, но я всегда был поборником нравственности, Тэсс, не меньше, чем ты.  Прежде я хотел стать духовным пастырем людей, и для меня было большим горем,  когда оказалось, что мои убеждения не позволяют мне сделаться священником. Я  преклонялся перед чистотой, хотя не мог притязать на нее, и ненавидел  безнравственность, как ненавижу ее теперь. Что бы там ни думать о вдохновении  свыше, но каждый должен подписаться под этими словами Павла: «Будь образцом в  слове, в житии, в любви, в духе, в вере, в чистоте». Это единственная опора для  нас, бедных смертных. «Integer vitae»[5], –  говорит римский поэт, несколько неожиданный соратник святого Павла:    

     

Человек  праведной жизни, чуждый слабостям,    

Не  нуждается ни в копье, ни в луке мавров.    

     

Да,  некое место вымощено благими намерениями! Все это я глубоко чувствовал; и ты поймешь,  как горько я раскаивался, когда, намечая благие пути для других людей, я сам  пал.    

И он  рассказал ей о том периоде своей жизни, когда, терзаемый сомнениями и неразрешенными  вопросами, он метался, словно пробка, швыряемая волнами, и, поехав в Лондон,  провел двое разгульных суток в обществе чуждой ему женщины.    

– К  счастью, я скоро опомнился и осознал свое безумие, – продолжал он. –  Я не в состоянии был говорить с ней и уехал домой. Больше я никогда не совершал  подобных поступков. Но я хотел быть до конца откровенным и честным с тобой,  потому-то я и не мог не рассказать тебе об этом. Прощаешь ли ты меня?    

В ответ  она крепко сжала ему руку.    

– Больше  мы никогда не будем возвращаться к этому разговору – слишком мучительно было  начинать его сегодня. Поговорим о чем-нибудь более веселом.    

– О  Энджел, я почти рада… потому что теперь ты можешь простить меня! Я еще не исповедалась.  Мне тоже есть в чем покаяться… помнишь, я тебе говорила?    

– А,  совершенно верно! Ну-с, начинай, маленькая грешница.    

– Ты  улыбаешься, но, быть может, это так же серьезно, как и твоя исповедь, если  только не хуже.    

– Хуже,  пожалуй, не может быть, дорогая.    

– Конечно,  не может! – радостная, окрыленная надеждой, она вскочила и воскликнула: –  Да, моя исповедь не может быть хуже твоей потому, что она такая же! Сейчас я  тебе все расскажу.    

Она  снова села.    

Руки их  по-прежнему были сплетены. Зола под решеткой камина, освещенная сверху огнем,  напоминала песок знойной пустыни. Человеку с воображением мог почудиться алый  сумрак дня Страшного суда в этих багровых отблесках, которые ложились на его  лоб и руку, играли в прядях ее волос, окрашивали неясную кожу. Гигантская ее  тень легла на стену и потолок. Тэсс наклонилась вперед, и бриллианты на ее шее  сверкали, злобно подмигивая, словно глаза жабы. Она прижалась лбом к его виску  и начала рассказ о своем знакомстве с Алеком д'Эрбервиллем и о последствиях  этого знакомства; шепотом, но твердо выговаривала она слова, и глаза ее были  опущены.    

     

 ФАЗА ПЯТАЯ    

«ЖЕНЩИНА  РАСПЛАЧИВАЕТСЯ»    

     

35    

     

Ее  рассказ был окончен; подтверждены отдельные места, даны объяснения. Тэсс ни  разу не повысила голоса, ни одной фразы не сказала в свое оправдание и не  плакала.    

Но по  мере того как развертывался ее рассказ, изменялся, казалось, даже внешний вид  окружающих предметов. Огонь в камине весело подмигивал, словно ехидно смеясь  над нею и ее несчастьем, каминная решетка лениво ухмылялась – ей тоже было все  равно, свет, отражаясь от грелки, целиком был занят разрешением проблемы  красок. Все предметы с жутким единодушием снимали с себя ответственность. И,  однако, ничто не изменилось с той минуты, как он ее целовал. Вернее – не  изменился материальный состав предметов. Но сущность их стала иной.    

Когда  она умолкла, отзвуки их прежних ласк поспешили спрятаться в дальние уголки  мозга, и лишь эхо напоминало о той поре, когда властвовали слепота и глупость.    

Клэр  вдруг помешал угли в камине; услышанное еще не проникло в глубь его сознания.  Разбив головешку, он встал. Теперь он до конца понял ее исповедь. Лицо его  сразу постарело. Напряженно задумавшись, он нервно постукивал ногой по полу.  Мысли его скользили по поверхности – этим и объяснялись его бессознательные  движения. Она знала все оттенки его голоса, но когда он заговорил, тон его был  самый спокойный и повседневный.    

– Тэсс!    

– Я  слушаю, любимый!    

– Неужели  я должен этому поверить? Ты говоришь так, как будто это правда, а ведь ты не  лишилась рассудка. Хотя это было бы лучше, но нет, ты не сошла с ума… Моя жена,  моя Тэсс! В тебе ничто не подтверждает эту мысль…    

– Я  не сошла с ума, – сказала она.    

– И  все же…    

Он  посмотрел на нее тупо, как будто плохо соображая, и продолжал:    

– Почему  ты не сказала мне раньше? Ах да! Собственно говоря, ты хотела сказать, но, помню,  я тебе помешал!    

Эти и  другие его слова были лишь случайным лепетом, тогда как душа оставалась парализованной.  Он отвернулся, наклонился над стулом. Тэсс последовала за ним на середину  комнаты, остановилась и посмотрела на него широко раскрытыми глазами, в которых  не было слез. Вдруг она упала на колени к его ногам и сжалась в комок.    

– Ради  нашей любви, прости меня, – прошептала она пересохшими губами. –  Простила же я тебе это.    

И так  как он не отвечал, она повторила:    

– Прости  меня, как я тебя простила! Тебя я простила, Энджел…    

– Ты…  да… ты простила.    

– Но  ты меня не прощаешь?    

– К  чему говорить о прощении, Тэсс? Ты была одним человеком, теперь ты – другая.  Господи, можно ли простить или не простить такое чудовищное превращение?    

Он  запнулся, обдумывая это определение, и вдруг разразился страшным смехом, таким  же противоестественным и жутким, как адский хохот.    

– Не  надо, не надо! Ты убиваешь меня! – вскрикнула она. – Сжалься надо  мной, сжалься!    

Он не  ответил. И, смертельно побледнев, она вскочила.    

– Энджел,  Энджел! Что значит этот смех? – вырвалось у нее. – Знаешь ли ты, как  он мне страшен?    

Он  покачал головой.    

– Я  надеялась, мечтала, молилась о том, чтобы сделать тебя счастливым! Я мечтала о  том, какая радость для меня дать тебе счастье и какой недостойной женой буду я,  если это мне не удастся! Вот о чем я думала, Энджел!    

– Знаю.    

– Я  думала, Энджел, что ты меня любишь – меня, вот то, что во мне! А если ты меня любишь,  как же можешь ты так смотреть и говорить? Мне страшно. Я тебя полюбила, и  полюбила навеки, как бы ты ни изменился, как бы ты ни был унижен, потому что ты  – это ты! И большего я не прошу. Как же можешь ты, любимый мой муж, перестать  меня любить?    

– Повторяю,  та женщина, которую я любил, не ты.    

– Но  кто же?    

– Другая  в твоем обличье.    

Услышав  эти слова, она поняла, что сбылись ее предчувствия. Он видел в ней обманщицу,  падшую женщину, принявшую облик невинной девушки. Она поняла, и ужас исказил ее  бледное лицо; щеки осунулись, рот приоткрылся. Его жестокое мнение о ней так ее  поразило, что она пошатнулась, и он шагнул к ней, собираясь ее поддержать.    

– Сядь,  сядь, – сказал он мягко. – Тебе дурно, и это вполне естественно.    

Она  села, не сознавая, что делает, – лицо ее хранило прежнее выражение, и от  ее взгляда мурашки пробежали у него по спине.    

– Значит,  больше я тебе не принадлежу, Энджел? – беспомощно спросила она.    

«Он  говорит, что любил не меня, а другую женщину, которая на меня похожа», –  при этой мысли она почувствовала к себе глубокую жалость, как к обиженной.  Глаза ее наполнились слезами, когда она начала осознавать свое положение; она  отвернулась и разрыдалась от жалости к себе.    

Эта  перемена в ее настроении успокоила Клэра: впечатление, произведенное на нее  всем случившимся, встревожило его немногим меньше, чем страшное признание. Он  ждал терпеливо, апатично, пока не миновал первый приступ отчаяния и бурные  рыдания не сменились всхлипыванием.    

– Энджел, –  сказала она вдруг не тем исполненным безумия голосом, каким говорила до сих  пор, но обычным своим тоном. – Энджел, я слишком дурная, и мы не можем  жить теперь вместе?    

– Я  не в состоянии думать о будущем.    

– Я  не прошу, чтобы ты позволил мне жить с тобой, Энджел, я не имею на это никакого  права. Я хотела написать матери и сестрам о нашей свадьбе, но не напишу. И не  буду кончать той вышивки, какую начала.    

– Не  будешь?    

– Да,  я ничего не буду делать, если ты мне не прикажешь. И если ты уедешь, я за тобой  не поеду; и если ты больше не будешь разговаривать со мной, я не спрошу –  почему, если ты не разрешишь спросить.    

– А  если я прикажу тебе что-нибудь сделать?    

– Я  буду повиноваться тебе, как жалкая раба, хотя бы ты приказал мне лечь и  умереть.    

– Ты  очень добра. Но странно, что твой самоотверженный порыв так не гармонирует с  эгоистическим поведением.    

Это было  сказано уже зло. Однако сарказм производил на Тэсс такое же впечатление, как на  собаку или кошку. Изощренность его колкости осталась неоцененной ею, и она  восприняла эти слова лишь как враждебные звуки, свидетельствующие о том, что  гнев Клэра не улегся. Она молчала, не подозревая, что он пытается задушить свою  любовь к ней. Тэсс не видела слезы, медленно скатившейся по его щеке, –  слезы такой крупной, что она, словно линзы микроскопа, увеличивала поры кожи,  по которой стекала. Но он вновь осознал, какой страшный и полный переворот в  его жизни произвела ее исповедь, и безнадежно пытался приспособиться к новым  условиям. Нужно было что-то предпринять. Но что?    

– Тэсс, –  сказал он, стараясь говорить ласково, – я не могу сейчас оставаться…  здесь, в этой комнате. Я немного погуляю.    

Он тихо  вышел из комнаты, а две рюмки с вином, которые он наполнил к ужину, – одну  для нее, другую для себя, остались нетронутыми. Вот как закончилась их вечеря  любви. Часа два-три тому назад, за чаем, исполненные шаловливой нежности, они  пили из одной чашки.    

Стук  закрывшейся двери, хотя и очень тихий, все-таки вывел Тэсс из оцепенения. Он  ушел, она не могла оставаться в доме. Быстро набросив на себя плащ, она вышла,  потушив свечи, словно не намерена была возвращаться. Дождь прошел, и ночь была  светлая.    

Скоро  она его догнала, так как Клэр шел медленно, куда глаза глядят. Рядом с ее  маленькой серой фигуркой его фигура казалась черной, зловещей, чужой, и Тэсс,  как насмешку, ощутила прикосновение драгоценностей, которые на минуту доставили  ей такую радость.    

Услышав  шаги, Клэр оглянулся, но, казалось, ее присутствие не произвело на него ни малейшего  впечатления, и он потел дальше по тянувшемуся перед домом длинному мосту с  пятью зияющими арками.    

Следы  коровьих и лошадиных копыт на дороге были полны воды, – дождя выпало  достаточно, чтобы наполнить ямки, но не стереть их. Тэсс на ходу видела  скользящие мимо нее звезды, отраженные в крошечных лужицах; она бы не знала,  что они сияют над ее головой, если бы не видела их у своих ног, – самое  огромное, что есть во вселенной, отражалось в самом малом.    

