1 2 3 4 5 6 7 8 
   
— На заводе наворовал… Крышек-то! — громко сказал кто-то, на него зашикали.
   
— Не мешай смотреть!
   
— Главный номер! — предупредил Митек и посмотрел в зал. — У одного из ваш, кто шидит в жале, я вожму череш вождух предмет…
   
В зале оживились, стали проверять карманы. Директор поежился и с опаской поглядел на Митька. Может, он сейчас жалел, что разрешил ему выступать.
   
Митек беспечно осмотрел зал, нашел директора и сосредоточился на его портфеле, даже руку к нему протянул.
   
Петр Анисимович прижал свой портфель к себе. Митек мудро усмехнулся. В руке у него появилась бумажка.
   
— Вот! — крикнул он и помахал бумажкой в воздухе. — Это из портфеля.
   
— Докажи! — закричал зал, а директор покосился на свой портфель. Он был крепко заперт на оба замка.
   
— Можно? Докажать? — спросил Митек директора.
   
— Можно, можно, — устало отмахнулся тот, не выпуская из рук портфеля.
   
— Читаю, — сказал Митек и уткнулся в бумажку. — Шегодня, пятого октября, был проишведен обышк на территории колонии, в чашношти в шпальне штарших мальчиков… В шпальне были вшкрыты полы и обнаружен тайник, а в нем…
   
— Постойте! — вскрикнул Петр Анисимович и даже привстал от волнения. — Да это же мой документ!
   
— Читай! Читай, фокусник! — закричал зал.
   
— …Тайник, — повторил Митек четко. — А в нем пятьшот банок коншервированного шливого джема жавод-шкого ишготовления…
   
— Верните мою бумагу, — попросил директор. — Я сейчас объясню…
   
Но уже колонисты пробирались к выходу, наверное, надеялись спасти хоть часть своих сокровищ. Да и какой тут к черту вечер дружбы, если шмонают за твоей спиной!
   
Стали подниматься и колхозники, посмеиваясь между собой. Вот это фокусники так фокусники, по соседству пятьсот банок в честь дружбы унесли и спасибо не сказали.
   
Среди шума и хлопанья стульев не сразу различился голос задних рядов: «Ти-ше! Ти-ше, говорят!» Люди недоуменно замолкали, оглядываясь в сторону голоса: чего это, как резаный, вопит, может, и его уже обчистили?
   
В наступающей тишине явственно, совсем рядом дробью прозвучали копыта, раздалось ржанье лошади и гортанные выкрики. Потом грохнуло, как с потолка, дрогнули стены, посыпалась штукатурка. Впечатление и правда было такое, что обрушивается свод. Люди машинально пригнулись, а некоторые бросились на пол.
   
Наступила глухая тишина. Все прислушивались, ждали, глядя вверх. Но ничего не происходило. И тогда люди зашевелились, приходя в себя и растерянно озираясь. И вдруг бросились к дверям, без давки, без крика, вообще без слов проскочили и исчезли, оставив колонистов в полутемном клубе.
   
— Дружки-то новые слиняли?! — произнеслось в тишине нахально. И тут обрел голос Петр Анисимович.
   
— Всем колонистам оставаться в клубе! — выкрикнул он, оглядываясь на дверь. — Будем выходить организованно, когда… Когда… Когда…
   
— У «портфельчика» пластинку от страха заело! — прошептал Сашка.
   
Колька кивнул. Но он тоже смотрел на дверь. С улицы влетел — все вздрогнули — крик.
   
— Они машину взорвали! Там Вера наша! Там дом горит!
   
— А люди? — спросил хрипло директор. Непонятно было, каких людей он имел в виду. Тех, что были тут и разбежались, или… тех…
   
— Ну, кто-нибудь там есть? — голос у директора взвизгнул и сорвался.
   
Колонист повторил про машину и про Веру… И про дом, который горит.
   
Директор осторожно подошел к дверям и выглянул наружу. Еще раз выглянул, прислушиваясь к звукам, что доносились с улицы. Не очень решительно произнес, хрипловато откашливаясь:
   
— Будем это… Значит… Наружу… Это ведь непонятно, что происходит…
   
Колонисты потянулись к выходу, но никто не рвался вперед.
   
Пустынна была улица, темна, ни одного окошка не светилось в домах. Может, их успели покинуть?
   
На площади за клубом костром пылал «студебеккер», тот самый, что возил колонистов на завод. Ребята, замерев, глядели на огонь. Наверное, подумалось сейчас о Вере.
   
Директор, не останавливаясь и будто не замечая горящей машины, двинулся вперед, а все кинулись за ним вслед. Где-то на окраине, за деревьями колебалось розовое пламя. Когда приблизились, стало видно, что горит дом.
   
Колька, вздрогнув, сказал:
   
— Это же дом Ильи!
 
А Сашка спросил:
   
— Думаешь, он там?
   
— Откуда мне знать.
   
— Небось сбежал… Или… Нет?
 
Братья переглянулись. В глазах у Сашки, который был лицом к пожару, плясали красные огни.
   
Директор оглянулся, почти истерически закричал:
   
— Никому… Никуда… Не подходить! Только со мной! Ясно?
   
И оттого что он так громко и так не по-мужски закричал, ребята будто сжались и притихли совсем.
   
Картина была такая. Директор шел впереди, выставив перед собой портфель, как щит.
   
Походка его была не то чтобы нерешительная, а какая-то неровная, дерганая, будто он разучился ходить. Он, наверное, спиной чувствовал, как его подпирают дети. А им тоже казалось, что вот так, за ним, ближе к нему, они лучше прикрыты и защищены.
   
Слава богу, что никто из них не мог в это время видеть его лица.
   
Да еще эта глухая темнота, особенно беспросветная после яркого пожара!
   
Мы шли, сбившись в молчаливую плотную массу. Еще наши глаза, не привыкшие к черной ночи, хранили на своей сетчатке красные блики пламени. С непривычки могло бы показаться, что повсюду из черноты выглядывают языки огня. Даже ступать мы старались осторожно, чтобы не греметь обувью. Мы затаили дыхание, старались не кашлять, не чихать.
   
Задние поминутно оглядывались и норовили протиснуться в середку, так казалось безопаснее. Все кругом угрожало нам: и ночь, и вязкая тяжелая темнота, и непролазная чаща кукурузы по сторонам дороги, потрескивающей от нечувствительного ветерка.
   
Что мы знали, что мы могли понимать в той опасности, которая нам угрожала? Да ничего мы не понимали и не знали!
   
Шушуканье да скрытность вокруг каких-то дел, о которых можно было лишь догадываться, как о несчастном пожаре в колонии…
   
Но ведь мы были легковерны, беспечны, мы еще не угадывали, что мы смертны, даже опасность, не совсем для нас ясная, казалась нам прежде не больше, чем игрой.
   
Война приучила нас бороться за свое существование, но она вовсе не приучила нас к ожиданию смерти.
   
Это потом тот, кто уцелеет, взрослым переживет все снова: ржание лошадей, чужие гортанные голоса, взрывы, горящую посреди пустынной станицы машину и прохождение через чужую ночь.
   
Нам было страшно не оттого, что мы могли погибнуть. Так бывает жутко загнанному зверьку, которого настигло неведомое механическое чудовище, не выпуская из коридора света! Мы, как маленькие зверята, шкурой чувствовали, что загнаны в эту ночь, в эту кукурузу, в эти взрывы и пожары…
   
Но ведь это слова. Слова, написанные через сорок лет после тех осенних событий сорок четвертого года. Возможно ли извлечь из себя, сидя в удобной московской квартире, то ощущение беспросветного ужаса, который был тем сильней, чем больше нас было! Он умножился будто на страх каждого из нас, мы были вместе, но страх-то был у каждого свой, личный! Берущий за горло!
   
Я только запомнил, — и эта память кожи, самое реальное, что может быть, — как подгибались от страха ноги, но не могли не идти, не бежать, ибо в этом беге чудилось нам спасение.
   
Был холод в животе и в груди, было безумное желание куда-то деться, исчезнуть, уйти, но только со всеми, не одному! И конечно, мы были на грани крика! Мы молчали, но если бы кто-то из нас вдруг закричал, завыл, как воет оцепленный флажками волк, то завыли бы и закричали все, и тогда мы могли бы уж точно сойти с ума…
   
Во всяком случае, этот путь, лежавший через смертельную ночь, был нашим порывом к жизни, не осознаваемым нами. Мы хотели жить, животом, грудью, ногами, руками…
   
Не всем из нас повезло.
  
