1 2 3 4 5 6 7 8 9 
В число семи прославленных бретонских лесов входили:  Фужерский лес, который преграждал путь между Долем и Авраншем; Пренсейский лес,  имевший восемь лье в окружности; Пэмпонский лес, весь изрытый оврагами и  руслами ручьев, почти непроходимый со стороны Бэньона и весьма удобный для  отступления на Конкорне – гнездо роялистов; Реннский лес, по чащам которого  гулко разносился набат республиканских приходов (обычно республиканцы тяготели  к городам), здесь Пюизэ наголову разбил Фокара;[368] Машкульский лес, где, словно волк, устроил  свое логово Шаретт; Гарнашский лес, принадлежавший семействам Тремуйлей,  Говэнов и Роганов, и Бросельяндский лес, принадлежавший только феям.    

Один из дворян Бретани именовался "Хозяином  Семилесья". Этот почетный титул носил виконт де Фонтенэ, принц бретонский.    

Ибо помимо французского принца существует принц бретонский.  Так, Роганы были бретонскими принцами. Гарнье де Сент в своем донесении Конвенту  от 15 нивоза II года окрестил принца Тальмона "Капетом разбойников,  владыкой Мэна и всея Нормандии".    

История бретонских лесов в период между 1792 и 1800 годами  могла бы стать темой специального исследования: но она на правах легенды вошла  в обширную летопись Вандеи.    

У истории своя правда, а у легенд – своя. Правда легенд по  самой своей природе совсем иная, нежели правда историческая. Правда легенд –  это вымысел, стремящийся подвести итог явлениям действительности. Впрочем, и  легенда и история обе идут к одной и той же цели – в образе преходящего  человека представить вечночеловеческое.    

Нельзя полностью понять Вандею, если не дополнить историю  легендой; история помогает увидеть всю картину в целом, а легенда –  подробности.    

Признаемся же, что Вандея стоит такого труда. Ибо Вандея  своего рода чудо.    

Война темных людей, война нелепая и величественная,  отвратительная и великолепная, подкосила Францию, но и стала ее гордостью.  Вандея – рана, но есть раны, приносящие славу.    

В иные свои часы человеческое общество ставит историю перед  загадкой, и для мудреца разгадка ее – свет, а для невежды – мрак, насилье и  варварство. Философ поостережется вынести обвинительный приговор. Он не сбросит  со счета трудности, которые затемняют общую картину. Трудности подобны проплывающим  тучам – и те и другие на миг погружают землю в полумрак.    

Если вы хотите понять вандейское восстание, представьте себе  отчетливо двух антагонистов – с одной стороны французскую революцию, с другой –  бретонского крестьянина. Стремительно развертываются великие, небывалые  события; благодетельные перемены, хлынувшие все разом бурным потоком,  оборачиваются угрозой, цивилизация движется вперед гневными рывками, неистовый,  неукротимый натиск прогресса несет с собой неслыханные и непонятные улучшения,  и на все это с невозмутимой важностью взирает дикарь, странный светлоглазый,  длинноволосый человек, вся пища которого – молоко да каштаны, весь горизонт –  стены его хижины, живая изгородь да межа его поля; он знает наизусть голос  каждого колокола на любой колокольне в окрестных приходах, воду он употребляет  лишь для питья, не расстается с кожаной курткой, расшитой шелковым узором,  словно татуировкой покрывающим всю одежду, как предок его, кельт, покрывал  татуировкой все лицо; почитает в своем палаче своего господина; говорит он на  мертвом языке, тем самым замуровывая свою мысль в склепе прошлого, и умеет  делать лишь одно – запрячь волов, наточить косу, выполоть ржаное поле, замесить  гречневые лепешки; чтит прежде всего свою соху, а потом уж свою бабку; верит и  в святую деву Марию и в Белую даму, молитвенно преклоняет колена перед святым  алтарем и перед таинственным высоким камнем, торчащим в пустынных ландах; в  долине он хлебопашец, на берегу реки – рыбак, в лесной чаще – браконьер; он  любит своих королей, своих сеньоров, своих попов и своих вшей; он несколько  часов подряд может не шелохнувшись простоять на плоском пустынном берегу,  угрюмый слушатель моря.    

И теперь судите сами, способен ли был такой слепец принять  благословенный свет?    

     II. Люди    

     

У нашего крестьянина два надежных друга: поле, которое его  кормит, и лес, который его укрывает.    

Трудно даже представить в наши дни тогдашние бретонские  леса, – это были настоящие города. Глухо, пустынно и дико; не продерешься  через сплетение колючих ветвей, кустов, зеленых зарослей, и на первый взгляд в  этих непролазных чащах не найдешь ни одной живой души; безмолвие, какого нет и  в могиле, подлинное пристанище мертвых; но если бы вдруг одним взмахом, как  порывом бури, можно бы было снести все эти деревья, то стало бы видно, как под  густой их сенью копошится людской муравейник.    

Узкие круглые колодцы, скрытые под завалами из камней и  сучьев, колодцы, которые идут сначала вертикально, а потом дают ответвления в  сторону под прямым углом, расширяются наподобие воронки и выводят в полумрак  пещер, – вот какое подземное царство обнаружил Камбиз[369] в Египте, а Вестерман обнаружил в Бретани:  там – пустыня, здесь – леса; в пещерах Египта лежали мертвецы, а в пещерах  Бретани ютились живые люди. Одна из самых заброшенных просек Мидонского леса,  сплошь изрезанная подземными галереями и пещерами, где сновали невидимые люди,  так и звалась «Большой город». Другая просека, столь же пустынная на  поверхности и столь же заселенная в глубине, была известна под названием  «Королевская площадь».    

Эта подземная жизнь началась в Бретани с незапамятных  времен. Человеку здесь всегда приходилось убегать от человека. Потому-то и  возникали тайники, укрытые, как змеиные норы под корнями деревьев. Так повелось  еще со времен друидов,[370] и  некоторые из этих склепов ровесники дольменам. И злые духи легенд и чудовища  истории – все они прошли по этой черной земле: Тевтат,[371] Цезарь,[372] Гоэль,  Неомен, Готфрид Английский, Алэн Железная Перчатка, Пьер Моклерк,[373] французский род Блуа,[374] и английский род Монфоров[375] короли и герцоги, девять  бретонских баронов, судьи Великих Дней, графы Нантские, враждовавшие с графами  Рейнскими, бродяги, разбойники, купцы, Рене II, виконт де Роган,[376] наместники короля,  «добрый герцог Шонский», вешавший крестьян на деревьях под окнами госпожи де  Севинье;[377] в XV веке – резня  сеньоров, в XVI–XVII веках – религиозные войны, в XVIII веке – тридцать тысяч  псов, натасканных на охоту за людьми; заслышав издали этот грозный топот, народ  спешил скрыться, исчезнуть. Итак, троглодиты,[378] спасающиеся от кельтов, кельты,[379] спасающиеся от римлян,  бретонцы, спасающиеся от нормандцев, гугеноты[380] – от католиков, контрабандисты – от  таможенников, – все они поочередно искали убежища сначала в лесах, а потом  и под землей. Самозащита зверя. Вот до чего тирания доводит народы. В течение  двух тысячелетий деспотизм во всех своих проявлениях – завоевания, феодализм,  фанатизм, поборы – травил несчастную загнанную Бретань, и любая безжалостная  облава кончалась лишь затем, чтобы вновь начаться на новый лад. И люди уходили  под землю.    

Ужас, который сродни гневу, уже гнездился в душах, уже  гнездились в подземных логовах люди, как вдруг во Франции вспыхнула революция.  И Бретань поднялась против нее – насильственное освобождение показалось ей  новым гнетом. Извечная ошибка раба.    

     III. Сообщничество людей и лесов    

     

Трагические леса Бретани теперь, как и встарь, стали  пособниками и прислужниками нового мятежа.    

Земля в таком лесу напоминала разветвленную веточку  звездчатого коралла, – во всех направлениях шла целая система неведомых  врагу сообщений и ходов, пещерок и галерей. В каждой такой глухой пещерке жило  пять-шесть человек. Недостаток воздуха – вот в чем заключалась главная  трудность. Несколько цифр дадут представление о могущественной организации  этого неслыханного по размерам крестьянского мятежа. В Иль-э-Вилэн, в Пертрском  лесу, где укрывался принц Тальмон, не слышно было дыхания человека, не видно  было следа его ноги, и тем не менее там ютилось шесть тысяч человек во главе с  Фокаром; в Морбигане, в Мелакском лесу, прохожий не встретил бы ни души, а там  укрывалось восемь тысяч человек. А ведь эти два леса – Пертрский и Мелакский –  еще не самые крупные в семье бретонских лесных великанов. Страшно было  углубиться в их чащу. Эти обманчивые дебри, где в подземных лабиринтах  теснились бойцы, напоминали огромные, недоступные человеческому глазу губки, из  которых под тяжелой пятой гиганта, под пятой революции, вырывался фонтан  гражданской войны.    

Незримые батальоны подстерегали врага. Тайные армии змеей  проползали под ногами республиканских армий, вдруг появлялись, вдруг снова  уходили под землю; вездесущие и невидимые, они обрушивались лавиной и  рассыпались, они были подобны колоссу, наделенному способностью превращения в  карлика: колоссы – в бою, карлики – в норе. Ягуары, ведущие жизнь кротов.    

Кроме огромных прославленных лесов, в Бретани имелось еще  множество перелесков и рощ. Подобно тому как города переходят в села, вековой  бор переходил в заросли кустарника. Леса были связаны между собой целой сетью  густолиственных зеленых лабиринтов. Старинные замки, они же крепости, поселки,  они же лагери; фермы, превращенные в ловушки и западни, мызы, обнесенные рвами  и обсаженные деревьями, – из этих бесчисленных петель плелась огромная  сеть, в которой запутывались республиканские войска.    

Все это вместе взятое носило название "Дубрава".    

В нее входил Мидонский лес с озером в центре, – лес  этот служил штаб-квартирой Жану Шуану, лес Жэнн – штаб-квартира Тайефера;[381] Гюиссерийский лес –  штаб-квартира Гуж-ле-Брюана;[382] лес  Шарни – штаб-квартира Куртилье,[383] Батарда,  прозванного Апостолом Павлом, начальника укрепленного лагеря «Черная Корова»;  Бюргольский лес – штаб-квартира таинственного господина Жака[384] которому судьба судила умереть загадочной  смертью в подземельях Жювардейля; был там также лес Шарро, где Пимусс и  Пти-Прэнс, во время стычки с гарнизоном Шатонефа, хватали в охапку гренадеров и  утаскивали их в плен; лес Эрэзри– свидетель поражения гарнизона Лонг-Фэ; Онский  лес – весьма удобный для наблюдения за дорогой из Ренна в Лаваль; Гравельский  лес, который принц де ла Тремуйль некогда получил в собственность после удачной  партии в мяч; Лоржский лес, расположенный в департаменте Кот-де-Нор, где после  Бернара де Вильнев;[385] хозяйничал  Шарль де Буагарди[386] Баньярский  лес близ Фонтенэ, где Лескюр напал на Шальбоса[387] и тот принял бой, хотя враг превосходил его  численностью в пять раз; лес Дюронде, который некогда оспаривали друг у друга  Алэн де Редрю и Эрипу, сын Карла Лысого; лес Кроклу, к самой опушке которого  подходили ланды, где Кокро приканчивал пленных; лес Круа-Батайль, под сенью  которого Серебряная Нога изрыгал подлинно гомеровскую хулу на голову Морьера, а  Морьер отвечал тем же Серебряной Ноге; Содрейский лес, чащи которого, как мы  уже видели, обшаривал один из парижских батальонов. И еще много других.    

В большинстве этих лесов и рощ имелись не только подземные  жилища, расположенные вокруг пещеры вождя; были там и настоящие поселения с  низенькими хибарками, укрытыми древесной листвой, и подчас их насчитывалось  такое множество, что они заполняли буквально все уголки леса. Часто их  местоположение выдавал только дым. Два таких лесных поселка в Мидонском лесу  завоевали громкую славу: один – Лоррьер близ Летана, и близ Сент-Уэн-ле-Туа –  десяток хижин, известных под названием Рю-де-Бо.    

Женщины жили в хижинах, мужчины – под землей, в склепах. Для  военных целей они пользовались "гротами фей" и древними ходами,  вырытыми еще кельтами. Жены и дочери носили пищу ушедшим под землю мужьям и  отцам. А бывало и так – забудут о человеке, и он погибает в своем убежище с  голода. Впрочем, такая участь постигала лишь тех, кто по неловкости или  неумению не мог поднять крышку, закрывавшую выходной колодец. Обычно крышку  подземного тайника маскировали мхом и ветвями и так искусно, что ее почти  невозможно было обнаружить среди густой травы, но зато очень легко было  открывать и закрывать изнутри. Тайники эти рыли с большими предосторожностями,  вынутую землю потихоньку уносили и бросали в соседний пруд. Стенки и пол  подземелья устилали мхом и папоротником. Именовалось такое подземное убежище  «конуркой». Жить там было можно, если можно жить без света, без огня, без хлеба  и свежего воздуха.    

Было неосторожно не во-время выглянуть на свет божий,  покинуть подземное жилье в недобрый час. Того гляди неожиданно очутишься под  ногами марширующего республиканского отряда. Грозные леса: что ни лес – двойной  капкан. Синие не решались войти в лес, белые не решались выйти из леса.    

     IV. Их жизнь под землей    

     

Люди, забившиеся в звериные норы, томились от скуки. Иной  раз ночью, махнув рукой на все опасности, они вылезали наружу и отправлялись в  ланды поплясать немного. Иные молились, надеясь скоротать долгие часы. "С  утра до ночи, – вспоминает Бурдуазо, – Жан Шуан заставлял нас  перебирать четки".    

Немалых трудов стоило удержать под землей жителей Нижнего  Мэна, когда в их краю наступал праздник Жатвы. Некоторым приходили в голову  самые невероятные фантазии. Так Дени, иначе Пробей-Гора, переодевшись в женское  платье, пробирался в Лаваль посмотреть спектакль, потом снова заползал в свою  "конурку".    

В один прекрасный день они уходили на смертный бой, сменив  мрак звериной норы на мрак могилы.    

