1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
– Ты  прав, Кальмис, – заметил какой-то капуанец, – ты прав: произошло  что-то очень серьезное, это несомненно. А вот мы ничего не можем узнать, хотя  нам-то нужно знать, что случилось. Просто невыносимо!    

– Ты  думаешь, грозит какая-нибудь опасность?    

– А  как же! Разве сенат отправил бы ни с того ни с сего целый отряд всадников да  приказал бы им лететь во весь дух? Наверно, немало лошадей они загнали в  дороге.    

– Клянусь  крыльями Ириды, вестницы богов, я что-то вижу вон там…    

– Где,  где видишь?    

– Вон  там, на углу Албанской улицы…    

– Да  помогут нам великие боги! – воскликнул, побледнев, торговец  благовониями. – Ведь это военный трибун!    

– Да,  да… Это он! Тит Сервилиан!..    

– Посмотри,  как он спешит вслед за рабом префекта!    

– Что-то  будет!    

– Да  покровительствует нам Диана!    

Когда  военный трибун Тит Сервилиан вошел в дом префекта, уже всю улицу Сепласия запрудила  толпа, и всю Капую охватило волнение. А в это время вдоль акведука, который  доставлял воду в Капую с близлежащих холмов и на довольно большом расстоянии  тянулся у самых городских стен, ехали верхом два человека огромного роста и  могучего сложения; оба они тяжело дышали, были бледны, испачканы грязью и  пылью; по одежде и оружию в них легко было признать гладиаторов.    

Это были  Спартак и Эномай; они выехали из Рима в ночь с пятнадцатого на шестнадцатое  того же месяца, скакали во весь опор, меняя лошадей на каждом привале, и  довольно скоро прибыли в Суэссу-Пометию, но здесь их опередил декурион с  десятью всадниками, – он мчался в Капую предупредить префекта о  готовившемся восстании. Гладиаторам пришлось не только отказаться от мысли  сменить лошадей, но вдобавок время от времени они должны были сворачивать с  Аппиевой дороги на боковые дороги.    

В одном  месте им удалось купить двух лошадей, и благодаря силе воли и сверхчеловеческой  твердости характера они продолжали путь, то сворачивая на проселки, то блуждая,  то наверстывая потерянное время скачкой напрямик, – там, где Аппиева  дорога делала повороты и петли, удлинявшие путь солдатам, и наконец выехали на  дорогу, ведущую из Ателлы в Капую.    

Они надеялись,  что опередили гонцов сената на час – это было бы победой и великой удачей! Но  вдруг, в шести милях от скал, где берет начало Кланий, примерно в семи милях от  Капуи, лошадь, на которой скакал Спартак, обессилев, упала, увлекая за собой и  седока. Желая поддержать лошадь, Спартак обхватил ее шею, но несчастное  животное опрокинулось, придавив ему руку, и плечо у него оказалось вывихнутым.    

Несмотря  на сильную боль, Спартак ничем ее не выдал и только легкие подергивания его  бледного лица открыли бы внимательному взгляду, как он страдал. Однако  физическая боль была ничто в сравнении с Душевными муками, терзавшими этого  человека железной воли. Неожиданная неудача привела его в отчаяние: он надеялся  добраться до школы Лентула Батиата на полчаса раньше своих врагов, теперь же он  приедет после них, и на его глазах будет разрушено, уничтожено здание, над  сооружением которого он упорно работал пять лет.    

Вскочив  на ноги, Спартак, ни минуты не думая о вывихнутой руке, испустил вопль  отчаяния, похожий на рев смертельно раненного льва, и мрачно произнес:    

– Клянусь  Эребом, все, все кончено!..    

Эномай  слез с лошади, подошел к Спартаку и заботливо ощупал его плечо, желая удостовериться,  что ничего серьезного не случилось.    

– Что  ты!.. Что ты говоришь!.. Как это может быть, чтобы все было кончено, когда наши  руки свободны от цепей и в руках у нас мечи? – пытался он успокоить  Спартака.    

Спартак  молчал; потом, бросив взгляд на коня Эномая, воскликнул:    

– Семь  миль! Осталось всего только семь миль, а мы – да будут прокляты враждебные нам  боги! – должны отказаться от надежды приехать вовремя! Если бы твой конь  был в силах нести нас обоих еще три-четыре мили, остальной путь мы быстро  прошли бы пешком. Ведь мы и так выиграли у наших врагов один час, да после  прибытия гонцов им понадобится, по крайней мере, еще один час, чтобы отдать  всякие приказы и попытаться сокрушить наши планы.    

– Ты  рассчитал верно, – ответил германец, потом, повернувшись к своей лошади,  заметил: – Но сможет ли это бедное животное нести нас обоих рысью хотя бы только  две мили?    

Гладиаторы  осмотрели несчастную лошадь и убедились, что она едва жива… Она тяжело дышала,  судорожно поводя боками, от нее шел пар. Ясно было, что и вторая лошадь скоро  последует за первой; ехать на ней – значило подвергаться опасности сломать не  только руку, но и ноги, а то и голову. Посоветовавшись, гладиаторы решили  бросить лошадей и идти в Капую пешком.    

Изнуренные,  ослабевшие от долгой скачки и от голода (они почти ничего не ели несколько  дней), гладиаторы с лихорадочной поспешностью пустились в путь, чтобы поскорее  преодолеть расстояние, отделявшее их от Капуи. Они шли молча, оба были бледны,  с обоих лил пот, но воля их не ослабевала; они шли со стремительной быстротой и  меньше чем в полтора часа добрались до городских ворот. Тут они ненадолго  остановились: им надо было перевести дух и немного прийти в себя, чтобы не  привлекать внимания стоявшей у ворот стражи, которая, возможно, уже получила  распоряжение наблюдать за входящими в город и задерживать людей, подозрительных  по виду и поведению. Затем они снова пустились в путь, и, входя в ворота, оба  старались казаться самыми обыкновенными голодными оборванцами, но сердце у них  колотилось, по лбу стекали капли холодного пота от томившей их невыразимой  тревоги.    

В ту  минуту, когда они вошли под арку ворот, Спартак в предвидении возможного ареста  уже имел наготове план действий: надо в одно мгновение ока схватить меч и  напасть на стражу, – убить, ранить, но любой ценой проложить себе дорогу и  добежать до школы гладиаторов; рудиарий не сомневался в успехе своего замысла,  зная силу Эномая и свою собственную. А двенадцать легионеров, стоявших у  заставы, почти все старые инвалиды, вряд ли могли бы оказать достаточное  сопротивление мощным ударам мечей двух искусных гладиаторов. Однако эта  отчаянная мера была не очень-то желательна. Когда Спартак подошел к воротам,  его неукротимое сердце, еще не знавшее страха, хотя он много раз смотрел смерти  в глаза, его отважное сердце, никогда не трепетавшее в минуту грозной  опасности, билось с такой силой, что, казалось, вот-вот разорвется.    

Два  стража спали, растянувшись на деревянных скамьях; трое играли в кости, присев  на мраморных ступенях, которые вели к крепостному валу, а двое других – один,  развалившись на скамье, другой стоя – болтали между собой и зубоскалили, глядя  на прохожих, входивших в город или выходивших оттуда.    

Впереди  гладиаторов, в двух шагах, шла бедная старуха-крестьянка и несла несколько головок  мягкого сыра, уложенных в круглые плетеные корзиночки. Один из легионеров  сказал ухмыляясь:    

– Рано  ты идешь на рынок, старая колдунья!    

– Да  благословят вас боги! – смиренно ответила старуха, продолжая свой путь.    

– Посмотри-ка  на нее! – насмешливо воскликнул другой легионер. – Вот красавица! Ни  дать ни взять Атропос, самая старая и самая уродливая из трех парок!    

– А  какая у нее морщинистая кожа, будто из старого пергамента, да еще такого, что  покоробился на огне.    

– Подумать  только – она продает сыр! Да я его бы в рот не взял, хоть озолоти меня.    

– Ну  ее к Эребу, эту мерзкую старуху, вестницу несчастья! – воскликнул один из  игравших и с досадой бросил на ступеньку деревянный стакан, в котором лежали  игральные кости; кости высыпались и покатились на землю. – Зловредная  старуха! Все это из-за нее!.. Вот уже третий раз выходят одинаковые цифры.  Проклятая «собака»!    

В эту  минуту Спартак и Эномай, едва дыша от волнения, мертвенно бледные, стараясь  стать незаметными, проходили под сводом ворот.    

– А  вот и почетный конвой старухи парки! – закричал, указывая на них, один из  стражей. – Да, клянусь Юпитером Охраняющим, эти двое бродяг-гладиаторов до  того грязны и худы, словно только что вылезли из Стикса!    

– Хоть  бы вас поскорее дикие звери растерзали, проклятый убойный скот! –  воскликнул легионер, проигравший в кости, и энергично встряхнул стакан, решив  снова попытать счастья.    

Спартак  и Эномай, ничего не ответив на обидные слова, прошли мимо стражей и уже миновали  первую арку, где на особых цепях была подвешена подъемная решетка, затем  миновали проход, где начиналась лестница, поднимавшаяся к валу, и уже  намеревались пройти вторую арку, в которой собственно и находились ворота в  город, как вдруг увидели, что со стороны города навстречу им спешит центурион в  сопровождении тринадцати легионеров в полном вооружении – в шлемах, в латах, со  щитами, копьями, мечами и дротиками. Центурион, шагавший впереди, также был в  боевом вооружении и держал в руке жезл, знак своего звания; войдя под арку  ворот, он скомандовал:    

– К  оружию!    

Сторожевые  легионеры вскочили; хотя среди них произошло некоторое замешательство, они  выстроились в шеренгу с быстротой, которой от них трудно было ожидать.    

По знаку  центуриона Спартак и Эномай остановились; сердце у них сжалось от отчаяния.  Отступив на несколько шагов, они переглянулись, и рудиарий успел удержать  германца, уже схватившегося за рукоять меча.    

– Разве  так несут охранную службу, негодяи? – гулко разнесся под сводом строгий  голос центуриона среди воцарившегося глубокого молчания. – Разве так несут  охрану, бездельники? – И он ударил жезлом одного из двух спавших на скамье  легионеров, которые с опозданием заняли свое место в строю.    

– А  ты, – добавил он, повернувшись к декану, стоявшему с весьма смущенным  видом на левом фланге, – ты, Ливии, очень плохо исполняешь свои  обязанности и не следишь за дисциплиной. Лишаю тебя звания начальника поста.  Будешь теперь подчиняться Луцию Мединию, декану второго отряда, который я  привел для усиления охраны этих ворот. – И, помолчав, он сказал: –  Гладиаторы угрожают восстанием. Сенатские гонцы сообщили, что дело может  оказаться очень серьезным. Поэтому надо опустить решетку, запереть ворота,  держаться начеку, как во время войны, расставить часовых и вообще действовать,  как положено, когда угрожает опасность.    

Пока  новый начальник поста Луций Мединий выстраивал весь отряд в две шеренги, центурион,  насупив брови, принялся допрашивать Спартака и Эномая:    

– Вы  кто такие? Гладиаторы?    

– Гладиаторы, –  твердым тоном ответил Спартак, с трудом скрывая мучительную тревогу.    

– И,  конечно, из школы Лентула?    

– Ошибаешься,  доблестный Попилий, – ответил Спартак, и проблеск надежды засветился в его  глазах. – Мы на службе у префекта Меттия Либеона.    

– Ты  меня знаешь? – удивленно спросил центурион.    

– Я  много раз видел тебя в доме нашего господина.    

– В  самом деле… – заметил Попилий, пристально вглядываясь в гладиаторов.  Однако наступившая темнота скрывала их черты, и он мог различить только их  гигантские фигуры. – В самом деле, мне кажется…    

– Мы  – германцы, приставленные для услуг к благородной матроне Лелии Домиции,  супруге Меттия, мы постоянно сопровождаем ее носилки.    

За  четыре года службы в школе Лентула Батиата Спартак успел привлечь в Союз  угнетенных нескольких гладиаторов, принадлежащих семьям патрициев в Капуе, и  поэтому он хорошо знал двух гладиаторов-германцев гигантского роста, рабов  Меттия Либеона; они рассказывали ему о порядках и обычаях в доме префекта.  Легко понять, с какой радостью Спартак, пользуясь темнотой, ухватился теперь за  эту хитрость, – это был единственный путь к спасению дела, близкого к  гибели.    

– Верно! –  подтвердил центурион. – Ты говоришь правду. Теперь я вас узнаю.    

– Даже,  представь себе… я помню, что встречал тебя, – добавил Спартак с деланным  простодушием, – в самый тихий час ночи у входа в дом трибуна Тита  Сервилиана. Я с товарищем сопровождал туда носилки Домиции! Да уже наша госпожа  так часто совершает таинственные ночные прогулки, что…    

– Замолчи  ты, ради твоих варварских богов, мерзкий кимвр! – закричал Попилий, не  желая допустить, чтобы в присутствии легионеров сплетничали о не слишком  добродетельном поведении жены префекта.    

Минуту  спустя, в течение которой оба гладиатора не могли удержаться от вздоха облегчения,  центурион спросил Спартака:    

– А  откуда вы сейчас идете?    

Спартак  замялся было, но тотчас ответил самым естественным тоном:    

– С  куманской виллы нашего господина: сопровождали груз драгоценной утвари. Возим  ее туда со вчерашнего дня.    

– Хорошо, –  ответил Попилий после некоторого раздумья.    

Вновь  наступило молчание, и опять его нарушил центурион, спросив гладиаторов:    

– А  вам ничего не известно о восстании? Ну, о том, что затеяли в школе Лентула?    

– А  что же мы можем знать? – самым наивным тоном ответил Спартак, словно  услышал совершенно непонятный для него вопрос. – Если буйные и дерзкие  ученики Лентула и решились на какое-нибудь сумасбродство, они, конечно, не  станут нам рассказывать об этом, ведь они завидуют нашему счастью. Нам-то очень  хорошо живется у нашего доброго господина.    

Ответ  был правдоподобен, и Спартак говорил так непринужденно, что центурион перестал  колебаться. Однако он тут же добавил:    

– Но  если сегодня вечером нам действительно угрожает столь дерзкое восстание… Мне просто  смешна мысль о восстании гладиаторов, но если это правда… мой прямой долг  принять все зависящие от меня меры предосторожности. Приказываю вам сдать ваши  мечи… Хотя добрейший Меттий обращается со своими рабами очень хорошо, гораздо  лучше, чем того заслуживает весь этот сброд, особенно вы, гладиаторы, подлые  люди, способные на что угодно… Отдайте сейчас же мечи!..    

Услышав  этот приказ, вспыльчивый и неосторожный Эномай чуть было не погубил все дело.    

Он в  ярости схватился за обнаженный уже меч, но Спартак спокойно взял правой рукой  клинок Эномая, левой извлек из ножен свой и с болью в душе почтительно подал  центуриону оба меча. Чтобы не дать времени Эномаю разразиться еще какой-нибудь  вспышкой, он поспешно заговорил с Попилием:    

– Нехорошо  ты поступаешь, Попилий! Зачем сомневаешься в нас? Я думаю, префект, наш  господин, будет недоволен таким недоверием. Ну, это дело твое. Вот наши мечи,  дай нам дозволенье вернуться в дом Меттия.    

– Как  и что я сделал, презренный гладиатор, я дам отчет не тебе, а твоему господину.  Убирайтесь отсюда.    

Спартак  сжал руку дрожащего от гнева Эномая и, поклонившись центуриону, направился  вместе с германцем в город; они шли быстрым шагом, стараясь, однако, не  возбуждать никаких подозрений.    

Еле  переводя дух после всех пережитых волнений и опасностей, которых им чудом  удалось избежать, оба гладиатора шли по Албанской улице, и тут их внимание  привлекло необычное движение, шум, беготня, волнение, царившее в городе; они  поняли теперь, что заговор раскрыт и, несмотря на все свои усилия, они придут в  школу Батиата слишком поздно!    

