1 2 3 4 5 6 
Вчера  ночью я поставил человека в коридоре и велел следить за каждым звуком, исходящим  из комнаты Рэнфилда; я приказал ему немедленно послать за мной, если произойдет  что-нибудь странное. После того, как миссис Харкер пошла спать, мы долго еще  обсуждали наши действия и открытия, сделанные в течение дня. Один лишь Харкер  узнал что-то новое, и мы надеемся, это окажется важным.    

Перед  сном я еще раз подошел к комнате своего пациента и посмотрел в дверной глазок.  Он крепко спал; грудь спокойно и ровно поднималась и опускалась. Сегодня утром  дежурный доложил, что вскоре после полуночи сон Рэнфилда стал тревожным и  пациент все время молился. Больше дежурный ничего не слышал. Его ответ  показался мне почему-то подозрительным, и я прямо спросил, не заснул ли он на  дежурстве. Вначале он отрицал, но потом сознался, что немного вздремнул.    

Сегодня  Харкер ушел, чтобы продолжить свои расследования, а Артур и Квинси ищут лошадей.  Годалминг говорит, что лошади всегда должны быть наготове, поскольку, когда мы  получим нужные сведения, искать их будет поздно. Нам нужно стерилизовать всю  привезенную графом землю между восходом и заходом солнца; таким образом мы  сможем напасть на графа с самой слабой его стороны и будем меньше рисковать  жизнью. Ван Хелзинк пошел в Британский музей посмотреть некоторые экземпляры  книг по древней медицине.    

Древние  врачи обращали внимание на такие вещи, которые не признают их последователи, и  профессор ищет средства против ведьм и бесов.    

Порою  мне кажется, что мы все сошли с ума и что нас вылечит только смирительная рубашка.    

     

Позже.    

Мы снова  собрались: кажется, мы напали на след и завтрашняя работа, может быть, будет  началом конца. Хотелось бы знать, имеет ли спокойствие Рэнфилда что-нибудь  общее с этим. Его настроение так явно соответствовало действиям графа, что  уничтожение чудовища может оказаться для него благом. Если бы иметь хоть  малейшее представление о том, что происходит у него в мозгу, у нас были бы  важные данные. Теперь он, как видно, на время успокоился…    

Так ли?  Этот вой, кажется, раздаются из его комнаты… Ко мне влетел сторож и сказал, что  с Рэнфилдом что-то случилось. Он услышал, как Рэнфилд завыл и, войдя в комнату,  застал его лежащим на полу лицом вниз, в луже крови. Иду к нему.    

     

    

 Глава двадцать первая    

     

     Дневник доктора Сьюарда    

     

3  октября.    

Позвольте  в точности изложить, насколько я помню, все случившееся со времени моей последней  записи. Я придаю громадное значение тому, чтобы именно эти сообщения были  записаны с необыкновенной, прямо педантичной точностью.    

Когда я  вошел в комнату Рэнфилда, я нашел его лежащим на полу на левом боку в яркой луже  крови. Подойдя ближе, чтобы поднять пациента, я сразу заметил, что он получил  тяжкие повреждения. Взглянув на его голову, я увидел, что лицо было так  разбито, словно Рэнфилда колотили лицом об пол; действительно, лужа крови  образовалась из лицевых ран. Служитель, стоявший на коленях возле тела, сказал,  когда мы перевернули раненого:    

– Мне  кажется, у него сломана спина. Смотрите, правая рука, нога и вся правая сторона  лица парализованы.    

Служителя  чрезвычайно озадачило, как это могло случиться. Он был страшно поражен, и его  брови в недоумении нахмурены, когда он сказал:    

– Я  не понимаю двух вещей. Он мог разбить себе лицо, если бы колотился им об пол. Я  видел, как делала это одна молодая женщина в Эверсфилдском доме для  умалишенных, прежде чем ее успели схватить. И полагаю, он мог сломать спину,  если бы упал с постели в момент неожиданного припадка. Но я все же никак не  могу понять, как могли произойти обе эти вещи.    

Если у  него была сломана спина, он не мог биться головой об пол; а если лицо было  разбито до падения с постели, то должны остаться следы на кровати.    

Я  крикнул ему:    

– Бегите  к доктору Ван Хелзинку и попросите немедленно прийти сюда. Он мне нужен сейчас  же.    

Служитель  убежал, и через несколько минут появился профессор в халате и туфлях. Когда он  увидел Рэнфилда на полу, то проницательно взглянул на него, а затем обернулся  ко мне. Полагаю, что он прочел мою мысль у меня в глазах, потому что спокойно  сказал – очевидно, имея в виду уши служителя:    

– А,  печальный случай! Он потребует весьма заботливого ухода и больших попечений. Я  останусь с вами, ни сперва оденусь. Подождите меня здесь, я вернусь через  несколько минут.    

Пациент  хрипло дышал, видно было, что он терпит невероятные страдания. Ван Хелзинк  вернулся необычайно быстро с набором хирургических инструментов.    

Он,  видимо, успел обдумать этот случай и принять какое-то решение, потому что, не  взглянув на пациента, шепнул мне:    

– Вышлите  вон служителя. Мы должны остаться с Рэнфилдом наедине к тому времени, когда к  нему вернется сознание после операции.    

Я  сказал:    

– Пока  довольно, Симмонс. Вы сделали все, что могли. Можете идти, а доктор Ван Хелзинк  приступит к операции. Дайте мне немедленно знать, если случится что-нибудь  необычное.    

Служитель  удалился, а мы приступили к внимательному осмотру пациента. Раны на лице были поверхностными;  тяжким повреждением был опасный пролом черепа на правой стороне головы.  Профессор на минуту задумался и сказал:    

– Надо  постараться уменьшить давление костей на мозг и привести его в нормальное состояние,  насколько это возможно; быстрота кровотечения показывает опасный характер  повреждения. Вся двигательная сфера, кажется, затронута. Кровоизлияние в мозг  быстро усилится, так что нам необходимо немедленно приступить к операции, иначе  будет поздно.    

В то  время, как он говорил, послышался легкий стук в дверь. Я открыл дверь и увидел  в коридоре Артура и Квинси в пижамах и туфлях; первый сказал:    

– Я  слышал, как ваш человек позвал доктора Ван Хелзинка и сообщил ему о печальном  случае. Я разбудил Квинси, вернее, позвал его, так как он не спал. Слишком  много необычайных событий происходит в последнее время, чтобы мы могли  наслаждаться здоровым сном. Мне пришло в голову, что завтрашняя ночь многое  изменит. Мы должны глядеть вперед и назад гораздо внимательнее, нежели мы это  делали до сих пор. Можно нам войти?    

Я молча  кивнул и держал дверь открытой, пока они входили, затем снова запер ее. Когда  Квинси увидел положение и состояние пациента и заметил страшную лужу на полу,  он спросил:    

– Боже  мой! Что с ним? Бедняга, бедняга!    

Я  вкратце рассказал ему, что произошло, и объяснил, почему мы надеемся, что к  пациенту вернется сознание после операции… на короткое время, во всяком случае.  Квинси сел на край постели, рядом с Годалмингом, и мы стали терпеливо ждать.    

Минуты  нашего ожидания протекали с ужасной медленностью. У меня замирало сердце, и я  видел по лицу Ван Хелзинка, что он также немало волнуется за результат. Я  боялся тех слов, которые мог произнести Рэнфилд. Я положительно боялся думать;  меня угнетало предчувствие того неотвратимого бедствия, которое надвигалось на  нас, как море в часы прилива. Бедняга Рэнфилд дышал отрывисто, спазматически.  Каждую минуту казалось, что он откроет глаза и заговорит; но снова раздавалось  хриплое дыхание, и снова он впадал в еще большую бесчувственность. Как я ни  привык к виду болезней и смерти, это ожидание все больше и больше действовало  мне на нервы. Я почти слышал биение своего собственного сердца; а кровь,  приливавшая к вискам, стучала в мозгу, как удары молота. Молчание становилось  мучительным. Я поглядел на своих товарищей и по их пылающим лицам и влажным  лбам увидел, что они испытывают такую же муку. Все мы находились в таком  нервном ожидании, словно сверху должен был раздаться страшный звук колокола и  застать нас врасплох.    

Наконец  настал момент, когда стало ясно, что пациент быстро слабеет; он мог умереть с минуты  на минуту.    

Я  взглянул на профессора и поймал его пристальный взор. Он сказал:    

– Нельзя  терять времени. От его слов зависит жизнь многих людей; я думал об этом, пока  стоял здесь. Быть может, ставкой тут служат души. Мы сделаем операцию как раз  над ухом.    

Не  произнося больше ни слова, он принялся за операцию. Несколько минут дыхание  оставалось хриплым. Затем последовал такой продолжительный вздох, что казалось,  грудь должна была разорваться. Глаза Рэнфилда вдруг открылись и уставились на  нас диким, бессмысленным взором. Это продолжалось несколько минут; потом взгляд  его смягчился, в нем появилось выражение приятного удивления, и с губ сорвался  вздох облегчения. Он сделал судорожное движение и сказал:    

– Я  буду спокоен, доктор. Велите им снять смирительную рубашку. Я видел страшный  сон, и он так обессилил меня, что я не могу сдвинуться с места. Что с моим  лицом? Оно как будто распухло и ужасно саднит.    

Он хотел  повернуть голову, но при этом усилии глаза Рэнфилда снова стали стеклянными, и я  тихонько опустил его голову. Тогда Ван Хелзинк сказал серьезным, спокойным  тоном:    

– Расскажите  нам ваш сон, мистер Рэнфилд!    

При  звуках этого голоса на разбитом лице Рэнфилда появилась радостная улыбка, и он  спросил:    

– Доктор  Ван Хелзинк? Как вы добры, что пришли сюда; дайте воды, у меня пересохли губы;  и я постараюсь рассказать вам… Мне снилось… – он замолк, точно потерял  сознание.    

Я быстро  сказал Квинси:    

– Водка  у меня в кабинете, живо!    

Он  убежал и быстро вернулся со стаканом, графином водки и водой. Мы смочили растрескавшиеся  губы пациента, и он ожил. Но было очевидно, что его бедный поврежденный мозг  работал в этот промежуток, потому что когда он совершенно пришел в себя, то  поглядел на меня с мучительным смущением, которого мне никогда не забыть, и сказал:    

– Я  не должен обманывать самого себя; это был не сон, а жестокая действительность.    

Его  глаза блуждали по комнате; когда они остановились на двух фигурах, терпеливо  сидевших на краю постели, он продолжал:    

– Если  бы я не был уверен в этом, то понял бы это по их присутствию.    

