1 2 3 4 5 6 7 
Вода в  реке, отравленная гниющим мясом, стала ядовитой. Смерть косила женщин и детей.    

На  четвертый день Кронье попросил перемирия для погребения мертвых.    

Лорд  Робертс категорически отказал:    

– Никакого  перемирия! Сдавайтесь на милость победителя!    

– Не  сдамся! – с достоинством ответил Кронье. – Делайте с нами что хотите,  но я не сдамся!    

И старый  Боб, твердый, как сталь, приказал возобновить бомбардировку.    

Снова  загремели сто пятьдесят английских пушек, снова стала расти гора мертвых тел… Поле  битвы представляло собой какое-то адское средоточие оглушительного грохота,  огня и смерти.    

Бедные  буры!    

И это  длилось еще целых три дня после отказа в перемирии. Целая неделя пытки! Она прославила  на весь мир патриотов, которые выдержали ее, и навлекла позор на тех, кто так  варварски воевал с честным противником.    

С каждым  днем, с каждым часом все теснее сжималось кольцо окружения. Расстояние между  бурскими и английскими траншеями, составлявшее вначале восемьсот метров, постепенно  сокращалось – сперва до пятисот, потом до четырехсот, и вот, наконец, осталось  не более восьмидесяти метров!    

Перестрелка  теперь велась почти в упор. Гайлендеры Гордона и канадские добровольцы даже  перебрасывались с бурами короткими фразами.    

Повсюду  только и говорили что о капитуляции. И действительно, другого выхода не было.    

В семь  часов утра буры выкинули белое знамя, огонь прекратился, и Кронье верхом отправился  сдаваться лорду Робертсу.    

При виде  побежденного врага старый Боб снял шляпу и произнес, пожимая руку генералу  Кронье:    

– Вы  мужественно защищались, сэр! Похвала, прозвучавшая как надгробное слово над лучшей  армией республики…    

Жан  Грандье, Фанфан и Поль Поттер выстрелили в последний раз. Случилось так, что их  окоп находился против траншеи канадцев, многие из которых были французского  происхождения. Когда перестрелка окончилась, между парижанами и канадцами  завязались разговоры, которые, впрочем, скоро прервались начавшимся  разоружением буров.    

Сорви-голова  и Фанфан сломали свои маузеры, а Поль Поттер, узнав, что придется сдать англичанам  старый «роер», куда-то исчез. Вернувшись четверть часа спустя, Поль шепнул на  ухо Сорви-голове:    

– Я  спрятал ружье. Оно еще поможет мне перебить немало англичан.    

Рота  канадцев-французов приступила между тем к разоружению.    

Буры  уныло брели между двумя рядами гигантов, одетых в столь ненавистное патриотам хаки.  Им хотелось преодолеть упадок сил, вполне естественный после целой недели таких  страданий. Они старались успокоить боль, сжимавшую их мужественные сердца.    

Но когда  они сдавали оружие, верно служившее им более пяти месяцев, они испытывали такое  чувство, словно на их глазах ломают молот, который должен был выковать  независимость их родины. Ружья всегда были для них символом свободы. Едва  сдерживаемые рыдания подкатывали к горлу буров, а на ресницах у них сверкали  жгучие слезы.    

Надо  самому пережить весь позор незаслуженного поражения и ужас капитуляции,  испытать боль сознания, что ты уже не солдат, ощутить невыносимую муку при виде  любимого отечества, попранного сапогом завоевателя, чтобы понять их душевное  состояние и посочувствовать им.    

Впрочем,  англичане в большинстве своем обращались с военнопленными вежливо и даже  сочувственно, а канадцы жалели их почти по-братски.    

Ротой  канадцев командовал великан, добряк с голубыми глазами и длинными рыжеватыми  усами. Он плохо владел английским языком и то и дело пересыпал свою речь  французскими словечками, сильно отдававшими привкусом местного наречия.    

– Да  вы не горюйте, my boys,[75]  все это чистая превратность войны, – утешал он военнопленных. – В  жизни не видал таких храбрецов, как вы! Мы одолели вас только потому, что нас  больше. Один против десяти – тут уж ничего не поделаешь!    

Он  крепко пожимал пленным руки и от души старался хоть как-нибудь смягчить их  горькую участь. Вдруг он увидел Жана Грандье, который гордо, с высоко поднятой  головой приближался к нему вместе с неразлучными своими друзьями, Фанфаном и  Полем. Слова точно застряли в горле великана, из уст его вырвались какие-то  хриплые звуки, он опрометью бросился навстречу Жану, подхватил его, как  ребенка, на руки и, чуть не задушив в своих объятиях, воскликнул наконец  сдавленным от волнения голосом:    

– Ну  конечно же, он!.. Жан Грандье, маленький Жан… Наш дорогой маленький Жан!    

Сорви-голова,  ошеломленный тем, что его называют по имени так далеко от родины, с вполне  понятным недоумением посмотрел на канадского капитана.    

– Жюно?..  Франсуа Жюно! – в свою очередь воскликнул он растроганно. – Неужели  это вы, дорогой мой друг? Славный товарищ! Какая чудесная встреча!    

Встреча  была действительно чудесная, ибо судьба вновь свела двух героев «Ледяного ада»,  Жана Грандье и Франсуа Жюно, конного полицейского из Клондайка, который спас  золотоискателей, замурованных в пещере Серого медведя бандитской шайкой  «Коричневой звезды».    

– Вот  и еще одна из превратностей войны, – заметил канадец, на глазах которого  блеснули слезы при виде вновь обретенного друга.    

Этот  добрейший великан ничуть не возгордился тем, что из простого солдата дослужился  до звания капитана добровольцев.    

– Ребята! –  гаркнул он своим подчиненным. – Этот милый юноша-француз с нашей любимой  старой родины. Он знатный храбрец, даром что у него еще и усы не выросли. Он  перестрелял десятки матерых волков и разбойников, этих двуногих гризли, что  опаснее всякого зверя.    

– Француз  из Франции, – размышлял сержант роты, – это вроде как брат.    

– Ясное  дело, брат! – хором поддержала вся рота. Жану устроили овацию, со всех  сторон к нему потянулись руки.    

– Брат-то  брат, а все же вы мой пленник, – продолжал капитан.    

– Увы! –  вздохнул Жан. – И даже не один, а вместе-с другом Фанфаном: он тоже  парижанин.    

– Фанфан?..  Подходящий товарищ!    

– А  это Поль, тоже мой друг.    

– И  Поль хорош! А раз они ваши друзья – значит, и наши. И можете быть уверены: еще  не было и никогда не будет пленников, с которыми обращались бы так же хорошо,  как будут обходиться с вами. И потом, – таинственно шепнул капитан на ухо  Жану, – у меня кое-что есть на уме…    

Когда  разоружение было закончено и наступил полный покой, который неизбежно следует  за большими катастрофами и сильными страданиями, буры стали понемногу приходить  в себя. Они получили возможность пообчиститься, помыться, перевязать свои раны,  поесть и поспать. Главное, поспать! Бессонница совсем истомила бойцов.    

А  победители тем временем ликовали. В лагере царило бурное веселье. Еще бы не  радоваться! Сорок пять тысяч англичан торжествовали победу над четырьмя  тысячами буров.    

Сорви-голова,  Фанфан и Поль устроились у канадцев, расположившихся на берегу Моддера.    

Сорви-голова  с таким жаром рассказал по просьбе капитана Жюно о своих приключениях, что  буквально привел канадцев в восторг.    

Много  пили, много ели и без умолку болтали. Но около часа ночи мощный храп начал сотрясать  палатки канадцев. И наконец один лишь Франсуа Жюно остался в компании троих  Молокососов. Наклонившись к уху Жана, великан чуть слышно прошептал:    

– У  самой реки стоят три бурских пони, оседланные И со всей амуницией… Я пойду  сейчас в палатку. И когда я усну, – ну, понимаете, захраплю, –  проберитесь к лошадкам, осторожно спуститесь с ними в воду и, держа их под  уздцы, переправьтесь на другой берег. Там вы будете недосягаемы. Вы оплакивали  свою свободу, и я, ваш друг, хочу вернуть ее вам.    

– Франсуа,  дорогой, но вас же могут расстрелять, – с замиранием сердца возразил  капитан Сорви-голова.    

– Не  так страшно! Плевать я хотел на них! Ведь по крови-то я все-таки француз…[76] Ну как же,  согласны?    

– Конечно!    

– В  добрый час! Если увидите часовых, – продолжал капитан Жюно, – не  беспокойтесь – они отвернутся, если им прикажут стрелять – они промахнутся,  если их отправят в погоню за вами – они поскользнутся и упадут. А теперь, друг  мой, прощайте!    

– О  Франсуа, как вы великодушны!    

– Тсс…  Ни слова больше! Вашу руку-и в путь, французы из Франции!    

Крепко  обняв Жана, капитан Жюно проскользнул в свою палатку, а трое молодых людей пошли  к берегу, где их ожидали оседланные пони. Следуя совету Жюно, сорванцы вошли в  реку и, ухватившись за уздечки бурских лошадок, тихо поплыли по течению.    

 ГЛАВА 9    

     

     Опасная  переправа. – В водовороте. – Одним меньше! – Один конь на двух  всадников. – В Питерсбурге. – Англичане! – Осечка! –  Капитан Руссел. – Сопротивление бесполезно. – Капитана Сорви-голова  тащат на виселицу. – Тот, кого больше не ждали. – На дороге к  Блумфонтейну.    

     

Всплески  воды, вызванные движениями плывущих Молокососов и лошадей, выдали их присутствие.  Им вслед начали палить, но, как и предупреждал капитан, пули не настигали их.    

Тем не  менее шлепки пуль по воде действовали отнюдь не ободряюще, а минутами вызывали  подлинную тревогу. К тому же река была очень широка, течение ее – стремительно,  а ночь черным-черна. Словом, бегство Молокососов сопровождалось всяческими  опасностями.    

В  довершение всего, на самой середине Моддера они попали в водоворот, который  завертел и закрутил их, бросая из стороны в сторону, как щепки.    

Правда,  это длилось всего лишь несколько минут, а может быть, и меньше. Но время в  таких случаях тянется неимоверно долго. Вдруг Жан почувствовал, что идет ко  дну. Инстинктивно он покрепче ухватился за узду своего пони, который, так же  как и Сорви-голова, никак не мог выбраться из водоворота и уже начал бить по  воде копытами передних ног.    