Отойдя  от ворот на выстрел из лука, они свернули влево, на широкую и красивую улицу,  на которой были великолепные дворцы. Стремительно пройдя ее всю, они свернули  направо, в уединенную тихую улицу, а оттуда – в запутанный лабиринт переулков,  и чем дальше они углублялись в него, тем переулки становились темнее, грязнее и  уже. Наконец они добрались до школы Лентула Батиата. Школа помещалась на  окраине Капуи, близ крепостной стены, как раз в центре пересекающихся друг с  другом переулков, о которых мы только что говорили. Домишки, стоявшие здесь,  были населены женщинами легкого поведения, постоянными посетительницами  окрестных харчевен и кабачков – обычных мест свиданий десяти тысяч гладиаторов  школы Лентула.    

На  первых порах в этой школе было всего несколько сот учеников, но мало-помалу она  разрослась, быстро увеличивая благосостояние владельца. Помещалась она в  многочисленных строениях, мало чем отличавшихся друг от друга и внешним своим  видом и внутренним устройством. Каждое из этих строений, предназначенных для  одной и той же цели, состояло из четырех корпусов, окружавших широкий внутренний  Двор, в центре которого гладиаторы упражнялись, когда не было дождя; в  ненастную погоду они занимались гимнастикой и фехтованием в больших залах,  отведенных для таких занятий.    

В  четырех флигелях, замыкавших двор со всех четырех сторон, как в верхних, так и  в нижних этажах вдоль длиннейшего коридора шел нескончаемый ряд комнатушек. В  каждой из них мог с трудом поместиться один человек; в этих клетушках на  подстилках из сухих листьев или соломы спали гладиаторы.    

Во всех  строениях, кроме зала для фехтования, имелась еще одна большая комната, служившая  складом оружия. Ключи от этих складов, снабженных железной решеткой и прочными  дубовыми дверьми, ланиста держал при себе; в складах хранились щиты, мечи,  ножи, трезубцы и другие виды оружия, которым ланиста обязан был снабжать  гладиаторов, посылая их сражаться в амфитеатрах.    

В  больших залах, где размещалось по триста пятьдесят – четыреста человек,  поддержание порядка возлагалось на рудиария или на ланисту, которого Лентул  нанимал вне школы или назначал из среды гладиаторов. Обязанности стражи несли  обычно старые солдаты, назначаемые на эту должность префектом, а для черной  работы имелось определенное количество доверенных рабов Лентула.    

Восемнадцать  или двадцать домов, построенных для школы без всякой заботы о красоте архитектуры,  сообщались друг с другом посредством узких улочек и переулочков, которые  некогда находились в черте города, но после попытки к восстанию, произошедшей  за двадцать восемь лет до тех событий, о которых мы повествуем (вдохновителем  восстания являлся римский всадник, называвший себя Вецием или Минуцием), все  эти дома, по требованию римского префекта и сената, обнесли высокой стеной.  Таким образом, школа Лентула с ее двумя десятками строений, огороженных стенами  высотою в двадцать восемь, а местами в тридцать футов, была своего рода  крепостью, особым городком внутри большого города. Все улицы, которые вели к  школе гладиаторов, были предместьем городка гладиаторов, и мирные граждане  избегали их, как будто они были зачумлены.    

Вечером  двадцатого февраля произошел совершенно небывалый до этого случай: все гладиаторы  остались в своих помещениях внутри школы. Одни находились в фехтовальном зале  и, упражняясь в искусстве нападения и защиты, сражались деревянными мечами –  единственным безобидным оружием, которым им было разрешено пользоваться во  время обучения; другие были во дворе, собираясь то тут, то там в большие отряды.  Они занимались гимнастикой или же пели свои родные таинственные песни, слова и  смысл которых сторожа не понимали; иные прогуливались по переулкам, соединявшим  строения школы, а некоторые толпились в коридорах или же спали в своих  комнатушках.    

Все эти  несчастные, привыкшие страдать и скрывать свои чувства, старались казаться равнодушными,  однако достаточно было пристально всмотреться в их лица, чтобы понять, что все  они чем-то взволнованы, о чем-то тревожатся, на что-то надеются и ждут каких-то  важных и необычайных событий.    

– Разве  гладиаторы сегодня не выйдут на прогулку? – спросил одноглазый и безрукий  сторож, старый легионер Суллы, другого ветерана, у которого все лицо было  обезображено шрамами.    

– А  кто их знает!.. Как будто собираются провести вечер в школе. Вот чудеса!    

– Придется  поскучать их грязным любовницам, – напрасно будут ждать своих дружков в кабаках  и харчевнях. Вместо кутежей и веселья там нынче будет тишина и покой.    

– Странно!  Клянусь могуществом Суллы, это странно!    

– Даже  очень странно, и, признаться, я даже беспокоюсь.    

– Что?  Неужели опасаешься бунта?    

– Да  как тебе сказать… Не то чтобы настоящего восстания или бунта, – полагаю,  что настоящего восстания не может быть, – но какие-нибудь беспорядки,  смута… Сказать по правде, я не только опасаюсь, но даже жду, что так и будет.    

– Пусть  попробуют! Клянусь фуриями ада, у меня руки так и чешутся! И если…    

Но тут  легионер, прервав разговор, сделал знак своему сотоварищу, чтобы тот замолчал,  так как к ним подходил руководитель и владелец школы, Лентул Батиат.    

Лентулу  Батиату шел тридцать первый год, он был высок, худощав и бледен; маленькие черные  глазки его смотрели на людей хитрым и злым взглядом; на всем облике лежал  отпечаток сухости и жестокости. Свое заведение он унаследовал от отца, Лентула  Батиата, сумевшего благодаря стечению обстоятельств превратить свою небольшую  школу с несколькими сотнями гладиаторов в первоклассную гладиаторскую школу,  славившуюся во всей Италии. Торгуя кровью и жизнью человеческой, он нажил  большое состояние.    

После  смерти отца, умершего несколько лет назад, сын стал владельцем школы; не удовлетворившись  богатым отцовским наследством, он решил удвоить капитал, успешно продолжая  «честный» промысел своего родителя.    

Когда  Лентул подошел, оба легионера почтительно поклонились ему; ответив на их приветствия,  он спросил:    

– Не  знает ли кто-нибудь из вас, по какой такой причине гладиаторы, против  обыкновения, почти все остались в школе? В этот час школа всегда пустеет.    

– Не…  не знаю… – пробормотал один из легионеров.    

– Да  мы не меньше тебя удивляемся этому, – ответил более откровенно другой.    

– Что  такое происходит? – спросил Батиат, насупив брови, с мрачным и свирепым  выражением лица. – Не готовится ли что-нибудь?    

Легионеры  молчали. Ответом на вопрос торговца гладиаторами было появление одного из его рабов, –  бледный, с выражением ужаса на лице он шел впереди отпущенника префекта, тоже  крайне взволнованного.    

Отпущенник  был послан своим господином к Лентулу с приказанием немедленно предупредить ланисту  об опасности, грозившей не только школе, но и городу и республике. Префект советовал  Лентулу строго пресекать всякую попытку нападения на склад оружия, закрыть все  ворота школы, а сам в свою очередь обещал прислать Батиату, не позже чем через  полчаса, трибуна Тита Сервилиана с двумя когортами солдат и отрядом капуанской  городской стражи.    

Услышав  такие вести, которые гонец префекта сообщил дрожащим от страха голосом, Лентул  Батиат остолбенел, не мог выговорить ни слова, как будто был в беспамятстве…  Неизвестно, сколько времени он пребывал бы в оцепенении, если б окружающие не  заставили его опомниться, торопя его принять энергичные меры против грозящей  опасности.    

Придя в  себя, Лентул немедленно приказал вооружить двести пятьдесят легионеров и двести  пятьдесят рабов, приставленных для обслуживания школы, стараясь сделать все это  незаметно для гладиаторов. Все они поспешили к Фортунатским воротам, служившим  для сообщения школы с той частью города, где находился храм Фортуны Кампанской;  здесь Лентул должен был дать дальнейшие распоряжения.    

Бледный,  перепуганный Батиат побежал за оружием и первым примчался к Фортунатским  воротам. Постепенно туда подходили вооруженные рабы и легионеры; он разбивал их  на отряды по двадцать – тридцать человек в каждом, поручая командование ими  своим храбрым ветеранам, и отправлял их охранять склады оружия и выходы из  школы.    

Лентул  принимал все эти меры предосторожности, но в голове у него был какой-то сумбур,  сердце трепетало, потому что никто лучше его не понимал, что представляют собой  десять тысяч гладиаторов, на что они способны, как велика и страшна опасность.  Прибыл трибун Тит Сервилиан, молодой человек лет двадцати восьми, крепкого  сложения; он презирал опасности, отличался большой самонадеянностью и легкомыслием.  Чтобы доставить удовольствие префекту и исполнить его просьбу, он сам явился в  школу во главе одной из двух когорт, которые находились в его распоряжении в  Капуе.    

– Ну,  что у вас тут происходит? – спросил он.    

– Ох! –  воскликнул Лентул, испустив глубокий вздох удовлетворения. – Да защитит  тебя Юпитер и да поможет тебе Марс!.. Добро пожаловать!    

– Расскажи  мне наконец, что здесь произошло… Где бунтовщики?    

– Да  пока еще ничего не случилось, нет никаких признаков мятежа.    

– А  что ты сделал? Какие дал распоряжения?    

Вкратце  рассказав трибуну о своих распоряжениях, Лентул прибавил, что целиком полагается  на его мудрость и будет слепо подчиняться его приказам.    

Тит  Сервилиан, обдумав, что надо предпринять, усилил двадцатью легионерами из своих  когорт каждый из отрядов, посланных Лентулом охранять склады оружия и выходы, и  приказал запереть все ворота, за исключением Фортунатских, – здесь он  остался сам с главными силами, состоявшими из двухсот шестидесяти легионеров,  готовых прийти на помощь там, где бы она понадобилась.    

Пока  исполнялись все эти распоряжения, стало совсем темно. Гладиаторами овладело сильное  волнение; они собирались группами во дворах и переулках, к ним присоединялись  все новые и новые гладиаторы, все они громко разговаривали между собой.    

– Запирают  склады оружия!    

– Значит,  нас предали!    

– Им  все известно!    

– Мы  пропали! Вот если бы с нами был Спартак!    

– Ни  он, ни Эномай не приехали, – их, наверно, распяли в Риме!    

– Беда!  Беда!    

– Да  будут прокляты несправедливые боги!    

– Запирают  двери!    

– А  у нас нет оружия!    

– Оружия!..  Оружия!..    

– Кто  даст нам оружие?..    

Все  возраставший гул голосов десяти тысяч человек, выкрикивавших слова проклятий и  брани, вскоре уж напоминал раскаты грома или рев моря в грозу и бурю. Только  благодаря трибунам и центурионам (Спартак мудро организовал десять тысяч своих  товарищей по несчастью в легионы и когорты, назначив везде начальников)  гладиаторы успокоились и разошлись по своим когортам. Когда мрак спустился на  землю, в двадцати громадных дворах, где недавно царили беспорядок, шум и  отчаяние, наступили тишина и спокойствие.    

В каждом  из дворов собралась когорта гладиаторов; из-за ограниченности места они построились  походной сомкнутой колонной – по шестнадцати человек в глубину и тридцать два в  ширину. Они стояли молча, с трепетом ожидая решения трибунов и центурионов,  собравшихся на совет в одном из фехтовальных зал. Решалась судьба святого дела,  во имя которого все объединились и дали торжественную клятву.    

Все это  происходило как раз в те минуты, когда Спартак и Эномай, преодолев столько препятствий  и опасностей, добрались до школы Лентула. Им пришлось остановиться, так как  неподалеку, при свете факелов, заноженных неопытными легионерами, опасавшимися  заблудиться в лабиринте переулков, вдруг блеснули пики, копья, мечи и шлемы.    

– Это  легионеры, – вполголоса сказал Эномай Спартаку.    

– Да, –  ответил рудиарий, у которого сердце надрывалось при виде этой картины.    

– Значит,  опоздали… Школа окружена. Что нам делать?    

– Подожди!    

И  Спартак, напрягая слух, пытался уловить, не донесется ли издали хоть малейший  звук голоса или шум, и, широко раскрыв глаза, тревожно следил за движением  факелов, которые перемещались по переулкам с востока на запад, постепенно  удалялись и наконец совсем исчезли.    

Тогда  Спартак сказал Эномаю:    

– Стой  и молчи.    

С  величайшими предосторожностями, неслышно ступая, он двинулся по переулку к тому  месту, где только что прошли римские легионеры; сделав шесть-семь шагов,  фракиец остановился; его внимание привлек едва уловимый шорох; он приложил руку  щитком ко лбу и, напрягая зрение, через минуту различил какую-то черную массу,  двигавшуюся в конце улицы. Тогда наконец он вздохнул с облегчением, осторожно  возвратился к Эномаю и, взяв его за руку, пошел вместе с ним вниз по переулку,  повернул налево и, пройдя десять шагов по новой тропинке, остановился и тихо  сказал германцу:    

– Они  только еще начали окружение школы. Сейчас они расставляют отряды солдат на всех  перекрестках, но мы лучше их знаем здешние переулки и будем на десять минут  раньше их у стены, окружающей школу. С этой стороны стена немного обвалилась, и  высота ее не больше двадцати восьми футов. Отсюда мы проберемся в школу.    

Так, со  спокойствием, которое редко встретишь даже у храбрейших, этот необыкновенный  человек отчаянно боролся с превратностями судьбы и каждую минуту черпал в своей  мудрости и энергии все новые и новые силы для спасения дела, которому угрожала  такая большая опасность.    

Все  произошло так, как и предвидел фракиец. Быстро и неслышно пробираясь по темным  извилистым переулкам, он и Эномай достигли стены в намеченном месте. Здесь  Эномай с ловкостью, которой трудно было ожидать от такого гиганта, стал  взбираться по стене, пользуясь выступами и выбоинами в старой каменной стене,  лишенной штукатурки. Вскоре он добрался до ее гребня и начал спускаться по  другой стороне стены, что оказалось труднее подъема. Как только германец  скрылся из глаз, Спартак оперся правой рукой о выступающий из стены камень и  стал подыматься по этому подобию лестницы. Он забыл о своей вывихнутой левой  руке, оперся на нее и, вдруг вскрикнув от острой боли, упал навзничь на землю.    

– Что  случилось, Спартак? – спросил приглушенным голосом Эномай, уже соскочивший  со стены во двор школы.    

– Ничего, –  ответил рудиарий и, усилием воли заставив себя подняться и не обращая внимания  на сильнейшую боль в распухшей руке, снова с ловкостью дикой козы стал  подыматься по стене. – Ничего… вывихнутая рука…    

– Ах,  клянусь всеми змеями ада! – воскликнул, с трудом приглушив свой голос,  Эномай. – Ты прав… об этом мы не подумали… Подожди меня… Я сейчас подымусь  наверх и помогу тебе.    

И он  стал уже подыматься, но услышал голос Спартака:    

– Ничего…  ничего… Говорю тебе, ничего не случилось!.. Не трогайся с места… Я сейчас  доберусь к тебе сам… Мне помощь не нужна.    

И  действительно, едва смолкли эти слова, как над гребнем стены показалась  мужественная фигура фракийца, а вслед за этим германец увидел, как Спартак  спускается по щербатой стене, точно по лестнице. Наконец одним прыжком фракиец  очутился на земле и подошел к Эномаю.    

Эномай  хотел было спросить у Спартака о руке, но, увидев, что лицо рудиария бледно до  синевы, глаза точно остекленели и что он скорее похож на привидение, чем на  человека, германец только произнес вполголоса:    

– Спартак!  Спартак! – В этом восклицании прозвучала такая нежность, на какую,  казалось, не был способен этот гигант. – Спартак, ты так страдаешь!.. Это  выше человеческих сил… Спартак… тебе плохо… сядь вот тут…    

Ласково  обняв Спартака, германец усадил его на большой камень и прислонил к стене.    