Местечко,  куда они сегодня приехали, находилось в той же долине, что и Тэлботейс, но на  несколько миль ниже по реке. Местность была открытая, и Тэсс не теряла из виду  Клэра. Дальше от дома дорога вилась среди лугов, и по этой дороге она шла за  Клэром, не пытаясь догнать его или привлечь его внимание, шла с немой,  безучастной покорностью.    

Наконец  она поравнялась с ним, и все-таки он не сказал ни слова. Обманутый честный человек  часто бывает очень жесток, когда с его глаз спадет пелена, – так было и с  Клэром. Но свежий воздух, казалось, отнял у него охоту действовать необдуманно;  она знала, что он видит ее лишенной ореола, видит во всей ее наготе; что время  напевает ей свой сатирический псалом:    

     

Когда  лица твоего исчезнет прелесть, тот, кто любит тебя, возненавидит;    

Не  будет прекрасным лицо твое под осень жизни твоей.    

Ибо  жизнь твоя упадет, как лист, и прольется, как дождь;    

И  вуаль на твоей голове будет скорбью, а корона болью.    

     

Он  по-прежнему был погружен в размышления, а присутствие ее не имело теперь власти  нарушить или отвлечь течение его мыслей. Каким ничтожным сделалось для него ее  присутствие! Она не могла удержаться и заговорила с Клэром:    

– Что  я сделала, что я сделала? Ничего, что помешало бы мне любить тебя! Неужели ты думаешь,  будто я сама этого хотела? Ты сердишься на то, что сам же мне и приписываешь… я  не обманщица, какой ты меня считаешь.    

– Гм,  пожалуй. Ты не обманщица, жена моя, но ты и не та, что была раньше. Да, не та!  И не заставляй меня упрекать тебя. Я поклялся обойтись без упреков, – и  сделаю все, чтобы их избежать.    

Но она в  смятении продолжала его умолять и, быть может, говорила то, что говорить не следовало  бы.    

– Энджел…  Энджел! Я была ребенком, когда это случилось! Я, совсем не знала мужчин!    

– Вина  других перед тобой больше, чем твоя вина, это я признаю.    

– Так  неужели ты меня не простишь?    

– Я  тебя прощаю. Но прощение – это еще не все.    

– Ты  любишь меня?    

На этот  вопрос он не ответил.    

– О  Энджел, моя мать говорит, что такие случаи бывают! Она знает женщин, которые  поступали хуже, чем я! А мужья не очень близко принимали это к сердцу – во  всяком случае они прощали своих жен. А ведь те не любили своих мужей так, как я  люблю тебя!    

– Довольно,  Тэсс, не спорь. Разные слои общества – разные взгляды. Зачем ты вынуждаешь меня  сказать, что ты невежественная крестьянка и понятия не имеешь о значении  социальных оценок. Ты не понимаешь, что говоришь.    

– Я  крестьянка только по образу жизни, а не по происхождению.    

На  секунду ее охватил гнев, который тотчас же рассеялся.    

– Тем  хуже для тебя. Я думаю, что священник, откопавший твою родословную, поступил бы  гораздо лучше, если бы держал язык за зубами. Вырождение твоего рода я невольно  связываю с другим фактом – отсутствием в твоем характере твердости. Все  представители вырождающихся семей – слабовольны, и поведение соответствующее.  Боже мой, зачем ты мне рассказала о своем происхождении и дала лишний повод  тебя презирать? Я-то видел в тебе дитя природы, полное сил, а ты оказалась  чахлым отпрыском одряхлевшей аристократии!    

– Но  многие семьи не лучше моей в этом отношении! Предки Рэтти были когда-то  крупными землевладельцами, так же как и предки фермера Биллета. А Дэббихоузы,  которые занимаются теперь извозным промыслом, происходят из рода де Байе.  Таких, как я, ты встретишь повсюду, этим отличается наше графство; и тут уж я  ни при чем.    

– Тем  хуже для графства.    

Эти  упреки она выслушивала, не вникая в их смысл, – он не любит ее так, как  любил раньше, а все остальное ей было безразлично.    

Снова  побрели они в молчании. Впоследствии рассказывали, что крестьянин из  Уэллбриджа, отправившийся ночью за доктором, встретил на лугу двух влюбленных,  которые шли очень медленно, не разговаривая, друг за другом, словно за гробом;  и он увидел, что их лица встревожены и печальны. Возвращаясь позднее, он снова  встретил их на том же лугу, и шли они так же медленно, забыв о позднем часе и  ночном холоде. Озабоченный своими собственными делами – в доме у него был  больной, – он скоро перестал думать об этой странной встрече и вспомнил о  ней лишь много времени спустя.    

В  промежуток между первой и второй встречей с крестьянином Тэсс сказала мужу:    

– Не  знаю, что мне делать, чтобы ты не был по моей вине несчастен всю жизнь. Там,  внизу, река. Я могу утопиться. Мне не страшно.    

– Я  не имею ни малейшего желания прибавлять ко всем моим безумным поступкам еще и убийство, –  ответил он.    

– Я  оставлю что-нибудь в доказательство того, что я это сделала сама – не вынесла  позора. Тогда тебя не будут обвинять.    

– Не  говори глупостей, мне неприятно их слышать. Думать об этом – нелепо, ведь эта  история скорее может вызвать насмешливые улыбки, чем послужить поводом для  трагедии. Ты совершенно не понимаешь сущности происшедшего. Девять десятых  увидели бы в этой истории только повод для шуток. Будь так добра, вернись домой  и ложись спать.    

– Хорошо, –  покорно сказала она.    

К этому  времени они вышли на дорогу, ведущую к знаменитым развалинам Цистерсианского  аббатства, позади мельницы, которая в давние времена была одной из монастырских  служб. Мельница продолжала работать – потребность в пище вечна; аббатство было  разрушено – ибо вера преходяща. Так как они шли не прямо, а кружили, то все еще  находились недалеко от дома; поэтому Тэсс, повинуясь его воле, должна была  только дойти до большого каменного моста и пройти еще несколько шагов по  дороге. В доме все оставалось по-прежнему, и в камине еще не погас огонь. Внизу  она задержалась только на несколько секунд, потом поднялась в свою комнату,  куда отнесли вещи. Здесь присела она на край кровати, рассеянно осматриваясь по  сторонам, и вскоре начала раздеваться. Когда она переставила свечу ближе к  кровати, свет упал на полог из белой бумажной ткани; под ним что-то висело, и  Тэсс подняла свечу, чтобы разглядеть, что это такое. Ветка омелы. Она тотчас же  догадалась, что ее повесил здесь Энджел. Так вот что скрывалось в таинственном  свертке, который так трудно было упаковывать и перевозить! А он не хотел ей  объяснить, что в нем, говоря, что скоро она все узнает. Веселый и счастливый,  повесил он здесь ветку. Какой нелепой и неуместной казалась сейчас эта омела!    

Теперь,  когда ей нечего было бояться и не на что надеяться – она не верила, что он  смягчится. Она легла в постель, словно оглушенная отчаянием. Когда скорбь  становится бездумной, сон вступает в свои права. Часто люди счастливые борются  со сном, но Тэсс была в том состоянии, когда желаннее его нет ничего на свете.  Еще несколько минут – и одинокая Тэсс погрузилась в небытие; ее обволакивала  ароматная тишина комнаты, которая, быть может, была когда-то брачным покоем ее  предков.    

Поздно  ночью в дом вернулся Клэр. Он тихо вошел в гостиную, зажег свет и, видимо, обдумав  заранее линию своего поведения, постлал одеяла на старом диване, набитом  конским волосом, превратив его в нечто напоминающее постель. Потом он разулся,  крадучись поднялся по лестнице и остановился, прислушиваясь у двери ее комнаты.  Услышав ровное дыхание, он понял, что она крепко спит.    

– Слава  богу! – прошептал Клэр; но что-то кольнуло его в сердце при мысли – в ней  была лишь доля истины, – что Тэсс, свалив свое бремя на его плечи, может  теперь спать безмятежно.    

Он  повернулся, чтобы уйти, потом, колеблясь, подошел к ее двери. При этом взгляд  его упал на одну из д'эрбервилльских дам, чей портрет находился над дверью в  спальню Тэсс. Портрет, освещенный свечой, производил более неприятное  впечатление, чем днем. Лицо женщины выражало зловещие намерения, всепоглощающее  желание мстить представителям другого пола, – так показалось Клэру.  Платье, сшитое по моде семнадцатого века, было низко вырезано, как у Тэсс,  когда он отогнул ворот ее платья, чтобы надеть ожерелье. И снова его неприятно  поразило сходство между ними.    

Этого  было достаточно. Он отошел от двери и спустился вниз.    

Он  оставался спокойным и холодным; маленький рот с плотно сжатыми губами свидетельствовал  об умении его владеть собой; его лицо сохраняло выражение холодной апатии, которое  появилось на нем, когда Тэсс окончила свою исповедь, это было лицо человека,  который отныне перестал быть рабом страсти, но в освобождении своем не нашел  счастья. Он размышлял о страшных случайностях, руководящих человеческой  судьбой, о неожиданности событий. Когда он боготворил Тэсс – еще только час  тому назад, – ему казалось, что нет существа чище, нежнее, девственнее,  чем она, – но    

     

Меньше  чуть-чуть, и какие миры исчезли!    

     

Он  заблуждался, говоря себе, что ее честное и невинное лицо не являлось зеркалом  ее души; но у Тэсс не было заступника, который доказал бы ему обратное.  Возможно ли, думал он, чтобы эти глаза, взгляд которых всегда подтверждал  каждое ее слово, видели в этот же самый момент совсем иные картины, не похожие  на то, что ее окружало.    

Он лег  на диван в гостиной и погасил свет. Спустилась ночь и завладела домом,  спокойная и безучастная ночь, которая уже поглотила его счастье и теперь  равнодушно его переваривала и готова была столь же безмятежно и невозмутимо  поглотить счастье тысячи других людей.    

 36    

     

Клэр  проснулся на рассвете; серый рассвет крался, как человек, замешанный в  преступлении. Клэр увидел камин с холодной золой, стол, накрытый к ужину, и две  рюмки с вином, – вино уже не искрилось и подернулось пленкой; увидел стул  Тэсс, не занятый теперь, свой стул и другую мебель, которая, казалось, в чем-то  оправдывалась и задавала невыносимый вопрос: что же теперь делать? Сверху не  доносилось ни звука, но через несколько минут раздался стук в наружную дверь.  Он вспомнил, что должна прийти жена крестьянина, жившего по соседству, которая  нанялась им прислуживать.    

Присутствие  постороннего человека в доме было бы теперь крайне неуместно, и Клэр, уже  одетый, открыл окно и сказал ей, что сегодня утром они обойдутся без ее помощи.  Она принесла кувшин с молоком, и он попросил поставить его у двери. Когда  матрона удалилась, он отыскал в сарае дрова и быстро развел огонь. В кладовой  нашлись яйца, масло, хлеб, и Клэр приготовил завтрак, – жизнь на мызе  научила его хозяйничать. Дрова пылали в камине, и дым вырывался из трубы,  словно увенчанная лотосом колонна; местные жители, проходя мимо, видели дым,  думали о новобрачных и завидовали их счастью.    

Энджел  еще раз оглядел комнату, подошел к лестнице и обычным своим тоном сказал:    

– Завтрак  готов.    

Открыв  входную дверь, он вышел на свежий утренний воздух. Когда через несколько минут  он вернулся, Тэсс уже спустилась в гостиную и машинально переставляла посуду.  Она была совсем одета и, должно быть, оделась раньше, чем он ее окликнул, так  как с тех пор прошло минуты две-три. Волосы она закрутила большим узлом на  затылке и надела одно из новых платьев – бледно-голубое шерстяное, с белой  оборкой у ворота. Казалось, лицо и руки ее застыли, – вероятно, она долго  просидела одетая в холодной спальне. Подчеркнуто вежливый тон Клэра, когда он  ее окликнул, пробудил в ней на секунду проблеск надежды, но достаточно ей было  взглянуть на него, чтобы надежда угасла.    

От  пламенного чувства влюбленных осталась только зола. Острая боль вчерашнего  вечера уступила место тяжелой апатии; казалось, ничто не могло снова вернуть им  способность чувствовать.    

