1 2 3 4 5 6 7 8 
Она сама приготовила себе хайболл, взяв бутылку, заранее поставленную перед ней Серафином, и Томас Хадсон посмотрел и сказал:
— Ну что это за питье — одна пресная вода. И цвет такой, как у воды в реке Файрход до слияния с Гиббоном, от которого образуется Мэдисон. Долей еще виски, тогда хоть получится цвет той речушки, что впадает в Медвежью реку у кедровой рощи за Ваб-Ми-Ми.
— Какое смешное название «Ваб-Ми-Ми», — сказала она. — А что оно означает?
— Не знаю, — ответил он. — Просто так называется индейский поселок. Я, наверно, когда-то знал, как перевести, да забыл. Это на языке оджибвеев.
— Расскажи мне про индейцев, — попросила Умница Лил. — Про индейцев даже интереснее, чем про психов.
— Здесь, на побережье, индейцев немало. Только эти индейцы — поморяне, они больше рыбаки и угольщики.
— Про кубинских индейцев ты мне не рассказывай. Они все mulatos46.
— Нет, это неверно. Среди них есть и чистокровные индейцы. Их предков привезли сюда, наверно, пленниками с Юкатана.
— Не люблю yucatecos47.
— А я люблю. Даже очень.
— Расскажи лучше про Ваб-Ми-Ми. Это на Дальнем Западе?
— Нет, это на Севере. Недалеко от Канады.
— В Канаде я была. Ездила раз в Монреаль на экскурсионном пароходе. Но шел дождь, и ничего не было видно, и мы в тот же вечер уехали поездом обратно в Нью-Йорк.
— И все время, что вы плыли, шел дождь?
— Не переставая. А пока мы еще не вошли в устье реки, был туман и временами шел снег. Нет уж, бог с ней, с Канадой. Расскажи про Ваб-Ми-Ми.
— Это был небольшой городок с лесопилкой на берегу реки. Прямо через городок проходила железная дорога, и у самого полотна громоздились кучи опилок. На реке была устроена запань, и речное русло было на несколько миль запружено бревнами. Как-то раз я там ловил рыбу, вздумал перейти с удочкой на другой берег и ползком стал перебираться с бревна на бревно. Вдруг одно бревно подо мной повернулось, и я очутился в воде. А когда я хотел выкарабкаться, оказалось, что надо мной сплошной бревенчатый свод. Сколько я ни шарил руками в темноте в поисках щели или просвета, мои пальцы встречали только древесную кору. Нигде не было такого места, чтобы можно было раздвинуть два бревна и пролезть между ними.
— Что же ты стал делать?
— Утонул.
— Ой, не шути так, — сказала она. — Скорей расскажи, что ты сделал.
— Я сразу же понял, что медлить нельзя. Стал пядь за пядью ощупывать ближайшее бревно, пока не нащупал то место, где оно прижималось к соседнему. Тогда я уперся обеими руками и до тех пор подталкивал его кверху, пока бревна чуть-чуть не разошлись. Я быстро просунул в просвет кисти рук, потом предплечья и локти и, уже работая локтями, развел бревна настолько, что смог высунуть голову и выпростать руки до самых плеч. Долго я лежал между двумя бревнами, обняв их руками и чувствуя, как нежно я их люблю. От бревен вода в реке казалась коричневой. А в речушке, впадающей неподалеку, она была такого цвета, как то, что ты сейчас пьешь.
— Мне бы ни за что не раздвинуть этих бревен.
— Я и сам не надеялся, что смогу их раздвинуть.
— Сколько времени ты пробыл под водой?
— Не знаю. Знаю только, что я очень долго лежал между бревнами, отдыхая, прежде чем решился действовать дальше.
— Этот рассказ мне нравится. Но после него меня будут мучить кошмары. Расскажи мне что-нибудь веселое, Том.
— Хорошо, — сказал он. — Дай подумать.
— Нет. Рассказывай сразу, не задумывайся.
— Хорошо, — сказал Томас Хадсон. — Когда Том-младший был еще совсем маленький…
— Que muchacho mas guapo!48 — перебила его Умница Лил. — Que noticias tienes de el?49
— Muy buenas50.
— Me alegro51, — сказала Умница Лил, и при мысли о Томе-младшем, о летчике, глаза у нее наполнились слезами. — Sierapre tengo su fotografia en uniforme con el sagrado corazon de Jesus arriba de la fotografia y al lado la virgen del Cobre.52
— Ты свято веришь в богоматерь дель Кобре?
— Верю. Слепо верю.
— Вот и продолжай верить.
— Она денно и нощно заботится о Томе.
— Прекрасно, — сказал Томас Хадсон. — Серафин, еще одну двойную порцию, пожалуйста. Ну, так хочешь слушать веселую историю?
— Да, пожалуйста, — сказала Умница Лил. — Прошу тебя, расскажи что-нибудь веселое. А то мне опять стало грустно.
— Это веселая история, — сказал Томас Хадсон. — Когда мы в первый раз поехали с Томом в Европу, ему исполнилось всего три месяца, а пароходишко был древний, маленький, тихоходный, и море большей частью было бурное. На пароходе пахло трюмной водой и машинным маслом, и медью иллюминаторов, покрытых смазкой, и lavabos53, и дезинфекцией — большими розовыми лепешками, которые клали в писсуары…
— Pues54, что-то не очень весело.
— Si, mujer55. Ни черта ты не понимаешь. Это веселая история, очень веселая. Так, продолжаю. Кроме того, на нашем пароходе пахло ванными, и ты должен был мыться в определенные часы, а не помоешься, тогда стюард при ванной будет презирать тебя; пахло горячей соленой водой, льющейся из медных кранов в кабине, и мокрой деревянной решеткой на полу, и накрахмаленной курткой стюарда. Кроме того, там пахло дешевой английской стряпней, что способна испортить человеку настроение, и потухшими окурками сигарет «Вудбайнз», «Плейерс» и «Голд флейкс» в курительной комнате и всюду, где их ни бросят. Там не было ни одного приятного запаха, а ты ведь знаешь, что от англичан — и от мужчин и от женщин — идет специфический дух, они сами его чувствуют, как негры чувствуют наш запах, и поэтому им надо очень часто мыться. От коровы, когда она дыхнет на тебя, пахнет сладко, а вот от англичан — нет. И курение им не помогает, трубка может только добавить кое-что к их запаху. Правда, твид у них пахнет хорошо, и кожаная обувь, и седельное снаряжение тоже хорошо пахнет. Но на пароходе седельного снаряжения не бывает, а твид пропитан вонью потухшей трубки. Единственный приятный запах на этом пароходе можно было почувствовать, уткнувшись носом в высокий стакан с сухим искристым девонским сидром. Сидр пах замечательно, и я утыкался в него носом по мере своих возможностей. Иногда даже превышая их.
— Pues. Вот это уже немножко повеселее.
— А сейчас пойдет самое веселое. Наша каюта была расположена низко — чуть выше уровня воды, так что иллюминатор приходилось держать закрытым. В него было видно, как вода мчится мимо и какой плотной зеленой стеной кидается она на стекло. Мы связали наши кофры и чемоданы и устроили из них заграждение у койки, чтобы Том не падал, а когда приходили проверить его, он каждый раз встречал нас смехом, если, конечно, не спал.
— Трехмесячный и уже смеялся?
— Он всегда смеялся. Я не помню, чтобы Том когда-нибудь плакал в младенчестве.
— Que muchacho mas lindo y mas guapo!56
— Да, — сказал Томас Хадсон. — Рассказать тебе еще одну веселую историю о нем?
— Почему ты разошелся с его очаровательной матерью?
— Вышло такое странное стечение обстоятельств. Ну так как, хочешь еще одну веселую историю?
— Да. Только чтобы в ней было поменьше запахов.
— Вот этот замороженный дайкири, так хорошо взбитый, похож на волну, когда нос парохода, делающего по тридцать узлов, вспарывает ее и она разваливается на две стороны. А что, если б замороженный дайкири еще и фосфоресцировал?
— Добавь в него фосфора. Только, по-моему, это будет вредно. У нас на Кубе бывает, что люди совершают самоубийство, наевшись спичечных фосфорных головок.
— И выпив tinte rapido. А что это такое «быстрые чернила»?
— Это такая жидкость, ею красят обувь в черный цвет. Но девушки — те, кому не повезло в любви или кого обманули женихи, сделав с ними нехорошее и так и не женившись на них, чаще всего обливаются спиртом и поджигают себя. Это классический способ самоубийства.
— Да, знаю, — сказал Томас Хадсон. — Auto da fe.
— Это уж наверняка, — сказала Умница Лил. — При этом не выживешь. Вся голова в ожогах, и обычно ожоги и по всему телу. Быстрые чернила — это чаще всего просто красивый жест. Йод au fond57 тоже чаще всего красивый жест.
— О чем это вы, упыри, тут болтаете? — спросил бармен Серафин.
— О самоубийствах.
— Hay mucho58, — сказал Серафин. — Особенно среди бедного люда. Я не припомню, чтобы кто-нибудь из богатых кубинцев кончал с собой. А ты?
— А я помню, — сказала Умница Лил. — Было несколько таких случаев. И все хорошие люди.
— Уж ты запомнишь что надо и что не надо, — сказал Серафин. — Сеньор Томас, а вы не хотите заесть чем-нибудь свой дайкири? Un poco de pescado? Puerco frito?59 Закуски?
— Si, — сказал Томас Хадсон. — Давайте, что у вас найдется.
Серафин поставил перед ним блюдо с хрустящими коричневыми ломтиками жареной свинины и блюдо с красным снеппером, запеченным в тесте так, что розоватокрасная кожица его была покрыта желтой корочкой, а под ней белела нежная мякоть. Серафин был рослый малый, не очень-то церемонный на язык, и ступал он тоже не церемонясь, потому что носил башмаки на деревянной подошве, постукивающие на мокром полу за стойкой, где всегда было что-нибудь расплескано.
— Холодное мясо подать?
— Нет. Хватит с него.
— Бери все, что ни предложат, Том, — сказала Умница Лил. — Ты же знаешь здешние порядки.
Про этот бар было известно, что даровыми коктейлями тут не угощают. Зато гости могли получать бесплатную горячую закуску, куда входили не только жареная рыба и свинина, но и кусочки жареного мяса и гренки с сыром и ветчиной. Кроме того, бармены смешивали коктейли в огромных миксерах, и после разлива там всегда оставалось по меньшей мере еще порции полторы.
— Теперь тебе не так грустно? — спросила Умница Лил.
— Да.
— Скажи мне, Том. Что тебя так огорчает?
— El mundo entero60.
— А кого же не огорчает то, что творится во всем мире? И день ото дня все хуже и хуже. Но нельзя же только и делать, что сокрушаться из-за этого.
— Законом это не преследуется.
— А зачем законы, мы сами понимаем, что хорошо, что плохо.
Дискуссии с Умницей Лил на этические темы не совсем то, что мне требуется, подумал Томас Хадсон. А что тебе, дьяволу, требуется? Тебе требовалось как следует напиться, и ты, вероятно, уже пьян, хоть и не замечаешь этого. Того, что тебе нужно, ты получить не можешь, и твои желания никогда больше не исполнятся. Но ведь есть различные паллиативы, вот и воспользуйся ими. Действуй, Хадсон. Действуй.
— Voy a tomar otro de estos grandes sin azucar61, — сказал он Серафину.
— En seguida, don Tomas62, — сказал Серафин. — Вы что, хотите перекрыть свой же рекорд?
— Нет. Я просто пью, и пью спокойно.
— Когда ставили рекорд, вы тоже пили спокойно, — сказал Серафин. — Спокойно и мужественно, с утра и до вечера. И вышли отсюда на своих на двоих.
— Плевал я на свой рекорд.
— Имеете шанс побить его, если будете много пить и мало закусывать, — сказал ему Серафин. — Тогда шансы у вас есть.
— Том, побей рекорд, — сказала Умница Лил. — Я буду свидетельницей.
— Не нужны ему свидетели, — сказал Серафин. — Я свидетель. А кончу смену, передам счет Константе. Помните тот день, когда вы поставили рекорд? Так вот вы уже сейчас его перекрыли.
— Плевал я на свой рекорд.
— Вы в хорошей форме, пьете отлично, без перерывов, и пока на вас ничего не сказывается.
— К матери мой рекорд.
— Ладно. Como usted quiere63. Счет я веду на всякий случай, вдруг вы передумаете.
— Со счета он не собьется, — сказала Умница Лил. — Чеки-то у него с копиями.
— Тебе что нужно, женщина? Тебе нужен настоящий рекорд или фиговый?
— Ни то и ни другое. Я хочу highbolito con agua mineral.
— Como siempre64, — сказал Серафин.
— Я коньяк тоже пью.
— Мне бы лучше не видать, как ты пьешь коньяк.
— Знаешь, Том, я однажды, когда садилась в трамвай, упала и чуть не погибла.
— Бедная Лил, — сказал Серафин. — Какая у тебя жизнь — полная опасностей и всяких переживаний!
— Уж лучше твоей — с утра до вечера стоишь за стойкой в деревянных башмаках и угождаешь пьяницам.
— Это моя работа, — сказал Серафин. — А угождать таким выдающимся пьяницам, как ты, для меня большая честь.
В бар вошел Генри Вуд. Он стал рядом с Хадсоном — высокий, весь потный, взволнованный переменой в ранее принятых планах. Что может доставить ему большее удовольствие, подумал Томас Хадсон, чем внезапное изменение планов!
— Мы едем к Альфреду в его «Дом греха», — сказал Генри. — Хочешь с нами, Том?
— Вилли ждет тебя в «Баскском баре».
— Пожалуй, на этот раз Вилли нам брать незачем.
— Тогда так и скажи ему.
— Хорошо, я ему позвоню. А ты поедешь, Том? Будет очень весело.
— Тебе надо бы поесть.
— Я закажу себе большой сытный обед. Ну, как твои дела?
— Мои дела хорошо, — сказал Томас Хадсон. — Отлично.