Спартак  действительно был без сознания, его доконала жестокая боль в вывихнутой руке,  прибавившаяся ко всем физическим и моральным мученьям, которые ему пришлось  вынести за последние пять дней. Лицо у него было как у покойника, но холодный,  словно мрамор, лоб покрылся каплями пота, побелевшие губы судорожно  подергивались от боли, он бессознательно скрипел зубами. Едва лишь Эномай  прислонил его к стене, он склонил на плечо голову и застыл неподвижно. Он  казался мертвым.    

Эномай,  суровый германец, волею случая превратившийся в заботливую сиделку, не знал что  делать и растерянно смотрел на своего друга. Осторожным, мягким движением, не  вязавшимся с его мощным телом, он взял руку Спартака и, тихонько приподняв ее,  откинул рукав туники. Оказалось, что рука сильно вздулась, опухла, и Эномай  подумал, что сейчас нужно было бы подвесить кисть па перевязи. Он тотчас же  приступил к делу и, опустив руку товарища, стал отрывать край своего  коричневого плаща. Но когда пострадавшая рука, соскользнув с колена, резко  опустилась к земле, Спартак, вздрогнув, застонал и открыл глаза; мало-помалу  сознание вернулось к нему.    

От боли  он лишился чувств и от боли пришел в себя. И как только пришел в себя, он посмотрел  вокруг и, собравшись с мыслями, насмешливо воскликнул:    

– Ну  и герой!.. Клянусь Юпитером Олимпийским, Спартак превратился в жалкую бабу!  Наших братьев убивают, наше дело гибнет, а я, как трус, падаю в обморок!    

С трудом  Эномай убедил фракийца, что все вокруг спокойно и они придут вовремя, чтобы  вооружить гладиаторов; обморок его длился не больше двух минут, но рука его в  очень плохом состоянии.    

Крепко  забинтовав руку Спартака, германец обвязал длинный конец повязки вокруг шеи и  придал руке горизонтальное положение на уровне груди.    

– Вот  теперь тебе будет не так больно. А Спартаку хватит одной правой руки, чтобы  быть непобедимым!    

– Лишь  бы нам удалось достать мечи! – ответил фракиец, быстро направляясь к  ближайшему дому.    

Вскоре  оба гладиатора вошли туда; передний зал оказался пустым. Пройдя через него, они  вышли во двор.    

Там  стояли молча, разделенные на когорты, пятьсот гладиаторов. При неожиданном  появлении Спартака и Эномая гладиаторы, сразу узнав их, испустили крик радости  и надежды.    

– Тише! –  крикнул Спартак своим могучим голосом.    

– Тише! –  повторил за ним Эномай.    

– Молчите  и стойте в порядке; сейчас не время для восторгов, – добавил фракиец.    

И как  только настала тишина, он спросил:    

– А  где трибуны, центурионы, руководители?    

– Рядом,  в школе Авроры, совещаются о том, что нам делать, – ответил декан, выходя  из рядов. – Школа окружена римскими когортами, а склады оружия охраняются  многочисленными Отрядами легионеров.    

– Знаю, –  ответил Спартак и, повернувшись к Эномаю, сказал: – Идем в школу Авроры.    

Затем,  обращаясь к пятистам гладиаторам, собравшимся во дворе, он произнес громко,  так, чтобы все слышали:    

– Ради  всех богов неба и ада, приказываю вам соблюдать порядок и тишину!    

Выйдя из  Старой школы (так называлось здание, в котором они пробыли несколько минут),  Спартак отправился в другую, носившую название «школы Авроры», налево от  которой находилась школа Геркулеса; до школы Авроры он дошел очень скоро,  по-прежнему в сопровождении Эномая. Они вошли в фехтовальный зал, где собралось  около двухсот предводителей гладиаторов, считая трибунов, центурионов и членов  высшего руководства Союза угнетенных; при свете немногих Факелов они обсуждали  план, который следовало принять при таком опасном положении.    

– Спартак! –  воскликнули тридцать голосов при появлении бледного, искалеченного фракийца.    

– Спартак! –  повторили остальные, и в голосах их звучали изумление и радость.    

– Мы  погибли! – сказал председательствовавший на собрании гладиатор.    

– Нет  еще, – ответил Спартак, – если нам удастся захватить хотя бы один  склад оружия.    

– Да  разве мы сможем?    

– Мы  безоружны.    

– И  скоро римские когорты нападут на нас.    

– Изрубят  всех в куски!    

– Есть  ли у вас факелы? – спросил Спартак.    

– Есть,  триста пятьдесят или четыреста факелов.    

– Вот  наше оружие! – воскликнул Спартак, и глаза его засияли от радости.    

Через  минуту он добавил:    

– Среди  всех десяти тысяч гладиаторов, собранных в этой школе, вы, несомненно, самые  смелые, доблестные воины, и ваши товарищи по несчастью не ошиблись, избрав вас  начальниками. Сегодня вечером вы должны доказать это своей отвагой и мужеством.  Готовы ли вы ко всему?    

– Ко  всему, – единодушно и твердо ответили все двести гладиаторов.    

– Готовы  ли вы сражаться даже безоружными против вооруженных и пасть в сражении?    

– Мы  готовы ко всему, мы готовы на все, – повторили с еще большим подъемом  гладиаторы.    

– Тогда  скорей… все факелы сюда. Удвоим, утроим их число, если это возможно. Зажжем их  и вооружимся ими. Мы бросимся на стражу ближайшего склада оружия, обратим ее в  бегство, подожжем дверь этого зала и получим столько оружия, сколько нам  понадобится, чтобы одержать верную и окончательную победу. Нет, клянусь  священными богами Олимпа, не все потеряно, когда остается вера; не все  потеряно, пока есть мужество; напротив, победа обеспечена, если мы все решили  победить или умереть!    

И  бледное лицо рудиария в этот момент как будто озарил сверхъестественный свет:  так сверкали его глаза, так прекрасно было его лицо; вера и энтузиазм  воодушевляли этого человека, чьи физические силы как будто уже истощились. Его  энтузиазм, словно электрическая искра, проник в сердца собравшихся тут  гладиаторов; в мгновение ока все бросились в комнатку, в которой  предусмотрительный Спартак посоветовал собрать факелы, имевшиеся не только в  школе Авроры, но и в остальных семи школах. Там были самые различные факелы: из  пакли, пропитанной смолой и салом, пучки смолистой драни, вставленные в трубки  с воспламеняющимся веществом, или же факелы из скрученных веревок, пропитанных  смолой, и восковые. Гладиаторы размахивали ими, как мечами, затем зажгли их и,  полные ярости, решили при помощи этого, казалось бы, жалкого оружия добиться  спасения.    

А в это  время центурион Попилий, усилив все сторожевые посты у ворот города, привел к  школе гладиаторов триста легионеров и передал их под начало трибуна Тита  Сервилиана. Одновременно к Фортунатским воротам подошло около семисот солдат  капуанской городской стражи, находившихся под командой своих центурионов и  непосредственно подчиненных префекту Меттию Либеону.    

Меттий Либеон  был высокий, полный человек лет пятидесяти; на его свежем, румяном лице запечатлелось  желание покоя, мира, стремление к непрерывным эпикурейским наслаждениям в  триклинии за чашей и трапезой.    

Уже  много лет Меттий состоял префектом Капуи и широко пользовался привилегиями,  предоставляемыми его высоким и завидным постом. В спокойное время круг его  обязанностей был крайне ограничен и не доставлял ему особых хлопот. Гроза  застигла его неподготовленным, врасплох, поразила, как человека, еще не вполне  пробудившегося от приятнейшего сна; растерявшийся чиновник запутался, как  цыпленок в куче пакли.    

Но  серьезность положения, чреватого опасностями, необходимость принять  безотлагательно решения, страх перед наказанием, энергичные настояния жены,  честолюбивой и решительной матроны Домиции, и, наконец, советы отважного  трибуна Сервилиана взяли верх, и Меттий, не вполне сознавая, что происходит,  решился наконец кое-что предпринять, сделать кое-какие распоряжения, совершенно  не представляя себе, к чему все это может привести.    

В конце  концов непредвиденным последствием всего этого было то, что спешно собравшиеся  и плохо вооруженные семьсот самых храбрых солдат городской милиции Капуи  потребовали, чтобы их повел в бой сам префект, которому они доверяют, как  высшему начальнику города. Перепуганный Меттий, не чувствуя себя в безопасности  даже в своем дворце, принужден был испытать на себе всю тяжесть вытекавших из  этого последствий.    

Сначала  бедняга, обуреваемый страхом, энергично отказывался удовлетворить просьбу отряда,  выдвигая различные извиняющие обстоятельства, и придумывал отговорки: твердил,  что он человек тоги, а не меча, что он не был с детства обучен искусству  владеть оружием и заниматься военным делом, уверял, что его присутствие  необходимо во дворце префектуры, чтобы все предусмотреть, обо всем позаботиться  и распорядиться; но под давлением капуанских сенаторов, требований солдат и  упреков жены несчастный принужден был покориться и надеть шлем, латы, перевязь  с мечом. Наконец он двинулся с солдатами по направлению к гладиаторской школе,  но не как начальник, который, возглавляя войско, идет сразиться с неприятелем,  а как жертва, влекомая на заклание.    

Как  только отряд капуанской стражи подошел к Фортунатским воротам, навстречу  префекту вышел трибун Сервилиан в сопровождении Попилия, Лентула Батиата и  другого центуриона, Гая Элпидия Солония, и заявил, что необходимо созвать совет  и возможно скорее обсудить план действий.    

– Да…  совещание, совещание… Легко сказать, совещание… нужно заранее удостовериться,  все ли знают… все ли могут, – бормотал, совсем запутавшись, Меттий; его  смущение все больше возрастало от желания скрыть овладевший им страх.    

– Потому  что… в конце концов… – продолжал он после минутного молчания, делая вид,  будто он что-то обдумывает. – Я знаю все законы республики и при случае  сумею владеть и мечом… и если родине понадобится… когда понадобится… могу  отдать свою жизнь… но руководить солдатами… вот так… с места в карьер… не зная  даже против кого… Как?.. Где?.. Потому что… если бы речь шла о враге, которого  видишь… в открытом поле… я знал бы, что делать… я сумел бы сделать… но…    

Его  путаное красноречие иссякло; и, сколько он ни старался, почесывая то ухо, то  нос, подыскать слова, чтобы довести до конца свою речь, он ничего не  придумал, – так, вопреки правилам грамматики, этим словом «но» бедный  префект ее и закончил.    

Трибун  Сервилиан улыбнулся; он прекрасно знал характер префекта, видел, в какое затруднительное  положение попал Меттий, и, чтобы выручить его и в то же время исполнить все,  что он наметил сам, сказал:    

– Я  считаю, что есть только одна возможность избавиться от опасности заговора этой  черни, а именно – стеречь и защищать склады оружия; запереть все ворота школы и  охранять их, чтобы помешать бегству гладиаторов; загородить все улицы и  запереть все городские ворота. Обо всем этом я уже позаботился.    

– Ты  прекрасно сделал, доблестный Сервилиан, предусмотрев все это, – заметил с  важным видом префект, очень довольный, что его избавили от хлопотливой  обязанности давать распоряжения, а также и от ответственности за них.    

– Теперь, –  добавил Сервилиан, – у меня остается около ста пятидесяти легионеров. Соединив  их с твоими храбрыми солдатами, я мог бы решительно выступить против  бунтовщиков, заставить их разойтись и вернуться в свои клетки.    

– Прекрасно!  Превосходно задумано! Именно это я и хотел предложить! – воскликнул Меттий  Либеон, никак не ожидавший, что Сервилиан возьмет на себя руководство всей  операцией.    

– Что  касается тебя, мудрый Либеон, то раз ты из усердия к службе желаешь принять  прямое участие в действиях…    

– О…  когда ты здесь… человек храбрый, испытанный в боях… и еще хочешь, чтобы я домогался…  о нет!.. Никогда не будет, чтобы я…    

– Так  как тебе это желательно, – продолжал трибун, прерывая префекта, – то  можешь остаться с сотней капуанских солдат у ворот школы Геркулеса; она отсюда  не дальше, чем на два выстрела из лука. Вы будете охранять вместе с уже  поставленными там легионерами выход…    

– Но…  ты же понимаешь, что… в общем я ведь человек тоги… но тем не менее… если ты  думаешь, что…    

– А-а,  понимаю: ты желал бы принять участие в схватке с этой чернью, с которой нам,  может быть, придется столкнуться… но все же охрана ворот Геркулеса – дело  важное, и поэтому я прошу тебя принять на себя выполнение этой задачи.    

Затем  вполголоса, скороговоркой сказал на ухо Либеону:    

– Ты  не подвергнешься ни малейшей опасности!    

И уже  громко продолжал:    

– Впрочем,  если ты намерен распорядиться иначе…    

– Да  нет… нет… – произнес, несколько осмелев, Меттий Либеон. – Ступай  разгонять бунтовщиков, храбрый и прозорливый юноша, а я пойду с сотней воинов к  указанному мне посту, и если кто попытается выйти через эти ворота… если пойдут  на меня в атаку… если… то увидите… они увидят. Плохо им придется… хотя… в конце  концов… я человек тоги… но я еще помню свои юношеские военные подвиги… и горе этим  несчастным… если…    

Бормоча  и храбрясь, он пожал руку Сервилиану и в сопровождении центуриона и капуанских  солдат, переданных в его распоряжение, направился к своему посту, оплакивая в  глубине души прискорбное положение, в которое его поставили дурацкие бредни  десяти тысяч мятежников, и страстно мечтая о возврате безмятежного прошлого.    

А в это  время гладиаторы, то увлекаемые надеждой, то терзаясь отчаяньем, все еще стояли  во дворах, ожидая приказаний своих начальников, вооруженных факелами и  приготовившихся во что бы то ни стало овладеть складом оружия в школе  Геркулеса, вход в которую охранялся пятьюдесятью легионерами и рабами,  решившими биться насмерть.    

Но в ту  минуту, когда Спартак, Эномай и их товарищи готовы были ворваться в коридор,  ведший к складу оружия, звук сигнала нарушил ночную тишину и печальным эхом  отозвался во дворах, где собрались гладиаторы.    

– Тише! –  воскликнул Спартак, внимательно прислушиваясь и останавливая движением правой  руки своих соратников, вооруженных факелами.    

Действительно,  вслед за звуками фанфары раздался голос глашатая. От имени римского сената он  предлагал мятежникам разойтись и вернуться в свои конуры, предупреждая, что в  случае неповиновения они после второго сигнала будут рассеяны военной силой  республики.    

Ответом  на это требование был мощный и долгий рев, но объявление глашатая, словно эхо в  горах, повторилось многократно у входа во все дворы, где стояли строем  гладиаторы.    

Спартак  несколько минут колебался, собираясь с мыслями. Мрачным и страшным было его  лицо, глаза устремлены в землю, как у человека, который советуется с самим  собой. Затем он повернулся к товарищам и громко, так, чтобы все могли его  слышать, сказал:    

– Если  атака, которую мы сейчас предпримем, закончится удачно, мы получим мечи, и они  помогут нам завладеть другими складами в школе и одержать победу. Если же нас  постигнет неудача, у нас останется только один выход для спасения дела свободы  от окончательной гибели. Старшие центурионы обоих легионов выйдут отсюда и  возвратятся к нашим товарищам; и если через четверть часа они не услышат нашего  гимна свободы, пусть предложат всем молча вернуться в свои комнаты: это будет  знаком того, что нам не удалось захватить оружие. Мы же свалим на землю или  подожжем калитку, находящуюся на расстоянии половины выстрела из лука от ворот  Геркулеса, и, проникнув в харчевню Ганимеда, вооружимся тем, что попадется под  руку, преодолеем все препятствия на своем пути и, сколько бы нас ни осталось в  живых – сто, шестьдесят, тридцать, – разобьем лагерь на горе Везувий и там  поднимем знамя свободы. Пусть наши братья проберутся туда самым коротким путем,  безоружные или вооруженные, группами или поодиночке. Оттуда начнется война  угнетенных против угнетателей.    

После  очень короткой паузы, видя, что старшие центурионы колеблются, не решаясь оставить  место, где в данную минуту угрожала самая большая опасность, он прибавил:    

– Армодий,  Клувиан! Именем верховного руководства приказываю вам идти!    