Он  заговорил с ней спокойно, и она отвечала так же сдержанно. Наконец она подошла  к нему и начала пристально всматриваться в его резко очерченное лицо, словно  забыв, что ее собственное лицо может служить объектом наблюдения.    

– Энджел! –  сказала она и умолкла, слегка прикоснувшись к нему пальцами, как будто едва  могла поверить, что здесь перед ней находится человек, который был когда-то ее  возлюбленным. Глаза ее не потускнели, бледные щеки еще не осунулись, хотя  высыхающие слезы оставили на них блестящие полоски, а губы, обычно ярко-алые,  были почти так же бледны, как и щеки. Жизнь еще пульсировала в ней,  придавленной горем, но пульс стал таким прерывистым, что малейшее напряжение  могло вызвать настоящую болезнь, – и тогда потускнеют ее глаза и губы  станут тонкими.    

Она  казалась безупречно чистой – прихотливая обманщица-природа наложила такую  печать девственности на лицо Тэсс, что он смотрел на нее ошеломленный.    

– Тэсс!  Скажи, что это неправда! Конечно, неправда!    

– Это  правда.    

– Каждое  слово?    

– Каждое  слово.    

Он  смотрел на нее с мольбой, словно хотел услышать заведомую ложь и с помощью софистики  превратить ее в нерушимую правду. Однако она повторила:    

– Это  правда.    

– Он  жив? – спросил Энджел.    

– Ребенок  умер.    

– А  этот человек?    

– Жив.    

Еще раз  отчаяние исказило лицо Клэра.    

– Он  в Англии?    

– Да.    

Он  сделал несколько шагов бесцельно, сам того не замечая.    

– Вот  каково мое положение, – сказал он отрывисто. – Я думал – и так думал  бы всякий на моем месте, – что, отказываясь от честолюбивых стремлений  иметь жену, занимающую положение в обществе, богатую, знающую свет, я найду в  крестьянке невинность так же непременно, как и румяные щеки… Однако я не хочу  упрекать тебя и не буду.    

Ему не  нужно было продолжать: Тэсс слишком хорошо понимала его состояние. Это и было  особенно горько: она знала, что он лишился всего.    

– Энджел…  я бы не довела дела до свадьбы, если бы не знала, что в конце концов у тебя  остается выход; хотя я надеялась, что ты никогда…    

Голос ее  сорвался.    

– Выход?    

– Да,  способ от меня избавиться. Ты можешь от меня избавиться.    

– Как?    

– Развестись  со мной.    

– О  господи, можно ли быть такой наивной! Как я могу развестись с тобой?    

– А  разве нельзя… теперь, когда я призналась? Я думала, что моя исповедь даст тебе  на это право.    

– О  Тэсс, ты… ты так по-детски простодушна… невежественна… не знаю, как тебя  назвать! Ты ничего не смыслишь в законах, ничего!    

– Как,  разве ты не можешь?    

– Конечно,  не могу.    

Ее  грустное лицо исказилось от стыда.    

– А  я думала, что… – прошептала она. – О, теперь я понимаю, какой дурной  считаешь ты меня! Но клянусь тебе, поверь мне, я всегда думала, что ты можешь  со мной развестись! Я надеялась, что ты этого не сделаешь… но никогда я не  сомневалась, что ты можешь от меня избавиться, если захочешь и если… совсем…  совсем меня не любишь!    

– Ты  ошиблась, – холодно сказал он.    

– Так,  значит, я должна была это сделать прошлой ночью. Но у меня не хватило смелости.    

– На  что не хватило смелости?    

Она не  отвечала, и он взял ее за руку.    

– Что  ты задумала сделать?    

– Покончить  с собой.    

– Когда?    

Она  съежилась от его инквизиторского тона.    

– Прошлой  ночью.    

– Где?    

– Под  твоей омелой.    

– О  боже!.. Как? – спросил он сурово.    

– Я  скажу, только не сердись на меня, – ответила она, дрожа. – Я взяла  веревку от своего сундука… но не могла… сделать самое последнее! Я боялась, что  это опозорит твое имя.    

Это  неожиданное признание, насильно у нее вырванное, потрясло его. Но он  по-прежнему держал ее за руку и смотрел ей в лицо; потом, опустив глаза, сказал  нетвердым голосом:    

– Слушай  внимательно: о таких ужасных вещах ты не смеешь думать! Как ты могла! Ты должна  обещать мне, как своему мужу, никогда не повторять этой попытки!    

– Я  готова обещать. Я поняла, что это грешно.    

– Грешно!  У меня нет слов выразить, как это недостойно тебя!    

– Но,  право же, Энджел, – начала она, глядя на него широко раскрытыми  глазами, – я хотела это сделать только ради тебя – освободить тебя и  избавить от скандала при разводе… Я ведь думала, что ты можешь получить развод.  У меня и в мыслях не было сделать это ради себя. И в конце концов я недостойна  того, чтобы лишить себя жизни. Это ты, мой муж, которого я погубила, должен был  бы нанести мне удар! Мне кажется, я еще сильнее полюбила бы тебя, если это  только возможно, когда бы ты заставил себя это сделать, раз у тебя нет другого  выхода. Я чувствую себя такой ничтожной. Я так тебе мешаю!    

– Перестань!    

– Но  раз ты говоришь «нет», я больше не стану пытаться. Я хочу только того, чего  хочешь ты!    

Он знал,  что это правда. После пережитой ночи воля ее равнялась нулю, и можно было не  опасаться каких бы то ни было опрометчивых поступков.    

Снова  Тэсс более или менее успешно постаралась отвлечься, расставляя посуду для  завтрака. Оба уселись по одну сторону стола, чтобы не встречаться друг с другом  взглядом. Сначала каждый чувствовал себя неловко, прислушиваясь, как ест и пьет  другой, но этого нельзя было избежать; а кроме того, оба ели очень мало. После  завтрака он встал и, сказав ей, в котором часу ждать его к обеду, отправился к  мельнику, машинально приводя в исполнение свой план – изучить мукомольное дело,  ради чего он, собственно, и выбрал именно этот дом для их медового месяца.    

После  его ухода Тэсс подошла к окну и вскоре увидела, как он поднялся на большой каменный  мост, за которым находилась мельница. Пройдя по мосту, он пересек  железнодорожные пути и скрылся из виду. Тогда, подавив вздох, она отвернулась  от окна и начала убирать со стола и приводить комнату в порядок.    

Явилась  поденщица. Сначала Тэсс с трудом выносила ее присутствие, но потом почувствовала  облегчение. В половине первого она оставила свою помощницу в кухне и,  вернувшись в гостиную, стала ждать, когда появится за мостом фигура Энджела.    

Было  около часа, когда она его увидела, – и покраснела, хотя он находился на  расстоянии четверти мили. Она побежала в кухню, чтобы успеть подать обед сразу,  как он войдет в дом. Сначала он прошел в ту комнату, где накануне они вместе  мыли руки, а когда он входил в гостиную, крышки, словно по сигналу, были сняты  с блюд.    

– Какая  точность! – сказал он.    

– Да,  я видела, как ты шел по мосту, – ответила она.    

Обед  прошел в пустых разговорах о том, что делал он утром на мельнице, о способах  просеивания муки и устаревших машинах. Клэр опасался, что не получит никакого  представления о новых усовершенствованных методах, так как некоторые машины,  казалось, были в употреблении еще в те дни, когда мельница молола зерно для  монахов аббатства, ныне превратившегося в развалины. Через час он снова ушел,  вернулся в сумерках и весь вечер разбирал свои бумаги. Она боялась ему помешать  и, когда ушла старуха поденщица, отправилась в кухню и больше часа наводила там  порядок.    

Наконец  в дверях показался Клэр.    

– Ты  не должна так работать, – сказал он. – Ты не служанка, ты моя жена.    

Она  подняла глаза, и лицо ее слегка просветлело.    

– Значит,  я могу считать себя твоей женой? – прошептала она с жалобной  улыбкой. – Ты хочешь сказать называться так! Да, большего мне не нужно.    

– Можешь  ли ты считать себя моей женой? Но ты моя жена. Что ты имеешь в виду?    

– Не  знаю, – поспешно ответила она; в ее голосе слышались слезы. – Я  думала… Я имела в виду, что не заслуживаю уважения. И я тебе давно говорила,  что, по-моему, я не заслуживаю уважения и поэтому не хочу выходить за тебя… а  ты настаивал.    

Она  разрыдалась и повернулась к нему спиной. Это растрогало бы всякого, но только  не Энджела Клэра. Он был человек мягкий и отзывчивый; но где-то в глубине его  души таился мощный пласт суровой логики, подобный горной породе, пролегающей в  мягкой глине и преграждающей путь всему, что пытается ее рассечь. Эта логика  преградила ему дорогу к церкви, она же преградила дорогу к Тэсс. Вдобавок  любовь его была не столько пламенной, сколько лучезарной: переставая верить  женщине, он отходил от нее. Этим он резко отличался от тех впечатлительных людей,  которые продолжают любить чувственной любовью ту, кого презирают рассудком. Он  ждал, пока не стихли ее рыдания.    

– Хотел  бы я, чтобы добрая половина женщин в Англии заслуживала такого уважения, как  ты, – сказал он с горьким озлоблением против всего женского пола. –  Речь идет не о том, заслуживаешь ли ты уважения, а о принципах.    

Он долго  еще говорил в том же духе, захваченный волной отвращения, которое упорно калечит  прямодушных людей, когда они убеждаются, что были введены в заблуждение  обманчивой внешностью. Правда, где-то в глубине нарастала и другая волна –  волна сочувствия, которую могла бы использовать опытная женщина. Но Тэсс об  этом не думала, она все принимала как должное и почти не раскрывала рта. В  непоколебимой ее преданности было что-то почти жалкое; вспыльчивая от природы,  она терпеливо выслушивала все, что бы он ни говорил; она не думала о себе, не  раздражалась; обращение его с ней не вызывало с ее стороны осуждения. Она  словно олицетворяла апостольское милосердие, возродившееся в современном  эгоистическом мире.    

Этот  вечер, ночь и следующее утро прошли так же, как и предыдущие. Раз, один только  раз осмелилась она, когда-то свободная и независимая Тэсс, сделать шаг к  сближению. Это случилось, когда он в третий раз собирался идти после обеда на  мельницу. Встав из-за стола, он сказал: «До свидания», а она ответила теми же  словами и в то же время потянулась к нему за поцелуем. Он не поцеловал ее и  только, быстро отвернувшись, сказал:    

– Я  вернусь домой вовремя.    

Тэсс  съежилась, словно ее ударили. Часто пытался он против ее воли поцеловать эти  губы, часто говаривал шутливо, что рот ее и дыхание напоминают вкус масла, яиц,  молока и меда, которыми она питалась, говорил, что губы ее утоляют его  голод, – много еще таких же глупостей. Но теперь ему не нужны были ее  губы.    

Он  заметил, как она вздрогнула, и сказал ласково:    

– Пойми,  я должен подумать о том, как быть дальше. Необходимо пожить некоторое время  вместе во избежание неприятного для тебя скандала, который не заставил бы себя  ждать, если бы мы разъехались немедленно. Но ты должна понять, что это делается  только ради приличия.    

– Понимаю, –  рассеянно отозвалась она.    

Он ушел  на мельницу, но на полпути остановился и пожалел на секунду о том, что не ответил  ей ласковее и не поцеловал ее хоть раз.    

Так  прошел в тоске еще день и еще день. Живя в одном доме, они были дальше друг от  друга, чем до брака. Она ясно видела, что энергия его, как он выразился,  парализована и он пытается придумать дальнейший план действий. Она была  поражена, когда убедилась в непреклонности этого человека, казавшегося таким  мягким. Его упорство переходило в жестокость. Больше она не надеялась на  прощение. Не раз она подумывала о том, чтобы уйти от него, когда он покидал  дом, но боялась, что ее уход не принесет ему пользы и поставит в еще более  неприятное и унизительное положение, если об этом узнают.    

Клэр на  самом деле непрерывно размышлял. Мысли преследовали его, он заболел от них, они  иссушили его, выжгли из его души всю его прежнюю гибкость и мягкость. Он  бродил, бормоча вслух: «Что делать? Что делать?» И случайно она его подслушала;  это побудило ее затронуть вопрос о будущем, которого они избегали касаться.    