  
   
    
20
   
   
Той же ночью Кузьменыши решили бежать.
   
Паника, охватившая всю колонию, от директора Петра Анисимовича до последнего шакала из младших классов, коснулась и наших братьев.
   
Поразил их отчего-то не сам взрыв, случившийся вечером посреди деревни, и не пылающий костром «студебеккер», хотя непонятно было, как это может гореть железо, а добитый огнем дом Ильи-Зверька.
   
Зверек первый и предупреждал об опасности!
   
Предупреждал, да сам, дурачок, и попался! Судьбу-то не перехитришь, оказывается. Ловчил, ловчил, да и погорел. Но хоть подумалось так, а жалко было Илью. Помнилось не то, что он жульничал, а помнилось, как флажками в морду тыкал парню, там, в Воронеже, когда гнались за братьями с воем торгаши. Да и тут, в деревне, на незнакомой земле, кто, как не Илья, привел их в свой дом… А провожая, предупредил, бегите, мол, отсюда, худо будет!
   
Говорить-то легко, а куда им бежать? Теперь-то, когда у них такой задел из банок с джемом есть, другое дело!
   
Теперь их любая проводница за банку в тамбур примет, а то и в вагон! Не на колесе, не в собачнике, а на полке барином поедут!
   
Братья, хоть друг на друга не смотрели, знали, чувствовали едино: все кругом горит, и тот слеп и глуп, кто не чувствует, что огонь к колонистам подобрался… Подпекает уже!
   
Никто не спал в ту ночь. Братья тоже не спали.
   
Старшие в свою с развороченным полом спальню прибились. Глядели сумрачно в глубокий подвал, открытый ими, холодный, крысиный запах шел оттуда.
   
Тоска подступала к сердцу от этой картины, замирало все внутри. Так, наверное, замирает мышь-полевка, у которой поздней осенью, в преддверии голодной зимы, разорили хлебное гнездо.
   
Кузьменыши не знали, но догадывались о подвале. Понимали, что для такого мощного потока банок и хранилище нужно большое. Но не одобряли они такое хранение.
   
Вон подпольщики в тылу врага, и те по тройкам рассредоточены. А все для того, чтобы меньше попадаться.
   
А шакалье, как шуровали скопом и прятали скопом, так скопом и попались — все сразу потеряли!
   
Но братья этой ночью не о чужой, о своей заначке пеклись.
   
Было решено: как затихнет, рассовать свое богатство по мешкам да за спину и пешедралом на станцию… На поезд! И — бежать, бежать, бежать! В свете пожара в эту ночь им было особенно ясно. Про себя. Про свое спасение.
   
В полночь, когда колония, наконец, погрузилась в свой тяжкий неспокойный сон, если не бессонницу, братья шмыгнули за дом, проскреблись в колючий лаз, он чего-то сегодня особенно неудобен был, пробрались к берегу речушки.
   
Еще на подходе, из-за кустов увидели свет мелькающих фар, услышали мужские голоса.
   
Сердце у обоих зачастило, дрожь проняла до пяток! Решили, что до их заначки добрались, шуруют ее! Если уж отыскали в спальне под досками, отчего же не найти на берегу?!
   
Но, приблизившись, поняли: заначка их ни при чем.
   
Как говорят: кто о чем, а вшивый о бане!
   
Просто солдаты на мотоциклах приехали, на берегу на отдых стали. Костра не жгли, а подсвечивали друг другу фарами и матерились, возясь около своих машин. Даже на расстоянии был слышен резкий запах бензина.
   
Разговоры же громко велись про какое-то ущелье, где их подкараулили бандиты и, завалив дорогу камнями, расстреливали с горки.
   
Бойцы из ущелья выскочили, угробив мотоцикл с коляской, но одного из них контузило в голову и плечо.
   
Теперь Кузьменыши разглядели и раненого бойца. Ему оказывали скорую помощь, а он стонал, ругался, а потом закричал пронзительно, братья вздрогнули:
   
— Басмачи, сволочь! К стенке их! Как были сто лет разбойниками, так и остались головорезами! Они другого языка не понимают, мать их так… Всех, всех к стенке! Не зазря товарищ Сталин смел их на хрен под зад! Весь Кавказ надо очищать! Изменники родины! Гитлеру продда-ли-сь!
   
Раненого перевязали, и он умолк, а бойцы, отойдя по нужде к кустам, стали говорить разные разности про войну, которой уж конец виден, пусть и за горами! Про то, как им не повезло — дружки осаждают Европу, а тут, курам на смех, приходится штурмовать дохлые сакли в ущельях… Со старухами да младенцами воевать!
   
Бойцы отговорились, стали укладываться спать. Братья поняли: не уедут они. Сегодня точно не уедут. А это значит, что побег до другого дня откладывается. Бежать без банок — гиблое дело. Куда бы ни навостряли они лыжи, а ждут их, без своего запаса, голод, да попрошайничество, да кражи… И в конечном счете — милиция!
   
Да и кто от своего, такого богатства, по своей воле уйдет?
   
Колька так и заявил: лягу, мол, умру, но от заначки шага не сделаю! Лучше, мол, прям на берегу возле заначки жизнь отдать, чем такую заначку бросить!
   
Решили, в общем, ждать утра, которое, если верить сказкам, куда мудренее вечера.
   
А оно уже подступало, и сумерки сходили с невидимых пока гор вместе с легкой свежестью и порывистым, шуршащим по кукурузе ветерком.
   
Наутро за завтраком стало известно, что вернулась из больницы воспитательница Регина Петровна.
   
Кузьменыши услышали новость в столовке, переглянулись. Оба подумали так: повезло. Не было бы, как говорят, счастья, да несчастье помогло!
   
Сбегали скорей к заначке, на берег реки. Бойцов уже не было, валялась на траве кровяная вата, обрывки бинтов, бычки от курева.
   
Колька рукой в нору залез: цела! Цела заначечка! Все банки наперечет, на месте! Холодненькие, гладенькие, тяжелые даже на ощупь.
   
Знали бы бойцы, близ какого богатства они тут храпели без задних ног!
   
Теперь до следующей ночи, когда они наметили снова бежать, непременно надо было им увидеть свою Регину Петровну. Она хоть вернулась, и девочки утверждали, что видели ее, но нигде не показывалась. И в своей комнатке за кухней, как ребята ни пытались заглядывать в окошко, не показывалась тоже.
   
Промаялись, слоняясь целый день, и все зазря. И когда вечером Колька сказал, что пора им бежать и ждать больше нет сил, Сашка вдруг решительно заявил, что без Регины Петровны, без того, чтобы ее увидать, он, Сашка, не сдвинется с места. Колька может умереть без заначки, а он, Сашка, не поедет, пока не увидит воспитательницу! И плевать ему на заначку! На все одиннадцать банок вместе с двумя мешками! На все ему плевать! Не может уехать без Регины Петровны и ее мужичков! А то получится, что спасают братья самих себя, а такого человека, как Регина Петровна, оставляют тут погибать!
   
Они должны вместе бежать, вот что он понял!
   
И еще одна ночь была потеряна для побега.
   
Но уже и чувство первой тревоги, той душевной паники, которую пережили все колонисты, сгладилось, а страх, липкий, беспросветный страх стал опадать и таять. Даже похороны Веры-шоферицы на третий день не взвинтили братьев.
   
С утра за старшеклассниками приехал от завода «зисок», обшарпанный, дребезжащий, как телега.
   
Скамейки на нем не откидывались с бортов, а стояли поперек кузова и качались, потому что были не закреплены.
   
Да все показалось непривычным для колонистов. Сумрачный, молчаливый старик шофер, и эти неудобные скамейки, и даже то, как их везли, осторожненько, будто стекло, не так, не так их возила лихая Вера!
   
Шоферицу Веру ребята жалели: она была почти своей. И уж, во всяком случае, не чужая, ибо все понимала про колонистов и никогда ни разу не продала! И машину водила! И красивой была! И веселой! И такой фартовой! Будто век прожила в колонии!
   
Но вот что странно: никто из ребят не захотел поехать на похороны, и объяснять не объясняли, почему не хотят ехать.
   