Оба  юноши, склонив головы, удалились скрепя сердце в разные стороны.    

Тогда  Спартак, обернувшись к своим товарищам, сказал:    

– А  теперь… вперед!    

Он  первый вошел в коридор, где находился склад оружия, и вместе с Эномаем, как  вихрь, бросился на легионеров, начальник которых, одноглазый и безрукий  ветеран, ожидая атаки, кричал:    

– Вперед!..  Вперед!.. Ну-ка, гнусные гладиаторы… Впе…    

Но он не  успел докончить: протянув во всю длину руку, вооруженную толстым и длинным пылающим  факелом, Спартак ударил его по лицу.    

Старый  легионер вскрикнул и отступил, в то время как солдаты делали тщетные попытки  поразить мечами Эномая и Спартака, которые с отчаянной дерзостью боролись этим  невиданным оружием, сделавшимся страшным в их руках. Они наступали на стражу,  теснили ее и наконец отбросили ее от дверей склада.    

В это  время легионеры под предводительством Тита Сервилиана и капуанские солдаты, разделенные  на два отряда, которые возглавляли центурионы Попилий и Элпидий Солоний, после  того как снова прозвучали трубы, двинулись одновременно к трем дворам и стали  метать дротики в столпившихся там безоружных гладиаторов.    

Это была  страшная минута. Под густым дождем смертоносных дротиков безоружные гладиаторы  с диким воем, проклятиями, ревом отступали к разным выходам из двора и, словно  в один голос, кричали:    

– Оружия!..  Оружия!.. Оружия!..    

А дождь  дротиков не утихал. Скоро отступление гладиаторов превратилось в паническое  бегство. Началась давка у входов, толкотня в коридорах, гладиаторы мчались к  своим конурам, падали, давили, топтали друг друга, во все концы школы Лентула  доносились их проклятья, крики, вопли, просьбы, мольбы, стоны раненых и  умирающих.    

Избиение  гладиаторов в первых трех дворах и их бегство вызвали панику и упадок духа в  когортах, находившихся в других дворах; ряды гладиаторов стали быстро редеть,  пришли в беспорядок и вскоре совсем расстроились. Будь у этих людей оружие, они  могли бы сражаться и умерли бы все до одного или одержали бы полную победу даже  над двумя римскими легионами. Но, безоружные, обреченные на избиение,  гладиаторы не могли и не хотели оставаться вместе даже и четверти часа, –  каждый думал только о своем спасении.    

В это  время Спартак и Эномай бок о бок с двумя другими товарищами дрались, как львы.  Теснота коридора не позволяла сражаться более чем четверым в ряд, и в короткое  время им удалось отогнать легионеров от двери; энергично преследуя их, они очень  скоро оттеснили легионеров в атрий, где собралось более сотни гладиаторов с  факелами. Одних легионеров они окружили, обезоружили и убили, а другие, с обожженными  лицами, ослепленные, обратились в бегство; в это время гладиаторы, ворвавшиеся  в коридор, свалили факелы в кучу перед дверью оружейного склада, пытаясь  поджечь ее и таким образом открыть туда доступ.    

Легионеры,  воя от боли, разбегались, как безумные, в разные стороны; некоторые из них  оказались в толпе преследуемых гладиаторов и, попав под ноги бегущих, были  затоптаны ими, другие же очутились в середине когорт Сервилиана, Попилия и  Солония, которые шли сомкнутым строем, преследуя отступавших гладиаторов.  Трибун и центурион были предупреждены об угрожавшей им опасности, которая могла  вырвать из их рук победу, так легко доставшуюся им. Поэтому Попилий поспешил к  школе Геркулеса, бросился в коридор, где уже загорелась дверь оружейного  склада, и, сообразив, что действовать мечом против факелов невозможно, приказал  своему арьергарду метать в неприятеля дротики. Это оружие и здесь оказалось  столь убийственным, что быстро принесло победу над мужеством восставших. Отряд  Спартака отступил, но так как здесь были самые храбрые и сильные гладиаторы, то  он отступал в полном порядке, кидая в римлян факелы. Гладиаторы вынимали  дротики из тел раненых и убитых товарищей и уносили это оружие с собой; отойдя  в глубь коридора к атрию, действуя дротиками, как мечами, они яростно  оспаривали у легионеров выход из коридора.    

Оказавшись  вместе с Эномаем и с сотней гладиаторов во дворе, Спартак увидел беспорядочно  бегущих гладиаторов. По крикам, воплям и возгласам он понял, что внутри дворов  все кончено; оставался лишь один путь к спасению: вырваться из школы и искать  убежища на Везувии.    

Вернувшись  в атрий, он крикнул громовым голосом, который был слышен среди шума боя:    

– У  кого есть меч, стойте здесь и защищайте этот выход от легионеров!    

Несколько  гладиаторов, вооружившись мечами и копьями, отнятыми у сторожей оружейного  склада, стали живой стеной у выхода, которым тщетно пытался овладеть отряд  Попилия; раненный в правую руку и в голову, сам Попилий храбро сражался в  первом ряду.    

     

    

– Следуйте  за мной! – кричал Спартак и, размахивая высоко в воздухе факелом, подавал  этим знак другим гладиаторам.    

     

Быстрым  шагом он вместе с Эномаем направился к стене, окружавшей школу, – к тому самому  месту, где была узкая и низкая калитка, заколоченная много лет назад. Она могла  стать теперь единственным путем к спасению.    

Но чтобы  поджечь ее, потребовалось бы не менее получаса, между тем победители, продвигаясь  по всем проходам и переулкам, не дали бы гладиаторам возможности использовать  драгоценные минуты, а у гладиаторов не было ни секир, ни молотков, чтобы  выломать дверь. Что же делать? Как открыть возможно скорее этот выход?    

В  волнении и тревоге все искали средство добиться этой цели. Вдруг Эномай,  заметив мраморную колонну, лежавшую неподалеку, крикнул товарищам:    

– Самые  сильные, вперед!    

И тотчас  семь или восемь самых рослых и сильных гладиаторов вышли вперед и стали перед  Эномаем; окинув их опытным взглядом, он нагнулся над колонной и, подложив руки  под один ее конец, сказал высокому и могучему самниту, почти такому же гиганту,  как и он сам:    

– А  ну-ка покажи свою силу. Бери эту колонну за другой конец.    

Все  поняли намерение Эномая. Гладиаторы освободили место перед калиткой, а германец  и самнит без труда подняли и перенесли колонну ближе к калитке. Затем, раскачав  эту огромную глыбу, они обрушили ее на дверь, и та затрещала под страшным  ударом.    

Гладиаторы  дважды повторили этот удар, а на третий раз дверь раскололась и рухнула на  землю. Погасив и бросив факелы, гладиаторы в молчании вышли через этот проход  вслед за Спартаком и по темным, узким улицам города направились к харчевне  Ганимеда.    

Харчевня  эта была самой близкой к школе Лентула и наиболее посещаемой, потому что хозяином  ее был рудиарий, большой друг Спартака. Он принимал участие в заговоре и оказал  немало услуг Союзу угнетенных.    

Над  входом в это питейное заведение висела безобразная вывеска с изображением  отвратительного Ганимеда, наливающего красный, как свернувшаяся кровь, нектар,  в чашу такого же уродливого Юпитера. Находилась харчевня на расстоянии выстрела  из лука от тех ворот, где стояли на посту капуанские солдаты, возглавляемые  толстым и благодушным префектом Меттием Либеоном.    

Спартак  и двести гладиаторов продвигались в глубоком молчании со всевозможными предосторожностями.  Они неслышно шли друг за другом и по данному вполголоса приказу все остановились.    

Фракиец,  германец и еще семь или восемь человек вошли в кабак. Владелец его, рудиарий,  был в страшной тревоге за исход борьбы, о которой догадывался по крикам и шуму,  доносившимся сюда из школы. Он вышел навстречу гладиаторам и участливо спросил:    

– Ну  как?.. Какие вести?.. Как идет сражение?    

Но  Спартак прервал расспросы, сказав:    

– Вибиний,  давай нам все оружие, какое только у тебя есть. Дай нам все, что в руках отчаявшихся  людей может стать оружием!    

И,  подбежав к очагу, Спартак схватил огромный вертел, а Эномай – топор, висевший  на стене. Собрав в охапку вертела, ножи и косы, он вышел из трактира и  распределил это оружие между гладиаторами. Его примеру последовали остальные, и  вскоре все были вооружены; они захватили с собой также три небольших лестницы,  которые нашлись в кабаке, и несколько веревок.    

Первым  двинулся Спартак, а следом за ним молча шли все остальные по направлению к той  улице, где стояли римские солдаты. Не успели легионеры подать сигнал тревоги,  как гладиаторы с яростью диких зверей бросились на них, нанося страшные удары,  убивая их на месте с быстротой и неслыханным неистовством.    

Сражение  длилось всего несколько минут; отчаянный напор гладиаторов быстро закончился  разгромом многочисленных отрядов легионеров и городских солдат.    

Молодой  центурион Квинт Волузий старался воодушевить солдат и кричал:    

– Вперед,  капуанцы!.. Смелее, во имя Юпитера Тифатского!.. Меттий… доблестный Меттий!..  Ободряй солдат!    

Внезапный  натиск гладиаторов привел Меттия Либеона в замешательство, и он поспешил  укрыться в хвосте своего небольшого отряда. Когда он услышал, что его  настойчиво призывают к выполнению долга, он начал кричать, сам не понимая, что  он говорит:    

– Конечно…  несомненно. Капуанцы, смелее! Вперед! Доблестные капуанцы… Я буду командовать…  вы будете сражаться! Не бойтесь ничего… Бейте!.. Убивайте!..    

И при  каждом слове он пятился все дальше.    

Бесстрашный  Квинт Волузий пал, пронзенный насквозь страшным ударом вертела, которым вооружился  Спартак, а гладиаторы, прорвавшись, опрокидывая все вокруг, промчались мимо  несчастного префекта, который, став как будто меньше ростом, рухнул на колени и  принялся молить дрожащим, прерывающимся от рыданий голосом:    

– Я  человек тоги… я ничего не сделал… ничего плохого… Милосердия… милосердия… о  доблестные!.. Пощады!..    

Его  хныканье быстро прекратилось, потому что Эномай, пробегавший в эту минуту, дал  ему пинка с такой силой, что толстяк отлетел на несколько шагов и, упав на  землю, лишился сознания.    

Когда  гладиаторы пробежали шагов триста, Спартак остановился и, задыхаясь, сказал Эномаю:    

– Половина  из нас должна остаться здесь, надо хотя бы на полчаса задержать наших преследователей,  чтобы дать возможность другой половине перебраться через городскую стену.    

– Я  останусь, – сказал Эномай.    

– Нет,  ты поведешь их к Везувию, а я останусь.    

– Нет,  нет, ни в коем случае! Если я умру, ты будешь продолжать войну, а погибнешь ты –  все будет кончено.    

– Беги,  беги ты, Спартак, – воскликнули восемь или десять гладиаторов, – мы  останемся с Эномаем!    

Слезы  показались на глазах Спартака при этом благородном соревновании в самоотверженности  и братской любви; пожав руку германцу, он сказал:    

– Прощайте!..  Я жду вас на Везувии!    

В  сопровождении части гладиаторов, к которым по приказу Эномая присоединились те,  что несли лестницы, Спартак исчез, углубившись в лабиринт тропинок, которые  вели к городской стене, в то время как Эномай приказал оставшимся гладиаторам  войти в соседние дома и выбрасывать из окон скамейки, кровати и другую мебель,  чтобы забаррикадировать улицу, готовясь к длительному и упорному сопротивлению  приближавшимся римским когортам.    

 Глава одиннадцатая    

ОТ КАПУИ ДО ВЕЗУВИЯ    

     

Через  два часа после событий, описанных в предыдущей главе, небольшой отряд гладиаторов,  бежавших из школы Лентула, после быстрого марша остановился около виллы Гнея  Корнелия Долабеллы, расположенной на живописном холме между Ателланской и  Куманской дорогами, примерно в восьми милях от Капуи.    

В то  время как Эномай, укрывшись за баррикадами, которыми были перегорожены улицы,  отражал натиск римских легионеров, Спартак и его товарищи при помощи трех  связанных между собой лестниц под прикрытием темноты взобрались на крепостной  вал; затем с большим трудом, подвергаясь немалой опасности, они втащили  лестницу наверх, приставив ее к наружной стороне стены, и благополучно спустились  вниз. Здесь они развязали эти три лестницы, положили их одна на другую и  перекинули через глубокий ров, наполненный водой и тиной, через который иначе  не могли бы перейти. Сбросив лестницы в ров, они опять быстрым маршем двинулись  напрямик через открытое поле, простиравшееся между двумя дорогами – Ателланской  и Куманской.    

Дойдя до  железной решетки виллы Долабеллы, Спартак несколько раз позвонил; в ответ раздался  лай собак, который разбудил задремавшего привратника, старого раба-фессалийца.  Прикрывая левой рукой медный светильник, который он нес в правой руке, старик  подошел к калитке, бормоча по-гречески:    

– Вот  нахалы, полуночники. Кто это шатается без спросу по ночам? Нет, погоди, я тебя  жалеть не буду! Завтра же донесу управителю.    

Старик  подошел к самой калитке; за ним, оскалив клыки и неистово лая, бежали две молосские  собаки.    

– Да  будет к тебе благосклонен Юпитер Олимпийский и пусть всегда тебе помогает  Аполлон Пегасский, – сказал Спартак по-гречески. – Мы – греки, рабы,  такие же несчастные, как и ты. Мы бежали из Капуи. Открой поскорее, не вынуждай  нас применять насилие, а то тебе придется плохо.    

Легко  себе представить, как перепугался старый фессалиец, услышав эти слова и увидев  отряд измученных, странно вооруженных людей.    

Оцепенев  от ужаса, он стоял с поднятым вверх светильником и больше был похож на статую,  чем на живого человека. После минутного молчания, прерываемого только лаем  молосских собак, Спартак вывел старика из столбняка своим мощным голосом:    

– Ну  что же, во имя вековых лесов Оссы и Пелиона, решишься ли ты наконец открыть нам  добровольно? Уймешь ли ты своих надоедливых псов? Или ты хочешь, чтобы мы  взялись за топоры?    

Эти  слова не допускали никаких колебаний; привратник вытащил ключи и, отпирая  калитку, отодвигая засов, покрикивал на собак:    

– Замолчи,  Пирр!.. Тихо, Алкид!.. Да помогут вам боги, мужественные люди!.. Сейчас отопру…  Тише вы, проклятые… Располагайтесь, как вам будет удобно!.. Сейчас выйдет управитель…  Он тоже грек… Очень достойный человек… Вы здесь найдете, чем подкрепиться.    

Как  только гладиаторы вышли на главную аллею виллы, Спартак велел запереть калитку  и поставил там стражу из пяти человек, затем в сопровождении остальных в  несколько минут дошел до большой площадки, обсаженной деревьями различных пород  и кустами Душистых роз, мирт и можжевельника, которые росли перед виллой  патриция Гнея Корнелия Долабеллы, уже ставшего консулом.    

Здесь  Спартак произвел смотр своим соратникам: всего в отряде было семьдесят восемь человек,  включая и его самого.    

Рудиарий  на минуту задумался, опустил голову, затем, вздохнув, сказал стоявшему рядом с  ним галлу, высокому юноше хрупкого телосложения, белолицему, рыжеволосому, с  голубыми глазами, горевшими огнем отваги и энергии:    

– Да,  Борторикс!.. Если счастье будет сопутствовать нашей храбрости, то вот этот наш  маленький отряд в семьдесят восемь человек сможет положить начало великой войне  и благородному делу!..    

И тут же  добавил:    

– История,  к сожалению, судит о благородстве деяний по их удачным последствиям! А,  впрочем, как знать, не оставлено ли на страницах истории этим семидесяти восьми  место рядом с тремястами защитниками Фермопил? Кто знает!..    