Иногда, приподняв крышку тайника, они жадно прислушивались,  не началась ли схватка, настороженно следили за ходом сражения. Республиканцы  стреляли равномерно, залп за залпом, роялисты вели беспорядочный огонь, и это  помогало разбираться в боевой обстановке. Если повзводная стрельба вдруг  прекращалась, значит роялистов одолели, если одиночные выстрелы еще долго  слышались вдали, значит побеждали белые. Белые всякий раз преследовали  неприятеля, а синие – никогда, так как Вандея была против них.    

Подземное воинство прекрасно знало, что творится на  поверхности земли. Вести передавались по лесу со сказочной быстротой и  неведомыми путями. Вандейцы разрушили все мосты, сняли колеса со всех повозок и  телег и тем не менее находили способ передавать друг другу необходимые сведения  и осведомлять друг друга обо всем, что происходило окрест. Сеть дозорных  постов, расставленных повсюду, передавала сведения из леса в лес, из деревни в  деревню, от мызы к мызе, от куста к кусту.    

Какой-нибудь безобидный мужлан, глуповато улыбаясь, брел по  дороге, но в выдолбленной палке он нес депешу.    

Бывший член Учредительного собрания Боэтиду[388] снабжал мятежников республиканскими  пропусками нового образца, позволявшими беспрепятственно передвигаться из  одного конца Бретани в другой. На таком пропуске оставалось лишь поставить свое  имя, а изменник выкрал не одну сотню пропусков. И невозможно было изловить ни  одного вандейца. «Тайны, в которые были посвящены более четырехсот тысяч  человек, сохранялись свято», – пишет Пюизэ.[389]    

Казалось, что этот огромный четырехугольник, образованный на  юге линией Сабль-Туар, на востоке линией Туар-Сомюр, а также рекой Туэ, на  севере водами Луары и на западе берегом океана, наделен единой нервной  системой, и толчок в любой его точке сотрясал одновременно весь организм. В  мгновение ока новость из Нуармутье долетала до Люсона, и в лагере Луэ знали в  подробностях то, что делается в лагере Круа-Морино. Словно птицы помогали  переносить вести. Седьмого мессидора III года Гош писал: "Можно подумать,  что у них есть телеграф".    

В этом крае были свои кланы, подобные шотландским кланам.  Каждый приход имел своего военачальника. В этой войне участвовал мой родной  отец, и я вправе говорить о ней.    

     V. Их жизнь на войне    

     

Многие из них были вооружены только пиками. Однако имелись в  изобилии и добрые охотничьи карабины. Браконьеры Дубравы и контрабандисты Лору  – непревзойденные стрелки. Странное это было воинство – ужасное и отважное.  Когда прошел слух о наборе по декрету трехсоттысячного ополчения, во всех  приходах Вандеи забили в набат, всполошив шестьсот деревень. Пожар мятежа  запылал со всех концов сразу. Пуату и Анжу выступили в один и тот же день.  Добавим, что первые раскаты грозы послышались в ландах Кербадер еще 8 июля 1792  года, за месяц до 10 августа. Предшественником Ларошжаклена и Жана Шуана был  ныне забытый Алэн Ределер.[390] Под  страхом смертной казни роялисты забирали в свои отряды всех мужчин, способных  носить оружие, реквизировали повозки, съестные припасы. В мгновение ока Сапино,[391] сформировал отряд в три  тысячи солдат, Катлино набрал десять тысяч человек, Стоффле – двадцать тысяч, а  Шаретт стал хозяином Нуармутье. Виконт де Сепо[392] поднял мятеж в Верхнем Анжу, шевалье де  Дьези – в Антр-Вилэн-э-Луар, Тристан-Отшельник[393] – в Нижнем Мэне, цирюльник Гастон – в  городе Геменэ, а аббат Бернье[394] –  по всему остальному краю. Впрочем, расшевелить эту массу не составляло особого  труда. В дарохранительницу какого-нибудь присягнувшего республике священника,  по местному выражению «попа-клятвенника», сажали черного кота, который внезапно  выскакивал в самый разгар обедни. «Дьявол! Дьявол!» – кричали крестьяне, и вся  округа подымалась, как один человек. В исповедальнях тлело пламя мятежа.  Бретонское воинство было вооружено палками длиной в пятнадцать футов, так  называемыми «жердинами», и это орудие, равно пригодное в бою и при отступлении,  служило для неожиданных атак на синих и помогало в головоломных прыжках через  рвы. В разгар самых жарких схваток, когда бретонские крестьяне с ожесточением  рвались на республиканские каре, стоило им заметить поблизости часовенку или  распятие, как они тут же, на поле боя, преклоняли колена и под свист картечи  читали молитву; закончив молиться, оставшиеся в живых вскакивали на ноги и  устремлялись на врага. Они славились умением заряжать на ходу ружья. Их можно  было уверить в чем угодно; священники показывали им своего собрата по ремеслу,  которому предварительно веревкой стягивали докрасна шею, и объявляли  собравшимся: «Смотрите, вот он воскрес после гильотинирования!» Им не был чужд  дух рыцарства: так, они с воинскими почестями похоронили Феска,  республиканского знаменосца, который был изрублен саблями, но не выпустил из  рук полкового стяга. Они были остры на язык, про республиканских священников,  вступивших в брак, они язвительно говорили: «Сначала скуфью скинул, а потом и  штаны». Поначалу они боялись пушек, а потом бросались на орудия с палками и  захватывали их. Так они забрали великолепную бронзовую пушку и назвали ее  «Миссионер»; вслед за «Миссионером» захватили старинное орудие, помнившее еще  религиозные войны, – на нем были отлиты герб Ришелье и лик девы Марии; эту  пушку они прозвали «Мари-Жанна». Когда их выбили из Фонтенэ, они потеряли и  «Мари-Жанну», при защите которой не дрогнув полегли шестьсот крестьян. Потом они  снова захватили Фонтенэ, именно с целью отбить свою «Мари-Жанну», и  торжественно провезли ее по селениям, покрыв знаменами с королевскими лилиями и  цветочными гирляндами, причем заставляли всех встречных женщин лобзать пушку.  Но двух пушек было маловато. «Мари-Жанну» взял себе Стоффле; тогда снедаемый  завистью Катлино выступил из Пэн-ан-Мож, атаковал Жаллэ[395] и захватил третье орудие; Форэ[396] атаковал Сен-Флорэн и  взял четвертое. Два других вожака, Шуп[397] и  Сен-Поль, поступили проще: дубовые бревна обрядили под стволы пушек, понаделали  чучел, долженствующих изображать орудийную прислугу, и с этой-то артиллерией,  над которой весело потешались сами, обратили в бегство синих под Марейлем. То  была их лучшая пора. Позднее, когда Шальбо разбил наголову Ламарсоньера,  крестьянские батальоны позорно бежали, оставив на поле боя тридцать два  английских орудия. В те времена Англия выплачивала французским принцам субсидию  и посылала "определенное содержание его высочеству, – как писал 10  мая 1794 года некий Нансиа[398] –  ибо господина Питта уверили, что этого требуют приличия". Мелине.[399] в донесении от 31 марта  сообщает: "Мятежники идут в бой с криком: «Да здравствуют англичане!»  Крестьяне задерживались там, где могли пограбить. Святоши превратились в воров.  И дикарь не без порока. Играя именно на этой его слабой струнке, его приобщают  к цивилизации. Пюизэ пишет во II томе на странице 187: «Я несколько раз спасал  Плелан от грабежа». И дальше, на странице 434, он объясняет, почему обошел  стороной Монфор: «Я нарочно пошел в обход, чтобы не допустить разграбления  якобинских жилищ». Мятежники обобрали Шолле; они обчистили Шаллан. Так как им  не удалось поживиться в Гранвиле, они обрушились на Виль-Дье. Крестьян,  примкнувших к синим, они обзывали «якобинским отребьем» и уничтожали их в первую  очередь. Они любили бой, как солдаты, и обожали убийство, как разбойники. Они с  удовольствием расстреливали буржуа, этих, по их выражению, «брюхачей»;  «разговелись мы», – говорили они в таких случаях. В Фонтенэ один из  священников, кюре Барботэн, зарубил саблей старика. В Сен-Жермен-сюр-Илль[400] какой-то вандейский  командир, дворянин по происхождению, застрелил из ружья прокурора Коммуны и  взял себе его часы. В Машкуле республиканцев уничтожали систематически по  тридцати человек в день – избиение продолжалось целых пять недель; каждая  партия из тридцати человек называлась «цепочкой». Такую цепочку ставили у края  вырытой могилы – спиной к яме – и расстреливали; нередко республиканцы падали в  яму еще живыми, но их засыпали землей. Впрочем, мы сами еще недавно наблюдали  подобные нравы. Жуберу, главе округа, отпилили кисти обеих рук. На синих,  попавших в плен, надевали наручники, впивавшиеся в тело и выкованные нарочно  для такой цели. Убивали республиканцев на площади при всем народе и под звуки  охотничьих рогов. Шаретт, который подписывался: «Братство; Кавалер Шаретт» – и  повязывал голову, наподобие Марата, носовым платком, делая узел спереди, над  бровями, сжег город Порник со всеми жителями, заперев их в домах. Правда, и  Каррье не миловал вандейцев. На террор отвечали террором. Бретонский мятежник  обликом своим напоминал греческого повстанца: короткая куртка, ружье на  перевязи, гетры, широкие штаны; бретонский «молодец» походил на клефта. Анри де  Ларошжаклен, имея от роду двадцать один год, отправился на войну с палкой в  руке и парой пистолетов за поясом. Вандейская армия насчитывала сто пятьдесят  четыре дивизии. Они проводили регулярные осады городов, в течение трех дней они  держали в осаде Брессюир. Десять тысяч крестьян в страстную пятницу  бомбардировали город Сабль раскаленными ядрами. Как-то раз они ухитрились за  один день разгромить четырнадцать республиканских лагерей между Монтинье и  Курбвейлем. В Тюаре можно было слышать следующий блистательный диалог между  Ларошжакленом и каким-то парнем – оба стояли под стенами города: «Шарль!» –  «Здесь». – «Подставь плечи, я попробую взобраться». –  «Подставил». – «Дай твое ружье». – «Дал». Ларошжаклен взобрался на  стену, спрыгнул вниз, и мятежники овладели без помощи осадных лестниц башнями,  которые безуспешно осаждал сам Дюгесклен[401] Пуля  им была дороже червонца. Они плакали горючими слезами, когда вдали скрывалась  колокольня родного села. Бегство от неприятеля считалось самым обыденным делом;  в таких случаях их вожак командовал: «Башмаки долой, ружья не бросать!» Когда  нехватало зарядов, они, прочитав молитву, отправлялись добывать порох из  запасов республиканских армий; позднее д'Эльбе обращался за порохом и пулями к  англичанам. Когда синие наседали, вандейцы перетаскивали своих раненых в  высокую рожь или в заросли папоротника и по окончании схватки уносили с собой.  Военной формы у них не имелось. Одежда постепенно приходила в ветхость. Мужики  и дворяне носили первое попавшееся тряпье, – так Роже Мулинье,[402] щеголял в тюрбане и  доломане, которые он прихватил из театральной костюмерной в городе Флеш;  шевалье де Бовилье[403] накидывал  на плечи прокурорскую мантию, а поверх шерстяного колпака надевал дамскую  шляпку. Зато каждый носил белую перевязь и белый пояс; чины различались по  цвету бантов, Стоффле ходил с красным бантом, Ларошжаклен с черным; Вимпфен[404] наполовину жирондист,  впрочем ни разу не покидавший пределов Нормандии, разгуливал с нарукавной  повязкой. В рядах вандейцев были и женщины – например, госпожа де Лескюр, позже  ставшая госпожой де Ларошжаклен; Тереза де Мольен, любовница де Ларуари,  которая сожгла список главарей приходов; юная красавица госпожа де Ларошфуко,  которая, выхватив из ножен саблю, вместе с крестьянами пошла на штурм башни  замка Пюи-Руссо, и, наконец, знаменитая Антуанетта Адамс, прозванная «Кавалер Адамс»,  столь прославившаяся своей отвагой, что, когда она попалась в руки синим, ее  расстреляли, из уважения к ее воинской доблести, стоя. Эти легендарные времена  не знали снисхождения. Иные люди превращались в бесноватых. Та же госпожа  Лескюр нарочно пускала в галоп своего коня по телам республиканцев, павших в  бою; по мертвецам  – утверждает она; возможно, и по живым, по раненым –  скажем мы. Мужчины, случалось, изменяли общему делу, женщины – никогда.  Мадмуазель Флери из Французского театра перешла от Ларуари к Марату, но перешла  послушная велению сердца. Военачальники иной раз были такими же грамотеями, как  и их солдаты, – например, господин Сапино, не особенно ладивший с  орфографией, писал: «На нашей стороне имеитца…» Вандейские вожаки ненавидели друг  друга; орудовавшие в болотистых низинах орали: «Долой разбойников из горных  мест!» Кавалерия у вандейцев была малочисленная, да и сформировать  кавалерийские части стоило немалого труда; Пюизэ пишет: «Крестьянин с легкой  душой отдает мне двух сыновей, но, попроси я у него одну лошаденку, он сразу  помрачнеет». Вилы, косы, старые и новые ружья, браконьерские ножи, вертела,  дубинки обыкновенные и дубинки с шипом на конце – вот их вооружение; кое-кто  носил крест, сделанный из двух перекрещенных человеческих костей. На врага они  бросались с громкими криками, возникали сразу отовсюду, выбегали из чащи леса,  из-за холма, из-за кучи хвороста, из-за дорожного откоса, рассыпались  полукругом, убивали, истребляли, разили и исчезали. Проходя через  республиканский город, они срубали дерево Свободы, сжигали его и плясали вокруг  костра. У них были повадки ночных хищников. Правило вандейца – нападать  внезапно. Они проделывали по пятнадцати лье без малейшего шума, даже не примяв  на пути травинки. Вечером предводители, сойдясь на военный совет, определяли  место завтрашнего нападения на республиканские посты; вандейцы тут же заряжали  карабины, потом, пробормотав молитву, снимали деревянные сабо и длинной  вереницей шли через лес, шагая босыми ногами по вереску и мху, и из-под шатра сплетенных  ветвей не доносилось ни звука, ни слова, ни вздоха. Так в темноте осторожно  крадется кошка.    

     VI. Душа земли вселяется в человека    

     

Мятежная Вандея насчитывала (по самому скромному счету)  пятьсот тысяч человек – мужчин, женщин и детей. Полмиллиона бойцов – такую  цифру называет Тюффен де Ларуари.    