— Будешь перекрывать свой рекорд?
— Нет.
— Вечером увидимся?
— Вряд ли.
— Если хочешь, я приеду и переночую у тебя.
— Нет. Развлекайся. Только поешь чего-нибудь.
— Я закажу себе великолепный обед. Даю честное слово.
— Не забудь позвонить Вилли.
— Вилли я позвоню. Можешь не беспокоиться.
— А где у Альфреда этот «Дом греха»?
— У него великолепно. Дом смотрит на гавань, хорошо обставлен, и вообще там замечательно.
— Я спрашиваю адрес.
— Адреса я не знаю, но я передам с Вилли.
— Ты не думаешь, что Вилли обидится?
— А что поделаешь, Том? Не могу я пригласить его туда. Ты знаешь, как я люблю Вилли. Но есть места, куда я не могу таскать его за собой. Ты знаешь это не хуже меня.
— Ладно. Только не забудь позвонить ему.
— Честное слово, позвоню. И даю слово, что закажу себе шикарный обед.
Он улыбнулся, похлопал Умницу Лил по плечу и вышел. Для такого гиганта походка у него была удивительно красивая.
— А какие у него девочки в «Доме греха»? — спросил Томас Хадсон Умницу Лил.
— Да нет их, все разбежались, — сказала Умница Лил. — Там есть нечего. И выпивки, по-моему, тоже маловато. Куда ты поедешь — туда или, может, ко мне?
— К тебе, — сказал Томас Хадсон. — Но попозже.
— Расскажи мне еще что-нибудь веселое.
— Хорошо. Но о чем?
— Серафин, — сказала Лил. — Дай Томасу еще одну порцию двойного замороженного, без сахара. Tengo todavia mi highbolito65. — Потом, обратившись к Томасу Хадсону: — Вспомни, когда тебе жилось всего веселее. Только чтобы без запахов.
— Без запахов не обойдется, — сказал Томас Хадсон. Он смотрел, как Генри Вуд прошел через площадь и сел в спортивную машину очень богатого сахарного плантатора по имени Альфред. Генри Вуд был слишком громоздкий для такой машины. Громоздкость ему во всем мешает, подумал Томас Хадсон. Но есть кое-какие дела, где она не помеха. Нет, сказал он себе. Сегодня же у тебя свободный день. Пользуйся своим свободным днем. — О чем же тебе рассказать?
— О том, о чем я тебя просила.
Он смотрел, как Серафин наклоняет миксер над высоким бокалом и как шапка дайкири завитками переливается через его край на стойку. Серафин надел на бокал снизу картонный кружок, и Томас Хадсон поднял его — тяжелый, холодный — за тонкую ножку и сделал большой глоток, и, прежде чем проглотить, задержал дайкири во рту, холодя им язык и зубы.
— Хорошо, — сказал он. — Самые веселые дни в моей жизни были те, когда я мальчишкой просыпался утром, и мне не надо было идти в школу, и не надо было работать. По утрам я всегда просыпался очень голодным и чувствовал запах росы на траве и слышал, как ветер шумит в верхушках деревьев, если было ветрено, а если ветра не было, тогда я слышал лесную тишину и покой озера и ловил первые утренние звуки. Первым звуком иногда был полет зимородка над водой, такой спокойной, что его отражение скользило по ней, а он летел и стрекотал на лету. Иногда это цокала белка на дереве около дома, подергивая хвостом в такт своему цоканью. Часто это был голос ржанки, доносившийся с холмов. И всякий раз, когда я просыпался и слышал первые утренние звуки, хотел есть и вспоминал, что ни идти в школу, ни работать не надо, мне было так хорошо, как никогда больше не бывало.
— Даже с женщинами?
— С женщинами я был счастлив. Отчаянно счастлив. Невыносимо счастлив. Так счастлив, что самому не верилось — казалось, ты пьян или сошел с ума. Но такого счастья, как с моими мальчиками, когда они были со мной, или как по утрам в детстве, я никогда больше не испытывал.
— Как это может быть? Один, без людей — и счастлив не меньше, чем с людьми.
— Это все ерунда. Ты сама просила меня рассказать первое, что придет в голову.
— Вовсе нет. Я просила, расскажи мне веселую историю о самом приятном, что у тебя было в жизни. А какая же это история? Проснулся человек, и ему стало приятно. Ты расскажи настоящую.
— О чем?
— Чтобы там была любовь.
— Какая любовь? Небесная или земная?
— Да ну тебя. Просто настоящая любовь и чтоб было весело.
— Об этом могу рассказать очень интересную историю.
— Вот и рассказывай. Еще порцию заказать?
— Сначала дай эту допью. Так вот. Это было в Гонконге, в городе замечательном, где я веселился вовсю. Там очень красивая бухта, а на материковом ее берегу стоит город Каулун. Сам Гонконг расположен на холмистом острове, покрытом густыми рощами, наверх там ведут извилистые дороги, всюду разбросаны виллы, а город внизу, у подножия холмов, как раз напротив Каулуна. Между Гонконгом и Каулуном курсируют современные быстроходные паромы.
Каулун красивый город, тебе бы он очень понравился. Чистый, хорошо спланированный, рощи подходят к самым его окраинам, а рядом с двором женской тюрьмы прекрасный участок для охоты на лесных голубей. Мы ходили охотиться на этих голубей — они крупные, красивые, с прелестным лиловатым оперением на шейке, а полет у них стремительный, сильный. Охота шла в сумерках, когда они прилетали на ночлег к огромному лавровому дереву, которое росло у побеленной стены тюремного двора. Иногда мне удавалось подстрелить голубка, быстро летящего по ветру над самой моей головой, и он падал на тюремный двор, и я слышал, как арестантки поднимали из-за него драку, кричали, визжали от восторга, а потом опять крик и визг, когда охранник-пенджабец, разогнав их, подбирал птицу и, как человек обязательный, выносил ее нам из служебной калитки.
Район на материке за Каулуном называется Новые Территории. Среди холмов в рощах там водилось много лесных голубей, и по вечерам бывало слышно, их перекличку друг с другом. В этих местах мне часто приходилось видеть, как женщины и дети копают землю у обочин дорог и ссыпают ее в корзины. Увидев человека с ружьем, они убегали и прятались в лесу. Как выяснилось, землю они копали потому, что в ней был вольфрам. В те годы вольфрам очень ценился.
— Es un росо pesada esta historia66.
— Нет, Умница Лил. Эта история совсем не скучная. Подожди, не торопись. Сам по себе вольфрам действительно pesado67. Но это все очень любопытно. Добывать его, оказывается, легче легкого. Копай землю и вывози ее или собирай камни. В Эстремадуре, в Испании, есть целые деревни, где дома сложены из камней с высоким содержанием вольфрама, и каменные изгороди в полях тоже из этой руды. А тамошние крестьяне живут бедно. В те времена вольфрам был в такой цене, что мы использовали транспортные самолеты «ДС-2» — сейчас они летают отсюда в Майами — для доставки его с полей Нам Янга в Свободном Китае в аэропорт Кай-Так в Каулуне. А оттуда его морем вывозили в Соединенные Штаты. Вольфрам — редкий металл, он считался жизненно необходимым в нашей подготовке к войне, так как его употребляли при изготовлении стали, а на Новых Территориях любой мужчина, любая женщина выкапывали столько земли, сколько могли унести в плоской корзине на голове, и сгружали эту землю в большом сарае, где ее продавали из-под полы. Я выяснил это на голубиной охоте и довел до сведения людей, которые были заняты скупкой вольфрама на материке. Моими сообщениями никто не заинтересовался, но я продолжал свое и пошел с докладом выше, и наконец один крупный военный, которому не было никакого дела до того, что вольфрам на Новых Территориях расхищается, сказал мне: «Друг мой, вы же знаете, разработки в Нам Янге ведутся». Но по вечерам, когда мы охотились около женской тюрьмы и видели, как старый двухмоторный «Дуглас», только что перелетев через японскую линию фронта, появляется из-за холмов и идет на снижение к аэропорту, груженный мешками с вольфрамом, нам странно было представить себе, что многие женщины в женской тюрьме отбывают срок за незаконную добычу вольфрама.
— Si, es raro68, — сказала Умница Лил. — Но когда же будет про любовь?
— Когда захочешь, тогда и будет, — сказал Томас Хадсон. — Но если ты послушаешь про места, где все это происходило, тогда мой рассказ произведет на тебя еще большее впечатление.
Около Гонконга много островов и заливчиков и вода в море чудесная, чистая. Новые Территории — это холмистый, заросший лесами полуостров на материке, а остров, где построен город Гонконг, лежит в большой, синей, глубокой бухте, протянувшейся от Южно-Китайского моря до самого Кантона. Зимой погода там была как у нас сейчас, когда норд переходит в ураган с дождями, и спать там было прохладно.
Я просыпался по утрам и даже в дождь шел на рыбный рынок. Тамошняя рыба почти такая же, как наша, а основное, что идет у них в пищу, — это красный групер. А еще там были бочковатые, мокро поблескивающие помпано и огромные креветки, я таких громадин нигде больше не видел. Рыбный рынок особенно хорош был рано утром, когда туда приносили свежую, только что выловленную, мокро поблескивающую рыбу. Неизвестные мне сорта попадались, но мало, а кроме рыбы, там торговали и дикими утками, пойманными в силки: шилохвосты, чирки, свиязи — и селезни и уточки — в зимнем оперении, а такого нежного, сложнейшего, как у наших вальдшнепов, узора оперения я у диких уток никогда раньше не видел. Я любовался этими птицами, их невероятным оперением, прекрасными глазами, любовался жирной, мокро поблескивающей, только что выловленной рыбой и прекрасными овощами, выращенными на человечьих экскрементах, именующихся там «ночной подкормкой», а овощи были такие красивые — что твои змеи. Я ходил на рынок каждое утро и каждое утро испытывал наслаждение.
Еще по утрам на улицах всегда встречались похоронные процессии. Провожающие были одеты во все белое, оркестр играл веселые мотивы. В тот год на похоронах чаще всего можно было услышать «Минуты счастья вновь пришли». Днем эта песенка все время стояла у тебя в ушах, потому что люди мерли как мухи, а ведь на этом острове, по слухам, жили четыреста миллионеров, не считая тех, что обосновались в Каулуне.
— Millonarios chinos?
— Да, главным образом миллионеры-китайцы. Но были и всякие другие. Я сам знал многих миллионеров, и мы часто обедали вместе в знаменитых китайских ресторанах. В Гонконге было несколько шикарных ресторанов, не уступающих самым известным в мире, а кантонская кухня великолепна. В тот год среди моих лучших друзей были десять миллионеров, которых я знал только по их инициалам — X. М., М. Я., Т. В., X. Ж. и тому подобное. Так именовались все важные китайцы. Кроме того, я дружил с тремя китайскими генералами, один из них приехал из Уайтчепела в Лондоне и служил инспектором полиции — замечательный был человек; и еще с шестью летчиками Китайской национальной авиакомпании, которые получали баснословные деньги, но стоили того; еще был у меня знакомый полисмен, и не совсем нормальный австралиец, и много англичан офицеров, и… Но не буду утруждать тебя перечислением всех моих друзей. Стольких хороших, близких дружков у меня больше не было ни до, ни после Гонконг.
— Cua'ndo viene el amor?69
— Я все думаю, какую amor пустить первой. Ладно. Вот тебе одна моя amor.
— Только чтобы было интересно, а то мне немножко надоел твой Китай.
— И напрасно. Ты бы влюбилась в него так же, как я.
— Почему же ты не остался там?
— Нельзя там было оставаться, того и гляди, могли прийти япошки.
— Todo esta' jodio por la querra70.
— Да, — сказал Томас Хадсон. — Согласен. — Он никогда не слышал от Умницы Лил такого крепкого словца и, услышав его, удивился.
— Me cansan con la querra71.
— Мне тоже, — сказал Томас Хадсон. — Я здорово устал от нее. Но вспоминать Гонконг никогда не устаю.
— Ну, так расскажи мне о нем побольше. Это bastante interesante72. Но я хотела послушать про любовь.
— Да знаешь, там все было так интересно, что времени на любовь почти не оставалось.
— А кто у тебя была там первая?
— Первой была очень высокая и красивая китаянка, сильно европеизированная, эмансипированная, но она не хотела приходить ко мне в гостиницу, говоря, что тогда все об этом узнают, и ночевать у нее дома тоже не позволяла, потому что тогда узнает прислуга. Но ее овчарка уже знала о нас. Она сильно нам все осложняла.
— Тогда где же вы с ней сходились?
— Сходились, как молокососы сходятся, — там, где мне удавалось ее уговорить, главным образом в машинах, в лодках.
— Бедный наш дружок мистер Икс!
— Конечно, бедный.
— И тем ваша любовь и ограничивалась? Вы так-таки и не провели ни одной ночи вместе?
— Нет.
— Бедный Том. А стоила она таких терзаний?
— Кто ее знает. Кажется, стоила. Мне, конечно, надо было снять дом, а не оставаться в отеле.
— «Дом греха» тебе надо было снять, как это здесь делают.
— Не люблю я эти «Дома греха».
— Да, знаю. Но если уж она так тебе была нужна.
— Это все как-то обошлось. Тебе еще не надоело слушать?
— Нет, Том, что ты! Про такое не надоест. Чем же это все кончилось?
— Однажды мы ужинали с этой девушкой, а после ужина долго катались в лодке, и это было замечательно, только не очень удобно. У нее была чудесная кожа, все, что предшествует тому самому, очень возбуждало ее, и губы у нее были тонкие, не отягощенные любовью. Потом мы вышли из лодки и пошли к ней в дом, а там эта овчарка, и надо было стараться, чтобы никто не проснулся, и наконец я ушел к себе в отель, неудовлетворенный, усталый от споров, хотя она и была права. Но зачем тогда эта дурацкая эмансипация, если нельзя лечь в постель с мужчиной? Если уж провозглашать эмансипацию, тогда надо прежде всего дать свободу простыням. Словом, я был настроен мрачно и frustrado73.