Прервав  свои размышления, он распорядился поставить стражу у всех выходов, затем вызвал  к себе управителя Долабеллы. Явился грек-управитель Пеодофил, уроженец Эпира.  Спартак его успокоил, сказав, что на вилле они возьмут только пищу, некоторые  необходимые им вещи, а также все оружие, которое здесь найдется; ни он, ни его  товарищи не причинят никакого убытка хозяину виллы; не будет допущено ни  воровства, ни грабежа. Спартак убедил управителя добровольно снабдить отряд  всем, что ему понадобится, если хочет избежать насилия.    

Таким  образом, гладиаторы вскоре получили пищу и вино для подкрепления своих сил и по  приказу Спартака запаслись продовольствием на три дня. Сам же он почти не  притронулся к яствам и вину, хотя уже много дней не знал отдыха и более тридцати  часов ничего не ел. Зато на вилле римского патриция он неожиданно для себя  среди девяноста рабов, выполнявших здесь домашние и полевые работы, нашел  врача-грека по имени Дионисий Эвдней. Этот раб занимался врачеванием, лечил  заболевших рабов и самого владельца виллы, когда тот жил здесь. Врач с большим  старанием принялся лечить руку рудиарию. Он вправил кость, обложил руку  лубками, скрепил их особой повязкой и при помощи повязки, обхватившей шею, подвесил  ее горизонтально у груди. Закончив все это, он посоветовал своему пациенту хоть  немного подкрепить свои силы сном и отдыхом, предупредив его, что в противном  случае он рискует заболеть горячкой, так как у него была лихорадка, вызванная  усталостью и тревогами последних дней.    

Отдав  самые подробные и точные распоряжения Борториксу, Спартак лег в удобную кровать  и заснул крепким сном. Он проспал до утра, хотя и велел галлу разбудить его на  заре; однако тот, по совету Дионисия Эвднея, не будил его, пока он сам не  проснулся.    

Сон  подкрепил фракийца, он встал полный бодрости, уверенности и надежды. Солнце уже  больше трех часов заливало светом роскошную виллу и окрестные холмы. С одной  стороны зеленели лесистые, крутые склоны Апеннин, с другой – открывалась  ласкающая глаз панорама города и видны были красивые виллы, спускавшиеся до  самого моря.    

Спартак  тотчас же созвал всех рабов Долабеллы на площадку перед виллой и в сопровождении  управителя домом и надзирателя за рабами направился к тюрьме, составлявшей  непременную принадлежность всех римских вилл. Там находились закованные в цепи  рабы; их заставляли работать в железных наручниках и ножных кандалах.    

Спартак  освободил этих несчастных – их было свыше двадцати человек – и присоединил ко  всем остальным, стоявшим на площадке. В горячей и понятной всем речи он объяснил  этой толпе рабов, почти целиком состоявшей из греков, причины побега  гладиаторов из Капуи и сущность задуманного им дела, которому он решил  посвятить всю свою жизнь. Яркими красками он обрисовал святую цель, за которую  решили бороться восставшие: отвоевать у тиранов-угнетателей права для  угнетенных, уничтожить рабство, освободить все человечество – такова была  благороднейшая цель войны, к которой они все готовились.    

– Кто  из вас хочет быть свободным и предпочитает почетную смерть с мечом в руках на  поле брани жалкой жизни раба, кто чувствует себя смелым и сильным, готовым  вынести все тяготы и опасности войны против поработителей всех народов, кто  чувствует весь позор ненавистных цепей – пусть берет в руки любое оружие и  следует за нами!    

Проникновенные  слова Спартака произвели сильное впечатление на всех обездоленных, еще не ослабевших  духом, не отупевших в рабстве. Послышались восторженные восклицания, слезы  радости заблестели на глазах у рабов; свыше восьмидесяти рабов Долабеллы  вооружились топорами, косами, трезубцами и тут же вступили в Союз угнетенных,  принеся клятву, объединявшую всех братьев Союза.    

Спартак,  Борторикс и храбрейшие из гладиаторов вооружились мечами и копьями, найденными  на вилле. Фракиец предусмотрительно разместил рабов Долабеллы среди испытанных  своих соратников, для того чтобы они поддерживали бодрость духа у новичков, и  построил в строгом порядке свою маленькую когорту, в которой было уже более ста  пятидесяти человек. За два часа до полудня он оставил виллу Долабеллы и по  глухим тропинкам, через поля и виноградники, направился в сторону Неаполя.    

После  быстрого перехода, не отмеченного какими-либо важными событиями, отряд гладиаторов  в сумерках подошел к Неаполю и по приказу Спартака сделал остановку в  нескольких милях от города, возле виллы одного патриция. Приказав своим  товарищам запастись провизией на следующие три дня и забрать все оружие,  которое они найдут, фракиец строго запретил чинить насилия и грабежи.    

Через  два часа отряд ушел оттуда, получив пополнение в количестве пятидесяти  гладиаторов и рабов, сбросивших свои цепи, чтобы начать благородную борьбу за  свободу, к которой призывал их Спартак.    

Всю ночь  Спартак продолжал свой поход с ловкостью и осторожностью искуснейшего полководца;  он вел свою когорту по извилистым дорогам, через благоухающие поля и живописные  холмы, тянувшиеся между Неаполем и Ателлой. Он останавливался у каждой виллы,  каждого дворца, встречавшегося по пути, но лишь на столько времени, сколько ему  требовалось, чтобы запастись оружием и призвать рабов к восстанию. Таким  образом, он достиг на рассвете Везувия и вышел на дорогу, которая тянулась по  склону этой горы от Помпеи к виллам и местам увеселительных прогулок патрициев,  туда, где горный хребет весело сияет, а леса и обрывы делают его диким и  мрачным.    

Спартак  остановился приблизительно в двух милях от Помпеи и, заняв несколько садов,  находившихся у самой дороги, разместил за живой благоухающей изгородью из  акаций, мирт и розмарина своих товарищей, число которых возросло за сутки до  трехсот человек; здесь он приказал им оставаться до восхода солнца.    

Вскоре  на вершине горы, которая в ночной темноте будто упиралась в голубой свод небес,  стали появляться то сероватые, то белые облака; постепенно светлея, они  походили на легчайшие клубы дыма, предвестника пожара, казалось неожиданно  возникшего и разгоравшегося на склонах соседних Апеннин и на самом Везувии.    

Облака  из белых превращались в розовые, из розовых в пурпурные; вскоре они заиграли золотыми  блестками, и по горе, которая до этого высилась черной и грозной гранитной  громадой, вдруг разлились потоки животвотворного, яркого солнечного света,  обрисовавшего его величественные очертания, склоны близких хребтов, покрытые  мрачной густой растительностью, страшные пропасти, зиявшие меж пепельно-серых  пластов застывшей лавы, и залитые солнцем цветущие холмы, которые тянулись на  несколько миль окрест и, словно у ног горделивого гиганта, раскинули чудесный  разноцветный ковер, сотканный из зелени и цветов.    

В те  времена Везувий имел совсем иную форму, чем теперь; он не был, как в наше  время, бушующим и страшным чудовищем. Вулканические извержения из его недр  происходили в столь отдаленные эпохи, что даже память о них едва сохранилась к  началу нашего повествования. Следами их остались на много миль тянувшиеся  вокруг горы слоистые отложения лавы, на которых осками были воздвигнуты города  Стабии, Геркуланум и Помпея. Огонь, клокочущий в жерле вулкана, уже много веков  не нарушал блаженства этих чудесных холмов, где под сапфировым небом, согретые  нежащим теплом, вдыхая напоенный благоуханиями чистый воздух, освежаемые прохладой  голубых тирренских вод, жили счастливейшие народы, воспетые поэтами как обитатели  преддверия элисия. Да, ни в одном уголке земного шара поэты не могли бы найти  такой прелести и даже во вдохновенном полете фантазии не могли создать более  чарующих картин, действительно достойных быть преддверием элисия.    

Единственным,  что нарушало счастье жителей Кампаньи, были подземные толчки и раскаты грома,  временами пугавшие население; но толчки эти повторялись так часто и были так  безвредны, что к ним здесь все уже привыкли и не обращали на них внимания.  Поэтому вся нижняя часть Везувия была сплошь покрыта оливковыми и плодовыми  деревьями, роскошными садами, виноградниками, рощами, застроена виллами и  дворцами и казалась одним сплошным садом, единым огромным городом.    

Везувий  и весь Байский, или Неаполитанский, залив, озаренные лучами восходящего солнца,  являли в это утро такую грандиозную, такую прекрасную и величественную картину,  что она вызвала возгласы Удивления и восторга у гладиаторов и их предводители.  Они умолкли и в изумлении предались созерцанию этого зрелища.    

Они  увидели Помпею, как будто отданную на произвол волн, богатую, царственную Помпею,  лишенную крепостных стен, что напоминало об участии ее обитателей восемнадцать  лет назад в гражданской войне против римлян; город был тогда взят войсками  Суллы, и, оказав ему милосердие, победитель разрушил только его стены. А  неподалеку от Помпеи находились разрушенные и сожженные Стабии, на развалинах  которых только еще начали возводить новые дома, – по всему видно было, как  жестоко поступил с их обитателями все тот же Сулла.    

Как ни  прекрасна была эта величественная картина восхода солнца, пленявшая душу любого  человека, Спартак быстро освободился от ее чар. Он окинул взглядом вершину  горы, стараясь определить, как далеко вверх тянется мощенная лавой дорога, у  которой он находился со своими товарищами, и доходит ли она до самой верхушки  горы. Но густые леса, покрывавшие вершину, не давали возможности проследить,  где оканчивалась эта дорога. После недолгого раздумья Спартак решил послать  Борторикса и тридцать наиболее ловких товарищей разведать дорогу, а сам с  главной частью отряда намеревался обойти соседние виллы и дворцы, чтобы  поискать оружия и освободить рабов. Ядро отряда из шестидесяти гладиаторов  должно было оставаться на прежнем месте, скрываясь за живой изгородью; здесь же  Борторикс и Спартак уговорились встретиться после разведки.    

Все было  сделано, как приказал Спартак. Борторикс возвратился через три часа. Спартак  уже был на месте; он раздобыл еще некоторое количество оружия и пополнил свой  отряд, в который влились двести гладиаторов и рабов, освобожденных на соседних  виллах. Рудиарий составил из своих пятисот воинов когорту в пять манипул. В  один из манипул, во главе которого был поставлен Борторикс, вошли восемьдесят  самых молодых и храбрых гладиаторов. Спартак вооружил их пиками и копьями и  назвал, согласно римскому строю, гастатами, то есть копьеносцами. Остальные  четыре манипула, по сто человек каждый, назывались так: фальгиферы – бойцы,  вооруженные косами; ретиарии – вооруженные трезубцами и вертелами; первый и  второй манипулы фракийцев – гладиаторы, вооруженные мечами, ножами и другим  коротким оружием. Во главе каждой группы в десять человек он поставил декана, а  во главе каждого манипула – по два центуриона, младшего и старшего. И тех и  других он выбрал из числа шестидесяти восьми гладиаторов, бежавших вместе с ним  из Капуи, так как знал их мужество и отвагу и мог вполне на них положиться.    

Борторикс  сообщил Спартаку, что дорога, около которой они находятся, примерно на две мили  пролегает по склону горы, затем переходит в узкую тропинку, которая ведет через  леса к вершине, но, достигнув определенной высоты, теряется среди недоступных  скал и обрывов.    

– О,  наконец-то после стольких испытаний великие боги начинают нам покровительствовать! –  ликуя, воскликнул Спартак. – Там, наверху, в этой лесной глуши, где  гнездятся орлы и устраивают свое логово дикие звери, в местах, недоступных для  человека, мы водрузим наше знамя свободы. Лучшего места судьба не могла бы нам  предоставить… Идемте!    

И как  только когорта гладиаторов двинулась по направлению к вершине Везувия, Спартак  вызвал к себе девять гладиаторов из школы Лентула и, щедро снабдив их деньгами,  приказал немедленно по разным дорогам отправиться троим в Рим, троим в Равенну  и троим в Капую, чтобы предупредить товарищей по несчастью, живших в школах  этих трех городов, о том, что Спартак с пятьюстами гладиаторами расположился  лагерем на Везувии, и сказать, что те, кто готов бороться за свободу в одиночку  ли, манипулами или легионами, должны поскорее явиться к нему.    

Посылая  трех гонцов в каждый из указанных городов, Спартак рассудил, что даже в худшем  случае, если некоторые будут схвачены в дороге, по крайней мере трое из девяти  дойдут до назначенного места. Спартак простился с этими девятью гладиаторами и  посоветовал им держаться осторожно. В то время как они спускались к подошве  горы, рудиарий догнал головной отряд колонны, быстрым маршем поднимавшейся к  вершине.    

Вскоре  когорта гладиаторов оставила дорогу, по обе стороны которой тянулись сады, домики  и виноградники, и добралась до лесистой части горы; чем круче делался подъем,  тем уединеннее становились места, тем глуше была тишина, царившая в этих лесах.  Постепенно кустарники и низкорослые деревья сменились терновником, падубами,  вязами, вековыми дубами и высокими тополями.    

В начале  подъема гладиаторы встречали по дороге много земледельцев и крестьян, которые  несли в корзинках или везли на осликах зелень и фрукты для продажи на рынке в  Помпее, Неаполе и Геркулануме. На отряд вооруженных людей они смотрели с  изумлением и страхом. Когда гладиаторы углубились в леса, им попадались только  одинокие пастухи с маленькими стадами овец и коз, которые паслись среди кустарников,  скал и круч.    

Время от  времени эхо грустно повторяло блеяние этих жалких стад.    

Через  два часа трудного подъема когорта Спартака добралась до большой площадки, расположенной  на вулканической скале, на несколько сот шагов ниже главной вершины Везувия, покрытой,  точно огромной пеленой, глубоким слоем вечного снега. Здесь Спартак решил  сделать привал и. пока солдаты отдыхали, обошел всю площадку; с одной стороны  «от нее вилась крутая, скалистая тропинка: по ней поднялись сюда гладиаторы; с  другой стороны высились неприступные скалы; с третьей открывался вид на противоположный  склон горы, у подножия которой ниже лесистых обрывов расстилались залитые  солнцем поля, виноградники, оливковые рощи и луга; это были обширные цветущие  области Нолы и Нуцерии, тянувшиеся до склонов Апеннин, видневшихся на  горизонте. Всходить и спускаться здесь было еще труднее, чем со стороны Помпеи,  и, следовательно, с этой стороны площадка была защищена от нападения.    

Место,  выбранное Спартаком для лагеря, было также безопасно и неприступно и с юга, со  стороны Салерна, так как площадка обрывалась тут на краю пропасти с такими  отвесными стенками, что она была похожа на колодец, – взобраться по ним не  могли не только люди, но даже и козы.    

Пропасть,  в которую свет проникал только через расщелины скал, заканчивалась пещерой, а  из нее неожиданно открывался выход на цветущую часть горного склона,  тянувшегося на много миль, вплоть до равнины.    

Тщательно  исследовав площадку, Спартак убедился, что место, выбранное для лагеря, очень  удачно, – здесь можно было продержаться, пока подойдут подкрепления из  Капуи, Рима и Равенны. Он приказал манипулу фракийцев, вооруженных топорами и  секирами, нарубить в ближайшем лесу дров и зажечь костры, которые должны были  защитить гладиаторов от ночных заморозков, весьма ощутительных в феврале на такой  высоте.    

Он  поставил небольшую охрану у почти неприступного края площадки, выходившего на восточный  склон горы, а другой отряд численностью в полманипула нес охрану со стороны  Помпеи, откуда они поднялись к вершине; с тех пор площадка стала именоваться  лагерем гладиаторов и сохранила это название надолго.    

В  сумерки вернулся манипул, отправленный за дровами; фракийцы принесли не только  дров для костров, но и ветви и хворост, чтобы сделать шалаши и заграждения,  насколько это позволяла каменистая почва. Гладиаторы под руководством Спартака  перегородили тропинку, по которой они пришли, завалив ее деревьями и  каменистыми глыбами, вырыли поперек нее широкий ров и забросали деревья и камни  землей, так что за короткое время выросла земляная насыпь, укрепившая лагерь с  единственно уязвимой стороны. За этим заграждением расположилась половина манипула,  выделенного для несения охраны, а впереди нее, на некотором расстоянии друг от  друга, расставлены были часовые таким образом, что самый отдаленный пост  находился на расстоянии полумили от лагеря.    

