1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 
   
— Сегодня заходил заплатить по счету Гарри Форстер. Старик что-то расшутился — сидел здесь, поглядывал по сторонам, и твердил: «Хорошее у вас тут гнездышко, мистер Фарнон, хорошее гнездышко!» А потом хитро посмотрел на меня и заявляет: «Пора бы в это гнездышко да птичку. Какое же гнездышко без птички?»
   
— Ну вам давно следовало бы к этому привыкнуть! — сказал я и тоже засмеялся. — Вы ведь лучший жених в Дарроуби. И конечно, они тут не успокоятся, пока вас не женят.
   
— Э-эй, не торопитесь! — Зигфрид задумчиво оглядел меня с головы до ног. — Гарри имел в виду вовсе не меня, а вас.
   
— Как так?
   
— А вы вспомните. Сами же рассказывали, что встретили старика, когда прогуливались вечером с Хелен по его лугу. Ну а у него на такие вещи глаз острый. Вот он и решил, что пора вам остепениться, только и всего.
   
Я откинулся на спинку кресла и захохотал.
   
— Мне? Жениться? Вот потеха! Вы только представьте себе! Бедняга Гарри!
   
— Почему вы смеетесь, Джеймс? — Зигфрид наклонился ко мне. — Он ведь совершенно прав. Вам действительно пора жениться.
   
— Не понимаю! — Я ошеломленно уставился на него. — Что вы такое говорите?
   
— Как что? — ответил он. — Я говорю, что вам надо жениться, и поскорее.
   
— Зигфрид, вы шутите!
   
— С какой стати?
   
— Да черт подери! Я только-только начал работать. У меня нет денег, у меня ничего нет! Мне даже и в голову не приходило…
   
— Ах, вам даже в голову не приходило? Ну так ответьте мне: вы ухаживаете за Хелен Олдерсон или не ухаживаете?
   
— Ну, я… Мне просто… Если хотите, то, конечно, можно сказать и так.
   
Зигфрид устроился в кресле поудобнее, сложил кончики пальцев и назидательно продолжал:
   
— Так-так. Значит, вы признаете, что ухаживали за ней. Пойдем дальше. Она, насколько я могу судить, весьма и весьма привлекательна: всякий раз, когда она проходит по площади в рыночный день, машины только чудом не налетают друг на друга. Все признают, что она умна, обладает прекрасным характером и отлично готовит. Быть может, вы против этого спорить не станете?
   
— Разумеется, нет, — ответил я, обозлившись на его тон снисходительного превосходства. — Но к чему все это? Зачем вы произносите речь, словно судья перед присяжными?
   
— Я просто аргументирую мою точку зрения, Джеймс. А именно: вы встретили девушку, которая может стать для вас идеальной женой, и ничего не предпринимаете! Говоря без обиняков, я предпочту, чтобы вы перестали валять дурака и взглянули на дело серьезно.
   
— Все далеко не так просто! — сказал я раздраженно. — Я же только что объяснил, что сначала мне нужно тверже встать на ноги… да к вообще я знаком с ней всего несколько месяцев — этого же недостаточно, чтобы так сразу и жениться. И еще одно: по-моему, я не нравлюсь ее отцу.
   
Зигфрид наклонил голову набок, и я даже зубами скрипнул — такая святость разлилась по его лицу.
   
— Послушайте, старина, не сердитесь, но я должен вам кое-что сказать откровенно для вашей же пользы. Осторожность, бесспорно, прекрасное качество, но порой вы перегибаете палку. Этот маленький изъян в вашем характере проявляется постоянно и во всем. Вот, скажем, в той робости, с какой вы решаете затруднения, возникающие в вашей работе. Вы всегда действуете с оглядкой, маленькими шажками, тогда как следует смело бросаться вперед. Вам чудятся опасности там, где их и быть не может. Учитесь рисковать, дерзать. А то ваши собственные сомнения подрезают вам поджилки.
   
— Короче говоря, я жалкий безынициативный болван?
   
— Ну послушайте, Джеймс, я ведь ничего подобного не говорил, но, кстати, еще одна вещь, которой я хотел бы коснуться. Я знаю, вы меня извините. Но, боюсь, пока вы не женитесь, я не могу рассчитывать на вашу полноценную помощь. Ведь, откровенно говоря, вы все больше доходите до такой степени обалдения, что уж, наверное, половину времени пребываете в сомнамбулическом состоянии и сами не понимаете, что делаете.
   
— Да что вы такое несете? В жизни не слыхивал подобной…
   
— Будьте добры, дослушайте меня до конца, Джеймс. Я говорю чистейшую правду: вы бродите, как лунатик, и у вас появилась прискорбная привычка глядеть в пустоту, когда я с вами разговариваю. От этого, мой милый, есть только одно средство.
   
— И крайне незамысловатое! — закричал я. — Ни денег, ни собственной крыши над головой, но женись очертя голову, с ликующим воплем. Все так просто и мило!
   
— Ага! Ну вот, вы опять сочиняете всякие трудности. — Он засмеялся и поглядел на меня с дружеским сожалением. — Денег нет? Так вы же в недалеком будущем станете моим партнером, повесите табличку со своими титулами на решетку перед домом, и, следовательно, хлеб насущный будет вам твердо обеспечен. Ну а что до крыши… Посмотрите, сколько комнат пустует в этом доме! Вам совсем нетрудно будет устроить себе наверху отдельную квартирку. Иными словами, ваши возражения — полнейшие пустяки.
   
Я запустил пятерню в волосы. Голова у меня шла кругом.
   
— У вас все это получается так просто!
   
— Это же и есть ПРОСТО! — Зигфрид выпрямился в кресле. — Отправляйтесь к ней сейчас же, сделайте предложение и обвенчайтесь до конца месяца! — Он укоризненно погрозил мне пальцем. — Жизнь, как крапиву, надо хватать сразу и крепко, Джеймс. Забудьте вашу манеру мямлить по каждому поводу и запомните, что сказал Брут у Шекспира. — Он сжал кулак и гордо откинул голову. — «В делах людей прилив есть и отлив, с приливом достигаем мы успеха…»
   
— Ну хорошо, хорошо, — буркнул я, утомленно поднимаясь на ноги. — Достаточно. Я все понял и иду ложиться спать.
   
Вероятно, я не единственный человек, чья жизнь полностью переменилась в результате одного из непредсказуемых и случайных зигфридовых взрывов. В тот момент его доводы показались мне смехотворными, но семя пало на благодарную почву и буквально за одну ночь проросло и распустилось пышным цветом. Вне всяких сомнений, это он повинен в том, что еще относительно молодым человеком я оказался отцом взрослых детей, — ведь когда я объяснился с Хелен, она ответила мне «да» и мы решили пожениться немедленно. Правда, сначала она как будто удивилась, — возможно, она разделяла мнение Зигфрида обо мне и подозревала, что я буду раскачиваться несколько лет.
   
Но так или иначе, не успел я оглянуться, а все уже было улажено, и, вместо того чтобы скептически усмехаться самой возможности такой идеи, я увлеченно обсуждал, как мы устроим свою квартирку в Скелдейл-Хаусе.
  
  
   
    
32
   
   
В моей ветеринарной практике были свои темные стороны, и в первые годы я больше всего боялся министерства сельского хозяйства.
   
Быть может, кому-то это покажется странным, но я не преувеличиваю. Страх мне внушала всяческая писанина — все эти извещения, сводки и анкеты. Что касается непосредственно работы, то, как мне казалось, я со всей скромностью мог сказать, что справляюсь с ней. В моей памяти еще живы туберкулиновые пробы, которые я делал в неимоверном количестве. Выстригаешь крохотный, точно выбранный участок на коровьей шее, вводишь иглу строго в толщу кожи и впрыскиваешь одну десятую кубика туберкулина.
   
Это было на ферме мистера Хилла, и я смотрел, как под иглой вздувается вполне удовлетворительная внутрикожная «горошина». Именно так и полагалось — «горошина» свидетельствовала, что ты добросовестно выполняешь свои обязанности и проверяешь животное на туберкулез.
   
— Шестьдесят пятый, — объявил фермер и обиженно покосился на меня, когда я посмотрел номер в ухе.
   
— Напрасно только время теряете, мистер Хэрриот. У меня тут весь список, и в нужном порядке. Нарочно для вас составил, чтобы с собой забрали.
   
Но меня грызли сомнения. Все фермеры свято верили, что содержат свою документацию в полном порядке, но я уже на этом попадался. Сам я по числу промахов в составлении документов бил все рекорды, и дополнительная помощь фермеров мне совершенно не требовалась.
   
И все же… все же… соблазн был велик. Я взглянул на зажатый в мозолистых пальцах лист с длинными столбцами цифр. Если я его возьму, то сэкономлю массу времени. Здесь оставалось более пятидесяти животных, а до обеда надо еще проверить два стада.
   
Я взглянул на часы. Черт! Уже порядочно отстаю от графика! Меня захлестнуло знакомое чувство безнадежной беспомощности.
   
— Хорошо, мистер Хилл, я его возьму. И большое спасибо. — Я сунул лист в карман и двинулся дальше по коровнику, торопливо выстригая шерсть и втыкая иглу.
   
Неделю спустя на открытой странице еженедельника я увидел страшную запись: «Позв. мин.». По обыкновению, у меня кровь застыла в жилах, хотя эта криптограмма, написанная почерком миссис Холл, просто означала, что меня просят позвонить в местный отдел министерства сельского хозяйства. Но с другой стороны, из этой просьбы следовало, что у меня снова рыльце в пушку. Я протянул дрожащую руку к телефону.
   
Как всегда, трубку сняла Китти Пэттисон, и я уловил в ее голосе нотку жалости. Она была очень симпатичной молодой женщиной, заведовала штатами и знала о моих безобразиях все. Когда погрешности оказывались не слишком велики, Китти нередко сама доводила о них до моего сведения, но если за мной числился тяжкий грех, за меня брался лично Чарлз Харкорт, региональный инспектор.
   
— А, мистер Хэрриот! — весело сказала Китти. (Я знал, что она мне сочувствует, но ничем помочь не может.) — Мистер Харкорт хотел бы поговорить с вами.
   
Ну, все! Эта зловещая фраза всегда вызывала у меня сердцебиение.
   
— Спасибо, — хрипло пробормотал я в трубку и целую вечность ждал, пока она переключит телефон.
   
— Хэрриот! — Зычный голос заставил меня подпрыгнуть.
   
Я сглотнул.
   
— Доброе утро, мистер Харкорт. Как вы себя чувствуете?
   
— Я скажу вам, как я себя чувствую. Доведенным до исступления. (Я живо представил себе породистое холерическое лицо, не розовое, как всегда, а побагровевшее, и горящие гневом зеленоватые глаза.) Проще говоря, я зол как черт!
   
— А-а…
   
— Нельзя ли без ваших «а»? Вы тоже сказали «а», когда сделали прививку корове Фрэнкленда, хотя она покойница уже два года! В толк не возьму, как вам это удалось. Чудотворец, да и только! А сейчас я проверял результаты вашей работы у Хилла в «Хайвью», и среди коров, прошедших пробу, обнаружил номера семьдесят четыре и сто три. А согласно нашим данным, он продал их полгода назад на ярмарке в Бротоне, и, следовательно, вы сотворили очередное чудо.
   