На  секунду его глаза закрылись – не от боли или сонливости, но по доброй воле, как  будто он хотел собраться с мыслями; когда он открыл глаза, то заговорил  торопливо и с большей энергией, чем до сих пор:    

– Скорее,  доктор, скорее! Я умираю. Чувствую, что мне осталось жить всего несколько минут;  и затем я снова вернусь к смерти… или к тому, что еще хуже смерти. Смочите  опять мои губы водкой. Я должен сказать кое-что раньше, чем умру; или прежде  чем умрет мой бедный мозг… Благодарю вас… Это произошло в ту ночь, когда я  умолял вас выпустить меня, и после того, как вы ушли. Я не мог говорить тогда,  потому что чувствовал, что мой язык связан; но за исключением этого, я был  тогда так же здоров, как теперь. Я долго оставался в мучительном отчаянии после  того, как вы оставили меня; мне казалось, что прошли целые годы. И вдруг  неожиданный мир снизошел на меня. Мой мозг снова пришел в спокойствие, и я  понял, где я нахожусь. Я слышал, как собаки лаяли позади нашего дома, но не  там, где был Он.    

Он подошел  к окну в тумане, как я это часто видел прежде; но на сей раз Он не был духом,  но человеком, и глаза его сверкали, точно Он сердился. Я видел, как его красный  рот злобно ухмылялся; его острые белые зубы блестели при свете луны, когда Он  оглянулся на группу деревьев, за которыми лаяли собаки. Сперва я не хотел звать  его, хотя знал, что ему хочется войти ко мне так же, как всегда. Тогда Он  соблазнил меня, наобещав кучу вещей – не только на словах – он их создавал.    

Его  прервал профессор:    

– Как  так?    

– Заставляя  их показываться, точно так же, как Он создавал мух при свете солнца. Громадные,  жирные мухи с крыльями, блестящими сапфиром и сталью; а ночью – громадные  бабочки, с черепами и скрещенными костями на спинках.    

Он начал  шептать: «крысы, крысы, крысы». Появились сотни, тысячи, миллионы крыс, и все  живые; и собаки, уничтожавшие их, и кошки тоже. Все живые, с красной кровью,  многолетней красной кровью; не простые обыкновенные мухи… Я рассмеялся, потому  что мне захотелось посмотреть, что Он в состоянии сделать. Тогда завыли собаки  за темными деревьями в его доме.    

Он  подозвал меня к окну. Я встал и подошел, а Он поднял руки и, казалось, сзывал  кого-то, не произнося ни единого звука. Темная масса насела на траву,  появившись словно огненное пламя; и когда Он движением руки раздвинул туман  вправо и влево, я увидел, что тут кишмя кишели тысячи крыс с такими же  огненными глазами, как и у него, и все они вдруг остановились; и мне казалось,  что Он говорит: «Все эти жизни я подарю тебе и еще больше на множество веков, если  ты на коленях поклонишься мне». И красное облако цвета крови спустилось мне на  глаза, и прежде чем я сообразил, что делаю, я открыл окно и сказал ему: «Войди,  Господин и Учитель». Все крысы исчезли, а Он проскользнул в комнату сквозь  окно, хотя я приоткрыл его всего лишь на дюйм – подобно тому, как лунный свет  проскальзывает сквозь малейшую трещину, – и явился предо мной во всей  красоте и величии.    

Голос  Рэнфилда становился все слабее, так что я снова смочил ему губы водкой, и он продолжал;  но его память как будто утомилась за это время, так как при возобновлении  рассказа он забежал далеко вперед. Я хотел остановить его, но Ван Хелзинк  шепнул:    

– Не  мешайте ему, не прерывайте, он не сможет вернуться назад и, пожалуй, не в  состоянии будет продолжать, если потеряет нить своих мыслей.    

Рэнфилд  продолжал:    

– Весь  день я ждал вестей, но Он ничего не прислал мне, так что когда взошла луна, я  был порядочно зол на него. Когда Он снова проскользнул в окно, хотя оно было и  закрыто, и даже не постучавшись предварительно, я был вне себя. Он издевался  надо мной, и его бледное лицо с красными сверкающими глазами выступало среди  тумана, и у него был такой вид, точно все вокруг принадлежало ему, а я был  ничто. И даже прежнего запаха не было от него, когда Он прошел мимо меня. Я не  мог удержать его. Мне только показалось, будто в комнату вошла миссис Харкер, а  не Он.    

Двое  мужчин, сидевших на постели, встали сзади Рэнфилда, так что он не мог их  видеть, но зато они могли лучше слышать. Они оба молчали, но профессор  задрожал; его лицо стало еще суровее. Рэнфилд продолжал, ничего не замечая:    

– Когда  миссис Харкер пришла ко мне сегодня днем, она была не такая как прежде; все равно  как чай, сильно разбавленный водой.    

Тут мы  все зашевелились, но никто не сказал ни слова. Он продолжал:    

– Я  не знал, что она здесь, пока она не заговорила; она не выглядела так как  прежде. Мне не нравятся бледные люди; я люблю людей, у которых много крови, а  ее кровь, казалось, вытекла. Я не думал об этом в то время; но когда она ушла,  я стал об этом думать, и меня свела с ума мысль, что Он отнимает у нее жизнь!    

Я  почувствовал, что все содрогнулись так же, как и я; но мы молчали.    

– Итак,  когда Он явился сегодня ночью, я был готов принять его. Я видел, как скользил туман,  и я крепко схватил его. Я слышал, что сумасшедшие обладают сверхъестественной  силой; а так как я знал, что временами я сумасшедший, то и решился использовать  свою силу. Он тоже почувствовал это, потому что вынужден был выступить из  тумана, чтобы бороться со мной.    

Я  держался стойко; и я думал, что начинаю одолевать, так как я не хотел, чтобы Он  отнимал у нее жизнь, но когда я увидел его глаза, они прожгли меня, и моя сила  стала подобна воде. Он схватил меня, пока я цеплялся за него, поднял и бросил  наземь. Красное облако застлало мне глаза, я услышал шум, подобный грому, и  заметил, что туман уплывает под дверь.    

     

    

     

Его  голос становился все слабее, а дыхание более хриплым. Ван Хелзинк машинально выпрямился.    

– Мы  знаем теперь худшее, – сказал он. – Он здесь, и мы знаем, с какой  целью. Может быть, еще не поздно.    

Вооружимся,  как в ту ночь, но не будем терять времени, каждая секунда дорога.    

Не надо  было напоминать нам об этом, так как и без того мы сообразили, в чем дело. Мы поспешили  и свои комнаты за теми вещами, с которыми ходили в дом графа. У профессора вещи  были наготове, и когда мы встретились в коридоре, он сказал, многозначительно  показывая на них:    

– Эти  вещи никогда не покидают меня и не покинут, пока это несчастное дело не будет  окончено. Будьте благоразумны, мои друзья. Мы имеем дело не с обыкновенным  врагом. Увы! Увы – подумать только, что должна страдать дорогая мадам Мина.    

Он  замолчал; у него прервалось дыхание. Я не отдавал себе отчета, что преобладало  в моем сердце – бешенство или ужас.    

У двери  миссис Харкер мы остановились; Арчи и Квинси стояли позади, и последний промолвил:    

– Неужели  мы потревожим ее?    

– Мы  обязаны это сделать, – мрачно ответил Ван Хелзинк. – Если дверь  заперта, я ее сломаю.    

– Но  ведь это может страшно напугать ее. Не принято насильно врываться в комнату  леди.    

Ван  Хелзинк строго проговорил:    

– Вы  по обыкновению правы: но тут идет вопрос о жизни и смерти. Все комнаты равны  для доктора; даже если бы это было и не так, то сегодня все они одинаковы для  меня. Джон, когда я поверну ручку и дверь не откроется, подставьте ваше плечо и  нажмите изо всех сил; вы также, друзья мои. Ну…    

Он  повернул ручку, говоря это, но дверь не поддалась. Мы все навалились на нее;  она с треском раскрылась, и мы чуть не полетели в комнату головою вниз.  Профессор действительно упал, и я видел, как он поднимался с колен. И тут я  почувствовал, как волосы поднялись дыбом у меня на голове и сердце остановилось.    

Луна  была такая яркая, что несмотря на плотную желтую штору, в комнате хватало  света. Джонатан Харкер лежал на кровати с пылающим лицом и тяжело дышал, словно  был в горячке. У края постели, расположенного ближе к окну, виднелась стоящая  на коленях фигура его жены, в белом ночном одеянии. Около нее находился высокий  стройный мужчина в черном. Сначала лица мужчины не было видно, но как только мы  получили возможность рассмотреть его, мы все узнали графа. В левой руке он  сжимал обе кисти рук миссис Харкер, сильно оттянув их; правая рука поддерживала  ее затылок, прижимая лицо к его груди. Ее белое ночное одеяние было перепачкано  кровью, которая тонкой струйкой стекала по обнаженной груди мужчины,  видневшейся сквозь разорванное платье. Когда мы ворвались в комнату, граф  обернулся к нам, и адский взор, который мне так часто описывали, мелькнул перед  моими глазами. Его очи пылали дьявольской страстью; широкие ноздри бледного  орлиного носа раздувались и трепетали, а острые белые зубы за толстыми губами  окровавленного рта щелкали, как зубы дикого зверя. Отбросив сильным толчком  свою жертву, которая упала на постель, словно сброшенная с высоты, он  повернулся и бросился на нас. Но в это время профессор был уже на ногах и  держал перед собой сверток с освященной облаткой. Граф вдруг остановился точно  так же, как остановилась бедняжка Люси у могилы, и попятился назад. Он пятился  все дальше и дальше, когда мы, подняв наши распятия, стали наступать на него.  Луна внезапно скрылась, так как черная туча повисла на небе; и когда вспыхнул  газ, зажженный Квинси, мы увидели лишь едкий пар. И мы наблюдали, как этот пар  тянулся над дверью, которая от силы размаха, с которым мы ее открыли, снова захлопнулась.  Ван Хелзинк и Арчи бросились к миссис Харкер, которая в это время глубоко  вздохнула и испустила такой дикий, пронзительный крик, что мне кажется, он  будет звенеть в моих ушах до самой смерти. Несколько секунд она продолжала  лежать в своей беспомощной позе, не обращая никакого внимания на беспорядок в  одежде. Ее лицо было страшно, и бледность подчеркивалась кровавыми пятнами на  губах, щеках и подбородке; с шеи стекала тонкая струйка крови. В глазах ее был  безумный ужас. Она приложила к лицу свои бледные полураздавленные кисти, на  которых пунцовыми пятнами выступили следы страшных графских рук: затем мы  услышали тихий, жалобный плач, который потряс нас не меньше, чем страшный крик,  который был лишь первым выражением проснувшегося сознания. Ван Хелзинк первый  подошел к кровати и прикрыл ее одеялом, между тем как Арчи в отчаянии выбежал  из комнаты. Ван Хелзинк шепнул:    

– Джонатан  находится в состоянии оцепенения, которое, как мы знаем, может вызывать вампир.  Мы ничем не можем помочь бедной мадам Мине, пока она не придет в себя. Я должен  разбудить его.    