Вскоре  гладиаторы, утомленные заботами и трудами последних дней, уснули, и уже в час  первого факела на площадке царили тишина и спокойствие. Догоравшие костры  освещали неподвижные фигуры спящих и черные скалы, служившие фоном этой  фантастической картины.    

Бодрствовал  один только Спартак; его высокая атлетическая фигура, освещенная угасающими  огнями костров, четко выделялась в полумраке, словно призрак одного из тех  гигантов, которые, согласно мифическим сказаниям, объявили войну Юпитеру и  разбили лагерь на Флегрейских полях возле Везувия, решив взгромоздить здесь  горы на горы, чтобы штурмовать небо.    

Среди  величавой всеобъемлющей тишины Спартак долго стоял неподвижно и, подложив  правую руку под левую, висевшую на перевязи, смотрел на море, расстилавшееся  внизу у подножия, не отрывая взгляда от огонька одного из кораблей, которые  стояли в гавани Помпеи.    

Но в то  время как взгляд его был устремлен на этот свет, сам он погрузился в думы и размышления,  которые увели его далеко-далеко. Мысль его витала над горами родной Фракии, ему  вспомнились годы беспечного детства и юности, счастливые годы, которые  пронеслись, как легкое дуновение нежного ветерка. Неожиданно лицо его, ставшее  было таким спокойным и ясным, опять омрачилось: он вспомнил нашествие Римлян,  кровопролитные битвы, поражение фракийцев, их уничтоженные стада, разрушенные  дома, рабство близких и…    

Вдруг  Спартак, уже более двух часов погруженный в эти воспоминания и мысли, вздрогнул  и прислушался, повернув голову к тропинке, идущей со стороны Помпеи, по которой  сюда пришли гладиаторы. Ему почудился какой-то шум. Но повсюду было тихо,  только легкий ветерок порой шевелил листву в лесу.    

Спартак  уже собирался прилечь под навесом, который, несмотря на все протесты, товарищи  соорудили для него из ветвей деревьев, покрыв их козлиными шкурами и шкурами  овец, взятыми из дворцов и вилл, где они побывали за последние дни. Но сделав  несколько шагов, он снова остановился, опять прислушался и сказал про себя:  «Нет, так и есть… Там солдаты взбираются на гору!»    

Он  повернул к насыпи, сооруженной накануне вечером, и прошептал, как будто говорил  с самим собой:    

– Так  скоро? Не верится!    

Он не  дошел еще до того места, где стояла на страже половина манипула гладиаторов,  как оттуда до него долетел неясный говор приглушенных голосов, и в тишине ночи  он ясно услышал громкий окрик стоявшего впереди часового:    

– Кто  идет?..    

И сейчас  же, еще громче:    

– К  оружию!    

За валом  на мгновение произошло некоторое замешательство: гладиаторы вооружались и выстраивались  в боевом порядке позади прикрытия.    

В эту  минуту к сторожевому посту подошел Спартак с мечом в руке и очень спокойно сказал:    

– На  нас готовится нападение… Но с этой стороны никто не проберется.    

– Никто! –  единодушно воскликнули гладиаторы.    

– Пусть  один из вас пойдет в лагерь, подаст сигнал тревоги и от моего имени потребует соблюдения  порядка и тишины.    

Тем  временем часовой услышал от подходивших условный пароль «Верность и победа», и,  пока декан побежал с восемью или десятью солдатами посмотреть, кто идет, весь  лагерь уже проснулся. В несколько секунд, без шума, без смятения, все  гладиаторы были вооружены, каждый занял свое место в манипуле, и когорта  выстроилась, как будто она состояла из старых легионеров Мария или Суллы,  готовая мужественно отразить любую атаку.    

В то  время как декан, соблюдая всевозможные предосторожности, разузнавал, что за  отряд приближается к лагерю, Спартак с половиной сторожевого манипула молча  стоял за насыпью, повернувшись в сторону тропинки; они прислушивались, стараясь  узнать, что там происходит. Вдруг раздался радостный голос декана:    

– Это  Эномай!    

И сейчас  же все следовавшие за ним гладиаторы повторили:    

– Эномай!    

Через  секунду послышался громоподобный голос германца:    

– Верность  и победа! Да, это я, а со мной девяносто наших товарищей, бежавших из Капуи.    

Легко  себе представить радость Спартака. Он бросился через насыпь навстречу Эномаю.  Они обняли друг друга крепко, по-братски, причем Эномай старался не задеть  больной руки рудиария.    

– О  Эномай, дорогой мой! – воскликнул фракиец в порыве глубокой радости. –  Я не надеялся так скоро увидеть тебя!    

– Я  тоже, – ответил германец, поглаживая своими ручищами светловолосую голову  Спартака и время от времени целуя его в лоб.    

Когда  окончились приветствия, Эномай принялся рассказывать Спартаку все по порядку.  Его отряд больше часа отбивался от римских когорт; римляне разделились на две  части, одна вступила в рукопашную схватку, а другая направилась по улицам Капуи  в обход, намереваясь ударить с тыла. Эномай разгадал их план; бросив защиту  заграждений, сооруженных поперек дороги, и зная, что скрывшимся со Спартаком товарищам  достаточно было одного часа, чтобы уйти от опасности, он решил отступить,  приказав гладиаторам, сражавшимся вместе с ним, рассыпаться, спрятаться  где-нибудь, а завтра, сменив одежду, выйти поодиночке из города. Встреча была  назначена под арками акведука; Эномай должен был ждать товарищей до вечера, а  затем отправиться в путь. Он рассказал также о том, как более двадцати  товарищей по несчастью погибли в ночном сражении около школы Лентула, как из  ста двадцати гладиаторов, сражавшихся с ним против римлян и потом, по его  совету, рассыпавшихся поодиночке, к акведуку пришло только девяносто человек;  выступив в прошлую ночь, они обходными путями дошли до Помпеи, где встретили одного  из гонцов Спартака, посланного в Капую. От него они получили самые точные сведения  о том месте, где расположились лагерем беглецы из школы Лентула.    

Приход  этого шестого манипула вызвал в лагере огромную радость. В костры подбросили  дров, приготовили вновь прибывшим скромное угощение: хлеб, сухари, сыр, фрукты  и орехи. В общем шуме голосов нельзя было разобрать, кто встречал и кого  встречали. Все смешалось: восклицания, вопросы, ответы, рассказы. «О, ты  здесь?» – «Как поживаешь?» – «Как шли?» – «Как добрались сюда?» – «Место  удобное, здесь можно защищаться…» – «Да, мы счастливы!» – «А как было в Капуе?»  – «А как товарищи?» – «Как Тимандр?» – «Бедняга!» – «Умер?..» – «Смертью  храбрых!» – «А Помпедий?» – «С нами!» – «С нами?» – «Эй, Помпедий!» – «А как школа  Лентула?» – «Растает, как снег на солнце». – «Все придут?» – «Все».  Подобные вопросы и восклицания слышались со всех сторон.    

В шумных  разговорах, в излияниях надежд и чаяний, воскресших в душах гладиаторов с  приходом товарищей, прошло немало времени. Соратники Спартака еще долго не  спали, и только глубокой ночью тишина и покой воцарились в лагере восставших.    

На  рассвете, по приказу Спартака, десять человек рабов и гладиаторов затрубили в  рожок, заиграли на свирелях и флейтах, чтобы разбудить спавших гладиаторов.  Построив товарищей в боевом порядке, Спартак и Эномай сделали им смотр, отдавая  новые приказания, внося необходимые изменения в те, что были даны раньше,  воодушевляя и ободряя каждого воина, старались вооружить всех как можно лучше.  Затем была произведена смена караула и отправлены из лагеря два манипула – один  на поиски продовольствия, другой в – лес за дровами.    

Гладиаторы,  оставшиеся в лагере, следуя примеру Спартака и Эномая, взяли топоры и разные  земледельческие орудия, которых оказалось немало, и принялись вытаскивать из  скал камни, которые могли быть использованы для метания в неприятеля из пращей,  изготовленных из веревок, которыми они располагали. Камни эти гладиаторы  предусмотрительно заостряли с одной стороны и складывали в огромные кучи по  всему лагерю. Особенно много камней было заготовлено и сложено в той части  лагеря, которая была обращена к Помпее, так как прежде всего отсюда следовало  ожидать нападения.    

Эта  работа заняла у гладиаторов весь день и всю ночь. На третий день весь лагерь  разбудили на рассвете крики часовых: «К оружию!» Две когорты римлян  численностью около тысячи человек во главе с трибуном Титом Сервилианом  карабкались по горе со стороны Помпеи, намереваясь напасть на гладиаторов в их  убежище.    

Через  два дня после той бурной ночи, когда Сервилиану удалось помешать восстанию  десяти тысяч гладиаторов школы Лентула, ему сообщили, что Спартак и Эномай с  несколькими сотнями восставших ушли по направлению к Везувию и якобы грабят  виллы, мимо которых проходят (это была заведомая ложь, кем-то  распространявшаяся клевета), что Спартак освобождает рабов и призывает их всех  браться за оружие (это было верно). Трибун помчался в капуанский сенат и в  сенат республики. Перепуганные, дрожащие от страха сенаторы собрались в храме  Юпитера Тифатского. Рассказав обо всем происшедшем и о том, что он предпринял  для спасения Капуи и республики, Сервилиан испросил у сената разрешения  высказать свое мнение и предложить меры, которые, как он полагал, позволят  подавить восстание в самом зародыше.    

Получив  такое разрешение, отважный юноша, надеявшийся заслужить подавлением восстания  великие почести и повышение, принялся доказывать, насколько опасно было бы  оставить Спартака и Эномая в живых и дать им возможность свободно передвигаться  по полям хотя бы в течение нескольких дней, так как к восставшим ежечасно  присоединяются рабы и гладиаторы и опасность все увеличивается. Сервилиан  утверждал, что необходимо идти вслед за бежавшими, настигнуть их и уничтожить,  а головы их для устрашения всех десяти тысяч гладиаторов насадить на копья и  выставить в школе Лентула Батиата.    

Этот  совет понравился капуанским сенаторам, пережившим немало тревожных часов; они  страшились мятежа гладиаторов; тревога и беспокойство отравляли их мирное,  беспечальное, праздное существование. Они одобрили предложение Тита Сервилиана  и опубликовали декрет, в котором за головы Спартака и Эномая была назначена  награда в два таланта. Вместе с товарищами их заочно приговорили к распятию на  крестах, как людей подлых, а теперь ставших еще более подлыми, ибо они  превратились в разбойников с большой дороги. Как свободным, так и рабам, под  угрозой самых строгих наказаний, воспрещалось оказывать им какую-либо помощь.  Вторым декретом капуанский сенат поручал трибуну Титу Сервилиану возглавить  командование одной из двух когорт легионеров, находившихся в Капуе, другой же  когорте, совместно с городскими солдатами, под началом центуриона Попилия,  приказано было остаться для наблюдения за школой Лентула и для защиты города.  Сервилиану также было предоставлено право взять в соседнем городе Ателле еще  одну когорту и с этими силами отправиться для подавления «безумного восстания».    

Декреты  были переданы на утверждение префекту Меттию Либеону, который все еще не мог  прийти в себя от мощного пинка Эномая. Либеон с ума сходил от страха, его  трясла лихорадка; два дня он не вставал с постели; он готов был подписать не  два, а десять тысяч декретов, только бы избавиться от опасности пережить еще  раз такие страсти, как в ту памятную ночь, последствия которой он еще живо помнил.    

Тит  Сервилиан выступил в ту же ночь; в Ателле он получил вторую когорту и во главе  тысячи двухсот человек, совершив переход по самой короткой дороге, появился у  Везувия. Жители окрестных деревень показали ему, где укрылись гладиаторы.    

Ночь Тит  Сервилиан простоял у подошвы горы и на заре, произнеся краткую пылкую речь  перед своими солдатами, приступил к штурму вершины; когда солнце стало  всходить, он уже находился вблизи лагеря гладиаторов.    

Хотя  римские когорты и продвигались молча, соблюдая осторожность, стоявший впереди  часовой гладиаторов заметил их на расстоянии выстрела из самострела. Прежде чем  они приблизились к часовому, он подал сигнал тревоги и отступил к соседнему  часовому, и так, передавая сигнал один другому, они подняли в лагере всех на  ноги и отступили за насыпь, где находились гладиаторы сторожевого полуманипула.  Вооружившись пращами и метательными снарядами, часовые были готовы обрушить на  римских легионеров град камней.    

Когда  прозвучал среди одиноких горных скал сигнал тревоги и эхо повторило его в недоступных  пещерах, гладиаторы поспешно выстроились в боевом порядке. Тем временем трибун  Сервилиан первым бросился вперед, и его яростный боевой клич повторили ряд за  рядом тысяча двести легионеров. Этот крик вскоре перешел в зловещий рев, похожий  на рев бушующего моря, – протяжный, дикий и оглушительный клич атаки –  подражание крику слона «барра», с которым римские легионеры обычно бросались на  врагов.    

Но едва  только Сервилиан и передние ряды когорты приблизились к насыпи, как пятьдесят  гладиаторов, стоявших позади нее, обрушили на римлян град камней.    

– Вперед!..  Вперед во имя Юпитера Статора! Смелее! Смелее! – восклицал отважный трибун. –  В один миг мы ворвемся в лагерь этих грабителей и всех изрубим в куски!    

Град  камней становился все гуще, но римляне, несмотря на ушибы и раны, продолжали бежать  к валу, а достигнув его, пустили в ход свое оружие и принялись что было силы  метать дротики в тех гладиаторов, которые не были защищены насыпью.    

Крики  усиливались, схватка переходила в ожесточенное кровопролитное сражение.    

Спартак  следил за всем происходившим с вершины скалы, на которой стояло в боевом порядке  его войско; с проницательностью, достойной Ганнибала или Александра  Македонского, он сразу заметил, к какой серьезной ошибке привели римского начальника  юношеская опрометчивость и дерзкая самоуверенность. Солдаты Сервилиана  вынуждены были сражаться сомкнутым строем на узкой тропинке. Там их фронт не  мог быть шире, чем десять человек в ряд. Вследствие этого глубокая и плотная  колонна римлян оказалась под градом камней, которыми их осыпали гладиаторы, и  ни один камень не падал бесцельно. Спартак понял эту ошибку и воспользовался ею  так, как это ему позволяла обстановка. Он выдвинул своих воинов вперед и,  расположив их в два ряда во всю ширину площадки на той стороне, откуда началась  атака, приказал метать в неприятеля камни непрерывно и изо всех сил.    

– Не  пройдет и четверти часа, – воскликнул Спартак, заняв первое место на краю  площадки и бросая камни в легионеров, – как римляне обратятся в бегство, а  затем, следуя за ними по пятам, мы мечами довершим свое дело!    

Все  произошло так, как предвидел Спартак. Невзирая на то, что отважный трибун  Сервилиан и многие храбрые легионеры достигли насыпи и, поражая копьями  гладиаторов, старались проникнуть на вал, им было оказано мощное сопротивление.  Легионеры, бежавшие в хвосте колонны, даже не имели возможности воспользоваться  копьями и мечами, а между тем град камней усиливался с каждой минутой. Камни  дробили шлемы и латы, наносили ушибы, вызывали кровоподтеки, попадали в голову,  оглушали, валили с ног. Вскоре колонна нападавших дрогнула, подалась назад и  пришла в расстройство. Напрасно Сервилиан, надрывая и без того охрипший голос,  требовал от своих солдат невозможного, – чтобы они выдерживали страшный  ураган камней. Наступавшие в задних рядах, сильнее страдавшие от метательных  снарядов гладиаторов, все энергичнее напирали на передних, и это вызывало общий  беспорядок. Началась давка, легионеры опрокидывали друг друга и топтали  упавших, спасаясь бегством.    