— Я очень сожалею…
   
— Не сожалейте, это же просто диву достойно! Вот передо мной цифры — измерения кожи и прочее. Как я вижу, вы установили, что у обеих кожа тонкая, — установили, хотя они находились от «Хайвью» в пятнадцати милях. Поразительная сноровка!
   
— Ну, я…
   
— Ладно, Хэрриот, я кончаю шутить. И намерен сказать вам в очередной и последний раз… Надеюсь, вы слушаете? — Он перевел дух, и я словно увидел, как он ссутулил тяжелые плечи, прежде чем рявкнуть в трубку: — Впредь СМОТРИТЕ ИХ ЧЕРТОВЫ УШИ!
   
Я беспомощно залепетал:
   
— Да, конечно, мистер Харкорт, обязательно! Уверяю вас, что теперь…
   
— Хорошо, хорошо. Но это еще не все.
   
— Не все?
   
— Да, я не кончил. — В его голосе появилась тягостная усталость. — Могу ли я попросить, чтобы вы припомнили корову, которую вы изъяли как туберкулезную у Уилсона в «Лоу-Паркс»?
   
Я сжал кулаки так, что ногти впились в ладони. Начало было грозным.
   
— Я ее помню.
   
— Ну так, милый мой Хэрриот, может быть, вы помните и нашу небольшую беседу о документации? — Чарлз был весьма порядочным человеком и всячески пытался сдержать свое негодование, но это ему дорого давалось. — Хоть что-нибудь из нее запало в вашу память?
   
— Ну разумеется.
   
— В таком случае почему, ну почему вы не прислали мне квитанцию о сдаче на убой?
   
— Квитанцию о… Разве я не…
   
— Нет, вы не! — перебил он. — И я просто не в силах этого понять. Ведь в прошлый раз, когда вы забыли переслать копию соглашения об оценке, я разобрал с вами всю процедуру по порядку.
   
— Я, право, крайне сожалею…
   
В трубке раздался тяжелый вздох.
   
— И ведь это так просто? — Он помолчал. — Ну вот что: давайте еще раз пробежимся по всей процедуре, согласны?
   
— Да-да, конечно.
   
— Отлично, — сказал он. — Итак, обнаружив больное животное, вы вручаете владельцу извещение Б-205 Д. Т., форму А, то есть извещение о выбраковке и изоляции указанного животного. Затем (я слышал, как он ударяет пальцем по ладони, перечисляя пункт за пунктом) следует Б-207 Д. Т., форма В, извещение о забое. Затем Б-208 Д. Т., форма Г, свидетельство о вскрытии. Затем Б-196 Д. Т., справка ветеринарного инспектора. Затем Б-209 Д. Т., соглашение об оценке, а в случае разногласия с владельцем еще и Б-213 Д. Т. — назначение оценщика. Затем Б-212 Д. Т. извещение владельцу о времени и месте забоя, а также Б-227, квитанция о сдаче животного для забоя, и, наконец, Б-230 Д. Т., извещение о приведении в порядок и дезинфекции помещения. Черт побери, любой ребенок сразу усвоил бы такую процедуру. Она же на редкость проста, вы согласны?
   
— Да-да, конечно, несомненно.
   
На мой взгляд, простой ее назвать было никак нельзя, но я предпочел обойти этот факт молчанием. Он уже спустил пары, и не стоило вновь доводить его до кипения.
   
— Благодарю вас, мистер Харкорт, — сказал я. — Постараюсь, чтобы это не повторилось.
   
Я положил трубку, чувствуя, что все сошло сравнительно благополучно, но тем не менее меня еще долго била нервная дрожь. Беда была в том, что министерские контракты имели для нас огромную важность. В те трудные дни мы сводили концы с концами главным образом благодаря им.
   
Уж эта выбраковка туберкулезных животных! Когда ветеринар обнаруживал корову с открытой формой туберкулеза, она подлежала немедленному уничтожению, поскольку ее молоко представляло опасность для населения. Казалось бы, чего проще! Но, к несчастью, закон требовал, чтобы кончина каждой злополучной коровы сопровождалась настоящим вихрем всевозможных грозных извещений и справок.
   
Страшнее всего было даже не обилие самих документов, а количество лиц, которым полагалось их рассылать. Порой мне начинало казаться, что тех моих соотечественников, кто их не получает, можно пересчитать по пальцам. Помимо Чарлза Харкорта среди адресатов значились: фермер, которому принадлежало больное животное, полицейское управление, канцелярия министерства, живодер, а также местные власти. И конечно, всякий раз я кого-нибудь да забывал. В ночных кошмарах мне чудилось, что я стою посреди рыночной площади и с истерическим хохотом швыряю извещениями в прохожих.
   
Теперь мне даже трудно поверить, что за такое выматывание нервов плата была одна гинея плюс десять с половиной шиллингов за вскрытие.
   
Через каких-нибудь два дня после этой беседы с региональным инспектором мне снова пришлось выбраковывать туберкулезную корову. Когда настало время составлять документы, я сел за письменный стол перед кипой бланков и принялся их заполнять, а потом, перечитывая каждый по два раза, судорожно запечатывал его в надлежащий конверт. Нет, на этот раз я не допущу ни единой ошибки!
   
На почту я отнес их сам и, вознося безмолвную молитву, собственноручно опустил в ящик. Харкорт должен был получить их утром, после чего мне быстро станет ясно — напутал я снова или нет. Два дня прошли без осложнений, и я было возрадовался, но на исходе третьего утра меня в приемной ожидала весть, начертанная огненными буквами: «Позв. мин.»!
   
В голосе Китти Пэттисон чувствовалась напряженность. Она даже не пыталась ее скрыть.
   
— Да-да, мистер Хэрриот, — сразу же сказала она. — Мистер Харкорт просил, чтобы я вам позвонила. Соединяю вас с ним.
   
С замирающим сердцем я ждал, что в трубке раздастся знакомый рев, но спокойный, тихий голос, который я услышал, напугал меня даже еще больше.
   
— Доброе утро, Хэрриот! — Харкорт был краток и холоден. — Мне хотелось бы выяснить вопрос о последней выбракованной вами корове.
   
— Да? — просипел я.
   
— Но не по телефону. Будьте добры приехать в отдел.
   
— В… в отдел?
   
— Да, и, пожалуйста, немедленно.
   
Я положил трубку и побрел к машине. Ноги у меня подгибались. На этот раз Чарлз Харкорт явно был выведен из себя. В его лаконичности чувствовалось еле сдерживаемое бешенство, а вызов в отдел… это был очень грозный признак.
   
Двадцать минут спустя мои шаги уже отдавались эхом в коридоре отдела. Я шел, как приговоренный к смерти, мимо стеклянных панелей, за которыми усердно стучали машинистки, к двери с табличкой «Региональный инспектор».
   
Судорожно вздохнув, я постучал.
   
— Войдите! — Голос все еще был тихим и сдержанным.
   
Харкорт поднял голову от бумаг, указал мне на стул и вперил в меня ледяной взгляд.
   
— Хэрриот, — сказал он бесстрастно, — на этот раз вы перешли все пределы.
   
Прежде он был майором Пенджабского стрелкового полка и в эту минуту выглядел типичным английским офицером индийской армии: породистый здоровяк с тяжелыми скулами над квадратным подбородком. В его глазах горели опасные огоньки, и мне пришло в голову, что, имея дело с подобным человеком, только круглый дурак позволил бы себе пренебречь его инструкциями… «Вот как, например, ты», — шепнул мне мерзкий внутренний голос.
   
Пока я ждал, что последует дальше, у меня пересохло во рту.
   
— Видите ли, Хэрриот, — продолжал он, — после нашего последнего телефонного разговора о туберкулезной документации я надеялся, что вы дадите мне хоть небольшую передышку.
   
— Передышку?..
   
— Да-да, как ни глупо, но, во всех подробностях объясняя нам процедуру, я наивно полагал, что вы меня слушаете.
   
— Но я слушал. Очень внимательно!
   
— Неужели? Отлично! — Он одарил меня невеселой улыбкой. — В таком случае я был еще более наивен, полагая, что в дальнейшем вы будете следовать моим указаниям. По простоте душевной я считал, что вы примете их к сведению.
   
— Право же, мистер Харкорт, я принял… поверьте мне…
   
— ТОГДА ПОЧЕМУ ЖЕ, — внезапно взревел он, хлопнув широкой ладонью по столу так, что чернильный прибор затанцевал — ТОГДА ПОЧЕМУ ЖЕ ВЫ УСТРАИВАЕТЕ ИЗ НИХ БАЛАГАН?
   
— Балаган? Простите, я не понимаю… — Больше всего мне хотелось выскочить из кабинета и убежать, но я удержался.
   
— Не понимаете? — Он продолжал хлопать ладонью по столу. — Ну так я вам объясню. Сотрудник ветеринарной службы побывал на этой ферме и обнаружил, что вы не вручили там извещения о приведении помещения в порядок и его дезинфекции!
   
— Разве?
   
— Вот именно, черт вас дери. Фермеру вы его не вручили, а прислали мне. Или вы хотите, чтобы я продезинфицировал этот коровник? Не съездить ли мне туда и не поработать ли шлангом? Я немедленно отправлюсь, если вас это устроит!
   
— Что вы… что вы…
   
По-видимому, стучать одной ладонью Харкорту показалось, мало — он пустила ход вторую руку с совсем уж оглушительным результатом.
   
— Хэрриот! — загремел он. — Я хотел бы получить от вас ответ только на один вопрос: нужна вам эта работа или нет? Скажите только слово, и я передам ее другой ветеринарной фирме. Тогда, быть может, и вам, и мне жить будет спокойнее.
   
— Даю вам слово, мистер Харкорт, я… мы… нам очень нужна эта работа! — Я говорил с полной искренностью.
   
Инспектор откинулся на спинку кресла и несколько секунд молча смотрел на меня, а потом покосился на свои часы.
   
— Десять минут первого! — буркнул он. — «Красный Лев» уже открылся. Пойдемте выпьем пива.
   
В зале пивной он припал к кружке, потом аккуратно поставил ее перед собой на столик и устало взглянул на меня.
   
— Ей-богу, Хэрриот, кончили бы вы небрежничать! Просто сказать не могу, как это меня выматывает.
   
Я ему поверил: лицо его побледнело, а рука, снова взявшая кружку, заметно подрагивала.
   
— Право же, я искренне сожалею, мистер Харкорт. Не понимаю, как это получилось. Вроде бы я все проверял и перепроверял. Во всяком случае, я постараюсь больше не доставлять вам лишних затруднений.
   
Он кивнул и хлопнул меня по плечу.
   
— Ну ладно, ладно. Давайте выпьем по второй.
   
Он пошел к стойке, вернулся с кружками и выудил из кармана небольшой квадратный пакет.
   
— Маленький свадебный подарок, Хэрриот. Ведь, кажется, скоро ваша свадьба? Так это от моей жены и от меня с нашими наилучшими пожеланиями.
   
Не зная, что сказать, я кое-как развязал веревочку и извлек из оберточной бумаги небольшой барометр.
   
Я бормотал слова благодарности, чувствуя, как у меня горят уши. Он был представителем министерства в наших краях; а я — самым новым и самым скромным из его подчиненных. Не говоря уж о том, что хлопот я ему, наверное, доставлял больше, чем все остальные, вместе взятые, — просто кара божья. И у него не было никаких причин дарить мне барометр.
   