— Я никогда не видела, чтобы ты был frustrado. Это, наверно, очень смешно.
— Нет, не смешно. Я был злющий в ту ночь, все мне казалось отвратительным.
— Ну, рассказывай дальше.
— Взял я ключ у портье с таким настроением, что к черту все на свете. Отель был большой, и мрачный, и мрачно роскошный, и я поднялся на лифте, зная, что меня ждет большой, и роскошный, и мрачный, и неуютный номер и не ждет прекрасная китаянка. Прохожу по коридору, отпираю массивную дверь своего огромного мрачного номера, и как ты думаешь, что я там вижу?
— Что ты там видишь?
— Трех совершенно прелестных молодых китаянок, таких прелестных, что моя китаянка, которую мне не удалось в тот день заполучить, рядом с ними выглядела бы школьной учительницей. До того они были хороши, что просто выдержать невозможно, и ни одна из трех ни слова не говорила по-английски.
— Откуда же они взялись?
— Один из моих миллионеров прислал. Они мне передали записку от него. Записка была на толстенной бумаге в веленевом конверте, и там было сказано только: «С приветом от С. В.».
— И что ты стал делать?
— Я ведь совершенно не знал их обычаев, поэтому я сперва поздоровался с каждой за руку, потом перецеловал всех по очереди, потом предложил пойти вместе под душ, чтобы лучше перезнакомиться между собой.
— На каком языке ты им это предложил?
— На английском.
— И они поняли?
— Я им все очень хорошо объяснил.
— А что было дальше?
— Я не знал, как быть, мне еще ни разу не приходилось ложиться в постель с тремя девушками сразу. Две — это еще куда ни шло спьяну, хоть я знаю, что ты этого не одобряешь. Но три — это уже целая компания, и я просто не знал, как быть. Я спросил, не желают ли они выпить, но они не пожелали. Тогда я выпил сам, и мы все вчетвером сели на кровать — по счастью, кровать была огромных размеров, а девушки маленькие. А потом я выключил свет.
— Ну и как это было?
— Чудесно. Никогда бы не думал, что можно обнимать трех девушек сразу. Но оказалось, что можно. Тем более в темноте. Мне даже спать не хотелось. Но в конце концов я заснул, а когда проснулся, они все три спали и при утреннем свете были так же хороши, как накануне. Это были самые красивые девушки, каких я когда-либо видел.
— Лучше, чем я при нашем первом знакомстве двадцать пять лет назад?
— Нет, Лил. No puede ser74. Но ведь они были китаянки, а ты знаешь, как китаянки могут быть хороши. У меня и раньше бывали китаянки.
— Но целых три сразу.
— Да, три — это многовато. Для любви нужна только одна, это я согласен.
— Ты не думай, что я ревную. Ты ведь их не искал сам, и потом, это был подарок. Вот ту, что с собакой, что не захотела с тобой спать, ее я ненавижу. Но скажи мне, Том, как ты себя чувствовал утром?
— Я себя чувствовал так, как будто меня выжали. Как будто во мне ничего не осталось, одна пустота. Спина у меня не гнулась, поясница болела так, что не прикоснись, и я чувствовал себя развратником до мозга костей.
— И первым делом ты выпил.
— Первым делом я выпил, и тогда мне стало немного лучше, а на душе так совсем хорошо.
— А потом что ты сделал?
— Посмотрел на них, как они спят все втроем, и пожалел, что у меня нет фотоаппарата. Прелестная получилась бы фотография. Но я все еще чувствовал себя выжатым, и меня мучил голод, и я подошел к окну посмотреть, какая погода, и увидел, что идет дождь. Я обрадовался, решив, что можно будет весь день проваляться в постели. Но сперва нужно было позавтракать и позаботиться о завтраке для девушек. Я заперся в ванной, принял душ, потом потихоньку оделся и вышел из комнаты, осторожно притворив за собою дверь, чтобы не хлопнула. Внизу, в утреннем кафе при отеле, я плотно позавтракал — ел копчушки, булочки с джемом, шампиньоны и бекон. За завтраком я выпил целый чайник чаю и двойную порцию виски с содовой, но ощущение пустоты не проходило. Я просмотрел утреннюю гонконгскую газету на английском языке и при этом все думал: в котором же часу здесь встают? Потом я прошел через вестибюль к главному подъезду и выглянул на улицу. Дождь лил еще сильнее. Я хотел было зайти в бар, но он еще не открылся. Виски к завтраку мне приносили из служебного буфета. Дольше ждать не хотелось, и я поднялся к себе в номер. Отпер дверь и увидел, что китаянки исчезли.
— Какая жалость.
— Вот и я тогда так подумал.
— Что же ты стал делать? Выпил, наверно.
— Да. Я выпил, а потом еще раз принял душ, хорошенько вымывшись с мылом, и тут меня стали вдвойне одолевать сожаления.
— Un doble remordimiento?
— Нет, не двойное сожаление, а два рода сожалений. О том, что я спал с тремя девушками, и о том, что они исчезли.
— Со мной по утрам тебя тоже, бывало, одолевали сожаления. Но ты быстро с ними справлялся.
— Верно. Я со всем умею быстро справляться, такой я человек. И я всегда был подвержен сожалениям. Но в то утро в отеле сожаления были просто гигантские, и притом вдвойне.
— И ты опять выпил.
— Как это ты догадалась? Да, а потом позвонил своему миллионеру. Но его нигде не было. Ни дома, ни в конторе.
— Наверно, он был в своем «Доме греха».
— Скорей всего. И туда же отправились мои китаянки, рассказать, как у нас прошла ночь.
— Но где он сумел раздобыть трех таких красивых девушек? В Гаване теперь трех красавиц не раздобудешь. Ты не представляешь себе, как я сегодня намучилась, чтобы достать что-нибудь сносное для Генри и Вилли. Правда, утром это еще труднее.
— Ну, у гонконгских миллионеров это было поставлено по-деловому. Их агенты рыскали по всей стране. По всему Китаю. Совсем как антрепренеры бейсбольной команды «Бруклин Доджерс» в поисках пополнения. Только в каком-нибудь городе или деревне объявится красавица, они уже тут как тут — купили и доставили для обучения, выхаживания и подготовки.
— Но как эти девушки могли выглядеть утром не хуже, чем вечером, ведь, наверно, у них были прически muy estilizado75, как у всех китаянок. А чем сложнее прическа, тем трудней сохранить ее после такой ночи.
— А у них вовсе не было сложных причесок. У них волосы были подрезаны и распущены по плечам, как носили в то время американки, да и теперь еще многие носят. И чуть-чуть завиты. Так этому С. В. нравилось. Он бывал в Америке и, наверно, смотрел американские фильмы.
— И больше они у тебя не появлялись?
— Появлялись, но уже по одной. С. В. посылал их мне время от времени в виде подарка. Но трех сразу больше никогда не посылал. Они были новенькие, понятно, что он их приберегал для себя. И кроме того, он говорил, что не хочет подрывать мои моральные устои.
— Наверно, хороший был человек. А где он теперь?
— Его, кажется, расстреляли.
— Бедняга. Мне очень понравилась эта история, Том, и ты ее рассказал по возможности деликатно. И вроде бы сам немного развеселился.
Вроде бы так, подумал Томас Хадсон. Ну что ж, для этого я сюда и пришел. Разве нет?
— Слушай, Лил, — сказал он. — Не хватит ли нам пить?
— А как ты себя чувствуешь?
— Лучше.
— Подай Томасу еще двойной замороженный, без сахара. А я уже немножко пьяненькая. Мне больше ничего не надо.
Я действительно чувствую себя лучше, подумал Томас Хадсон. То-то и странно. Всегда тебе становится лучше, все в конце концов преодолеваешь. Только одного нельзя преодолеть, это — смерти.
— Ты была когда-нибудь мертвая? — спросил он Лил.
— Конечно, нет.
— Yo tampoco76.
— Зачем ты так говоришь? Мне страшно, когда ты так говоришь.
— Я не хотел пугать тебя, милая. Я никого не хочу пугать.
— Мне приятно, когда ты называешь меня милая.
Все это без толку, подумал Томас Хадсон. Неужели нельзя придумать что-нибудь другое, не менее действенное, чем сидеть и пить во «Флоридите» с потасканной старушкой Лил на том конце стойки, где обычно сидят старые шлюхи и напиваются в лоск? У тебя только четыре свободных дня, неужели же нельзя провести их как-нибудь получше? Где? — подумал он. У Альфреда, в его «Доме греха»? Тебе и здесь неплохо. Где найдешь лучшую или хотя бы равноценную выпивку, а раз уж ты взялся пить, так пей, братец, на всю катушку. Этим ты сейчас занят, и пусть это занятие будет тебе по душе — по душе на всех частотах. Ты всегда одобрял и любил это занятие, так что изволь любить и сейчас.
— Люблю, — сказал он вслух.
— Что?
— Пить. Не просто пить, а пить вот эти двойные замороженные, без сахара. Если бы выпить столько, сколько я выпил, да с сахаром, пожалуй, стошнило бы.
— Ya lo creo77. А если бы кто другой выпил столько, сколько ты, да без сахара, он, наверно, умер бы.
— Может, я тоже умру.
— Еще чего! Ты просто побьешь свой рекорд, а потом мы пойдем ко мне и ты заснешь и на самый худой конец будешь храпеть.
— А я храпел последний раз?
— Horrores78. И называл меня десятью разными именами.
— Извини.
— Ничего. Мне было смешно. Я кое-что узнала о тебе, о чем раньше не догадывалась. А другие девушки не обижаются, когда ты называешь их по-разному?
— Других девушек у меня нет. Жена — есть.
— Я изо всех сил стараюсь, чтобы она мне нравилась, стараюсь не думать о ней плохо, но это очень трудно. Ругать ее при себе, конечно, никому не позволяю.
— Я ее буду ругать.
— Нет. Не надо. Это пошло. Я терпеть не могу две вещи. Мужчин, когда они плачут. Я знаю, плакать им иногда приходится. Но я этого не люблю. И еще не терплю, когда они ругают своих жен. А почти все этим занимаются. Так что ты свою, пожалуйста, не ругай, мне так хорошо с тобой, не порть мне удовольствия.
— Ладно. Пошла она к черту. Не будем о ней говорить.
— Том, прошу тебя. Ты же знаешь, я считаю ее красавицей. Она и есть красавица. Правда. Pero no es mujer para ti79. Но не будем ее ругать.
— Хорошо.
— Расскажи мне еще что-нибудь веселое. Если тебе будет весело рассказывать, тогда можно и без любви.
— Нет у меня веселых историй.
— Зачем ты так говоришь? Ты их сотни знаешь. Выпей еще одну порцию и расскажи мне веселую историю.
— А ты почему ничего не расскажешь?
— Что же мне рассказывать?
— Что-нибудь для укрепления этой, как ее, морали.
— Tu tienae la moral muy baja80.
— Конечно. Я это прекрасно знаю. Но ты бы все-таки рассказала мне что-нибудь такое для укрепления.
— Этим тебе надо заниматься. Сам знаешь. Все другое, все, что ни попросишь, я сделаю. И это ты тоже знаешь.
— Ладно. Так ты правда хочешь послушать еще одну веселую историю?
— Да, пожалуйста. Вот твой бокал. Еще одна веселая история и еще один дайкири, и тебе станет совсем хорошо.
— Ручаешься?
— Нет, — сказала она и заплакала, глядя на него, заплакала легко и естественно, будто вода забила в роднике. — Том, что с тобой? Почему ты мне ничего не говоришь? Я боюсь спросить. Это?
— Это самое, — сказал Томас Хадсон. Тогда она заплакала навзрыд, и он обнял ее за плечи при всем честном народе и стал успокаивать. Она плакала некрасиво. Она плакала откровенно и сокрушительно.
— Бедный мой Том, — сказал она. — Бедный Том.
— Возьми себя в руки, mujer, и выпей коньяку. Вот теперь мы с тобой повеселимся.
— Не хочу я веселиться. Я никогда больше не буду веселиться.
— Постой, — сказал Томас Хадсон. — Видишь, как бывает, когда расскажешь людям все как есть.
— Сейчас я развеселюсь, — сказала она. — Подожди, дай мне минутку. Я схожу в уборную и успокоюсь.
Да уж, будь любезна, подумал Томас Хадсон. Потому что мне очень плохо, и, если ты не перестанешь плакать или заговоришь об этом, я отсюда смоюсь. А если я смоюсь отсюда, куда мне, к черту, деваться? Он понимал, что возможности его ограничены и что никакой «Дом греха» тут не поможет.
— Дай мне еще двойного замороженного дайкири без сахара. No se lo que pasa con esta mujer81.
— Она плачет, как из лейки льет, — сказал бармен. — Вот кого бы пустить вместо водопровода.
— А как там дела с водопроводом? — спросил Томас Хадсон.
Его сосед слева — веселый коротышка со сломанным носом (в лицо Томас Хадсон его знал, но ни имени, ни политических убеждений вспомнить не мог) — сказал:
— Это cabrones82! За воду они всегда деньги вытянут, потому что без воды не обойдешься. Без всего прочего можно обойтись, а воду ничто не заменит. Без воды как ты обойдешься? Так что на воду они деньги у нас всегда вытянут. И значит, хорошего водопровода здесь не будет.
— Я что-то не совсем вас понимаю.
— Si, hombre83. Денег на водопровод они всегда наберут, потому что водопровод — вещь необходимая. Значит, проводить его не станут. Будете вы резать курочку, которая несет вам золотые водопроводы?
— А почему не провести водопровод, хорошо заработать на нем и словчить как-нибудь еще?
— Лучше, чем с водой, не словчишь. Пообещайте людям воду, вот вам и деньги. Какой политик будет проводить хороший водопровод и тем самым ставить крест на своем truco84? Политики неопытные, бывает, постреливают друг друга из-за всяких мелких дел, но кто захочет выбивать истинную основу из-под политической экономии? Предлагаю тост за таможню, за махинации с лотереей, за твердые цены на сахар и за то, чтобы у нас никогда не было водопровода.