Федералисты[405] помогали  ей; сообщницей Вандеи была Жиронда. Ла Лозер[406] направил  в Дубраву тридцать тысяч человек. Для совместных действий объединились восемь  департаментов – пять в Бретани и три в Нормандии. Город Эвре, побратавшийся с  Каном, был представлен в лагере мятежников Шомоном – своим мэром и Гардемба –  своим нотаблем. Бюзо, Горса[407] и  Барбару – в Кане, Бриссо – в Мулене, Шассан – в Лионе, Рабо-Сент-Этьен – в  Ниме, Мейян[408] и  Дюшатель[409] – в Бретани, все они дружно  раздували пламя мятежа.    

Было две Вандеи: большая Вандея, которая вела лесную войну,  и Вандея малая, которая воевала по кустарникам; именно этот оттенок и отличает  Шаретта от Жана Шуана. Малая Вандея действовала в простоте душевной, большая  прогнила насквозь; малая все же была лучше. Шаретт получил титул маркиза, чин  генерал-лейтенанта королевских войск и большой крест Святого Людовика, а Жан  Шуан как был, так и остался Жаном Шуаном. Шаретт сродни бандиту, Жан Шуан –  рыцарю.    

А такие вожаки, как Боншан, Лескюр, Ларошжаклен – люди  большой души, – просто-напросто заблуждались. Создание "великой  католической армии" оказалось нелепостью; она была обречена на неудачу.  Можно ли представить себе мятежный крестьянский шквал в качестве силы, атакующей  Париж, коалицию деревенщины, осаждающую Пантеон, гнусавый хор рождественских  псалмов и песнопений, заглушающий звуки марсельезы, гвардию разума,  растоптанную ордой деревянных башмаков. Под Мансом и Савенэ это безумие  получило по заслугам. Вандея запнулась о Луару. Она могла все, но не могла  перешагнуть через эту преграду. В гражданской войне завоевания опасны. Переход  через Рейн довершает славу Цезаря и множит триумфы Наполеона, переход через  Луару убивает Ларошжаклена.    

Истинная Вандея – это Вандея в пределах своего дома; здесь  она неуязвима, более того – неуловима. Вандеец у себя в Вандее – контрабандист,  землепашец, солдат, погонщик волов, пастух, браконьер, франтирер, гуртоправ,  звонарь, крестьянин, шпион, убийца, пономарь, лесной зверь…    

Ларошжаклен только Ахилл, Жан Шуан – Протей.    

Вандея потерпела неудачу. Многие восстания увенчивались  успехом, примером тому может служить Швейцария. Но между мятежником-горцем,  каким являлся швейцарец, и лесным мятежником-вандейцем есть существенная  разница: подчиняясь роковому воздействию природной среды, первый борется за  идеалы, второй – за предрассудки. Один парит, другой ползает. Один сражается за  всех людей, другой за свое безлюдье; один хочет жить свободно, другой –  отгораживается от мира; один защищает человеческую общину, другой – свой  приход. "Общины! Общины!" – кричали герои Мора. Один привык  переходить через бездны, другой – через рытвины. Один – дитя горных пенящихся  потоков, другой – стоячих болот, откуда крадется лихорадка; у одного над  головой лазурь, у другого – сплетение ветвей; один царит на вершинах, другой  хоронится в тени.    

А вершина и низина по-разному воспитывают человека.    

Гора – это цитадель, лес – это засада; гора вдохновляет на  отважные подвиги, лес – на коварные поступки. Недаром древние греки поселили  своих богов на вершины гор, а сатиров в лесную чащу. Сатир – это дикарь,  получеловек, полузверь. В свободных странах есть Апеннины, Альпы, Пиренеи,  Олимп. Парнас – это гора, гора Монблан была гигантским соратником Вильгельма  Телля;[410] в поэмах Индии,  пронизанных духом победоносной борьбы разума с темными силами, сквозь это  борение проступает силуэт Гималаев. Символ Греции, Испании, Италии, Гельвеции –  гора; символ Кимерии, Германии или Бретани – лес. А лес – он варвар.    

Не раз характер местности подсказывал человеку многие его  поступки. Природа чаще, чем полагают, бывает соучастницей наших деяний.  Вглядываясь в хмурый пейзаж, хочется порой оправдать человека и обвинить  природу, исподтишка подстрекающую здесь на все дурное; пустыня подчас может  оказать пагубное воздействие на человеческую совесть, особенно совесть человека  непросвещенного; совесть может быть гигантом, и тогда появляются Сократ[411] и Иисус; она может быть  карликом – тогда появляются Атрей и Иуда. Совесть-карлик легко превращается в  пресмыкающееся; не дай ей бог попасть в мрачные дебри, в объятия колючек и  терний, в болота, гниющие под навесом ветвей; здесь она открыта всем дурным и  таинственным внушениям. Оптический обман, непонятные миражи, нечистое место,  зловещий час суток, навевающий тревогу, – все это повергает человека в  полумистический, полуживотный страх, из коего в мирные дни рождаются суеверия,  а в грозную годину – зверская жестокость. Галлюцинация своим факелом освещает  путь убийству. В разбое есть что-то хмельное. В чудесах природы скрыт двойной смысл  – она восхищает взор истинно просвещенных людей и ослепляет душу дикаря. Для  человека невежественного пустыня населена призраками, ночной мрак усиливает  мрак ума, и в душе человека разверзаются бездны. Какая-нибудь скала,  какой-нибудь овраг, какая-нибудь лесная поросль, игра света и тени между  деревьев – все это может толкнуть на дикий и жестокий поступок. Словно в самом  деле существуют в природе зловещие места.    

Сколько трагедий перевидал на своем веку мрачный холм,  поднимающийся между Бэньоном и Плеланом!    

Широкие горизонты внушают душе человека широкие общие идеи;  горизонты ограниченные порождают лишь узкие, частные идеи; и порой человек  большой души всю жизнь живет в кругу своих узких мыслей, свидетельством тому –  Жан Шуан.    

Общие идеи ненавистны идеям частным; отсюда-то и начало  борьбы против прогресса.    

Родной край и отечество – в этих двух словах заключена вся  сущность вандейской войны; вражда идеи местной с идеей всеобщей. Крестьянин  против патриота.    

     VII. Вандея прикончила Бретань    

     

Бретань – завзятая мятежница. Но всякий раз, когда в течение  двух тысяч лет она подымалась, правда была на ее стороне; но на сей раз она  впервые оказалась неправа. И, однако, боролась ли она против революции, или  против монархии, против делегатов Конвента или против своих хозяев – герцогов и  пэров, против выпуска ассигнатов или против соляного налога, бралась ли она за  оружие под водительством Никола Рапэна,[412] Франсуа  де Лану,[413] капитана Плювио или  госпожи де Ла Гарнаш, Стоффле, Кокеро или Лешанделье де Пьервиль, шла ли она за  Роганом против короля или с Ларошжакленом за короля, – Бретань всегда вела  одну и ту же войну, противопоставляла себя центральной власти.    

Старинные бретонские провинции можно уподобить пруду:  стоячие воды не желали течь; дыхание ветра не освежало, а лишь будоражило их  поверхность. Для бретонцев Финистером кончалась Франция, им замыкался мир,  отведенный человеку, тут прекращался разбег поколений. "Стой!" –  кричал океан земле, а варварство – цивилизации. Каждый раз, как из центра, из  Парижа шел толчок, – исходил ли он от монархии, или от республики, был ли  он на руку деспотизму, или свободе, – все равно это оказывалось  новшеством, и вся Бретань злобно ощетинивалась. Оставьте нас в покое! Что вам  от нас нужно? И жители равнины брались за вилы, а жители Дубравы – за карабин.  Все наши начинания, наши первые шаги в законодательстве и просвещении, наши  энциклопедии, наши философы, наши гении, наша слава разлетались в прах,  натолкнувшись у подступов к Бретани на Гуру; набат в Базуже возвещает угрозу  французской революции; забытая богом пустошь Гау подымается против наших  шумливых площадей, а колокол в О-де-Пре объявляет войну башням Лувра.    

Трагическая глухота.    

Вандейский мятеж был зловещим недоразумением.    

Стычка колоссов, свара титанов, неслыханный по своим  масштабам мятеж, коему суждено было оставить в истории лишь одно имя: Вандея –  знаменитое, но черное имя; Вандея готова была кончить самоубийством ради того,  что уже кончилось. Вандея – приносившая себя в жертву ради заядлых эгоистов,  отдававшая свою беззаветную отвагу ради трусов, не имевшая в войне ни  стратегии, ни тактики, ни плана, ни цели, ни вождя, ни ответственности. Вандея,  показавшая, в какой мере воля может стать бессилием; рыцарственная и дикая,  нелепая в своем разнузданном зверстве, воздвигавшая против света преграду тьмы;  невежество, целые годы оказывающее глупое и спесивое сопротивление истине,  справедливости, праву, разуму, свободе; пугало, страшившее страну целых восемь  лет; опустошение четырнадцати провинций; вытоптанные нивы, сожженные села, разрушенные,  разграбленные города и жилища, убийство женщин и детей; горящий факел, сунутый  в солому; меч, вонзенный в сердце, угроза цивилизации, вся надежда господина  Питта – вот какова была эта война, это бессознательное покушение на  отцеубийство.    

В итоге же Вандея послужила делу прогресса, ибо доказала,  что необходимо рассеять древний бретонский мрак, пронизать эти джунгли всеми  стрелами света. Катастрофы имеют странное свойство – делать на свой зловещий  лад добро.    

     

 Книга вторая    

Трое детей    

     I. Plus quam civilia bella[414]    

     

Лето 1792 года выдалось на редкость дождливое, а лето 1793  года – на редкость жаркое. Гражданская война в Бретани уничтожила все  существовавшие дороги. Однако люди разъезжали по всему краю, пользуясь  прекрасной погодой. Сухая земля лучше любой дороги.    

К концу ясного июльского дня, приблизительно через час после  захода солнца, какой-то человек, направлявшийся из Авранша, подскакал к  маленькой харчевне под названием «Круа-Браншар», что стояла у входа в  Понторсон, и осадил коня перед вывеской, какие еще совсем недавно можно было  видеть в тех местах: "Потчуем холодным сидром прямо из бочонка". Весь  день стояла жара, но к ночи поднялся ветер.    

Путешественник был закутан в широкий плащ, покрывавший  своими складками круп лошади. На голове его красовалась широкополая шляпа с  трехцветной кокардой, что свидетельствовало об отваге путника, ибо в этом краю,  где каждая изгородь стала засадой, трехцветная кокарда считалась прекрасной  мишенью. Широкий плащ, застегнутый у горла и расходившийся спереди, не стеснял движений  и не скрывал трехцветного пояса, из-за которого торчали рукоятки двух  пистолетов. Полу плаща сзади приподымала сабля.    

Когда всадник осадил коня, дверь харчевни отворилась и на  пороге показался хозяин с фонарем в руке. Было то неопределенное время дня,  когда на дворе еще светло, а в комнатах уже сгущается тьма.    

Хозяин взглянул на трехцветную кокарду.    

– Гражданин, – спросил он, – вы у нас  остановитесь?    

– Нет.    

– Куда изволите путь держать?    

– В Доль.    

– Тогда послушайтесь меня, возвращайтесь лучше обратно  в Авранш, а то заночуйте в Понторсоне.    

– Почему?    

– Потому что в Доле идет сражение.    

– Ах, так, – произнес всадник и добавил: –  Засыпьте-ка моему коню овса.    

Хозяин притащил колоду, высыпал в нее мешок овса и разнуздал  лошадь; та, шумно фыркнув, принялась за еду.    

Разговор между тем продолжался.    

– Гражданин, конь у вас реквизированный?    

– Нет.    

– Значит, ваш собственный?    

– Да, мой. Я его купил и заплатил наличными.    

– А сами откуда будете?    

– Из Парижа.    

– Так прямо из Парижа и едете?    

– Нет.    

– Куда там прямо, все дороги перекрыты. А вот почта  пока еще ходит.    

– Только до Алансона. Поэтому я из Алансона еду верхом.    

– Скоро по всей Франции почта не будет ходить. Лошади  перевелись. Коню красная цена триста франков, а за него просят шестьсот, к овсу  лучше и не подступайся. Сам почтовых лошадей держал, а теперь, видите, держу  харчевню. Нас, начальников почты, было тысяча триста тринадцать человек, да  двести уже подали в отставку. А с вас, гражданин, по новому тарифу брали?    

– Да, с первого мая.    

– Значит, платили по двадцать су с мили за место в  карете, двенадцать су – за место в кабриолете и пять су – за место в повозке.  Лошадку-то в Алансоне приобрели?    

– Да.    

– Целый день нынче ехали?    

– Да, с самого рассвета.    

– А вчера?    

– И вчера и позавчера так же.    

– Сразу видно. Вы через Донфорон и Мортэн ехали?    

– И через Авранш.    

– Послушайте меня, гражданин, остановитесь у нас,  отдохните. И вы устали, и лошадка притомилась.    

– Лошадь имеет право устать, человек – нет.    

При этих словах хозяин внимательно посмотрел на приезжего и  увидел строгое, суровое, спокойное лицо в рамке седых волос. Оглянувшись на  пустынную дорогу, он спросил:    

– Так одни и путешествуете?    

– Нет, с охраной.    

– Какая же охрана?    

– Сабля и пистолеты.    

Трактирщик притащил ведро воды и поднес лошади; пока лошадь  пила, он не спускал глаз с приезжего и думал: "Хоть десяток сабель  прицепи, все равно попа узнаешь".    

– Так вы говорите, что в Доле сражаются? – начал  приезжий.    

– Да. Должно быть, сейчас там битва в самом разгаре.    

– А кто же сражается?    

– Бывший с бывшим.    

– Как? Как вы сказали?    

– Один бывший перешел на сторону республиканцев и  сражается против другого бывшего, – тот, как был, так и остался за короля.    

– Но короля-то уже нет.    

– А малолетний? И потеха какая – оба эти бывшие родня  между собой.    

Путник внимательно слушал слова хозяина.    

А тот продолжал:    

– Один – молодой, а другой – старик. Внучатный  племянник на своего двоюродного деда поднял руку. Дед – роялист, а внук –  патриот. Дед командует белыми, а внук – синими. Ну, от этих пощады не жди. Оба  ведут войну не на живот, а на смерть.    