Это последнее злоключение еще более усугубило мой страх перед заполнением бесчисленных бланков, и я мог только надеяться, что очередное туберкулезное животное попадется мне не скоро. Однако судьба не замедлила послать мне несколько напряженных дней клинических проверок, и на исходе очередного из них я с самыми дурными предчувствиями осматривал одну из айрширских коров мистера Моверли.
   
Легкое покашливание — вот что привлекло к ней мое внимание. Я остановился, и сердце у меня упало: костяк, туго обтянутый кожей, чуть ускоренное дыхание и этот глубокий сдерживаемый кашель! К счастью, теперь таких коров не увидишь, но тогда они были привычным зрелищем.
   
Я прошел вдоль ее бока и оглядел стену перед ее мордой. На грубой каменной кладке ясно виднелись роковые капли мокроты, и я быстро размазал одну на предметном стеклышке.
   
Вернувшись в Скелдейл-Хаус, я окрасил мазок по методике Циль-Нельсена и положил стеклышко под микроскоп. Среди одиночных клеток краснели скопления туберкулезных бацилл — крохотных, радужных, смертельных. Собственно говоря, я не нуждался в этом роковом подтверждении моего диагноза, и все-таки настроение у меня испортилось еще больше.
   
Когда на следующее утро я объявил мистеру Моверли, что корову придется забить, это его отнюдь не обрадовало.
   
— Наверняка простуда у нее, и ничего больше, — проворчал он. (Фермеры, естественно, возмущались, когда мелкие бюрократишки вроде меня забирали их удойных коров.) — Да только ведь спорить с вами без толку.
   
— Уверяю вас, мистер Моверли, ни малейших сомнений нет. Я взял мокроту для анализа и…
   
— Да что уж тут разговаривать! — Фермер нетерпеливо махнул рукой. — Коли правительство, прах его побери, хочет забить мою корову, значит, ее забьют. Но ведь мне положено возмещение, верно?
   
— Да, конечно.
   
— Сколько это будет?
   
Я быстро прикинул. Согласно инструкции, животное оценивалось так, словно продавалось на рынке в нынешнем его состоянии. Минимальная компенсация составляла пять фунтов, и назначить больше за этот живой скелет явно было нельзя.
   
— Пять фунтов, — ответил я.
   
— А, пошли вы! — сказал мистер Мопсрли.
   
— Если вы не согласны, будет назначен оценщик.
   
— Да черт с ним! Чего тут возиться-то!
   
Он был явно очень раздражен, и я счел неблагоразумным сообщить ему, что он получит лишь часть этих пяти фунтов — в зависимости от вскрытия.
   
— Вот и хорошо, — сказал я. — Так я переговорю с Джеффом Мэллоком, чтобы он забрал ее как можно скорее.
   
Мистер Моверли явно не испытывал ко мне нежных чувств, но это тревожило меня куда меньше, чем предстоящая возня с заполнением всех этих жутких бланков. При одной мысли, что вскоре мне предстоит отправить к Чарлзу Харкорту новую их партию, я обливался холодным потом.
   
И тут на меня снизошло озарение. Подобное случается со мной редко, но на этот раз идея действительно выглядела удачной: я сначала проверю все документы с Китти Пэттисон и уж потом отошлю их официально.
   
Мне не терпелось привести свой план в исполнение. Почти с удовольствием я разложил заполненные бланки в один длинный ряд, подписал их и накрыл конвертами с соответствующими адресами. Затем позвонил в отдел.
   
Китти была очень мила и терпелива. По-моему, она не сомневалась в моей добросовестности, но понимала, что делопроизводитель я никуда не годный, и жалела меня. Когда я исчерпал список, она сказала одобрительно:
   
— Молодцом, мистер Хэрриот! На этот раз все в порядке. Вам остается только получить подпись живодера, оформить протокол вскрытия, и можете больше ни о чем не беспокоиться.
   
— Спасибо, Китти! — ответил я. — Вы сняли с моей души огромную тяжесть!
   
И я не преувеличивал. Все во мне пело от радости. Мысль, что на этот раз Чарлз на меня не обрушится, была словно солнце, вдруг засиявшее из черных туч. В самом безмятежном настроении я отправился к Мэллоку и договорился с ним, что он заберет корову.
   
— Приготовьте мне ее завтра для вскрытия, Джефф, — закончил я и поехал дальше с легким сердцем.
   
И когда на следующий день мистер Моверли отчаянно замахал мне от ворот своей фермы, для меня это явилось полной неожиданностью. Подъехав к нему, я заметил, что он крайне взволнован.
   
— Э-эй! — крикнул он, не дожидаясь, пока я вылезу из машины. — Я только с рынка вернулся, а хозяйка говорит, что тут побывал Мэллок!
   
— Совершенно верно, мистер Моверли, — ответил я с улыбкой. — Помните, я предупредил вас, что пришлю его за вашей коровой…
   
— Как же, помню! — Он умолк и смерил меня свирепым взглядом. — Только он не ту забрал!
   
— Не ту… что значит — не ту?
   
— Не ту корову, вот что! Увез лучшую мою корову. Элитную айрширку. Я купил ее в Дамфризе на прошлой неделе, и ее только нынче утром доставили.
   
Ужас сковал меня. Я велел живодеру забрать айрширскую корову, которая будет заперта в отдельном стойле. А новую корову, конечно, для начала тоже заперли в отдельном стойле… С пронзительной четкостью я увидел, как Джефф и его подручный ведут ее по доске в фургон.
   
— Вина-то ваша! — Фермер грозно ткнул в меня пальцем. — Если он прикончит мою здоровую корову, вы за это ответите!
   
Последнего он мог бы и не говорить: да, я за нее отвечу множеству людей, и Чарлзу Харкорту в том числе.
   
— Звоните же на живодерню! — прохрипел я.
   
Он безнадежно махнул рукой.
   
— Уже звонил. Там не отвечают. Застрелит ее он, как пить дать. А вы знаете, сколько я за нее заплатил?
   
— Неважно! Куда он поехал?
   
— Хозяйка говорит, в сторону Грэмптона… минут десять назад.
   
Я включил мотор.
   
— Возможно, ему надо забрать и других животных… Я его догоню.
   
Стиснув зубы, я помчался по грэмптонской дороге. Эта катастрофа была настолько немыслимой, что просто не укладывалась в мозгу. Не то извещение — уже беда, но не та корова… Даже представить себе невозможно. И все-таки это произошло! Уж теперь Харкорт меня уничтожит. Он неплохой человек, но у него нет выбора: такая промашка обязательно дойдет до министерского начальства и оно потребует головы виновника.
   
Мчась по деревушке Грэмптон, я лихорадочно, но тщательно оглядывал въезды на каждую ферму. Вот за ними открылись луга, и я уже оставил всякую надежду, как вдруг далеко впереди над шпалерой деревьев мелькнула знакомая крыша мэллоковского фургона.
   
Это было высокое сооружение с деревянными стенками, и ошибиться я не мог. С торжествующим воплем я вжал педаль газа в пол и, охваченный охотничьим азартом, помчался туда. Но нас разделяло слишком большое расстояние, и уже через милю я понял, что сбился со следа.
   
Среди накопившихся за многие годы воспоминаний, пожалуй, ни одно не запечатлелось в моей душе с такой живостью и яркостью, как Великая Погоня За Коровой. Я и сегодня ощущаю пережитый тогда ужас. Фургон время от времени мелькал в лабиринте проселков, но, когда я добирался туда, моя добыча успевала скрыться за очередным холмом или в какой-нибудь глубокой лощине. К тому же я строил свои расчеты на том, что, миновав еще одну деревню, Мэллок повернет в Дарроуби, однако он продолжал ехать вперед. По-видимому, его вызвали откуда-то издалека.
   
Длилось это бесконечно, и я совсем изнемог. Приступы ледяного отчаяния сменялись взрывами надежды, и эта лихорадка вымотала мои нервы. И когда наконец я увидел перед собой на прямой дороге покачивающийся грузовик, у меня не оставалось уже никаких сил.
   
Ну теперь, во всяком случае, он никуда не денется! Выжав из старенькой машины все, на что она была способна, я поравнялся с грузовиком и непрерывно сигналил, пока он не остановился. Я проскочил вперед, затормозил и побежал к грузовику, чтобы объяснить, в чем дело, и извиниться. Но едва я взглянул в кабину, улыбка облегчения сползла с моих губ. Это был не Джефф Мэллок! Я гнался не за тем!
   
Я узнал мусорщика, который в совершенно таком же фургоне, как у Джеффа, объезжал здешние края, подбирая падаль, не интересовавшую даже живодера. Странная работа и странный человек! На меня из-под обтрепанной армейской фуражки глядели блестящие пронзительные глаза.
   
— Чего надо-то? — Он вынул изо рта сигарету и дружелюбно сплюнул на дорогу.
   
У меня перехватило дыхание.
   
— Я… Извините. Я думал, это фургон Джеффа Мэллока.
   
Выражение его глаз не изменилось, но уголки рта чуть-чуть дернулись.
   
— Коли вам Джефф требуется, так он небось давно у себя на живодерне. — И снова сплюнув, он сунул сигарету обратно в рот.
   
Я тупо кивнул. Да, конечно, Джефф вернулся к себе на живодерню… и давным-давно. За мусорщиком я гонялся больше часа, и, значит, корова уже разделана и висит на крючьях. Джефф работал умело и быстро. И забрав обреченных животных, не имел привычки тянуть.
   
— Ну, мне тоже домой пора, — сказал мусорщик. — Бывайте! — Он подмигнул мне, включил мотор и загромыхал по дороге.
   
Я побрел к своей машине. Торопиться больше было некуда. И как ни удивительно, теперь, когда все погибло, мне стало легче. Охваченный каким-то невозмутимым спокойствием, я вел машину и хладнокровно прикидывал, что мне сулит будущее. Во всяком случае, министерство с позором вычеркнет меня из своих списков. Я даже начал фантазировать: быть может, для этого существует какая-то церемония — торжественнее сожжение министерского удостоверения или другой ритуал в том же духе.
   
Я попытался отогнать мысль, что мой последний подвиг может возмутить не только министерство. А Королевский ветеринарный колледж? Вдруг за подобные штучки человека лишают права заниматься практикой? Не исключено. И я со вкусом принялся размышлять, какие поприща остаются для меня открытыми. Мне часто казалось, что владельцы букинистических лавок должны вести весьма приятную жизнь, и теперь, серьезно взвешивая такую возможность, я решил восполнить отсутствие в Дарроуби этого очага культуры. Мне не без приятности рисовалось, как я сижу под ярусами пыльных томов, порой снимаю с полки какой-нибудь фолиант или просто гляжу на улицу из своего уютного мирка, где нет ни бланков, ни телефонных звонков, ни записок «Позв. мин.».
   
Въехав в Дарроуби, я не торопясь свернул к живодерне и вылез из машины у закопченного строения, из трубы которого поднимался черный дым. Отодвинув скользящую дверь, я увидел, что Джефф с удобством расположился на груде коровьих шкур, держа в окровавленных пальцах кусок яблочного пирога. И… да-да: позади него висели две половины коровьей туши, а на полу валялись легкие, кишки и другая требуха — печальные останки элитной айрширской коровы мистера Моверли.
   