Он  смочил кончик полотенца в холодной воде и стал тереть его лицо; Мина же  продолжала закрывать лицо руками, рыдая так, что сердце разрывалось у нас на  части. Я поднял штору и поглядел в окно. Полянка была залита лунным светом, и я  увидел, как Квинси Моррис пробежал по ней и исчез за стволом большого тиса.  Меня озадачило, зачем он это делает, но в тот же миг мое внимание было  привлечено коротким восклицанием Харкера, который наполовину пришел в себя и  повернулся на постели. На его лице, как и следовало ожидать, было написано  выражение растерянности. Несколько секунд он пребывал в полусознании, а затем  полное сознание разом вернулось к нему, и он задрожал. Его жена почувствовала  это быстрое движение и простерла к нему руки, как бы для того, чтобы обнять  его; но тотчас же отвела их назад и, закрыв лицо руками, забилась точно в  приступе сильнейшей лихорадки.    

– Ради  Бога, что это значит? – воскликнул Харкер. – Доктор Сьюард, доктор  Ван Хелзинк, что это такое? Что случилось? Какая беда? Мина, дорогая, что  случилось? Откуда эта кровь? Боже мой! Боже мой! Неужели дошло до этого! –  и, поднявшись на ноги, он дико всплеснул руками. – Боже милосердный, помоги  нам, помоги ей! О, помоги ей!    

Быстрым  движением он спрыгнул с постели и начал одеваться; в нем проснулся мужчина с  его потребностью немедленного действия.    

– Что  случилось? Расскажите мне все! – крикнул он после паузы. – Доктор Ван  Хелзинк, вы, я знаю, любите Мину. О, спасите ее как-нибудь! Это не могло зайти  слишком далеко! Охраняйте ее, пока я побегу искать Его.    

Мина в  своем страхе, ужасе и горе почуяла опасность для мужа; тотчас же, позабыв о  себе, она ухватилась за него и закричала:    

– Нет,  нет, Джонатан, ты не должен оставлять меня! Я так настрадалась сегодня ночью,  что не в силах буду пережить опасения за тебя. Ты должен остаться со мной.  Оставайся с нашими друзьями, которые поберегут тебя!    

Когда  она говорила, ее лицо выражало безумие; он уступил ей, и она страстно прижалась  к нему.    

Ван  Хелзинк и я старались успокоить их обоих. Профессор поднял свое маленькое  золотое распятие и произнес с удивительным спокойствием:    

– Не  бойтесь, дорогая. Мы здесь; и пока вот это возле вас, ничто нечистое не может  приблизиться к вам. Вы сегодня в безопасности; а мы должны спокойно  посоветоваться, что делать дальше.    

Она  задрожала и умолкла, опустив голову на грудь мужа. Когда она подняла голову,  его белая ночная одежда была запятнана кровью в том месте, куда прикоснулись ее  губы и куда упали капли из маленькой ранки на шее. Как только она увидела это,  то отодвинулась с тихим плачем и прошептала сквозь приглушенные рыдания:    

– Нечистая,  нечистая! Я не должна более прикасаться к нему или целовать его! О, как мог  случиться такой ужас! Ведь теперь я его злейший враг, прикосновения которого он  имеет полное основание бояться!    

На это  он ответил решительным тоном:    

– Глупости,  Мина! Мне стыдно слушать такие речи. Я не желаю слышать этого от тебя, и не  буду слушать. Да судит меня Господь по делам моим, да накажет меня еще более  горьким страданием, чем нынешнее, если когда-либо по моей вине или воле  что-нибудь встанет между нами!    

Он  открыл объятия и прижал ее к своей груди; и она оставалась так некоторое время,  тяжело вздыхая. Он глядел на нас поверх ее опустившейся головы грустными, полными  слез глазами; на губах его мелькала горькая усмешка. Немного погодя ее вздохи  стали реже спокойствием, которое, как я чувствовал, давалось ему с большим  трудом и страшно напрягало нервы:    

– А  теперь, доктор Сьюард, расскажите подобно все, что произошло. Я знаю главное;  расскажите мне подробности.    

Я точно  передал ему все случившееся, и он слушал с кажущимся бесстрастием; но ноздри  его вздрагивали, а глаза засверкали, когда я рассказал, как безжалостная рука  графа держала Мину в ужасном положении, со ртом, прижатым к открытой ране на  его груди. Как только я окончил рассказ, в дверь постучались Квинси и  Годалминг. Они вошли, получив разрешение. Ван Хелзинк вопросительно поглядел на  меня. Он как бы спрашивал, воспользоваться ли нам их приходом, чтобы отвлечь  мысли несчастных супругов друг от друга; после моего утвердительного кивка он  спросил их, что они видели и сделали. Лорд Годалминг ответил:    

– Я  не нашел его ни в коридоре, ни в одной из наших комнат. Я побывал в кабинете,  но он уже ушел оттуда, хотя и был там. Он, однако…    

Он вдруг  замолчал, глядя на поникшую фигуру на постели. Ван Хелзинк торжественно произнес:    

– Продолжайте,  друг Артур! Теперь тайны больше не нужны. Вся наша надежда на то, что мы все  все будем знать. Говорите свободно.    

Артур  продолжал:    

– Он  побывал там и хотя провел всего несколько секунд, но успел все уничтожить. Все  рукописи сожжены, и голубые огоньки вспыхивали еще в комнате; цилиндры вашего  фонографа тоже были брошены в огонь, и воск помог пламени.    

Тут я  прервал его:    

– Слава  Богу, что у нас есть копия в несгораемом шкафу.    

Его лицо  на минуту просветлело, но потом снова омрачилось. Он продолжал:    

– Я  сбежал вниз, но не нашел даже его следов.    

Я  заглянул в комнату Рэнфилда, там тоже никаких следов, кроме…    

Он снова  замолчал.    

– Продолжайте, –  хрипло сказал Харкер.    

Тот  опустил голову и сказал, смачивая губы кончиком языка:    

– Кроме  того, что бедняга умер!    

Мне  казалось, что Арчи что-то скрывает, но так как я думал, что это делается с  какой-то целью, то ничего не сказал. Ван Хелзинк обратился к Моррису и спросил:    

– А  вы, друг Квинси имеете ли что-нибудь сообщить?    

– Немного, –  ответил тот. – Это могла быть случайность, но я не могу сказать с уверенностью.  Мне казалось полезным узнать, куда направился граф, когда покинул дом. Я не  нашел его; но я видел, как из окна Рэнфилда вылетела летучая мышь и полетела на  запад. Я ожидал, что он вернется в каком-нибудь виде в Карфакс; но, очевидно,  он отыскал другую берлогу. Да сегодня ночью он и не сможет вернуться: небо уже  заалело на востоке, и рассвет близко. Мы должны действовать завтра.    

Он  проговорил последние слова сквозь стиснутые зубы. Минуты две доилось молчание,  и мне казалось, что я слышу биение наших сердец. Затем Ван Хелзинк сказал очень  нежно, положив руку на голову миссис Харкер:    

– А  теперь, мадам Мина, бедная, дорогая мадам Мина, расскажите нам подробно, что  случилось. Видит Бог, я не желаю расстраивать вас; но нам необходимо все знать.  Теперь более, чем когда-либо, следует действовать быстро и решительно. Близится  день, когда все должно закончиться, если это возможно. А теперь есть шансы на  то, что мы останемся в живых и узнаем его тайну.    

Бедная,  милая мадам Мина задрожала, и я мог видеть, как напряжены ее нервы, когда она  ближе прижалась к своему мужу и все ниже и ниже опускала голову ему на грудь.  После паузы, в течение которой она, видимо, собиралась с силами, она  заговорила:    

– Я  приняла снотворное, которое вы так любезно мне дали, но оно долго не  действовало; бессонница была как будто сильнее лекарства, и мириады страшных  мыслей роились в моей голове… все связанные со смертью и вампирами; с кровью,  болью и горем!    

Ее муж  невольно простонал; тогда она обернулась к нему и с любовью сказала:    

– Не  тревожься, дорогой! Ты должен быть смелым и твердым и помочь мне перенести  страшное испытание. Если бы ты только знал, как трудно рассказывать об этом  ужасе, то понял бы, как я нуждаюсь в вашей общей помощи. Ну, я поняла, что моя  воля должна мне помочь, раз лекарство полезно, и я решила заснуть во что бы то  ни стало. После этого, должно быть, наступил сон, так как я ничего более не  помню. Приход Джонатана не разбудил меня, потому что, когда ко мне вернулась  память, он уже лежал возле меня. В комнате был тот самый легкий белый туман,  который я замечала и прежде. Я не помню теперь, известно ли это вам; вы найдете  заметку в моем дневнике, который я покажу потом. Я почувствовала тот же самый  смутный страх, который и раньше охватывал меня, и то же ощущение чужого  присутствия. Я повернулась, чтобы разбудить Джонатана, но он спал так крепко,  точно принял снотворное он, а не я. Как я ни старалась, но не могла его  разбудить. Это сильно напугало меня, и я оглядывалась кругом в ужасе. И сердце  у меня замерло: около постели стоял высокий, стройный мужчина в черном, словно  он выступил из тумана или вернее словно туман превратился в его фигуру. Я  сейчас же узнала его по описанию других. Восковое лицо, резкий, орлиный нос, на  который падал свет тонкой белой линией; открытые красные губы с острыми белыми  зубами между ними; и красные глаза, какие, насколько мне помнится, я видела при  закате солнца в окнах церкви св. Марии в Уайтби. Я узнала также красный рубец  на его лбу, след от удара Джонатана. С минуту мое сердце не билось; я бы  закричала, но была точно парализована. Он заговорил резким язвительным шепотом,  показывая на Джонатана: «Молчать! Если вы издадите хоть один звук, я схвачу его  и вытащу из него мозг на ваших же глазах». Я была слишком испугана, чтобы  действовать или говорить. С насмешливой улыбкой он положил мне руку на плечо и,  крепко держа меня, обнажил другой рукой мое горло, говоря при этом: «Сначала  легкое прохладительное в награду за мои труды. Пора вам привыкнуть; не в первый  и не во второй раз ваши жилы утоляют мою жажду». Я была растеряна и, что  довольно странно, не желала препятствовать ему. Я думаю, это следствие того  проклятия, которое является результатом его прикосновения к своей жертве. О,  Боже мой. Боже мой, сжалься надо мной! Он прикоснулся своими ужасными зубами к  моему горлу!    