— Prosit, — сказал Томас Хадсон.
Во время их разговора из дамской уборной появилась Умница Лил. Лицо она привела в порядок и не плакала, но вид у нее был убитый.
— Ты знаешь этого джентльмена? — спросил Томас Хадсон, представляя ей своего нового или же вновь обретенного старого знакомого.
— Знает, но только в постели, — сказал этот джентльмен.
— Callate85, — сказала Умница Лил. — Он политик, — пояснила она Томасу Хадсону. — Muy hambriendo en este momento86.
— Хочу пить, — поправил ее политик. — К вашим услугам, — сказал он Томасу Хадсону. — Что будем заказывать?
— Двойной замороженный дайкири без сахара. Бросим кости, кому платить?
— Нет, плачу я. У меня здесь неограниченный кредит.
— Он хороший человек, — шепотом сказала Томасу Хадсону Умница Лил, а хороший человек тем временем старался привлечь внимание ближайшего бармена. — Политик. Но очень честный и очень веселый.
Политик обнял Лил за талию.
— Ты с каждым днем худеешь, mi vida87, — сказал он. — Мы с тобой, наверно, одной политической партии.
— Водопроводной, — сказал Томас Хадсон.
— Ну нет! Что это вы? Хотите отнять у нас хлеб наш насущный и напустить нам полон рот воды?
— Выпьем за то, чтобы puta guerra88 скорее кончилась, — сказала Лил.
— Пьем.
— За черный рынок, — сказал политик. — За нехватку цемента. За тех, кто контролирует цены на черные бобы.
— Пьем, — сказал Томас Хадсон и добавил: — За рис.
— За рис, — сказал политик. — Пьем.
— Как тебе сейчас — лучше? — спросила Умница Лил.
— Конечно, лучше.
Томас Хадсон взглянул на нее и увидел, что она, того и гляди, опять зальется слезами.
— Только попробуй заплакать, — сказал он. — Я тебе физиономию разобью.
На стене за стойкой висел литографированный плакат, на котором был изображен человек в белом костюме, а под ним надпись: «Un Alcalde Mejor». «За лучшего мэра». Плакат был большой, и «лучший мэр» смотрел прямо в глаза всем здешним пьянчугам.
— За «Un Alcalde Mejor», — сказал политик. — За худшего мэра.
— Будете баллотироваться? — спросил его Томас Хадсон.
— А как же?
— Вот и хорошо! — сказала Умница Лил. — Давайте изложим нашу политическую платформу.
— Это не трудно. Лозунг у нас завлекательный: «Un Alcaldo Peor». А собственно, зачем нам платформа?
— Без платформы нельзя, — сказала Лил. — Ты как считаешь, Томас?
— Считаю, что нельзя. Ну а если так: долой сельские школы?
— Долой! — сказал кандидат в мэры.
— Menos guaguas y peores89, — предложила Умница Лил.
— Прекрасно. Автобусы ходят реже и возят хуже.
— А почему бы нам вообще не разделаться с транспортом? — сказал кандидат. — Es mas sensillo90.
— Правильно, — сказал Томас Хадсон. — Cero transporte91.
— Коротко и благородно, — сказал кандидат. — И сразу видно, что мы люди беспристрастные. Но этот лозунг можно развить. Если так: Cero transporte aereo, iterrestre, maritimo92.
— Прекрасно! Вот теперь у нас настоящая платформа. А что мы скажем о проказе?
— Pora una lepra mas grande para Cuba93, — сказал кандидат.
— Por el cancer cubano94, — сказал Томас Хадсон.
— Por una tubersulosis ampliada, adecuada y permanente para Cuba y los cubanos95. — сказал кандидат. — Это малость длинновато, но по радио прозвучит хорошо. Как мы относимся к сифилису, единоверцы мои?
— Por una sifilis criola cien por cien96.
— Прекрасно, — сказал кандидат. — Долой пенициллин и все прочие штучки американского империализма.
— Долой, — сказал Томас Хадсон.
— По-моему, нам надо выпить, — сказала Умница Лил. — Как вы к этому относитесь, correlligionarios97?
— Блестящая мысль, — сказал кандидат. — Никому другому она и в голову не могла бы прийти.
— Даже тебе? — сказала Умница Лил.
— Наваливайтесь на мой кредит, — сказал кандидат. — Посмотрим, выдержит ли он такую атаку. Бар-мен, бар-друг, всем нам того же самого, а вот этому моему политическому соратнику без сахара.
— Вот хорошая идея для лозунга, — сказала Умница Лил. — Кубинский сахар кубинцам.
— Долой Северного Колосса! — сказал Томас Хадсон.
— Долой! — повторили остальные.
— Наши лозунги должны больше касаться внутренних дел и городских проблем. Пока мы воюем, пока мы все еще союзники, вникать в международные отношения не следует.
— Тем не менее лозунг «Долой Северного Колосса!» должен остаться в силе, — сказал Томас Хадсон. — Колосс ведет глобальную войну, и сейчас самое время валить его. Этот лозунг необходим.
— Когда меня выберут, тогда и свалим.
— За Un Alcalde Peor, — сказал Томас Хадсон.
— За всех за нас. За нашу партию, — сказал Alcaldo Peor. Он поднял стакан.
— Надо запомнить все обстоятельства рождения нашей партии и написать ее манифест. Какое сегодня число?
— Двадцатое. Более или менее.
— Двадцатое — чего?
— Двадцатое более или менее февраля. El grito de la Floridita98.
— Торжественный момент! — сказал Томас Хадсон. — Ты умеешь писать, Умница Лил? Можешь все это увековечить?
— Писать я умею. Но сейчас я ничего не напишу.
— Есть еще несколько проблем, по которым мы должны определить свою позицию, — сказал Alcaldo Peor. — Слушайте, Северный Колосс, почему бы вам не заплатить за следующую порцию? Вы убедились, что мой кредит мужественно выдержал все наши атаки. Но мы же знаем, что он на исходе, так зачем его, бедняжку, еще и приканчивать? Давайте, Колосс, давайте.
— Не называйте меня Колоссом. Мы же против этого Колосса.
— Ладно, хозяин. А вы, собственно, чем занимаетесь?
— Я ученый.
— Sobre todo en la cama99, — сказала Умница Лил. — Он глубоко изучил Китай.
— Ладно. Все равно этот раз платите вы, — сказал Alcaldo Peor. — И давайте дальше обсуждать нашу платформу.
— Что мы скажем о Домашнем очаге?
— Это предмет священный. Домашний очаг пользуется таким же уважением, как и религия. Тут надо проявить осторожность и деликатность. Ну, скажем, так: Abajo los padres de familias100?
— Это уважительно. Но не лучше ли просто — Долой Домашний очаг?
— Abajo el Home101. Чувства здесь выражены прекрасные. Но многие могут спутать этот очаг с настоящим очагом.
— А о детях что скажем?
— Пустите детей и не мешайте им приходить ко мне, как только они достигнут возрастного ценза и смогут участвовать в выборах, — сказал Alcaldo Peor.
— Теперь развод, — сказал Томас Хадсон.
— Тоже щекотливая тема, — сказал Alcaldo Peor. — Bastante espinoso102. А вы сами как относитесь к разводу?
— Может, развода касаться не следует? А то это будет противоречить нашей кампании в пользу Домашнего очага.
— Ладно, отставить. Теперь давайте посмотрим…
— Куда ты посмотришь? — сказала Умница Лил. — Ты же совсем окосел!
— Не осуждай меня, женщина, — сказал Alcaldo Peor. — Одну вещь мы должны сделать.
— Какую?
— Orinar103.
— Поддерживаю, — услышал себя со стороны Томас Хадсон. — Это основное.
— Отсутствие водопровода тоже основное. А это основано на воде.
— Вернее, на алкоголе.
— По сравнению с водой процент алкоголя невелик. В основе вода. Вот вы ученый. Какой процент воды у нас в организме?
— Восемьдесят семь целых и три десятых процента, — сказал Томас Хадсон наугад, зная, что это неверно.
— Точно, — сказал Alcaldo Peor. — Ну как, пойдем, пока ноги ходят?
В мужской уборной спокойный, благородного вида негр читал розенкрейцеровскую брошюру. Он прорабатывал недельное задание по курсу изучаемых им наук. Томас Хадсон почтительно приветствовал его, и негр так же почтительно ответил ему.
— На улице сегодня холодно, сэр, — заметил служитель, читавший религиозную брошюру.
— В самом деле, холодно, — сказал Томас Хадсон. — Как твои занятия?
— Очень хорошо, сэр. Не хуже, чем можно было ожидать.
— Прекрасно, — сказал Томас Хадсон. Потом, обратившись к Alcalde Peor, у которого что-то там не ладилось: — В Лондоне есть клуб, одна половина членов которого испытывает трудности с мочеиспусканием, а другая страдает недержанием мочи. Я тоже был членом этого клуба.
— Великолепно, — сказал Alcalde Peor, закончив свою работу. — Как он назывался, этот клуб? Не El Club Mundial104?
— Нет. По правде говоря, я забыл его название.
— Забыли название своего клуба?
— Да. А что тут такого?
— Давайте сделаем еще разок. Сколько стоит помочиться?
— Сколько дадите, сэр.
— Я плачу, — сказал Томас Хадсон. — Обожаю платить за это дело. Будто цветы покупаешь.
— Может, это был Королевский автоклуб? — спросил негр, подавая ему полотенце.
— Нет, ни в коем случае.
— Извините, сэр, — сказал адепт розенкрейцеров. — Я знаю, это один из самых больших клубов в Лондоне.
— Правильно, — сказал Томас Хадсон. — Один из самых больших. Вот, возьми, купишь себе на это что-нибудь хорошее. — Он дал негру доллар.
— Зачем вы дали целый песо? — спросил Alcalde Peor, когда они вышли за дверь и вернулись в сутолоку бара-ресторана и в грохот, доносившийся с улицы.
— Он мне не нужен.
— Hombre, — сказал Alcalde Peor. — Как вы себя чувствуете? Хорошо? О'кей?
— Вполне, — сказал Томас Хадсон. — Вполне о'кей. Большое вам спасибо.
— Как ездилось? — спросила со своего табурета у стойки Умница Лил. Томас Хадсон посмотрел на нее и опять словно бы впервые увидел. Она показалась ему много толще и гораздо темнее лицом.
— Хорошо ездилось, — сказал он. — В путешествии всегда встречаешь интересных людей.
Умница Лил положила руку ему на бедро и ласково сжала, но он уже не смотрел на Умницу Лил, он смотрел мимо смуглых кубинских лиц и светлых панам, мимо пьющих и играющих в кости, туда, где за распахнутыми дверьми белела залитая солнцем площадь, и вдруг увидел, как к дверям подкатила машина, и швейцар, сняв фуражку, отворил заднюю дверцу, и из машины вышла она.
Это была она. Только она умела выйти так из машины, деловито, и легко, и красиво, и в то же время так, будто она оказывала большую честь тротуару, ступив на него ногой. Вот уже много лет все женщины старались походить на нее, кое-кто даже не без успеха. Но стоило появиться ей — и становилось ясно, что это лишь жалкие подделки. Сейчас на ней была военная форма. Она улыбнулась швейцару, о чем-то его спросила, он ответил, сияя от удовольствия, и она прошла прямо в бар. За ней шла еще одна женщина, тоже в военной форме.
Томас Хадсон встал с места, что-то сдавило ему грудную клетку, и сделалось трудно дышать. Она уже заметила его и шла к нему по свободному неширокому проходу между стойкой и столиками. Ее спутница шагала следом.
— Извините меня, — сказал Томас Хадсон Умнице Лил и Alcalde Peor. — Мне нужно поговорить с одной знакомой.
Они встретились на середине прохода, и он сжал ее в объятиях. Они сжимали друг друга так, что, кажется, крепче уже нельзя было, и он целовал ее крепко и бережно, и она тоже целовала его и руками ощупывала его плечи.
— Ты, — сказала она. — Ты. Ох, ты.
— Чертовка, — сказал он. — Как ты попала сюда?
— Очень просто — из Камагуэя.
На них стали оглядываться, и он приподнял ее, все так же тесно прижимая к себе, и еще раз поцеловал, а потом снова поставил на пол и взял за руку и потянул к столику у стены.
— Здесь нельзя так, — сказал он. — Нас могут арестовать.
— Ну и пусть арестуют, — сказала она. — Знакомься, это Гинни. Моя секретарша.
— Привет, Гинни, — сказал Томас Хадсон. — Помогите мне усадить эту сумасшедшую за столик.
Гинни была симпатичная, очень некрасивая девица. Одеты они обе были одинаково: офицерская куртка, только без знаков различия, рубашка с галстуком, юбка, чулки и ботинки на низком каблуке. На голове пилотка, а на левом плечо нашивка, каких Томас Хадсон раньше никогда не видал.
— Сними пилотку, чертовка.
— Не полагается.
— Сними.
— Ну так и быть.
Она сняла пилотку и тряхнула рассыпавшимися волосами, а потом, откинув голову, посмотрела на Томаса Хадсона, и он увидел знакомый открытый лоб, и знакомую колдовскую волнистость волос все такого же цвета спелой пшеницы с серебристым отливом, и высокие скулы, и чуть запавшие щеки под ними, чуть запавшие, от чего, как ни взглянешь, так и защемит сердце, и плосковатый нос, и размазанные его поцелуями губы, и прелестный подбородок, и линию шеи.
— Как я выгляжу?
— Сама знаешь.
— Тебе уже приходилось целовать женщину в таком костюме? И оцарапываться о пуговицы армейского образца?
— Нет.
— А ты меня любишь?
— Я тебя всегда люблю.
— Нет, а вот сейчас, сию минуту — любишь?
— Да, — сказал он, и у него запершило в горле.
— Тем лучше, — сказала она. — Плохо бы тебе было, если б не любил.
— Ты сюда надолго?
— Только до вечера.
— Я хочу еще поцеловать тебя.