И лишь когда объявили, что ожидает всех кормежка в заводской столовой и даже будет мясо, ребята согласились. Мяса, надо сказать, им еще ни разу не давали. Поехали и Кузьменыши.
   
У них был свой резон, не считая обеда; побывать, если удастся, на заднем дворе — когда еще такой случай представится — и посмотреть, целы ли несколько банок, заначенных под ящиками, до всей этой суеты.
   
Если бы и их удалось прихватить с собой! Да перед побегом!
   
Панихида, как и ожидалось, происходила прямо на заводском дворе.
   
У гроба, которого не было видно за толпой, кучкой стояли женщины в белых платочках, некоторые из них плакали.
   
Колонистов увидали от проходной, стали оборачиваться, раздвинулись, пропуская их вперед.
   
Кузьменыши, хоть не хотелось им этого, оказались прямо перед гробом, плоским, сколоченным из грубых досок и ничем не закрашенных. Эти доски приходились братьям на уровне глаз.
   
В гробу, куда они, приподнявшись на носки, уставились с любопытством и каким-то ожидаемым страхом, лежала, будто спала, красивая женщина с поджатыми губами; волосы ее, рыжеватые, золотившиеся, окаймляли спокойное чужое лицо.
   
Женщина никак не походила на бойкую шоферицу в кепочке да мужской одежде.
   
Это была другая, не ихняя Вера, братья сразу так поняли. И отвели глаза. Потупясь, они стали смотреть на ножки стола, на котором лежала покойница.
   
Стол, обитый железом, а сейчас покрытый простыней, был им знаком по цеху. На нем обычно стояли стеклянные банки с джемом, который они тырили за спиной закрывальщика.
   
Оба брата подумали, что скорей бы кончилось это занудство и они смогли бы потихоньку убраться на задний двор. Туда, где их банки!
   
От слез, от причитаний, вздыханий, сморканий вокруг, от всей этой толпы у них начинала болеть голова, как болела лишь в милиции, когда их вылавливали на рынке.
   
Наконец вышел старик-технолог, прямо в халате, и начал рассказывать всем про Веру, но смотрел он в лицо покойнице. Он говорил, что Вера была молодой девушкой, ей исполнилось девятнадцать, но многое в своей короткой жизни пережила, и главное, она пережила фашистскую оккупацию. Фашисты угоняли население в рабство, а с Верой они справиться не могли… Она трижды сбегала в дороге и трижды возвращалась к себе домой. Последний раз она спряталась в шкап, и враги вытаскивали ее из шкапа…
   
Братьям стало вдруг смешно, когда они представили шкап, в котором сидела шоферица Вера. Но все смотрели на технолога и серьезно слушали.
   
На заводе Вера была стахановкой, хоть и приходилось ей выполнять тяжкую мужскую работу шофера: возить на станцию продукцию и доставлять на работу детишек… Старик указал при этом на Кузьменышей, и они смутились. Но подумалось: кататься на машине, пусть не загибает, вовсе не тяжко, а приятно.
   
— Спи, доченька, спокойно, мы тебя не забудем, — сказал между тем старик и наклонил голову. Короткие седые волосы засеребрились на солнце. Женщины стали всхлипывать, а крикливая тетка Зина и тут запричитала на весь двор. Выходило по ее причитаниям, что были они из одной деревни, их вместе сюда и привезли, и прикрепили…
   
К гробу протолкнулись евреи-грузчики. С непроницаемыми лицами, легко, будто пылинку, подняли они Веру и перенесли в грузовик, на котором ехали колонисты.
   
Заиграл оркестр: барабан и две трубы, и от гулких ударов тарелок и барабана что-то у братьев перевернулось в груди: заболело, заныло.
   
В машину посадили по борту, вдоль стола с гробом, несколько женщин и причитающую тетку Зину и повезли.
   
Все стали выходить за ворота.
   
Старик-технолог стоял посреди двора и приговаривал, глядя на колонистов:
   
— Идите… Идите! Сегодня не работаем!
   
Никакого мяса им не дали. Что называется, получили от тех ворот поворот! И братья отвалили.
   
Шли по дороге и обсуждали то, что видели. Оба согласились, что Вера не была похожа и не молодая совсем. Девятнадцать, это почти что старость, как посчитали Кузьменыши. Вон, они уж не малые дети, а вместе сложить, так ненамного старше Веры будут.
   
А еще Колька рассказал, что услышал, в шепоте за спиной, будто Вера сидела в машине и ждала конца вечера, чтобы везти колонистов на ужин… И не заметила, как появились всадники. Они Веру, наверное, и не видели, а видели лишь машину. Но когда они бросили гранату, Вера еще успела выскочить из горящей машины и пробежать несколько метров и упала. А потом выяснилось, что один осколок попал прямо в сердце… Как же она могла тогда с пробитым сердцем бежать?
   
Сашка задумался и не отвечал. Кольке он сказал только: «Не верю». Буркнул и затих.
   
— Чего не веришь-то? — спросил Колька. — Что сердце пробило? Не веришь? Да?
 
Сашка молчал.
   
— Ты думаешь, сочиняют… Про сердце?
 
Сашка молчал.
   
— Или… Про этих… Про бандитов?
   
Полем они дошли, срезав часть дороги, до берега Сунжи и теперь сидели на траве.
   
Сверкали в белесой голубизне совсем невыразительные, похожие на мираж горы. Они вроде бы были, но так были, что, казалось, ощутить их реальность вовсе невозможно.
   
— Я ничему не верю, — сказал вдруг Сашка. А потом, помолчав: — Ну, все как-то непонятно мне. Была эта Вера. Возила нас, кричала чего-то… А потом раз, и нету. А куда же она делась?
   
Колька удивился и возразил:
   
— Куда… Закопали!
   
— Да я не об этом.
   
Сашка прищурил глаза и посмотрел вдаль. Дребезжала на камешках рыжая вода, над ней кружилась бабочка.
   
— Вон эти… — И Сашка показал на горы. — Они тоже пропадают, появляются, но они всегда есть. Так?
   
— Ну… — спросил Колька.
   
— Вот… Речка… Тоже всегда…
   
— Ну?
   
— А почему же люди? Они-то что?
   
— Ты про Веру говоришь?
 
Сашка с неохотой поморщился:
   
— Про всех я говорю. И про нас с тобой тоже говорю. Тебе страшно было стоять у гроба?
   
— Нет, — сказал Колька. — Не страшно. Но… неудобно.
   
Другого слова он не смог подобрать. Лишь поежился.
   
— А тогда — ночью? Вот через поле шли? Страшно?
   
— Там было страшно, — сознался Колька.
   
— И мне страшно. Только не знаю, чего я боялся. Просто боялся, и все.
   
— Ну, этих… боялся?
   
— Нет, — сказал Сашка. И вздохнул. — Я не их боялся… Я всего боялся. И взрывов, и огня, и кукурузы… Даже тебя.
   
— Меня?
   
— Ага.
   
— Меня?! — еще раз переспросил, удивляясь, Колька.
   
— Да нет, не тебя, а всех… И тебя. Вообще боялся. Мне показалось, что я остался сам по себе. Понимаешь?
   
Колька не понял и промолчал. А вечером они пошли к Регине Петровне.
  
  
   
    
21
   
   
Сперва они захватили банку джема. Но потом отставили. Много разговоров по колонии ходило об этом самом джеме. Да еще братья припрутся со своей банкой!
   
Пришли к вечеру, после похорон, и застали Регину Петровну дома. Размещалась она в дальнем углу кухоньки, отгороженном казенным желтым в полосочку байковым одеялом.
   
Регина Петровна искренне им обрадовалась.
   
— Милые мои Кузьменыши, — сказала она, пропуская их в угол и усаживая на кровать. — Ху из ху? — И указывая на Сашку, который был на этот раз подпоясан дареным ремешком, спросила: — Ну, ты, конечно, Колька?
   
Братья засмеялись, и она поняла, что ошиблась.
   
— Ладно, — сказала, — я с приезда занялась стиркой, накопилось… Мужички мои хоть и были с девочками, но порядком обросли грязью. Но все бросаю, все… Сейчас будем пить чай… С конфетами! Я настоящих конфет привезла!
   
Братья переглянулись, одновременно кивнули. А воспитательница сразу спросила:
   
— Или вас конфетами не удивишь? — Она подняла таз с мыльной пеной и вынесла вон. Вернулась и повторила, присаживаясь напротив: — Что у вас там с джемом? Много натырили — как выражаются ваши дружки? Натырили? Заначили? Я правильно говорю?
   