– На смерть?    

– Да, гражданин, на смерть. Вот полюбуйтесь, какими они  обмениваются любезностями. Прочтите-ка объявление, – старик ухитрился  такие объявления развесить повсюду, на всех домах, во всех деревнях, даже мне  на дверь нацепили.    

Он приблизил фонарь к квадратному куску бумаги, приклеенному  к створке входной двери, и путник, пригнувшись с седла, разобрал написанный  крупными литерами текст:    

"Маркиз де Лантенак имеет честь известить своего  внучатного племянника виконта де Говэна, что, ежели маркизу по счастливой  случайности попадется в руки вышеупомянутый виконт, маркиз с превеликим  удовольствием подвергнет его расстрелу".    

– А вот поглядите и ответ, – добавил хозяин.    

Он повернулся и осветил другое объявление, приклеенное к  левой створке двери. Всадник прочел:    

"Говэн предупреждает Лантенака, что, если этот  последний попадется в плен, он будет расстрелян".    

– Вчера, – пояснил хозяин, – старик повесил  объявление, а сегодня, глядите, и внук за ним. Недолго ответа ждали.    

Путешественник вполголоса, словно говоря с самим собой,  произнес несколько слов, которые хозяин хоть и расслышал, но не понял.    

– Да, это уже больше, чем междоусобная война, –  это война семейная. Что ж, пусть так, это к лучшему. Великое обновление народов  покупается лишь такой ценой.    

И, не отрывая глаз от второго объявления, всадник поднес  руку к шляпе и почтительно отдал честь клочку бумаги.    

А хозяин тем временем продолжал:    

– Сами видите, гражданин, что получается. Города и  крупные селения – за революцию, а деревни – против; иначе сказать, города –  французские, а деревни – бретонские. Значит, войну ведут горожанин с  крестьянином. Нас они зовут «брюхачами», ну, а мы их величаем «сиволапыми». А  дворяне и попы все на их стороне.    

– Ну, положим, не все, – заметил путник.    

– Конечно, гражданин, не все, раз, вон видите, виконт  против маркиза пошел.    

И добавил про себя:    

"Да и сам ты, гражданин, видать, поп".    

– А кто из них двоих одерживает верх?    

– Пока что виконт. Но ему трудно приходится. Старик  упорный. Оба они из рода Говэнов – здешние дворяне. Их род разделился на две  ветви: у старшей ветви глава маркиз де Лантенак, ну а глава младшей – виконт де  Говэн. А нынче обе ветви сшиблись. У деревьев такого не бывает, а вот у людей  случается. Маркиз де Лантенак – глава всей Бретани. Мужики его иначе как принцем  не называют. Только он высадился, к нему сразу пришло восемь тысяч человек; за  одну неделю поднялись триста приходов. Если бы ему удалось захватить хоть  полоску побережья, англичане сразу бы высадились. К счастью, здесь оказался  Говэн, его внук. Чудеса, да и только! Он командует республиканскими войсками и  уже образумил деда. Потом случилось так, что Лантенак сразу же по приезде  приказал уничтожить всех пленных, среди них попались две женщины, а у одной  было трое ребятишек, которых решил усыновить парижский батальон. Теперь этот  батальон спуску белым не дает. Зовется он "Красный Колпак". Парижан,  правда, в нем осталось немного, зато каждый за пятерых дерется. Вот они все и  влились в отряд Говэна. Белых так и метут. Хотят отомстить за тех женщин и  отобрать ребятишек. Что с маленькими сталось, куда их старик запрятал – никто  не знает. Парижские гренадеры совсем разъярились. Не случись здесь этих  ребятишек, может быть, и война по-другому повернулась бы. А виконт – славный и  храбрый молодой человек. Зато старик маркиз – сущий людоед. Крестьяне говорят,  что это, мол, Михаил-архангел сражается с Вельзевулом. Вы, может быть, не  слыхали, Михаил-архангел – здешний покровитель. Даже одна гора его именем  называется – та, что посреди залива. Здешние жители верят, что архангел Михаил  укокошил дьявола и похоронил его под другой горой и зовется та гора Томбелен.    

– Да, – пробормотал путник, – Tumba Belini,  могила Беленуса, Белюса, Бела, Белиала, Вельзевула.    

– Вы, как я погляжу, человек сведущий.    

И хозяин снова шепнул про себя:    

"Ну, понятно, священник, – вон как по-латыни  говорит!"    

А вслух сказал:    

– Так вот, гражданин, по крестьянскому представлению  выходит, что снова началась старая война. Если их послушать, то получается, что  Михаил-архангел – это генерал-роялист, а Вельзевул – это республиканский  командир. Но уж если есть на свете дьявол, так это наверняка Лантенак, а если  имеются божьи ангелы – так это как раз Говэн. Перекусить, гражданин, не  желаете?    

– Нет, у меня с собою фляга с вином и краюха хлеба. А  вы мне так и не сказали, что делается в Доле.    

– Сейчас расскажу. Говэн командует береговым  экспедиционным отрядом. А Лантенак решил поднять Нижнюю Бретань и Нижнюю  Нормандию, открыть двери Питту и усилить вандейскую армию – влить в нее  двадцать тысяч англичан и двести тысяч крестьян. А Говэн взял и разрушил этот  план. Он держит в своих руках все побережье, теснит Лантенака вглубь страны, а  англичан – к морю. Еще недавно здесь был Лантенак, а Говэн его отогнал, отобрал  у него Понт-о-Бо, выбил его из Авранша, выбил его из Вильдье, преградил ему  путь на Гранвиль. А теперь предпринял такой маневр, чтобы загнать Лантенака в  Фужерский лес и там окружить. Все шло хорошо. Вчера еще здесь был Говэн со  своим отрядом. Вдруг тревога. Старик – стреляный воробей, взял да и пошел в  обход, – говорят, пошел на Доль. Если он овладеет Долем да установит на  Мон-Доль хоть одну батарею, – а пушки у него есть, – значит, здесь,  на нашем участке побережья, смогут высадиться англичане, и тогда пиши пропало.  Вот поэтому-то и нельзя мешкать. Говэн, упрямая голова, не спросил ни у кого  совета, никаких распоряжений не стал ждать, скомандовал: "По коням!",  велел двинуть артиллерию, собрал свое войско, выхватил саблю и двинулся в путь.  Лантенак бросился на Доль, а Говэн на Лантенака. Вот в этом самом Доле и сшибутся  два бретонских лба. Сильный получится удар! Теперь они уже в Доле.    

– А сколько отсюда до Доля?    

– Отряд с повозками часа за три доберется. Но они уже  дошли.    

Всадник прислушался и сказал:    

– И в самом деле, будто слышна канонада.    

Хозяин тоже прислушался.    

– Верно, гражданин. И из ружей тоже палят. Слышите,  словно полотно рвут. Заночуйте-ка здесь. Сейчас туда не стоит спешить.    

– Нет, я не могу задерживаться. Мне пора.    

– Напрасно, гражданин. Конечно, я ваших дел не знаю, да  уж очень велик риск, если, конечно, речь не идет о самом дорогом для вас на  свете…    

– Именно об этом и идет речь, – ответил всадник.    

– Ну, скажем, о вашем сыне…    

– Почти о сыне, – сказал всадник.    

Хозяин, задрав голову, посмотрел на него и прошептал про  себя:    

"Вот поди ж ты, а я-то считал, что он поп".    

Но, подумав, решил:    

"Что ж, и у попов бывают дети".    

– Взнуздайте моего коня, – сказал путник. –  Сколько я вам должен?    

И он расплатился.    

Хозяин оттащил колоду и ведро к стене и подошел к всаднику.    

– Раз уж вы решили ехать, послушайтесь моего совета. Вы  в Сен-Мало направляетесь? Ну так незачем вам забираться в Доль. Туда есть два  пути – один на Доль, другой по берегу моря. Что тут ехать, что там – разница  невелика. Берегом моря дорога идет на Сен-Жорж-де-Бреэнь, на Шерье и на  Гирель-ле-Вивье. Значит, Доль останется у вас с юга, а Канкаль с севера. В  конце нашей улицы, гражданин, увидите две дороги: левая пойдет в Доль, а правая  – в Сен-Жорж. Послушайте меня, зачем вам в Доль ездить, попадете прямо в самое  пекло. Поэтому налево не сворачивайте, а берите направо.    

– Спасибо, – сказал путник.    

И он дал шпоры коню.    

Стало уже совсем темно, всадник мгновенно исчез во мраке.    

Трактирщик сразу же потерял его из вида.    

Когда всадник доскакал до перекрестка, до него донесся еле  слышный возглас трактирщика:    

– Направо берите!    

Он взял налево.    

     II. Доль    

     

Доль, "испанский город Франции в Бретани", как  значится в старинных грамотах, вовсе не город, а одна-единственная улица. По ее  обе стороны стоят в беспорядке дома с деревянными колоннами, и поэтому широкая  средневековая улица образует десятки узких закоулков и неожиданных поворотов.  Остальная часть города представляет лабиринт уличек, отходящих от главной улицы  или вливающихся в нее, как ручейки в речку. Доль не обнесен крепостной стеной,  не имеет крепостных ворот, он открыт со всех четырех сторон и расположен у  подножья горы Мон-Доль; город, само собой разумеется, не может выдержать осады;  зато осаду может выдержать его главная улица. Выступающие вперед фасады домов –  такие можно было видеть еще полвека тому назад – и галереи, образованные  колоннами, были вполне пригодны для длительного сопротивления. Что ни здание,  то крепость, и неприятелю пришлось бы брать с бою каждый дом. Рынок находился  почти в середине городка.    

Трактирщик из Круа-Браншар не солгал, – пока он вел  беседу с приезжим, в Доле шла неистовая схватка. Между белыми, пришедшими сюда  поутру, и подоспевшими к вечеру синими внезапно завязался ночной поединок. Силы  были неравны: белых насчитывалось шесть тысяч человек, а синих всего полторы  тысячи, зато противники были равны яростью. Достойно упоминания то  обстоятельство, что нападение вели именно синие.    

С одной стороны – беспорядочная толпа, с другой – железный  строй. С одной стороны – шесть тысяч крестьян, в кожаных куртках с вышитым на  груди Иисусовым сердцем, с белыми лентами на круглых шляпах, с евангельскими  изречениями на нарукавных повязках и с четками за поясом; у большинства вилы, а  меньшинство с саблями или с карабинами без штыков; они волочили за собою на  веревках пушки, были плохо обмундированы, плохо дисциплинированы, плохо  вооружены, но сущие дьяволы в бою. С другой стороны – полторы тысячи солдат в  треуголках, с трехцветной кокардой, в длиннополых мундирах с широкими  отворотами, в портупеях, перекрещивающихся на груди, вооруженные тесаками с медной  рукоятью и ружьями с длинным штыком; хорошо обученные, хорошо держащие строй,  послушные солдаты и неустрашимые бойцы, строго повинующиеся командиру и при  случае сами способные командовать, тоже все добровольцы, но добровольцы,  защищающие родину, все в лохмотьях и без сапог; за монархию – мужики-рыцари, за  революцию – босоногие герои; оба отряда, столкнувшиеся в Доле, воодушевляли их  командиры: роялистов – старец, а республиканцев – человек в расцвете молодости.  С одной стороны Лантенак, с другой – Говэн.    

Два образа героев являла революция: молодые гиганты, какими  были Дантон, Сен-Жюст и Робеспьер, и молодые солдаты идеала, подобные Гошу и  Марсо. Говэн принадлежал к числу последних.    

Говэну исполнилось тридцать лет; стан у него был, как у  Геркулеса, взор строгий, как у пророка, а смех, как у ребенка. Он не курил, не  пил, не сквернословил. Даже в походах он не расставался с дорожным несессером,  заботливо отделывал ногти, каждый день чистил зубы, тщательно причесывал свои  роскошные каштановые кудри; на привале сам аккуратно вытряхивал свой  капитанский мундир, пробитый пулями и побелевший от пыли. Он, как одержимый,  врывался в самую сечу, но ни разу не был ранен. В его голосе, обычно мягком,  порой слышались властные раскаты. Он первый подавал пример своим людям, спал  прямо на земле, завернувшись в плащ и положив красивую голову на камень, не  обращая внимания на ветер, на дождь и снег. Героическая и невинная душа. Взяв  саблю в руку, он весь преображался. Наружность у него была немного женственная,  что на поле битвы внушает особый ужас.    

И вместе с тем это был мыслитель, философ, молодой мудрец.  «Алкивиад», – говорили, увидев его; «Сократ», – говорили, услышав его  речи.    

В той великой импровизации, которая именуется французской  революцией, молодой воин сразу же вырос в полководца.    

Он сам сформировал отряд, который, по образцу римского  легиона, являлся маленькой армией, имевшей все виды оружия; в отряд входили  пехота и кавалерия, а также разведчики, саперы, понтонеры; и подобно тому, как  римский легион имел свои катапульты, в отряде были свои пушки. Три орудия в  конной упряжке усиливали отряд, не сковывая притом его подвижности.    

Лантенак тоже был полководцем, пожалуй, даже еще более  грозным. Он превосходил внука в обдуманности и дерзости ударов. Убеленные  сединами вояки куда хладнокровнее юных героев, ибо для них уже давно угасла  утренняя заря, и куда смелее, ибо смерть их уже близка. Что им терять? Ничего  или так мало! Поэтому-то действия Лантенака отличались не только дерзостью, но  и мудростью. Однако почти всегда в этом упорном единоборстве старости и  молодости Говэн одерживал верх. Объяснялось это, пожалуй, больше всего удачей.  Все виды человеческого счастья, даже грозное боевое счастье, – удел  молодости. Победа все-таки женщина.    

Лантенак возненавидел Говэна прежде всего потому, что Говэн  побеждал, и потому, что Говэн приходился ему родственником. Как это ему взбрело  в голову стать якобинцем? Нет, подумайте только – Говэн стал якобинцем!  Сорванец Говэн! Прямой наследник Лантенака, ибо у маркиза детей не было, его  внучатный племянник, почти внук! "Ах, – говорил этот любящий  дедушка, – попадись он мне в руки, я его убью, как собаку".    