Я  чувствовала, как меня покидают силы, и я очутилась в полуобморочном состоянии.  Как долго продолжался этот ужас, не знаю; но мне казалось, что прошло немало  времени, прежде чем он отвел от моего горла свой безобразный, ухмыляющийся рот.  Я видела, как с него капала свежая красная кровь…    

Затем он  стал издеваться надо мной: «Итак, вы подобно другим хотите бороться со мной. Вы  желаете помочь этим людям поймать меня и помешать мне. Вы теперь знаете, они  тоже знают отчасти и скоро узнают вполне, что значит встать поперек моей  дороги.    

Им  следовало бы беречь энергию для своей защиты. В то время как они действовали  хитростью против меня – против меня, который властвовал над народами и  повелевал ими, когда ваших друзей еще не было на свете, – я разрушал все  их планы. И вы, самая дорогая для них, вы сделались плотью от моей плоти,  кровью от моей крови; мой живительный источник на время, вы будете потом моим  товарищем и помощником. Вы будете отмщены; ведь никто из них не окажет вам  помощи. Но пока вы должны быть наказаны за то, что сделали. Вы помогали вредить  мне; теперь вы будете являться на мой зов. Когда мой мозг прикажет вам:  «приди», вы поспешите через моря и земли. Для этой цели я сделаю вот что».    

Он  распахнул рубашку и длинными ногтями вскрыл жилу на своей груди. Когда брызнула  кровь, он крепко заткал обе мои руки в свою, другой схватил меня за шею и  прижал мой рот к ране, так что я должна была задохнуться или проглотить  немного… О, Боже мой! Боже мой! Что я сделала!.. Что сделать, чтобы пережить  весь этот ужас! Ведь я всегда старалась быть кроткой и честной. Господи,  смилуйся надо мной! Сжалься над бедной душой, которой грозит больше чем  смертная опасность; яви милосердие и пожалей тех, кому я дорога!    

Затем  она начала тереть губы, как бы желая очистить их от скверны.    

Пока она  рассказывала свою страшную историю, восток алел и становился все светлее. Харкер  был молчалив и спокоен; но на его лицо, по мере того, как продолжался страшный  рассказ, надвинулась серая тень, которая все более и более темнела при утреннем  свете, и когда блеснула красная полоска утренней зари, лицо выглядело  совершенно темным под седеющими волосами…    

Мы  распорядились, чтобы один из нас оставался в ближайшем соседстве с несчастными  супругами до тех пор, пока нам можно будет собраться и обсудить наши дальнейшие  действия.    

В одном  я уверен: солнце взошло сегодня над самым несчастным домом на всем протяжении  своего дневного пути.    

     

    

 Глава двадцать вторая    

     

     Дневник Джонатана  Харкера    

     

3  октября.    

Я пишу  эти строки, потому что должен что-нибудь делать, иначе сойду с ума. Только что  пробило шесть, и через полчаса мы должны собраться в кабинете и позавтракать,  так как доктор Ван Хелзинк и доктор Сьюард решили, что если мы будем голодны,  то не в силах будем исполнить наш план. Да, сегодня наши силы будут страшно  напряжены. Я должен писать во что бы то ни стало, потому что не могу думать.    

Я должен  описать не только главные факты, но и каждую мелочь. Быть может, эти самые  мелочи объяснят нам все скорее, чем главные факты. Знание прошлого не может  ухудшить моего положения или положения Мины.    

Перед  тем как приступить к обсуждению наших будущих действий, мы решили, что Мина  должна быть вполне в курсе дела, что ни одно происшествие, как бы тяжело оно ни  было, не должно быть скрыто от нее. Она сама вполне согласилась с нами.    

– Отныне  мы ничего не должны скрывать друг от друга, – сказала она, – к  сожалению, мы уже слишком многое скрывали. И кроме того, я не думаю, что  что-нибудь может причинить мне большие страдания, чем те, которые я уже  испытала и которые я испытываю сейчас. Что бы ни случилось, оно должно придать  мне новое мужество, возбудить новую надежду.    

Пока она  говорила, Ван Хелзинк пристально смотрел на нее и затем произнес спокойным голосом:    

– Дорогая  госпожа Мина, разве вы не боитесь не только за себя, но и за других после того,  что произошло?    

Лицо ее  опечалилось, но глаза сияли как у мученицы, и она ответила:    

– Ах,  нет! Я готова на все!    

– На  что! – спросил он ласково, тогда как все мы сидели молча, ибо каждый из  нас имел смутное представление о том, что она имела в виду. Ответ ее отличался  прямолинейной простотой, как будто она констатировала самый обыденный факт:    

– Как  только я увижу, что причиняю горе тому, кого люблю, – а я буду зорко за  этим следить, – я умру.    

– Неужели  вы хотите покончить с собою? – спросил он хриплым голосом.    

– Да,  я сделала бы это, если бы у меня не было друга, который меня любит, который  избавит меня от такого горя, такого отчаянного поступка.    

Она  бросила на него многозначительный взгляд.    

Когда  она кончила, он встал, положил свою руку на ее голову и произнес торжественным  тоном:    

– Дитя  мое, имейте в виду, если это вам может помочь, то такой друг у вас есть. И если  бы в том проявилась необходимость, я сам нашел бы для вас средство без  страдания покинуть этот мир. Но, дитя мое, здесь есть несколько человек,  которые станут между вами и смертью. Вы не должны умереть; вы не должны пасть  ни от чьей руки, а меньше всего от вашей собственной. Пока еще не мертв тот,  кто испортил вашу счастливую жизнь, вы не должны умирать. Пока он все еще обладает  своим лукавым бессмертием, ваша смерть сделает вас такой же, как и он сам… Нет,  вы обязаны жить! Вы обязаны бороться и стараться жить, хотя бы смерть казалась  вам невыразимым благодеянием. Вы должны бороться с самою смертью, придет ли она  к вам во время печали или радости, ночью или днем, в безопасности или беде.  Итак, ради спасения вашей души вы не должны умереть – и не должны даже думать о  смерти, пока не кончится это ужасное несчастье.    

Моя  бедная Мина побледнела как смерть и задрожала всем телом. Мы молчали, не будучи  в состоянии чем-нибудь ей помочь. Наконец она успокоилась и, обратившись к  нему, сказала необыкновенно ласково, но вместе с тем и печально, протягивая  свою руку:    

– Я  даю вам слово, дорогой друг, что если Господь оставит меня в живых, то я  постараюсь поступать так, как вы советуете, пока не освобожусь от ужаса.    

Затем мы  приступили к выработке плана действий. Я сообщил ей: что ее обязанностью будет  хранение всех бумаг, всех дневников, пластинок фонографа, которыми мы  впоследствии, быть может, воспользуемся: словом, что она будет заведовать нашим  архивом, как она делала до сих пор. Она с радостью и даже с величайшим  интересом приняла это предложение.    

– Быть  может, оно и к лучшему, – сказал Ван Хелзинк, – что на нашем  совещании после посещения Карфакса мы решили оставить в покое ящики, зарытые  там. Если бы мы поступили иначе, то граф узнал бы о нашем намерении и без  сомнения принял бы меры к тому, чтобы с другими убежищами нам это не удалось;  теперь же он ничего не знает о наших планах. По всей вероятности, он не знает  даже того, что мы обладаем средствами от его чар, и он не сможет ими пользоваться  как прежде. Мы настолько продвинулись вперед в наших знаниях и настолько  познакомились с его логовищем, что после обыска дома на Пикадилли сможем его  выследить. Сегодняшний день в нашем распоряжении: сегодня наш план должен быть  окончательно приведен в исполнение. Восходящее солнце осветило нашу печаль – и  оно будет нас сегодня охранять. Прежде чем оно зайдет, чудовище должно быть  побеждено, в кого бы оно не превратилось. Днем оно связано со своею земною  оболочкой. Оно не может растаять в воздухе, не может пройти сквозь замочные  скважины и щели. Если оно хочет пройти через дверь, оно должно ее открыть, как  и всякий другой смертный. Итак, сегодня нам надо отыскать все его убежища и  уничтожить их. Если же нам не удастся это, то мы должны загнать его в такое  место, где могли бы впоследствии наверняка стереть его с лица земли.    

Тут я  вскочил, не будучи в состоянии сдержать себя при мысли, что пока мы даром  тратим время на разговоры, проходят драгоценные минуты, от которых зависит  жизнь и счастье Мины. Но Ван Хелзинк предостерегающе поднял руку и сказал:    

– Нет,  любезнейший Джонатан, не забывайте старой истины – тише едешь, дальше будешь.  Мы все будем действовать и действовать сообща, притом с необыкновенной  быстротой, когда настанет время. Граф, наверное, приобрел для себя несколько  домов. Я полагаю, что ключ к тайне находится в доме на Пикадилли. Он хранит  там, конечно, документы, удостоверяющие его покупки, ключи и другие вещи. У  него там имеется бумага, на которой он пишет, и чековая книжка. Там у него  много необходимых предметов, потому что этот дом oн может посещать спокойно в  любое время, не обращая на себя внимания среди огромной толпы, движущейся по  улице. Мы сейчас туда отправимся и обыщем; когда же узнаем, что в чем сокрыто,  тогда начнем, по выражению нашего Артура, погоню за старым хитрецом. Не так ли?    

– Так  пойдем же немедленно! – закричал я. – Мы даром теряем драгоценное  время.    

Профессор  не двинулся с места и спокойно сказал:    

– А  каким образом вы думаете проникнуть в дом на Пикадилли?    

– Все  равно каким! – воскликнул я в ответ. – Если окажется нужным, то мы  вломимся силой.    

– А  о полиции вы забыли? Где она будет и что она скажет по этому поводу?    

Я был  поражен; но я знал, что если он откладывает наш поход, то имеет для этого  веские основания. Поэтому я ответил, насколько мог, спокойно:    

– Не  медлите больше, чем надо. Надеюсь, вы понимаете, какие страшные мучения я испытываю.    