— Ну и что? — пробурчал Сашка. — Ну и заначили.
   
Регина Петровна рассмеялась, и низкий удивительный ее смех будто родная песня прозвучал для обоих братьев.
   
Они уже успели рассмотреть свою воспитательницу, и оба заметили, что она похудела и на лице, таком же красивом, сквозь природную смуглоту пробивалась желтоватая бледность. Только волосы стали еще гуще, пышнее, не волосы, а черная непослушная грива, небрежно завернутая в узел. Сейчас, на глазах Кузьменышей, она, глянув на свое отражение в окошке, зеркало, наверное, ее сгорело, одним легким движением вынула шпильку, и посыпалось на плечи темным водопадом, а лицо при этом еще больше побледнело, осунулось.
   
— Пусть подышат, — сказала, откидывая голову назад, чтобы волосы улеглись за спиной. — А я сделаю чай. Тогда и поговорим.
   
Регина Петровна принесла чайник, стаканы, в блюдечке конфеты, словно майские коричневые жуки.
   
— Берите, берите, — и пододвинула к ним поближе. — Это подушечки, с чаем прям благодать.
   
Братья взяли по одной конфете. Сашка засунул сразу в рот и съел, а Колька только лизнул и отложил.
   
— Ну вот, теперь я поняла, что вы меня не морочите, — Регина Петровна снова засмеялась. — Сашка — это и правда Сашка. Хоть он и с Колькиным поясом. Теперь рассказывайте… Вы же что-то хотите рассказать, да?
   
Сашка посмотрел на Кольку и кивнул.
   
— Как вы, милые мои, жили? Я ведь боялась, что вы сбежите! Вы ведь хотели сбежать? Сознавайтесь?
   
— Хотели, — сказал Сашка.
   
— Страшно было, да?
 
Братья не ответили. И так понятно. Регина Петровна посмотрела на них долгим задумчивым взглядом, и они потупились.
   
— Мне тоже было страшно, — просто сказала она.
   
— Вы их… Вы видели? — Сашка уставился на воспитательницу.
   
— Видела.
   
— Вот! — воскликнул Сашка. — А я знал!
 
Регина Петровна долила братьям чай и себе долила. Подошла к окну, задымила папироской. Когда она прикуривала, братья заметили, что руки у нее дрожат.
   
— Слава богу, хоть папирос достала, — сказала она, глядя в окно и глубоко затягиваясь. — А тогда… Что-то долго не спалось, у меня горел свет. А потом они встали за окном… Трое. А с ними еще мальчик. Окно распахнулось, вот как сейчас, а я даже не поняла ничего. Стоят трое и смотрят на меня, на мои руки, я папаху кроила. А я на них смотрю… А потом…
   
Регина Петровна еще раз затянулась, потом достала другую папироску, прикурила от первой, а эту, сгоревшую, бросила за окно.
   
И снова курила и молчала. Раздавила папироску о блюдце и вернулась за стол.
   
— Милые мои, дружочки… Вы что же конфет не едите?
   
— Мы уже, — сказал за обоих Колька. — А что — потом?
   
Регина Петровна задумалась, прикусив губу. Будто опомнилась, и посмотрела на братьев.
   
— Да. Да… Только это никому, ладно?
   
Братья кивнули.
   
— Мне велели… Приказали в милиции — никому. Так вот, они наставили ружье прямо вот сюда, — она указала на лоб. — А мальчик дернул взрослого за локоть, думаю, что это был его отец. И ружье выстрелило мимо. Мальчик опять что-то ему крикнул, и тогда мужчина посмотрел на меня и заорал по-русски: «Ухады! Убирайся! С этими…» — И стволом на детей. Я к дверям, потом вернулась, схватила мужичков в охапку… А они все на меня стволом, куда я — туда и ствол… может, они боялись, что я закричу? А я как выскочила во двор, сразу и взорвалось… Все там сгорело… И ваша папаха тоже сгорела. А дальше беспамятство какое-то. Ничего не помню. Только слово это застряло: «Ухады!» И ружье повсюду за мной. Я его и сейчас вижу.
   
— Они Веру убили, — сказал Колька. — Она в кабине сидела. Ей сердце пробили, а она побежала, потом упала.
   
— А меня пожалели… Почему? Я об этом в больнице все время думала. А когда меня допрашивали, велели об этом не говорить. Вообще ни о чем не говорить. Мол, бандиты — выловят их, и дело с концом. Только я думаю… Не надо было папаху трогать.
   
— Почему? Не надо?
   
— Не знаю. Не надо и все. Они на нее смотрели… Так странно… Будто я что-то живое резала…
   
— А тут солдаты были, — сказал Колька, — которые ловят.
   
Сашка спросил:
   
— Эти… Ну, трое — страшные?
   
— Я и не поняла! — Регина Петровна почему-то снова посмотрела в окно. — Люди как люди. Один в штатском, а двое вроде в военном… Без погон, кажется. И мальчик, такой, как вы… Черненький… Он во все глаза на меня… Отец прицелился, — и она опять показала на лоб, — а он его за локоть…
   
— А лошади были?
   
— Не видела, — сказала Регина Петровна. — Может, и были.
   
Сашка посмотрел на Кольку и достал желтую гильзу.
   
— Вот, — положил на стол. — Ихнее. От того выстрела.
   
Регина Петровна испуганно взглянула издалека на гильзу. Спросила тревожно, заглядывая братьям в глаза:
   
— Так вы бежать… Куда?
   
Братья посмотрели друг на друга и ничего не ответили. Колька тянул назад, в Подмосковье. Сашка звал вперед, туда, где горы. Было решено промеж ними: сядут, куда первый поезд пройдет.
   
Регина Петровна поднялась, снова закурила.
   
— Пропадете вы! — резко произнесла она. — Мы лучше уедем вместе. Только не сейчас, сейчас я не могу. Я еще плохо себя чувствую.
   
Не докурив, выбросила папироску. Уж очень часто она зажигала и выбрасывала папироски, братья это заметили. Так ей никакого запаса не хватит.
   
От окна спросила:
   
— Вы слышали что-нибудь про подсобное хозяйство?
   
— Ну? — сказал Колька. А Сашка кивнул.
   
— Меня туда посылают. На поправку. Там две коровы, козы, телята. Поедемте? Со мной?
   
— А что там делать? — спросил Сашка. Но он уже знал, что с Региной Петровной он куда угодно поедет. Значит, и Колька поедет. А потом они и навовсе вместе смотаются.
   
— Будем пасти… Следить, кормить… Это для меня такой отдых придумали. Но я одна ехать боюсь!
   
— Далеко? — спросил опять Сашка. Он совсем другое хотел спросить, но спросил это.
   
— В горах, но в тех горах… По другую сторону железной дороги, — быстро сказала Регина Петровна, сразу поняв, куда гнет Сашка. — Там никого нет. Они за станцию не ходят… До сих пор не ходили!
   
Но Колька в первую очередь подумал о заначке.
   
— А сюда? Мы вернемся?
   
— Сюда? — Регина Петровна стала закуривать, никак у нее не зажигались спички. — Ну, конечно. У нас даже свой транспорт будет. Молоко или еще что ребятам будем привозить.
   
— «Студебеккер»? — воскликнул Сашка.
   
— Секрет, — сказала Регина Петровна.
   
Но Кольку волновала не машина, а заначка. Отрываться надолго от заначки — дохлое дело. Так и потерять недолго! Тут-то она рядышком, сходишь, рукой пощупаешь, пересчитаешь, и на душе спокойно. А там… Ты спокойно спишь, видишь во сне одиннадцать баночек, каждая блестит крышечкой, как золотой монеткой! И каждая — пропуск в рай! А придут эти с миноискателем, разворотят, как тот подпол…
   
Пока Колька переживал по поводу заначки, Сашка спросил про мужичков, а с ними как же?
   
— Мужички с нами поедут, — сказала Регина Петровна. И повторила: — Только мне одной с ними страшно. А так мы будем все вместе жить. Ну, как семья все равно… Поняли?
   
Нет, про семью братья не поняли. Они этого понять не могли. Да и само слово-то «семья» было чем-то чужеродным, если не враждебным для их жизни.
   
Для них и весь мир делился на семейных и несемейных. И эти две половинки были до сих пор несовместимы.
  