— Здравствуйте, Джефф, — сказал я.
   
— Наше вам, мистер Хэрриот! — И он одарил меня безмятежной улыбкой, точно выражавшей его личность. — Вот закусываю. Всегда меня в эту пору на еду тянет! — Он с наслаждением запустил зубы в пирог.
   
— Да, конечно. — Я грустно оглядел разделанную тушу. Собачье мясо, да и его не так уж много. Впрочем, айрширы никогда особенно не жиреют. Мне никак не удавалось найти слова, чтобы объяснить Джеффу, что произошло, но тут он заговорил сам:
   
— Извиняюсь, мистер Хэрриот, только я нынче не поспел, — сказал он, беря видавшие виды кружку с чаем.
   
— Про что вы?
   
— Ну я же люблю все для вас приготовить, да только нынче вы раненько пожаловали.
   
Я ошеломленно уставился на него.
   
— Но… но ведь все готово? — Я махнул рукой на разделанную тушу.
   
— Да нет, это не она.
   
— Как не она? Значит, это не корова с фермы Моверли?
   
— Во-во. — Он отпил четверть кружки и утер рот. — Пришлось начать с этой. А та еще в фургоне на заднем дворе.
   
— Живая?!
   
Он как будто слегка удивился.
   
— А как же? Я же за нее еще не брался. Хорошая коровка, хоть и больная.
   
От радости я чуть не потерял сознание.
   
— Да она здорова, Джефф. Вы не ту корову забрали!
   
— Не ту? — Его ничем нельзя было поразить, но он явно ждал объяснения, и я сообщил ему, как все произошло.
   
Когда я кончил, его плечи подрагивали, а ясные красивые глаза на розовом лице весело блестели.
   
— Это же надо! — пробормотал он и продолжал посмеиваться. Мой рассказ нисколько не нарушил его душевного равновесия, и смех этот был мягким и дружеским. Пусть он съездил напрасно, а фермер переволновался — ни то ни другое его совершенно не трогало.
   
И глядя на Джеффа Мэллока, я в который раз подумал, что постоянная возня с заразными тушами среди смертоносных бактерий, как ничто другое, дарит человеку безмятежное внутреннее спокойствие.
   
— Вы съездите сменить корову? — спросил я.
   
— Немножко погодя. Спешить-то особо некуда. А я с едой торопиться не люблю. — Он удовлетворенно вздохнул. — Может, и вы перекусите, мистер Хэрриот? Подкрепитесь-ка маленько! — Он налил еще одну кружку, и, отломив солидный кусок пирога, протянул его мне.
   
— Нет… нет… э… спасибо, Джефф. Вы очень любезны, но я… спасибо… мне пора.
   
Он пожал плечами, улыбнулся и взял трубку, которая покоилась на овечьем черепе. Смахнув с мундштука налипшие мышечные волоконца, он чиркнул спичкой и блаженно развалился на шкурах.
   
— Ну, так пока до свидания. Загляните вечерком, все будет готово. — Он смежил веки, и его плечи вновь задергались. — Уж теперь-то я не промахнусь.
   
Пожалуй, прошло больше двадцати лет с тех пор, как я в последний раз выбраковал туберкулезную корову — туберкулез теперь большая редкость. И короткая запись «Позв. мин.» уже не леденит мне кровь, и грозные бланки, так меня травмировавшие, тихо желтеют на дне какого-то ящика.
   
Все это навсегда исчезло из моей жизни. Как и Чарлз Харкорт. Но его я вспоминаю каждый день, когда смотрю на маленький барометр, который все еще висит у меня над столом.
  
  
   
    
33
   
   
Наш медовый месяц удался на славу — особенно учитывая, что мы провели его, занимаясь туберкулинизацией коров. В любом случае мы были куда счастливее десятков моих знакомых, которые после свадьбы отправлялись на месяц в плавание по солнечному Средиземному морю, а потом вспоминали об этом без малейшего удовольствия. Нам с Хелен он подарил все самое главное — радость, смех, ощущение товарищеской близости, хотя длился всего неделю, и, как я уже упомянул, мы провели его, делая туберкулиновые пробы.
   
Идея эта возникла как-то утром за завтраком, когда Зигфрид после бессонной ночи, проведенной в стойле кобылы, страдавшей коликами, протер покрасневшие глаза и принялся вскрывать утреннюю почту. Из плотного министерского конверта высыпалась толстая пачка бланков, и он ахнул.
   
— Господи! Вы только взгляните, чего они хотят! — Он разложил анкеты на скатерти и начал лихорадочно читать длинный список ферм. — Требуют, чтобы мы на следующей неделе провели туберкулинизацию всего скота в окрестностях Эллерторпа. Безотлагательно. — Он свирепо поглядел на меня: — А на следующей неделе вы женитесь, так?
   
Я виновато заерзал на стуле.
   
— Боюсь, что да.
   
Зигфрид яростно схватил ломоть поджаренного хлеба и начал шлепать на него масло, как каменщик — раствор на кирпичную кладку.
   
— Чудесно, а? Работы невпроворот, неделя туберкулинизации в самом глухом из здешних углов, а вам именно сейчас приспичило жениться. У вас медовый месяц, порхаете и наслаждаетесь жизнью, а я тут свивайся в кольца и лезь вон из кожи! — Он злобно впился зубами в ломоть и с хрустом принялся его жевать.
   
— Мне очень жаль, Зигфрид, — пробормотал я. — Но откуда мне было знать, что я невольно вас подведу? Не мог же я предвидеть, что именно сейчас привалит столько работы и министерство именно сейчас потребует проверки!
   
Зигфрид перестал жевать и негодующе уставил на меня палец:
   
— Вот-вот, Джеймс! Обычная ваша беда: вы не заглядываете вперед. Летите сломя голову, без оглядки и сомнений. Даже с этой вашей женитьбой — вы же ни на секунду не задумались! Женюсь, женюсь, а на последствия плевать! — Он закашлялся, потому что от возбуждения вдохнул крошки. — И вообще, я не понимаю, к чему такая спешка! Вы ведь совсем мальчик, и времени, чтобы жениться, у вас предостаточно. И еще одно: вы же почти ее не знаете. Всего несколько недель, как вы вообще начали с ней встречаться!
   
— Но погодите, вы же сами…
   
— Нет, уж позвольте мне кончить, Джеймс! Брак — крайне серьезный жизненный шаг, который требует глубокого и всестороннего обдумывания. Ну зачем вам понадобилось тащиться в церковь именно на будущей неделе? В будущем году — вот это было бы разумно, и вы пожали бы все беззаботные радости длительной помолвки. Так нет, вам обязательно понадобилось тут же завязать узел, который так просто не развяжешь, к вашему сведению!
   
— К черту, Зигфрид! Это уж ни в какие ворота не лезет! Вы же прекрасно знаете, что вы сами…
   
— Минуточку! Ваша торопливость в вопросе о браке обрекает меня на множество затруднений, но, поверьте, я от души желаю вам счастья я надеюсь, что вопреки вашей легкомысленной непредусмотрительности все будет прекрасно. Тем не менее я не могу не напомнить вам старинную пословицу: «Женился на скорую руку, да на долгую муку».
   
Тут мое терпение лопнуло. Я взвился, стукнул по столу и взвыл:
   
— Черт подери, это же вы настояли. Я как раз хотел повременить, но вы…
   
Зигфрид не слышал. Он уже остывал, и лицо его расцветало ангельской улыбкой.
   
— Ну-ну, Джеймс, снова вы выходите из себя! Сядьте и успокойтесь. Не надо обижаться на мои слова: вы ведь очень молоды, и мой долг — говорить с вами откровенно. Ничего дурного вы не сделали. В конце концов, в вашем возрасте естественно действовать без оглядки на будущее, совершать поступки, не задумываясь о возможных последствиях. Юношеская беззаботность, только и всего. — Зигфрид был старше меня на каких-то шесть лет, но без малейших усилий входил в роль седобородого патриарха.
   
Я вцепился пальцами в колени и решил не продолжать. Конечно, он все равно не дал бы мне говорить, но главное — меня начала мучить совесть, что я уеду и брошу его в такое тяжелое время. Подойдя к окну, я уставился на старого Уилла Варли, который катил по улице велосипед с мешком картошки на руле. Сколько раз я уже видел это! Потом я обернулся к своему патрону; на меня снизошло озарение, что со мной бывает не часто:
   
— Послушайте, Зигфрид, я буду рад провести медовый месяц в окрестностях Эллерторпа. В это время года там чудесно, и мы можем остановиться в «Пшеничном снопе». И я займусь пробами.
   
Он уставился на меня в изумлении.
   
— Провести медовый месяц в Эллерторпе? За пробами? Об этом и речи быть не может! Что скажет Хелен?
   
— Ничего не скажет. И поможет мне вести записи. Мы ведь просто решили поехать на машине куда глаза глядят, а значит, никаких планов нам нарушать не придется. И как ни странно, мы с Хелен часто говорили, что с удовольствием пожили бы в «Пшеничном снопе». Это же удивительно приятная старинная гостиница.
   
Зигфрид упрямо покачал головой.
   
— Нет, Джеймс, я даже слышать об этом не хочу. Перестаньте; я уже и так чувствую себя виноватым. С работой я прекрасно справлюсь сам. Поезжайте спокойно, ни о чем не думайте и наслаждайтесь своим счастьем.
   
— Нет, я решил твердо. И вообще, мне эта мысль нравится все больше. — Я быстро просмотрел список. — Начать можно во вторник с Алленов и объехать все маленькие фермы, в среду обвенчаться, а в четверг и пятницу сделать вторичные пробы и записать результаты. К концу недели весь список будет исчерпан.
   
Зигфрид уставился на меня так, словно видел впервые в жизни. Он спорил и доказывал, но вопреки обыкновению я настоял на своем, вытащил из ящика министерские повестки и занялся подготовкой к своему медовому месяцу.
   
Во вторник ровно в полдень я закончил туберкулинизацию многочисленных алленовских коров, которые паслись, рассыпавшись на целые мили по голым склонам холмов, в уже садился за стол с радушными хозяевами, чтобы, как положено, «немножечко перекусить». Во главе до блеска оттертого стола сидел мистер Аллен, а напротив меня расположились двое его сыновей — двадцатилетний Джек и Робби, — которому еще не исполнилось восемнадцати. Оба они были силачами, кровь с молоком, и все утро я прямо — таки с благоговением наблюдал, как они час за часом справлялись с бродящими на воле быками и коровами, без устали разыскивая и ловя их. Я просто глазам своим не поверил, когда Джек догнал на пустоши мчавшуюся во весь дух телку, схватил ее за рога и медленно повалил, чтобы я мог спокойно сделать инъекцию точно в толщу кожи. Я даже пожалел, что в этот глухой уголок Йоркшира не заглядывают тренеры по легкой атлетике — не то на следующей Олимпиаде нам был бы обеспечен какой-нибудь мировой рекорд.
   