– Должно  быть… ты недолго будешь жить со мной, Энджел? – спросила она.    

Уголки  ее рта были опущены; ясно было, что с помощью лишь очень больших усилий удавалось  ей сохранять это сдержанное спокойствие.    

– Я  не могу жить с тобой, – сказал он, – не презирая самого себя и – что,  пожалуй, еще хуже – не презирая тебя. Конечно, я говорю о совместной жизни в  обычном смысле этого слова. Сейчас, каковы бы ни были мои чувства, я тебя не  презираю. И разреши мне говорить откровенно, иначе ты не поймешь всей трудности  моего положения. Как можем мы жить вместе, пока жив этот человек?.. В сущности,  он твой муж, а, не я. Если бы он умер, все могло быть иначе… Но трудность не  только в этом: она обусловлена соображениями, касающимися будущности других  людей – не нас. Пройдут годы, у нас будут дети, а эта прошлая история  обнаружится, – рано или поздно о ней узнают, нет такого уголка на земле,  куда никто не заглядывает и откуда никто не уезжает. Подумай о несчастных  детях, нашей плоти и крови, несущих на себе это пятно и с каждым годом все  острее ощущающих свой позор. Каково будет для них пробуждение? Какая  будущность? Можешь ли ты сказать мне по чести: «Останься», если представишь  себе такую возможность? Не лучше ли претерпеть наше несчастье, чем стремиться к  новым бедам?    

Веки ее,  отяжелевшие от скорби, были по-прежнему опущены.    

– Я  не могу сказать: «Останься», – ответила она. – Не могу. Так далеко  вперед я не заглядывала.    

Нужно  признать, что Тэсс, несмотря ни на что, чисто по-женски надеялась в глубине  души, что семейная жизнь под одним кровом в конце концов сломит его холодность,  даже вопреки его решению. Наивная в обычном смысле этого слова, она тем не  менее была настоящей женщиной и была бы лишена женского инстинкта, если бы  чутьем не знала, какая сила заключается в такой совместной жизни. Она понимала,  что ничто ей не поможет, если она в этом потерпит неудачу. Она твердила себе,  что дурно так надеяться – это было уже похоже на план, на хитрость, но она не могла  расстаться с этой последней надеждой. Теперь он объяснил ей создавшееся  положение с новой для нее точки зрения. Действительно, она никогда не  заглядывала так далеко, и отчетливо нарисованная им картина того, как  собственные дети будут ее презирать, явилась неотразимым доводом, убившим  последнюю надежду в ее глубоко честном сердце. По собственному опыту она уже  знала, что бывают такие обстоятельства, когда благополучной жизни лучше  предпочесть отказ от какой бы то ни было жизни вообще. Подобно всем просветленным  страданиями, она могла в словах Сюлли-Прюдома: «Ты будешь рожден» – услышать  приговор своим потомкам.    

Но  такова лисья хитрость госпожи Природы: до этих пор Тэсс, ослепленная своей  любовью к Клэру, не думала о возможных последствиях этой любви, не думала, как  отразится на других то, в чем видела она свое – и только свое – несчастье.    

Поэтому  такой довод показался ей неопровержимым. Но человек слишком нервный склонен  оспаривать свои же собственные мнения, и у Клэра возникло возражение, которого  он сам почти испугался. Основано оно было на некоторых особенностях натуры  Тэсс; и она могла бы этим воспользоваться. Кроме того, она могла добавить: «На  австралийском плоскогорье или в техасской прерии кому какое дело до моей беды?  Кто будет упрекать меня или тебя?» Однако, подобно большинству женщин, она  приняла рожденное минутой опасение как нечто неизбежное. И, быть может, была  права. Чуткому сердцу женщины ведома не только ее боль, но и боль мужа; и если  бы никто не обратился к нему или к его семейным с упреками, эти упреки тем не  менее коснулись бы его слуха, порожденные его собственной фантазией.    

Шел  третий день их отчуждения. Пожалуй, кому-нибудь мог бы прийти в голову  парадокс: если бы у Клэра животное начало было сильнее, он вел бы себя  благороднее. Но мы так не говорим. И все же любовь Клэра действительно была  слишком духовной, для повседневной жизни слишком неземной; таким натурам  присутствие любимого существа нужно не так, как его отсутствие, ибо в разлуке  создается идеальный образ, лишенный реальных недостатков. Тэсс убедилась, что  ее присутствие не оказывает на него такого влияния, на какое она надеялась. Его  метафора оправдалась: она была другой женщиной – не той, которую он желал.    

– Я  обдумала то, что ты сказал, – заметила она, чертя указательным пальцем по  скатерти и поддерживая голову другой рукой, с обручальным кольцом, которое  словно издевалось над ними. – Ты совершенно прав, прав во всем. Ты должен  от меня уехать.    

– Но  что же ты будешь делать?    

– Я  могу вернуться домой.    

Клэр об  этом не подумал.    

– В  самом деле? – спросил он.    

– Да.  Мы должны расстаться; и уж лучше поскорее с этим покончить. Ты как-то мне  сказал, что я притягиваю к себе мужчин вопреки их рассудку, и если я постоянно  буду у тебя перед глазами, ты, пожалуй, изменить свое решение наперекор желанию  и здравому смыслу. А потом твое раскаяние причинит мне страшную боль.    

– А  ты бы хотела вернуться домой? – спросил он.    

– Я  хочу расстаться с тобой и уехать домой.    

– Значит,  пусть будет так.    

Она  вздрогнула, не поднимая глаз. Слишком остро почувствовала она разницу между предложением  и договором.    

– Я  боялась, что дело этим кончится, – прошептала она; лицо ее было покорно и  казалось растерянным. – Я не жалуюсь, Энджел… Я… я думаю, что так будет  лучше. Твои слова окончательно меня убедили. И даже если никто не стал бы меня  упрекать, живи мы вместе, пожалуй, спустя много лет ты сам можешь рассердиться  на меня из-за какого-нибудь пустяка и, зная о моем прошлом, бросишь мне упрек,  который услышат мои дети. И то, что сейчас причиняет мне только боль, будет для  меня тогда пыткой и убьет меня! Я уеду… завтра.    

– И  я здесь не останусь. Хотя я и не хотел заговаривать об этом первый, но считал,  что будет разумнее расстаться хотя бы на время, пока я не дам себе отчета в  случившемся. А потом я могу тебе написать.    

Тэсс  украдкой взглянула на мужа. Он был бледен, даже дрожал, но, как и раньше, ее  поразила решимость этого кроткого человека, за которого она вышла замуж, воля  его, подчиняющая грубые эмоции эмоциям более возвышенным, материю – идее, плоть  – духу. Склонность, стремления, привычки были словно сухие листья, подхваченные  буйным ветром его непреклонной воли.    

Заметив  ее взгляд, он пояснил свои слова:    

– Я  лучше думаю о людях, когда нахожусь вдали от них, – и добавил цинично: –  Кто знает, быть может, когда-нибудь мы сойдемся от скуки; так бывало со  многими!    

В тот же  день начал он укладывать свои вещи, и она, поднявшись к себе, последовала его  примеру. Оба думали об одном и знали это: быть может, на следующее утро они  расстанутся навеки, хотя сейчас и прикрывали отъезд успокоительными  предположениями, так как оба принадлежали к той породе людей, для которых мысль  о всякой разлуке, грозящей стать вечной, была пыткой. И он и она знали, что в  первые дни разлуки взаимное их влечение – с ее стороны нимало не зависящее от его  добродетелей – может быть сильнее, чем когда бы то ни было, но время заглушит  его; практические доводы, в силу которых он отказывался принять ее как свою  жену, обретут новую силу в холодном свете грядущих дней. Кроме того, когда двое  расстаются, перестают жить одной жизнью и под одним кровом, тогда пробиваются  незаметно новые ростки, заполняя пустое место; непредвиденные события  препятствуют прежним замыслам, и старые планы предаются забвению.    

 37    

     

Настала  полночь и миновала незаметно, ибо в долине Фрум ничто не возвещало о приближении  полуночного часа.    

Во  втором часу ночи в темном фермерском доме, бывшей, резиденции д'Эрбервиллей, послышался  легкий скрип. Тэсс, которая спала в комнате наверху, услышала шум и проснулась.  Это скрипнула ступенька у поворота лестницы, где доска была плохо прибита. Тэсс  видела, как распахнулась дверь ее спальни и в полосе лунного света показался ее  муж, ступавший с какой-то странной осторожностью; он был в одной рубашке и  брюках. Первая ее вспышка радости угасла, когда она заметила, что он  бессмысленно смотрит куда-то в пространство. Выйдя на середину комнаты, он  остановился и прошептал с бесконечной печалью:    

– Умерла!  Умерла! Умерла!    

Под  действием сильного волнения Клэр иногда ходил во сне и даже проделывал странные  вещи: так, например, ночью, по возвращении с базара, куда они ездили перед  свадьбой, он воспроизвел в своей спальне драку с человеком, который оскорбил  Тэсс. Она поняла, что долгие душевные муки снова повергли его в это состояние.    

Так  глубоко было ее доверие к нему, что бодрствующий или спящий, он не внушал ей ни  малейшего страха. Если бы он вошел с пистолетом в руке, и тогда вряд ли  поколебалась бы ее вера в него как своего защитника.    

Клэр  подошел ближе и склонился над ней.    

– Умерла,  умерла, умерла! – шептал он.    

Пристально,  с той же беспредельной скорбью смотрел он на нее в течение нескольких секунд,  потом нагнулся ниже, обнял ее и завернул в простыню, словно в саван. Подняв ее  с кровати с тем почтением, какое принято оказывать покойникам, он вынес ее из  комнаты, бормоча:    

– Моя  бедная, бедная Тэсс… моя дорогая, любимая Тэсс! Такая милая, добрая, преданная!    

Неясные  слова, от которых он сурово воздерживался наяву, были бесконечно сладки ее одинокому  сердцу, изголодавшемуся по ласке. Даже ради спасения своей жизни она не  согласилась бы пошевельнуться или вырваться из его рук и положить конец этой  сцене. Поэтому она не шевелилась, едва осмеливаясь дышать, недоумевая, что  думает он делать с нею. Он вынес ее на площадку лестницы.    

– Моя  жена… умерла, умерла! – сказал он.    

На секунду  он остановился, чтобы отдохнуть, и прислонился к перилам. Не думал ли он бросить  ее вниз? Инстинкт самосохранения почти угас в ней; зная, что завтра он хотел  уехать, быть может, навсегда, она лежала в его объятиях и, несмотря на  грозившую ей опасность, испытывала скорее блаженство, чем страх. Если бы они  могли вместе упасть и разбиться, как бы это было хорошо, как кстати!    

Однако  он не уронил ее, а, прислонившись к перилам, запечатлел поцелуй на ее губах –  на губах, от которых отворачивался днем. Потом он снова крепко ее обнял и стал  спускаться по лестнице. Скрип расшатанной ступеньки не разбудил его, и они  благополучно спустились вниз. Освободив на секунду одну руку и поддерживая Тэсс  другой рукой, он отодвинул дверной засов и вышел из дому, слегка ударившись  ногой, одетой в носок, о дверь. Но, казалось, он этого не заметил и, очутившись  на просторе, вскинул Тэсс на плечо, чтобы легче было нести ее; к тому же отсутствие,  одежды заметно уменьшало тяжесть его ноши. Он понес ее к реке, находившейся на  расстоянии нескольких шагов.    

Она еще  не знала конечной его цели – если была у него какая-нибудь цель – и строила догадки,  словно посторонний наблюдатель. Спокойно она отдалась ему всем своим существом,  и теперь ей приятно было сознавать, что он видит в ней свою собственность,  которой может располагать по своему желанию. Ощущая ужас завтрашней разлуки,  она утешалась тем, что сейчас он признал ее своей женой и не отрекался от нее;  и пусть в этом признании зайдет он так далеко, что присвоит себе право  подвергать ее жизнь опасности.    