  
   
    
22
   
   
Уйдя от воспитательницы (Колька в кулаке сэкономленную подушечку зажал), они на ночь поспорили. Не сильно. Так, малость.
   
Оба хотели бежать, в этом разногласия у них не было. Но Колька требовал бежать немедленно. И никаких хозяйств! К чему им коровы да козы?
   
Сашка же советовал подождать Регину Петровну. Она сейчас слабая, она сама так сказала. Бежать сейчас не сможет. А когда окрепнет, они вместе уедут.
   
И потом, от подсобленного — так Сашка произнес — хозяйства может быть и прибыль какая! В придачу к их заначке! Вон от консервного завода и не ждали ничего, рады были хоть слив нажраться, а повернулось как!
   
Сашка умней, это ясно. Все загодя примерил, взвесил.
   
Колька вздохнул и нехотя согласился.
   
Он тоже понимал: никто их нигде не ждет. А поездов много. На один не сядешь, так на другой… Нищему терять нечего, одна деревня сгорит, он в другую уйдет.
   
Перед отъездом сходили в Березовскую, посмотрели на дом Ильи.
   
Все выгорело: и хата, и сарай, и деревья вокруг дома. Огород был пуст. Наверное, картошку вырыли соседи. А может, и колонисты помогли.
   
В бурьяне, покрытом, будто пылью, белым налетом пепла, торчала знакомая тележка с заржавленными колесами. На ней Илья дрова возил.
   
Колька подошел, ткнул ногой. Тележка отъехала. Колька еще раз ткнул… Потом нагнулся, отыскал веревку, за собой потащил.
   
— Брось! — сказал Сашка. — Охота тебе?
   
— А вдруг понадобится?
   
— Зачем?
   
Колька не ответил. Но тележку довез до Сунжи и спрятал в кустах.
   
— Она тебе что? Мешает? — спросил он Сашку.
   
— Мне не мешает! — огрызнулся тот.
   
— И мне не мешает. Вот и пусть лежит. — И добавил: — Она жрать не просит…
   
Колька не мог наподобие Сашки все заранее высчитать и выложить. Не так у него мозги устроены. Но и он понимал: если вещь валяется, ее надо подобрать. А опосля думай, что да зачем.
   
Вот Илью с его домом было ребятам жалко. Жулик он, Илья-Зверек, но жулик-то веселый, почти свой.
   
Колька поковырял ногой в пепле, произнес задумчиво:
   
— Он как чувствовал, что его сожгут!
   
— А почему? — спросил Сашка. — Почему никого не тронули, а его тронули?
   
— С краю…
   
— Ну и что? Машину вон в самом центре взорвали!
   
— Может, они догадались, что он жулик?
   
— Как это?
   
— Просто, — сказал Колька. — Вон огород… Он и тяпкой ни разу не махнул! Собирал чужое, как свое, что до него посеяли!
   
— А другие? Не чужое?
   
— Они колхозники…
   
— Какая же разница!
   
— А зачем они жгут?
   
— А фашисты зачем жгут?
   
— Фашисты. Сравнил… Какие же они фашисты!
   
— А кто? Слыхал, как боец про них кричал? Все они, говорит, изменники Родины! Всех Сталин к стенке велел!
   
— А пацан… Ну, который за окном? Он тоже изменник? — спросил Колька. Сашка не ответил.
   
Ни до чего братья не договорились.
   
Поворошили пепел, огляделись, но никто не интересовался сгоревшим домом Ильи. Все, наверное, только собой интересовались.
   
Уезжали они рано утром, еще и солнце не всходило. Посреди двора стоял серый ишачок с грустными глазами. Был он запряжен в тележку с двумя колесами. На тележку сложили узлы, кастрюли, мешочки с крупой, поставили бутыль с растительным маслом.
   
Вышел директор со своим неизменным портфелем. Вид у него был такой, будто он и сегодня не спал. Посмотрел на Регину Петровну, на ее мужичков, которые канючили — их подняли рано.
   
Кузьменыши стояли тут же, зевая и поеживаясь.
   
— А эти? — спросил директор, кивнув на братьев. — Они что, с вами?
   
— Да, — сказала воспитательница. И тоже посмотрела на ребят. — Это братья Кузьмины. Я о них говорила.
   
Директор наморщил лоб, потрогал зачем-то портфель.
   
— Кузьмины… Кузьмины… Откуда?
   
— Из Томилина, — пробормотал Сашка. Нужно бы сказать «из Раменска», да Регина Петровна тут… Он посмотрел на Кольку и понял, о чем тот думает. Не зазря Портфельчик воспомнил их! Надо бы не медлить, убираться подобру-поздорову.
   
Директор же между тем полез в портфель, порылся, но ничего не нашел.
   
— Письмо вроде было… — сказал он. — О чем… О какой-то кухне… Нет, не помню!
   
— Поищите, мы подождем. Это ведь замечательно, что помнят, пишут… — сказала. Регина Петровна и ласково посмотрела на братьев, которые поеживались и переминались около тележки. Они-то уж знали, что это за письмо! И насколько стоит его искать. Лучше бы не помнили!
   
Директор опять обратился к своему родному портфелю, но ничего, к счастью, не обнаружил.
   
— Ладно… У нас на два рта будет меньше, — сказал он. И уже Регине Петровне: — Вот вам бумага… От колхоза. Там человек, он покажет… Справитесь ли… С этими-то?
   
— Они дружные ребята, — сказала Регина Петровна. — Помогут.
   
Директор посмотрел на небо, вздохнул:
   
— Эх, был бы посвободней… Тоже махнул! Да где там! Сейчас еду на завод, уговаривать, чтобы назад приняли… И опять же в Гудермес, за педагогами… Пора школу налаживать… И продукты доставать… Это ведь непонятно, что происходит! — заключил он и развел руками.
   
Что там у него непонятного, у Портфельчика, ребята тоже не поняли: продукты ли, школа… Или завод… Ясно, как божий день, что на завод их пускать больше нельзя! Это директору одному непонятно! Обокрадут шакалы завод! Опять обчистят как пить дать!
   
— А то приезжайте! Как освободитесь! — пригласила опять Регина Петровна и стала собираться. — Молочком угостим…
   
— Я шакалов пришлю, кукурузу ломать. А вы, как мерзнуть начнете, возвращайтесь! Счастливо!
   
Директор махнул рукой и пошел на кухню. Там уже возились дежурные девочки, начинался день.
   
Регина Петровна усадила мужичков на тележку так, чтобы они могли еще подремать. Сунула тряпье им под голову. Взяла ишачка под уздцы, и двинулись в путь.
   
Сперва так и шли: Регина Петровна впереди, она все боялась, что ишачок увезет тележку в поле, за тележкой — Кузьменыши.
   
Но ишачок послушно катил свой воз по дороге, только острыми ушами стриг воздух, и Регина Петровна вскоре оставила его, пошла рядом.
   
Иногда она останавливалась, закуривала, а братьям показывала рукой: мол, езжайте, догоню…
   
Но они останавливали ишачка и поджидали. Хоть дорога, но и заросли, а вдруг какие враги выскочат!
   
Одета для дороги Регина Петровна была необычно, по разумению братьев. Мужская светлая рубашка с закатанными рукавами и темные, тоже, видно, мужские, шаровары. Такой Кузьменыши воспитательницу еще не видели, но не осудили ее. Шоферица Вера и похлеще одевалась!
   
На расстоянии от Регины Петровны Колька сказал брату:
   
— Письмо-то про подкоп…
   
— А вдруг он и правда потерял?
   
— Портфельчик не потеряет! Он все с собой носит! В портфельчике!
   
Сашка нагнулся, подобрал какой-то камешек на дороге и отбросил в сторону.
   
— Ну и пусть себе носит! А мы сбежим!
   
— А заначка? — спросил Колька.
   
— Заначку возьмем… И сбежим. — Он оглянулся на воспитательницу и добавил: — Лишь бы Регина Петровна выздоровела.
   
Ни ходко ни валко добрались они к обеду до станции. На запасных путях стоял товарняк, из него выгружали военную технику: какие-то совсем небольшие, крашенные в ярко-зеленый цвет пушечки, «виллисы», повозки с лошадьми.
   