Римляне  обратились в бегство; те, что были сзади, очутились теперь впереди. Гладиаторы,  пылая жаждой мести, преследовали нападавших, и вся эта длинная вереница людей,  несшихся от насыпи вниз, издали могла показаться огромной змеей, ползущей и  извивающейся по склону горы.    

Тогда  гладиаторы выскочили за насыпь и бросились преследовать римлян. Легионеры были  разбиты наголову.    

Короткое  сражение, неожиданно окончившееся полным поражением римлян, отличалось одной особенностью:  свыше двух тысяч его участников, одни убегая, другие преследуя, не могли  сражаться. Римляне, даже того желая, не могли бы остановиться, оттого что  бежавших впереди теснили сзади, а они в свою очередь теснили передних. По той  же причине не могли остановиться и гладиаторы. Узкая тропинка, замкнутая скалами,  и крутизна каменного ската придавали этому людскому потоку роковую быстроту;  подобно сорвавшейся лавине, он мог остановиться только у подошвы горы.    

И  действительно, только там, где тропинка переходила в широкую дорогу, а склон  горы стал более отлогим, убегавшие могли рассыпаться по соседним полям и  ближайшим садам. Только там гладиаторы смогли развернуться и, окружив  легионеров, рубить их направо и налево.    

Сервилиан  остановился около нарядной виллы; напрягая все силы, он звал к себе своих солдат,  продолжая оказывать гладиаторам упорное сопротивление. Но лишь немногие из  легионеров откликнулись на его призыв и попытались отбросить неприятеля;  центуриону Гаю Элпидию Солонию удалось собрать человек пятьдесят легионеров, и  этот отряд, яростно отбиваясь, приостановил преследование. То тут, то там какой-нибудь  оптион[155]  или декан, побеждавшие когда-то тевтонов и кимвров в легионах Мария, греков и  Митридата под началом Суллы, пытались собрать горсточку храбрецов, все еще  надеясь, что боевое счастье улыбнется им. Но все их усилия были напрасны.  Основная масса легионеров пришла в смятение, охваченные паникой легионеры разбежались  в разные стороны; каждый думал только о собственном спасении.    

Спартак  с манипулом гладиаторов теснил Сервилиана и сотню его храбрецов. Схватка была  жестокой и кровопролитной. Сервилиан пал от руки Спартака. Число гладиаторов,  окруживших отряд, росло с каждой минутой, и вскоре римляне были перебиты. А в  это время Эномай, раскроив ударом меча череп отважному центуриону Солонию,  преследовал уцелевших его легионеров.    

Обе  когорты римлян потерпели полное поражение: более четырехсот легионеров были убиты,  свыше трехсот ранены; пленных обезоружили и по приказу Спартака отпустили на  волю. Победители потеряли тридцать человек убитыми и около пятидесяти –  ранеными.    

Немного  позже полудня гладиаторы, захватив добычу, надев взятые у врага шлемы и латы,  вооружившись их копьями, стрелами и опоясавшись их мечами, вернулись на Везувий  в свой лагерь. Они принесли с собой огромное количество оружия, которым теперь  могли снабдить своих товарищей, в большом числе стекавшихся к ним на помощь.    

 Глава двенадцатая    

О ТОМ, КАК БЛАГОДАРЯ  СВОЕЙ ПРОЗОРЛИВОСТИ И ЛОВКОСТИ СПАРТАК ДОВЕЛ ЧИСЛО СВОИХ СТОРОННИКОВ С ШЕСТИСОТ  ЧЕЛОВЕК ДО ДЕСЯТИ ТЫСЯЧ    

     

Как  только весть о поражении когорт Сервилиана, отправленных для преследования  гладиаторов, бежавших из Капуи, облетела соседние города, по всей Кампанье  поднялась сильная тревога; все были ошеломлены, узнав подробности разгрома  легионеров.    

Нола,  Нуцерия, Геркуланум, Байи, Неаполь, Мизены, Кумы, Капуя и другие города этой  плодороднейшей провинции спешно готовились к обороне; вооруженные граждане дни  и ночи стояли на страже у городских ворот и на бастионах. Помпея, стены которой  были снесены, не дерзнула оказать сопротивление гладиаторам, не раз  появлявшимся в городе за продовольствием. К удивлению жителей, они вели себя не  как враги или толпа дикарей, а как самое дисциплинированное войско.    

Тем  временем префекты городов слали одного за другим гонцов к Меттию Либеону, префекту  всей провинции, требовали принятия безотлагательных мер против растущей  опасности. Растерявшийся, перепуганный Меттий, в свою очередь, посылал гонцов в  римский сенат, заклиная его поскорее направить подкрепление.    

В Риме,  по-видимому, не были склонны серьезно считаться с бунтом гладиаторов. Только  Сергий Катилина и Юлий Цезарь понимали, насколько значительно и опасно это  восстание рабов; им были известны его корни, все его нити и размах, они знали и  храбрейшего вождя гладиаторов. Кроме них, никто не думал о когортах, наголову  разбитых гладиаторами, тем более что солдаты, спасшиеся бегством, рассказывая подробности  сражения, с некоторым основанием обвиняли во всем самонадеянного и  невежественного трибуна Сервилиана, прозванного ими в насмешку «маленьким  Варроном». С другой стороны, Рим в это время вынужден был вести войны с более  серьезными и опасными врагами: против его владычества восстала почти вся  Испания во главе с бесстрашным и осторожным Серторием. Храбрость юного Помпея и  тактика старого, опытного Метелла пасовали перед его умом и смелостью.  Одновременно против римлян выступил и могущественный Митридат; он же разбил  Марка Аврелия Котту, бывшего в том году консулом вместе с Луцием Лицинием  Лукуллом.    

Хотя  консул Лукулл находился еще в Риме, все его помыслы были направлены на то,  чтобы собрать назначенные для похода легионы и выступить против Митридата,  победы которого тревожили Рим и сенат; с одобрения сената Лукулл послал в  Кампанью против гладиаторов храброго и опытного трибуна Клодия Глабра, дав ему  для борьбы с восставшими шесть когорт, то есть около трех тысяч легионеров.    

Пока  Клодий Глабр снаряжал отданные в его распоряжение когорты, чтобы выступить против  гладиаторов, последние умело воспользовались плодами своих побед: за двадцать  дней число их с шестисот, каким оно было в день сражения с Титом Сервилианом,  возросло до тысячи двухсот теперь уже хорошо вооруженных воинов, готовых отдать  свою жизнь за дело свободы.    

Спартак,  прекрасно зная боевые порядки греческих фаланг, фракийского войска, армий  Митридата, а также и латинских легионов, в рядах которых он сражался, был  страстным приверженцем римского строя и полагал, что нет лучшей и более  разумной тактики, чем тактика римлян, этого поистине народа-воина. Бесчисленные  победы латинян над презирающими смерть и отлично владеющими оружием народами он  приписывал прежде всего дисциплине, боевому порядку и структуре римских  легионов, а завоевание Римом почти всего мира – военной доблести латинян.    

Спартак,  как это уже было сказано, старался создать и сформировать войско гладиаторов,  следуя принципам боевого строя и порядков римского войска.    

И когда  после победы над Титом Сервилианом он вступил в Помпею, то заказал значок для  первого легиона гладиаторов. На древке, там, где у римлян был укреплен орел,  Спартак велел прикрепить красную шапку – головной убор рабов, которых господа  их собирались отпустить на свободу; под шапкой он велел прибить небольшое  бронзовое изображение кошки, потому что кошку – самое свободолюбивое животное,  согласно мифологии, – помещали, как символ, у ног статуи Свободы. Кроме  того, по римскому же обычаю, он назначил значки и центуриям; к древку были  прикреплены две соединенные руки, тоже из бронзы, а под ними – маленькая Шапка  с двумя номерами – когорты и легиона. Спартак, хотя и смог выступить лишь с  небольшим вооруженным отрядом, нисколько не сомневался, что к нему  присоединятся все гладиаторы Италии и что со временем возглавляемая им армия  будет иметь много легионов и много когорт.    

Обосновавшись  на Везувии и прилегающих к нему равнинах, Спартак ежедневно и подолгу заставлял  свои отряды упражняться и изучать тактические приемы римских легионов:  раздвигать и смыкать ряды, сходиться в намеченном пункте, делать обходные  маневры, поворачиваться направо и налево, строиться в колонну и в три боевые  линии, из третьей, перейдя через вторую, занимать место в первой линии и  т. д. Собрав трубы и букцины, отнятые у легионеров Сервилиана, Спартак  составил оркестр трубачей и научил их трубить утреннюю зорю, сбор и сигнал к атаке.    

Таким  образом, Спартак с прозорливостью истинного полководца с пользой употребил время,  которое поневоле дал ему противник, и занялся обучением своих солдат военному  мастерству, тактике ведения боя: он готовился оказать упорное сопротивление  врагу, нападения которого ожидал со дня на день.    

Действительно,  Клодий Глабр не замедлил явиться. Собрав свои когорты, он ускоренным маршем  двинулся против гладиаторов.    

Энергично  поддерживая строжайшую дисциплину среди своих воинов, Спартак в короткое время  завоевал симпатии местных пастухов и дровосеков; поэтому еще за сутки до  появления Клодия он уже знал, что враг подходит и сколько у него войска.  Спартак понимал, что тысяча двести воинов – сила недостаточная для сражения в  открытом поле против трех с лишним тысяч римских легионеров. Он отступил в свой  лагерь на Везувий и здесь стал ожидать неприятеля.    

Атака,  по всей видимости, должна была начаться после полудня, в двадцатый день пребывания  гладиаторов на Везувии. Примерно около этого часа манипул легко вооруженных  пехотинцев, рассыпавшись цепью по лесу, тянувшемуся по обеим сторонам тропинки,  и медленно взбираясь вверх, приблизился к лагерю гладиаторов и стал осыпать его  стрелами. Но расстояние, отделявшее стрелков от лагеря, было значительным, и  стрелы существенного вреда не причиняли; несколько гладиаторов, в том числе и  Борторикс, были ранены. Самому неприятелю почти не причинил вреда град камней,  которые метали гладиаторы, – легионеры укрывались за деревьями, а в тот момент,  когда Спартак приготовился выйти из лагеря и атаковать их, пращники вдруг быстро  отошли, совершенно прекратив наступление. Фракиец понял, что поражение  Сервилиана послужило хорошим уроком новому полководцу римлян, научив его  считаться как с местоположением, так и тактикой неприятеля. Спартаку было ясно,  что атаки против его лагеря, подобные первой, больше не повторятся. Клодий  прибегнет к иному маневру: он постарается выманить гладиаторов с площадки для  того, чтобы сразиться с ними в выгодных для римлян условиях.    

Именно с  этой целью Клодий послал легкую пехоту наверх разведать, все ли еще гладиаторы  находятся в своем лагере. Удостоверившись в этом, Клодий, прекрасно знавший эти  края – во время гражданской войны он сражался здесь под начальством Суллы и  прошел всю Кампанью, – потирал себе руки и с улыбкой удовлетворения,  которая редко появлялась на его толстых строгих губах и так не шла к его загорелому  сердитому лицу, воскликнул:    

– Значит,  мышь в западне!.. Через пять дней все они сдадутся на милость победителя.    

Окружавшие  его центурионы и оптионы недоуменно смотрели друг на друга, не понимая слов  трибуна; но вскоре все стало ясно: Клодий привел с собою две тысячи человек;  третью тысячу он оставил на широкой консульской дороге у подошвы горы под  начальством центуриона Марка Валерия Мессалы Нигера; своим четырем когортам он  приказал следовать дальше вверх по склону Везувия, до того места, где начинались  леса и вместо дороги шла извилистая тропинка, по которой только и можно было  проникнуть в лагерь гладиаторов. Там он остановил свое войско и, выбрав удобное  место, приказал разбить лагерь. Вслед за этим он немедленно послал одного из  помощников центуриона к Валерию Мессале Нигеру с приказанием точно осуществить  заранее условленный маневр.    

Марку  Валерию Мессале Нигеру, которому предстояло через девять лет после описываемых  нами событий стать консулом, было тогда не более тридцати трех лет; он  отличался смелостью, честолюбием и жаждал военных отличий. Во время гражданской  войны Мессала сражался в войсках Суллы и проявил там доблесть, а за четыре года  до выступления гладиаторов отправился с Аппием Клавдием Пульхром в Македонию  сражаться против недовольных Римом провинций, главным образом против фракийцев,  которые поднялись на борьбу с невыносимым гнетом римлян.    

За  храбрость, проявленную Валерием Мессалой в сражении на Родопских горах, он был  награжден гражданским венком и званием центуриона. Немного времени спустя хилый  Аппий Клавдий Пульхр умер, война прекратилась, и молодой Мессала вернулся в  Рим. В тот день, когда в Рим прибыли вести о восстании гладиаторов, Мессала  готовился следовать за консулом Лукуллом к Черному морю. Но так как Лукулл  собирался отправиться в эту экспедицию не раньше весны, Мессала испросил  разрешение следовать за Клодием Глабром и принять участие в карательной  экспедиции против гладиаторов. Надменный Валерий Мессала принадлежал к числу  тех патрициев, у которых одна лишь мысль о войне с гладиаторами вызывала улыбку  жалостливого презрения.    

К жажде  славы у Мессалы Нигера в данном случае примешивалась безудержная ненависть к  Спартаку. Он был родственником Валерии Мессалы, вдовы Суллы, и, когда до него  дошли вести о ее любовной связи со Спартаком, он воспылал безумным гневом,  считая эту связь позором; он не пожелал больше видеть свою родственницу, а  Спартака возненавидел всеми фибрами души, считая, что подлый гладиатор осквернил  имя Мессалы.    

Получив  приказ трибуна Клодия Глабра, Мессала двинулся со своими двумя когортами вдоль  подножия Везувия, огибая гору. Через несколько часов он достиг склона,  обращенного в сторону Нолы и Нуцерии, затем вышел на плохую горную дорогу, по  которой его войска шли до тех пор, пока она не оборвалась среди пропастей, скал  и обвалов. Здесь Мессала остановил когорты и приказал разбить лагерь.    

Мы не  станем описывать, как оба римских отряда, один по одну сторону горы, другой по  другую, за два часа с небольшим соорудили лагеря, как обычно, квадратной формы,  окружили их рвом, а с внутренней стороны – земляным валом, защищенным вверху  густым частоколом. Быстрота, с которой римляне строили свои прекрасно  укрепленные лагеря, всем известна по хвалебным описаниям историков и военных  специалистов, и нам осталось бы только повторять эти восхваления.    

Итак,  Клодий Глабр с одной стороны Везувия, а Мессала Нигер – с другой к вечеру расположились  со своими войсками и заперли оба имевшихся в распоряжении гладиаторов выхода из  их лагеря.    

Теперь  римские когорты поняли план своего предводителя; они ликовали при мысли, что  мышь действительно оказалась запертой в мышеловке.    

Предусмотрительный  и осторожный Клодий послал только одну тысячу человек охранять тропинку, ведшую  к Ноле: он знал, что почти отвесная крутизна горы с этой стороны была очень  серьезным препятствием спуску гладиаторов. Главные же силы он сосредоточил у  дороги со стороны Помпеи; здесь спуск был несравненно удобнее, и, вероятнее  всего, именно здесь следовало ожидать атаку.    

На заре  следующего дня Спартак, обходя по своему обыкновению площадку, увидел под  скалами, обращенными к Ноле, лагерь врагов и, хотя еще не заметил лагеря Клодия  – его закрывали леса, – все же заподозрил что-то недоброе. Решив выяснить  положение, он во главе двух манипул стал спускаться по тропинке, ведущей к  Помпее. Не прошел он и двух миль, как его авангард обнаружил часовых римского  лагеря и обменялся с ними несколькими дротиками и стрелами. Спартак остановил  свой отряд, а сам направился к тому месту, где находился его авангард, и тут  перед глазами пораженного гладиатора предстал римский лагерь во всей его  грозной мощи.    

Спартак  побледнел и, не произнеся ни слова, устремил глаза на подымающийся перед ним  вал, который произвел на него такое впечатление, какое на заживо погребенного  при пробуждении произвело бы прикосновение к холодной и тяжелой крышке гроба.    