Впрочем, республика совершенно справедливо опасалась  Лантенака. Едва только он ступил на французский берег, как все пришло в трепет.  Имя его, словно огонь по пороховому шнуру, пробежало по всей Вандее, и он сразу  же стал средоточием восстания. В таких мятежах, где столь сильно взаимное  соперничество и где каждый укрывается в своих кустах или в своем овраге,  человек, посланный "из высших сфер", обычно объединяет разрозненные  действия равноправных главарей. Почти все лесные вожаки, и ближние и далекие,  присоединились к Лантенаку и признали его главой.    

Лишь один человек покинул Лантенака и как раз тот, кто  первым присоединился к нему, – а именно Гавар. Почему? Да потому, что  Гавар до сих пор был первым доверенным лицом у вандейцев. Он был в курсе всех  их тайных замыслов и признавал старые приемы гражданской войны, которые  Лантенак явился отвергнуть и заменить новыми. Доверенное лицо не передается по  наследству; башмак де Ларуари явно не пришелся по ноге Лантенаку. И Гавар ушел  к Боншану.    

Лантенак в военном искусстве принадлежал к школе Фридриха  II; он старался сочетать большую войну с малой. Он и слышать не желал о том  "пестром сброде", которым являлась "Великая католическая и  роялистская армия" – вернее, толпа, обреченная на гибель; но он не  признавал и мелких стычек малочисленными отрядами, рассыпавшимися по чащам и  перелескам, годными лишь для того, чтобы беспокоить врага, но не способными  уничтожить его. Нерегулярные войны не приводят ни к чему, а если и приводят, то  к худшему; поначалу грозят сразить республику, а кончают грабежом на больших  дорогах; Лантенак не признавал ни этой бретонской войны, ни приемов  Ларошжаклена, сражавшегося только в открытом поле, ни способов "лесной  войны" Жана Шуана; он не хотел воевать ни по-вандейски, ни по-шуански; он  намеревался вести настоящую войну – пользоваться мужиками, но опираться на  солдат. Для стратегии ему требовались банды, а для тактики полки. По его мнению,  это мужицкое воинство было незаменимо для внезапных атак, засад и тому подобных  сюрпризов; никто не мог сравняться с ними в умении мгновенно собрать свои силы  в кулак и тут же рассыпаться по кустам, но он понимал, что главная их беда –  текучесть, они, словно вода, уходили сквозь его пальцы; он стремился создать  внутри этой чересчур подвижной и рассеянной по всей округе армии прочное ядро;  он хотел укрепить это дикое лесное воинство регулярными частями, которые  явились бы стержнем операций. Мысль верная и чреватая страшными последствиями;  удайся Лантенаку его план, Вандея стала бы непобедимой.    

Но где взять эти регулярные войска? Где взять солдат? Где  взять полки? Где взять готовую армию? В Англии. Вот почему Лантенак бредил  высадкой англичан. Так сторонники той или иной партии теряют совесть: за белой  кокардой Лантенак уже не видел красных мундиров. Лантенак мечтал лишь об одном  – овладеть хоть малой полоской берега и расчистить путь Питту. Вот поэтому-то,  узнав, что в Доле нет республиканских войск, он бросился туда в расчете  захватить город и гору Мон-Доль, а затем и побережье.    

Место было выбрано удачно. Артиллерия, установленная на горе  Мон-Доль, снесла бы с лица земли Френуа, лежащий направо, и Сен-Брелад, лежащий  налево; держала бы на почтительном расстоянии канкальскую эскадру и очистила бы  для английского десанта все побережье от Ра-Сюр-Куэнон до Сен-Мелуар-дез-Онд.    

Чтобы обеспечить успех этой решающей вылазки, Лантенак повел  за собой более шести тысяч человек – все, что было самого надежного в руководимых  им бандах, а также всю свою артиллерию – десять шестнадцатифунтовых кулеврин,  одну восьмифунтовую пушку и одно полевое четырехфунтовое орудие. Он рассчитывал  установить на Мон-Доле сильную батарею, исходя из того, что тысяча выстрелов из  десяти орудий оказывает больше действия, нежели полторы тысячи выстрелов из  пяти орудий.    

Успех казался несомненным. В распоряжении Лантенака имелось  шесть тысяч человек. Опасность грозила лишь со стороны Авранша, где стоял Говэн  со своим отрядом в полторы тысячи человек, и со стороны Динана, где стоял  Лешель. Правда, у Лешеля было двадцать пять тысяч человек, но зато он находился  на расстоянии двадцати лье. Поэтому Лантенак ничего не опасался, – пусть у  Лешеля больше сил, зато он далеко, а Говэн хоть и близко, но отряд его невелик.  Добавим, что Лешель был бестолковый человек и позднее погубил весь свой  двадцатипятитысячный отряд, уничтоженный неприятелем в ландах  Круа-Батайль, – за это поражение он заплатил самоубийством.    

Лантенак, таким образом, был более чем уверен в успехе. Доль  он захватил внезапно и без боя. Имя маркиза де Лантенака окружала мрачная  слава, окрестные жители знали, что от него нечего ждать пощады. Поэтому никто  даже не пытался сопротивляться. Перепуганные горожане попрятались в домах,  закрыв ставни и двери. Шесть тысяч вандейцев расположились на бивуаке в чисто  деревенском беспорядке, словно пришли на ярмарку; фуражиров не назначили, о  расквартировании никто не позаботился; разместились где попало, варили обед  прямо под открытым небом, разбрелись по церквам, сменив ружья на четки. Сам  Лантенак, с группой артиллерийских офицеров, спешно направился осматривать гору  Мон-Доль, поручив командование Гуж-ле-Брюану, которого маркиз называл своим  полевым адъютантом.    

Гуж-ле-Брюан оставил по себе в истории лишь смутный след. Он  был известен под двумя кличками: «Синебой» – за его расправы над патриотами,  или «Иманус», ибо во всем его обличье было нечто невыразимо ужасное. Слово  «иманус» происходит от древнего нижненормандского «иманис», и означает оно  нечеловеческое и чуть ли не божественно-грозное и уродливое существо – вроде  демона, сатира, людоеда. В одной старинной рукописи говорится: "d'mes  daeux iers j'vis l'im nus".[415] Сейчас  даже старики в Дубраве уже не помнят Гуж-ле-Брюана, не понимают значения слова  «Синебой», но смутно представляют себе «Имануса». Образ Имануса вошел в местные  легенды и суеверия. В Тремореле и Плюмога еще и в наши дни говорят об Иманусе,  так как в этих двух селениях Гуж-ле-Брюан оставил кровавый отпечаток своей  пяты. Вандейцы были дикари, а Гуж-ле-Брюан был среди них варваром. Он напоминал  кацика, весь с ног до головы в сложном узоре татуировки, где переплетались  кресты и королевские лилии; на лице его с отвратительными, почти неестественно  безобразными чертами запечатлелась гнусная душа, мало чем похожая на  человеческую душу. В бою он превосходил отвагой и самого сатану, а после боя  становился по-сатанински жесток. Сердце его было вместилищем всех крайностей,  оно млело в собачьей преданности и пылало лютой яростью. Думал ли он, мог ли он  размышлять? Да, он размышлял, но ход его мысли был подобен спиральному извиву  змеи. Он начинал с героизма, а кончал как убийца. Невозможно было угадать,  откуда берутся у него решения, подчас даже величественные именно в силу своей  чудовищности. Он был способен на самые страшные и притом неожиданные поступки.  И он был легендарно свиреп.    

Отсюда и это страшное прозвище "Иманус".    

Маркиз де Лантенак полагался на его жестокость.    

И верно, в жестокости Иманус не знал соперников; но в  области стратегии и тактики он был куда слабее, и, возможно, маркиз совершил  ошибку, назначив его своим помощником. Как бы то ни было, маркиз поручил  Иманусу замещать его и вести за лагерем наблюдение.    

Гуж-ле-Брюан, скорее вояка, нежели воин, был скорее способен  вырезать целое племя, чем охранять город. Все же он расставил кругом сильные  посты.    

Вечером, когда маркиз де Лантенак, осмотрев предполагаемое  местоположение батареи, возвращался в Доль, он вдруг услышал пушечный выстрел.  Он огляделся. Над главной улицей поднялось багровое зарево. Случилась беда,  нежданное вторжение неприятеля, штурм; в городе шел бой.    

И хотя Лантенака трудно было удивить, он остолбенел. Он не  мог ожидать ничего подобного. Что это такое? Одно ясно – это не Говэн. Никто не  рискнет пойти в атаку, когда на стороне врага столь явное численное  превосходство – четыре против одного. Значит, это Лешель? Но как же он успел  подтянуть свои войска? Нет, появление Лешеля невероятно, а появление Говэна –  невозможно.    

Лантенак дал шпоры коню; навстречу ему тянулись по дороге  беглецы из Доля; он обратился с вопросом к одному, другому, но обезумевшие от  страха люди вопили только: "Синие! Синие!" Когда Лантенак подскакал к  Долю, положение было серьезное.    

Вот что там произошло.    

     III. Малые армии и большие битвы    

     

По прибытии в Доль крестьянское воинство, как мы уже  говорили, разбрелось по всему городку, решив воспользоваться ночным досугом  сообразно своим вкусам и наклонностям, что неизбежно, когда боец, по выражению  вандейцев, повинуется начальнику лишь по дружбе . Такое своеобразное повиновение  способно породить героев, но оно отнюдь не воспитывает солдат. Все орудия  вместе с войсковым имуществом вандейцы завели под своды старого рынка, а сами,  изрядно выпив, сытно поужинав и перебрав на ночь четки, легли спать вповалку,  прямо на улице, перегородив ее грудой своих тел и не думая об охране.  Спускалась ночь, и добрая половина вандейцев сладко храпела, подложив под  голову мешок; рядом с некоторыми спали их жены, так как нередко бретонские  крестьянки сопровождали мужей в походе; бывало и так, что какая-нибудь  беременная крестьянка несла обязанности лазутчицы. Стояла теплая июльская ночь,  в темной бездонной синеве небес сверкали созвездия. Весь бивуак спал, напоминая  остановившийся на ночлег караван, а не военный лагерь. Вдруг те, что лежали еще  с открытыми глазами, различили в ночном мраке силуэты трех орудий, загородивших  верхний конец улицы.    

Это был Говэн. Он снял часовых, вошел в городок и занял со  своим отрядом начало улицы.    

Какой-то вандеец вскочил с криком: "Кто идет?" – и  выстрелил из ружья; ему ответил пушечный выстрел. Тотчас заговорили ружья.  Погруженная в сон орда сразу же поднялась. Жестокая встряска. Заснуть под  звездами, а проснуться под картечью.    

Первый миг пробуждения был ужасен. Нет зрелища страшнее, чем  кишение толпы, заметавшейся под пушечными ядрами. Вандейцы схватились за  оружие. Люди вопили во всю глотку, куда-то бежали, многие падали. В  растерянности иные, не помня себя, стреляли по своим. Из домов выскакивали  испуганные горожане, устремлялись обратно, снова выбегали на улицу и, ошалев,  сновали в самой гуще свалки. Родители звали детей, мужья искали жен. Зловещий  бой, бой, в который втянуты женщины и дети. Пули, летавшие во всех  направлениях, со свистом рассекали ночной мрак. Стреляли в темноте из каждого  угла. Везде дым и сумятица. В беспорядке сбились повозки и фургоны.  Перепуганные кони ржали и брыкались. Никто не разбирал дороги, люди шагали по  раненым, и от земли поднимались дикие вопли. Одни метались в страхе, другие  оцепенели. Бойцы искали своих командиров, а командиры скликали бойцов. И бок о  бок с этим ужасом – угрюмое равнодушие. Вот возле дома сидит женщина и кормит  грудью младенца, тут же рядом к стене прислонился ее муж; из перебитой ноги  ручьем течет кровь, а он хладнокровно заряжает свой карабин и посылает куда-то  в ночную мглу несущие смерть пули. А вот другой, забравшись под телегу, палит  из-за колеса. Временами человеческие крики сливались в протяжный вой. Но все  перекрывал рокочущий бас пушек. Страшная картина.    

Казалось, здесь валят лес и, подрубленные под корень, падают  друг на друга деревья. Отряд Говэна из-за укрытия стрелял наверняка и поэтому  понес лишь незначительные потери.    

Однако крестьянское воинство, отважное даже в минуты  растерянности, оправилось и перешло к обороне; вандейцы стянулись к рынку, просторному  мрачному помещению, крышу которого поддерживал целый лес каменных столбов.  Очутившись под прикрытием, повстанцы совсем ободрились; все, что хотя бы  отдаленно напоминало лес, вселяло в них уверенность. Иманус старался, как умел,  заменить отсутствующего Лантенака. У вандейцев были орудия, но, к великому  удивлению Говэна, они молчали; объяснялось это тем, что офицеры-артиллеристы  отправились вместе с маркизом на рекогносцировку к Мон-Долю, а крестьяне не  знали, как подступиться к кулевринам и пушкам; зато они осыпали синих градом  пуль в ответ на их пушечные ядра. На картечь крестьяне отвечали бешеной  ружейной пальбой. Теперь в укрытии оказались вандейцы. Они натаскали отовсюду  дроги, повозки, телеги, прикатили с рынка бочки и соорудили высокую баррикаду с  бойницами для карабинов. Из этих бойниц они и открыли убийственный огонь. Все  было сделано молниеносно. Через четверть часа рынок стал неприступной  крепостью.    

Положение Говэна осложнилось. Слишком неожиданно превратился  мирный рынок в надежную цитадель. Вандейцы крепко засели в ней всей своей  массой. Говэн сумел внезапно атаковать, но не сумел разгромить неприятеля. Он  спрыгнул с коня и стоял на батарее, освещенный горевшим факелом; скрестив на  груди руки, он зорко вглядывался в темноту. В полосе света его высокая фигура  была отчетливо видна защитникам баррикады. Но он даже не думал, что служит  прекрасной мишенью, не замечал, что пули, летевшие из бойниц, жужжат вокруг  него.    

Он размышлял. Против вандейских карабинов у него есть пушки.  А перевес всегда останется за картечью. У кого орудия, у того победа. Батарея в  руках умелых пушкарей обеспечивала превосходство.    

Вдруг словно молния вырвалась из темной громады рынка, затем  прорычал гром, и ядро пробило фасад дома над головой Говэна.    

На пушечный выстрел баррикада ответила пушечным выстрелом.    

Как же так? Значит, что-то произошло. Артиллерия теперь  имеется у обеих сторон.    