Братья замедлили ход, уставились на пушечки. Хоть за войну нагляделись разного, да их и в Москву, в парк культуры возили — на выставку немецкого трофейного оружия, но какой настоящий мужчина пропустит такое зрелище. Оружие почему-то всегда красиво. И даже чем опасней, тем обычно красивее. Пушечки были хороши.
   
У деревянного покатого настила стояли солдаты, курили, громко разговаривали. Увидели Регину Петровну, развернулись в ее сторону, как по команде.
   
Ребята рассматривали пушки, а солдаты глядели на молодую красивую воспитательницу.
   
Кузьменышам это не понравилось.
   
— Ну-у, чево встал! — рявкнул Сашка на ишачка и хлестнул прутом. Эка, мол, невидаль, военный эшелон с солдатами.
   
Тележка, звонко подскакивая на шпалах, стала переезжать через пути.
   
— Ишь какие! Туземки-то! — раздалось им вслед.
   
Братья переглянулись, но отвечать не стали. Солдаты, а понятия никакого нет, что совсем они с Региной Петровной и мужичками не туземцы! Те голяком да в перьях ходят, это в любой географии нарисовано!
   
По тропе, ведущей в межгорье, за ротонду, они поднялись к развалинам санатория и тут сделали передышку.
   
Каждый из братьев выбрал себе для купания отдельную ямку и разделся. Регина Петровна окунула мужичков, оставила их играть, а сама отошла подальше, к огромному квадратному бассейну, и там в одиночестве плескалась, повязав голову рубашкой.
   
Когда раздался ее крик, ребята, не видя ее за паром, решили, что она просто их окликает, и заорали, заулюлюкали в ответ, перебегая от ямки к ямке и с гиканьем в них ныряя.
   
И вдруг пронеслось:
   
— Мальчики! Мальчики! Помогите! Сюда! Скорей!
   
Братья нацепили одежду на мокрое тело и понеслись на ее голос. Они сразу сообразили, что на воспитательницу напали чечены!
   
Но никаких чеченов не было.
   
У края бассейна стоял солдат и, не отрываясь, смотрел на Регину Петровну. Сама же Регина Петровна сидела, погрузившись до подбородка в воду, на другом конце бассейна и со страхом глядела на солдата.
   
Видно, он пришел вслед за ними, оттуда, со станции. Первым подбежал Сашка, успевший на ходу подхватить булыжник. Он встал между бассейном и солдатом, так что солдатская пряжка отсвечивала ему прямо в глаза.
   
— Ты чево! — крикнул он, задрав голову. — Чево подглядываешь? Тебя звали сюда?
 
А тут и Колька сбоку наскочил:
   
— Тебе чево тут нужно? А? Отваливай давай, а то командира позовем!
   
Солдат удивился, увидев перед собой двух одинаковых одинаково голосивших пацанов. Но как-то спокойно удивился и, тут же забыв про них, снова уставился на воспитательницу. Он шмыгнул носом, как шмыгают мальчишки, и, вздохнув, пошел прочь. Но уходя, несколько раз оглянулся, не на братьев, он их не видел, на женщину, на нее одну и смотрел.
   
— Иди! Иди! — крикнул вдогонку Сашка и даже камнем замахнулся. А Колька, как моряк в каком-то кино, свой красивый пояс снял.
   
Солдат вдруг остановился, братья поняли: сейчас вернется и врежет… Не надо было кричать вслед, раз уходил.
   
Правда, братья знали прием: один из них подкрадывался сзади и бросался под ноги, а второй пихал в грудь… Противник летел кувырком! Только с солдатом такой номер вряд ли прошел бы!
   
Другое дело: кусаться.
   
Это они пробовали. В Томилине их избивал, подкарауливая поодиночке, в ту пору, когда посменно копали, один великовозрастный жлобина из блатных. Однажды они от отчаяния набросились и так его искусали, что он стал бегать от братьев, как от бешеных собак! Завидев, обходил за километр!
   
Но солдат не вернулся и не полез в драку. Последний раз, не без сожаления, взглянул на Регину Петровну и опять вздохнул. А на крик Сашки лишь повел недоуменно плечами и быстро, очень быстро убрался.
   
Может, он испугался, что Колька пообещал командира позвать?
   
Пока братья стояли ощетинившись, Регина Петровна выскользнула из воды, натянула шаровары и побежала к мужичкам. Те, ни о чем не подозревая, играли около тележки.
   
После случившегося она как ожила, стала разговорчивой, смешливой. А может, на нее горячая вода подействовала.
   
Она все подтрунивала над своим испугом. Надо же так визжать, что всех перепугала.
   
— Я вас очень напугала? — спрашивала она братьев. А потом сказала:
   
— Вы теперь мои рьщари! Заступники! Защитники мои!
   
Братья смутились.
   
Даже стало жарко.
   
Никогда не приходилось им быть защитниками для других. Только для себя. Оказалось, это приятно.
   
— А чево он хотел? — спросил Сашка угрожающе. Он еще не остыл от пережитого. — Может, он хотел чево украсть?
   
Регина Петровна посмотрела в ту сторону, куда ушел солдат, и странно улыбнулась.
   
— Не знаю. Парень-то симпатичный… И чего я развизжалась, напугала… Как девчонка! Да и вы, по-моему, его еще припугнули! Такие молодцы!
   
Братья посмотрели друг на друга и покраснели. Знала бы Регина Петровна, как они в один миг перетрусили!
   
Воспитательница полезла в кастрюльку и достала сверток. В нем оказались бутерброды, хлеб с маслом.
   
— Это вам вместо ордена, — сказала она, смеясь. Ах, какой разрумянившейся, какой красивой она сейчас была.
   
Братья набросились на хлеб, и хоть масло на нем давно растаяло, но впиталось, и было ужасно вкусно. И мужичкам дали кусок на двоих.
   
От санатория несколько километров дорога была асфальтированной, а потом перешла в булыжник и снова — белая, выгоревшая и потресканная земля.
   
Горы не походили на те горы, которые начинались за колонией. Они были пусты, ни деревьев, ни кустиков, лишь бурьян да сухая трава. Да в узких ложбинках, вдоль ручьев жалась колючая и неуютная растительность.
   
Ребята со вздохом смотрели по сторонам и думали о том, что их горы за колонией хоть были запретными, но были красивей, сытней: орехи, дикие груши, алыча. А тут ягоды на диких маслинах, и те мелкие, вяжут, невозможно взять в рот.
   
Регина Петровна, которая взбодрилась и даже курить, как заметили братья, стала меньше, тоже осматривалась с удивлением.
   
Несколько раз она повторила: «Библейские горы». Что это означает, братья не поняли. Но догадывались: пусто. Так Сашка Кольке и объяснил: «Ни хрена нет, одно название, и то неприличное».
   
Регина Петровна рассмеялась и сказала, что Библия — это такая большая, большая сказка… А написали ее евреи.
   
— Грузчики? — спросил Колька.
   
— Почему грузчики?
   
— Грузчики, которые на заводе! Они же евреи!
   
— Они хорошие евреи, — подтвердил Колька.
   
— А почему евреи должны быть плохими? — спросила с интересом Регина Петровна. И о чем-то задумалась. Вдруг она сказала: — Плохих народов не бывает, бывают лишь плохие люди.
   
— А чечены? — выпалил Сашка. — Они Веру убили.
 
Регина Петровна не ответила.
   
Между тем тележка сделала последний поворот, и глазам путешественников, а уж ехали они без малого десять часов, открылась ровная долина меж холмов, где кустилась зелень и белели видные издалека два домика.
   
Потом-то уже выяснилось, что домик был один, да и то крохотуля: мазанка из самана. А другой — навес, под который можно было въезжать на тележке. Так они и сделали.
   
Под этим навесом стоял на кирпичах таганок и свалены были всяческие инструменты: грабли, косы, лопаты и мотыги. Больше всего было мотыг.
   
— Приехали, — сказала Регина Петровна, оглядываясь. Никто их не встречал. — Будем здесь жить, — добавила она и стала быстро закуривать. Наверное, она волновалась.
   
Пришел мужчина. Братья сразу узнали бывшего солдата, который их подвозил на лошади. Сейчас он не был в гимнастерке, а лишь в рубахе и без кепки, лысоват и еще хромал.
   
Вихляющей походкой он направился к приезжим и тоже узнал колонистов. Протянул братьям руку, представился: «Демьян». Воспитательнице кивнул издалека.
   
— Приехали, значит? — спросил. Обращался к ним, как к взрослым. Регину Петровну будто не замечал.
   