Жан и  сам не понимал, как он вырвался из омута и очутился у противоположного берега.  Ему понадобилось одно лишь мгновение, чтобы прийти в себя и протереть глаза. В  следующую минуту он уже вглядывался в темноту, стараясь отыскать своих  товарищей. Он видел, что какая-то черная масса то поднималась над водой, то  снова погружалась в нее. – Ты, Фанфан? – тихо спросил Сорви-голова.    

Буль…  буль… буль…    

– Смелей,  Фанфан, я здесь!..    

– Ап-чхи!..  Ап-чхи! Если Фанфан… то, очевидно, это я, хозяин.    

– А  Поль?.. Где ты, Поль?.. По-оль!..    

До этой  минуты Сорви-голова не беспокоился о юном буре. Подлинный сын своей страны,  закалившийся к тому же в трудностях войны, Поль обладал силой и находчивостью  взрослого мужчины.    

Теперь  же его отсутствие встревожило Жана. Сорвиголова все громче и громче звал его, невзирая  на риск быть услышанным английскими часовыми на том берегу.    

Ни звука  в ответ. Полная тишина.    

Вскарабкавшись  на крутой берег, Жан и Фанфан помогли выбраться из воды пони.    

– А  где же твоя лошадка? – обратился Сорви-голова к Фанфану.    

– На  дне.    

– Жаль…  Поль!.. По-оль!.. – снова принялся кричать Жан, а Фанфан стал насвистывать  марш Молокососов.    

Им  отвечала все та же зловещая тишина, прерывавшаяся лишь выстрелами ли-метфордов  и доносившейся издалека английской бранью. Никаких следов юного бура!  Сорви-голова и Фанфан, пренебрегая опасностью снова оказаться в плену, ходили  взад и вперед вдоль берега, окликая Поля. Они потеряли целых полчаса  драгоценного времени, пока с болью в сердце не убедились в бесполезности  дальнейшего ожидания. Теперь уже не оставалось никаких сомнений: их злосчастный  друг погиб в водах Моддера, Бедный Поль! Еще одна жертва этой ужасной войны,  еще одного защитника потеряло святое дело независимости.    

Оба  оставшихся в живых друга приняли эту утрату молча, не в силах произнести ни  слова. К горлу подкатывали рыдания. Сорви-голова вскочил в седло, Фанфан  примостился позади него на крупе пони, который, почувствовав шпоры, пустился с  места в галоп.    

Жан взял  курс на юго-восток. Он ориентировался по звездам и надеялся вскоре выехать на  дорогу, ведущую из Якобсдаля в Блумфонтейн. То был единственный путь, который,  находясь на значительном расстоянии от английских войск, замкнувших кольцо  вокруг Вольверскрааля, мог быть еще свободен.    

Африканская  лошадка быстро несла седоков по вельдту. Друзья, промокшие до костей, дрожали и  лязгали от холода зубами. Единственным утешением их был карабин, с радостью  обнаруженный Жаном у седла; по крайней мере, есть чем защищаться при весьма  возможной встрече с неприятелем.    

Прошел  час. Степь оказалась далеко не безлюдной; время от времени до беглецов  явственно доносился конский топот. Порой даже слышались отдаленные крики и  редкие выстрелы.    

Быть  может, это были английские разведчики, а может быть, такие же, как и они,  беглецы из лагеря Кронье.    

Впрочем,  бурская лошадка, которой Сорви-голова предоставил полную свободу самой выбирать  дорогу, руководствуясь своим чутьем полудикого животного, старательно избегала  всяких встреч.    

Вот  наконец и дорога! Друзья проскакали еще минут тридцать. Рассветало. Вдали стала  вырисовываться группа домов. Сорви-голова узнал город Эммаус.    

– Помнишь, –  спросил он Фанфана, – как около двух месяцев назад мы проезжали здесь на  велосипедах?    

– И  как удирали от уланов!.. Лучше не вспоминать, – ответил Фанфан.    

– Зато  как ты потом упивался молоком!    

– Это  да! Я и сейчас не прочь бы.    

– Что  ж, попробуем!    

Они  остановились у поселка. Ни души! Никаких признаков жизни. Даже коровы не мычат.  Все фермы разграблены, а некоторые и сожжены. Скот угнан, люди разбежались.    

Полный  разгром и запустение. Кладбищенская тишина.    

– Едем  дальше. Наверно, здесь побывали эти чертовы англичане.    

Дорога  была испещрена свежими следами копыт. Сорви-голова заметил среди мелких отпечатков,  оставленных бурскими пони, более крупные и глубоко вдавившиеся в землю следы  копыт английских коней.    

– Недавно  тут побывали хаки, – произнес он, отстегивая от седла карабин. – Надо  смотреть в оба!    

Он  послал галопом добрую бурскую лошадку, которая не сбавляла шага, несмотря на  двойную нагрузку.    

От  Эммауса до ближайшего поселка десять миль, или восемнадцать с половиной километров.    

Пони  пробежал это расстояние за час сорок пять минут. До первых домов оставалось уже  не более трехсот метров.    

Молокососы  не сомневались больше в своем спасении. Они смертельно устали и проголодались.  Да и пони начал заметно сбавлять ход и усиленно екать. – Придется сделать  привал, – сказал Фанфан.    

– Разумеется.    

Проклятие!  В ту самую минуту, когда они уже собирались сойти с коня, из одной фермы выскочил  взвод солдат. Их было пятеро. Заметив Молокососов, всадники ринулись на них.    

Ну  конечно, англичане! Их можно узнать с первого взгляда. Уставший пони не мог  взять галопа, между тем как англичане неслись, словно черти.    

– Всего  пятеро! – воскликнул Сорви-голова. – Я уложу их на скаку.    

Он навел  ружье и, привстав на стременах, выстрелил. Увы! Вместо сухого щелчка маузера  раздался какой-то жалкий, приглушенный звук.    

Осечка!  Второй выстрел – еще раз осечка. Третий – и снова осечка!    

То ли  патроны испортились, подмокнув, то ли они были холостые, но они не действовали.    

– Гром  и молния! – вскричал Сорви-голова. – Мы погибли!    

Он  ухватил ружье за дуло и прикладом нанес оглушительный удар по первому подскочившему  к нему кавалеристу.    

Удар  пришелся драгуну прямо по голове. Ружье разлетелось вдребезги, но прикончило солдата,  который замертво свалился на землю. Конь англичанина, налетев со всего размаха  на измученную бурскую лошадку, опрокинул ее на спину. Жана отбросило шагов на  десять в сторону, Фанфан же, успевший с проворством обезьяны соскользнуть с  крупа лошади, стоял целый и невредимый, но без оружия.    

В тот же  миг четверо других англичан, не заботясь о своем товарище, который валялся на  земле с раздробленной головой, соскочили с коней и, набросившись на Жана Грандье,  стали крутить ему руки.    

Сорви-голова  отбивался, кусался, царапался, но кончилось тем, что его связали, а вслед за  ним та же участь постигла и Фанфана, который, проявляя чудеса храбрости в  борьбе за своего друга, ожесточенно колотил англичан ногами.    

Сорви-голова  с налитыми кровью глазами, с пеной на губах, задыхаясь от ярости, кричал  прерывающимся голосом:    

– Вы  оказались сильнее, я в ваших руках… Пусть так! Но порядочные люди не должны унижать  человека только за то, что он защищался до конца. Если вы принадлежите к таким  людям, обращайтесь с нами, как подобает обращаться с пленными солдатами.  Развяжите нас! Эти веревки позорят вас самих гораздо больше, чем нас.  Развяжите! Я не убегу, даю честное слово!    

Взвод  состоял из двух солдат, сержанта и капитана. Но приказывать имел право только  офицер. Узнав по голосу капитана Сорви-голова, офицер слегка вздрогнул и  покраснел, но быстро справился с собой. Его губы сложились в ехидную улыбку.    

– Брейк-нек!  Мальчик мой, – саркастическим тоном произнес он, – я не искал вас,  видит бог. Но уж раз вы попались мне, я вынужден ради собственного спокойствия  вас уничтожить.    

– Капитан  Руссел?! – воскликнул Сорви-голова и, несмотря на все свое испытанное мужество,  побледнел.    

– Так  точно! Пред вами командир второй роты седьмого драгунского полка, – злобно  усмехаясь, ответил англичанин, – один из пяти членов военного суда,  которых вы преследуете с яростью краснокожих…    

– И  трое из которых уже отправлены к праотцам, – резко прервал его  Сорви-голова.    

– Знаю!  Улан, уцелевший из всего отряда, который вы истребили близ Якобсдаля, передал  майору Колвиллу ваши слова, а Колвилл повторил их мне. Сегодня вы мне попались –  и уж теперь-то не ускользнете! Прежде мы только смеялись над вашими словами,  принимая их за пустое бахвальство, но теперь вынуждены относиться к ним  всерьез, так как убедились, что вы человек способный выполнить все свои угрозы.  Поэтому мы дали себе слово – я и мой друг, майор Колвилл, – при первом же  удобном случае вычеркнуть вас из списка живых. Но так как я терпеть не могу проливать  кровь безоружных людей и не могу даже видеть спокойно, как ее проливают другие,  то мы вас просто повесим.    

– Повесите?! –  зарычал Сорви-голова, напрягая все силы, чтобы вырваться из пут.    

– Быстро  и без затей. Вздернем при помощи самой обыкновенной фуражирской веревки на  одной из веток вот этой прелестной белой акации, – произнес капитан  Руссел, указывая рукой на дерево, раскинувшее свою пышную крону над шпилем  одного из домиков Питерсбурга.    

– Разбойники!  Мало же я перебил вас!..    

– Продолжайте,  продолжайте!.. – усмехнулся Руссел. – Приговоренному к смерти все  разрешается.    

– Приговоренному?  Вы хотите сказать: вашей жертве, убийцы! Убивать невинных людей – это вам так  пристало, подлец! Иногда вы делаете это, соблюдая юридические формы, чаще  же-обходясь без них, но всегда без риска для себя, подлый трус! Палач!    

– Пора  кончать! – заорал капитан, взбешенный тем, что его солдаты, устыдившись  мужественного протеста пленника, смущенно опустили головы. –  Веревку! – приказал он одному из солдат.    

Солдат,  достав веревку, протянул ее капитану.    

– Сделать  затяжную петлю! Солдат медлил.    

– Исполняйте  же, my god![77]  – загремел Руссел, взмахнув хлыстом. – Теперь накиньте петлю на шею  осужденного! – продолжал он.    

Солдат  дрожащими от стыда руками выполнил этот позорный для бойца приказ под пристальным  взглядом офицера, готового обрушиться на него за малейшее неповиновение.    

Привлеченные  шумом, на улицу выбежали из домов женщины и дети. Приготовления к казни привели  их в ужас. Дети плакали; женщины, рыдая, молили о пощаде.    