Вслед за первым ядром вылетело второе и разворотило стену  рядом с Говэном. При третьем выстреле с него сорвало шляпу.    

Все ядра были крупного калибра. Били из шестнадцатифунтового  орудия.    

– В вас целятся, командир, – закричали пушкари.    

И они потушили факел. Говэн неторопливо нагнулся и поднял с  земли шляпу. Пушкари не ошиблись – в Говэна кто-то целился, в него целился  Лантенак.    

Маркиз только что подъехал к рынку с противоположной  стороны.    

Иманус бросился к нему.    

– Ваша светлость, на нас напали.    

– Кто?    

– Не знаю.    

– Дорога на Динан свободна?    

– По-моему, свободна.    

– Пора начинать отступление.    

– Уже началось. Многие бежали.    

– Я сказал – отступление, а не бегство. Почему у вас  бездействует артиллерия?    

– Мы тут сначала голову потеряли, да и офицеров не  было.    

– Я сам пойду на батарею.    

– Ваша светлость, я отправил на Фужер все, что можно:  ненужный груз, женщин, все лишнее. А как прикажете поступить с тремя пленными  детишками?    

– С теми?    

– Да.    

– Они наши заложники. Отправьте их в Тург.    

Отдав распоряжения, маркиз зашагал к баррикаде. С появлением  командира все преобразилось. Баррикада была не приспособлена для  артиллерийского огня, там могло поместиться только две пушки; маркиз велел  поставить рядом два шестнадцатифунтовых орудия, для которых тут же устроили  амбразуру. Маркиз пригнулся к пушке, стараясь разглядеть вражескую батарею, и  вдруг заметил Говэна.    

– Это он! – воскликнул маркиз.    

И, не торопясь, он взял банник, сам забил снаряд, навел  пушку и выстрелил.    

Трижды целился он в Говэна и все три раза промахнулся.  Последним выстрелом ему удалось сбить с Говэна шляпу.    

– Какая досада, – буркнул он. – Возьми я чуть  ниже, ему снесло бы голову.    

Вдруг факел на вражеской батарее потух, и маркиз уже не мог  ничего разглядеть в сгустившемся мраке.    

– Ну, погоди! – проворчал он.    

И, обернувшись к своим пушкарям-крестьянам, скомандовал:    

– Картечь!    

Говэн в свою очередь тоже был озабочен. Положение  осложнилось. Бой вступил в новую стадию. Теперь баррикада бьет из орудий. Кто  знает, не перейдет ли враг от обороны к наступлению? Против него, за вычетом  убитых и бежавших с поля битвы, было не меньше пяти тысяч человек, а в его  распоряжении осталось всего тысяча двести солдат. Что станется с  республиканцами, если враг заметит, как ничтожно их число? Тогда роли могут  перемениться. Из атакующего республиканский отряд превратится в атакуемого.  Если вандейцы предпримут вылазку, тогда всему конец.    

Что же делать? Нечего и думать штурмовать баррикаду в лоб;  идти на приступ было химерой – тысяча двести человек не могут выбить из  укрепления пять тысяч. Штурм – бессмыслица, промедление – гибель. Необходимо  принять решение. Но какое?    

Говэн был уроженцем Бретани и не раз заглядывал в Доль. Он  знал, что к старому рынку, где засели вандейцы, примыкает целый лабиринт  узеньких кривых уличек.    

Он обернулся к своему помощнику, доблестному капитану  Гешану, который впоследствии прославился тем, что очистил от мятежников  Консизский лес, где родился Жан Шуан, преградил вандейцам дорогу к Шэнскому  озеру и тем самым спас от падения Бурнеф.    

– Гешан, передаю вам командование боем, – сказал  он. – Ведите все время огонь. Разбейте баррикаду пушечными выстрелами,  отвлеките всю эту банду.    

– Понимаю, – ответил Гешан.    

– Весь отряд собрать, ружья зарядить, подготовиться к  атаке.    

И, пригнувшись к уху Гешана, он шепнул ему несколько слов.    

– Решено, – ответил Гешан.    

Говэн продолжал:    

– Все наши барабанщики живы?    

– Все.    

– У нас их девять человек. Оставьте себе двоих, а  семеро пойдут со мной.    

Семеро барабанщиков молча подошли и выстроились перед  Говэном.    

Тогда Говэн прокричал громовым голосом:    

– Батальон Красный Колпак, за мной!    

Одиннадцать человек под началом сержанта выступили из рядов.    

– Я вызывал весь батальон, – сказал Говэн.    

– Батальон в полном составе, – ответил сержант.    

– Как! Вас всего двенадцать человек?    

– Осталось двенадцать.    

– Пусть будет так, – сказал Говэн.    

Сержант, выступивший вперед, был славный и храбрый вояка  Радуб, тот самый Радуб, который от имени батальона усыновил троих ребятишек,  найденных в Содрейском лесу.    

Добрая половина батальона, если читатель помнит, была  перебита на ферме «Соломинка», но Радуб по счастливой случайности уцелел.    

Неподалеку стояла телега с фуражом. Говэн указал на нее  сержанту.    

– Пусть ваши люди наделают соломенных жгутов, велите  обмотать ружья, чтобы ни одно не звякнуло на ходу.    

Через минуту приказ был выполнен в полном молчании и в  полной темноте.    

– Готово, – доложил сержант.    

– Солдаты, сапоги снять, – скомандовал Говэн.    

– Нет у нас сапог, – ответил сержант.    

Вместе с семью барабанщиками составился отряд из  девятнадцати человек. Говэн был двадцатым.    

– В колонну по одному стройсь! – скомандовал  он. – За мной! Барабанщики, вперед, весь батальон за ними. Сержант,  командование поручаю вам.    

Он пошел в голове колонны, и, пока орудия били с обеих  сторон, двадцать человек, скользя как тени, углубились в пустынные улички.    

Некоторое время они шли, держась у стен. Городок, казалось,  вымер; жители забились в погреба. Все двери на запоре, на всех окнах – ставни.  Нигде ни огонька.    

Вокруг была тишина и тем сильнее доносился грохот с главной  улицы; орудийный бой продолжался, батарея республиканцев и баррикада роялистов  яростно осыпали друг друга картечью.    

Минут двадцать Говэн уверенно вел свой отряд в темноте по  кривым переходам и, наконец, вышел на главную улицу, позади рынка.    

Позицию вандейцев обошли. По ту сторону рынка не было  никаких укреплений; вследствие неисправимой беспечности строителей баррикад  рынок с тыла оставался открытым и незащищенным, поэтому не составляло труда  войти под каменные своды, куда свезли несколько повозок с войсковым имуществом  и в полной упряжке. Теперь Говэну и его двенадцати бойцам противостояло пять  тысяч вандейцев, но с тыла.    

Говэн шопотом отдал сержанту приказ; солдаты размотали  солому, накрученную вокруг ружей; двенадцать гренадеров построились за углом  улички в полном боевом порядке, и семь барабанщиков, подняв палочки, ждали  только команды.    

Орудийные выстрелы следовали один за другим через известные  промежутки. Воспользовавшись минутой затишья между двумя залпами, Говэн вдруг  выхватил шпагу и голосом, прозвучавшим в тишине как пронзительный призыв трубы,  прокричал:    

– Двести человек вправо, двести влево, остальные  вперед!    

Грянул залп из двенадцати ружей, семь барабанщиков забили  "в атаку".    

А Говэн бросил грозный клич синих:    

– В штыки! За мной!    

Началось нечто неслыханное.    

Вандейское воинство вообразило, что его обошли и что с тыла  подступают целые полчища врага. В ту же самую минуту, услышав барабанный бой,  республиканский отряд под командованием Гешана, занимавший верхнюю часть улицы,  двинулся вперед, – оставшиеся при нем барабанщики тоже забили "в  атаку", – и быстрым шагом приблизился к баррикаде; вандейцы очутились  между двух огней; паника склонна все преувеличивать: в момент паники ружейный  выстрел кажется орудийным залпом, крик – загробным гласом, лай собаки – львиным  рыком. Добавим, что страх вообще охватывает крестьян с такой же быстротой, как  пламя – стог соломы, и с такой же быстротой, с какою от горящего стога пламя  перекидывается на ближайшие предметы, крестьянин в страхе кидается в бегство.  Бегство вандейцев было поистине паническим.    

Через несколько минут рынок опустел, крестьяне словно  испарились в воздухе, оставив офицеров в растерянности. Хотя Иманус и убил двух  или трех беглецов, ничто не помогало, – вандейцы с криком: "Спасайся,  кто может!" – растеклись по городу, будто вода сквозь сито, и исчезли в  полях стремительно, как тучи, подхваченные ураганным ветром. Одни бежали по  направлению к Шатонефу, другие – к Плерге, третьи – к Антрэну.    

Маркиз де Лантенак молча следил за разбегавшимися воинами.  Он собственноручно заклепал орудия и, уходя последним спокойной, размеренной  поступью, холодно бросил: "Нет, на крестьянина надежда плоха. Без англичан  нам не обойтись".    

     IV. Во второй раз    

     

Республиканцы одержали полную победу.    

Говэн повернулся к гренадерам батальона Красный Колпак и  сказал:    

– Вас всего двенадцать, а стоите вы тысячи!    

Для солдата тех времен похвала командира была почетной  наградой.    

Гешан, по приказу Говэна, преследовал беглецов за пределами  Доля и взял много пленных.    

Солдаты зажгли факелы и стали осматривать город.    

Не успевшие убежать вандейцы сдались на милость победителя.  Главную улицу осветили плошками. Ее усеивали вперемежку убитые и раненые. Как и  обычно в конце каждого сражения, кучки самых отчаянных смельчаков, окруженные  неприятелем, еще отбивались, но и им пришлось сложить оружие.    

В беспорядочном потоке беглецов внимание Говэна привлек один  храбрец; ловкий и проворный, как фавн, он прикрывал бегство товарищей, а сам и  не собирался бежать. Этот крестьянин, мастерски владея карабином, то стрелял,  то глушил врага прикладом и действовал с такой силой, что приклад, наконец,  сломался; тогда вандеец вооружился пистолетом, а другой рукой схватил саблю.  Никто не решался подступиться к нему. Вдруг Говэн заметил, что вандеец  пошатнулся и оперся спиной о столб. Должно быть, его ранило. Но он все еще  орудовал саблей и пистолетом. Взяв шпагу подмышку, Говэн подошел к нему.    

– Сдавайся, – сказал он.    

Вандеец пристально взглянул на говорившего. Кровь, бежавшая  из раны, пропитала куртку и лужей расплывалась у его ног.    

– Ты мой пленник, – повторил Говэн.    

Вандеец молчал.    

– Как тебя звать?    

– Звать "Пляши в тени".    

– Ты храбрый малый, – сказал Говэн.    

И протянул вандейцу руку.    

Но тот воскликнул:    

– Да здравствует король!    

Собрав последние силы, он быстро вскинул обе руки, нажал  курок, намереваясь всадить Говэну в сердце пулю, и одновременно взмахнул над  его головой саблей.    

Он действовал с проворством тигра, но кто-то оказался еще проворнее.  То был всадник, подскакавший к полю битвы всего несколько секунд тому назад и  никем не замеченный. Видя, что вандеец поднял пистолет и занес саблю,  незнакомец бросился между ним и Говэном. Не подоспей он, лежать бы Говэну в  могиле. Пуля попала в лошадь, а удар сабли пришелся по всаднику, и лошадь и  всадник рухнули наземь. Все это произошло с молниеносной быстротой.    

Вандеец тоже свалился на землю.    

Удар сабли рассек лицо незнакомца, упавшего без чувств.  Лошадь была убита наповал.    

Говэн подошел к лежащему.    

– Кто этот человек? – спросил он.    

Он нагнулся и посмотрел на незнакомца. Кровь, струившаяся из  раны, залила все лицо и застыла красной маской. Видны были лишь седые волосы.    

– Этот человек спас мне жизнь, – продолжал  Говэн. – Кто-нибудь знает его? Откуда он явился?    

– Командир, – ответил один из солдат. – Он  только что въехал в город, я сам видел. А прискакал он по дороге из Понторсона.    

Полковой хирург со своей сумкой поспешил на помощь. Раненый  попрежнему лежал без сознания. Хирург осмотрел его и заключил:    

– Пустяки. Опасности нет. Зашьем рану, и через неделю  он будет на ногах. Великолепный сабельный удар.    

На раненом был плащ, трехцветный пояс, пара пистолетов и  сабля. Его положили на носилки. Раздели. Кто-то принес ведро свежей воды, и  хирург промыл рану: из-под кровавой маски показалось лицо. Говэн присматривался  к незнакомцу с глубоким вниманием.    

– Есть при нем бумаги? – спросил он.    

Хирург нащупал в боковом кармане раненого бумажник, вытащил  его и протянул Говэну.    

Меж тем от холодной примочки раненый пришел в себя. Его веки  слабо дрогнули.    

Говэн перебирал бумаги незнакомца; вдруг он обнаружил  листок, сложенный вчетверо, развернул его и прочел:    

"Комитет общественного спасения. Гражданин  Симурдэн…"    

Он закричал:    

– Симурдэн!    

Этот крик достиг слуха раненого, и он открыл глаза.    

Говэн задыхался от волнения.    

– Симурдэн! Это вы! Во второй раз вы спасаете мне  жизнь.    

Симурдэн посмотрел на Говэна. Непередаваемая радость озарила  его окровавленное лицо.    

Говэн упал на колени возле раненого и воскликнул:    

– Мой учитель!    

– Твой отец, – промолвил Симурдэн.    

     V. Капля холодной воды    

     

Они не виделись много лет, но сердца их не разлучались ни на  минуту; они признали друг друга, будто расстались только вчера.    

В городской ратуше на скорую руку устроили походный лазарет.  Симурдэна уложили в маленькой комнатке, примыкавшей к просторному залу, где  разместили раненых солдат. Хирург зашил рану и пресек взаимные излияния друзей,  заявив, что больному необходим покой. Впрочем, и самого Говэна требовали  десятки неотложных дел, которые составляют долг и заботу победителя. Симурдэн  остался один, но не мог уснуть; его мучила лихорадка, он дрожал от озноба и от  радостного волнения.    