— Приехали, — отвечал Сашка Демьяну как равному. — Хозяйством заниматься будем.
 
А Колька добавил:
   
— Скот пасти.
   
Демьян не удивился, что ребята приехали заниматься хозяйством. Не то что директор. Он одобрительно кивнул.
   
— Как же иначе… У нас говорили: воевать так воевать, пиши в обоз! Две коровы, значит, оставляю, семь телят, три козы… Вы доить-то хоть умеете?
   
— Научимся, — произнесла Регина Петровна и подошла ближе, держа папироску в руке.
   
Демьян поглядел на ее руку с папироской, на шаровары, погладил загорелую лысину.
   
— Это, простите… Товарищ дамочка: это работа… Вкалывать, говоря по-нашенски, надо… Не дым пущать!
   
— Значит, будем вкалывать, — простодушно ответила Регина Петровна и улыбнулась Кузьменышам. Но папироску погасила. И занялась мужичками.
   
— А чево, — поинтересовался Демьян у братьев. — У колонии уж работников не стало, что женский пол присылают?
   
Хоть было ребятам приятно вести разговор, как ведут мужчины, но выпада против их Регины Петровны они стерпеть не могли. Да ведь и заступники, защитники они ее!
   
Колька насупился, а Сашка строго посмотрел на Демьяна, будто впервые увидел.
   
— Регина Петровна после болезни… — сказал он. — Когда у нас дом взорвали… Из больницы она, ей тут поправляться нужно…
   
— А работать мы сами будем! — вставился и Колька. И соврал для веса: — Нам директор велел помогать! Одна, говорит, надежда на вас…
   
Демьян будто стушевался. Он часто закивал головой, стал пояснять, поворачиваясь и к Регине Петровне, что сена он накосил много и камыша накосил. Жить им лучше в саманном домике, там теплей. А вот варить придется на таганке, топить кизяком. Есть в хозяйстве ручные жернова, кукурузу молоть. На грядках еще остались помидоры, огурцы, так, гнилье одно, тыквы, капуста, свекла, картошка… Виноградник есть, но заброшенный, одичавший совсем виноградник, по земле то есть, без таркал, ползет… А вот сахарный тростник он посадил, найдете… Да все со временем найдете…
   
К вечеру Демьян запряг лошадь, попрощался. Достал напоследок кисет, ловко, одним движением руки свернул длинную козью ножку. Протянул Регине Петровне, это был жест примирения.
   
— Держи, — сказал, не глядя в лицо. — Хоть лично баб, которые курят, я не терплю… Мода такая военная пошла…
   
— А вам и терпеть не надо, — отвечала с улыбкой Регина Петровна. — Это вот они терпят. — И указала на Кузьменышей.
   
— А вдруг еще приеду! — вскинулся озорно Демьян. — Что скажете?
   
— Мы всем рады, — произнесла Регина Петровна и прикурила от уголька козью ножку, держа ее за перегиб, как трубку. Хотела что-то добавить, но закашлялась.
   
Демьян радостно захохотал.
   
— Дерет, а? — вскрикивал удовлетворенно. — Это не ваше городское баловство! Самосадик-горлодер! Сам рубил! Во как!
   
Он достал из кармана лист газетки, оторвал половинку и отсыпал из кисета горсть буроватой крупнозернистой махры.
   
— Пользуйся, — протянул воспитательнице. — Дымить будешь! Когда скучно станет!
   
Ребятам на прощание руку пожал.
   
— А вы энто… Поете-то, как артисты… Да… Я уморился, как хохотал! В клубе, в колхозе… — И вдруг другим тоном, насупившись. — А Верку жалко.
   
Проковылял к телеге, бочком, так было ему ловчей, присел на край, кепчонку на лысину нахлобучил и причмокнул на лошадь, та сразу пошла. Уехал, не обернувшись и будто не интересуясь ничем и никем.
   
Легкая пыль висела долго над дорогой, ее золотило заходящее солнце.
  
  
   
    
23
   
   
Регина Петровна поселилась с мужичками в домике. Как-то они ухитрились все трое спать на одной кровати. Кузьменышам постелили на полу, но они отказались. Тесно там и душно. Бросили ломкого, но приятно пахнущего камыша в углу под навесом и на нем устроили лежбище. Стены навеса были сплетены из того же самого камыша, только сухого. По ночам он поскрипывал.
   
Первым делом они разыскали тростник, который лысый Демьян называл сахарным. Всех угостили, и Регину Петровну, и мужичков. Ели, пока он вдруг не кончился. Вкусный тростник придумали в хозяйстве, жуй да плюй, весь день бы так.
   
Виноград тоже нашли. Он стелился по земле, и под плетями, если их приподнять, можно было обнаружить буроватые грозди, вывалянные в земле.
   
Сашка сорвал, попробовал на язык, скривился.
   
— Челюсть вывихнешь! Кислятина!
   
Но Регина Петровна была иного мнения. Она попросила набрать ягод побольше, сколько влезет в корзинку.
   
Тут же, на глазах ребят, вывалила гроздья в таз, помыла и стала давить булыжником. Потек мутный сок. Попробовали братья пальцем и на язык: скулу воротит.
   
Регина Петровна слила сок в бутыль, закрыла крышкой, а бутыль в погребок поставила.
   
— Вино для праздника будет, — сказала.
   
— А какой такой праздник? — поинтересовались братья.
   
— Не знаю, — сказала она. — Какой-нибудь придумаем!
   
— А праздники разве придумывают? — спросил Сашка. — Я считал, что они сами наступают.
   
— Иногда наступают… А иногда… — Воспитательница посмотрела пристально на братьев, поинтересовалась: — Вы когда родились-то?
   
— Чево? — в голос спросили братья. Они не поняли вопроса.
   
— День рождения у вас когда?
 
Братья переглянулись и вновь уставились на воспитательницу.
   
— День? Почему день? А если мы ночью родились? Или утром?
   
— Ну, конечно, — произнесла она с улыбкой. — У всех, всех на свете — даже у коров, и телят, и коз — есть свое число, когда они родились, и месяц, и год… У вас тоже есть. Только вы его забыли, правда?
   
Колька вздохнул и посмотрел на Сашку. У того мозги крепче. Пусть он вспоминает.
   
Если бы спросили, сколько банок джема, к примеру, в заначке, Колька бы сказал. А это…
   
Но Сашка тоже молчал.
   
— А мы сами придумаем число, — сказала Регина Петровна. — И будет у нас праздник! Ну? Колька тупо спросил:
   
— Это когда?
   
Регина Петровна что-то посчитала про себя, шевеля губами.
   
— Ну, скажем, через недельку. Семнадцатого октября. Устроит?
   
— Не знаю, — сказал Колька. И Сашка сказал: «Не знаю».
   
— А уедем когда? — поинтересовался Колька.
   
— Куда? Уедем?
   
— Куда-нибудь.
   
— А вам тут не нравится? — спросила Регина Петровна, обращаясь теперь к Сашке.
   
Тот помялся.
   
Про себя подумал. Тут — нравится… Нам там — не нравится…
   
Ему представилось, что Портфельчик оставит их тут навсегда. В школу ходить не надо, научатся, как Демьян, козьи ножки крутить, махру рубить, косить траву, жрать тростник.
   
А потом кто-нибудь из них женится на Регине Петровне и будет мужичков кашей кормить. Впрочем, нет, мужички тоже, наверное, вырастут. Они стадо пасти будут.
   
— Ладно, — сказала Регина Петровна. — Справим день рождения, а там решим. Согласны?
   
Ее голос, теплая ласка умиротворили братьев. Они согласились ждать. До праздника. А в праздник, это они уже знали по опыту: позовут в столовку, по одному сухарику дадут и жмень семечек в придачу. И катись подальше… Колбаской до самой Спасской!
   
Если бы братья захотели придумать праздник, то они и сами бы придумали. Вон, у Сашки голова оборотистая, он сколь хочешь этих праздников сочинит! И не надо там никакие рождения придумывать.
   