Вдруг  она догадалась, что пригрезилось ему: он грезил о том воскресном утре, когда  переносил ее на руках через лужу, – ее и других работниц, которые любили  его почти так же, как она, если это только возможно, – чему Тэсс, впрочем,  не верила. Клэр не понес ее к мосту: он прошел несколько шагов вдоль реки по  направлению к мельнице, потом остановился у самой воды.    

Река,  пересекая эти луга, во многих местах разбивалась на множество рукавов, образуя  островки, не имевшие названия; а потом ее воды снова сливались в один широкий  поток. Клэр остановился как раз там, где река не разделялась на рукава и была  многоводной и глубокой. Через нее был переброшен узкий мостик для пешеходов, но  осенние ливни смыли перила, и осталась только узкая доска, поднимавшаяся на  несколько дюймов над водой; течение здесь было быстрое, и только люди, не  подверженные головокружению, могли пройти по этому мостику. Днем Тэсс видела из  окна, как молодые парни шли по нему, похваляясь – своим умением сохранять  равновесие. Быть может, и ее муж наблюдал эту сцену; как бы то ни было, но  сейчас он поднялся на мостик и двинулся вперед, нащупывая дорогу ногой.    

Не хочет  ли он утопить ее? Возможно. Место было безлюдное, река достаточно глубока и  широка, для того чтобы осуществить это намерение. Пусть он утопит ее, если  хочет. Это лучше, чем расстаться завтра и жить в разлуке.    

Под ними  мчался и бурлил быстрый поток, швыряя, искажая и раскалывая отраженный лик  луны.    

Проплывали  клочья пены, а вокруг свай колебались зацепившиеся за них водоросли. Если они  оба упадут сейчас в реку – так крепко их объятие, что спастись они не смогут.  Почти безболезненно уйдут они из жизни, и она не услышит больше упреков и его  не упрекнут за то, что он на ней женился. Последний час его жизни с ней будет  часом любви. А если доживут они до его пробуждения, вернется дневное его  отвращение к ней и этот час останется в памяти только как сновидение.    

Ей  захотелось сделать движение, которое увлекло бы их в пучину, но она не посмела  исполнить свое желание. Она нисколько не дорожила своей жизнью – это она  доказала, – но не вправе была располагать жизнью Клэра. Он благополучно  достиг противоположного берега.    

Дальше  начиналось поле – бывшие монастырские владения. Крепче прижав к себе Тэсс, он  направился к разрушенным хорам церкви, находившейся от них в нескольких шагах.  У северной стены стояла пустая каменная гробница какого-то аббата, куда для  нелепой забавы обычно ложились все туристы. В нее он бережно положил Тэсс. Еще  раз поцеловав ее губы, он глубоко вздохнул, словно достиг наконец желанной  цели. Потом он улегся на земле подле каменного гроба и от усталости погрузился  тотчас же в глубокий, мертвый сон. Он лежал неподвижно. Наступила реакция после  душевного напряжения, которое даровало ему силы.    

Тэсс  села в гробу. Погода для этой поры года стояла сухая и мягкая, но все-таки  холод был такой, что Клэру, полуодетому, опасно было оставаться здесь долго.  Если предоставить его самому себе, он, вероятно, останется здесь до утра и  схватит смертельную простуду. Она слыхала, что такие случаи бывали с  лунатиками. Но могла ли она разбудить его и объяснить, что он тут делал? Ведь  он бы сгорел от стыда, узнав о безумной своей выходке. Тем не менее Тэсс встала  со своего каменного ложа и слегка встряхнула Клэра, но, разумеется, этого было  недостаточно, чтобы его разбудить. Следовало немедленно принять какие-то меры,  так как у нее уже начался озноб, – простыня плохо защищала от холода; пока  она была в его объятиях, волнение согревало ее, но это блаженное состояние  миновало.    

Внезапно  ей пришло в голову прибегнуть к внушению. Со всей твердостью и решимостью, на  какую только была способна, она шепнула ему на ухо:    

– Пойдем  дальше, Дорогой, – и настойчиво потянула его за руку.    

К  великому ее облегчению, он повиновался беспрекословно: по-видимому, ее слова  вплелись в его сновидение, которое вступало в новую фазу, – ему  мерещилось, что она воскресла и дух ее увлекает его на небо. Тэсс повела его за  руку к каменному мосту перед домом, где они жили, и, миновав мост, остановилась  у двери. Ей больно было идти босиком по камням, от холода она окоченела, но  Клэр был в шерстяных носках и, казалось, не чувствовал холода.    

Далее  все шло гладко. Она заставила его лечь на диван и укутала потеплее, потом  развела огонь в камине, чтобы он согрелся. Она думала, что шум и шаги разбудят  его, и втайне на это надеялась. Но он был так измучен душевно и физически, что  не проснулся.    

Когда  они встретились на следующее утро, Тэсс тотчас же поняла, что Энджел ничего не  помнит об ее участии в ночной прогулке, хотя, быть может, и догадывается о том,  что ходил во сне. И действительно, очнувшись от глубокого сна, близкого к  небытию, он в течение тех первых секунд, когда мозг – подобно потягивающемуся  Самсону – пробует свою силу, смутно припомнил необычно проведенную ночь. Но  реальность скоро прогнала всякие догадки.    

Он  додал, чтобы ход его мыслей прояснился; он знал по опыту: если не исчезало при  дневном свете – решение, принятое накануне вечером, стало быть, оно, даже если  и было порождено эмоцией, основано на доводах, выдвинутых рассудком, и поэтому  заслуживает доверия. И вот в бледном утреннем свете он снова решил расстаться с  Тэсс – решение это уже не было пылким и негодующим. Лишенный породившей его  страсти, это был лишь остов прежнего решения, но тем не менее оно было окончательным.  Клэр больше не колебался.    

За  завтраком и позднее, когда они укладывали оставшиеся вещи, он казался таким  усталым после ночной прогулки, что Тэсс готова была рассказать ему все, но  передумала: он будет рассержен, огорчен, почувствует себя в смешном положении,  если узнает, что бессознательно проявил к ней свою любовь, осужденную здравым  смыслом, унизил себя этой любовью, когда рассудок его спал. Рассказать ему о  случившемся – значило высмеять протрезвившегося человека за то, что он  проделывал в пьяном виде.    

Мелькнула  у нее и такая мысль: быть может, он сохранил смутное воспоминание о том, как  нежен был с ней во сне, и не склонен говорить об этом из опасения, как бы Тэсс  не воспользовалась удобным случаем и не обратилась к нему с новой просьбой не  уезжать.    

Он  написал, чтобы из ближайшего города прислали экипаж, который и был подан вскоре  после завтрака. В этом увидела она начало конца – быть может, временного;  ночное происшествие, выдавшее его нежность, вновь воскресило ее мечты о  возможности примирения. Багаж положили на крышу экипажа, и они тронулись в  путь. Мельник и старая служанка выразили некоторое удивление по поводу  внезапного отъезда, но Клэр объяснил его тем, что мельница работает по старинке,  тогда как он хотел изучить новейшие методы. В сущности, такое объяснение не  грешило против истины. Отъезд их отнюдь не наводил на мысль о катастрофе и не  опровергал предположения, что они едут навестить друзей.    

Путь их  лежал мимо мызы, откуда они уехали несколько дней назад, находя друг в друге такую  светлую радость, а так как Клэр хотел покончить свои дела с мистером Криком, то  Тэсс поневоле должна была заглянуть к миссис Крик, – иначе та заподозрила  бы, что дело неладно. – Не желая привлекать всеобщее внимание, они  оставили экипаж у калитки, выходящей на проезжую дорогу, и пошли бок о бок по  тропинке. Одни пеньки остались там, где были ивовые заросли, и они издали могли  разглядеть то место, куда последовал за ней Клэр, когда упрашивал ее стать его  женой; слева была изгородь, за которой она, зачарованная, слушала его игру на  арфе; а дальше, за коровником, виднелся луг, где они впервые поцеловались.  Летние золотые тона пейзажа стали теперь серыми, краски потускнели, чернозем  превратился в грязь, и холодна была река.    

Фермер  увидел их со скотного двора и пошел им навстречу, скроив при этом  шутливо-лукавую мину, которая в Тэлботейс и в окрестностях считалась уместной  при встрече с молодоженами. Затем из дому вышла миссис Крик, а за ней и другие  их старые знакомые, но ни Мэриэн, ни Рэтти не было видно.    

Тэсс  мужественно выслушала их лукавые намеки и дружеские насмешки, которые задевали  ее отнюдь не так, как предполагали шутники. Между мужем и женой установилось  молчаливое соглашение скрывать свое отчуждение, и по их поведению ни о чем  нельзя было догадаться. И тут, хотя Тэсс предпочла бы ни слова об этом не  слышать, ей подробно рассказали о Мэриэн и Рэтти: последняя уехала домой к  отцу, а Мэриэн, уйдя с мызы, подыскивала новое место. Все выражали опасение,  что она плохо кончит.    

Желая  рассеять тоску, навеянную этим рассказом, Тэсс пошла попрощаться со своими любимицами  коровами – и каждую погладила. Перед отъездом она и Клэр стояли рядом, точно связанные  и духовно и физически но жалкими показались бы они тому, кто знал правду;  внешне их жизни слились в одну: его рука касалась ее руки, она задевала его  своим платьем, они вместе прощались с обитателями мызы и говорили о себе «мы» –  и, однако, были так же далеки друг от друга, как два полюса. Должно быть, в их  позе все-таки было что-то напряженное, неестественное и какая-то неловкость  проглядывала в их усилии сыграть роль любящих супругов – неловкость, не похожая  на смущение, которое свойственно молодоженам, – потому что после их  отъезда миссис Крик сказала мужу:    

– Странно  у нее блестели глаза. Да и стояли они оба, словно восковые куклы, а говорили,  точно во сне! Ты не заметил? Правда, Тэсс всегда была какой-то чудной, и сейчас  она что-то непохожа на молодую, которая гордится своим муженьком.    

Снова  сели они в экипаж и ехали по дороге, ведущей в Уэтербери и Стэгфут-Лейн, пока  не добрались до лейнской гостиницы; здесь Клэр отпустил экипаж. В гостинице они  немного отдохнули и поехали дальше, по направлению к родной деревушке Тэсс;  лошадью правил человек, им незнакомый, который не знал их отношений. Когда они  миновали Натлбери, Клэр остановил экипаж у перекрестка и сказал Тэсс, что здесь  он с ней расстанется, если она по-прежнему хочет вернуться к матери. Так как в  присутствии кучера они не могли говорить свободно, он предложил ей пройтись  пешком по одной из боковых дорог. Она согласилась, и, приказав кучеру ждать,  они отошли.    

– Попробуем  понять друг друга, – сказал он мягко. – Мы расстаемся мирно, но я  пока не могу примириться с тем, что стало между нами. Я постараюсь справиться с  собой. Тебя я извещу, куда предполагаю поехать, как только сам буду это знать.  И если я себя приучу к тому, что сейчас кажется мне невыносимым, – если  это нужно и возможно, – я вернусь к тебе. Но пока я сам к тебе не приеду,  не делай попыток приехать ко мне – так будет лучше.    

Тэсс  этот суровый приказ показался смертным приговором. Она ясно понимала, в каком  свете она предстает перед ним: он видел в ней только женщину, которая грубо его  обманула. Но каков бы ни был ее проступок, заслуживает ли она подобного  наказания? Однако спорить с ним она больше не могла. Она только повторила его  слова:    

– Пока  ты ко мне не приедешь, я не должна пытаться к тебе приехать?    

– Да.    

– А  писать тебе я могу?    

– Конечно…  если ты заболеешь или в чем-нибудь будешь нуждаться. Надеюсь, этого не случится,  и, стало быть, я напишу тебе первый.    

– Я  согласна на эти условия, Энджел, потому что тебе лучше знать, какое наказание я  заслуживаю. Но только… только сделай так, чтобы оно было мне по силам!    

Больше  она ничего не сказала. Если бы Тэсс была менее непосредственна, если бы она сделала  ему сцену, упала в обморок, истерически зарыдала, то здесь, на этой безлюдной  дороге, пожалуй, он не устоял бы перед ней, хотя и был одержим непомерной  требовательностью. Но она приучила себя к мысли о долгих страданиях и облегчила  ему путь – она сама была лучшей его помощницей. Ее покорность была проявлением  безрассудного подчинения обстоятельствам, свойственного всему роду  д'Эрбервиллей, – и те струны его сердца, которые могли быть затронуты ее  мольбами, остались немы.    