Внезапно  в степи показался всадник, скакавший во весь опор. Сердце Жана замерло в безумной  надежде: может быть, это бежавшие от англичан буры спешат к нему на помощь?    

Увы! На  всаднике форма хаки, и, кроме того, метрах в трехстах от них он свернул с  дороги и скрылся за фермой.    

Должно  быть, это был английский курьер.    

Исчезла  последняя надежда Сорви-голова понял, что все для него кончено: сейчас ему придется  умереть позорной смертью. Солдаты уже вели его к дереву.    

Вне себя  от горя, Фанфан унижался, умоляя золотопогонного бандита пощадить его друга.  Англичанин ударом хлыста рассек ему лицо. Невзирая на страшную боль, несмотря  на стыд, Фанфан продолжал просить.    

– Э!  Черт возьми! Повесить и этого! – рявкнул капитан.    

Офицера  обступила толпа женщин. Они заливались горючими слезами, от которых, наверно,  смягчилось бы и сердце тигра.    

– Пощадите  его, господин офицер, пощадите! Вы же увидите – это мальчик, совсем еще ребенок,  сжальтесь над ним! Наши мужья обращаются с военнопленными по-человечески,  будьте же и вы таким…    

– Молчать,  индюшки! – гаркнул затянутый в хаки офицер и, бросившись на беззащитных  женщин, начал раздавать направо и налево удары хлыстом.    

Ни  одного слова не вырвалось больше из уст Жана Грандье, ни одним движением не  выдал он своей душевной тревоги. Чтобы казаться невозмутимым, он призвал на  помощь всю свою волю. А между тем как улыбалась ему жизнь! Богатый, красивый,  отважный и сильный, поборник всего великого и благородного, он находился в том  возрасте, когда человек смело глядит в будущее и мечтает помочь всем  угнетенным, обездоленным, слабым. Увы! Недолго длились эти мечты.    

И как  жестоко обернулась для него жертва, принесенная им делу независимости  маленького народа!    

Сейчас  он умрет… В последний раз взглянул он на солнце, только что озарившее восток  своим торжественным сиянием, на яркую синеву неба, на широкие просторы вельдта,  в бесконечную даль которою уходили, колыхаясь, высокие травы.    

Как это  часто случается в трагические минуты, в сознании Жана промелькнула вся его  жизнь, такая короткая и в то же время такая богатая событиями.    

– Прощай,  Фанфан! – ласково прошептал он. Обязанности палача по приказанию капитана  Руссела согласился выполнить сержант, более выутюженный дисциплиной и потому  более покладистый, чем рядовой солдат. Сержант встал на седло и, подняв руки  вверх, старался перекинуть конец веревки через самую крепкую ветку белой акации  Когда после некоторых усилий это ему удалось, он спрыгнул на землю, не выпуская  из рук конца веревки.    

– Поднять! –  скомандовал офицер-палач. Сержант и один солдат приготовились налечь на  веревку, все уже казалось потерянным, и вот-вот должна была совершиться эта  неслыханная подлость. Но вдруг над стеной, приходившейся как раз против того  места, где стояли Сорви-голова, Фанфан и их убийцы, показалось дуло ружья.  Почти одновременно один за другим прогремели два выстрела. Оба солдата,  державшие веревку, даже не вскрикнув, рухнули на землю с раздробленными  черепами.    

Сорви-голова  и Фанфан тотчас узнали знакомый звук маузера.    

– Дуплет! –  завизжал мгновенно оживший Фанфан Капитан Руссел, остервенев от такого  неожиданного поворота событий и боясь, как бы жертва не ускользнула, выхватил  револьвер с явным намерением всадить Жану пулю в лоб. Однако, прежде чем  англичанин успел прицелиться, раздался еще один выстрел, и рука, сжимавшая револьвер,  повисла, раздробленная пулей, которая разбила также и рукоятку револьвера.  Капитан взвыл от бешенства и боли, махая изуродованной кистью руки. Он был  близок к обмороку.    

На  гребне стены появилась человеческая фигура и ловко спрыгнула на землю Это был  молодой человек, вернее, подросток в форме английского лейтенанта. Сжимая в  руке ружье, он метнул в капитана полный ненависти взгляд и воскликнул:    

– Разбойник!  Вовремя же я подоспел! Сорви-голова и Фанфан, узнавшие, несмотря на переодевание,  своего верного друга, которого они считали погибшим, вскричали в один голос:    

– Поль  Поттер!    

Четвертый  улан, принявший сперва Поля за офицера, уже поднес было пальцы к козырьку, но,  поняв свою ошибку, схватился за ружье. Однако юный бур опередил солдата и,  разрядив в него свое ружье, убил его наповал.    

Из всех  англичан в живых остался теперь только капитан Руссел. Он рычал и скрежетал зубами,  не помня себя от бешенства, но рана не позволяла ему ни защищаться, ни даже  бежать.    

– Поль!  Неужели это в самом деле ты? – не веря своим глазам, твердил Сорви-голова.    

– Конечно,  я! И как раз вовремя… Какое счастье! Поль держал в одной руке наготове ружье, а  другой, не спуская глаз с англичанина, перерезал ножом веревки на своих  друзьях.    

– А  вот сейчас вместо них мы вздернем тебя, как разбойника и убийцу! – объявил  он капитану Русселу.    

– О  да, – поддержал Фанфан, – повесить его! Я сам накину на него петлю.    

– Таков  закон возмездия! – с безжалостной насмешкой в голосе добавил  Сорви-голова. – Превратности войны, как говорит мой друг Франсуа Жюно.    

И, сняв  со своей шеи затяжную петлю, Сорви-голова передал ее Фанфану:    

– Действуй!    

Английский  офицер, видя свою погибель, бросился было бежать, но Фанфан, мастер шоссона,[78] ловко сшиб  его подножкой. Затем, крепко прижав преступника к земле, парижский Гаврош  просунул его голову в петлю и передал другой конец веревки Полю, который с  проворством белки вскарабкался по стволу белой акации, перекинул конец веревки  через ветку, спрыгнул на землю и сказал Жану:    

– Приведи-ка  сюда лошадь.    

Превосходно  выдрессированные животные не испугались выстрелов и стояли на том самом месте,  где их оставили.    

Сорви-голова  подвел одну лошадь к дереву, а Поль, привязав конец веревки к седлу, ударил  коня ногой по животу. Тот вздыбился, потом рванулся вперед, затягивая петлю на  шее осужденного палача. Рывок был так силен, что тело преступника подскочило до  самой ветки.    

Лошадь  остановилась и снова метнулась вперед, разорвав на этот раз толстую веревку,  как нитку. Тело капитана рухнуло на землю.    

– Отец!  Мы мстим за тебя! – в диком восторге вскричал Поль Поттер.    

Избавившись  наконец от врагов, трое друзей крепко обнялись.    

Сорви-голова  и Фанфан, спасенные чудесным вмешательством Поля, так и засыпали его вопросами.  Они с жадным любопытством расспрашивали обо всем, что с ним случилось за то  время, пока они не виделись.    

Молчаливый  по природе, бур в нескольких словах рассказал о своих приключениях:    

– Течение  Моддера уносило меня, но я кое-как все же выбрался. В водовороте я потерял лошадь,  но карабин спас. Я был уверен, что вы погибли. Какой-то англичанин стал на моем  пути. Я всадил ему штык в живот, Тут мне пришла в голову мысль взять у него  взаймы форму хаки. В два счета я напялил ее на себя и получил возможность  преспокойно шагать среди бивуачных костров англичан. В одном месте я украл коня  и помчался к Блумфонтейнской дороге. Рассвело. Мой хаки, оказавшийся офицерским  мундиром, служил мне вместо пропуска, разумеется, если не приглядываться к  нему. Я никак не думал, что скачу по вашим следам, и вдруг совсем невдалеке  отсюда увидел вас в окружении англичан. «Плохо дело!» – подумал я. Сворачиваю с  дороги, объезжаю фермы и задами пробираюсь до двора этого домика. Тут, вижу я,  дела ваши идут все хуже и хуже… Быстро карабкаюсь на стену и только-только  успеваю прицелиться и уложить тех, кто собирался вздернуть тебя, мой дорогой  Сорви-голова. Вот и все! А теперь, поверьте мне, надо, не теряя ни минуты,  скакать в Блумфонтейн… Вот, кстати, и свежие кони.    

– Удирать  от англичанишек на их же собственных лошадках – честное слово, за всю жизнь  ничего забавней не видал! – заметил Фанфан.    

– Да,  да! – согласился с Полем Сорви-голова. – Поспешим! Здесь так и кишат  английские разведчики, а нам во что бы то ни стало надо остаться в живых. Мы  должны еще отплатить им за поражение при Паарденберге.    

– И  отплатить сполна! – подхватили оба Молокососа.    

     

     

 ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.  ДИНАМИТНАЯ ВОЙНА    

     

ГЛАВА 1    

     

     Герилья.[79] –  Немыслимое предприятие. – Отступать! – Уланы! – Три двоюродные  сестры Поля. – Пленники. – Снова бойня. – Шутка капитана  Сорви-голова. – Унижение солдат ее величества королевы. – Привет  майору Колвиллу.    

     

После  капитуляции армии Кронье действия буров приняли совсем другой характер. Они отказались  от нанесения противнику сильных ударов крупными войсковыми соединениями. Республиканские  силы разбились на мелкие отряды, и генералы кончили тем, с чего им следовало бы  начать: герильей.    

Герилья –  это удары, неустанно наносимые врагу подвижными и неуловимыми отрядами.  Партизаны нападают на обозы, на отставших солдат неприятеля, взрывают его  железнодорожные пути, уничтожают телеграфные линии, перехватывают вражеских  разведчиков, налетают, как рой ос, на их войсковые эшелоны, отрезают  неприятельские войска от продовольственных складов, держат противника в  постоянном напряжении, изнуряют голодом его солдат и коней и совокупностью всех  этих действий наносят тяжкий урон вражеским армиям, ряды которых тают с каждым  днем.    

Именно  при помощи такой войны испанцы справились с закаленными в боях войсками  Наполеона, которые одержали немало побед над самыми знаменитыми генералами и  разбили несколько европейских коалиций.    

Капитан  Сорви-голова и его Молокососы превосходили всех в искусстве дерзких ударов и  внезапных нападений.    

Поэтому,  когда командир юных партизан явился к генералу Бота, чтобы попросить у него  назначение, тот решил без малейшего промедления использовать замечательные  способности Жана Грандье.    