Римские  часовые при первом появлении авангарда гладиаторов подали сигнал тревоги, тотчас  же из лагеря выступила одна центурия и двинулась вперед, пуская стрелы в  Спартака. Фракиец, поняв, что гладиаторы заперты врагом и обречены на верную  гибель, не двигался, не замечал дротиков, падавших со свистом вокруг него, хотя  любой мог его поразить.    

Его  пробудил от оцепенения декан авангарда, сказав:    

– Спартак,  что же нам делать? Идти вперед и сразиться или отступать?    

– Ты  прав, Алкест, – печально ответил фракиец. – Надо отступать.    

Авангард  возвращался быстрым шагом, вслед за ним медленно шел Спартак к двум ожидавшим  его манипулам.    

В  глубокой задумчивости он повел их обратно.    

Римская  центурия некоторое время преследовала гладиаторов, осыпая их стрелами, но вскоре  получила приказ вернуться в лагерь.    

Взойдя  на площадку, Спартак призвал к себе Эномая и Борторикса, который хотя и был ранен,  но не утратил уверенности и рвения; были приглашены и другие наиболее опытные и  храбрые военачальники. Фракиец повел их всех по направлению к Ноле. Он показал  им раскинувшийся внизу неприятельский лагерь, объяснил, в каком критическом  положении они оказались, и спросил, что, по их мнению, следовало бы предпринять  в таких трудных обстоятельствах.    

Мужественный,  презирающий смерть и безрассудно горячий Эномай крикнул:    

– Клянусь  эриниями, что нам только и остается обрушиться с яростью диких зверей на каждый  римский лагерь. Тысяча погибнет, а двести пробьются!    

– Если  бы это было возможно! – произнес Спартак.    

– А  почему это невозможно? – спросил полный решимости германец.    

– Подобная  мысль промелькнула и у меня. Но принял ли ты в расчет, что вражеские лагеря  расположены как раз там, где крутые и обрывистые тропинки, ведущие из нашего  лагеря, выходят на свободную, открытую местность? Подумал ли ты, что ни с той,  ни с другой стороны мы не можем развернуть фронт больше, чем в десять воинов?  Нас тысяча двести человек, а участвовать в сражении смогут не больше двадцати  человек.    

Довод  Спартака был настолько убедителен и все его соображения так правильны, что Эномай  опустил голову на грудь и глубоко вздохнул. Вокруг них, безмолвные,  подавленные, стояли гладиаторы.    

– Да  и продовольствия у нас хватит всего лишь на пять, шесть дней, – продолжал  Спартак. – Ну… а потом?    

Вопрос,  заданный Спартаком печальным и мрачным тоном, встал перед его соратниками во  всей своей неоспоримой и угрожающей силе, гнетущий, неумолимый, страшный  вопрос.    

Вывод  был слишком ясен. Семь, восемь, десять дней еще можно было бы продержаться  здесь… А потом?..    

Выхода  не было… Либо сдаться, либо умереть…    

Долго  длилось скорбное молчание двадцати мужественных гладиаторов, для которых было  горько и мучительно сознавать крушение всех надежд, поддерживавших их  существование в течение пяти лет, согревавших кровь в их жилах, одухотворявших  их жизнь. Как ужасно было видеть такой жалкий конец их дела в тот момент,  когда, казалось, победа была близка, торжество обеспечено! Что значила смерть в  сравнении с таким страшным несчастьем?    

Спартак  первый прервал это мрачное молчание:    

– Пойдемте  со мной, обойдем эту площадку и внимательно посмотрим, не найдется ли какой-нибудь  путь к спасению, нет ли еще какого-нибудь способа, каким бы трудным и опасным  он ни был, выйти живыми из этой могилы, даже если только сотне из нас удастся  избежать смерти, а все остальные погибнут ради торжества нашего святого дела.    

В  сопровождении своих соратников Спартак, безмолвный, сосредоточенный, начал  обход лагеря. Время от времени он останавливался; он походил в эти минуты на  льва, запертого в железной клетке, когда он, рыча и фыркая, ищет способа  сломать решетку своей темницы.    

Гладиаторы  подошли к тому месту, где стеной высились отвесные скалы, отделявшие площадку  от вершины горы. Спартак посмотрел на эту страшную крутизну и прошептал:    

– Белка  и та не поднялась бы! – И, подумав минуту, добавил: – А если бы даже мы  поднялись?.. Мы только усугубили бы опасность положения.    

Наконец  предводители гладиаторов дошли до южного конца площадки и остановились у края  глубокой пропасти, пытаясь определить на глаз ее глубину. Но тотчас почти все в  ужасе отвели глаза от этой головокружительной бездны.    

– Тут  только камни могут достигнуть дна, – сказал один из начальников манипул.    

Неподалеку  сидели на земле десятка два гладиаторов-галлов и с большой ловкостью плели щиты  из толстых ивовых прутьев, которые они затем обтягивали кусками твердой кожи.  Блуждающий взгляд Спартака, все еще погруженного в свои мысли, случайно упал на  щиты, на эти примитивные изделия товарищей по несчастью.    

Сначала  глаза его машинально задержались на этих щитах, и он безотчетно рассматривал  их.    

Видя,  что Спартак пристально смотрит на щиты, один из галлов, улыбаясь, сказал:    

– Кожаных  и металлических щитов у нас в лагере наберется не больше семисот, и чтобы  снабдить остальных пятьсот воинов щитами, мы и решили сделать, ну, хотя бы  такие… Мы их будем делать… пока у нас хватит кожи.    

– Гез  и Тетуан щедро вознаградят вас в будущей жизни! – воскликнул Спартак,  тронутый любовной заботой бедных галлов: они отдавали делу освобождения  угнетенных даже в минуты отдыха все свои силы и способности.    

После  короткого молчания, когда Спартак, как будто позабыв о своих заботах, ласково  смотрел на молодых галлов и их работу, он спросил:    

– А  много ли у вас осталось кожи?    

– Нет,  немного, десятка на два щитов.    

– Вот  эту кожу мы достали в Помпее, когда в последний раз ходили туда.    

– Жаль,  что воловьи шкуры не растут в лесах, как ивовые прутья!    

Глаза  Спартака снова устремились на эти толстые, крепкие и гибкие прутья; небольшие  кучки их лежали около новоявленных оружейников.    

Фракийца  поразили последние слова галла, в ответ на его вопрос он встрепенулся и, точно  готовясь к прыжку, нагнулся к земле и набрал горсть ивовых прутьев. И вдруг,  просияв от радости, он во всю мощь своего голоса крикнул:    

– О,  клянусь Юпитером, всеблагим и величайшим Освободителем, мы спасены!    

Эномай,  Борторикс и другие центурионы, оптионы и деканы, ошеломленные этим возгласом,  повернулись к Спартаку.    

– Что  ты сказал? – спросил Эномай.    

– Мы  спасены? – переспросил Борторикс.    

– Кто  же нас спасет? – задал вопрос еще кто-то.    

– Кто  сказал?..    

– Каким  образом?    

Спартак  молчал, внимательно рассматривая прутья. Наконец он повернулся к товарищам и  сказал:    

– Вы  видите эти прутья? Мы из них сделаем нескончаемо длинную лестницу, верхний  конец прикрепим к этой скале и спустимся по одному вот в это глубокое ущелье, а  из него выйдем внезапно в тыл римлянам и изрубим их в куски.    

Грустная  улыбка сомнения скользнула по лицам почти всех сопровождавших его товарищей, а  Эномай, безнадежно покачав головой, сказал:    

– Спартак,  ты бредишь!    

– Сплести  лестницу в восемьсот – девятьсот футов длиной? – недоверчиво спросил Борторикс.    

– Для  того, кто сильно захочет, – твердо и уверенно возразил Спартак, – нет  ничего невозможного. Напрасно вас смущает мысль об этой лестнице: нас тысяча  двести человек, и мы сплетем ее за три часа.    

Вселяя  своей горячей верой и убежденностью энергию и бодрость и в остальных, рудиарий  послал четыре манипула гладиаторов, вооруженных топорами, в соседние леса  заготовить прутьев потолще, чтобы они подходили для намеченной цели.    

Остальным  он приказал разместиться на площадке по манипулам, в два ряда, захватив с собой  все имеющиеся в лагере веревки, повязки, ремни, пригодные для связывания  отдельных частей той необыкновенной лестницы, которую предполагалось соорудить.    

Меньше  чем через час посланные за ивовыми прутьями гладиаторы стали возвращаться  группами по восемь, по десять, по двадцать человек. Они приносили громадные  вязанки, и Спартак первый стал сплетать толстые стебли ивняка, приказывая всем  принять участие в этой работе. Одни подготовляли материал, другие связывали,  третьи складывали готовые части необыкновенной лестницы, которая должна была принести  им спасение.    

Все  работали с величайшим усердием, вполне сознавая всю опасность нависшей угрозы.  На площадке, где одновременно работала тысяча воинов, царили порядок и тишина.  Лишь изредка раздавались вполголоса просьбы о помощи или совете: все старались  как можно лучше выполнить общее дело.    

За два  часа до захода солнца лестница длиною почти в девятьсот футов была наконец  готова. Тогда Спартак приказал четырем гладиаторам развернуть ее: он хотел сам  осмотреть каждое звено лестницы, проверить прочность и правильность соединения.  По мере того как Спартак просматривал и ощупывал одно за другим все звенья  лестницы, четыре гладиатора сматывали ее.    

Когда  наступили сумерки, Спартак приказал лагерю сняться, соблюдая полную тишину;  каждый полуманипул должен был связать свое оружие все вместе, потому что во время  предстоявшего спуска людей нельзя было обременять никакой лишней тяжестью.  Скрученную по его приказу веревку из полос различных тканей Спартак велел  прикрепить к связке оружия первого полуманипула, с тем чтобы, когда воины этого  полуманипула, спускаясь по одному, достигнут дна пропасти, связка с оружием  опустилась бы туда на конце этой веревки.    

Затем  Спартак приказал прикрепить к нижнему концу лестницы два огромных камня и распорядился  опустить ее потихоньку вдоль отвесных обрывов, являвшихся стенами пропасти. Фракиец  разумно рассудил, что этой мерой предосторожности он добьется двух результатов,  одинаково важных для того, чтобы этот бесконечно трудный спуск закончился  удачно. Во-первых, вес двух больших камней был больше, чем вес любого атлета, и  если бы лестница, к которой привязали эти камни, дошла без разрывов до дна пропасти,  это оказалось бы гарантией благополучного спуска людей. Во-вторых, камни будут  прочно держать лестницу на дне бездны и ослабят опасное колебание, которое было  неизбежно вследствие гибкости хрупкого и легкого сооружения, которое под  тяжестью людей стало бы качаться.    

Когда  все было сделано и тьма вокруг горы стала сгущаться, Эномай первым начал готовиться  к опасному спуску.    

Гигант-германец  ухватился руками за верхушку скалы, к которой был прочно привязан другой конец  лестницы; он был немного бледен: этот спуск был таким видом опасности, которой  ему еще никогда не приходилось подвергаться, и против бездонной скалистой  пропасти ничего не могли сделать ни сила рук, ни неукротимая энергия духа;  мужественный великан пошутил при этом:    

– Клянусь  всеведением и всемогуществом Вотана, я думаю, что даже Геллия, самая легкая из  Валькирий, не чувствовала бы себя в полной безопасности при этаком  необыкновенном спуске!    

Пока он  произносил эти слова, его гигантская фигура постепенно скрывалась за скалами,  окружавшими пропасть; вскоре исчезла и его голова. Спартак, согнувшись, следил  за ним, и при каждом колебании, при каждом покачивании лестницы по всему его  телу пробегала дрожь. Он был очень бледен; казалось, что всем своим существом  он прикован к этой невиданной подвижной лестнице.    

Гладиаторы  столпились у края площадки, точно их притягивала мрачная бездна. Те, что стояли  позади, поднимались на носки и смотрели на скалу, к которой была привязана лестница;  все стояли неподвижно и безмолвно, и в ночной тишине слышалось лишь тяжелое  дыхание тысячи двухсот человек, чья жизнь и судьба в этот миг зависели от  хрупкой снасти из ивовых прутьев.    

Сильное,  размеренное колыхание и вздрагивание лестницы отмечало все увеличивающееся  число ступеней, преодолеваемых Эномаем, и гладиаторы в тревоге считали их.    

Волнообразное  колебание лестницы длилось не больше трех минут, но гладиаторам эти три минуты  показались тремя олимпиадами, тремя веками. Наконец колебание прекратилось, и  тогда на площадке тысяча людей, движимых единым порывом, единой мыслью,  повернулась в сторону пропасти и напрягла слух, – неописуемые чувства  отражались на их лицах.    

Прошло  несколько мгновений; у тысячи гладиаторов замерло в груди дыхание, и вдруг послышался  глухой голос – сперва он казался неясным, далеким, но, постепенно усиливаясь,  становился звонким, как будто бы человек, которому он принадлежал, быстро  приближался. Он кричал:    

– Слушай!..  Слушай!..    

Из  тысячи грудей вырвался мощный, как завывание бури, вздох облегчения, ибо  донесшийся крик был условленным сигналом: Эномай благополучно спустился на дно  пропасти.    

Тогда  гладиаторы с лихорадочной поспешностью, каждый стараясь быть как можно более  ловким, начали один за другим спускаться по удивительной лестнице, которая –  теперь это всем было ясно – спасала их от смерти и возвращала к жизни, вела от  позорного крушения к славной победе.    

Спуск  длился целых тридцать шесть часов, и лишь на рассвете второго дня все оказались  внизу, на равнине. На горе остался только Борторикс; он спустил вниз оружие  последнего манипула и связки с косами, топорами, трезубцами, которые Спартак  приказал взять с собой и хранить: ими можно было временно вооружать товарищей,  присоединявшихся к восставшим. Наконец спустился и Борторикс.    

Невозможно  описать, как велика была благодарность гладиаторов и как бурно они изъявляли  свою любовь и преданность Спартаку, чьей мудрой догадливости они были обязаны  жизнью.    

Но  Спартак просил их соблюдать тишину и каждому манипулу велел укрыться в окружающих  ущельях и скалах и ждать там наступления ночи.    

Бесконечно  долгими показались эти часы нетерпеливым воинам; но вот солнце стало склоняться  к западу, и едва лишь стали меркнуть лазурные краски небосвода, две когорты  гладиаторов вышли из своих укромных убежищ, построились и, двигаясь с  величайшими предосторожностями, молча направились – одна, под началом Эномая, к  морскому берегу, другая, под командой Спартака, по направлению к Ноле.    

Расстояние,  которое должны были пройти обе когорты гладиаторов, было примерно одинаковым, и  они обе зашли в тыл двух римских лагерей почти одновременно – за час до  полуночи.    

Подойдя  совсем близко к лагерю Мессалы Нигера, Спартак приказал своей когорте остановиться  и, соблюдая осторожность, один направился к валу римского лагеря.    

– Кто  идет? – окликнул часовой, которому послышался шум в соседнем винограднике,  откуда пробирался к лагерю Спартак.    

Фракиец  остановился и замер. Кругом царила тишина; часовой римского лагеря напрягал  слух, но все как будто было спокойно.    

Вскоре  Спартак услышал звук мерных шагов патруля, совершавшего вместе с деканом обход  часовых. Услышав оклик «кто идет», патруль поспешил к часовому, чтобы узнать,  что случилось.    

Была уже  глубокая ночь и так тихо, что фракиец мог расслышать следующий разговор, хотя он  и велся вполголоса.    

– Что  случилось? – спросил кто-то, вероятно декан.    

– Мне  послышался шорох в кустах…    

– А  после оклика «кто идет» ты что-нибудь слышал?    

– Нет,  сколько я ни прислушивался.    

– Должно  быть, лисица бежала по следам куропатки.    

– Я  тоже подумал, что листья зашуршали под ногами какого-то зверька. О гладиаторах  нечего и говорить. Сидят наверху, им уже не выбраться…    

– Правильно.  Центурион сказал, что мышь в мышеловке.