После  этого они обсуждали только практические вопросы. Он вручил ей пакет с приличной  суммой, затребованной специально для этой цели от его банкиров. Бриллианты,  которыми Тэсс, по-видимому, владела только пожизненно (если он правильно понял  волю покойной), он предложил отправить на хранение в банк, на что она охотно  согласилась.    

Покончив  с этими делами, он проводил Тэсс до перекрестка и усадил в экипаж. Кучеру было  уплачено и сказано, куда отвезти ее. Взяв затем свой саквояж и зонтик –  единственные вещи, которые привез он сюда, – Клэр распрощался с ней. Так  они расстались.    

Экипаж  медленно поднимался на холм, а Клэр провожал его глазами, безотчетно надеясь,  что Тэсс выглянет на секунду из окна. Но ей и в голову не пришла такая  мысль, – да она и не могла бы этого сделать, так как лежала в  полуобморочном состоянии. Он смотрел, как она уезжает, и в тоске процитировал  стих поэта, переделывая его по-своему:    

     

Нет бога на небе – все плохо на  земле!    

     

Когда  экипаж скрылся за гребнем холма, Клэр пошел своей дорогой, и вряд ли он знал,  что продолжает ее любить.    

 38    

     

Когда  экипаж спустился в Блекмурскую долину и Тэсс начала узнавать знакомую с детства  местность, она понемногу пришла в себя. Первая ее мысль была: как посмотрит она  в глаза родителям?    

Показалась  застава, находившаяся неподалеку от деревни. Ворота распахнул незнакомый ей  человек, не тот старик, который много лет исполнял эту обязанность и хорошо  знал Тэсс. Должно быть, он оставил должность в день Нового года, когда обычно  нанимали служащих. Тэсс давно не получала вестей из дома и спросила сторожа,  что нового в деревне.    

– Ничего,  мисс, – ответил тот. – В Марлоте все по-старому. Кое-кто помер. А на  этой неделе Джон Дарбейфилд выдал дочку за джентльмена-фермера. Свадьбу-то не  здесь справляли, они где-то в другом месте поженились. Джентльмен происхождения  знатного, и, видно, показалось ему, что семья Джона слишком бедна, чтобы звать  ее на свадьбу. Жених, должно быть, не знал, как у нас здесь проведали, что сам  Джон происходит из древнего и благородного рода, – и по сей день его  предки лежат в собственных склепах, да только имущества своего он лишился еще  во времена римлян. Ну, а все-таки сэр Джон – так мы его теперь называем –  отпраздновал как мог день свадьбы и угостил всех и каждого в приходе, а жена  Джона до двенадцати часов ночи пела песни в трактире «Чистая капля».    

На  сердце Тэсс стало так тяжело, что она не решилась подъехать к дому в экипаже и  со всеми своими пожитками. Она попросила у сторожа разрешения оставить на время  вещи у него в доме и, получив согласие, отпустила экипаж и задворками пошла в  деревню.    

Завидев  трубу отцовского дома, она задала себе вопрос: как осмелится она переступить  его порог? Родные ее безмятежно верили, что она находится далеко отсюда и  совершает свадебное путешествие с человеком сравнительно богатым, который  возведет ее на вершину благополучия. А в это время она, одинокая, покинутая  друзьями, приближается, крадучись, к старому дому, и нет у нее на земле другого  пристанища.    

Ей не  удалось подойти к дому никем не замеченной. Возле садовой изгороди она  встретила знакомую, одну из тех двух-трех девушек, с которыми была дружна в  школе.    

Осведомившись,  как очутилась она здесь, подруга, не замечая грустного выражения ее лица,  спросила:    

– Тэсс,  а где же твой джентльмен?    

Тэсс  поспешила объяснить, что его вызвали по делам, затем, распрощавшись со своей  собеседницей, перелезла через изгородь и направилась к дому.    

На  дорожке сада она услышала, что мать распевает на черном крыльце, и через  мгновение увидела миссис Дарбейфилд, которая на пороге выжимала простыню.  Покончив с этим делом и не заметив Тэсс, она вошла в дом, а дочь последовала за  нею.    

Корыто  стояло все там же, на старом бочонке, и мать, отложив в сторону простыню, собиралась  снова опустить в него руки.    

– Как!  Тэсс! Дочка!.. А я думала, что ты вышла замуж… и уж на этот раз по-настоящему…  мы сидру послали…    

– Да,  мама, так оно и есть.    

– Так  ты выходишь замуж?    

– Я  уже замужем.    

– Замужем!  А где твой муж?    

– Он  уехал на время.    

– Уехал!  А когда же была свадьба? В тот день, о котором ты писала?    

– Да,  во вторник, мама.    

– Ну,  а теперь только суббота! И он уже уехал?    

– Да,  уехал.    

– Что  же это значит? Нечего сказать, нашла себе муженька!    

– Мама! –  Тэсс подошла к Джоан Дарбейфилд, спрятала голову у нее на груди и расплакалась. –  Не знаю, как сказать тебе, мама! Ты мне писала, чтобы я ему ничего не рассказывала.  А я рассказала… не могла иначе… и он ушел.    

– Ах,  дурочка ты, дурочка! – воскликнула миссис Дарбейфилд; от волнения она  забрызгала водой и Тэсс и себя. – О господи, вот уж не думала, что доживу  я до того, чтобы так тебя назвать, но какая же ты дурочка!    

Тэсс  судорожно рыдала, – после длительного душевного напряжения настала наконец  реакция.    

– Я  это знаю, знаю, знаю! – выговорила она сквозь слезы. – Но, мама, я не  могла поступить иначе. Он такой добрый, и я чувствовала, как нехорошо скрывать  от него то, что случилось! Если… если бы это повторилось, я бы поступила точно  так же. Я не могла… не смела… согрешить против него.    

– Но  ты уже согрешила, если сначала вышла за него замуж.    

– Да,  да! Поэтому я и мучаюсь! Но я думала, что закон поможет ему от меня избавиться,  если он не захочет с этим примириться. И если бы ты знала, если бы ты только  знала, как я его любила, как страстно хотела быть его женой… и как терзала меня  эта любовь и желание поступить честно.    

Тэсс  была так измучена, что не могла продолжать и беспомощно опустилась на стул.    

– Ну  ладно, ладно; что сделано, то сделано! Только я никак не возьму в толк, почему  у меня дети глупее, чем у других. И придет же на ум выболтать такую штуку! Ведь  если бы он и узнал, так было бы уже поздно! – И миссис Дарбейфилд начала  проливать слезы жалости к себе – матери, достойной сострадания. – Ума не  приложу, что скажет твой отец, – продолжала она. – Каждый день он  только и говорит, что о твоей свадьбе, болтает и у Ролливера и в «Чистой капле»  о том, что благодаря тебе семья снова займет положение, подобающее ей по праву.  Вот бедняга! А ты теперь взяла да все испортила! О господи!    

И,  словно в довершение беды, послышались в эту минуту шаги отца Тэсс. Впрочем, он  не сразу вошел в дом, и миссис Дарбейфилд объявила, что она сама сообщит ему  печальную новость, а Тэсс пока не должна показываться отцу на глаза. Когда  прошел первый приступ отчаяния, Джоан приняла это печальное событие, как и  первую беду, постигшую Тэсс, – как приняла бы она и дождливое воскресенье  и неурожай картофеля; она не задумывалась, заслуживают они несчастья или нет, и  видела в нем не урок, а удар судьбы, с которым нужно мириться. Тэсс поднялась  наверх и заметила, что кровати переставлены и сделаны кое-какие изменения. Ее  старая кровать перешла во владение двух младших детей. Теперь здесь не было для  нее места.    

Потолок  в нижней комнате не был оштукатурен, и она слышала почти все, что делалось внизу.  Вошел отец, по-видимому, притащивший живую курицу. Вынужденный продать вторую лошадь,  он теперь носил свой товар в корзинке. Как это частенько случалось, он захватил  с собой курицу утром, желая показать соседям, что занимается делом; однако  курица больше часу пролежала со связанными ногами под столом в трактире у  Ролливера.    

– Только  что толковали мы… – начал Дарбейфилд и подробно передал жене происходившую в  трактире дискуссию о духовенстве, вызванную тем обстоятельством, что дочь его  вышла замуж за сына священника.    

– Прежде  они, как и мои предки, именовались «сэрами», – сказал он, – ну, а  теперь они, строго говоря, только «духовные особы».    

Так как  Тэсс хотела избежать лишних разговоров, то подробностей он не сообщал. Впрочем,  он надеется, что его дочь скоро снимет это запрещение. Он посоветовал бы  молодоженам принять фамилию Тэсс, подлинную, неискаженную ее фамилию –  д'Эрбервилль. Она звучит лучше, чем фамилия ее мужа. Затем он осведомился, не  было ли от нее сегодня письма.    

Тогда  миссис Дарбейфилд сообщила ему, что письма не было, но, к несчастью, Тэсс сама  явилась домой.    

Когда он  узнал наконец о катастрофе, мрачное отчаяние, необычное для Дарбейфилда, пересилило  действие выпитого вина. Однако чувствительную его душу задело не столько  событие, сколько то впечатление, какое могло произвести оно на соседей.    

– Подумать  только, что этим кончится дело! – воскликнул сэр Джон. – А ведь у  меня есть семейный склеп под кингсбирской церковью, склеп величиной с пивной  погреб эсквайра Джолларда, и там лежат мои предки – подлинные графские кости,  известные в истории. А что, скажут мне теперь ребята у Ролливера и в «Чистой  капле»? Будут подмигивать, коситься и говорить: «Вот тебе и прекрасная партия!  Вот ты и сравнялся со своими предками времен короля нормандца!» Это уже  слишком, Джоан! Я покончу с собой, несмотря на титул, – больше нет у меня  сил!.. Но ведь она может заставить его жить вместе, раз он на ней женился?    

– Ну  да… Но она ни за что не захочет.    

– Как  ты думаешь, он и в самом деле на ней женился? Или это та же история, что и в  первый раз?..    

Дольше  бедняжка Тэсс не могла слушать. Сознание, что ее словам не верят даже здесь, вооружило  ее против родительского дома. Как неожиданны были удары судьбы! Если и отец в  ней усомнился, то что будут говорить соседи и знакомые? Нет, долго она здесь не  проживет.    

Она  решила остаться только на несколько дней, а по истечении этого срока пришло  короткое письмо от Клэра, сообщавшего ей, что он уехал на север Англии  подыскивать ферму. Желая по-прежнему называться его женой и скрыть от родителей  истинную глубину своего разрыва с мужем, она воспользовалась этим письмом как  предлогом для отъезда, предоставив им думать, что уезжает к нему. Чтобы ее мужа  не упрекали в дурном отношении к ней, она взяла двадцать пять фунтов из  пятидесяти, оставленных ей Клэром, и вручила эти деньги своей матери, дав той  понять, что жена такого человека, как Энджел Клэр, может себе это позволить.  Она заявила, что хочет хоть немного вознаградить их за беспокойство и унижение,  какое навлекла на них в былые годы. Восстановив таким образом свою репутацию,  она распрощалась с ними. Благодаря щедрости Тэсс семья Дарбейфилдов некоторое  время жила очень весело; мать говорила – и сама в это верила, – что  отношения между мужем и женой наладились, так как их связывает глубокое чувство  и они не могут вынести разлуку.    

 39    

     

Через  три недели после свадьбы Клэр спускался с холма по дороге, ведущей к хорошо знакомому  отцовскому приходу. По мере того как спускался он с холма, церковная колокольня  все выше поднималась в вечернем небе, словно вопрошая его, зачем он сюда  пожаловал. В городке, окутанном сумерками, никто, казалось, не замечал его и,  конечно, никто не ждал. Явился он сюда словно призрак, и звук собственных шагов  был помехой, от которой, хотелось отделаться.    