Миссис Аллен давно завела привычку подтрунивать надо мной и уже много раз немилосердно бранила меня за то, что я такой рохля с девушками — как мне только не стыдно находиться под опекой старой экономки! Я не сомневался, что сегодня она тоже примется за свое, и выжидал подходящую минуту. Вот теперь я сумею ответить как следует! Она открыла дверцу духовки, и по кухне разлился аппетитнейший аромат жареной свинины. Водрузив на стол блюдо с огромным куском сочного окорока, миссис Аллен поглядела на меня и улыбнулась:
   
— Так когда же мы вас женим, мистер Хэрриот? Давным-давно пора бы вам подыскать хорошую девушку, да только вы и слушать не хотите, что я толкую!
   
Весело засмеявшись, она захлопотала у плиты над кастрюлей с картофельным пюре.
   
Я подождал, чтобы она вернулась к столу, и только тут самым небрежным тоном выложил свою сокрушительную новость:
   
— Собственно говоря, миссис Аллен, я решил последовать вашему совету и завтра женюсь.
   
Ложка, которой добрейшая женщина накладывала мне пюре, застыла в воздухе.
   
— Женитесь?.. Завтра?.. — повторила она с ошеломленным видом.
   
— Совершенно верно. Я думал, вы меня похвалите.
   
— Но… но как же это? Вы ведь сказали, что приедете сюда в четверг и в пятницу?
   
— Конечно, ведь я должен проверить результаты проб. И я привезу с собой жену. Мне не терпится показать ее вам.
   
Наступило молчание. Джек и Робби уставились на меня, мистер Аллен перестал резать свинину и тоже посмотрел в мою сторону, затем его супруга неуверенно усмехнулась:
   
— Ну будет, будет, я не верю. Вы нас разыгрываете. Если бы вы правда завтра женились, так поехали бы в свадебное путешествие.
   
— Миссис Аллен! — произнес я с достоинством. — Разве я способен шутить, когда речь идет о столь серьезном вопросе? Разрешите, я повторю: завтра моя свадьба, а в четверг я приеду к вам с женой.
   
В глубокой растерянности она наложила нам полные тарелки, и мы молча принялись за еду. Но я догадывался, какие муки она испытывает. Ее взгляд то и дело обращался ко мне, и было видно, что ей не терпится обрушить на меня град вопросов. Ее сыновья тоже, казалось, не остались равнодушны к моему сообщению, и только мистер Аллен, высокий неразговорчивый человек, который, вероятно, сохранил бы ту же невозмутимость, объяви я, что завтра намерен ограбить банк, спокойно продолжал уписывать свой обед за обе щеки.
   
Больше мы об этом не говорили, пока я не собрался уезжать. Но тут миссис Аллен положила руку мне на локоть:
   
— Вы же пошутили, правда? — Лицо у нее словно даже осунулось.
   
Я забрался в машину и крикнул в окно:
   
— До свидания и большое спасибо. В четверг мы с миссис Хэрриот приедем прямо с утра.
   
Свадьбы я почти не помню. Она была тихой, и меня главным образом снедало желание, чтобы все это поскорее кончилось. Лишь одно живет в моей памяти: гулкие «аминь!», которые во время венчания через правильные промежутки провозглашал у меня за спиной Зигфрид, — насколько мне известно, единственный шафер, столь усердно участвовавший в венчальной службе.
   
С каким невыразимым облегчением я наконец усадил Хелен в машину, и мы тронулись в путь! Когда мы проезжали мимо Скелдейл-Хауса, она вдруг вцепилась мне в руку.
   
— Посмотри! — воскликнула она взволнованно. — Вон туда!
   
Под медной дощечкой Зигфрида, висевшей на чугунной решетке по-прежнему кривовато, появилась еще одна — бакелитовая, что тогда было новинкой. Белые четкие буквы на черном фоне провозглашали: «Дж. Хэрриот, дипломированный ветеринар, член Королевского ветеринарного общества». И эта дощечка была привинчена совершенно прямо.
   
Я оглянулся, отыскивая взглядом Зигфрида, но мы уже попрощались, и я решил, что поблагодарю его, когда мы вернемся. Однако из Дарроуби я выехал, надуваясь от гордости, ибо смысл этой дощечки был совершенно ясен: теперь я полноправный партнер Зигфрида и человек с положением. При этой мысли у меня даже дух захватило. Хелен радовалась не меньше меня, и мы час за часом кружили по боковым шоссе, останавливались, когда и где хотели, гуляли и совершенно не следили за временем. Было уже часов девять вечера и сумерки быстро сгущались, когда мы вдруг сообразили, что заехали совсем не туда.
   
От Эллерторпа нас отделяли миль десять вересковых холмов, и было уже совершенно темно, когда мы, погромыхивая по крутой узкой дороге, съехали на его единственную, но очень длинную улицу. «Пшеничный сноп» скромно прятался в дальнем ее конце — приземистое здание из серого камня с неосвещенным крыльцом. Когда мы вошли в душноватую переднюю, из буфета слева донесся мягкий звон стекла. Из задней комнаты появилась миссис Берн, пожилая вдова, владелица «Пшеничного снопа». Она оглядела нас без всякого выражения.
   
— Мы знакомы, миссис Берн, — сказал я, и она кивнула. Я извинился, что мы так задержались, и попробовал собраться с духом, чтобы попросить в такой поздний час пару-другую бутербродов, но тут она сказала все с той же невозмутимостью:
   
— Ничего, мы ведь вас ожидали. И ужин вас ждет.
   
Она проводила нас в столовую, и ее племянница Берил тотчас подала нам горячий ужин: густой чечевичный суп, а на второе — блюдо, которое сейчас, наверное, назвали бы гуляшом, хотя тогда это было просто мясо, тушенное с грибами и овощами. Но зато над ним явно колдовал кулинарный гений. От крыжовенного пирога со сливками мы уже вынуждены были отказаться.
   
Так продолжалось все время, пока мы жили в «Пшеничном снопе». Заведение это было воинствующе несовременным: чудовищная викторианская мебель, кое-где облупившаяся краска. И все-таки сразу становилось понятно, чем оно заслужило свою репутацию. Кроме нас, там в это время жил еще только один постоялец, который явно не собирался никуда уезжать, — удалившийся от дел суконщик из Дарлингтона. К столу он являлся задолго до урочного часа, неторопливо закладывал за воротник большую белую салфетку, и надо было видеть, как блестели его глаза, когда Берил вносила поднос с кушаньями.
   
Однако нас с Хелен покорили не только домашняя ветчина, йоркширский сыр, слоеные пироги с сочной начинкой из вырезки и почек, ягодные корзиночки и колоссальные йоркширские пудинги. Гостиницу окутывала атмосфера какого-то чарующего сонного покоя, и мы до сих пор с наслаждением возвращаемся мыслью к этим дням. Я и теперь часто проезжаю мимо «Пшеничного снопа» и, глядя на его старинный каменный фасад, ни котором какие-то жалкие тридцать лет, протекшие с той поры, не оставили ни малейшего следа, с невольной нежностью вспоминаю эхо наших шагов на пустынной улице, когда мы выходили погулять перед сном, старинную латунную кровать, занимавшую почти все пространство тесной комнатки, темные силуэты холмов в ночном небе за нашим окном, отголоски смеха, доносящиеся из буфета внизу, куда сошлись отдохнуть окрестные фермеры.
   
Особенное наслаждение доставило мне наше первое утро, когда я повез Хелен к Алленам проверять пробы. Вылезая из машины, я заметил, что миссис Аллен осторожно выглядывает в щелку между кухонными занавесками. Она тут же вышла во двор, и, когда я подвел к ней мою молодую жену, глаза у нее буквально полезли на лоб. Хелен одной из первых в тех краях начала носить брюки и в это утро надела ярко-лиловые — «совершенно потрясные», выражаясь на более позднем жаргоне. Фермерша была немножко шокирована, а немножко и позавидовала, но вскоре она убедилась, что Хелен одной с ней породы, и между ними завязался оживленный разговор. Глядя, как энергично кивает миссис Аллен и как ее лицо все больше расцветает улыбками, я понял, что Хелен охотно удовлетворяет ее любопытство. Времени на эта потребовалось много, и мистер Аллен в конце концов прервал их беседу.
   
— Если идти, так идти, — буркнул он, и мы отправились продолжать туберкулинизацию.
   
Начали мы с солнечного склона, где в загоне нас дожидался молодняк. Джек и Робби ринулись в загон, а мистер Аллен снял кепку и любезно обмахнул верх каменной стенки.
   
— Тут вашей хозяйке будет удобно, — сказал он.
   
Я уже собирался начать измерения, но от этих слов буквально прирос к месту. Моя хозяйка! Впервые такие слова были обращены ко мне… Я посмотрел на Хелен, которая сидела на необтесанных камнях, поджав ноги, положив на колено записную книжку и держа наготове карандаш. Она откинула упавшую на глаза темную прядку, наши глаза встретились, и она улыбнулась мне. Я улыбнулся в ответ и вдруг ощутил все великолепие окружающих холмов, медвяный запах клевера и нагретых солнцем трав, пьянящий сильнее любого вина. И мне показалось, что два года, которые я провел в Дарроуби, были прелюдией к этой минуте, что вот сейчас улыбка Хелен завершила первый решающий шаг в моей жизни — эта улыбка и бакелитовая дощечка на решетке Скелдейл-Хауса.
   
Не знаю, сколько я простоял бы так, словно в забытьи, но мистер Аллен выразительно откашлялся, и я вернулся к действительности.
   
— Начали, — сказал я, прикладывая кутиметр к шее первой телки. — Номер тридцать восемь, семь миллиметров, четко очерчено. — Я крикнул Хелен: — Номер тридцать восемь, семь, ч. о.
   
— Тридцать восемь, семь, ч. о., — повторила моя жена, и ее карандаш побежал по страничке записной книжки.
  
  
   
    
34
   
   
Мы с мистером Дейкином стояли у него в коровнике. Старик, ссутулившись, смотрел на меня с высоты своего роста. Глаза на длинном лице с обвислыми усами были полны терпеливой грусти.
   
— Значит, Незабудке конец приходит, — сказал он, и на мгновение его заскорузлая ладонь легла на спину коровы. Худ он был как щепка, большие натруженные руки с узловатыми распухшими пальцами свидетельствовали о жизни, полной тяжелой работы.
   
Я вытер иглу и опустил ее в жестяной ящик, в котором возил ланцеты, скальпеля, а также перевязочный и шовный материал.
   
— Решать, конечно, вам, мистер Дейкин, но ведь я зашиваю ей соски в третий раз и, боюсь, далеко не в последний.
   
— Оно, конечно, у нее тут все пообвисло. — Старик нагнулся, разглядывая ряд узлов по шву в ладонь длинной. — И всего-то другая корова наступила, а вид — страшней некуда.
   
— Коровьи копыта очень остры, — сказал я. — И при движении сверху вниз режут почти как нож.
   
Вечная беда старых коров! Вымя у них отвисает, соски увеличиваются, становятся дряблыми, и, когда такая корова ложится в стойле, вымя, несравненный молокотворный орган, распластывается и попадает под ноги соседок. Если не Мейбл справа, так Ромашке слева.
   
В маленьком вымощенном булыжником коровнике с низкой кровлей и деревянными перегородками стояло всего шесть коров, и у каждой была кличка. Теперь коров с кличками вы не встретите, исчезли и такие фермеры, как мистер Дейкин, у которого было всего шесть дойных коров, три-четыре свиньи и несколько кур, так что он еле сводил концы с концами. Конечно, коровы приносили телят, но…
   
— Ну что же, — сказал мистер Дейкин. — Старушка со мной в полном расчете. Я помню, как она родилась, ночью, двенадцать лет тому назад. Еще у той Ромашки. И я вытащил ее на мешковине из этого самого коровника, а снег так и валил. А уж сколько тысяч галлонов молока она с тех пор дала, и считать не стану — она и посейчас четыре галлона дает. Да-да, она со мной в полном расчете.
   