К  несчастью, эскадрон Молокососов, раскиданных по всем фронтам, состоял теперь  всего из трех бойцов: капитана Сорви-голова, его лейтенанта – Фанфана и солдата  Поля Поттера. Два офицера, чтобы командовать войсковым соединением, – это  еще туда-сюда, но один боец никак не мог составить целого отряда.    

Генерал  Бота обещал Жану Грандье обратиться ко всем коммандо с просьбой предложить  находящимся в их распоряжении Молокососам немедленно вернуться к своему  капитану.    

При  подвижности бурских отрядов можно было надеяться, что Молокососы соберутся дней  за десять. Но Сорви-голова не мог примириться с бездеятельностью даже в течение  такого срока и просил дать ему пока хоть какое-нибудь задание.    

– Но  у меня нет для вас ничего подходящего. Не забывайте, что вас всего-навсего  трое.    

– А  вы подумайте, генерал. На войне всегда найдется что-нибудь очень трудное и не  терпящее отлагательства.    

– Если  бы в вашем распоряжении находилась сотня Молокососов, я поручил бы вам взорвать  водохранилище Таба-Нгу.    

– Но,  генерал, я берусь это сделать с помощью Фанфана и Поля.    

– Бассейны  охраняет тысяча англичан. У них кавалерия, артиллерия, пехота, – возразил  генерал.    

– В  таком деле сто человек скорей помешали бы мне, чем помогли. Мы вполне справимся  с этим делом втроем, даю вам слово.    

– Но  это же чистейшее безумие!    

– Знаю.  Именно поэтому я и убежден, что дней через десять, если только мы не погибнем,  водохранилище будет взорвано. Мы возобновим динамитную войну Это так  увлекательно! Вдвоем-втроем делаешь огромное дело, выполняешь работу целого  армейского корпуса!    

– Хорошо,  мой дорогой Сорви-голова, отпускаю вас, только с условием – непременно вернуться!    

И вот  трое наших сорванцов отправились в Таба-Нгу. Храбрейшие из храбрых отступили бы  перед таким дерзким делом. Но Молокососы не знали колебаний.    

В  Таба-Нгу у Поля Поттера жили родственники. Впрочем, в тех местах все были  немного сродни друг другу.    

Дядюшки  и двоюродные братья бились на войне, но зато тетушки и двоюродные сестры встретили  юных воинов как нельзя более сердечно.    

А те, не  теряя даром драгоценного времени, сразу же приступили к разработке плана действий.  Скоро в голове Жана Грандье созрел оригинальный и вполне осуществимый замысел.    

Ему было  ясно, что женщины легко пройдут там, где мужчин остановили бы на первом же  шагу. Что же! Молокососы позаимствуют платья из гардероба двоюродных сестер  Поля и обратятся в женщин.    

Так  Сорви-голова превратился в сестрицу Бетие, рослую девушку, носившую голландский  чепец, Фанфан стал сестрицей Гриэт, черноволосой девицей в невообрази-мой  шляпке, а Поль преобразился в сестрицу Наати, неказистую по внешности, но  обладающую несравненными способностями доильщицы.    

Сорванцы  учились ходить в юбках, перенимали, насколько это возможно, скромные девичьи  повадки, – словом, делали все то, что Фанфан непочтительно называл  «кривляньем»    

Вечером  устроили генеральную репетицию. Все сошло отлично. А на утро следующего дня они  уже гнали скот на водопой, не забыв захватить корзины, в которые, кроме  завтрака, положили немного тряпья.    

Импровизированные  пастушки чудесно вышли из опасного испытания.    

Случай с  коровой, не позволившей уланам доить себя, подсказал Жану мысль захватить в  следующий раз подойник, в который сестрица Наати – она же Поль – должна была  надоить молока, чтобы отвлечь внимание солдат.    

На  другой день, как уже известно читателю, сорванцы, рискуя быть расстрелянными на  месте, привели в исполнение свой дерзкий замысел.    

Фанфан и  Сорви-голова – то есть сестрицы Гриэт и Бетие – спрятали на дне своих корзин,  под тартинками, платками и вязаньем, по полудюжине динамитных патронов,  снабженных бикфордовыми шнурами, – и будь что будет!    

Проделка  капитана Молокососов удалась на славу. В то время как Поль без устали поил молоком  жаждущих солдат, лже-Гриэт и лже-Бетие незаметно и осторожно закладывали в щели  стены водохранилища динамитные патроны.    

Сбившееся  в кучу, мычащее и топчущееся на месте стадо совершенно скрывало их во время  этой опасной работы от взоров солдат.    

Затем  отважные сорванцы, не теряя самообладания, подожгли фитили. Теперь уже никто не  был бы в силах помешать делу разрушения.    

А у  Жана, этого безрассудного смельчака, хватило еще дерзости приписать к  объявлению Колвилла, которое он заметил вчера, уже известные нам слова:    

«А я  предлагаю только пенни за голову майора Колвилла. Она не стоит даже и этого»    

И не  побоялся при этом подписаться. Пусть знает!    

Пора  было, однако, удирать.    

Удирали  они довольно быстро, то и дело подгоняя животных. Только бы добраться до фермы!    

Благоразумная  предосторожность, мудрое решение! Ибо, во-первых, у водохранилища вот-вот  заварится горячее дело и, во-вторых, уланы, отправленные им вдогонку майором  Колвиллом, уже скачут во весь опор.    

К  счастью, улан задержало одно обстоятельство: они наткнулись на кучу мелких  монет – щедрый дар любителей молока, с таким отвращением выброшенный сестрицей  Наати.    

«Солдат  не очень-то богат. Кто этого не знает?» – гласит одна песенка. А уланы этого  взвода, как нарочно все были такими голяками, у которых не водилось и гроша за  душой Поэтому они спешились и стали жадно подбирать пенсы и шиллинги.    

А это  значило, что беглецами или беглянками, как будет угодно читателю, было выиграно  еще пять минут.    

Сестрица  Бетие, часто оглядывавшаяся назад, заметила улан, которые уже снова успели  вскочить в седла.    

– Кажется,  погоня…    

– Вот  так штука! И, конечно, уланы! – воскликнула Гриэт. – Как охотно  переколотил бы я их всех до одного!..    

– Как  ты думаешь, Поль, – спросила Бетие, она же Сорви-голова, – добредут  коровы домой без нас?    

– Доберутся! –  коротко ответила Наати.    

– Тогда  мы сейчас позабавимся. Еще пять минут назад мы бы пропали, но теперь у нас есть  возможность драться.    

Вместо  ответа Наати пронзительно свистнула. Услышав знакомый сигнал, головная корова  пустилась в галоп и увлекла за собой все стадо, которое с грохотом снежной  лавины помчалось к ферме.    

Дорога  круто поднималась в гору. С левой стороны ее высилась скала, на которой зияла  расщелина шириной в два метра и высотой в метр. Это был вход в пещеру. Все три  сестрицы забежали туда на секунду и, выйдя, выстроились плечом к плечу перед  входом.    

Уланы  мелкой рысцой одолевали кручу. Их утомленные кони едва плелись.    

Пастушки  легко могли бы удрать, однако не двигались с места и с любопытством поглядывали  на улан. Те заметили их и стали кричать, чтобы девушки спустились к ним.    

Пастушки  не шевельнулись, даже не удостоили улан ответом.    

Тогда  сержант, скакавший впереди, подъехал к пещере, осадил перед входом коня и, не  слезая с него, попытался обнять Гриэт.    

– Сдавайтесь,  плутовки, и марш за мной! – крикнул он.    

С  невозмутимым спокойствием Гриэт, она же Фанфан, ухватила кавалериста за сапог  и, приподняв его без всякого, видимого усилия, сбросила с седла.    

Трах-тарарах!  Раздалось бряцанье железа, прозвучала крепкая солдатская брань, потом послышался  стук копыт убегающего коня, который, сбросив сержанта, предоставил его самому  себе вместе с пикой, саблей, ружьем и всем остальным достоянием улана.    

Три  пастушки, внезапно «растаяв», закатились неудержимым хохотом. Видимо, шутка показалась  им очень забавной.    

Уланы  же, напротив, нашли ее весьма неуместной.    

С  полдюжины их спешились. Наставив на бедняжек свои длинные пики, уланы крикнули:    

– Следуйте  за нами, если не хотите, чтобы вас насадили на пики, как куропаток на вертел!    

Шесть  остроконечных пик угрожающим полукругом вытянулись перед девушками на расстоянии  всего лишь одного метра. Солдаты были возбуждены и свирепы, тут уж не до шуток.  Да, им поистине было не до шуток!    

Сброшенному  с коня сержанту удалось наконец выпутаться из своих доспехов и присоединиться к  уланам. Он полагал, что более высокий чин дает ему право кричать громче и  ругаться грубее своих подчиненных.    

Между  тем пастушки, как хорошо срепетированный ансамбль, отступили на шаг в пещеру,  вытянули вперед носки левых ног, приставили под углом каблуки правых ног к  левым, извлекли откуда-то карабины, приклады которых мгновенно и ловко  примостились на их плечах. Вся эта красивая пантомима была проделана буквально  в течение трех секунд.    

Раз!  Два! Три!.. – как на ученье.    

На войне  следует быть готовым решительно ко всему. Но бывают неожиданности, превосходящие  все возможности бедного человеческого воображения.    

Именно с  такой неожиданностью столкнулись уланы, когда на их глазах три молодые девушки  вдруг превратились в грозных бойцов. Попробуйте поставить себя на их место,  читатель! Пика против ружья вообще слабое оружие. Она становится почти не  годной, когда приходится действовать ею снизу вверх, в положении, которое не  только стесняет движения бойца, но и пагубно отражается на его моральном  состоянии. Даже наиболее храбрые люди повинуются в таких случаях инстинкту  самосохранения, не могут о чем-либо думать или что-либо предпринять. А инстинкт  перед лицом такой опасности приказывает бежать без оглядки, если, конечно,  страх не приковывает человека к месту.    

Так  случилось и с уланами. При виде этих простых девушек, действующих и маневрирующих  с выучкой настоящих бойцов, они на какое-то мгновение были ошеломлены.    

О, да  эти пастушки, оказывается, совсем не такие дубины!    

Потрясение  улан длилось не более каких-нибудь двух секунд. Но и за две секунды можно  совершить немало дел с помощью маузеровских винтовок.    

Паф! –  сверкнули три языка пламени, и поднялся легкий дымок. И тотчас же: паф! –  еще три выстрела, так же, как и первые, слившиеся в один.    