Жизнь  теперь предстала ему в ином свете. До сих пор он воспринимал ее лишь как мыслитель,  а теперь, казалось ему, познал ее как человек практический, хотя, пожалуй, в  этом он ошибался. Впрочем, он перестал воспринимать человечество сквозь дымку  мечтательной неясности итальянского искусства, теперь ему всюду виделись  вытаращенные глаза и жуткие позы экспонатов музея Виртца и гримасы в манере ван  Беерса.    

В эти  первые недели поступки его были лишены какой бы то ни было последовательности.  Сначала он машинально пытался осуществить свои агрономические замыслы, делая  вид, будто в жизни его не произошло ничего из ряда вон выходящего, как советуют  поступать мудрые люди всех веков, но затем пришел к заключению, что ни одному  из этих великих мудрецов не пришлось проверить на опыте практичность своих  советов. «Вот самое главное: не ведай смятения», – сказал языческий  моралист. Клэр придерживался того же мнения. И, однако, был в смятении. «Пусть  сердце твое не ведает ни тревоги, ни страха», – сказал Назареянин. Клэр  охотно с этим соглашался, но все-таки пребывал в тревоге. Как хотелось ему  встретиться с этими двумя великими мыслителями и обратиться к ним, просто как к  людям, с просьбой объяснить их метод!    

Затем им  овладело тупое равнодушие, и ему чудилось, что на свою собственную жизнь он  смотрит с пассивным любопытством постороннего зрителя.    

Его  мучила уверенность, что беды этой не случилось бы, будь Тэсс не из рода  д'Эрбервиллей. Когда он узнал, что в ней течет кровь угасшего древнего рода, а  не простолюдинов – молодого племени, как представлял он себе в мечтах, –  почему не хватило у него твердости духа покинуть ее, оставаясь верным своим  принципам? Вот результаты его вероотступничества, и наказание его заслуженно.    

Потом он  почувствовал утомление и беспокойство, упорно возраставшие. Он задавал себе  вопрос: справедливо ли он поступил с ней? Он ел и пил машинально, без всякого  аппетита. Проходили часы, отчетливее вырисовывались мотивы всех его поступков,  совершенных в былые дни, и он понял, что мысль о Тэсс, как о дорогом, близком  ему существе, присутствовала во всех его планах, словах и делах.    

Во время  своих скитаний в предместье одного городка он заметил сине-красный плакат, возвещавший  о великих преимуществах, какие предоставляет Бразилия эмигрантам-земледельцам.  Землю можно было получить на исключительно выгодных условиях. Мысль о Бразилии  понравилась ему своей новизной. Пожалуй, Тэсс могла бы приехать к нему  туда, – быть может, в новом окружении, в стране, где понятия и обычаи были  иными, условности не имеют той власти, которая, по мнению Клэра, препятствовала  совместной их жизни в Англии. Короче, он склонялся к мыслям о Бразилии тем  более, что время года благоприятствовало такой поездке.    

Теперь  возвращался он в Эмминстер, чтобы сообщить родителям о своем плане и как-нибудь  объяснить отсутствие Тэсс, скрыв от них причину разлуки. Когда он подходил к  двери, молодой месяц светил ему в лицо так же, как светила полная луна в ту  ночь, когда он на руках переносил свою жену через реку, направляясь к  монастырскому кладбищу. Но с тех пор лицо его осунулось.    

Клэр не  предупредил родителей о своем приезде, и появление его взволновало дом пастора,  подобно тому как зимородок, ныряя в воду, волнует поверхность тихого пруда.  Отец и мать сидели в гостиной, но оба брата уже уехали к себе. Энджел вошел и  тихо прикрыл за собой дверь.    

– Но  где же твоя жена, дорогой Энджел? – воскликнула мать. – Как ты нас  удивил!    

– Она  у своей матери… временно. А я поспешил домой, потому что решил ехать в  Бразилию.    

– В  Бразилию! Но ведь там живут одни католики!    

– Разве?  Я об этом не подумал.    

Но даже  эта неожиданная и неприятная новость – отъезд его в страну папистов – не могла  надолго занять мысли мистера и миссис Клэр, которых, естественно, женитьба сына  интересовала гораздо больше.    

– Три  недели тому назад мы получили твою записку, извещавшую о свадьбе, –  сказала миссис Клэр, – и, как тебе известно, отец выслал вам дар твоей  крестной матери. Конечно, мы считали более разумным не ехать на свадьбу, тем  более что ты предпочел отпраздновать ее на мызе, а не в доме невесты. Наше  присутствие стеснило бы тебя, а нам не доставило бы никакого удовольствия, –  твои братья были в этом убеждены. Теперь, когда все уже кончено, мы не станем  сетовать, тем более что ты избрал ее как помощницу на поприще, ради которого ты  отказался стать проповедником слова божия. И все-таки мне хотелось бы повидать  ее раньше, Энджел, или хотя бы узнать о ней больше. Мы ей пока не послали  никакого подарка, так как не знаем, что может ей понравиться, но считай, что  это только отсрочка. Энджел, мы с отцом нисколько не сердимся на тебя из-за  этой женитьбы, но мы решили отложить свое суждение о ней, пока не познакомимся  с твоей женой. А ты не привез ее с собой! Это странно. Что случилось?    

Он  ответил, что, по их мнению, ей следовало съездить к своим родителям, пока он  навещает своих.    

– Признаюсь  тебе, дорогая мама, – сказал он, – я не собирался, ее привозить сюда,  пока у меня не было уверенности, что она заслужит ваше расположение. Но теперь  возник этот новый план поездки в Бразилию. Если я туда поеду, вряд ли удобно  будет брать ее в это первое путешествие. Она будет жить у своей матери, пока я  не вернусь.    

– И  я не увижу ее до твоего отъезда?    

Вряд ли  это могло удаться. Сначала, как он уже сказал, он хотел на время отложить это  свидание, считаясь с их предрассудками… с их чувствами, Впрочем, для этого были  и другие причины. Если он немедленно отправится в Бразилию, то домой вернется приблизительно  через год, и, быть может, они повидают его жену раньше, чем он снова  уедет, – на этот раз с нею.    

Подали  ужин, приготовленный на скорую руку, и Клэр стал развивать свои планы. Мать все  еще была огорчена тем, что не познакомилась с его молодой женой.  Восторженность, с какой Клэр еще так недавно говорил о Тэсс, пробудила в ней  материнское сочувствие, и она почти готова была поверить, что и на мызе  Тэлботейс можно найти очаровательную женщину. Она посматривала на сына в то  время, как тот ужинал.    

– Если  бы ты описал ее мне. Я уверена, Энджел, что она очень хорошенькая!    

– О,  несомненно! – с жаром воскликнул он, скрывая боль.    

– И,  конечно, не приходится спрашивать о том, чиста ли она и добродетельна?    

– Да,  разумеется, она чиста и добродетельна.    

– Я  как будто вижу ее. В прошлый раз ты говорил, что она прекрасно сложена, что у  нее красивые алые губы, ресницы и брови темные, коса толстая, как корабельный  канат, а глаза большие, сине-черно-фиолетовые.    

– Да,  мама.    

– Я  ее вижу, как живую. И в такой глуши она вряд ли встречалась когда-нибудь с  молодыми людьми другого круга, пока не встретила тебя.    

– Да,  вряд ли.    

– Ты  ее первая любовь?    

– Конечно.    

– Ну  что ж, бывают жены похуже этих простодушных, румяных и здоровых девушек с фермы.  Конечно, я предпочла бы… но если моему сыну предстоит быть земледельцем, то,  пожалуй, это и лучше, что жена его привыкла к жизни на ферме.    

Отец был  менее любопытен, но когда настало время перед вечерней молитвой прочесть, как  обычно, главу из Библии, он сказал жене:    

– Мне  кажется, более уместно будет по случаю приезда Энджела прочесть тридцать первую  главу из притчей, вместо той, какую полагается читать по порядку.    

– Да,  конечно, – отозвалась миссис Клэр. – Слова царя Лемуила. (Главу и  стих из Библии она могла процитировать не хуже, чем ее муж.) Дорогой мой сын,  твой отец решил прочесть нам главу из притчей, в которой восхваляется  добродетельная жена. И нам не нужно напоминать о том, что эти слова относятся к  отсутствующей. Да хранит ее господь на всех путях ее!    

У Клэра  словно комок застрял в горле. Переносный аналой был выдвинут из угла и водружен  перед камином; вошли две старые служанки, и отец Энджела начал читать с  десятого стиха указанной главы:    

– «Кто  найдет добродетельную жену? Цена ее выше жемчугов. Она встает еще ночью и раздает  пищу в доме своем, препоясывает силою чресла свои и укрепляет мышцы свои. Она  чувствует, что занятие ее хорошо, и светильник ее не гаснет и ночью. Она  наблюдает за хозяйством в доме своем и не ест хлеба праздности. Встают дети – и  ублажают ее; встает муж – и хвалит ее; много было жен добродетельных, но ты  превзошла всех их».    

По  окончании вечерней молитвы мать сказала:    

– Я  невольно думала о том, как удивительно подходят некоторые стихи этой главы,  прочитанной твоим дорогим отцом, к женщине, которую ты избрал. Да,  добродетельная женщина – это женщина работящая; не лентяйка, не светская  красавица, но та, что руки свои, мысли и сердце отдает для блага ближних.  «Встают дети – и ублажают ее, встает муж – и хвалит ее; много было жен  добродетельных, но ты превзошла всех их». Да, хотелось бы мне повидать ее,  Энджел. Раз она чиста и целомудренна, значит, и хорошо воспитана.    

Клэр не  мог дольше выносить это. Глаза его были полны слез, жгучих, словно капли раскаленного  свинца. Наскоро пожелал он спокойной ночи этим искренним и простодушным людям,  которых так горячо любил; они не знали плотских мук, и дьявол не смущал их  сердца, – для них все это было чем-то туманным и далеким. Он ушел в свою  комнату.    

Мать  последовала за ним и постучала в дверь. Клэр открыл ее и увидел, что мать  смотрит на него с беспокойством.    

– Энджел, –  начала она, – что-то случилось, и поэтому ты так скоро уезжаешь? Я вижу,  что ты сам не свой.    

– Отчасти  ты права, мама, – ответил-он.    

– Из-за  нее? Да, сын мой, я знаю, что это из-за нее!. Вы уже поссорились?    

– В  сущности, мы не поссорились, – сказал он, – но у нас произошла  размолвка.    

– Энджел,  в ее прошлом нет никакого пятна?    

Материнский  инстинкт подсказал миссис Клэр, какая причина могла скрываться за смятением ее  сына.    

– Она  чиста как снег! – ответил он.    

И знал,  что повторит эту ложь, даже если будет осужден за нее на вечную муку.    

– Ну,  тогда все остальное не имеет значения. В конце концов мало встретишь нарвете  людей чище, чем неиспорченная деревенская девушка. Некоторая грубость манер,  которая сначала может оскорблять твой вкус, более утонченный, со временем  должна сгладиться в твоем обществе и под твоим влиянием.    

Эта  ужасная ирония, продиктованная слепым великодушием, навела Клэра на мысль, до  сих пор не приходившую ему в голову: этой женитьбой он окончательно погубил  свою карьеру. Правда, лично для себя он мало заботился о карьере, но ради  родителей и братьев хотел иметь право на уважение. И теперь, когда он смотрел  на свечу, пламя ее как будто говорило, что оно должно светить разумным людям и  ему противно освещать лицо глупца и неудачника.    

Когда  волнение его улеглось, он вдруг почувствовал яростное раздражение против своей  бедной жены за то, что из-за нее он вынужден лгать родителям. Рассерженный, он  готов был осыпать ее упреками, словно она находилась здесь, в комнате. А затем  в темноте прозвучал ее воркующий голос, жалобный и укоризненный, губы ее нежно  коснулись его лба, и он почувствовал ее теплое дыхание.    