Незабудка, словно понимая, что речь идет о ней, повернула голову и посмотрела на него. Она являла собой классическую картину одряхлевшей коровы — такая же тощая, как ее хозяин, с выпирающими тазовыми костями, с разбитыми разросшимися копытами, с множеством кольцевых перехватов на кривых рогах. Вымя, некогда упругое и тугое, жалко свисало почти до пола.
   
Походила она на своего хозяина и терпеливым спокойствием. Прежде чем зашить сосок, я сделал местную анестезию, но, мне кажется, она и без того не шевельнулась бы. Когда ветеринар зашивает соски, он наклоняет голову перед самыми задними ногами, и его очень удобно лягнуть, но от Незабудки такой подлости можно было не опасаться: она ни разу в жизни никого не лягнула.
   
Мистер Дейкин вздохнул:
   
— Ну что поделаешь! Придется поговорить с Джеком Додсоном: пусть заберет ее в четверг на мясной рынок. Жестковата, она, конечно, но на фарш сгодится.
   
Он попытался шутить, но, глядя на старую корову, не сумел выдавить улыбку. Позади него, за открытой дверью, зеленый склон сбегал к реке и весеннее солнце зажигало на ее широких отмелях миллионы танцующих искр. Дальше светлая полоса выбеленной солнцем гальки смыкалась с лугом, протянувшимся по долине.
   
Я часто думал, как должно быть приятно жить на этой маленькой ферме. Всего миля до Дарроуби, но полное уединение и чудесный вид на реку и холмы за ней. Однажды я даже сказал об этом мистеру Дейкину, и старик поглядел на меня с невеселой улыбкой.
   
— Так-то так, да только видом сыт не будешь, — сказал он.
   
В четверг мне снова пришлось заехать туда «почистить» одну из коров, и тут за Незабудкой явился Додсон, гуртовщик. Он уже собрал порядочное число откормленных бычков и коров с других ферм и оставил их на дороге под присмотром работника.
   
— Ну, мистер Дейкин! — воскликнул он, вбегая в коровник. — Сразу видно, которую вы отсылаете. Вон ту скелетину.
   
Он ткнул пальцем в Незабудку, и действительно это нелестное слово вполне соответствовало ее костлявости, особенно заметной рядом с упитанными соседками.
   
Фермер молча прошел между коровами, ласково почесал Незабудке лоб и только тогда ответил:
   
— Верно, Джек. Эту. — Он постоял в нерешительности, потом отомкнул цепь на ее шее и пробормотал: — Ну иди, иди, старушка!
   
Старая корова повернулась и с безмятежным спокойствием вышла из стойла.
   
— А ну пошевеливайся! — крикнул гуртовщик и ткнул ее палкой.
   
— Ты ее не бей, слышишь! — рявкнул мистер Дейкин.
   
Додсон с удивлением оглянулся на него:
   
— Я их никогда не бью, сами знаете. Подгоняю немножечко, и все.
   
— Знаю, знаю, Джек. Только эту и подгонять не нужно. Она сама пойдет, куда ты ее поведешь. Никогда не упиралась.
   
Незабудка подтвердила этот отзыв, выйдя из коровника, она послушно побрела по тропе.
   
Мы со стариком смотрели, как она не спеша поднимается по склону. За ней шагал Джек Додсон. Тропа свернула в рощицу, корова и порыжелый комбинезон гуртовщика скрылись из виду, но мистер Дейкин все еще глядел им вслед, прислушиваясь к затихающему стуку копыт по твердой земле.
   
Когда звук замер в отдалении, мистер Дейкин быстро повернулся ко мне:
   
— Пора и за дело браться, мистер Хэрриот, а? Сейчас я вам принесу горячей воды.
   
Мистер Дейкин хранил молчание все время, пока я намыливал руку и вводил ее в корову. Извлекать послед достаточно противно, но еще противнее наблюдать, как это делает кто-то другой, а потому в таких случаях я всегда пытаюсь отвлекать хозяина разговором. Однако на сей раз задача оказалась не из легких — я испробовал погоду, крикет и цены на молоко, но мистер Дейкин только невнятно буркал в ответ.
   
Он держал хвост коровы, опирался на шершавую спину и, глядя перед собой пустыми глазами, глубоко затягивался трубкой, которую, как и все фермеры, благоразумно закурил перед началом чистки. Ну и конечно, раз обстановка сложилась тяжелая, то и работа затянулась. Иногда плаценту удается извлечь целиком, но на этот раз мне приходилось отделять буквально карункул[15] за карункулом, и каждые несколько минут я возвращался к ведру, чтобы снова продезинфицировать и намылить ноющие руки.
   
Но всему приходит конец. Я вложил пару пессариев, снял мешок, заменявший мне фартук, и натянул рубашку. Разговор давно иссяк, и молчание становилось совсем уж тягостным. Мистер Дейкин открыл дверь коровника и вдруг остановился, не снимая руки с щеколды.
   
— Что это? — спросил он негромко.
   
Где-то на склоне раздавался перестук коровьих копыт. К ферме вели две дороги, и он доносился со второй из них — с узкого проселка, который в полумиле от ворот выходил на шоссе. Мы все еще прислушивались, когда из-за каменистого пригорка появилась корова и затрусила к нам.
   
Это была Незабудка. Она бежала бодро, огромное вымя моталось из стороны в сторону, а взгляд был решительно устремлен на раскрытую дверь у нас за спиной.
   
— Что за… — мистер Дейкин не договорил. Старая корова проскочила между нами и без колебаний вошла в стойло, которое занимала десять с лишним лет. Недоуменно понюхав пустую кормушку, она поглядела через плечо на своего хозяина.
   
Мистер Дейкин уставился на нее. Глаза на дубленом лице ничего не выражали, но из его трубки быстро вырывались клубы дыма. За дверью послышался топот кованых сапог, и в дверь, запыхавшись, влетел Джек Додсон.
   
— Так ты тут, подлюга старая! — еле выговорил он. — А я уж думал, что не отыщу тебя! Он повернулся к фермеру. — Извиняюсь, мистер Дейкин. Она, надо быть, свернула на вторую вашу дорогу, а я и не заметил.
   
Старый фермер пожал плечами:
   
— Ладно, Джек. Ты тут ни при чем. Я ж тебя не предупредил.
   
— Ну, дело поправимое! — Гуртовщик ухмыльнулся и шагнул к Незабудке. — Давай, милка, пошли.
   
Но мистер Дейкин неожиданно преградил ему путь. Наступило долгое молчание; мы с Додсоном недоуменно смотрели на фермера, а он не спускал глаз с коровы, которая стояла у подгнившей перегородки, терпеливая и кроткая. В старом животном было какое-то трогательное достоинство, заставлявшее забыть безобразные расплющенные копыта, выпирающие ребра, дряблое вымя, метущее пол.
   
Все так же молча мистер Дейкин неторопливо прошел между коровами и, лязгнув цепью, застегнул ее на шее Незабудки. Потом он направился в дальний конец коровника, принес навитую на вилы охапку сена и ловко сбросил его в кормушку.
   
Незабудке только того и надо было. Она выдернула внушительный клок и с тихим удовольствием принялась его пережевывать.
   
— Чего это вы, мистер Дейкин? — с недоумением спросил гуртовщик. — Меня же на рынке дожидаются.
   
Фермер выбил трубку о нижнюю половину двери и начал набивать ее дешевым табаком из жестяной банки.
   
— Ты уж извини, Джек, что я тебя затруднил, но только пойдешь ты без нее.
   
— Без нее?.. Как же?..
   
— Ты, конечно, подумаешь, что я свихнулся, но я тебе вот что скажу: старушка пришла домой и останется дома. — Он посмотрел на гуртовщика прямо и твердо.
   
Додсон раза два кивнул и вышел из коровника. Мистер Дейкин высунулся в дверь и крикнул ему вслед:
   
— За хлопоты я тебе заплачу, Джек. Припиши к моему счету.
   
Вернувшись, он поднес спичку к трубке, затянулся и сказал сквозь завивающийся дым:
   
— Вам, мистер Хэрриот, доводилось чувствовать, что вот как случилось, то так и надо, так и к лучшему?
   
— Да, мистер Дейкин. И не один раз.
   
— Вот когда Незабудка спустилась с холма, я это самое и почувствовал. — Он протянул руку и почесал ей крестец. — Всегда она была самой из них лучшей, и я рад, что она вернулась.
   
— Но как быть с ее выменем? Я, конечно, готов зашивать соски, но…
   
— Э, я кое-что придумал. Вы вот чистили, а я тут и сообразил, только пожалел, что поздно.
   
— Придумали?
   
— Ага! — Старик кивнул и прижал табак пальцем. — Чем ее доить, подпущу к ней парочку телят, а поставлю в старую конюшню: там на нее некому будет наступать.
   
— Отличная мысль, мистер Дейкин. — Я засмеялся. — В конюшне с ней ничего не случится, а выкормит она и трех телят без особого труда.
   
— Ну да это дело десятое, я уж говорил. После стольких лет она мне ничего не должна. — Морщинистое лицо озарила мягкая улыбка. — Главное-то — что она пришла домой!
  
  
   
    
35
   
   
Недавно я увидел, как полицейский выговаривает угрюмому оборвышу, и мне вспомнился Уэсли Бинкс и тот случай, когда он сунул шутиху в щель для писем. Я побежал на звонок по темному коридору, и тут она взорвалась у самых моих ног, так что я от неожиданности просто взвился в воздух.
   
Распахнув дверь, я посмотрел по сторонам. Улица была пуста, но на углу, где фонарь отражался в витрине Робсона, мелькнула неясная фигура, и до меня донеслись отголоски ехидного смеха. Сделать я ничего не мог, хотя и знал, что где-то там прячется Уэсли Бинкс.
   
Я уныло вернулся в дом. Почему этот паренек с таким упорством допекает меня? Чем я мог так досадить десятилетнему мальчишке? Я никогда его не обижал, и тем не менее он явно вел против меня продуманную кампанию.
   
Впрочем, тут, возможно, не было ничего личного. Просто в его глазах я символизировал власть, установленный порядок вещей — или же просто оказался удобным объектом.
   
Бесспорно, я был прямо-таки создан для его излюбленной шуточки со звонком: ведь не пойти открывать я не мог — а вдруг это клиент? От приемной и от операционной до прихожей было очень далеко, и он знал, что всегда успеет удрать. К тому же он иногда заставлял меня спускаться из нашей квартирки под самой крышей. И как было не вспылить, если, проделав длиннейший путь до входной двери и открыв ее, увидел только гримасничающего мальчишку, который злорадно приплясывал на безопасном расстоянии!
   
Иногда он менял тактику и просовывал в щель для писем всякий мусор, или обрывал цветы, которые мы выращивали в крохотном палисаднике, или писал мелом на моей машине всякие слова.
   