Шесть  выстрелов за две секунды – ужасно! Уланы были поражены в упор, ментики их порыжели  от пламени, оружие выпало из рук. Простреленные навылет, они судорожно  взмахнули руками, зажимая ими раны, нанесенные «гуманными пулями».    

Некоторые  из них с дико блуждающим взором пробежали, пошатываясь, несколько шагов и  рухнули навзничь. Сержанту пуля угодила в самое сердце, и он на месте свалился  ничком. Другой улан пробежал с неистовым воплем не более пятидесяти метров,  покачнулся и упал, извергая потоки крови.    

Шесть  улан, то есть более половины всего взвода, уже на земле!    

Сорви-голова  сдержал злобную усмешку, промелькнувшую было на его губах, и зычным голосом,  несообразным с его женским нарядом, гаркнул:    

– Долой  оружие, мошенники! Я – Брейк-нек!.. Слышите?.. Долой оружие!    

Но улан  оставалось еще пятеро. Им казалось чудовищным сдаться каким-то карикатурам,  пусть даже страшным, но все же карикатурам на солдат.    

Уланы  разбились на две маленькие группы: первая, состоявшая из двух человек,  находилась метров на шесть впереди второй.    

Передовые  уланы вздыбили своих коней. Однако этот маневр, хорошо знакомый всем кавалеристам,  годен был разве лишь на то, чтобы привести в замешательство новичков, но отнюдь  не таких стрелков, как Поль и Сорви-голова.    

Грянули  еще два выстрела. Никакие суматошные движения не помогли уланам. Пораженные прямо  в голову, они, соскользнув с седел, замертво грохнулись оземь.    

Теперь  улан оставалось всего трое. На этот раз они были всерьез перепуганы и  собирались улепетнуть.    

Поздно!    

Прежде  чем перейти в галоп, им пришлось бы сделать крутой поворот и пробраться по  узкой тропе между двумя глубокими оврагами.    

Как раз  в это мгновение из долины донесся оглушительный грохот взрыва. Почва задрожала,  как при землетрясении.    

И снова  раздался еще более громкий и повелительный голос Сорви-головы:    

– Водохранилище  взорвано! Это сделали мы… да, мы одни!.. Сдавайтесь же, гром и молния!  Сдавайтесь, пока не поздно!    

– Сдаемся!  Сдаемся!..    

– Отлично!..  Бросить оружие! Спешиться! Руки вверх!.. А вы, Фанфан и Поль, возьмите этих  плутов на мушку и при малейшем подозрительном движении стреляйте их, как  зайцев.    

Трое  солдат, чувствуя всю унизительность своего положения, все же покорно исполнили  приказание Жана, и только один из них не без достоинства произнес:    

– Мы  сдаемся. Но мы солдаты, а не мошенники, и вам не следовало бы нас оскорблять.    

Сорви-голова  с пылающими от гнева глазами, с исказившимся лицом, страшный, несмотря на свое  шутовское одеяние, приблизился к уланам и негодующе бросил им в ответ:    

– Вы  еще смеете говорить об уважении к военнопленным! Вы, грабители ферм и поджигатели  нив, убийцы женщин и детей! Вы, подвергающие военнопленных жестокой и позорной  пытке «Pigsticking»! Вы – палачи, позорящие свои мундиры, бандиты, которых  следовало бы беспощадно истребить всех до единого! И вы еще смеете называть  себя солдатами! Вы – уланы майора Колвилла, достойные помощники этого  золотопогонного убийцы!    

Сраженные  жестокой, но вполне заслуженной отповедью Жана, и к тому же весьма неважно  чувствовавшие себя под дулами двух карабинов, все три улана беспрекословно  сдали оружие.    

Сорви-голова  овладел собой и снова обратился к ним более спокойным тоном:    

– Чего,  собственно, вам было от нас нужно и кто вас послал в погоню? Ведь в английском  лагере мы сошли за пастушек.    

– Дело  в том, – ответил один из улан, – что после вашего ухода к  водохранилищу прибыл майор Колвилл. Он увидел на своем объявлении подпись  капитана Сорви-голова. У него возникли подозрения. Он приказал нагнать вас и во  что бы то ни стало доставить к нему.    

– Значит,  только для того, чтобы поймать каких-то жалких пастушек, он рискнул целым взводом?    

– Выходит,  так, – подтвердил улан.    

– Что  ж! Если Колвиллу так нужны три пастушки, я, пожалуй, отправлю их к нему.    

При этих  словах лукавая улыбка озарила лицо капитана Сорви-голова.    

– Разденьтесь! –  приказал он улану. – Снимите с себя доломан, брюки, сапоги.    

– Но,  мистер Брейк-нек…    

– Без  возражений! А то сами видите – сестрица Наати уже косо поглядывает на вас и  играет собачкой своего карабина. Поспешите же… Вы рискуете жизнью.    

В  мгновение ока солдат сбросил с себя военную форму, а Сорви-голова столь же  быстро освободился от одежды сестрицы Бетие.    

– Теперь, –  с насмешливой серьезностью продолжал Сорви-голова, – получайте мою одежду  в обмен на вашу. Поворачивайтесь, поворачивайтесь!.. Натяните корсет… Влезайте  в юбку. Да не забудьте чепчик, эту существенную принадлежность женского наряда.    

В полном  отчаянии, подавленный смешной и жалкой ролью, которую заставил его играть  неумолимый победитель, улан угрюмо повиновался, а Сорви-голова облачился тем  временем в военную форму цвета хаки.    

– Отлично!  Если бы не усы, вы вполне сошли бы за кузину Бетие. Не угодно ли вам для такого  случая срезать их? А теперь подержите лошадей, да смотрите – без предательства…  Эй, номер два! Ваша очередь! Снимайте форму… А ты, Фанфан, отдай этому  джентльмену свои тряпки.    

Номер  второй заколебался было, но Сорви-голова навел на упрямца карабин и холодно произнес:    

– Считаю  до трех. Если при счете «три» вы не будете раздеты, я всажу вам пулю в лоб.  Раз… два… Отлично! Вы чудесно поняли меня.    

И этот  улан разделся в мгновение ока.    

– Теперь  твоя очередь, Фанфан, – продолжал, улыбаясь, Сорви-голова.    

Второй  улан был высокого роста и плотного телосложения, Фанфан же тощ, как скелет, а ростом  – от горшка два вершка. Доломан улана почти прикрыл его ляжки, а брюки пришлось  подтянуть до самых подмышек, и все же они волочились по земле.    

Сорви-голова  залился гомерическим хохотом; даже на губах серьезного Поля появилось что-то  вроде улыбки – до того потешно выглядел парижанин.    

Но  Фанфан не растерялся. Засучив рукава и подвернув края брюк, он иронически, с  комизмом подлинного Гавроша разглядывал свой наряд. А злосчастный улан,  невообразимо смешной в слишком коротком и узком женском платье, походил на одну  из тех жалких марионеток, которых сваливают ударом мяча на деревенских  ярмарках.    

Третий  улан сам догадался, что самое лучшее для него – как можно скорее покончить с переодеванием.    

Обмен  одежды с Полем произошел без инцидентов, и в две минуты все было закончено.    

Сорви-голова  снова стал серьезным.    

– Вы  свободны! – властно, с достоинством сказал он уланам. – Садитесь на  коней и возвращайтесь в лагерь. Поклонитесь от меня майору Колвиллу и скажите  ему, что вместо пастушек я посылаю ему их тряпье. Ничего большего на этот раз,  к сожалению, сделать для него не могу.    

Взбешенные,  подавленные стыдом и совсем одуревшие от всего пережитого, уланы вскочили на  коней и, путаясь в юбках, из-под которых свешивались их босые ноги, во всю  прыть помчались к лагерю.    

А  Сорви-голова, Фанфан и Поль, вскинув за плечи карабины, вернулись на ферму.    

 ГЛАВА 2    

     

     О том, как Оранжевая республика  поглотила баролонгов.[80]  – Три пастушки. – Голова капитана Молокососов оценена в тысячу фунтов  стерлингов, а голова майора Колвилла – в один пенни. – Катастрофа. –  Исчезновение одиннадцати улан. – Появление трех необычайных кумушек.    

     

На языке  баролонгов Таба-Нгу означает «Черная Гора».    

По имени  горы был назван и город, живописно раскинувшийся на ее вершине. В городе Таба-Нгу  насчитывалось семь тысяч жителей, преимущественно негров, и лишь небольшое  количество белых. Некогда этот город был столицей маленькой республики  баролонгов.    

Оранжевой  республике не нравилось существование крошечного негритянского государства.  вклинившегося в ее владения. И, как всегда в таких случаях, большая страна  искала предлог для присоединения к себе маленькой. Таким предлогом послужила  более или менее открытая неприязнь, которую выказывали по отношению к Оранжевой  республике сыновья Марока, усопшего вождя баролонгов.    

В 1884  году маленькое государство баролонгов было захвачено простым декретом президента  Оранжевой республики, а его гражданам объявили, что отныне они должны  повиноваться законам и обычаям большого государства.    

Буры  всегда жестоко обращались с людьми черной расы, поэтому баролонги покинули землю  своих предков и переселились в Базутоленд, английское владение, входящее в  состав Капской колонии.    

Здесь  вполне уместно провести печальную аналогию между этим насильственным захватом  бурами беззащитного народа и той завоевательной войной, которую вела теперь  против них самих Англия и которая, несмотря на все жертвы буров, привела к  порабощению их родины.    

Но  довольно философии, перейдем к фактам.    

В  настоящее время Таба-Нгу, покинутый своими исконными обитателями, превратился в  жалкое селение с небольшим количеством негритянских хижин и населенных белыми  ферм. От прежнего величия древней столицы остались только огромные водоемы  дождевой воды, удовлетворявшие некогда потребности всего населения и его  бесчисленных стад. Это были сооружения поистине циклопических[81] размеров.    

Их  возводят обычно в степи, у самого выхода из ущелья или между двумя холмами. Они  представляют собой очень прочные водяные бассейны, огражденные с трех сторон  каменными стенами, обмазанными глиной. Четвертая стена отсутствует, чтобы вода  во время сезона дождей могла свободно приливать в бассейны.    

Это  настоящие пруды, всегда наполненные чистой и свежей водой. Благодаря им город  Таба-Нгу стал важным стратегическим пунктом.    

Бассейны  находятся между городами Блумфонтейном и Ледибрандом, на расстоянии семидесяти  километров от обоих городов. Стратегическое их значение было так велико, что  англичане поспешили овладеть ими еще до того, как вошли в столицу Оранжевой  республики.    