В эту же  ночь женщина, которую он мысленно старался унизить, думала о том, какой замечательный  и добрый человек ее муж. Но над обоими нависла тень, гораздо чернее той, какую  видел Энджел Клэр, – его собственная ограниченность. Вопреки всем его  попыткам быть независимым в своих суждениях этот передовой человек, полный  добрых намерений человек последней четверти века, оставался рабом условностей и  обычаев, уважение к которым прививалось ему в детстве. Ни один пророк не сказал  ему – а сам он не был пророком, – что молодая его жена достойна похвал  царя Лемуила не меньше, чем всякая другая женщина, питающая такое же отвращение  к греху, – ибо не достижение, но стремление служит мерилом истинной  нравственности. Кроме того, человек, которого мы разглядываем вблизи,  проигрывает, так как нет теней, скрывающих его недостатки, а далекие туманные  фигуры вызывают только уважение и самые недостатки их на расстоянии  превращаются в достоинства. Думая о том, что Тэсс оказалась не той, какой он ее  себе представлял, он проглядел ее такой, какой она была, и не вспомнил, что не  всегда совершенство ценнее всего.    

 40    

     

За завтраком  разговор шел о Бразилии, и все пытались одобрить задуманный Клэром эксперимент,  несмотря на обескураживающие рассказы о том, как некоторые батраки,  эмигрировавшие в Бразилию, через год возвращались на родину. После завтрака  Клэр пошел в город покончить с теми мелкими делами, какие у него здесь были, и  взять из местного банка все свои деньги. На обратном пути он встретил около  церкви мисс Мерси Чант, – она казалась эманацией церковных стен. Она несла  несколько Библий для занятий со своим классом. Миросозерцание ее было таково,  что события, причинявшие другим людям сердечные страдания, заставляли ее  блаженно улыбаться – завидный результат, хотя, по мнению Энджела, он был  достигнут путем противоестественным – человечность приносилась в жертву  мистицизму.    

Она  узнала о том, что он собирается покинуть Англию, и нашла этот план превосходным  и многообещающим.    

– Да,  с точки зрения коммерческой этот план, конечно, недурен, – ответил  Клэр. – Но, дорогая Мерси, это резкий разрыв с прошлым. Пожалуй, следовало  бы предпочесть монастырь.    

– Монастырь!  О Энджел Клэр!    

– А  что такое?    

– Ах  вы грешник! Чтобы идти в монастырь, нужно быть монахом, а монахи – католики.    

–…католиком  же быть грешно, а грех приводит к гибели! Ты на опасной стезе, Энджел Клэр.    

– Я  горжусь тем, что я протестантка, – строго сказала она.    

Тогда  Клэр, отчаяние которого переросло в дьявольскую жестокость, заставляющую человека  поступать вопреки его принципам, подозвал ее ближе и начал злобно нашептывать  ей самые еретические мысли, какие только приходили ему в голову. Он было  расхохотался, когда ее простодушное лицо исказилось от ужаса, но смех замер,  так как ужас уступил место огорчению и беспокойству за него.    

– Дорогая  Мерси, – сказал он, – вы должны меня простить. Кажется, я схожу с  ума.    

Она  мысленно согласилась с ним. Так закончилось это свидание, и Клэр вернулся  домой. Драгоценности он оставил на хранение у местного банкира в ожидании более  счастливых дней. Внес он также в банк тридцать фунтов для того, чтобы их в  ближайшие месяцы переслали Тэсс по ее требованию, и отправил ей письмо в  Блекмурскую долину, сообщая о своих распоряжениях. Он надеялся, что этой суммы,  а также тех пятидесяти фунтов, которые он ей уже вручил, хватит на первое  время; в случае непредвиденных расходов она должна была обратиться к его отцу.    

Своим  родителям он не дал ее адреса, не считая нужным, чтобы они входили с ней в  какие бы то ни было отношения; а мистер и миссис Клэр, не знавшие истинного  положения дел, адреса не просили. В тот же день он уехал из отчего дома, желая  возможно скорее покончить со всеми делами.    

Перед  тем, как надолго покинуть эти края, он должен был заглянуть на уэллбриджскую ферму,  где провел с Тэсс первые три дня после свадьбы. Ему предстояло уплатить  ничтожную сумму за помещение, вернуть ключи от комнат, которые они занимали, и  взять кое-какие вещи, оставшиеся на ферме. Под кровлей этого дома он получил  жесточайший удар, омрачивший его жизнь, как ничто другое. Однако, когда он  открыл дверь гостиной и заглянул в комнату, ему прежде всего вспомнился  счастливый их приезд в такой же послеполуденный час, первое радостное предощущение  жизни под одним кровом, первый обед, болтовня у камина и сплетенные руки.    

Фермер и  его жена находились в поле, и Клэр был один в доме. Под наплывом неожиданных  чувств он поднялся наверх, в ее комнату, которую он ни разу не разделил с ней.  Постель была аккуратно постлана – постлана руками Тэсс в день отъезда. Под  пологом висела ветка омелы – он сам ее повесил. За эти три-четыре недели она  пожелтела, листья и ягоды сморщились. Энджел снял ее и бросил в камин. И, стоя  здесь, он в первый раз усомнился в том, было ли поведение его разумным и  великодушным. Но разве его не обманули жестоко? Раздираемый противоречивыми  чувствами, он опустился на колени перед кроватью, и на глаза его навернулись  слезы.    

– О  Тэсс! Если бы ты сказала мне раньше, я бы простил тебя! – простонал он.    

Услышав  шаги, он встал и вышел на площадку лестницы. Внизу стояла женщина, а когда она  подняла голову, он узнал бледную, темноглазую Изз Хюэт…    

– Мистер  Клэр, – сказала она, – я пришла навестить вас и миссис Клэр и узнать,  здоровы ли вы. Я думала, что, может быть, вы вернетесь.    

Тайну  этой девушки он угадал, но она еще не угадала его тайну; это была честная  девушка, любившая его, – из нее могла бы выйти такая же или почти такая же  хорошая жена фермера, как Тэсс.    

– Я  здесь один, – ответил он, – мы здесь теперь не живем. – И,  объяснив, зачем он сюда приехал, спросил: – Какой дорогой вы пойдете домой,  Изз?    

– Я  больше не живу на мызе Тэлботейс, сэр, – сказала она.    

– Почему?    

Изз  опустила глаза.    

– Там  было так скучно, что я ушла. Теперь я живу вон там.    

Она  указала в противоположную сторону, куда направлялся и Клэр.    

– И  сейчас вы туда идете? Если хотите, я могу вас подвезти.    

Смуглое  лицо вспыхнуло.    

– Спасибо,  мистер Клэр, – сказала она.    

Он отыскал  фермера и расплатился за комнаты, добавив еще некоторую сумму, так как нанятое  помещение он покинул внезапно. Затем он вернулся к своей лошади и двуколке, и  Изз уселась рядом с ним в экипаж.    

– Я  думаю уехать из Англии, Изз, – сказал он, когда они тронулись в  путь. – Еду в Бразилию.    

– А  миссис Клэр не боится ехать так далеко? – спросила она.    

– Сейчас  она со мной не едет… быть может, через год. Я отправляюсь на разведку – посмотрю,  как там живется.    

Они  ехали по дороге, уходящей на восток. Изз не прерывала молчания.    

– Как  поживают все остальные? – осведомился он наконец. – Что Рэтти?    

– Когда  я видела ее в последний раз, она была словно больна и до того исхудала, что  страшно смотреть. Больше уж не будут в нее влюбляться, – рассеянно  ответила Изз.    

– А  Мэриэн?    

Изз  понизила голос:    

– Мэриэн  пьет.    

– Неужели?    

– Да.  Фермер ее рассчитал.    

– А  вы?    

– Я  не пью и не болею. Но теперь уж я не распеваю песен перед завтраком.    

– Почему?  А помните, как вы распевали «Это было в саду купидона» и «Брюки портного» по  утрам, когда доили коров?    

– Я  помню. Это было, когда вы только что приехали, сэр. А потом вы у нас пожили, и  я перестала петь.    

– Почему  же вы так приуныли?    

Она  подняла на него черные глаза, и в них блеснул ответ.    

– Изз…  Какая слабость! Из-за такого, как я… – мягко сказал он и задумался. – Ну,  а если бы я попросил вас быть моей женой?    

– Я  бы вам ответила «да», и вы женились бы на женщине, которая вас любит!    

– Неужели?    

– Это  сущая правда, – страстно прошептала она. – О господи! Неужели вы  догадались только теперь?    

Через  некоторое время они поравнялись с проселком, ведущим в деревню.    

– Я  здесь сойду. Я живу там, – отрывисто сказала Изз, не проронившая ни слова  после своего признания.    

Клэр  пустил лошадь шагом. Он негодовал на свою судьбу, горько возмущался социальными  нормами, ибо они загнали его в тупик, откуда не было выхода, разрешенного  законом. Почему бы не отомстить обществу и не распорядиться своей личной жизнью  по-своему, вместо того, чтобы, оставаясь в западне, смиренно целовать  педагогическую розгу условностей?    

– Я  еду в Бразилию один, Изз, – сказал он. – Я расстался с женой по  причинам, никакого отношения не имеющим к путешествию. Быть может, я никогда не  буду жить с ней вместе. Не знаю, сумею ли я полюбить вас, но… согласитесь вы  поехать со мной вместо нее?    

– Вы  действительно хотите, чтобы я поехала?    

– Да.  Я тяжело пострадал и вправе искать облегчения. А вы любите меня во всяком  случае бескорыстно.    

– Хорошо,  я поеду, – помолчав, сказала Изз.    

– Поедете?  Вы понимаете, что это значит, Изз?    

– Это  значит, что я буду с вами, пока вы оттуда не уедете, этого с меня достаточно.    

– Теперь  вы не можете положиться на мои нравственные устои. Но я должен вам напомнить,  что в глазах цивилизованного мира – я хочу сказать, западного мира – это  является грехом.    

– Мне  все равно – как и всякой женщине, когда она переживает такую пытку. Другого  пути нет.    

– Ну,  так не выходите из экипажа, оставайтесь там, где вы сидите.    

Перекресток  остался позади; они проехали еще одну-две мили, а Клэр не сказал ей ни одного  ласкового слова.    

– Вы  меня очень любите, Изз? – спросил он вдруг.    

– Очень!  Да ведь я уже это сказала. Я вас любила все время, пока мы вместе жили на мызе.    

– Больше,  чем Тэсс?    

Изз  покачала головой.    

– Нет, –  прошептала она, – не больше.    

– Как  же так?    

– Никто  не может любить вас больше, чем любила Тэсс… Она готова была жизнь отдать за  вас. Большего и я не могу сделать.    

Подобно  пророку на горе Фавор, Изз Хюэт в эту минуту охотно скрыла бы истину, но то  очарование, какое имел для нее, более грубой по природе, духовный облик Тэсс,  принудило ее быть честной.    

Клэр  молчал; сердце его забилось, когда он услышал этот неожиданный искренний ответ  безупречно честного существа. В его горле словно застыл комок. А в ушах  звучало: «Она готова была жизнь отдать за вас. Большего и я не могу сделать!»    

– Забудьте  нашу пустую болтовню, Изз, – сказал он, неожиданно поворачивая  лошадь. – Не понимаю, что я вам наговорил. Я отвезу вас назад к проселку.    

– Вот  награда за честность! О, я этого не вынесу… не вынесу… не вынесу!    

Изз Хюэт  истерически зарыдала и стала бить себя по лбу, когда поняла, что она сделала.    

– Вы  жалеете, что были справедливы к отсутствующей? О Изз, не портите доброго  поступка такими сожалениями!    

Постепенно  она успокоилась.    

– Хорошо,  сэр. Быть может, и я не понимала, что говорю, когда… когда согласилась ехать. Я  хочу… того, что невозможно!    

– Невозможно,  потому что у меня уже есть любящая жена?    

– Да,  да. У вас она есть.    

Они  остановились у проселка, мимо которого проехали полчаса назад, и она выпрыгнула  из экипажа.    

– Изз…  прошу вас, забудьте о моем легкомысленном предложении! – воскликнул  он. – Это было необдуманно… дурно.    

– Забыть  о нем? Никогда! Для меня в этом не было ничего легкомысленного!    

Он  почувствовал, что заслуживает упрек, прозвучавший в горьком возгласе, и,  охваченный бесконечной тоской, вышел из экипажа и взял ее за руку:    

– Изз,  мы все-таки расстанемся друзьями? Вы не знаете, что пришлось мне вынести!    

Она была  великодушной девушкой и не позволила горечи обиды омрачить их разлуку.