– Да,  дитя мое, я знаю: и вовсе не хочу увеличивать ваши страдания. Но надо  хорошенько обдумать, что мы реально можем сделать, когда все еще на ногах.  Настанет и наше время. Я долго раздумывал и решил, что простейший путь будет и  самым хорошим. Мы желаем войти в дом, но у нас нет ключа, не так ли?    

Я молча  кивнул.    

– Теперь  представьте себе, что вы хозяин дома и не можете в него попасть; что бы вы сделали?    

– Я  бы пригласил какого-нибудь слесаря и попросил его открыть дверь.    

– И  неужели полиция не помешает вам?    

– О  нет! Если она знает, что слесарь приглашен хозяином.    

– Значит,  по вашему мнению, – сказал он, пристально глядя на меня, –  недоразумение может быть только в том случае, если слесарь или полиция  усомнится в том, имеет ли она дело с настоящим владельцем или нет. Для этого  наша полиция должна быть очень старательной к способной – настолько способной,  чтобы читать в сердцах людей. Нет, нет, Джонатан, вы можете пробраться в сотни  пустых домов Лондона или любого другого города, и если вы поступите умно и  притом будете действовать в подходящее время, то никто и не подумает помешать  вам. Мы не пойдем так рано, чтобы полицейский не заподозрил нас; мы отправимся  после 10 часов, когда на улицах много народа и когда все будут думать, что мы  на самом деле хозяева дома.    

Я вполне  согласился с ним, и лицо Мины потеряло прежнее отчаянное выражение: его совет  пробудил в нас надежду. Ван Хелзинк продолжал:    

– Когда  мы очутимся в доме, мы найдем там нити, ведущие к разгадке тайны. Некоторые из  нас могут остаться там на всякий случай, остальные же отправятся в другие места  – Бермондси и Мэйл-Энд, отыскивать остальные ящики.    

Лорд  Годалминг встал.    

– Я  могу немного помочь вам, – сказал он, – я сейчас протелеграфирую моим  людям, чтобы они в определенных местах держали наготове экипажи и лошадей.    

– Послушай,  дружище! – воскликнул Моррис, – тебя осенила блестящая мысль, потому  что нам, пожалуй, и в самом деле придется ехать на лошадях; но разве ты не  боишься, что экипажи, украшенные фамильными гербами, обратят на себя слишком  большое внимание на проселочных дорогах Уолворса или Мейл-Энда? Я полагаю, что  если мы отправимся на юг или на восток, то надо пользоваться кэбами, и кроме  того, оставлять их вблизи того места, куда мы пойдем.    

– Наш  друг Квинси прав! – сказал профессор. – Наше предприятие весьма  сложно, и нам следует по возможности меньше обращать на себя внимание  посторонних.    

Интерес  Мины к нашему делу все возрастал, и я с радостью видел, что благодаря этому она  на время забыла свое ужасное ночное приключение. Она была бледна, как видение,  страшно бледна, и притом так худа, что почти не видно было ее губ, поэтому  видны были зубы. Я ничего не сказал ей об этом, боясь напрасно огорчить ее, но  вздрагивал при мысли о том, что случилось с бедной Люси, когда граф высосал ее  кровь. Хотя пока было еще незаметно, чтобы зубы стали острее, но ведь это  произошло очень недавно и могло случиться самое худшее.    

Когда мы  стали подробно обсуждать порядок выполнения нашего плана и расстановку сил,  возникли новые сомнения. В конце концов было решено перед отправлением на  Пикадилли разрушить ближайшее логовище графа. Если бы он даже узнал об этом  раньше времени, то все-таки мы опередили бы его, и тогда присутствие графа в  чисто материальном, самом уязвимом виде дало бы нам новые преимущества.    

Что же  касается расположения наших сил, то профессор решил, что после посещения Карфакса  мы все проникнем в дом на Пикадилли; затем я и оба доктора останутся там, а в  это время лорд Годалминг и Квинси отыщут и разрушат убежища графа в Уолворсе и  Мэйл-Энде. Было, конечно, возможно, хотя и маловероятно, как сказал профессор,  что граф явится днем в свой дом на Пикадилли, и тогда мы сможем схватить его  там. Во всяком случае мы сможем последовать за ним. Я упорно выступал против  этого плана, настаивая на том, чтобы остаться для защиты Мины.    

Я  полагал, что могу это сделать; но Мина не хотела и слышать об этом. Она  сказала, что я буду полезным там, так как среди бумаг графа могут оказаться  указания, которые я пойму лучше, чем другие, после моего приключения в  Трансильвании, и что, наконец, для борьбы с необыкновенным могуществом графа  нам надо собрать все наши силы. Я уступил, потому что решение Мины было  непоколебимо: она сказала, что ее последняя надежда заключается в том, что мы  будем работать все вместе.    

– Что  же касается меня, – прибавила она, – то я его не боюсь. Я уже  испытала худшее, и что бы ни случилось, все же найду хоть какое-то успокоение.  Ступай же, друг мой. Бог защитит меня, если такова Его воля, и без вас. Тогда я  встал и воскликнул:    

– Итак,  с Богом! Пойдем, не теряя времени. Граф может прийти на Пикадилли раньше, чем  мы предполагаем.    

– Нет,  этого не может быть! – произнес Ван Хелзинк, подняв руку.    

– Почему? –  спросил я.    

– Разве  вы забыли, – ответил он, пытаясь улыбнуться, – что в прошлую ночь он  пировал и поэтому встанет позже?    

Разве я  мог это забыть! Разве я когда-нибудь это забуду! Забудет ли кто-нибудь из нас  эту ужасную сцену? Мина собрала все свои силы, чтобы сохранить спокойствие, но  страдание пересилило, и закрыв лицо руками, она задрожала и жалобно застонала.    

Ван  Хелзинк вовсе не желал напоминать ей об ужасном приключении. Он просто в рассеянности  забыл О ее присутствии и упустил из виду ее участие в этом деле. Увидев, какое  действие произвели его слова, он сам испугался и попытался успокоить Мину.    

Наш  завтрак не походил на обыкновенный завтрак. Мы пытались казаться веселыми и ободрять  друг друга, но самой веселой и любезной из нас, казалось, была Мина. По  окончании завтрака Ван Хелзинк встал и сказал:    

– Теперь,  друзья мои, мы приступим к исполнению нашего ужасного плана; скажите мне, все  ли вооружены так, как в ту ночь, когда мы впервые проникли в логовище врага; вооружены  ли мы против нападения духов и против нападения смертных людей? Если да, то все  в порядке. Теперь, госпожа Мина, вы во всяком случае здесь в полной  безопасности… до восхода луны; а к тому времени мы вернемся… если нам вообще  суждено вернуться! Но прежде чем уйти, я хочу удостовериться в том, что вы  вооружены против его нападения. Пока вы были внизу, я приготовил все в вашей  комнате и оставил там кое-какие предметы, при виде которых он не посмеет войти.  Теперь позвольте защитить вас самих. Этой священной облаткой я касаюсь вашего  чела во имя Отца и Сына и…    

Послышался  страшный стон, от которого у нас замерло сердце. Когда он коснулся облаткой  чела Мины, то она обожгла ей кожу, как будто лба коснулись куском раскаленного  добела металла. Как только она почувствовала боль, то сейчас же все поняла – ее  измученные нервы не выдержали, и она испустила этот ужасный стон. Но дар речи  скоро к ней вернулся; не успел заглохнуть отголосок стона, как наступила реакция,  и она в отчаянии упала на колени, закрыв лицо своими чудными волосами, точно  скрывая струпья проказы на лице. Мина заговорила сквозь рыдания:    

– Нечистая!  Нечистая! Даже сам Всемогущий избегает меня. Я должна буду носить это позорное  клеймо до Страшного суда!    

Все  умолкли. Я бросился рядом с ней на колени, чувствуя свою беспомощность, и  крепко обнял ее. Несколько минут наши печальные сердца бились вместе, в то  время как наши друзья плакали, отвернув головы, чтобы скрыть слезы. Наконец,  Ван Хелзинк повернулся к нам и произнес таким необыкновенно серьезным тоном,  что я понял, что на него нашло в некотором роде вдохновение:    

– Быть  может, вам и придется носить это клеймо, пока в день Страшного суда сам Бог не  разберет, в чем ваша вина. Он это сделает, так как все преступления,  совершенные на земле, совершены его детьми, которых Он поселил на ней. О,  госпожа Мина, если бы мы только могли быть там в то время, когда это красное  клеймо, знак всезнания Господа исчезнет и ваше чело будет таким же ясным как и  ваша душа! Клянусь вечностью, клеймо исчезнет, когда Богу будет угодно снять с  нас тяжкий крест, который мы несем. До этого же мы будем послушны Его воле и  будем нести свой крест, как это делал Его Сын. Кто знает, может быть мы избраны  и должны следовать Его приказанию несмотря на удары и стыд, несмотря на кровь и  слезы, сомнение и страх и все остальное, чем человек разнится от Бога.    

В его  словах звучала надежда и успокоение.    

Пора  было уходить. Я распрощаются с Миной, и этого прощания мы не забудем до самой  нашей смерти. Наконец мы вышли.    

Я  приготовился к одному: если окажется, что Мина до конца жизни останется  вампиром, то она не уйдет одинокой в неведомую страну, полную ужасов.    

Мы без  всяких приключений вошли в Карфакс и нашли все в том же положении, как при  нашем первом посещении. Трудно было поверить, что среди такой обыденной  обстановки, свидетельствующей о пренебрежении и упадке, могло быть нечто  возбуждающее невыразимый ужас, какой мы уже испытали. Если бы мы не были к  этому подготовлены и если бы у нас не остались ужасные воспоминания, мы навряд  ли продолжали нашу борьбу. В доме мы не нашли никаких бумаг, никаких полезных  указаний, а ящики в старой часовне выглядели точно такими, какими мы видели их  в последний раз. Когда мы остановились перед доктором Ван Хелзинком, он сказал  нам торжественно:    

– Мы  должны обезвредить эту землю, освященную памятью святых, которую он привез из  отдаленного края с такой бесчеловечной целью. Он взял эту землю, потому что она  была освящена. Таким образом, мы победим его его же оружием, так как сделаем ее  еще более освященной. Она была освящена для людей, теперь мы посвятим ее Богу.    

Говоря  это, он вынул стамеску и отвертку, и через несколько минут крышка одного из ящиков  с шумом отскочила.    

Земля  пахла сыростью и плесенью, но мы не обращали на это никакого внимания, потому  что во все глаза внимательно следили за профессором. Взяв из коробочки  освященную облатку, он благоговейно положил ее на землю, покрыл ящик крышкой и  завинтил его с нашей помощью.    