Поражение  генерала Кронье повлекло за собой, как известно, снятие блокады с Кимберли и  Ледисмита. Теперь лорд Робертс получил полную возможность, не заботясь о  флангах, сосредоточить свои войска для вторжения в Оранжевую республику с  востока и с запада. Буры, отступавшие очень поспешно, не успели даже взорвать  водохранилище, а бдительность, с какой охраняли его англичане, исключала  возможность какого бы то ни было покушения на него.    

Охрана  водоемов состояла из двух эскадронов улан, двух батальонов драгун и одной артиллерийской  батареи. Это были довольно внушительные силы, если даже не считать проходящих  мимо полков, которые ежедневно располагались на привал у водопоя.    

Часовые,  расставленные друг от друга на расстоянии досягаемости человеческого голоса и  постоянно шагавшие вдоль вековых стен водохранилища, за которыми поблескивала  на солнце вода, не разрешали приближаться к бассейнам сколько-нибудь подозрительным  людям.    

Однако  окрестным фермерам англичане разрешили по-прежнему поить здесь скот, –  разумеется, не по душевной доброте своей, ибо англичане ничего не делают без  расчета.    

Расчет  на сей раз заключался в том, что у фермеров было пять-шесть сотен дойных коров  (упряжные быки находились в военных обозах), дававших превосходное молоко, из  которого крестьянки сбивали вкусное масло. А этими продуктами, как известно,  особенно любили полакомиться уланы, драгуны, артиллеристы, да и волонтеры  английской армии не прочь были их отведать. Скот мог пригодиться также и на  случай голода. Вот почему пастухам с их стадами был открыт свободный доступ к  бассейнам.    

Все  мужчины, и молодые и старые, ушли на войну, и скот на водопой гоняли женщины.  Да и дело-то было нехитрое: послушные животные прекрасно знали дорогу и шли не  задерживаясь.    

В тот  день, о котором пойдет наш рассказ, три молодые крестьянки пригнали сюда сотни  полторы коров. Впереди, рядом с телкой, на ошейнике которой висел бронзовый  колокольчик, шествовала крепко сбитая белокурая девушка в чепчике, похожем на  голландский. На руке у нее висела большая корзина. За ней шла другая – живая  смуглянка в невообразимой соломенной шляпке с поблекшими искусственными розами.  Как и первая, она шла, скромно опустив глаза, но было заметно, что это давалось  ей нелегко.    

У нее на  руке висела точно такая же корзина, как, впрочем, и у третьей, худенькой, неловкой,  почти жалкой на вид девушки.    

К первой  погонщице подошел уланский сержант, поклонился ей с утонченной изысканностью гарнизонного  вояки и отпустил банальную любезность.    

Девушка  остановилась как вкопанная, не моргнув глазом, даже не взглянув на  унтер-офицера, немая и равнодушная к нему и его словам.    

В то же  время капрал обратился ко второй погонщице, а один из солдат – к третьей. Результат  тот же: ни взгляда, ни слова, ни движения! Солдаты расхохотались, а сержант  воскликнул:    

– Настоящие  дикарки! Бог мой, до чего же они глупы! – и уже серьезно добавил: – Я вижу  вас здесь впервые, красотка и вам должно быть известно, что мне приказано  осматривать вещи людей, идущих к водоему. Что там у вас в корзине?    

Но  «красотка» стояла по-прежнему не шевелясь и тупо глядела перед собой широко  раскрытыми глазами.    

– Да  она просто деревянная, клянусь честью! А может быть, из папье-маше?    

И, снова  рассмеявшись, он осторожно взял корзину и, заглянув в нее, произнес: – Бутерброды  с маслом, фрукты, какие-то тряпки, вязанье… Не вижу в этом ничего страшного.  Проходите!    

Капрал и  рядовой, подражая сержанту, со смехом заглянули в корзины двух других крестьянок  и, в свою очередь, повторили:    

– Проходите!    

Но те,  словно окаменев, не двигались с места; тогда солдаты жестами предложили им продолжать  свой путь.    

Девушки  поняли наконец и скрылись за стеной водоема. И все время, пока их коровы фыркали  и пили, солдаты потешались над ними, не скупясь на весьма грубые шуточки.    

– Честное  слово, будь моя невеста Фанни Уолтер, на которой я женюсь после войны, столь же  болтливой, как эти девчонки, я считал бы себя счастливейшим человеком во всем  королевстве! – воскликнул один из них.    

– А  может быть, они глухонемые? – предположил другой.    

– Говорят,  что глухонемые самые идеальные хозяйки! – гоготал третий.    

– Дикарки!  По-английски не понимают… – пожал плечами сержант.    

А  девушки открыли между тем свои корзины, достали оттуда по куску хлеба с маслом  и, храня все то же невозмутимое молчание, принялись с аппетитом уплетать свой  завтрак, запивая его водой из бассейна, которую черпали прямо пригоршнями.    

Когда  огромное стадо потянулось обратно, одному из солдат взбрела в голову мысль  напиться молока. Он остановил шествовавшую впереди корову, подозвал товарища, у  которого была выкрашенная в цвет хаки жестяная кружка, и, заставив его держать  посудину, принялся доить корову.    

То ли у  него не было опыта в этом деле, то ли он причинил животному боль, но корова вырвалась  и так угостила задней ногой обоих томми,[82]  что они полетели в разные стороны и брякнулись оземь.    

Обескураженные  и взбешенные любители молока смущенно поднялись под взрыв оглушительного  солдатского хохота.    

Тогда  худая и с виду неуклюжая девушка, не проявлявшая до сих пор никаких признаков  любезности, остановилась, подняла с земли кружку и, мигнув своей черноволосой  товарке, нежным тремоло[83]  успокоила разъяренное животное.    

С чисто  профессиональной ловкостью девушка взялась за соски коровы и в несколько секунд  наполнила посудину пенящимся молоком. Потом просто, без церемоний, неловким  движением она протянула кружку солдату, потиравшему ушибленные места.    

Англичанин  залпом опорожнил кружку и сказал, улыбаясь:    

– Ваш  поступок доказывает, что у вас доброе сердце. Не стану предлагать вам денег,  чтобы не обидеть вас, но от души благодарю.    

Тотчас  же, помахивая кружками, к девушке подошли другие солдаты, прося и им нацедить  молока.    

В ответ  странная пастушка тихонько свистнула, и коровы, тесня друг друга, рысью пустились  прочь. Образовалась настоящая живая стена движущихся тел, пробиться через  которую не было никакой возможности. В это время красивая блондинка в  голландском чепчике заметила на стене бассейна объявление, на котором почерком  ротного писаря были начертаны следующие, недостойные цивилизованного человека  строки:    

«Тысячу  фунтов стерлингов тому, кто доставит живым или мертвым капитана Сорви-голова.  Майор Колвилл».    

Прочитав  это объявление, девушка прикусила губу, чтобы сдержать лукавую улыбку, и спокойно  прошла мимо.    

А через  сутки те же самые часовые снова встретили то же самое стадо и тех же погонщиц.  Никаких перемен в поведении бурских пастушек: та же вялая походка, тот же тупой  взгляд, те же корзины на руках. Только третья из пастушек, та, что вчера так  ловко доила, несла, кроме корзины, еще большой деревянный подойник,    

Зато  солдаты были теперь куда любезней с пастушками, чем накануне. Сержант даже не заглянул  в их корзины.    

Когда  скот напился и вереница коров, блестевших от струившейся по их бокам воды, двинулась  в обратный путь, девушка с деревянным подойником остановила стадо. Крестьянка  поставила на землю свою посудину, опустилась возле одной из коров на колени и,  надоив подойник, знаками дала понять солдатам, что молоко находится в их полном  распоряжении.    

Солдаты  встретили этот приятный и неожиданный дар радостным «ура».    

Пехотинцы,  уланы, артиллеристы бросились па штурм подойника и, черпая молоко своими  походными кружками, быстро опорожнили его. Девушка снова наполнила подойник.    

Все это  время вокруг стоял несмолкаемый гул радостных людских голосов; коровы мычали и  били копытами землю. Никто уже не обращал внимания на двух других погонщиц,  скрытых стеною водоема и массой сгрудившихся животных.    

Неутомимая  доильщица занималась своим делом добрых двадцать минут. Только завидя  подходивших подруг, она вскочила и, схватив подойник, молча пошла им навстречу.    

Но  солдаты ни за что не хотели отпустить ее с пустыми руками, не отблагодарив за  угощенье; этого настоятельно требовали их ублаготворенные желудки. Кто-то из  улан снял с головы каску, бросил в нее мелкую монету и пустил ее вкруговую.  Каждый кидал в каску свою лепту, руководствуясь своими средствами и щедростью.    

Через  минуту собранные монеты серебряной струйкой посыпались в подойник.    

Не поблагодарив  солдат, все с тем же деревянным лицом, девушка побежала вдогонку за подругами и  скоро исчезла из виду. По пути она с отвращением выбросила английские деньги в  первую попавшуюся яму.    

Едва она  присоединилась к подругам, все три пастушки бросились наутек вместе со стадом,  которое, точно взбесившись, понеслось во всю прыть.    

Англичане  же, довольные тем, что хоть немного нарушилось нудное однообразие их жизни,  веселились, как дети.    

Их  веселье резко оборвал тревожный окрик часового.    

К  водоему мелкой рысью приближался взвод кавалеристов в хаки Отряд состоял из  двадцати улан. Трое из них, как видно офицеры, были без пик и опоясаны белыми  шарфами. Впереди трусил высокий офицер с седеющей бородой, жесткими чертами  лица и бегающими рысьими глазами.    

Он был в  чине майора, о чем говорили золотые короны на эполетах его мундира, а цифра,  вышитая на воротнике, указывала на то, что он принадлежит к третьему уланскому  полку.    

Черт  возьми! Да ведь это же наш старый знакомый, палач Давида Поттера, заклятый враг  капитана Сорвиголова, последний оставшийся в живых член военного суда – майор  Колвилл собственной персоной! Он казался чем-то серьезно озабоченным и  встревоженным, словно какая-то мрачная мысль неотступно терзала его душу.    

Нет  спору, майор – храбрый солдат. Но даже и самый смелый человек не может  оставаться спокойным, зная, что где-то рядом кружится и ходит по его следам  неугомонный дьяволенок, приговоривший к смерти пятерых членов военного суда и  уже сдержавший свою страшную клятву в отношении четверых.    