— Ты же сказал, что за это нас арестуют.
— Ладно, потерпим. Что ты будешь пить?
— Есть тут порядочное шампанское?
— Да. Но есть и местные напитки, которые очень хороши.
— Очевидно. Сколько порций ты уже выпил сегодня?
— Не знаю. Десять или двенадцать.
— Но пьяного в тебе только тени под глазами. Ты влюблен в кого-нибудь?
— Нет. А ты?
— Потом разберемся. Где твоя стерва-жена?
— В Тихом океане.
— Хорошо бы поглубже. Саженей так на тысячу. Ох, Томми, Томми, Томми, Томми, Томми.
— Ты в кого-нибудь влюблена?
— Кажется, да.
— Негодяйка.
— Ужасно, правда? Первый раз мы встречаемся после того, как я ушла от тебя, и ты ни в кого не влюблен, а я влюблена.
— Ты ушла от меня?
— Это моя версия.
— Он славный?
— Он? Да, очень славный, как бывают славными дети. Я очень нужна ему.
— А где он сейчас?
— Это военная тайна.
— И ты туда едешь?
— Да.
— К какому ты принадлежишь ведомству?
— Мы — СОДВ105.
— Это все равно что УСС106?
— Да нет же, глупый. Не прикидывайся дурачком и не строй из себя обиженного только потому, что я влюблена в кого-то. Ты же ведь не спрашиваешь моего совета, когда собираешься в кого-то влюбиться.
— Ты его очень любишь?
— Я вовсе не говорила, что я его люблю. Я сказала, что влюблена в него. А хочешь, сегодня даже и влюблена не буду, раз тебе это неприятно. Я ведь здесь только на один день. Я не хочу быть нелюбезной.
— Ну тебя к черту, — сказал он.
— Может быть, мне взять машину и вернуться в отель? — спросила Гинни.
— Нет, Гинни. Мы сперва выпьем шампанского. У тебя машина есть? — спросила она Томаса Хадсона.
— Есть. Стоит там на площади.
— Можем мы поехать к тебе?
— Конечно. Позавтракаем здесь и поедем. А можно прихватить чего-нибудь и поесть дома.
— До чего это замечательно вышло, что мне удалось попасть сюда.
— Да, — сказал Томас Хадсон. — А откуда ты вообще знала, что здесь можно кое-кого встретить?
— Мне сказал один человек на аэродроме в Камагуэе, что ты здесь бываешь. И мы решили: не найдем тебя, посмотрим Гавану.
— Так давай посмотрим Гавану.
— Нет, — сказала она. — Пусть уж Гинни одна смотрит. А может быть, у тебя кто-нибудь есть, кто бы показал Гинни Гавану?
— Найдется.
— Только к вечеру мы должны вернуться в Камагуэй.
— В котором часу самолет?
— В шесть, кажется.
— Все устроим, — сказал Томас Хадсон.
К их столику подошел молодой человек, кубинец.
— Простите, пожалуйста, — сказал он. — Мне хотелось бы получить у вас автограф.
— С удовольствием, — сказала она.
Он подал ей открытку с изображением бара и Константе за стойкой, сбивающего коктейль, и она расписалась актерским размашистым почерком, так хорошо знакомым Томасу Хадсону.
— Не стану говорить, что это для моей маленькой дочки или для сына-школьника, — сказал молодой человек. — Это для меня самого.
— Тем приятнее, — сказала она и улыбнулась ему: — Очень мило, что вы меня попросили об этом.
— Я видел все ваши фильмы, — сказал молодой человек. — Я считаю вас самой красивой женщиной в мире.
— Чудесно, — сказала она. — Пожалуйста, продолжайте считать так.
— Не окажите ли вы мне честь выпить со мной?
— Мы тут пьем с моим другом.
— Я вашего друга знаю, — сказал молодой человек. — Мы знакомы уже много лет. Можно к вам подсесть, Том? Тем более у вас две дамы.
— Мистер Родригес, диктор городского радио, — сказал Томас Хадсон. — А как ваша фамилия, Гинни?
— Уотсон.
— Мисс Уотсон.
— Рад познакомиться, мисс Уотсон, — сказал диктор. Он был красивый молодой человек, черноволосый, загорелый, с ласковыми глазами, приятной улыбкой и большими, ухватистыми руками бейсболиста. Он и в самом деле играл в бейсбол, и не только в бейсбол, но и в азартные игры, и в его привлекательности было нечто от привлекательности профессионального игрока.
— Может быть, мы позавтракаем все вместе? — сказал он. — Сейчас как раз время ленча.
— Нам с мистером Хадсоном нужно съездить за город, — сказала она.
— Я охотно позавтракала бы с вами, — сказала Гинни. — Вы мне очень понравились.
— А он — приличный человек? — спросила она Томаса Хадсона.
— Даже отличный. Во всей Гаване лучшего не найдешь.
— Большое спасибо, Том, — сказал диктор. — Так вы решительно отказываетесь от завтрака?
— К сожалению, нам нужно ехать, — сказала она. — Мы и так задержались. Встретимся в отеле, Гинни. Спасибо, мистер Родригес.
— Вы, бесспорно, самая красивая женщина в мире, — сказал мистер Родригес. — Я всегда это знал, но сейчас я в этом убедился.
— Пожалуйста, продолжайте так считать, — сказала она, и мгновение спустя они уже были на площади. — Что ж, — сказала она. — Все очень хорошо получилось. Гинни он понравился, и он, кажется, милый.
— Он очень милый, — сказал Томас Хадсон, и шофер отворил перед ними дверцу машины.
— Ты сам милый, — сказала она. — Жаль только, что ты уже так много выпил сегодня. Потому-то я и замяла разговор о шампанском. Кто была твоя смуглая приятельница у стойки бара?
— Просто моя смуглая приятельница у стойки бара.
— Хочешь выпить еще? Можно остановиться где-нибудь по дороге.
— Нет. А ты хочешь?
— Ты же знаешь, я никогда не пью спиртного. Но от бокала вина я бы не отказалась.
— Дома у меня есть вино.
— Вот и чудесно. Теперь можешь меня поцеловать. Здесь нас не арестуют.
— Avonde vamos?107 — спросил шофер, не поворачивая головы.
— A la finca108, — сказал Томас Хадсон.
— Ах, Томми, Томми, Томми, — сказала она. — Ну что же ты меня не целуешь? Пусть он видит, это ведь ничего, правда?
— Да. Это ничего. Можешь потом ему вырезать язык, если хочешь.
— Не хочу. И вообще не хочу никаких жестокостей, теперь и никогда. Но ты милый, что предложил это.
— Идея была недурная. Расскажи мне о себе. Ты все прежняя люби-меня?
— Я такая же, как была.
— Правда, такая же?
— Конечно, такая же. В этом городе я твоя.
— До отправления самолета.
— Точно, — сказала она и поудобней устроилась на сиденье машины. — Посмотри, — сказала она. — Все нарядное, светлое осталось позади, и кругом грязно и неприглядно. Всегда с нами бывало так.
— Не всегда.
— Да, пожалуй, — сказала она. — Не всегда.
Они смотрели на все грязное и неприглядное кругом, и ее зоркий взгляд и грациозный ум мгновенно отмечали то, что он сумел разглядеть лишь за долгие годы.
— Вот теперь уже лучше, — сказала она. За всю жизнь она ни разу не солгала ему, и он тоже старался ей не лгать, но это очень плохо удавалось.
— Ты все еще меня любишь? — спросила она. — Говори как есть, не приукрашивай.
— Да. Ты сама должна знать.
— Я знаю, — сказала она и в доказательство обняла его, если это могло служить доказательством.
— Кто он, твой теперешний?
— Не будем о нем говорить. Тебе бы он не понравился.
— Скорей всего, — сказал он и так крепко прижал ее к себе, что, казалось, еще немного — и что-нибудь будет сломано, если один из них не высвободится. Это была старая их игра, и в конце концов высвободилась она и ничего не сломалось.
— Ты всегда выигрываешь, — сказала она. — Тебе хорошо, у тебя грудей нет.
— У меня многого нет, что есть у тебя. Ни таких длинных ног, ни лица, на которое взглянешь — и защемит сердце.
— Зато у тебя есть многое другое.
— Ну как же, — сказал он. — Например, по ночам — общество кота и подушки.
— Сегодня я заменю тебе это общество. Долго еще нам ехать?
— Одиннадцать минут.
— Слишком долго при данных обстоятельствах.
— Хочешь, я возьму руль и доеду за восемь?
— Нет, не надо. Лучше вспомни, как я учила тебя быть терпеливым.
— Это было самое разумное и нелепое, чему меня в жизни учили. Давай вкратце повторим урок.
— А нужно?
— Нет. Все равно уже только восемь минут осталось.
— У тебя дома уютно? Постель широкая?
— Увидишь, — сказал Томас Хадсон. — Что, уже начались обычные сомнения?
— Нет, — сказала она. — Но я хочу широкую-широкую постель. Чтобы можно было совсем забыть про армию.
— Есть широкая постель, — сказал он. — Настолько, что и для армии места хватит.
— Не хами, — сказала она. — Знал бы ты этих Сынов воздуха. Даже самые лучшие под конец демонстрируют фотографии своих жен.
— Слава богу, что я их не знаю. Мы хоть, может, и задубели от морской воды, но по крайней мере не именуем себя Сынами моря.
— Расскажи мне про это, — попросила она, угнездив руку у него в кармане.
— Нет.
— Я так и знала, и я потому тебя и люблю. Но мне любопытно, и люди расспрашивают меня, и я тревожусь.
— Любопытно — это куда ни шло, — сказал он. — А тревожиться незачем. Хотя, по пословице, любопытство кошку сгубило. У меня есть кошка, и она очень любопытна. — Он вспомнил Бойза и продолжал: — А тревоги губят дельцов, даже в полном расцвете сил. Мне за тебя не нужно тревожиться?
— Только как за актрису. И то не очень. Еще всего две минуты. Здесь красиво, мне нравится. А можно, мы позавтракаем в постели?
— А вдруг потом нас сморит сон?
— Ну и пусть, это не страшно. Лишь бы только я не упустила самолет.
Машина теперь круто взбиралась вверх по старой булыжной дороге, обсаженной большими деревьями.
— А ты ничего не боишься упустить?
— Только тебя, — сказал он.
— Нет, а в смысле обязанностей.
— Разве я похож на человека, у которого есть обязанности?
— Кто тебя знает. Ты превосходный актер. Хуже никогда не видала. Милый ты мой, сумасшедший, я тебя так люблю, — сказала она. — Я пересмотрела тебя во всех твоих главных ролях. Больше всего ты мне нравился в роли Верного Мужа, она у тебя очень искренне получалась. Помнишь, например, у «Рица» в Париже?
— Да, там роль Верного Мужа особенно удавалась мне, — сказал он. — Как Гаррику в Олд-Бейли.
— Ты что-то путаешь, — сказала она. — По-моему, лучше всего ты играл эту роль на «Нормандии».
— Когда ее сожгли, я неделю ни о чем думать не мог.
— Тебе случалось и побивать этот рекорд.
— Да, — сказал он.
Машина остановилась, и шофер вышел отпереть ворота.
— Так вот где мы живем.
— Да. На самом верху. Извини, дорога в ужасном состоянии.
Машина еще немного поднялась в гору, поросшую деревьями манго и отцветающими уже фламбоянами, обогнула загон для скота и выехала на круглую подъездную аллею. Он отворил дверцу, и она ступила на землю, будто великодушно и щедро одаривая ее своим прикосновением.
Она взглянула на дом, увидела раскрытые окна спальни. Окна были большие и почему-то напомнили ей «Нормандию».
— Пропущу самолет, — сказала она. — Могу я заболеть в конце концов? Болеют же другие женщины.
— У меня есть два знакомых врача, которые под присягой подтвердят, что ты больна.
— Чудесно, — сказала она, уже поднимаясь по лестнице. — Но нам не придется для этого приглашать их к обеду?
— Нет, — сказал он и распахнул перед ней двери. — Я с ними сговорюсь по телефону и пошлю шофера за свидетельством.
— Решено, — сказала она. — Я больна. И пусть на этот раз войска развлекаются сами.
— Ты все равно улетишь.
— Нет. Я буду развлекать тебя. Наверно, тебя давно уже никто как следует не развлекал.
— Да.
— И меня — да. Как правильно в этом случае — «да» или «нет»?
— Не знаю. — Он крепко сжал ее и заглянул ей в глаза, потом отвел взгляд в сторону. Они стояли у входа в большую спальню, и он толчком отворил дверь. — Пожалуй, «нет», — сказала он задумчиво.
Окна были распахнуты настежь, по комнате гулял ветер, но сейчас, при солнце, это даже было приятно.
— Совсем как на «Нормандии». Ты это нарочно для меня сделал, чтоб было похоже на «Нормандию»?
— Конечно, дорогая, — солгал он. — А ты как думала?
— Ох и лгун же ты, хуже меня.
— Где уж мне до тебя.
— Лгать не нужно. Просто притворимся, что ты это сделал для меня.
— Для тебя, — сказал он. — Только ты выглядела немного иначе.
— А покрепче обнять человека ты не можешь?
— Не поломав ему костей — нет, — сказал он. И добавил: — Во всяком случае, стоя.
— А кто сказал, что мы непременно должны стоять?
— Не я, — сказал он и, подхватив ее на руки, понес к постели. — Дай только закрою жалюзи. Я ничего не имею против того, чтобы ты развлекала армию. Но для развлечения слуг в кухне имеется радио. Мы им не нужны.
— Иди скорее, — сказала она.
— Иду.
— Вспомни все, чему я тебя учила когда-то.
— Я и так помню.
— Не всегда.
— Ну вот, — сказал он. — Когда мы с ним познакомились?
— Мы просто встретились. Ты разве не помнишь?
— Слушай, давай лучше не будем ничего вспоминать и не будем разговаривать, не будем, не будем, не будем.
Немного спустя она сказала:
— Даже на «Нормандии» людям иногда хотелось есть.