Мы  проделали то же самое со всеми ящиками и затем оставили их, по-видимому, такими  же, какими они были раньше; однако в каждом находилась облатка.    

Когда мы  заперли за собою дверь, профессор сказал:    

– Многое  уже сделано. Если все остальное будет исполнено так же легко и удачно, то еще  до захода солнца лицо госпожи Мины засияет и своей прежней чистоте; с нее  исчезнет позорное клеймо.    

Проходя  по дорого к станции через луг, мы могли видеть фасад нашего дома. Я взглянул  пристальней и увидел в окне моей комнаты Мину. Я послал ей рукою привет и  кивком головы показал, что наша работа исполнена удачно. Она кивнула мне в знак  того, что поняла меня.    

Я с  глубокой грустью смотрел, как она махала рукой на прощание. Мы с тяжелым  сердцем добрались до станции и едва не пропустили поезд, который уже подходил,  когда мы выходили на платформу.    

Эти  строки записаны мною в поезде.    

     

Пикадилли,  12 часов 30 минут.    

Перед  тем как мы добрались до Фенчероуз-стрит, лорд Годалминг сказал мне:    

– Мы  с Квинси пойдем за слесарем. Лучше, если вы останетесь здесь, так как могут  возникнуть некоторые затруднения, а при таких обстоятельствах нам, может быть,  не удастся ворваться в покинутый дом. Но вы принадлежите к адвокатскому  сословию, которое может поставить вам на вид, что вы хорошо знали, на что шли.    

Я  возразил, что не обращаю внимания на опасность и даже на свою репутацию, но он  продолжал:    

– К  тому же, чем меньше нас будет, тем меньше на нас будут обращать внимание. Мой  титул поможет нам при переговорах со слесарем и при вмешательстве какого-нибудь  полисмена. Будет лучше, если вы с Джоном и профессором пойдете в Грин-парк,  откуда вы будете наблюдать за домом. Когда увидите, что дверь открыта и слесарь  ушел, тогда входите все. Мы будем ожидать и впустим вас в дом.    

– Совет  хорош! – сказал Ван Хелзинк.    

И мы не  возражали. Годалминг и Моррис поехали в одном кэбе, а мы в другом. На углу Арлингронской  улицы мы оставили кэбы и вошли в Грин-парк. Сердце мое билось при виде дома, в  котором заключалась наша последняя надежда. Он стоял мрачный и молчаливый,  всеми покинутый, выделяясь среди своих веселых и нарядных соседей. Мы сели на  скамейку, не спуская глаз с входных дверей, и закурили сигары, стараясь не  обращать на себя внимания прохожих. Минуты в ожидании наших друзей протекали  страшно медленно.    

Наконец  мы увидели экипаж, из которого вышли лорд Годалминг и Моррис, а с козел слез  толстый коренастый человек с ящиком. Моррис заплатил кучеру, который поклонился  и уехал. Оба поднялись по ступенькам и лорд Годалминг показал, что надо  сделать. Рабочий снял пиджак и повесил его на забор, сказав что-то проходившему  мимо полисмену. Полисмен утвердительно кивнул головой, слесарь опустился на  колени и придвинул к себе инструменты. Порывшись в ящике, он выбрал из него  что-то и положил рядом с собой. Затем встал, посмотрел в замочную скважину,  подул в нее и, обратившись к предполагаемым хозяевам, сказал им что-то, на что  лорд Годалминг ответил с улыбкой, а слесарь взял большую связку ключей, выбрал  один ключ и попробовал им открыть дверь. Повертев им немного, он попробовал  второй, затем третий. Вдруг дверь широко открылась, и они все трое вошли в дом.  Мы сидели молча и возбужденно курили свои сигары; Ван Хелзинк оставался  спокойным. Мы тоже успокоились и стали ждать терпеливее, когда увидели, что  рабочий со своим инструментом вышел. Он притворил дверь, упершись в нее  коленями, пока прилаживал к замку ключ, который он наконец и вручил лорду  Годалмингу. Тот вынул кошелек и заплатил ему. Слесарь снял шляпу, взял ящик с  инструментами, надел пиджак и ушел; ни одна душа не обратила на это ни  малейшего внимания.    

Когда  рабочий окончательно ушел, мы перешли через дорогу и постучали в дверь. Квинси  Моррис сейчас же открыл ее; рядом с ним стоял и лорд Годалминг, куря сигару.    

– Здесь  очень скверно пахнет, – сказал лорд, когда мы вошли.    

Действительно,  пахло очень скверно – точно в старой часовне Карфакса; на основании нашего прежнего  опыта мы поняли, что граф очень часто пользуется этим убежищем. Мы отправились  исследовать дом, держась на случай нападения все вместе, так как знали, что  имеем дело с сильным врагом; к тому же нам не было известно, в доме граф или  нет. В столовой, находящейся за передней, мы нашли восемь ящиков с землей.  Всего только восемь из девяти, которые мы искали. Наше предприятие не кончилось  и никогда не будет доведено до конца, если мы не найдем недостающего ящика.  Сперва мы открыли ставни окна, выходившего на маленький, вымощенный камнями  двор. Прямо против окон находилась конюшня, похожая на крошечный домик. Там не  было окон, и нам нечего было бояться нескромных взглядов. Мы не теряли времени  и принялись за ящики. При помощи принесенных с собой инструментов мы открыли их  один за другим и поступили так же, как и с находившимися в старой часовне. Было  ясно, что графа нет дома, и мы стали искать его вещи. Осмотрев внимательно  другие помещения, мы пришли к заключению, что в столовой находятся некоторые  предметы, принадлежащие, по-видимому, графу. Мы подвергли их тщательному исследованию.  Они лежали на большом обеденном столе в беспорядке, в котором, однако, была  какая-то система. Там лежала связка документов, удостоверяющая покупку дома на  Пикадилли, бумаги, удостоверявшие продажу домов в Мэйл-Энде и Бермондси; кроме  того, нотная бумага, конверты, перья, чернила. Все они были защищены от пыли  оберточной бумагой; затем мы нашли платяную щетку, гребенку и умывальник с  грязной водой, красной от крови. В конце концов мы наткнулись на связку разных  ключей, принадлежащих, по-видимому, другим домам. После того как мы осмотрели  последнюю находку, лорд Годалминг и Моррис записали точные адреса домов на  востоке и на юге города, захватили с собой ключи и отправились на поиски. Мы же  – остальные – должны были остаться и терпеливо дожидаться их возвращения или  прихода графа.    

     

    

 Глава двадцать третья    

     

     Дневник доктора Сьюарда    

     

3  октября.    

В  ожидании возвращения Годалминга и Морриса время тянулось страшно медленно. Профессор  всячески старался поддерживать в нас бодрость духа; но Харкер был подавлен  горем. Еще в прошлую ночь это был веселый, жизнерадостный человек, полный  энергии, со здоровым моложавым лицом и темно-русыми волосами. Теперь же он  превратился в угрюмого старика с седыми волосами, вполне гармонирующими с его  впалыми щеками, горящими глазами и глубокими морщинами, следами перенесенных  страданий. Но все же он еще не совсем потерял энергию. Этому обстоятельству  Джонатан, вероятно, и будет обязан своим спасением, потому что, если все пойдет  хорошо, он переживет этот период отчаяния. А после он как-нибудь вернется к  жизни. Бедный малый, я думал, что мое собственное горе было достаточно велико,  но его!!!    

Профессор  это очень хорошо понимает и всячески старается, чтобы мозг Джонатана работал.  То, что он говорил нам тогда, было чрезвычайно интересно. Вот его слова,  насколько я их помню:    

– Я  основательно изучил все попавшиеся мне в руки бумаги, которые имели какое-либо  отношение к этому чудовищу. И чем больше я в них вникал, тем больше я приходил  к убеждению, что его надо уничтожить. В них везде говорится о его успехах;  кроме того, видно, что он хорошо сознает свое могущество. На основании  сведений, полученных мною от моего друга Арминиуса из Будапешта, я пришел к  заключению, что это был удивительнейший человек своего времени. Он был в одно и  то же время и солдатом, и государственным деятелем, и даже алхимиком – эта последняя  наука была высшей степенью знаний того времени. Он обладал большим умом и необыкновенными  способностями; к сожалению, сердце его не знало страха и угрызений совести. Он  не отступил даже перед изучением схоластических наук, и кажется, не было вообще  такой области, которую бы он не изучил. Как нам известно, после физической  смерти его умственные силы сохранились; хотя, по-видимому, воспоминания о былом  в полном виде не сохранились в его рассудке. Некоторые части его мозга так же  мало развиты, как у ребенка. Однако он продолжает развиваться, и многое, что  казалось детским, теперь возмужало. Он удачно начал, и если бы мы не встали на  его пути, то он стал бы – и он станет, если наш план не удастся –  родоначальником новых существ, которые будут существовать «в смерти», а не в  жизни.    

С  первого же дня своего прибытия он проверил свое могущество: его детский ум  работал, продвигаясь вперед медленно, но уверенно; и если бы он осмелился с  самого начала приняться за тайные науки, то мы уже давно были бы бессильны  против него. Впрочем, он надеется достичь успеха, а человек, у которого впереди  еще столетия, может спокойно ждать и не торопиться. Тише едешь – дальше будешь  – вот его девиз.    

– Я  не понимаю, – сказал печально Харкер. – Прошу вас объяснить мне все  подробнее. Быть может, горе и беспокойство затемняют мой разум.    

– Хорошо,  дитя мое, я постараюсь быть ясным. Разве вы не заметили, что это чудовище приобретало  свои знания постепенно, на основании своих опытов; как оно воспользовалось  пациентом, чтобы войти в дом нашего Джона, потому что вампир хотя и может  входить в жилище человека, когда и как ему угодно, но не раньше, чем его  позовет туда такое же существо, как и он. По это еще не главные его опыты.  Разве мы не видели, что вначале эти большие ящики перетаскивали другие. Но все  время, пока его младенческий разум развивался, он обдумывал, нельзя ли ему самому  передвигать их. Таким образом он начал помогать: когда же увидел, что все идет  хорошо, то и сам без посторонней помощи сделал попытку перенести ящики, и никто  кроме него самого не мог знать, где они скрыты. Он, вероятно, зарыл их глубоко  в землю, так что пользуется ими только ночью или же в то время, когда может  изменить свой образ: и никто не подозревает, что он в них скрывается. Но, дитя  мое, не предавайтесь отчаянию! Это знание он приобрел слишком поздно! Теперь  уже все его убежища уничтожены, за исключением лишь одного, да и это последнее  также будет нами найдено еще до захода солнца. Тогда у него не будет места, где  бы он мог скрыться. Я медлил утром, чтобы мы могли действовать наверняка. Ведь  мы рискуем не меньше его! Так почему же нам не быть осторожнее? По моим часам  теперь ровно час, и если все обошлось благополучно, то Артур и Квинси находятся  в данный момент на обратном пути. Сегодняшний день – наш, и мы должны  действовать уверенно, хотя и не опрометчиво, не упуская ни одного шанса; если  отсутствующие вернутся, нас будет пятеро против одного.    