Попросту  говоря, майора бросало то в жар, то в холод. День и ночь его преследовала неотвязная  мысль о смерти, подстерегающей его на каждом шагу. А жизнь в постоянном  ожидании смерти – это уже не жизнь. Вот почему майор, готовый на все, лишь бы  справиться с неуловимым врагом, прибегнул к недостойному солдата средству –  обещал денежную награду за голову командира Молокососов. У англичан это  называется «прибегнуть к помощи кавалерии святого Георгия». (Такой образный  оборот народной речи обязан своим происхождением тому, что на одной стороне  золотого фунта стерлингов изображен святой Георгий на коне, поражающий  дракона). А так как майор был богат, то, не задумываясь, предложил кругленькую  сумму в тысячу фунтов стерлингов за поимку своего врага.    

Еще  накануне по его приказу на самых видных местах расклеили объявления. Майор  делал ставку не столько на врагов капитана Сорви-голова, сколько, и, пожалуй,  даже больше, на алчность его друзей.    

Проезжая  мимо объявления, наклеенного на стене бассейна, майор пробежал его глазами,  точно желая на самом себе проверить силу воздействия такого приема борьбы.    

Внезапно  он побледнел, из уст его вырвался сдавленный крик. Остановив коня, он широко  раскрытыми от ужаса глазами уставился на несколько строк, приписанных  карандашом под его подписью твердым и крупным почерком:    

«А я  предлагаю только пенни за голову майора Колвилла. Она не стоит даже и этого.  Капитан Сорви-голова».    

Голос  майора дрожал от гнева, а может быть, и от страха, когда, указывая на  объявление, он крикнул:    

– Кто  это написал? Отвечайте!.. Да отвечайте же, вы!    

– Не  знаю… – пролепетал сержант, приложив пальцы к козырьку. – Смею  заверить вашу милость, только что, совсем недавно, этого еще не было,    

– Кто  приходил сюда? Кто проходил мимо? Кто здесь останавливался?    

– Никто,  кроме трех бурских пастушек, которые, как обычно, пригоняли на водопой стадо.    

– Мне  надо их допросить – и немедленно!    

– Но  они все равно что бревна: ничего не слышат и не понимают – хуже дикарей.    

– Тем  более! Немедленно привести! Поняли, сержант?    

– Слушаю,  ваша милость.    

– Возьмите  с собой десяток солдат и во что бы то ни стало приведите мне этих пастушек.    

– Слушаю,  ваша милость! Минутное дело!    

И десять  солдат, вскочив на коней, помчались во весь опор по следам скрывшегося стада.    

Майор,  его эскорт и офицеры спешились и молча ожидали возвращения посланного в погоню  отряда.    

Никто  еще не видел майора Колвилла в таком возбужденном состоянии. Точно какой-то рок  или непреоборимая сила гипноза притягивала его к объявлению, перед которым он,  расхаживая взад и вперед, то и дело останавливался. Прошло десять минут.    

– Ужасный  копун этот сержант, – ворчал майор, в сердцах ударяя хлыстом по голенищу сапога.    

Издалека  донеслось несколько выстрелов. Кони насторожили уши, люди вздрогнули.    

– Что  там еще? – крикнул майор, возбуждение и гнев которого все возрастали.  Последовал страшный ответ.    

Из стены  водоема вырвались столбы белого дыма. Почти одновременно загремели оглушительные  взрывы.    

Циклопическая  стена, целый век выдерживавшая мощный напор воды, рухнула в нескольких местах  на протяжении ста двадцати метров.    

Стремительные  потоки воды ринулись через пробоины И с громоподобным гулом устремились вниз по  склону, взрывая на своем пути землю, увлекая камни, опрокидывая палатки, унося  запасы овса и фуража, заливая склады оружия.    

– Спасайтесь!  Спасайтесь!.. – вопили солдаты, охваченные ужасом при виде этого страшного  зрелища.    

Отрезанные  на взгорье орудия, зарядные ящики и артиллерийские повозки очутились под  угрозой затопления. Напуганные лошади громко заржали и, сорвавшись с привязи,  понеслись в открытую степь.    

Под  мощным напором водяных потоков пробоины все расширялись, и стена не устояла. Образовался  гигантский водопад шириною в полтораста метров, который быстро превратил  веселую долину в бурную реку.    

Непоправимая  катастрофа! Уничтожено водохранилище Таба-Нгу, безвозвратно утрачены запасы  воды, и весь этот пункт потерял какое бы то ни было стратегическое значение. То  было подлинное бедствие для всей английской армии и, в частности, для майора  Колвилла, которому доверили охрану этой местности. Взрыв водохранилища задевал  его самолюбие начальника и набрасывал тень на его воинскую честь.    

Колвиллу  не оставалось теперь ничего иного, как отступить перед потоками все прибывавшей  воды. Его люди, опасавшиеся новых взрывов и обезумевшие от опасности, тем более  страшной, что они не знали ни ее причин, ни размера, бежали без оглядки.    

Некоторых  задавила рухнувшая стена. Другие, унесенные, как жалкие щепки, потоком, погибли  в его волнах.    

На глаз  можно было установить потерю в пятьдесят человек.    

Однако  не это больше всего волновало майора. Нет, его беспокоила непонятная задержка  взвода улан, посланного на поиски бурских пастушек.    

Все  мысли этого маньяка вертелись вокруг дерзкого ответа, начертанного на его  объявлении неизвестной рукой.    

И ужас  его рос по мере того, как он вспоминал находчивость, смелость и сбивающую с  толку ловкость своего невидимого, но вездесущего врага, который неотступно  преследовал, унижал, позорил его, издевался над ним, и все это с  безнаказанностью, способной довести человека до исступления. Майор не знал, что  ему делать, что предпринять, он потерял голову.    

Основательно  или нет, но Колвилл полагал, что бурские пастушки кое-что знают обо всем этом  и, может быть, наведут его на след. Задержка посланного за ними сержанта  причиняла ему такое сильное беспокойство, что он не в силах был скрыть его от  своих подчиненных.    

Между  тем доносившиеся издалека выстрелы прекратились. Видно, там произошла стычка, и  майора бросило в дрожь при одной мысли, что эта стычка могла оказаться роковой  для его солдат.    

Мертвое молчание  нависло над долиной, слышался только рев водопада, да изредка доносились то  призывы о помощи утопающего человека, то предсмертное ржанье коня.    

Вдруг на  горизонте показались силуэты трех всадников. Они быстро приближались на рысях.    

Что за  странные всадники?    

Уланы?  Нет, они без пик. Да и вообще солдаты ли это? Конечно же, нет, хотя они и едут  верхом на полковых конях.    

Всадники  все приближались. Их уже можно было разглядеть.    

Что за  нелепый маскарад? Не случись это при таких поистине ужасных обстоятельствах, появление  столь странного и смешного трио заставило бы расхохотаться даже англичан –  людей, как правило, подверженных острому сплину.    

То были  три одетых в женское платье кавалериста. Их упирающиеся в стремена ноги были  босы, их торсы были затянуты в корсажи, на их головах – красовались неописуемые  шляпки, а кое-как напяленные поверх корсажей юбки развевались по ветру.    

И  никаких следов сержанта и десяти солдат уланского взвода!    

 ГЛАВА 3    

     

     Старые друзья. –  Саперы роты Молокососов. – Наполеон – Неосторожность. –  Окружены! – Парламентер. – «Капитулируйте!» – Гордый ответ. –  Под артиллерийским обстрелом. – Пролом. – Сорви-голова покупает  стадо. – Прихоть, которая обходится в тридцать тысяч флоринов. – О  том зачем понадобилась эта покупка. – Необыкновенные приготовления. –  Куда пойдут коровы? – Томительное ожидание.    

     

Там их  ожидал приятный сюрприз. Во дворе фермы они увидели восемь оседланных, снаряженных  по-военному лошадей, с наслаждением жевавших початки кукурузы. То были бурские  пони.    

А когда  три друга вошли в парадную комнату, их встретили радостным «ура».    

Из-за  стола встали восемь человек. Двое из них, обладатели длинных бород, протянули  руки и воскликнули:    

– Сорви-голова!  Дружище! Принимайте первых волонтеров нового эскадрона Молокососов!    

– Доктор  Тромп! Переводчик Папаша!.. Рад вас видеть! Но что же это за Молокососы с бородищами,  широкими, как лопаты?    

– Они  вполне могут быть саперами, – вмешался Фанфан.    

– Браво!  Молодец, парижанин! – воскликнул доктор. – Да, – продолжал  он, – в госпитале я почувствовал, что старею. Дайте мне боевое дело.  Поражать одной рукой и исцелять другой – вот мое призвание!    

Папаша с  набитым едою ртом перебил его:    

– Приказ  генерала Бота был объявлен нам третьего дня, и вот мы уже тут, а с нами и Жан  Пьер, и Карел, и Элиас, и Гюго, и Иохем, и Финьоле, бежавший с понтонов, а  скоро прибудут и остальные.    

Сорви-голова,  сияя, пожимал протянутые к нему со всех сторон руки:    

– Ого!  Да нас уже и так одиннадцать человек! Ну и крепко же мы ударим теперь по англичанам!    

– Смерть  врагу!    

– Да.  И особенно смерть уланам! – воскликнул Сорви-голова. – С этого дня мы  объявляем им беспощадную и непрестанную войну – войну на уничтожение. Как я их  ненавижу!    

– И  тем не менее носите их форму.    

– Так  же, как Поль и Фанфан.    

– О,  я не очень-то задираю от этого нос! – рассмеялся парижанин. – Вы  только взгляните на меня: хорош нарядик, а? Что за чучело, друзья мои! Видали  вы когда-нибудь такого урода?    

– Но  каким чудом попали к вам эти мундиры?    

– Уморительная  история! Сейчас расскажу… Можно, хозяин?    

– Валяй,  только покороче. Все равно поесть надо: от тартинок сестрицы Бетие давно уж и  след простыл. Пожуем – и в путь!    

Фанфан с  жаром рассказал об их смелом налете на водохранилище Таба-Нгу, об их отступлении  и переодевании улан.    

Нетрудно  догадаться, какой успех имел его рассказ.    

Потом  Молокососы плотно закусили, запивая еду кафрским пивом. Принесли также две бутылки  старого капского вина, и все чокнулись за успех кампании и за «дядю Поля»,  почтенного президента Трансвааля.    

Это имя  вызвало взрыв энтузиазма.    

– Да  здравствует дядя Поль!.. Да здравствует бурский Наполеон! – орал Фанфан,  пьянея от собственных слов.    