— Сейчас вызову стюарда.
— Но ведь этот стюард не знает нас.
— Так узнает.
— Нет. Лучше выйдем отсюда, я хочу посмотреть дом. Что ты написал за последнее время?
— Что, что. Ничего.
— У тебя разве нет свободного времени?
— Как это свободного?
— Ну, когда ты на берегу.
— Что это значит «на берегу»?
— Том, — сказала она. Они дошли до большой комнаты и уселись в глубокие старые кресла, и она сняла туфли, чтобы ощутить под ногами циновку, устилавшую пол. А потом свернулась в кресле клубочком, распушив свои волосы ему в угоду и потому что она знала, как это на него действует, и теперь при каждом движении ее головы они колыхались тяжелой шелковистой массой.
— А, чтоб тебя, — сказал он. — Милая, — добавил он.
— Я уже привыкла к твоим проклятиям, — сказала она.
— Не будем об этом говорить.
— Зачем ты на ней женился, Том?
— Потому что ты была влюблена.
— Причина не слишком основательная.
— Никто этого и не утверждал. Я-то во всяком случае. Но может быть, мы не будем обсуждать мои старые ошибки, в которых я уже раскаялся?
— Если захочу, будем.
Вошел большой черный с белым кот и начал тереться об ее ноги.
— Он спутал тебя со мной, — сказал Томас Хадсон. — Впрочем, он, вероятно, знает, что делает.
— Так это…
— Именно. Он самый. Бой, — позвал он.
Кот подошел и вспрыгнул к нему на колони. Ему было все равно, чьи это колени.
— Мы можем оба любить ее, Бойз. Ты посмотри на все хорошенько. Другой такой женщины тебе вовек не увидеть.
— Это тот кот, с которым ты спишь в постели?
— Да. А что, есть возражения?
— Никаких. Он куда симпатичней человека, с которым сплю я, хотя у него такие же грустные глаза.
— Нам непременно нужно о нем разговаривать?
— Нет. Так же как тебе не нужно пытаться меня уверить, что ты не выходишь в море, хотя веки у тебя воспалены, и в уголках глаз белые сгустки, и волосы выгорели от солнца, и…
— И шагаю я по-матросски, враскачку, и на левом плече у меня сидит попугай, и я больно дерусь своей деревянной ногой. Дорогой мой глупыш, я действительно выхожу иногда в море, потому что я маринист и делаю зарисовки для Музея естественной истории. Даже война не должна мешать научным исследованиям.
— О, священная наука, — сказала она. — Что ж, постараюсь запомнить этот вымысел и придерживаться его. Том, ты правда нисколько ее не любишь?
— Нисколько.
— И все еще любишь меня?
— Ты могла бы судить по некоторым признакам.
— А вдруг это тоже роль? Любовник, неизменно хранящий верность предмету своей любви, с какими бы шлюхами его этот предмет ни заставал. Ты и по-своему Синаре не был верен.
— Я всегда говорил, что образованность тебя погубит. Меня уже в девятнадцать лет не интересовали эти стихи.
— А я всегда говорила, что если бы ты побольше писал и серьезно работал над своими картинами вместо того, чтобы придумывать небылицы и влюбляться во всяких…
— Жениться на всяких, хотела ты сказать.
— Нет. Жениться — это, конечно, плохо. Но ты влюбляешься, а после этого я не могу тебя уважать.
— Какие знакомые милые слова: «После этого я не могу тебя уважать». Продай мне их, я дам любую цену, чтобы только изъять их из обращения.
— Теперь я тебя уважаю, Том. Ты ведь ее не любишь, правда?
— Я люблю тебя и уважаю тебя, а ее я не люблю.
— Ну вот и чудесно. Как хорошо, что я заболела и не могу лететь.
— А ведь я в самом деле тебя уважаю. Отношусь с уважением к любой глупости, которую ты делаешь или сделала когда-то.
— И ты чудесно ведешь себя со мной и всегда исполняешь данные мне обещания.
— Какое, кстати, было последнее?
— Не знаю. Но если было какое-нибудь, ты наверняка его не сдержал.
— Может быть, обойдем это, радость моя?
— Хорошо, если б это можно было обойти.
— А давай попробуем. Мы ведь многое умели обходить.
— Нет. Не умели. Тому есть реальные доказательства. Тебе всегда кажется, что физическая близость — это в любви все. Ты не думаешь, что любимой женщине хотелось бы гордиться тобой. Не стараешься проявлять иногда нежность в мелочах.
— Не разыгрываю младенца, которого нужно нянчить и опекать, — тебе ведь именно такие мужчины нравятся.
— Если б только ты больше нуждался во мне и я чувствовала, что я тебе в самом деле нужна, а не только дай-и-возьми и убери-я-не-голоден.
— Слушай, зачем мы приехали сюда? Морализировать?
— Мы приехали потому, что я люблю тебя и хочу, чтобы ты был достоин самого себя.
— А также тебя, и господа бога, и прочих абстракций. Но я даже в живописи не абстракционист. Ты, наверно, требовала бы от Тулуз-Лотрека, чтобы он не шатался по публичным домам, а от Гогена, чтобы он не болел сифилисом, а от Бодлера, чтобы он пораньше возвращался домой. Я себя не равняю с ними, но все-таки — ну тебя к черту.
— Никогда я такой не была.
— Была. А к тому же еще твоя работа. Эти чертовы съемки с утра и до вечера.
— Я отказалась бы от съемок.
— Ну, конечно. Я в этом не сомневаюсь. И выступала бы в ночных клубах, а меня определила бы в вышибалы. Помнишь, мы строили такие планы?
— Какие новости у Тома?
— Все в порядке, — сказал он, и колючий озноб прошел у него по телу.
— Он мне вот уже три недели не пишет. Можно бы, кажется, выбрать время для матери за такой срок. Он всегда писал очень аккуратно.
— Знаешь, как оно бывает с ребятами на войне. А может быть, сейчас задерживают всю переписку. Это иногда делается.
— Помнишь, когда он был маленький и совсем не говорил по-английски?
— А ты помнишь, какой оравой он верховодил в Гстааде? И в Энгадине и в Цуге.
— У тебя есть какие-нибудь его новые фотографии?
— Только та, которая и у тебя есть.
— Я бы выпила чего-нибудь, что в этом доме можно выпить.
— Все что угодно. Пойду поищу кого-нибудь из слуг. Вино в погребе.
— Только не уходи надолго.
— Не подходящие слова для нас с тобой.
— Не уходи надолго, — повторила она. — Слышишь? И никогда я не требовала, чтобы ты пораньше возвращался домой. Не в этом была беда. Ты сам знаешь.
— Знаю, — сказал он. — И я не уйду надолго.
— Может быть, твой слуга приготовит нам и поесть?
— Может быть, — сказал Томас Хадсон. И прибавил, обращаясь к коту: — Ты пока побудь с нею, Бойз.
Зачем? — думал он. Зачем я солгал? Зачем затеял эту комедию осторожничанья? Не потому ли, что, как говорит Вилли, я хочу сохранить свое горе для себя одного? Но разве я правда такой?
А что было делать? — думал он. Как сказать матери о гибели сына сразу же после возврата к любовной близости с ней? Как самому себе сказать об этом? Когда-то у тебя на все находился ответ. Вот найди ответ и сейчас.
Нет ответа. Пора бы уж тебе это знать. Нет и не может быть.
— Том, — услышал он ее голос. — Мне тоскливо одной, а кот, как он ни старайся, не может заменить мне тебя.
— Сбрось его на пол. Я сейчас, только наколю лед. Слуга ушел в деревню.
— Да бог с ним. Мне уже не хочется пить.
— Мне тоже, — сказал он и вернулся в комнату, мягко ступая по циновке после гулкого изразцового пола. Он взглянул на нее и убедился, что она здесь, не исчезла.
— Ты не хочешь о нем говорить, — сказала она.
— Не хочу.
— А почему? Разве так не лучше?
— Он слишком похож на тебя.
— Не в том дело. Скажи мне. Он погиб?
— Да, погиб.
— Обними меня, Том, только крепче. Я, кажется, правда заболела.
Он почувствовал, что ее бьет дрожь, и он опустился на колени у кресла, и обнял ее, и чувствовал, как она дрожит всем телом. Потом она сказала:
— Бедный ты мой. Бедный, бедный. — Помолчав, она сказала еще: — Прости меня за все, что я когда-нибудь делала или говорила.
— Ты меня прости.
— Бедный ты, и бедная я.
— Бедные все, — сказал он, но не добавил: «Бедный Том».
— Больше тебе нечего мне рассказать?
— Нет. Только это.
— Вероятно, мы потом научимся справляться.
— Очень может быть.
— Я бы хотела заплакать, но у меня внутри только пустота, от которой мутит.
— Понимаю.
— У всех это случается?
— Почти. Но у нас это уже больше случиться не может.
— Мне теперь кажется, будто мы в доме у мертвого.
— Я жалею, что не сказал тебе, как только мы встретились.
— Да нет, все равно, — сказала она. — Ты всегда был такой, все откладывал. Я не жалею.
— Я так нестерпимо хотел тебя, что поступил, как эгоист и дурак.
— Это не эгоизм. Мы всегда любили друг друга. Только слишком часто совершали ошибки.
— Особенно я.
— Нет. Мы оба. Давай больше никогда не будем ссориться, хорошо?
Что-то вдруг произошло в ней, она наконец разрыдалась и сказала:
— О Томми, я не могу, не могу это вынести.
— Я понимаю, — сказал он. — Родная моя, дорогая, прекрасная. Я тоже не могу.
— Мы были такие молодые, и глупые, и такие красивые оба, а Томми — господи, до чего же он был хорош…
— Весь в мать.
— Теперь этого уже и не докажешь ничем.
— Моя бедная любимая девочка.
— Что же мы будем делать дальше?
— Ты будешь заниматься своим делом, а я — своим.
— Нельзя ли нам хоть немного побыть вместе?
— Только если не уляжется ветер.
— Так пусть дует подольше. Иди ко мне — или, может быть, это нехорошо сейчас?
— Том бы не осудил нас за это.
— Я тоже так думаю. Помнишь, как ты ходил на лыжах, посадив его к себе на плечи, и мы спускались с гор уже в сумерках и пели, проходя через сад за гостиницей?
— Я всю помню.
— Я тоже, — сказала она. — Почему мы были такие глупые?
— Мы были не только влюбленными, но и соперниками.
— Увы, да. Но ведь ты никого другого не любишь, правда? Ведь теперь это все, что у нас осталось.
— Нет. Можешь мне верить.
— И я нет. А мы не могли бы вернуться друг к другу, как тебе кажется?
— Не знаю, что бы из этого вышло. Можно попробовать.
— Долго еще продлится война?
— Спроси у того, кто над нею хозяин.
— Несколько лет?
— Год-два во всяком случае.
— А тебя тоже могут убить?
— Вполне.
— Тогда что толку?
— Ну а если меня не убьют?
— Не знаю. Может быть, теперь, когда Тома нет, мы не станем злобствовать и давать волю самому дурному в себе.
— Я могу постараться. Злобы у меня нет, а с дурным в себе я научился справляться. Правда.
— Вот как? Это проститутки тебя умудрили?
— Должно быть. Но если мы будем вместе, они мне не понадобятся.
— Ты всегда умел для всего найти красивые слова.
— Ну вот. Уже начинается.
— Нет. Ведь мы в доме у мертвого.
— Ты это уже говорила.
— Извини, пожалуйста, — сказала она. — Но я не знаю, как по-другому сказать то же самое. У меня сейчас как-то немеет внутри.
— Чем дальше, тем больше будет неметь, — сказал он. — И вначале это не дает облегчения. Но потом будет легче.
— Скажи мне все самое худшее, что тебе известно, может быть, тогда быстрей онемеет совсем.
— Хорошо, — сказал он. — Как же я люблю тебя, господи.
— И всегда любил, — сказала она. — Ну, говори же.
Он сидел у ее ног и не смотрел на нее. Он смотрел на кота Бойза, который лениво развалился на циновке в солнечном прямоугольнике, падавшем от большого окна.
— Он был сбит зенитным орудием во время разведывательного полета в районе Абвиля.
— Он не выпрыгнул с парашютом?
— Нет. Машина сгорела. Вероятно, его убило сразу.
— Слава богу, — сказала она. — Слава богу, если так.
— Я почти уверен в этом. Он бы успел выпрыгнуть.
— Ты мне правду говоришь? Может быть, парашют сгорел после того, как он выпрыгнул?
— Нет, — солгал он, решив, что на сегодня довольно.
— От кого ты узнал?
Он назвал знакомое имя.
— Тогда это верно, — сказала она. — У меня больше нет сына и у тебя тоже. Надо привыкать к этому. Больше ты ничего не знаешь?
— Нет, — сказал он, стараясь, чтобы это прозвучало как можно правдивей.
— А мы будем жить дальше?
— Именно.
— Чем же?
— Ничем, — сказал он.
— Можно я останусь и буду с тобой?
— Едва ли в этом есть смысл, — сказал он. — Как только немного утихнет, я должен буду уйти в рейс. Ты не из болтливых, и ты умеешь похоронить то, что слышишь от меня. Так вот, похорони это.
— Но я бы могла быть с тобой, пока ты здесь, а потом дожидаться твоего возвращения.
— Не стоит, — сказал он. — Я никогда не знаю, когда мы вернемся, и потом, тебе будет тяжелей без работы. Если хочешь, побудь, пока мы не уйдем в рейс.
— Хорошо, — сказала она. — Я побуду с тобой это время, и никто нам не помешает думать о Томе. И любить друг друга, как только ты скажешь, что можно.
— Эта комната никак не связана с Томом.
— Да. А с кем она связана, тех я самый дух изгоню отсюда.
— Может быть, нам правда поесть чего-нибудь и выпить по стакану вина?
— Бутылку вина, — сказала она. — Он был такой красивый мальчик, Том. И такой забавный, и такой добрый.
— Послушай, из чего ты сделана?