А может, это все сказки, что безродные — колонисты да детдомовцы — рождаются? Может, они сами по себе заводятся, как блохи, скажем, как вши или клопы в худом доме. Нет их, нет, а потом, глядишь, в какой-то щели появились! Копошатся, жучки эдакие, и по рожам немытым видно, по движениям особенным хватательным: ба! Да это наш брат беспризорный на белый свет выполз! От него, говорят, вся зараза, от него и моль, и мор, чесотка всякая… И так в стране продуктов не хватает, а преступность растет и растет. Пора его, родного, персидским порошком, да перетрумом, да керосинчиком, как таракашек, морить! А тех, что попрожорливее, — раз, и на Кавказ, да еще дустом или клопомором рельсы за поездом посыпать, чтобы памяти не осталось. Вот, глядишь, и не стало. И всем спокойно. Так на совести гладко. Из ничего вышли, в ничего ушли. Какое уж там рождение! Господи!
   
Все перетерпели в жизни братья. И уж день рождения как-нибудь перетерпят. Не такие трудности переживали! Да и когда это будет еще!
   
Но вот странно, это в колонии время медленно шло. Там слоняешься, ждешь, когда тебя накормят. А тут дни мелькали, как вагоны поезда, который летит мимо.
   
А все потому, что Кузьменыши занялись делом.
   
По очереди ходили они под гору, к родничку, воду таскали для хозяйства. Там и умыться можно. Но этого братья откровенно не любили. Да и вредно холодной водой умываться. Кожа стирается, одежда намокает.
   
И вообще: ни к чему.
   
Стадо гонять на луг тоже их забота. А вот коров доить им Регина Петровна не разрешила. Тайком попробовали, не вышло. Как дала корова ногой по бадейке… спасибо не по башке!
   
Коров звали Зорька и Машка. Так Демьян научил.
   
Зорька крутобокая, бурая, незлобивая. Ее-то братья и пробовали доить. А Машка худющая, в черных и белых пятнах, стервозная и капризная. К ней не подступись. Потом-то попривыкла, стала подпускать к себе воспитательницу, Сашку, даже мужичков, но настороженно, с оглядкой. Лишь Кольку не терпела. Как издалека завидит, шею вытянет, мокрый нос в его сторону повернет и нюхает. А если он захочет приблизиться, начинает копытом передним бить, рога в землю наставит, мычит. Ругается, значит.
   
Колька всерьез обижался на Машку, грозил издалека кулаком. И — уходил.
   
Пробовали братья морочить корову, переодеваться и выдавать себя друг за друга. Но корову, как тетку Зину, обмануть оказалось невозможно.
   
На круглых жерновах, один круг над другим, мололи братья кукурузу. Крутишь верхний, а в дырку зерна суешь. А из щели, между кругами, белое крошево сыплется. Его в сите потрясешь, вот тебе и мука и крупа. Жратва, словом.
   
Хоть чуреки пеки, лепешки такие грубые, хочешь, мамалыгу вари. Это все, особенно в смысле пожрать, братья быстро освоили. Вот только жернов крутить не любили.
   
Сперва по очереди крутили. Потом один Сашка. У Кольки, как он заявил, терпелка не выдерживала.
   
Зато он дрова и кизяки собирал с охотой. А Сашка кизяков видеть не мог. Ему легче сто раз жернов повернуть, чем один кизяк подобрать.
   
По-ихнему, может, это и кизяки, сказал он, а по-человечески все равно — г… Если бы он в колонии знал, он бы от колонистов, которые у забора кладут, столько бы добра вынес! На сто лет вперед топить бы хватило! Варили они рисовую кашу с молоком, пока был рис, а потом тыкву.
   
Поперву, когда закатили с огорода тыквину, величиной с одного из мужичков, братья все крутились вокруг нее. Пока Регина Петровна топором не разрубила на желтые куски. Оба тут же хватанули по куску. Погрызли, погрызли, бросили. Думали, она, как арбуз, а она, как кормовая морковь, один вид, а вкус — деревянный!
   
Заявили воспитательнице: эту дылду жрать не станем.
   
— Это не дылда, а тыква, — поправила она.
   
— Все равно. Пусть ее Зорька с Машкой шамают или телята. Они глупые, не разберутся.
   
Регина Петровна рассмеялась, пригрозила:
   
— Еще добавку попросите!
   
— Не попросим! — пригрозили братья. — И чего такие дылды нa огороде место занимают! Большая — а дура… семечками набитая!
   
А Регина Петровна куски на противешок и в печь на угли сунула. Пекла, колдовала и хитро помалкивала.
   
Во время обеда положила по кусочку: пробуйте! Привереды несчастные!
   
Братья подумали, отщипнули. И еще отщипнули. Каждый ломоть подрумянился, набух, стал ароматным, сладким. Липкий мед по корочке тянется… Вкуснотища, словом.
   
Съели братья, посмотрели на противень: сколько штук осталось? Регина Петровна погрозила пальцем, но добавок дала. Гордые братья сами бы не попросили. Вот это был праздник: сплошное обжиранье!
   
Колька пальцы вылизал и заявил: — Хорошо, что на Кавказе такая дылда растет!
 
Это он Кавказ так похвалил. А заодно и тыкву. Сашка промолчал. Но про себя отметил: в этом деле они маху дали. Опозорились. Из молока делала Регина Петровна сметану, творог в мешочке из марли вывешивала. Давала пить. Только молочное у братьев не пошло. Пили и морщились. Старались удрать из-за стола.
   
— Глупенькие вы мои, — уговаривала Регина Петровна, разливая по кружкам парное молоко. — Вы своего счастья не понимаете! Это же лучшее, что придумала для вас природа!
   
— А мы без природы, — упрямо произносил Колька. И Сашка кивал. — Мы сами по себе.
   
— Так вы и есть природа… Вы еще какая природа: стихия! — смеялась Регина Петровна и садилась пить сама. А чурек ломала на кусочки для каждого.
   
— Отчего, скажите, пожалуйста, вы, когда вас много, такие неуправляемые? Вы же, как пыльная буря: не удержишь, не успокоишь… А когда вас двое, — еще им по кусочку чурека, — вы другие, и лучше. Не совсем, конечно. Но лучше, лучше…
   
— Без шакалов хорошо, — объяснил Сашка. — А вот они приедут, так все расшарапят. И дылду, и молоко, и чуреки…
   
— А сами? — спросила Регина Петровна. И вытерла белые губы и белые носы у мужичков. Они лакали молоко, как котята, язычком, из блюдец.
   
— Что… Сами?
   
— Будто не знаете? — сказала Регина Петровна.
   
Сашка хотел сказать, что не знает, но запнулся. Они вчера заначку с Колькой сделали. Положили туда три чурека, думали, воспитательница не заметит. Еще муки в бутылку набили.
   
Регина Петровна сметала со стола крошки, но видно было, что ждет она от братьев ответа. Как соловей лета. Черные брови свела, сердится, значит. Насупясь, присела и, подперев щеки руками и глядя мимо них, стала говорить, что вот думала она, живут семьей, да все у них общее, и все свое… А кто-то по-шакальи ведет себя, то есть сам у себя ворует. Тырит, кажется, так называют. И это ей, Регине Петровне, ни в жизнь не понять. Как можно у себя со стола украсть?
   
Братья, не произнося ни слова, встали и пошли. Сперва к лугу, чтобы посовещаться, потом к заначке.
   
Вернулись, и все добро, то есть чуреки и муку в бутылке, положили на стол.
   
Больше об этом не вспоминали.
   
Накануне дня рождения Регина Петровна поставила тесто для пирога. И дылду пожелтей попросила прикатить с огорода. И за стадом присмотреть. И за мужичками.
   
Сама же запрягла ишачка и уехала на станцию. Вернулась не скоро: выложила на стол две железные банки тушенки. Выменяла на молоко у проходящего поезда.
   
Верней так: тушенка была одна, а в другой, овальной баночке с ключиком на боку была американская консервированная колбаса.
   
Братья уже знали: всунешь ключик в петлю, покрутишь, и крышка по шву расползется, а под крышкой… Мать честная, вот праздник, так праздник! Ради таких банок братья готовы каждый день свое рождение терпеть!
   
Кузьменыши от стола не отходили, все приглядывались, принюхивались к баночкам, все поглаживали их сверкающие холодные бока. Пытались лизать, но вкус у железа был самый что ни есть железный, щипало язык, и только.
   
Вдруг приехал на телеге Демьян, хоть его никто не звал. Про день рождения он, конечно, не догадывался, но привез кусок сала в тряпке и банку джема: у своих, у заводских, выпросил.
   
Регина Петровна встретила Демьяна сдержанно, а джему обрадовалась: настоящий сладкий пирог будет!