Вдруг,  при его последних словах, мы все вздрогнули, потому что за дверью раздался  стук. Мы разом бросились в переднюю, но Ван Хелзинк, приказав нам шепотом  остаться, подошел к двери и осторожно открыл ее… Рассыльный подал ему  телеграмму. Профессор, снова заперев дверь, вскрыл депешу и громко прочел ее:  «Ожидайте Дракулу. Он только что, в 12 часов 45 минут, поспешно отправился из  Карфакса по направлению к югу. Он, по-видимому, делает обход и хочет застать  вас врасплох. Мина».    

Наступило  продолжительное молчание. Наконец послышался голос Харкера: «Теперь, слава  Богу, мы его встретим». Ван Хелзинк быстро обернулся к нему и сказал:    

– Все  случится по роле Божьей и когда Он того пожелает. Не бойтесь, но и не радуйтесь  преждевременно: быть может, именно то, чего мы желаем, будет причиною нашей  гибели.    

– Я  теперь думаю только о том, чтобы стереть этого зверя с лица земли. Для этой  цели я даже готов продать свою душу!    

– Тише,  тише, дитя мое! – быстро перебил его Ван Хелзинк. – Бог не покупает  душ, а дьявол, если и покупает, то никогда не держит своего обещания. Но Бог  милостив и справедлив, и Он знает ваши страдания и вашу любовь к Мине.  Подумайте о том, как увеличится ее горе, когда она услышит ваши безумные слова.  Доверьтесь нам, мы все преданы этому делу, и сегодня все должно кончиться.  Настало время действовать. Днем вампир не сильнее остальных людей, и до заката  солнца он не переменит своего образа. Ему надо время, чтобы прибыть сюда –  посмотрите, уже 20 минут второго – и как бы он ни торопился, все же у нас есть  еще несколько минут, прежде чем он явится сюда. Главное, лишь бы лорд Артур и  Квинси прибыли раньше него.    

Приблизительно  через полчаса после того, как мы получили телеграмму от миссис Харкер, в дверях  раздался решительный стук. Это был самый обыкновенный стук: так стучат  ежеминутно тысячи людей; однако, когда мы услыхали его наши сердца сильно  забились. Мы посмотрели друг на друга и все вместе вышли в переднюю: каждый из  нас держал наготове свое оружие – в левой руке оружие против духов, в правой –  против людей. Ван Хелзинк отодвинул задвижку, приоткрыл немного дверь и  отскочил, приготовившись к нападению. Но наши лица повеселели, когда мы увидели  на пороге лорда Годалминга и Квинси Морриса. Они торопливо вошли, закрыв за собою  дверь, и первый сказал, проходя через переднюю:    

– Все  в порядке. Мы нашли оба логовища: в каждом было по шести ящиков, которые мы и  уничтожили.    

– Уничтожили? –  переспросил профессор.    

– Да,  он ими не сможет воспользоваться!    

Наступила  небольшая пауза, которую первым нарушил Квинси, сказав:    

– Теперь  нам остается только одно – ожидать его здесь. Если же до пяти часов он не  придет, мы должны уйти, потому что было бы неблагоразумно оставить госпожу  Харкер одну после захода солнца.    

– Он  теперь должен прийти скоро, – сказал Ван Хелзинк, глядя в свою карманную  книжку. – По телеграмме Мины видно, что он направился на юг, значит, ему  придется переправиться через реку, что он сможет сделать только во время  отлива, т. е. немного раньше часа. То обстоятельство, что он направился на юг,  имеет для нас большое значение. Он теперь только подозревает наше  вмешательство, а мы направились из Карфакса сперва туда, где он меньше всего  может ожидать нашего появления. Мы были в Бермондси за несколько минут до его  прихода. То обстоятельство, что его еще здесь нет, доказывает, что он  отправился в Мэйл-Энд. Это заняло некоторое время, так как ему надо было затем  переехать через реку. Поверьте мне, друзья мои, нам не придется долго ждать. Мы  должны бы составить какой-нибудь план нападения, чтобы не упустить чего-нибудь.  Но тише, теперь нет больше времени для разговоров. Приготовьте свое оружие.    

При этих  словах он поднял руку, предлагая нам быть настороже, и мы все услыхали, как  кто-то осторожно пытается отворить ключом входную дверь.    

Даже в  этот страшный момент я мог только удивляться тому, как властный характер повсюду  выказывает себя. Когда мы вместе с Квинси Моррисом и Артуром охотились, или  просто рыскали по всему свету, ищa приключений, Моррис всегда был нашим  коноводом, составляя план действий, мы же с Артуром привыкли слепо повиноваться  ему. Теперь мы инстинктивно вернулись к старой привычке. Бросив беглый взгляд  на комнату, он тотчас же изложил план нападения и затем, не говоря ни слова,  жестами указал каждому свое место. Ван Хелзинк, Харкер и я стали как раз за  дверью, так что, если ее откроют, то профессор мог защитить ее, пока мы вдвоем  загораживаем вход. Квинси спрятался впереди, так чтобы его нельзя было увидеть,  держась наготове, и преграждая путь к окну. Мы ждали с таким напряжением, что  секунды казались целой вечностью. Тихие, осторожные шаги послышались в  передней: граф, по-видимому, ожидал нападения, по крайней мере, нам так  казалось.    

Вдруг  одним прыжком он очутился посреди комнаты, прежде чем кто-нибудь из нас смог  поднять против него руку или преградить дорогу. В его движениях было столько  хищного, столько нечеловеческого, что мы не скоро пришли в себя от удивления,  вызванного его появлением. Харкер первый поспешно бросился к двери, которая  вела в комнату, выходившую на улицу. Граф при виде нас дико зарычал, оскалив  свои длинные острые зубы: но эта усмешка быстро исчезла, и холодный взгляд его  выражал лишь гордое презрение.    

Затем  выражение лица графа снова изменилось, когда мы все, словно по внушению, двинулись  на него. Как жаль, что мы не составили лучшего плана нападения, так как и в  этот момент я недоумевал, что нам делать.    

Я сам не  знал, поможет ли нам наше смертоносное оружие или нет. Харкер, по-видимому,  решил это проверить, так как он выхватил свой длинный малайский кинжал и в  бешенстве замахнулся на графа. Удар был страшный, и граф спасся только  благодаря той дьявольской ловкости, с которой отпрыгнул назад. Опоздай он на  секунду, и острие кинжала пронзило бы его сердце. Теперь же кончик ножа  разрезал лишь сюртук, и из разреза выпала пачка банкнот, а затем на пол полился  целый дождь золотых монет. Лицо графа приняло такое дьявольское выражение, что  я сперва испугался за Харкера, хотя и видел, что он поднял страшный нож и  приготовился ударить вторично. Я инстинктивно двинулся вперед, держа в поднятой  правой руке распятие, а в левой – освященную облатку. Я чувствовал, что по моей  руке пробежала могучая сила, и с удивлением заметил, как чудовище прижалось к  стене, ибо остальные последовали моему примеру.    

     

    

     

Никакое  перо не в состоянии было бы описать то выражение дикой ненависти и коварной  злобы, то дьявольское бешенство, которое исказило лицо графа. Восковый цвет его  лица сделался зеленовато-желтым, глаза запылали адским пламенем, а красный  рубец выделялся на бледном лбу как кровавая рана. В одно мгновение граф ловким  движением проскользнул под рукою Харкера прежде чем тот успел его ударить,  бросился через комнату и выпрыгнул в окно. Стекла со звоном разлетелись  вдребезги, и он упал на двор, выложенный каменными плитами. Сквозь звон разбитого  стекла я услышал, как несколько золотых соверенов, звеня, упало на плиты. Мы  кинулись за ним и увидели, что он вскочил невредимым и, перебежав через двор,  открыл дверь конюшни. Затем он остановился и закричал нам:    

– Вы  думаете победить меня – да ведь вы с вашими бледными лицами похожи на стадо баранов  перед мясником. Никто из вас не будет рад тому, что возбудил мой гнев. Вы  думаете, что я остался без всякого убежища, а между тем у меня их много. Мщение  мое только начинается! Оно будет продолжаться столетия, и время будет моим  верным союзником. Женщины, которых вы любите, уже все мои, а через них и вы все  будете моими – моими тварями, исполняющими мои приказания, и моими шакалами!    

И,  презрительно засмеявшись, он быстро вошел в дверь, и мы ясно услышали скрип  заржавленной задвижки.    

Вдали  послышался шум отворяемой двери, которую сейчас же захлопнули. Поняв невозможность  следовать за ним через конюшню, мы все бросились в переднюю. Первым заговорил  профессор:    

– Мы  кое-что сейчас узнали, и узнали даже многое! Несмотря на свои гордые слова, он  нас боится! Он боится времени, боится и бедности! Если бы это было не так, то  зачем же он так торопился? Самый тон выдал его, или же мой слух обманул меня.  Зачем он подобрал эти деньги? Скорее, следуйте за ним. Думайте, что вы  охотитесь за хищным зверем. Я сделаю так, что он не найдет здесь ничего нужного  для себя, если вздумает вернуться!    

Говоря  так, он положил в карман оставшиеся деньги, взял связку документов, которые бросил  Харкер и, собрав все остальные предметы, бросил в камин и зажег всю пачку.    

Годалминг  и Моррис выбежали во двор. Харкер спустился из окна, и пока они открывали  дверь, его и след простыл. Я и Ван Хелзинк принялись искать позади дома, но  птичка улетела, и никто не видел, как и куда.    

Становилось  поздно, и до захода солнца оставалось немного времени. Мы должны были  признаться, что на сегодня наша кампания кончилась; и нам пришлось с тяжелым  сердцем согласиться с профессором, который сказал:    

– Вернемся  к госпоже Мине! Мы сделали все, что можно было сделать: здесь же меньше всего в  состоянии защитить ее. Но не следует приходить в отчаяние. Остался всего один  ящик, и нам необходимо найти его во что бы то ни стало; когда это будет  сделано, все будет хорошо.    

Я видел,  что он говорит так смело для того, чтобы успокоить Харкера, который был совсем  подавлен.    