— Из того, что ты любишь, — сказала она. — С примесью стали.
— Не пойму, куда девались все слуги, — сказал Томас Хадсон. — Они, правда, не ждали, что я вернусь сегодня домой. Но кто-то, во всяком случае, должен дежурить у телефона. Сейчас принесу вино. Оно уже, наверно, холодное.
Он откупорил бутылку и налил два стакана. Это было то вино, которое он приберегал для своих возвращений и пил его, уже успев поостыть после рейса, и на поверхности дружелюбно вскипали мелкие аккуратные пузырьки.
— За нас и за все, чего у нас уже нет, и за все, что у нас будет.
— Было, — сказал он.
— Было, — сказала она. Потом она сказала: — Единственное, чему ты всегда оставался верен, — это хорошему вину.
— Большое достоинство, не правда ли?
— Извини, мне не нужно было упрекать тебя утром, что ты много выпил.
— Ты знаешь, это мне очень помогает. Смешно, а это так.
— Что именно — то, что ты пил, или упреки?
— То, что я пил. Замороженное, в высоких стаканах.
— Возможно. И я впредь воздержусь от замечаний — разве насчет того, что в этом доме очень трудно дождаться какой-нибудь еды.
— Умей терпеть. Сколько раз ты меня этому учила.
— Я терплю, — сказала она. — Только я голодна. Я теперь понимаю, почему люди едят на поминках.
— Ничего, будь циничной, если тебе от этого легче.
— И буду, не беспокойся. Не прикажешь ли извиняться за каждое сказанное слово? Я уже раз извинилась, хватит.
— Слушай, ты, — сказал он. — Я живу с этим на три недели дольше тебя и, должно быть, уже нахожусь в другой стадии.
— Ну конечно, ты всегда в другой стадии, более значительной и интересной. Я тебя знаю. Не пора ли тебе возвращаться к своим шлюхам?
— Может быть, ты все-таки перестанешь?
— Нет. Мне так лучше.
— Кто это написал «Помилуй всех женщин, Мария»?
— Мужчина, конечно, — сказала она. — Какая-то сволочь в брюках.
— Хочешь, я прочитаю тебе эту вещь целиком?
— Нет. И вообще ты мне уже надоел со своим «на три недели дольше» и со всем прочим. Если я нестроевая, а ты занят чем-то настолько секретным, что даже спишь только с кошкой, чтобы не проговориться во сне, это…
— Тебе все еще не ясно, почему мы расстались?
— Расстались потому, что ты мне надоел. Ты всегда любил меня, и не мог не любить, и теперь не можешь.
— Это верно.
Рядом, в столовой, стоял мальчик-слуга и все слышал. Он и прежде не раз становился невольным свидетелем ссор и всегда огорчался этим так, что его даже в пот кидало. Он любил своего хозяина, любил его кошек и собак и с почтительным восхищением относился к красивым женщинам, бывавшим в доме, и, когда они ссорились, ему было невыразимо грустно. А эта женщина красивее всех других, и все равно кабальеро ссорится с ней, и она говорит кабальеро недобрые слова.
— Сеньор, — сказал он, подойдя к двери. — Простите великодушно. Но не выйдете ли вы в кухню, мне нужно кое-что передать вам.
— Извини, дорогая.
— Все какие-то тайны, — сказала она и налила себе еще вина.
— Сеньор, — сказал мальчик, когда они вышли. — Звонил лейтенант и просил вас немедленно явиться, даже повторил два раза: немедленно. Он сказал, что вы знаете куда и что это по делу. Я не хотел разговаривать по нашему телефону и позвонил из деревни во «Флоридиту». Там мне сказали, что вы поехали сюда.
— Хорошо, — сказал Томас Хадсон. — Большое тебе спасибо. Пожалуйста, изжарь нам с сеньорой яичницу и скажи шоферу, чтобы готовил машину.
— Слушаю, сэр.
— Что случилось, Том? Что-нибудь нехорошее?
— Меня вызывают на работу.
— Ты ведь говорил, что в такой ветер нельзя.
— Говорил. Но это не от меня зависит.
— Мне остаться здесь?
— Оставайся, если хочешь. Можешь почитать письма Тома, а к шести мой шофер отвезет тебя на аэродром.
— Хорошо.
— Можешь взять письма себе, если хочешь, и фотографии тоже, и все, что попадется. Просмотри все ящики моего стола.
— А ты все-таки изменился.
— Может, кой в чем и изменился, — сказал он. — Пойди в мастерскую, взгляни на работы, — сказал он. — Там есть неплохие вещи, написанные раньше, до всего. Возьми что понравится. Есть твой портрет, неплохой.
— Я возьму его, — сказала она. — Какой ты хороший, когда ты хороший.
— Почитай и ее письма, если захочешь. Среди них есть уникальные, прямо хоть в музей. Их тоже можешь взять, если это тебя позабавит.
— Ты, видно, думаешь, что я разъезжаю с сундуком.
— Ну, прочтешь, а потом спустишь в унитаз в самолете.
— Вот разве что.
— Я еще постараюсь вернуться к твоему отъезду. Но не знаю, удастся ли, так что не жди. Если шофер должен будет задержаться со мной, я пришлю такси, и оно отвезет тебя в отель или на аэродром.
— Хорошо.
— Если тебе что понадобится, скажи мальчику. Он тебе и выгладить может что нужно, а ты пока надень что-нибудь из моих вещей.
— Хорошо. Ты только люби меня, Том, и пусть такое, как только что было, этому не мешает.
— Не бойся. Это все пустяки, а не любить тебя я не могу, ты же сама сказала.
— Вот пусть так оно и будет.
— Это не от меня зависит. Возьми любые книги, все, что тебе приглянется в доме, а мою яичницу, всю или половину, отдай Бойзу. Ему только нужно нарезать помельче, он так любит. Ну, мне пора. И так уже вышла задержка.
— До свидания, Том.
— До свидания, чертовка. Смотри береги себя. А мне, верно, не предстоит ничего серьезного.
Он толкнул дверь и вышел. Кот прошмыгнул в коридор вместе с ним и смотрел на него, задрав мордочку кверху.
— Ничего, Бойз, все в порядке, — сказал он коту. — Я еще покажусь тут до выхода в море.
— Куда ехать? — спросил шофер.
— В город.
Не могу представить себе, чтобы нам нашлось дело в такую погоду. А может, и обнаружено что-нибудь. Может, кто-нибудь терпит бедствие в море. Черт, только бы не впустую опять. Не забыть бы составить коротенькое завещание, чтобы дом в случае чего достался ей. И не забыть заверить его в посольстве и положить в сейф. Она молодец, сумела принять это и не сломиться. Но до нее еще не дошло по-настоящему. Жаль, когда дойдет, меня с ней не будет. Жаль, я ничем не могу помочь ей. А может, еще смогу, если на этот раз все сойдет благополучно, и на следующий тоже, и на через следующий.
Ладно, пока пусть сойдет и на этот раз. Интересно, возьмет ли она письма и прочее. Надеюсь, возьмет, и надеюсь, она не забудет дать Бойзу яичницу. Когда холодно, у него всегда разыгрывается голод.
Разыскать людей будет нетрудно, вот только как катер, выдержит ли еще рейс до ремонта. Ну один-то выдержит. Один-то наверняка выдержит. Рискнем, во всяком случае. Запасных частей у нас хватит. Удалось бы только поближе подойти, это главное. А хорошо было бы, если бы не понадобилось выходить сегодня. Наверно, хорошо было бы. Да, черта с два.
Давай разберемся. Сына ты потерял. Любовь потерял. От славы уже давным-давно отказался. Остается долг, и его нужно исполнять.
А в чем он, твой долг? В том, что ты на себя взял. А все прочее, что ты на себя брал в жизни?
Она в это время лежала на постели в большой спальне, комнате, чем-то напоминавшей «Нормандию», и кот Бойз лежал около нее. Яичницу она так и не могла съесть, а вино показалось ей безвкусным. Всю яичницу она отдала Бойзу, нарезав на маленькие кусочки, а сама выдвинула верхний ящик стола, и увидела почерк сына на голубых конвертах со штампом цензуры, и вернулась назад, и ничком бросилась на кровать.
— И тот и другой, — сказала она коту, разнеженному яичницей и теплом, исходившим от женщины, которая была рядом. — И тот и другой, — сказала она. — Скажи, Бойз, что же нам теперь делать?
Кот тихонько урчал.
— Ты тоже не знаешь, Бойз, — сказала она. — И никто не знает.
  
  
   
 
Часть третья
 
В МОРЕ
   
Они подходили к острову, где за длинной песчаной береговой полосой росли кокосовые пальмы. Бухту перегораживал риф, и сильный восточный ветер разбивал о него волны, то и дело открывая проход туда. На берегу не было ни души, а песок был такой белый, что резал глаза своей белизной.
Человек, стоявший на мостике, разглядывал берег. Вон там, казалось бы, должны быть хижины, но никаких хижин не было. Ни хижин, ни лодок в лагуне.
— Ты ведь бывал здесь раньше, — сказал он своему помощнику.
— Да.
— Разве не там должны стоять хижины?
— Там они и были. Деревня и на карте значится.
— А сейчас ее нет как нет, — сказал старший. — Лодок в зарослях тоже не видно?
— Ничего не вижу.
— Придется войти в бухту и стать на якорь, — сказал капитан. — Проход этот я знаю. Здесь раз в восемь глубже, чем кажется.
Он посмотрел вниз, в зеленоватую воду, и увидел на дне большую тень своего судна.
— Хороший грунт есть восточнее того места, где была деревня, — сказал его помощник.
— Знаю. Трави якорь с правого борта. Там я и стану. При таком ветре — он день и ночь дует — насекомых не будет.
— Да, сэр.
Они стали на якорь, и катер, не столь уж большой, чтобы кто-нибудь, кроме владельца, мог хотя бы мысленно называть его судном, лег по ветру за рифом, о который разбивались зеленоватые волны с белыми гребешками пены.
Человек, стоявший на мостике, проследил, чтобы его судно свободно и крепко держалось на якоре. Потом он посмотрел на берег и выключил моторы. Он смотрел и смотрел на берег и не мог понять, в чем дело.
— Возьми с собой троих и поглядите, что там случилось, — сказал он. — Я немного посплю. И помните, что вы ученые.
Когда они считались учеными, оружия у них не было видно — в руках мачете, на головах широкополые соломенные шляпы, какие носят багамские ловцы губок. Команда называла их sombreros cientificos109. Чем больше была шляпа, тем она считалась научнее.
— Кто-то спер мою научную шляпу, — сказал широкоплечий баск с густыми, сросшимися на переносице бровями. — Дайте-ка мне связку гранат во имя науки.
— Возьми мою шляпу, — сказал ему другой баск. — Она в два раза научнее твоей.
— О-го, какая она у тебя научная! — сказал широкоплечий. — Я в этой шляпе что твой Эйнштейн. Томас, можно нам брать образцы породы?
— Нет, — сказал капитан. — Антонио знает, что ему делать. А вы глядите там в оба, не хлопайте своими научными буркалами.
— Я пойду искать воду.
— Это позади того места, где была деревня, — сказал капитан. — Проверьте, какая она. Ее надо взять побольше.
— Н2О, — сказал баск. — Вот она, ученость-то. Эй ты, дерьмовый ученый, ты, шляпокрад, дай сюда четыре пятигаллонных бутыли, чтобы нам не зря мотаться.
Второй баск поставил в шлюпку четыре оплетенные бутыли.
Капитан слышал, как они переговариваются между собой.
— Не тычь меня в спину своим дерьмовым научным веслом.
— Это я для пользы науки.
— К такой-то матери науку с ее братцем.
— С ее сестрицей.
— А звать сестрицу Penicilina.
Капитан смотрел, как они гребут к слепяще-белому берегу. Мне самому надо было поехать, подумал он. Но я всю ночь провел на ногах и у штурвала стою уже двенадцать часов. Антонио не хуже меня во всем разберется. Но все-таки, что же там случилось?
Он посмотрел на риф, потом перевел взгляд на берег, потом на чистую воду, которая струилась вдоль борта и закручивалась воронками с подветренной стороны судна. Потом закрыл глаза, повернулся на бок и заснул.
Проснулся он, когда шлюпка подошла к борту, и по лицам людей понял, что дело плохо. Его помощник обливался потом, как с ним всегда бывало, когда случалась какая-нибудь беда или приходили дурные вести. Человек он был сухощавый, и пот его прошибал не часто.
— Кто-то сжег хижины, — сказал он. — Кто-то разделался с людьми, в золе лежат трупы. Отсюда ничего не учуешь, потому что ветер в ту сторону.
— Сколько трупов?
— Мы насчитали девять. А их, может, и больше.
— Мужчины или женщины?
— И те и другие.
— Следы какие-нибудь остались?
— Ничего не осталось. С тех пор прошел дождь. Ливень. Песок и сейчас рябой.
Широкоплечий баск, которого звали Ара, сказал:
— Они уже с неделю валяются мертвые. Птицы до них еще не добрались, а крабы там уже трудятся.
— Откуда ты знаешь, что они неделю лежат мертвые?
— Точнее трудно сказать, — ответил Ара. — Но неделя, пожалуй, прошла. Судя по следам крабов, дождь шел дня три назад.
— А как вода?
— На вид ничего.
— И вы привезли ее?
— Да.
— Зачем бы им отравлять воду? — сказал Ара. — Запах у нее был хороший, я попробовал и налил в бутыли.
— Не следовало тебе пробовать.
— Запах хороший. Чего это мне опасаться, что она отравлена?
— Кто их убил?
— Откуда нам знать?
— Вы никого не выследили?
— Нет. Мы вернулись сказать тебе. Ты здесь командир.
— Ладно, — сказал Томас Хадсон. Он сошел вниз и пристегнул револьвер к поясу. С другой стороны висели ножны с ножом, а револьвер всей своей тяжестью лежал у него на бедре. В камбузе он остановился, взял ложку и сунул ее в карман. — Ара и Генри, пойдете со мной на берег. Вилли, ты отвезешь нас и, пока будешь ждать, поищи креветок. Питерс пусть спит. — Помощнику он сказал: — Проверь, пожалуйста, моторы и все баки с горючим.