Он не спал, но ему казалось, что он грезит. Неужели это явь?  Свершилась его мечта. Симурдэн, по самому складу характера, не верил в свою  счастливую звезду, и вот она взошла. Он нашел своего Говэна. Он оставил  ребенка, а увидел взрослого мужчину, грозного, отважного воина. Увидел его в  минуту победы и победы, одержанной во имя народа. Говэн являл собой в Вандее  опору революции, и это он, Симурдэн, своими собственными руками, создал этот  столп республики. Этот победитель – его, Симурдэна, ученик. Он видел, как  молодое лицо, быть может предназначенное украсить собой Пантеон Революции,  озарялось отблеском мысли, и это также была его, симурдэнова, мысль; его  ученик, детище его духа, уже и сейчас вправе называться героем, и, кто знает, в  скором времени он, быть может, прославит свою отчизну; Симурдэну казалось, что  он узнает свою собственную душу в оболочке гения. Он только что любовался  Говэном в бою, как Хирон Ахиллесом. Между священником и кентавром существует  таинственное сходство, ибо и священник – человек только наполовину.    

Недавнее ранение и бессонница – следствие сабельного удара –  наполняли душу Симурдэна каким-то блаженным опьянением. Он видел, как,  блистательный и великолепный, растет молодой герой, и радость была еще полнее  от сознания своей власти над его судьбою; еще одна такая победа, и тогда  Симурдэну достаточно будет сказать слово, чтобы республика поручила Говэну  командование целой армией. Когда все чаяния человека сбываются, он как бы  слепнет на миг от изумления. В ту пору каждый бредил воинской славой, каждый  желал создать своего полководца: Дантон выдвинул Вестермана, Марат –  Россиньоля, Эбер – Ронсана, а Робеспьер желал со всеми ними разделаться.  "Почему бы и не Говэн?" – думалось Симурдэну, и он погружался в  мечты. Ничто их не стесняло, Симурдэн переходил от одной грезы к другой; сами  собой рушились все помехи; стоит только начать грезить, и уже трудно остановиться  на полпути, впереди бесконечно высокая лестница, – и, поднимаясь со  ступеньки на ступеньку, восходишь к звездам. Великий генерал руководит лишь в  сфере военной; великий полководец руководит также и в сфере идей. Симурдэн  мечтал о Говэне-полководце. Он уже видел, – ведь мечта быстрокрыла, –  как Говэн разбивает на море англичан, как на Рейне он карает северных монархов,  как в Пиренеях теснит испанцев, в Альпах призывает Рим к восстанию. В Симурдэне  жило два человека – один с нежной душой, а другой – суровый, и оба были ныне  равно удовлетворены, ибо, подчиняясь своему идеалу непреклонности, он рисовал  себе будущность Говэна столь же великолепной, сколь и грозной. Симурдэн думал  обо всем, что придется разрушить, прежде чем строить новое, и говорил про себя:  "Сейчас не время миндальничать". Говэн, как тогда говорили,  "достигнет высот". И Симурдэну представлялся Говэн в светозарных  латах, со сверкающей на челе звездою; попирая мрак, возносится он на мощных  крыльях идеала – справедливости, разума и прогресса, а в руке сжимает  обнаженный меч; он ангел, но ангел с карающей десницей.    

Когда Симурдэн, размечтавшись, дошел почти до экстаза, он  вдруг услышал через полуоткрытую дверь разговор в зале, превращенной в лазарет  и примыкавшей к его комнатке; он сразу же узнал голос Говэна; все долгие годы  разлуки этот голос звучал в ушах Симурдэна, и теперь в мужественных его  раскатах ему чудился мальчишеский голосок. Симурдэн прислушался. Раздались  шаги, затем заговорили наперебой солдаты:    

– Вот, командир, тот самый человек, который в вас  стрелял. Он спрятался в погреб. Но мы его отыскали. А ну-ка, покажись.    

И Симурдэн услышал следующий диалог между Говэном и  покушавшимся на его жизнь вандейцем:    

– Ты ранен?    

– У меня достаточно сил для того, чтобы пойти на  расстрел.    

– Уложите этого человека в постель. Перевяжите его  раны, ухаживайте за ним, вылечите его.    

– Я хочу умереть.    

– Ты будешь жить. Ты хотел убить меня во славу короля,  я дарую тебе жизнь во славу республики.    

Тень омрачила чело Симурдэна. Он словно внезапно очнулся от  сна и уныло пробормотал:    

– Стало быть, он и вправду милосерден.    

     VI. Зажившая рана и кровоточащее сердце    

     

Сабельный удар заживает быстро; но еще не зажили раны более  глубокие, чем у Симурдэна. Мы говорим о расстрелянной женщине, которую на ферме  «Соломинка» подобрал в луже крови старый нищий Тельмарш.    

Тельмарш и не подозревал, что состояние Мишели Флешар куда  серьезнее, чем ему показалось вначале. Пуля пробила ей грудь и вышла через  лопатку, вторая пуля раздробила ключицу, а третья – плечевую кость; но поскольку  легкое не было задето, оставалась надежда на выздоровление. Недаром крестьяне  называли Тельмарша «философом», подразумевая под этим словом: немножко лекарь,  немножко костоправ и немножко колдун. Он перенес раненую в свою нору, ухаживал  за ней, уступил ей свое ложе из сухих водорослей, пользовал ее таинственными  средствами, именуемыми обычно «простонародными», и благодаря ему она выжила.    

Ключица срослась, раны в груди и на плече затянулись, и  через несколько недель Мишель стала выздоравливать.    

Как-то утром она, с помощью Тельмарша, выбралась из  «пещерки» и присела на солнышке под деревом. Тельмарш мало что знал о своей  гостье; при ранении в грудь предписывается полное молчание, да и сама раненая,  бывшая почти при смерти, едва произносила несколько слов. А когда она пыталась  заговорить с хозяином «пещерки», он всякий раз приказывал ей замолчать; но от  старика не ускользнуло, что его гостья находится во власти каких-то неотвязных  дум, и подмечал порой, как в глазах ее загорались и таяли мучительные воспоминания.  В это утро она чувствовала себя лучше: она могла даже пройти несколько шагов  без посторонней помощи; целитель – это почти отец, и Тельмарш с радостью глядел  на свое детище. Добрый старик улыбнулся ей и завел разговор:    

– Ну вот, мы и поправились. Теперь у нас все зажило.    

– Только сердце не зажило, – ответила Мишель.    

И добавила:    

– Значит, вы совсем не знаете, где они?    

– Кто они? – удивился Тельмарш.    

– Мои дети.    

Это «значит» заключало в себе целый мир мыслей; оно  выражало: "Раз вы со мной о них не говорите, раз вы просидели у моего  изголовья столько дней и даже ни разу не заикнулись о них, раз вы велите мне  молчать, когда я пытаюсь расспросить вас, раз вы боитесь, что я о них спрошу,  значит вам нечего мне ответить". Нередко в часы бреда, лихорадки, болезненного  полузабытья она звала своих детей, и она заметила, – ибо в бреду человек  по-своему наблюдателен, – что старик не отвечает на ее вопросы.    

Но Тельмарш и в самом деле не мог ничего ей сказать. Не  так-то легко говорить с матерью о ее пропавших детях. Да и что он знал? Ничего.  Знал только, что какую-то женщину расстреляли, он сам нашел ее распростертою на  земле, подобрал почти бездыханной, знал также, что она мать троих детей и что  маркиз де Лантенак, приказав расстрелять мать, увел с собою детей. Этим и  исчерпывались все его сведения. Что сталось с детьми? Живы они или нет? Узнал  он из расспросов и то, что увели двух мальчиков и девочку, недавно отнятую от  груди. И ничего больше. Он сам ломал голову над судьбой злосчастных малюток и  терялся в догадках. В ответ на все его расспросы крестьяне молча покачивали  головой. Не такой был человек господин де Лантенак, чтобы зря судачить о нем.    

Да, в округе неохотно говорили о Лантенаке и так же неохотно  говорили и с Тельмаршем. Крестьяне – народ подозрительный. Они не любили  Тельмарша. Тельмарш-Нищеброд внушал им какую-то тревогу. С чего это он вечно  смотрит на небо? Что он делает, о чем думает, когда полдня торчит в лесу, как  пень, и не шелохнется? Ясно – все это неспроста. В здешнем краю, охваченном  войной, смутой и огнем пожарищ, где у каждого была одна забота – уничтожать и  одно занятие – резать, где все наперегонки старались поджечь дом, перебить  семью, заколоть вражеский караул, разграбить поселок, где каждый думал лишь о  том, как бы устроить другому засаду, завлечь в ловушку и убить недруга, пока он  тебя не убил, – этот отшельник, этот созерцатель природы, сливавшийся  душой с необъятным покоем всего сущего, этот собиратель трав и кореньев, этот  друг цветка, птицы и звезды был, само собой разумеется, человеком весьма  опасным. Сразу видно, что он не в своем уме: не выслеживает врага, притаившись  за кустом, ни в кого не стреляет… Немудрено, что он внушал крестьянам страх.    

– Умом повредился, – говорили прохожие.    

Тельмарш жил на положении человека не только одинокого среди  людей, но избегаемого людьми.    

К нему не обращались с вопросами, и на его вопросы не  отвечали. Так что при всем желании он не мог бы много разузнать. Война ушла из  их округи в соседние, теперь люди бились где-то далеко, маркиз де Лантенак  исчез с горизонта, а такой человек, как Тельмарш, замечает войну лишь тогда,  когда она придавит его своей пятою.    

Услышав слова "мои дети", Тельмарш перестал  улыбаться, а мать углубилась в свои думы. Что происходило в ее душе? Она словно  пребывала на дне пропасти. Вдруг она подняла на Тельмарша взор и снова  воскликнула – на этот раз почти гневно:    

– Мои дети!    

Тельмарш опустил голову, точно виноватый.    

Он думал о маркизе де Лантенаке, который, конечно, не думал  о нем и, вероятно, даже забыл о его существовании. Тельмарш понимал это и  твердил про себя: "Когда господа в опасности, они вас отлично знают; когда  опасность миновала, они с вами и не знакомы".    

Он спрашивал себя: "Зачем же в таком случае я спас  маркиза?"    

И отвечал себе: "Потому что он человек".    

Он думал и думал, и снова перед ним возникал вопрос:  "Да полно, человек ли он?"    

И вновь он повторял про себя горькие слова: "Если бы я  только знал!"    

Случившееся угнетало его, ибо все, что он совершил тогда,  стало для него самого неразрешимой загадкой. Он мучительно думал. Значит,  добрый поступок может оказаться дурным поступком. Кто спасает волка, –  убивает ягнят. Кто выхаживает коршуна с подбитым крылом, тот сам оттачивает его  когти.    

Он почувствовал себя и впрямь виноватым. Эта мать, в своем  неразумном гневе, права.    

Однако он спас ей жизнь, и это в какой-то мере извиняло его  в том, что он спас жизнь маркиза.    

А дети?    

Мать тоже задумалась. И хотя оба молчали, мысли их текли в  одном направлении, и, быть может, им суждено было встретиться где-то там, в  глубине их общего тяжелого раздумья.    

Но вот она снова подняла на Тельмарша темный, как ночь,  взгляд.    

– Что же это такое делается? – воскликнула она.    

– Тс! – сказал Тельмарш, приложив палец к губам.    

Но она продолжала:    

– Напрасно вы меня спасли, я на вас в обиде. Лучше бы  мне умереть, тогда бы я хоть оттуда видела их. Я знала бы, где они. Они бы меня  не видели, но я бы все время была с ними. Мертвая, я бы им стала заступницей.    

Тельмарш взял ее за руку и пощупал пульс.    

– Успокойтесь, не то снова лихорадка начнется.    

Она спросила его почти сурово:    

– Когда я могу уйти?    

– Уйти?    

– Ну да. Прочь уйти.    

– Никогда, если не будете вести себя благоразумно. А  если будете умницей – завтра же.    

– А что значит быть умницей?    

– Во всем полагаться на бога.    

– На бога! А куда он дел моих детей?    

Она была словно в бреду. И заговорила тихим голосом:    

– Поймите, не могу я оставаться здесь. У вас нет детей,  а у меня были. А это разница. Нельзя судить о том, чего сам не испытал. Ведь  нет у вас детей, нет?    

– Нет, – ответил Тельмарш.    

– А у меня только и было что дети. Что я такое без  детей? Да объясните мне хоть кто-нибудь, почему нет моих детей? Чувствую,  что-то случилось, а понять не могу. Мужа моего убили, меня расстреляли, –  и все-таки я ничего не пойму.    

– Ну вот, опять лихорадка началась, – сказал  Тельмарш. – Вам вредно так много говорить.    

Она взглянула на него и замолчала.    

С этого дня она вообще перестала говорить.    

Тельмарш уже не рад был, что велел ей молчать. Целые часы  она в оцепенении сидела, скорчившись, у старого дуба. Она думала о чем-то и  молчала. Молчание – прибежище простых душ, вступивших в зловещие недра скорби.  Казалось, она не желает ничего понимать. Дойдя до известной глубины отчаянья,  отчаявшийся уже не сознает этой глубины.    

Тельмарш с волнением следил за ней. Перед лицом такого  страдания душе старика открылась душа матери. "Да, – думал он, –  уста ее безмолвны, но глаза говорят: я понимаю, какая мысль неотвязно мучит ее.  Быть матерью и перестать быть ею! Кормить младенца и перестать кормить! Нет, не  может она смириться. Она думает о малютке, которую еще так недавно отняла от  груди. О ней она думает, о ней, о ней. И в самом деле, как должно быть  сладостно чувствовать у своей груди крохотные розовые губки и с радостью  отдавать вместе с материнским молоком всю себя, отдавать свою жизнь, чтобы  младенцу жить и крепнуть".    

И Тельмарш тоже молчал, он понял, как бессильны перед такой  смертельной тоской все людские слова. Одержимый страшен своей молчаливостью. И  можно ли заставить одержимую горем мать прислушаться к голосу рассудка?  Материнство замкнуто в самом себе; с ним нельзя спорить. Мать чем-то близка к  животному, и потому она так возвышенно прекрасна. Материнский инстинкт есть  инстинкт в самом божественном смысле этого слова. Мать уже не женщина, мать –  это самка.    

Дети – это детеныши.    

Потому-то в каждой матери есть нечто, что ниже рассудка и в  то же время выше его. Мать наделена особым чутьем. В ней живет могучая и  неосознанная воля к созиданию, и эта воля ведет ее. В слепоте матери есть  что-то от ясновиденья.    