Наполеон!  Сравнение это прозвучало слишком высокопарно, почти фантастично, так что даже  сам парижанин почувствовал необходимость объясниться хотя бы перед теми из гостей,  которые понимали по-французски:    

– Да,  Наполеон! Я не отказываюсь от своих слов. Доказательство? Пожалуйста! У  Наполеона была единственная в своем роде треуголка, а у дяди Поля – цилиндр,  подобного которому не сыщешь на всем белом свете. Надо быть гением, чтобы  решиться носить такую шляпу… И еще доказательство: Наполеон смертельно  ненавидел англичан, которым его треуголка внушала ужас, и дядя Поль так же  ненавидит их, а его колпак тоже повергает их в дикий ужас. Что, здорово мы  расщелкали англичанишек?.. Будут помнить Молокососов! – сам захлебываясь  от восторга, закончил Фанфан свой рассказ, вызвавший бурное одобрение  слушателей.    

Но тут в  залу вихрем ворвалась сестрица Гриэт – настоящая – и одним словом прервала бурную  овацию:    

– Уланы!    

Бог мой!  О них совсем позабыли. А много их? Наверно, какой-нибудь сторожевой патруль…  Сейчас Молокососы хорошенько их проучат.    

Сорви-голова  стремительно вышел, взобрался на гребень стены и взглянул на равнину. Черт  возьми, дело серьезное! Улан было больше сотни. Они мчались развернутым строем,  обходя ферму, чтобы отрезать ее от Таба-Нгу. Бежать было поздно. Молокососы  попали в окружение. И Сорви-голова, вернувшись, скомандовал:    

– К  оружию!    

Молокососы  тотчас же повскакивали с мест, разобрали карабины и, выбежав во двор, закрыли  тяжелые ворота, подперев их для верности трехдюймовыми досками.    

Впрочем,  бурские фермы благодаря своим высоким и толстым стенам вообще представляли  собой настоящие маленькие крепости, в которых жители могли отражать неожиданные  налеты врага.    

Уланы  быстро приближались, со всех сторон обходя ферму. За ними показались другие кавалеристы,  вероятно, драгуны; издали они выглядели совсем крошечными, точно оловянные солдатики.    

– Уж  не думают ли эти джентльмены почтить нас осадой? – сказал доктор Тромп,  заряжая маузер.    

– Я  должен был расставить часовых! – сокрушался Сорви-голова. – Такая  ошибка непростительна для командира разведчиков. А впрочем, не все ли равно,  где сражаться – здесь или в поле… Главное – драться. К тому же нас целых  одиннадцать человек, – продолжал успокаивать себя Сорви-голова, – и  мы, хотя и Молокососы, не дадим перерезать себя, как цыплят.    

Сорви-голова  не знал колебаний, и его самообладание в подобных обстоятельствах было  прямо-таки непостижимым.    

– Сколько  у вас патронов. Папаша? – спросил он.    

– Около  двухсот на человека.    

– Отлично!  А у нашей тройки – по двести пятьдесят. В общем тысяча девятьсот патронов. И,  уж конечно, мы не станем стрелять ими по воробьям.    

Уланы  все приближались. Сорви-голова умело выбрал позиции для десяти бойцов, составлявших  гарнизон маленькой крепости, а сам решил остаться в резерве, чтобы иметь  возможность поспеть на помощь каждому ослабленному или подвергающемуся угрозе  посту.    

Все меры  защиты были приняты. Беготня прекратилась, Наступила мертвая тишина.    

Издалека  донесся пронзительный звук рожка. В сопровождении трубача к ферме приближался  улан с белым платком на острие пики.    

– Парламентер, –  сказал Сорви-голова, потирая от удовольствия руки. – И, конечно, с требованием  капитуляции. Ну ничего, мы устроим ему достойный прием! Узнают, с кем имеют  дело.    

Вместе с  Фанфаном, украсившим свой штык белой салфеткой сестрицы Бетие настоящей,  Сорви-голова поднялся на гребень стены.    

– Жаль,  нет у меня дудочки, – пошутил Фанфан, – не то сыграл бы я им песенку!    

– Лейтенант  Фанфан, смирно! – с насмешливой торжественностью скомандовал Сорви-голова.    

Английский  парламентер, осадив коня в пятнадцати шагах от фермы, закричал зычным голосом:    

– По  приказу его милости майора Колвилла я требую от обитателей этой фермы открыть ворота  и безоговорочно выдать человека, именуемого капитаном Сорви-голова. В случае  неповиновения дом будет взят штурмом и сожжен, а жители его будут судимы со  всей строгостью законов военного времени.    

Ответ не  заставил себя долго ждать:    

– Я,  капитан Сорви-голова, взорвавший водохранилище Таба-Нгу, оценивший всего в  пенни голову человека, именуемого Колвиллом, и уничтоживший взвод улан,  посланный в погоню за мною, предлагаю вам немедленно убраться отсюда! В  противном случае я буду стрелять. Парламентер должен быть вежлив, а вы  невоспитанный грубиян. Что же касается Колвилла, то я приговорил его к смертной  казни, и потому его слова не имеют для меня ровно никакого значения.    

Видимо  смущенный, парламентер отвечал более мягким тоном:    

– Должен  предупредить, что нас пятьсот человек и мы в случае сопротивления пленных брать  не будем.    

– Пятьсот  человек – это не так уж много. А пленных у вас не будет хотя бы по той простой  причине; что вам не удастся их взять.    

– Это  ваше последнее слово?    

– Yes,  sir![84]    

Убедившись,  что настаивать бесполезно, парламентер повернул коня и ускакал в сопровождении  трубача.    

Прошло  четверть часа. Англичане были еще далеко, но кольцо осады постепенно сужалось.  Они приближались очень осторожно и не решались идти напролом, не зная, сколько  буров на ферме. А один уланский взвод из двенадцати человек застыл неподвижно  примерно в полутора тысячах метров от фермы.    

Непростительное  легкомыслие! Сорви-голова, желая показать осаждавшим, на что способны  Молокососы, не мог противостоять желанию послать им приветственный залп. Он  подозвал к себе самых метких стрелков, то есть всех буров, кроме "Фанфана,  Финьоле и Жана Пьера, и, указывая им на группу улан, сказал:    

– Положите  ружья на стену, цельтесь хорошенько и стреляйте по моей команде.    

Напрасная  и безрассудная попытка, скажут иные. Действительно, мишень была настолько  далека, что контуры людей расплывались, а цвет хаки делал их почти невидимыми.    

Но ведь  буры – лучшие в мире стрелки, а маузер – замечательное оружие.    

Это  ружье весом в четыре килограмма имеет в длину, не считая штыка, 1,23 метра.  Калибр его 7 миллиметров, В его патроне 2,5 грамма бездымного пороха, а пуля из  твердого свинца в рубашке из никелированной стали весит 11,2 грамма.    

Первоначальная  скорость полета его пули достигает внушительной цифры в 728 метров в секунду,  тогда как скорость пули английского ли-метфорда не превышает 610 метров. Пуля  маузера смертельна даже на расстоянии 4000 метров, между тем как ли-метфорды  бьют всего на 3200 метров. Наконец, траектория полета пули маузера более  отлогая, чем английская, что позволяет попадать в цель с невероятно большой  дистанции.    

Следовательно,  при наличии таких метких стрелков, как десять Молокососов, взвод английских  улан не должен был чувствовать себя в безопасности.    

– Огонь! –  вполголоса скомандовал Сорви-голова.    

И вот  один за другим, почти единым протяжным звуком прогремели шесть выстрелов. Еще  секунда – и группа улан пришла в полное замешательство. Выбитые из седла  всадники кувырком полетели наземь, в то время как их испуганные кони понеслись  по полю.    

Несмотря  на солидное расстояние, ни одна пуля не пропала даром. И кто знает, не сразила  ли какая-нибудь из них сразу нескольких жертв? Маузер – чудесное и страшное  оружие.    

На такой  большой дистанции все это выглядело, правда, не так уж драматично. Создавалось  впечатление, будто ребенок бросил горстку шариков в кучку оловянных солдатиков.    

Выстрелы  сделали англичан более осторожными. Они мгновенно разделились на мелкие группы,  чтобы не представлять столь легкую мишень для пуль, Впрочем, и Молокососы,  чувствуя, что в них со всех сторон целятся, как улитки, попрятали головы.    

Сложилась  вполне ясная стратегическая обстановка: пятьсот англичан против одиннадцати  Молокососов, обложенных на ферме, будто крысы в норе. В малом масштабе  повторилась картина окружения армии Кронье при Воль-верскраале, с тою, однако,  разницей, что Молокососы, не связанные обозом, сохранили подвижность, да и  кольцо окружения на этот раз не было таким плотным.    

Впрочем,  любая попытка пробиться сквозь ряды англичан заранее была обречена на неудачу.    

Что же  думает делать противник?    

Он,  разумеется, не станет тратить времени на осаду, которая задержала бы его на  несколько дней, а предпримет нападение, попытается сделать брешь в стене и  штурмом овладеть фермой.    

И этой  атаке должны противостоять всего одиннадцать человек.    

Было  около пяти часов пополудни. Очевидно Колвилл, желая избежать лишних жертв, предпочитал  ночную атаку.    

Сорви-голова  предвидел это, и хотя положение на первый взгляд казалось безнадежным, он не  терял присутствия духа. О хорошем настроении говорила улыбка, светившаяся на  его красивом юношеском лице.    

– О,  мы еще повоюем! – сказал он Папаше, который с невозмутимым спокойствием  философа курил свою трубку.    

С поля  донесся вой летящего снаряда, усиливавшийся по мере его приближения. В ста метрах  от фермы раздался глухой взрыв.    

– Недолет! –  крикнул Фанфан при виде взметенных снарядом земли и камней.    

Снова  выстрел. На этот раз снаряд, пролетев над самыми стенами, взорвался в двухстах  метрах позади фермы.    

– Перелет! –  с важным видом знатока крикнул Фанфан.    

Третий  выстрел.    

Бум!..  Теперь уже не до смеха.    

Орудия  англичан наведены с математической точностью. Снаряд угодил в самый гребень  стены и вспорол около кубического метра каменной кладки.    

Люди на  ферме вели себя с поразительным спокойствием Женщины и девушки, давно уже  свыкшиеся с превратностями и ужасами войны, проявляли замечательное мужество.    

Пройдет  несколько часов, и старинное жилище их предков будет захвачено врагом, разграблено,  сравнено с землей, а сами они будут искалечены, быть может, даже убиты. Те же,  кто останется в живых, лишатся крова, потеряют все свое имущество, будут  обречены на нищенское существование.    

Но нигде  не слышно ни жалоб, ни единого слова отчаяния. Никаких проявлений страха!    

Хозяйка  собрала в столовой своих дочерей и кафрских служанок. Все они, окружив большой  стол, стояли как на вечерней молитве. А мать, заменив ушедшего на войну отца,  открыла старинную библию и торжественно читала ее вслух.