Вода над белым песчаным дном была прозрачная, чудесная, и сквозь нее он видел каждую бороздку, каждую морщинку на песке. Когда шлюпка села днищем на песчаный нанос, они пошли к берегу вброд, и Томас Хадсон почувствовал, как маленькие рыбешки резвятся у его ног, посмотрел вниз и увидел, что это крохотные помпано. А может, и не помпано, подумал он. Но на вид они точно такие же и ведут себя дружелюбно.
— Генри, — сказал он, когда они вышли на берег. — Ты обойди остров с наветренной стороны до мангровой рощи. Посмотри, нет ли там чьих следов или еще чего-нибудь. Потом вернешься сюда, ко мне. Ара, ты пойдешь в ту сторону, задание у тебя то же самое.
Ему не надо было спрашивать, где лежат трупы. Он увидел следы, которые вели к ним, и услышал, как громыхают крабы в сухом кустарнике. Он посмотрел вдаль на свое судно, на линию прибоя, на Вилли, который сидел в покачивавшейся на волне шлюпке и, перегнувшись через борт, высматривал в оптическую трубу креветок.
Надо так надо, подумал он, и тогда чем скорее, тем лучше. Но день этот был явно рассчитан на что-то другое. Странно, что здесь, где это совсем не нужно, прошли обильные дожди, а на нас хоть бы капля упала. Сколько уже времени мы видим, как дожди идут то справа, то слева, а нам ничего не достается.
Дул сильный ветер, дул непрерывно, и днем и ночью, вот уже больше пятидесяти суток. Он стал неотделимой частью Томаса Хадсона и не действовал ему на нервы. Ветер подбадривал его, придавая ему силы, и он надеялся, что ветер не утихнет.
Всегда мы ждем чего-то, а оно не идет и не идет, подумал он. Но в ветреные дни ждать проще, чем в штиль или когда начинаются капризные, злобные штормы. Вода где-нибудь да найдется. Ладно, пусть будет сушь. А воду мы всегда найдем. На всех здешних островках, есть вода, надо только суметь отыскать ее.
Хватит, сказал он себе. Давай кончай с этим.
Ветер помог ему покончить с этим. Сидя на корточках под спаленными солнцем кустами дикого винограда, он пересыпал пригоршнями песок, и ветер относил от него запах того, что лежало перед ним. В песке, к своему недоумению, он ничего не обнаружил, но, прежде чем идти дальше, осмотрел с наветренной стороны все пространство около сожженных хижин. Он надеялся найти то, что искал, без лишних усилий. Но тут ничего не было.
Потом, сев на корточки спиной к ветру, то и дело поворачиваясь, и хватая ртом воздух, и задерживая дыхание, он стал ковырять ножом угольно-черную жижу, которую пожирали крабы. Нож наткнулся на что-то твердое у кости, и он выскреб это ложкой. Потом с ложки скатил на песок, снова стал скрести и ковырять и нашел в останках еще три. Потом повернулся лицом к ветру и вычистил о песок нож и ложку. Эти четыре пули он прихватил вместе с пригоршней песка и, держа в левой руке нож и ложку, пошел сквозь кусты назад.
Огромный, непристойно белый краб стал на его пути и, попятившись, поднял вверх свои клешни.
— Ты, мальчуган, туда? — сказал ему Томас Хадсон. — А я оттуда.
Краб удерживал свои позиции, высоко задрав остро распяленные клешни.
— Ишь какой ты вымахал, — сказал Томас Хадсон. Он не спеша вдвинул нож в ножны, ложку опустил в карман. Потом пересыпал песок с четырьмя пулями в левую руку. Правую старательно вытер о штанину. Потом взялся за свой потемневший от пота, хорошо смазанный «магнум-357». — Еще не поздно, есть шанс спастись, — сказал он крабу. — Никто тебя не осуждает. Ты услаждаешь себя как можешь и выполняешь свой долг.
Краб не шелохнулся, все так же высоко держа клешни. Он был очень большой, с добрый фут в ширину, и Томас Хадсон выстрелил ему между глаз, и от краба ничего не осталось.
— Эти «магнумы» теперь трудно получить, потому что ими вооружили увиливающих от призыва агентов ФБР, которые охотятся за такими же увиливающими от призыва молодчиками, — сказал Томас Хадсон. — Но надо же человеку пальнуть кое-когда, иначе и стрелять разучишься.
Бедняга краб, подумал он. Ведь он же занимался своим делом. Только вот остановился он зря — полз бы себе и полз.
Он вышел на берег и увидел свое судно, и ровную линию прибоя, и Вилли, который бросил якорь и теперь нырял за креветками. Томас Хадсон как следует почистил нож, отскреб и вымыл ложку, а потом вымыл все четыре пули. Он держал эти пули на ладони и разглядывал их, как старатель, который промывает песок, отыскивая в лотке золотые крупинки, и вдруг видит там четыре самородка. Головки у всех четырех пуль были черные. Теперь, когда мяса на них не осталось, был ясно виден короткий виток нарезки. Это были девятимиллиметровые пули образца, принятого для шмейссеровского автомата.
Он радовался, глядя на них.
Ведь подобрали за собой все гильзы, подумал он. А вот это оставили, будто визитные карточки. Теперь мне надо все как следует обдумать. Мы знаем две вещи. Здесь они в живых никого не оставили и лодки отсюда увели. Вот с этого и начинай, друг мой. У тебя, говорят, хорошо работает голова. Подумай как следует.
Но думать он не стал. Вместо этого он лег на спину, подтянул револьвер и положил его между ног, а сам стал смотреть на скульптуру, которую ветер и песок сработали из топляка. Топляк был серый, испещренный песком и стоял, зарывшись нижним концом в мелкий белый песок. Точно на художественной выставке. Отличный экспонат для Salon d'Automne110.
Он слышал рев волн, разбивавшихся о риф, и думал: хорошо бы написать это. Он лежал и смотрел в небо, где ничего не было, кроме восточного ветра, а четыре пули покоились у него в застегнутом кармашке для мелочи. Он знал, что в них весь оставшийся смысл его жизни, но сейчас не хотел думать об этом, не хотел давать ход практическим рассуждениям, которых от него ждали. Буду любоваться вот этим куском серого дерева, подумал он. Теперь мы знаем, что противник — вот он и что ему не миновать встречи с нами. А нам не миновать встречи с ним. Но до возвращения Ары и Генри думать об этом нет никакой необходимости. Ара обязательно что-нибудь найдет. Что-нибудь должно обнаружиться, а он малый не промах. Песчаный берег может много наврать, но правда обязательно где-нибудь проступит. Он нащупал пули в кармашке шортов, а потом подтянулся на локтях туда, где песок был суше и даже белее, если только такая белизна поддавалась сравнению, и лег, прислонившись головой к серому топляку, с револьвером между ног.
— И давно ты стал моей девушкой? — сказал он револьверу. — Не отвечай, — сказал он револьверу, — лежи там тихо, смирно, а придет время, ты у меня убьешь кого-нибудь получше этого сухопутного краба.
   
   II
   
Он лежал, глядя на линию прибоя, и к тому времени, когда Ара и Генри появились на берегу, у него уже почти все было обдумано. Он увидел их, отвел взгляд в сторону и снова стал смотреть на море. Он пытался не думать об этом, пытался ослабить напряжение и не мог. Пока они не подойдут, он будет лежать спокойно, ни о чем таком не думая — только о волнах, разбивающихся о риф. Но времени на это ему не хватило. Они подошли слишком быстро.
— Нашли что-нибудь? — спросил он Ару, который сел под серым топляком. Генри сел рядом с ним.
— Одного нашел. Молодой человек. Убит.
— Факт, немец, — сказал Генри. — В одних шортах, длинноволосый. Блондин, волосы выгоревшие, пегие. Лежит, уткнувшись лицом в песок.
— Его застрелили?
— Да. Выстрелом в поясницу и в затылок, — сказал Ара. — Rematado111. Вот пули. Я их отмыл.
— А у меня. — сказал Томас Хадсон, — четыре таких.
— Девятимиллиметровые, от «люгера»? — спросил Генри. — Того же калибра, что и наши.
— Эти, с темными головками от автомата, — сказал Томас Хадсон. — Благодарю вас, доктор, что вы извлекли их.
— Рад стараться, — сказал Ара. — Та, что в шею, прошла навылет, я ее в песке нашел. Вторую Генри вырезал.
— Вырезал, и ничего, — сказал Генри. — На солнце, на ветру он вроде подсох. Нож будто в пирог вошел. Этот совсем другой, но то что-то. Почему его убили, Том?
— Не знаю.
— А как ты думаешь? — спросил Ара. — Зачем они сюда зашли — ремонтироваться?
— Нет. Они свою подлодку бросили.
— Да, правильно, — сказал Ара. — И увели лодки отсюда.
— Но почему же они убили этого матроса? — спросил Генри. — А, может, непонятливый, так ты уж извини, Том. Но ты же знаешь, как мне хочется помочь всем, чем могу, и я так рад, что мы наконец-то вошли с ними в соприкосновение.
— Какое там соприкосновение, — сказал Томас Хадсон. — Один только запашок.
— Но, Том, кто же убил матроса и почему его убили?
— Семейные неурядицы, — сказал Томас Хадсон. — Ты видел когда-нибудь, чтобы человека из добрых чувств убивали выстрелом в позвоночник? А вот в затылок ему выстрелили, чтобы прикончить — это уже из добрых чувств.
— Может, их было двое? — сказал Ара.
— Гильзы ты нашел?
— Нет, — сказал Ара. — Я искал их там, где им бы следовало упасть. Даже если стреляли из пулемета, их бы не выбросило дальше того места, где я искал.
— Тут, наверно, действовал тот же дотошный стервец, который и там подобрал гильзы.
— Куда они могли уйти отсюда? — спросил Ара. — Куда они направились на лодках?
— К югу, конечно, — сказал Томас. — Ты что, не знаешь, что на север им нельзя?
— А мы куда пойдем?
— Я стараюсь разгадать, что у них на уме, — сказал Томас Хадсон. — Только фактов у меня маловато.
— А трупы, а угнанные лодки? — сказал Генри. — Ты все сообразишь, Том.
— Одно нам известно — оружие, а вот где они бросили свою подлодку и сколько их? Смешай все это и добавь, что вчера ночью мы так и не добились связи с Гуантанамо, да подсчитай все островки к югу отсюда плюс то время, которое уйдет у нас на доставку воды на борт. Добавь еще Питерса, и готово — подавай кушанье на стол.
— Все будет хорошо, Том.
— Конечно, — сказал Томас Хадсон. — Хорошо — плохо, это в нашем деле близнецы.
— Но ты не сомневаешься, что мы этих немцев, найдем?
— Ни минуты! — сказал Томас Хадсон. — А теперь пойди крикни Вилли — пусть идет сюда. Антонио надо приниматься за стряпню. Будем есть сегодня тушеных креветок. Ара, даю тебе три часа, наполни водой все бочки. Скажи Антонио, чтобы занялся моторами. Я хочу выйти отсюда засветло. Больше тебе ничего не попалось на острове? Ни свиней, ни птицы?
— Ничего, — ответил Ара. — Они все забрали.
— Ну что ж, придется им поскорее все это скушать. Кормить живность нечем, льда тоже нет. Немцы — народ хитрый, они и черепах в это время года наловят. Я думаю, мы найдем их в Лобосе. Логично предположить, что они придут в Лобос. Скажи Вилли, чтобы он доверху забил ледник ракушками, а воды мы возьмем только до следующего островка.
Он замолчал, обдумывая что-то.
— Нет, виноват. Не то сказал. Воду таскай до заката, а судно я выведу отсюда, когда взойдет луна. Три часа мы потеряем, зато потом шесть выгадаем.
— Ты пробовал воду? — спросил Ара.
— Пробовал, — сказал он. — Вода хорошая, чистая. Ты был прав.
— Спасибо, — сказал Ара. — Так я пойду позову Вилли. Он уже сколько времени ныряет.
— Том, а мне что делать? — спросил Генри. — Остаться с тобой, или таскать воду, или, может, еще что?
— Таскай воду, а когда совсем уморишься, ложись спать. Ночью постоишь со мной на мостике.
— Привезти тебе рубашку или свитер? — спросил Генри.
— Пожалуй, рубашку и самое легкое одеяло, — сказал Томас Хадсон. — Песок сухой, сейчас можно и на солнце спать. А попозже на ветру похолодает.
— Какой тут песочек! Я такого сухого, рассыпчатого в жизни своей не видал.
— Это ветры его взбили за много лет.
— Томми, поймаем мы их?
— Конечно, поймаем, — сказал Томас Хадсон. — Никаких сомнений быть не может.
— Ты уж меня прости за мою дурость, — сказал Генри.
— За твою дурость тебя еще в люльке простили, — сказал Томас Хадсон. — Ты храбрец, Генри, и я тебя люблю и верю тебе. И никакой ты не дурень.
— Ты, правда, думаешь, что у нас будет бой с ними?
— Наверняка будет. Но ты об этом не думай. Думай о разных разностях. Думай о том, что тебе надо делать, и помни, что у нас у всех должно быть хорошее настроение, пока не начнется бой. О бое думать буду я.
— Я сделаю все, что от меня требуется, — сказал Генри. — Жалко, этот бой нельзя прорепетировать, тогда я бы еще лучше выполнил свой долг.
Томас Хадсон сказал:
— И так справишься. Нам этого боя не миновать.
— Уж очень ждать долго, — сказал Генри.
— Ждать всегда долго, — сказал ему Томас Хадсон. — Особенно когда гоняешься за кем-нибудь.
— Ты бы поспал, — сказал Генри. — Ты теперь совсем не спишь.
— Я посплю, — сказал Томас Хадсон.
— А как ты думаешь, Том, где они бросили свою подлодку? — спросил Ара.