Я знал, что кроме меня есть и другие жертвы. Мне приходилось слышать их жалобы — хозяина фруктовой лавки, чьи яблоки исчезали из ящика в витрине, бакалейщика, против воли угощавшего его печеньем.
   
Да, бесспорно, он был городской язвой, и непонятно, почему его нарекли в честь Уэсли, добродетельнейшего основателя методизма. В его воспитании явно не проглядывало никаких следов методистских заповедей. Впрочем, о его семье я ничего не знал. Жил он в беднейшей части Дарроуби, во «дворах», где теснились ветхие домишки, многие из которых стояли пустыми, потому что могли вот-вот рухнуть.
   
Я часто видел, как он бродит по лугам и проселкам или удит рыбу в тихих речных заводях в то время, когда должен был бы сидеть в школе на уроках. Стоила ему заметить меня, как он выкрикивал ядовитую насмешку, и, если с ним были приятели, все они покатывались от хохота. Неприятно, конечно, но я напоминал себе, что ничего личного тут нет, — просто я взрослый, и этого достаточно.
   
Решающую победу Уэсли, бесспорно, одержал в тот день, когда снял защитную решетку с люка нашего угольного подвала. Она находилась слева от входной двери, а под ней был крутой скат, по которому в подвал ссыпали уголь из мешков.
   
Не знаю, была ли это случайность или тонкий расчет, но решетку он убрал в день местного праздника. Торжества начинались шествием через весь городок, и во главе шел Серебряный оркестр, приглашавшийся из Хоултона.
   
Выглянув в окно нашей квартирки, я увидел, что шествие выстраивается на улице внизу.
   
— Погляди-ка, Хелен, — сказал я. — Они, по-видимому, пойдут отсюда. Там полно знакомых лиц.
   
Хелен нагнулась через мое плечо, разглядывая длинные шеренги школьников, школьниц и ветеранов. На тротуарах теснилось чуть ли не все население городка.
   
— Очень интересно! Давай спустимся и посмотрим, как они пойдут.
   
Мы сбежали по длинным лестничным маршам, и вслед за ней я вышел на крыльцо. И тут же оказался центром общего внимания. Зрителям на тротуарах представилась возможность в ожидании шествия поглазеть на что-то еще. Младшие школьники принялись махать мне из стройных рядов, люди вокруг и на противоположной стороне улицы улыбались и кивали.
   
Я без труда догадывался об их мыслях: «А вон из дома вышел новый ветеринар. Он на днях женился. Вон его хозяйка рядом с ним».
   
Меня охватило удивительно приятное чувство. Не знаю, все ли молодые мужья его испытывают, но в те первые месяцы меня не оставляло ощущение тихой и прочной радости. И я гордился тем, что я «новый ветеринар» и стал в городке своим. Возле меня на решетке, как символ моей значимости, висела дощечка с моей фамилией. Теперь я прочно стоял на ногах, я получил признание!
   
Поглядывая по сторонам, я отвечал на приветствия легкими, полными достоинства улыбками или любезно помахивал рукой, точно особа королевской крови во время торжественного выезда. Но тут я заметил, что мешаю Хелен смотреть, а потому сделал шаг влево, ступил на исчезнувшую решетку — и изящно скатился в подвал.
   
Эффектнее было бы сказать, что я внезапно исчез из виду, словно земля разверзлась и поглотила меня. Но к большому моему сожалению, этого не случилось. Тогда я просто отсиделся бы в подвале и был бы избавлен от дальнейших испытаний. Увы, скат оказался коротким и мои голова и плечи остались торчать над тротуаром.
   
Мое маленькое злоключение вызвало огромное оживление среди зрителей. Шествие было на время забыто. На некоторых лицах отразилась тревога, но вскоре хохот стал всеобщим. Взрослые хватались друг за друга, а младшие школьники, расстроив ряды, буквально валились с ног, и распорядители тщетно пытались восстановить порядок.
   
Я парализовал и музыкантов Серебряного оркестра, которые уже подносили к губам мундштуки своих труб, чтобы дать сигнал к выступлению. Им на время пришлось отказаться от этой идеи: вряд ли хоть у кого-нибудь хватило бы сил подуть даже в детскую свистульку.
   
Собственно говоря, на свет божий меня извлекли именно два музыканта, подхватив под мышки. А моя жена, вместо того чтобы протянуть мне руку помощи, изнемогала от смеха под моим укоризненным взглядом у дверного косяка, утирая глаза платочком.
   
Что произошло, я понял, когда вновь достиг уровня тротуара и начал с небрежным видом отряхивать брюки от угольной пыли. Вот тут я и увидел Уэсли Бинкса: согнувшись от хохота в три погибели, он показывал пальцем на меня и на угольный люк. Он был совсем близко в толпе зрителей, и я впервые мог как следует рассмотреть злобного бесенка, который так меня допекал. Наверное, я бессознательно шагнул в его сторону, потому что он мгновенно исчез в толпе, ухмыльнувшись напоследок по моему адресу.
   
Вечером я спросил про него у Хелен. Но она знала только, что отец Уэсли бросил семью, когда мальчику было лет шесть, а его мать потом снова вышла замуж и он живет с ней и отчимом.
   
По странному стечению обстоятельств мне вскоре представился случай познакомиться с ним покороче. Примерно неделю спустя после моего падения в угольный подвал, когда рана, нанесенная моему самолюбию, еще не зажила, я, заглянув в приемную, увидел, что там в одиночестве сидит Уэсли, то есть в одиночестве, если не считать тощей черной собачонки у него на коленях.
   
Я просто не поверил своим глазам. Сколько раз отшлифовывал я фразы, приготовленные именно на этот случай! Однако из-за собаки я сдержался: если ему требовалась моя профессиональная помощь, я не имел права начинать с нотаций. Может быть, потом…
   
Я надел белый халат и вышел к нему.
   
— Чем могу служить? — спросил я холодно.
   
Мальчик встал, и выражение вызова, смешанного с отчаянием, сказало, чего ему стоило прийти сюда.
   
— С собакой у меня неладно, — буркнул он.
   
— Хорошо. Неси ее сюда. — Я пошел впереди него в смотровую.
   
— Пожалуйста, положи ее на стол, — сказал я и, пока он укладывал собачонку на столе, решил, что не стоит упускать случая. Осматривая собаку, я небрежно коснусь недавних событий. Нет, никаких упреков, никаких язвительных уколов, а просто спокойный разбор ситуации. И я уже собрался сказать: «Почему ты все время устраиваешь мне пакости?» — но взглянул на собаку, и все остальное вылетело у меня из головы.
   
Собственно, это был полувзрослый щенок самых смешанных кровей. Свою черную глянцевитую шерсть он, наверное, получил от ньюфаундленда, а острый нос и небольшие вздернутые уши говорили, что среди его предков присутствовал терьер, но длинный, тонкий, как веревочка, хвост и кривые передние ноги поставили меня в тупик. Тем не менее он был очень симпатичным, с доброй выразительной мордочкой.
   
Но все мое внимание поглотили желтые комочки гноя в уголках его глаз и гнойная слизь, текущая из носа. И боязнь света: болезненно зажмурившись, песик отвернулся от окна.
   
Классический случай собачьей чумы определить очень просто, но удовлетворения при этом не испытываешь ни малейшего.
   
— А я и не знал, что ты обзавелся щенком. Давно он у тебя?
   
— С месяц. Один парень спер его из живодерни в Хартингтоне и продал мне.
   
— Ах, так! — Я смерил температуру и нисколько не удивился, увидев, что столбик ртути поднялся до 40 градусов.
   
— Сколько ему?
   
— Девять месяцев.
   
Я кивнул — самый скверный возраст.
   
И начал задавать все положенные вопросы, хотя знал ответы заранее. Да, последние недели песик вроде бы попритих. Да нет, не болел, а как-то заскучал и иногда кашлял. Ну и, разумеется, мальчик забеспокоился и принес его ко мне, только когда начались гнойные выделения из глаз и носа. Именно на этой стадии нам обычно и доводится осматривать чумных животных — когда уже поздно.
   
Уэсли отвечал настороженно и насуплено поглядывал на меня, словно в любую секунду ожидал получить затрещину. Но теперь, когда я рассмотрел его поближе, моя враждебность быстро рассеялась. Адский бесенок оказался просто ребенком, до которого никому не было дела. Грязный свитер с протертыми локтями, обтрепанные шорты и кисловатый запах детского, давно не мытого тела, который особенно меня ужаснул. Мне и в голову не приходило, что в Дарроуби могут быть такие дети.
   
Кончив отвечать мне, он собрался с духом и выпалил свой вопрос:
   
— Что с ним такое?
   
После некоторого колебания я ответил:
   
— У него чума, Уэс.
   
— Это что же?
   
— Тяжелая заразная болезнь. Наверное, он подхватил ее у другой, уже больной собаки.
   
— А он выздоровеет?
   
— Будем надеяться. Я сделаю все, что можно. — У меня не хватило мужества сказать мальчику, что его четвероногий друг скорее всего погибнет.
   
Я набрал в шприц «мактериновую смесь», которую мы тогда применяли при чуме от возможных осложнений. Большого проку от нее не было, но ведь и теперь со всеми нашими антибиотиками мы почти не можем повлиять на окончательный исход. Если удается захватить болезнь на ранней стадии, инъекция гипериммунной сыворотки может дать полное излечение, но хозяева собак редко обращаются к ветеринару так рано.
   
От укола щенок заскулил, и мальчик ласково его погладил.
   
— Не бойся, Принц, — сказал он.
   
— Значит, ты его так назвал? Принцем?
   
— Ну да. — Он потрепал шелковистые уши, а песик повернулся, взмахнул нелепым хвостом-веревочкой и быстро лизнул его пальцы. Уэс улыбнулся, поглядел на меня, и вдруг с чумазого лица исчезла угрюмая маска, а в темных ожесточенных глазах я прочел выражение восторженной радости. Я выругался про себя: значит, будет еще тяжелее.
   
Я отсыпал в коробочку борной кислоты и протянул ее мальчику.
   
— Растворяй в воде и промывай ему глаза и нос. Видишь, ноздри у него совсем запеклись. Ему сразу станет полегче.
   
Уэс молча взял коробочку и почти тем же движением положил на стол три с половиной шиллинга — наш обычный гонорар за консультацию.
   
— А когда мне с ним опять прийти?
   
Я нерешительно посмотрел на мальчика. Конечно, можно было повторить инъекцию, но что она даст? Он истолковал мои колебания по-своему.
   
— Я заплачу! — воскликнул он. — Я заработаю, сколько нужно!
   
— Да нет, Уэс. Я просто прикидывал, когда будет удобнее. Как насчет четверга?
   
Он радостно закивал и ушел.
   
Дезинфицируя стол, я испытывал гнетущее чувство беспомощности. Современный ветеринар реже сталкивается с собачьей чумой просто потому, что теперь люди стараются сделать щенку предохранительные прививки как можно раньше. Но в тридцатые годы такие счастливцы среди собак были редкостью. Чуму легко предупредить, но почти невозможно вылечить.
   
За следующие три недели Уэсли Бинкс преобразился самым волшебным образом. У него уже была прочная репутация заядлого бездельника, теперь же он стал образцом трудолюбия и усердия — разносил газеты по утрам, вскапывал огороды, помогал гуртовщикам гнать скот на рынок. Но, вероятно, только я знал, что делает он все это ради Принца.
   