Теперь уже сам Тельмарш старался вызвать бедняжку на  разговор; но все его попытки были тщетны. Однажды он сказал:    

– К несчастью, я старик и не могу много ходить. Я  устаю, когда и уставать-то не от чего. Иной раз походишь с четверть часа, и  ноги уже не слушаются; хочешь не хочешь, приходится присесть отдохнуть, а то я  бы непременно пошел с вами. Впрочем, может быть, моя немощь и к лучшему. От  меня вам, пожалуй, будет больше вреда, чем пользы; здесь ко мне притерпелись;  но синие относятся ко мне с подозрением – мужик, мол, а крестьяне считают  колдуном.    

Он ждал ответа. Но она даже не взглянула в его сторону.    

Навязчивая мысль приводит или к безумию, или к героизму. Но  какой героический поступок способна совершить крестьянка? Увы, никакой. Она  может быть лишь матерью, и только матерью. С каждым днем она все больше уходила  в себя. А Тельмарш наблюдал за ней.    

Он пытался развлечь ее; он принес ей ниток, иголку,  наперсток, и, желая доставить удовольствие бедному старику, она взялась за  шитье; она попрежнему была погружена в свои мысли, но работала – верный признак  выздоровления; силы мало-помалу возвращались к ней; она перештопала свое белье,  зачинила платье и башмаки, но глаза ее глядели стеклянным, невидящим взглядом.  Иногда за работой она потихоньку напевала какие-то песенки, бормотала какие-то  имена, должно быть имена своих детей, но Тельмарш ничего не мог разобрать.  Временами она бросала шить и прислушивалась к пению птиц, словно надеясь, что  они прощебечут ей долгожданную весть. Она смотрела на небо, не идут ли тучи, не  будет ли непогоды. Губы ее беззвучно шевелились. Она о чем-то тихонько говорила  сама с собой. Она сшила мешок и доверху набила его каштанами. Однажды утром  Тельмарш увидел, что она тронулась в путь, глядя неподвижным взором в лесную  чащу.    

– Куда вы? – крикнул он.    

– Иду за ними, – ответила она.    

Он не пытался ее удержать.    

     VII. Два полюса истины    

     

По прошествии нескольких недель, полных превратностей  гражданской войны, во всем Фужерском краю только и было разговоров о том, как  два человека, разные во всем, творили одно и то же дело, иначе сказать бились  бок о бок в великой революционной битве.    

Еще длился кровавый вандейский поединок, но под ногами  вандейцев уже горела земля. В Иль-э-Вилэне после победы молодого полководца,  столь умело противопоставившего в городке Доль отваге шести тысяч роялистов отвагу  полутора тысяч патриотов, восстание если не совсем утихло, то во всяком случае  действовало на сузившемся и ограниченном пространстве. Вслед за дольским ударом  воспоследовали другие военные удачи, и благодаря этому сложилась новая  ситуация.    

Обстановка резко изменилась, но одновременно возникло и  своеобразное осложнение.    

Во всей этой части Вандеи республика взяла верх – в этом не  могло быть ни малейшего сомнения. Но какая республика? В свете близкой уже  победы обрисовывались две формы республики: республика террора и республика  милосердия, одна стремилась победить суровостью, а другая кротостью. Какая же  возобладает? Обе эти формы – примирение и беспощадность – были представлены  двумя людьми, причем каждый пользовался и влиянием и авторитетом: один – военачальник,  второй – гражданский делегат; какому из двух суждено было восторжествовать?  Один из них – делегат, имел могучую и страшную поддержку; он привез грозный  наказ Коммуны Парижа батальонам Сантерра: "Ни пощады, ни  снисхождения!" Для вящего авторитета ему был дан декрет Конвента,  гласивший: "Смертная казнь каждому, кто отпустит на свободу или будет  способствовать бегству одного из пленных вождей мятежников"; он был  облечен полномочиями Комитета общественного спасения и приказом за тремя подписями:  Робеспьер, Дантон, Марат. На стороне другого была лишь сила милосердия.    

За него были только его рука, разящая врагов, и сердце,  милующее их. Победитель, он считал себя вправе щадить побежденного.    

Так начался скрытый, но глубокий разлад между этими двумя  людьми. Оба они парили каждый в своей сфере, оба они подавляли мятеж, и каждый  карал его своим мечом – один победоносно на поле боя, другой – террором.    

По всей Дубраве только и говорили о них; и устремленные  отовсюду взоры следили за их действиями с тем большей тревогой, что два эти  человека, столь различные во всем, были в то же время связаны неразрывными  узами. Эти два противника были и двумя друзьями. Никогда чувство, более  возвышенное и глубокое, не соединяло двух сердец; беспощадный спас жизнь  милосердному и поплатился за это рубцом на лице. Эти два человека воплощали:  один – смерть, второй – жизнь; один олицетворял принцип устрашения, второй –  принцип примирения, и оба любили друг друга. Странное противоречие! Вообразите  себе милосердного Ореста и беспощадного Пилада. Вообразите Аримана родным  братом Ормузда.    

Добавим, что тот, кого именовали «жестоким», был также и  самым мягкосердечным из людей; он собственноручно перевязывал раненых,  выхаживал недужных, сутками не выходил из походных госпиталей и лазаретов; не  мог без слез видеть какого-нибудь босоногого мальчонку и ничего не имел, так  как раздавал бедным все, что у него было. Когда начиналась битва, он первым  бросался в бой, он шел впереди солдат, кидался в самую гущу схватки,  вооруженный двумя пистолетами и саблей и в то же время безоружный, ибо никто ни  разу не видел, чтобы он вытащил саблю из ножен или выстрелил из пистолета. Он  смело встречал удары, но не возвращал их. Ходил слух, что он был священником.    

Один из них был Говэн, другой – Симурдэн.    

Дружба царила меж этими двумя людьми, но меж двумя  принципами не унималась вражда, как если бы единую душу рассекли надвое и  разъединили навеки; и действительно, Симурдэн словно отдал Говэну половину души  – ту, что являла собой кротость. Светлый ее луч почил на Говэне, а черный луч,  если только бывают черные лучи, Симурдэн оставил себе. Отсюда глубокий разлад.  Эта тайная война рано или поздно должна была стать явной. И в одно прекрасное  утро битва началась.    

Симурдэн спросил:    

– Каково положение дел?    

Говэн ответил:    

– Вы знаете это не хуже меня. Я рассеял шайки  Лантенака. При нем теперь всего горстка людей. Мы загнали их в Фужерский лес. И  через неделю окружим.    

– А через две недели?    

– Возьмем его в плен.    

– А потом?    

– Вы читали мое объявление?    

– Читал. Ну и что же?    

– Он будет расстрелян.    

– Опять милосердие! Лантенак должен быть  гильотинирован.    

– Я за воинскую казнь, – возразил Говэн.    

– А я, – возразил Симурдэн, – за казнь  революционную.    

Он взглянул в глаза Говэну и добавил:    

– Почему ты отпустил на свободу монахинь из обители  Сен-Мар-ле-Блан?    

– Я не воюю с женщинами, – ответил Говэн.    

– Однакож эти женщины ненавидят народ. А в ненависти  женщина стоит двадцати мужчин. Почему ты отказался отправить в Революционный  трибунал всю эту свору – старых фанатиков попов, захваченных при Лувинье?    

– Я не воюю со стариками.    

– Старый священник хуже молодого. Мятежи еще опаснее,  когда к ним призывают седовласые старцы. Седины внушают доверие. Остерегайся  ложного милосердия, Говэн. Цареубийцы суть освободители. Зорко следи за башней тюрьмы  Тампль.    

– Следи! Будь моя воля – я выпустил бы дофина на  свободу. Я не воюю с детьми.    

Взгляд Симурдэна стал суровым.    

– Знай, Говэн, надо воевать с женщиной, когда она  зовется Мария-Антуанетта, со старцем, когда он зовется папа Пий Шестой, и с  ребенком, когда он зовется Луи Капет.    

– Учитель, я человек далекий от политики.    

– Смотри, как бы ты не стал человеком опасным для нас.  Почему при штурме Коссе, когда мятежник Жан Третон, окруженный, чуя гибель,  бросился с саблей наголо один против всего твоего отряда, почему ты закричал  солдатам: "Ряды разомкни. Пропустить его".    

– Потому что не ведут в бой полторы тысячи человек,  чтобы убить одного.    

– А почему в Кайэтри д'Астилле, когда ты увидел, что  твои солдаты собираются добить раненого вандейца Жозефа Безье, уже упавшего на  землю, почему ты тогда крикнул: "Вперед! Я сам займусь им!" – и  выстрелил в воздух.    

– Потому что не убивают лежачего.    

– Ты неправ. Оба пощаженные тобой стали главарями банд:  Жозеф Безье зовется теперь «Усач», а Жан Третон – "Серебряная Нога".  Ты спас двух человек, а дал республике двух врагов.    

– Я хотел приобрести для нее друзей, а не давать ей  врагов.    

– Почему после победы под Ландеаном ты не приказал  расстрелять триста пленных крестьян?    

– Потому что Боншан пощадил пленных республиканцев, и  мне хотелось, чтобы повсюду говорили: республика щадит пленных роялистов.    

– Значит, если ты захватишь Лантенака, ты пощадишь его?    

– Нет.    

– Почему же нет? Ведь пощадил же ты триста крестьян.    

– Крестьяне не ведают, что творят, а Лантенак знает.    

– Но Лантенак тебе сродни.    

– Франция – наш великий родич.    

– Лантенак – старик.    

– Лантенак не имеет возраста. Лантенак – чужой.  Лантенак призывает англичан. Лантенак – это иноземное вторжение. Лантенак –  враг родины. Наш поединок с ним может кончиться лишь его или моей смертью.    

– Запомни, Говэн, эти слова.    

– Ведь это мои слова.    

Последовало молчание; они смотрели друг на друга.    

Говэн заговорил первым:    

– Кровавой датой войдет в историю нынешний, девяносто  третий год.    

– Берегись, – воскликнул Симурдэн. – Да,  существует страшный долг. Не обвиняй того, на ком не может быть вины. С каких  это пор врач стал виновником болезни? Да, ты прав, этот великий год войдет в  историю, как год, не знающий милосердия. Почему? Да потому, что это великая  революционная година. Нынешний год олицетворяет революцию. У революции есть  враг – старый мир, и она не знает милосердия в отношении его, точно так же как  для хирурга гангрена – враг, и он не знает милосердия в отношении ее. Революция  искореняет монархию в лице короля, аристократию в лице дворянина, деспотизм в  лице солдата, суеверие в лице попа, варварство в лице судьи – словом,  искореняет всю и всяческую тиранию в лице всех и всяческих тиранов. Операция  страшная, но революция совершает ее твердой рукой. Ну, а если при том  прихвачено немного и здорового мяса, спроси-ка на сей счет мнение нашего  Бергава. Разве удаление злокачественной опухоли обходится без потери крови?  Разве не тушат пожара огнем? Кровь и огонь – необходимые и грозные предпосылки  успеха. Хирург походит на мясника, целитель может иной раз показаться палачом.  Революция свято выполняет свой роковой долг. Пусть она калечит, зато она  спасает. А вы, вы просите у нее милосердия для вредоносных бацилл. Вы хотите,  чтобы она щадила заразу? Она не склонит к вам слух. Прошлое в ее руках. Она  добьет его. Она делает глубокий надрез на теле цивилизации, чтобы открыть путь  будущему здоровому человечеству. Вам больно? Ничего не поделаешь. Сколько  времени это продлится? Столько, сколько продлится операция. Зато вы останетесь  в живых. Революция отсекает старый мир. И отсюда кровь, отсюда девяносто третий  год.    

– Хирург не теряет хладнокровия, – возразил  Говэн, – а вокруг нас все ожесточились.    

– Труженики революции должны быть беспощадны, –  ответил Симурдэн. – Она отталкивает руку, охваченную дрожью. Она верит  лишь непоколебимым. Дантон – страшен, Робеспьер – непреклонен, Сен-Жюст –  непримирим, Марат – неумолим. Берегись, Говэн! Не пренебрегай этими именами.  Для нас они стоят целых армий. Они сумеют устрашить Европу.    

– А может быть, и будущее, – заметил Говэн.    

Помолчав, он заговорил:    

– Впрочем, вы заблуждаетесь, учитель. Я никого не  обвиняю. По моему мнению, с точки зрения революции правильнее всего говорить о  безответственности. Нет невиновных, нет виноватых. Людовик Шестнадцатый –  баран, попавший в стаю львов. Он хочет убежать, хочет спастись, он пытается  защищаться; будь у него зубы, он укусил бы. Но не всякому дано быть львом.  Такое поползновение было зачтено ему в вину. Как, баран в гневе посмел ощерить  зубы! "Изменник!" – кричат львы. И они пожирают его. А затем грызутся  между собой.    

– Баран – животное.    

– А львы, по-вашему, кто?    

Симурдэн задумался. Потом вскинул голову и сказал:    

– Львы – это совесть, львы – это идеи, львы – это  принципы.    

– А действуют они с помощью террора.    

– Придет время, когда в революции увидят оправдание  террора.    

– Смотрите, как бы террор не стал позором революции.    

И Говэн добавил:    

– Свобода, Равенство, Братство – догматы мира и  всеобщей гармонии. Зачем же превращать их в какие-то чудища? Чего мы хотим?  Приобщить народы к всемирной республике. Так зачем же отпугивать их? К чему  устрашать? Народы, как и птиц, не приманишь пугалом. Не надо творить зла, чтобы  творить добро. Низвергают трон не для того, чтобы воздвигнуть на его месте  эшафот. Смерть королям, и да живут народы. Снесем короны и пощадим головы.  Революция – это согласие, а не ужас. Жестокосердные люди не могут верно служить  великодушным идеям. Слово «прощение» для меня самое прекрасное из всех  человеческих слов. Я могу проливать чужую кровь лишь при том условии, что может  пролиться и моя. Впрочем, я умею только воевать, я всего лишь солдат. Но если  нельзя прощать, то и побеждать не стоит. Будем же в час битвы врагами наших  врагов и братьями их после победы.    

– Берегись, – повторил Симурдэн в третий  раз. – Ты, Говэн, мне дороже, чем родной сын. Берегись!    

И он задумчиво добавил:    

– В такие времена, как наши, милосердие может стать  одним из обликов измены.    

Если бы кто-нибудь услышал этот спор, он сравнил бы его с  диалогом топора и шпаги.