Каждые два-три дня он являлся со щенком на прием и платил с щепетильной точностью. Разумеется, я брал с него чисто символическую сумму, но все остальные его деньги тоже уходили на Принца — на свежее мясо, молоко и сухарики.
   
— Принц сегодня выглядит настоящем щеголем, — сказал я, когда Уэс пришел в очередной раз. — А, да ты купил ему новый ошейник с поводком?
   
Мальчик застенчиво кивнул и напряженно посмотрел на меня:
   
— Ему лучше?
   
— Не лучше и не хуже, Уэс. Такая уж это болезнь — тянется и тянется без особых перемен.
   
— А когда… Вы это заметите?
   
Я задумался. Может быть, ему станет легче, если он поймет настоящее положение вещей.
   
— Видишь ли, дело обстоит так: Принц поправится, если ему удастся избежать нервных осложнений.
   
— А это что?
   
— Припадки, паралич и еще хорея — когда мышцы сами дергаются.
   
— Ну а если они начнутся?
   
— Тогда худо. Но ведь осложнения бывают не всегда. — Я попытался ободряюще улыбнуться. — И у Принца есть одно преимущество: — он полукровка. У собак смешанных пород есть такая штука — гибридная стойкость, которая помогает им бороться с болезнями. Он же ест неплохо и не куксится, верно?
   
— Ага!
   
— Ну так будем продолжать. Сейчас я сделаю ему еще одну инъекцию.
   
Мальчик вернулся через три дня, и по его лицу я догадался, что ему не терпится сообщить замечательную новость.
   
— Принцу куда лучше! Глаза и нос у него совсем сухие, а ест что твоя лошадь! — Он даже задыхался от волнения.
   
Я поднял щенка на стол. Да, действительно, он выглядел намного лучше, и я постарался поддержать ликующий тон.
   
— Просто замечательно, Уэс! — сказал я, а мозг мне сверлила тревожная мысль: если начнет развиваться нервная форма, то именно сейчас, когда собака как будто пошла на поправку. Я отогнал ее. — Ну, раз так, вам можно больше сюда не ходить, но внимательно следи за ним, и чуть заметишь что-нибудь необычное, сразу же веди его ко мне.
   
Маленький оборвыш сиял от восторга. Он буквально приплясывал в коридоре, а я от глубины души надеялся, что больше его и Принца не увижу.
   
Это произошло в пятницу вечером, а в понедельник вся история уже отодвинулась в прошлое, в категорию приятных воспоминаний. Но тут в приемную вошел Уэс, ведя на поводке Принца. Я сидел за письменным столом и заполнял еженедельник.
   
— Что случилось, Уэс? — спросил я, поднимая голову.
   
— Его дергает.
   
Я не пошел с ним в смотровую, а тут же сел на пол и стал вглядываться в щенка. Сначала я ничего не обнаружил, но потом заметил, что голова у него чуть-чуть подрагивает. Я положил ладонь ему между ушами и выждал. Да, вот оно: очень легкое, не непрерывное подергивание височных мышц, которого я так опасался.
   
— Боюсь, у него хорея, Уэс, — сказал я.
   
— А это что?
   
— Помнишь, я тебе говорил. Иногда ее называют пляской святого Витта. Я надеялся, что у него она не начнется.
   
Мальчик неожиданно стал очень маленьким, очень беззащитным. Он стоял понурившись и вертел в пальцах новый поводок. Заговорить ему было так трудно, что он даже закрыл глаза.
   
— Он что, умрет?
   
— Иногда собаки выздоравливают от хореи, Уэс. — Но я не сказал ему, что сам видел только один такой случай. — У меня есть таблетки, которые могут ему помочь. Сейчас я тебе их дам.
   
Я отсыпал ему горсть таблеток с мышьяком, которые давал той единственной вылеченной мной собаке. Я даже не был уверен, что ей помогли именно они. Но никакого другого средства все равно не было. Следующие две недели хорея у Принца протекала точно по учебнику. Все, чего я так боялся, происходило с беспощадной последовательностью. Подергивание распространилось с головы на конечности, потом при ходьбе он начал вилять задом.
   
Уэсли чуть ли не каждый день приводил его ко мне, и я что-то делал, одновременно стараясь показать, что положение безнадежно. Но мальчик упрямо не отступал. Он с еще большей энергией разносил газеты, брался за любую работу и обязательно мне платил, хотя я не хотел брать денег. Потом он пришел один.
   
— Принца я не привел, — пробормотал он. — Он ходить не может. Вы бы не съездили посмотреть его?
   
Мы сели в машину. Было воскресенье, и, как всегда, к трем часам улицы обезлюдели. Уэс провел меня через мощеный булыжником двор и открыл дверь. В нос ударил душный запах. Сельский ветеринар быстро отучается от брезгливости, и все-таки меня затошнило. Миссис Бинкс, неряшливая толстуха в каком-то бесформенном балахоне, с сигаретой во рту читала журнал, положив его на кухонном столе между грудами грязных тарелок, и только тряхнула папильотками, когда мы вошли.
   
На кушетке под окном храпел ее муж, от которого разило пивом. Раковину, тоже заваленную грязной посудой, покрывал какой-то отвратительный зеленый налет. На полу валялись газеты, одежда и разный непонятный хлам, и над всем этим в полную мощь гремело радио.
   
Чистой и новой здесь была только собачья корзинка в углу. Я прошел туда и нагнулся над щенком. Принц бессильно вытянулся, его исхудавшее тело непрерывно дергалось. Ввалившиеся глаза, вновь залитые гноем, безучастно смотрели прямо перед собой.
   
— Уэс, — сказал я, — его лучше усыпить.
   
Он ничего не ответил, а ревущее радио заглушало мои слова, когда я попытался объяснить. Я повернулся к его матери:
   
— Вы не могли бы выключить радио?
   
Она кивнула сыну, он подошел к приемнику и повернул ручку. В наступившей тишине я сказал Уэсли:
   
— Поверь мне, ничего другого не остается. Нельзя же допустить, чтобы он вот так мучился, пока не умрет.
   
Мальчик даже не посмотрел на меня, его взгляд был устремлен на щенка. Потом он поднес руку к лицу, и я услышал тихий шепот:
   
— Ладно…
   
Я побежал в машину за нембуталом.
   
— Не бойся, ему совсем не будет больно, — сказал я, наполняя шприц. И действительно, щенок только глубоко вздохнул. Потом он вытянулся, и роковая дрожь утихла навсегда. Я положил шприц в карман.
   
— Я его заберу, Уэс?
   
Он поглядел на меня непонимающими глазами, во тут вмешалась его мать:
   
— Забирайте, забирайте его! Я с самого начала не хотела эту дрянь в дом пускать! — И она снова погрузилась в свой журнал.
   
Я быстро поднял обмякшее тельце и вышел. Уэс вышел следом за мной и смотрел, как я бережно кладу Принца в багажник на мой черный сложенный халат. Когда я захлопнул крышку, он прижал кулаки к глазам и весь затрясся от рыданий. Я обнял его за плечи, и, пока он плакал, прижавшись ко мне, я подумал, что, наверное, ему еще никогда не доводилось плакать вот так — как плачут дети, когда их есть кому утешать.
   
Но вскоре он отодвинулся и размазал слезы по грязным щекам.
   
— Ты вернешься домой, Уэс? — спросил я.
   
Он замигал и взглянул на меня с прежним хмурым выражением.
   
— Не-а, — ответил он, повернулся и зашагал через улицу. Я смотрел, как он, не оглянувшись, перелез через ограду и побрел по лугу к реке.
   
И мне почудилось, что я вижу, как он возвращается к своему прежнему существованию. С тех пор он уже не разносил газет и никому не помогал в огороде. Меня он больше не допекал, но поведение его становилось все более ожесточенным. Он поджигал сараи, был арестован за кражу, а в тринадцать лет начал угонять автомобили.
   
В конце концов его отправили в специальную школу, и он навсегда исчез из наших краев. Никто не знал, что с ним сталось, и почти все забыли его. Среди тех, кто не забыл, был наш полицейский.
   
— Этот парнишка, Уэсли Бинкс, Помните? — как-то сказал он мне задумчиво. — Второго такого закоренелого я еще не встречал. По-моему, он в жизни никого и ничего не любил. Ни единого живого существа.
   
— Я понимаю вас, — ответил я. — Но вы не вполне правы. Было одно живое существо…
  
  
   
    
36
   
   
Тристан не пожал бы лавров ни на одном кулинарном конкурсе. Конечно, я был избалован — сначала миссис Холл, а потом Хелен. В Скелдейл-Хаусе мы ели по-царски, за исключением редчайших случаев, как, например, в тот единственный раз, когда Тристан был временно возведен в повара.
   
Все началось как-то утром за завтраком (я тогда еще был не женат). Мы с Тристаном заняли наши места за обеденным столом красного дерева; влетел Зигфрид, невнятно поздоровался с нами и налил себе кофе. В какой-то странной рассеянности он намазал маслом ломтик жареного хлеба, подцепил вилкой кусочек жареной грудинки, начал задумчиво его пережевывать и вдруг хлопнул ладонью по столу с этаким треском, что я подпрыгнул.
   
— Вот-вот! — крикнул он.
   
— Что вот-вот? — осведомился я.
   
Зигфрид положил нож и вилку и назидательно погрозил мне пальцем.
   
— Довольно-таки глупо. Я сижу, ломаю голову, как же быть, а выход — вот он.
   
— Да что случилось?
   
— Миссис Холл! — ответил он. — Она только что предупредила меня, что едет ухаживать за больной сестрой. Вернется примерно через неделю, и я все думал, кому пока поручить хозяйство.
   
— Понятно!
   
— И тут меня осенило! — Он отрезал кусок яичницы. — Этим займется Тристан.
   
— А? — Его брат удивленно оторвал взгляд от своей «Дейли миррор». — Я?
   
— Да, ты! Ты только и знаешь, что задницу просиживать, Можешь и поработать немножко. Тебе это будет полезно.
   
Тристан настороженно поглядел на брата:
   
— В каком смысле — поработать?
   
— Поддерживать в доме порядок, — ответил Зигфрид. — Я не требую ничего особенного: будешь заниматься уборкой и, конечно, готовить.
   
— Готовить?
   
— Вот именно. — Зигфрид сурово поглядел на него. — Ты ведь способен приготовить обед?
   
— Ну… э… да. Я могу приготовить сосиски с пюре.
   
— Ну вот и прекрасно. — Зигфрид удовлетворенно кивнул. — И никаких трудностей. Джеймс, будьте добры, передайте тушеные помидоры.
   
Я молча подал ему салатницу. Собственно, все это время я слушал вполуха и размышлял о своем. Перед самым завтраком мне позвонил Кен Биллингс, один из лучших наших клиентов, и его слова все еще отдавались у меня в голове: «Мистер Хэрриот, теленок, которого вы вчера смотрели, издох. Третий за неделю. Просто ум за разум заходит. Вы бы приехали сейчас, поглядели бы еще разок, какая может быть причина».
   
Я рассеянно допивал кофе. Не только у него ум за разум заходил. У троих отличных телят появились признаки острых желудочных болей. Я дал им лекарство, а они сдохли. Достаточно скверно! Но куда хуже было то, что я даже не представлял себе, почему так произошло.
   
Я вытер губы и торопливо встал.