С  тяжелым сердцем вернулись мы домой, где нашли госпожу Мину, ожидавшую нас с показным  спокойствием, делавшим честь ее храбрости и бескорыстию. Увидев наши печальные  лица, она побледнела как смерть, но спокойно сказала:    

– Я  не знаю, как вас благодарить!    

Мы  поужинали вместе и немного повеселели. Исполняя свое обещание, мы рассказали  Мине все, что произошло. Она слушала спокойно, без всякого страха, и только  когда говорили о том, какая опасность угрожала ее мужу, она побледнела как  снег. Когда мы дошли до того места, как Харкер отважно бросился на графа, она  крепко схватила мужа за руку, как бы защищая его от несчастья. Однако она  ничего не сказала, пока мы не кончили нашего повествования и не определили настоящего  положения дел. Тогда, не выпуская руки своего мужа, она встала и заговорила:    

– Дорогой  Джонатан, и вы, верные мои друзья, я знаю, что вы должны бороться – что вы  должны уничтожить «его» так же, как вы уничтожили ту – чужую Люси, чтобы  настоящая Люси перестала страдать. Но это не ненависть. Та бедная душа, которая  является виновником всех этих несчастий, сама достойна величайшего сожаления.  Подумайте, как она обрадуется, если ее худшая половина будет уничтожена, чтобы  лучшая половина достигла бессмертия. Вы должны испытать жалость и к графу, хотя  это чувство не должно удержать вас от его уничтожения.    

Ее слова  причинили страшные мучения Джонатану, который резко ответил:    

– Дай  Бог, чтобы он попался в мои руки, чтобы я мог уничтожить его земную жизнь и тем  самым достичь нашей цели. И если бы я затем мог послать его душу навеки в ад, я  охотно бы это сделал!    

– Тише!  Тише! Ради Бога, замолчи! Не говори таких вещей, дорогой, ты меня пугаешь. Подожди,  дорогой, – я думала в течение всего этого долгого дня… быть может…  когда-нибудь и я буду нуждаться в подобном сожалении; и кто-нибудь другой, как  теперь ты, откажет мне в этом. Я бы не говорила этого, если бы могла. Но я молю  Бога, чтобы Он принял твои безумные слова лишь за вспышку сильно любящего человека,  сердце которого разбито и омрачено горем.    

Он  бросился перед ней на колени и, обняв ее, спрятал свое лицо в складках ее  платья. Ван Хелзинк кивнул нам, и мы тихо вышли из комнаты, оставив эти два  любящих сердца наедине с Богом.    

Прежде  чем они пошли спать, профессор загородил вход в их комнату, чтобы вампир не мог  проникнуть туда, и уверил госпожу Харкер в ее полной безопасности. Она сама  пыталась приучить себя к этой мысли и, видимо, ради своего мужа старалась  казаться довольной. Ван Хелзинк оставил им колокольчик, чтобы они могли  позвонить в случае надобности. Когда они ушли, Квинси, Годалминг и я решили бодрствовать  всю ночь напролет поочередно и охранять бедную разбитую горем женщину. Первым  остался сторожить Квинси, остальные же постарались по возможности скорее лечь в  постель. Годалминг уже спит, так как его очередь сторожить вторым. Теперь и я,  окончив свою работу, последую его примеру.    

     Дневник Джонатана  Харкера    

     

Полночь  с 3-го на 4-е октября.    

Я думал,  что вчерашний день никогда не кончится. Я страшно боялся уснуть, полагая почему-то,  что если буду бодрствовать, то ночью произойдет какая-нибудь перемена, а всякая  перемена в нашем положении к лучшему. Прежде чем уйти спать, мы стали обсуждать  наши дальнейшие шаги, но не пришли ни к какому соглашению. Мы знаем только, что  у графа остался один ящик и что только граф знает, где тот находится. Если он  пожелает, в нем спрятаться, то в течение многих лет мы ничего не сможем  предпринять, а между тем мне страшно от одной этой мысли. Но я верю, что Бог  спасет Мину! В этом моя надежда! Мы несемся на подводные скалы, и Бог – наш единственный  якорь спасения. Слава Богу, Мина спит спокойно и не бредит. Я боялся, что сны  ее будут такие же страшные, как и вызвавшая их действительность. После захода  солнца я впервые вижу Мину такой спокойной. Лицо ее тихо засияло, как будто его  освежило дыхание весеннего ветерка. Я сам не сплю, хотя и устал, устал до  смерти. Но я должен уснуть, потому что завтра надо все обдумать, и я не  успокоюсь, пока…    

     

Немного  спустя.    

Я  все-таки, по-видимому, заснул, так как Мина разбудила меня. Она сидела в  постели с искаженным от ужаса лицом. Я мог все видеть, поскольку в комнате было  светло. Она закрыла мой рот рукой и прошептала на ухо:    

– Тише!  В коридоре кто-то есть!    

Я тихо  встал и, пройдя через комнату, осторожно отворил дверь.    

Передо  мной с открытыми глазами лежал мистер Моррис, вытянувшись на матрасе. Увидев  меня, он поднял руку и прошептал:    

– Тише!  Идите спать: все в порядке. Мы будем поочередно сторожить здесь. Мы приняли  меры предосторожности.    

Взгляд  его и решительный жест не допускали дальнейших возражений, так что я вернулся к  Мине и рассказал ей обо всем. Она вздохнула, и по ее бледному лицу пробежала  едва заметная улыбка, когда она, обняв меня, нежно пробормотала:    

– Да  поможет Бог этим добрым людям!    

С  тяжелым вздохом она опустилась на кровать и скоро снова заснула.    

     

Утро  4 октября.    

В  течение этой ночи я еще раз был разбужен Миной. На сей раз мы успели хорошо  выспаться: серое утро уже глядело в продолговатые окна.    

– Скорее,  позови профессора! – сказала она торопливо. – Мне нужно немедленно  его видеть.    

– Зачем? –  спросил я.    

– Мне  пришла в голову мысль. Я думаю, она зародилась и развилась в моем мозгу ночью,  так, что я этого не знала. Мне кажется, профессор должен загипнотизировать меня  до восхода солнца, и тогда я сумею многое рассказать. Иди скорее, дорогой.  Времени осталось мало.    

Я  отправился к двери. Доктор Сьюард сидел на матрасе и при моем появлении вскочил  на ноги.    

– Что-нибудь  случилось? – спросил он в тревоге.    

– Нет! –  отвечал я, – но Мина хочет сейчас же видеть Ван Хелзинка.    

– Я  пойду за ним, – сказал он, бросаясь к комнате профессора. Минуты через  две-три Ван Хелзинк стоял уже совершенно одетый в нашей комнате, в то время как  Моррис и Годалминг расспрашивали доктора Сьюарда. Увидев Мину, профессор  улыбнулся, чтобы скрыть свое беспокойство, потер руки и сказал:    

– О,  дорогая Мина, действительно, перемена к лучшему. Посмотрите-ка, Джонатан, мы вернули  себе нашу Мину, она точно такая же, какая была всегда… Ну, что вы хотите? Ведь  недаром же меня позвали в столь неурочный час?    

– Я  хочу, чтобы вы меня загипнотизировали, – ответила она, – и притом до  восхода солнца, так как я чувствую, что могу говорить свободно. Торопитесь,  время не терпит!    

Не  говоря ни слова, он заставил ее сесть в постели. Затем, устремив на нее  пристальный взгляд, он стал проделывать пассы, водя руками сверху вниз.  Постепенно глаза Мины начали смыкаться, и вскоре она заснула. Профессор сделал  еще несколько пассов и затем остановился; я видел, что с его лба градом струился  пот. Мина открыла глаза, но теперь она казалась совсем другой женщиной. Глаза  ее глядели куда-то вдаль, а голос звучал как-то мечтательно, чего я прежде  никогда не слыхал. Профессор поднял руку в знак молчания и приказал мне позвать  остальных. Они вошли на цыпочках, заперев за собой дверь, и стали у конца  кровати. Мина их, видимо, не замечала. Наконец, Ван Хелзинк нарушил молчание,  говоря тихим голосом, чтобы не прерывать течения ее мыслей.    

– Где  вы?    

– Я  не знаю, – послышался ответ.    

На  несколько минут опять водворилась тишина.    

Мина  сидела без движения перед профессором, вперившим в нее свой взор; остальные  едва осмеливались дышать. В комнате стало светлей; все еще не сводя глаз с лица  Мины, профессор приказал мне поднять шторы.    

Я  исполнил его желание, и розовые лучи расплылись по комнате. Профессор сейчас же  продолжал.    

– Где  вы теперь?    

Ответ  прозвучал как бы издалека:    

– Я  не знаю. Все мне чуждо!    

– Что  вы видите?    

– Я  ничего не могу различить, все темно вокруг меня.    

– Что  вы слышите?    

– Плеск  воды; она журчит и волнуется, точно вздымая маленькие волны. Я слышу их снаружи.    

– Значит,  вы находитесь на корабле?    

– О,  да!    

– Что  вы еще слышите?    

– Шаги  людей, бегающих над моей головой; кроме того, лязг цепей и грохот якоря.    

– Что  вы делаете?    

– Я  лежу спокойно, да, спокойно, как будто я уже умерла!    

Голос ее  умолк, и она задышала как во сне, глаза закрылись.    

Между  тем солнце поднялось высоко, и наступил день. Ван Хелзинк положил свои руки на  плечи Мины и осторожно опустил ее голову на подушку. Она лежала несколько  минут, как спящее дитя, затем глубоко вздохнула и с удивлением посмотрела на  нас.    

– Я  говорила во сне? – спросила она. Она это знала, по-видимому, и так. Но ей  хотелось узнать, что она говорила. Профессор повторил весь разговор и сказал:    

– Итак,  нельзя терять ни минуты; быть может, еще не поздно!    

Мистер  Моррис и лорд Годалминг направились к двери, но профессор позвал их спокойным  голосом:    

– Подождите,  друзья! Судно это поднимало якорь в то время, когда она говорила. В огромном  порту Лондона сейчас многие суда готовятся к отплытию. Которое из них наше?  Слава Богу, у нас опять есть нить, хотя мы и не знаем, куда она приведет. Мы  были слепы; если сейчас бросить взгляд назад, то станет ясно, что мы могли бы  тогда увидеть. Теперь мы знаем, о чем думал граф, захватывая с собой деньги,  хотя ему угрожал страшный кинжал Джонатана. Он хотел убежать. Вы слышите,  убежать! Но зная, что у него остался всего один ящик, и что ему не укрыться в  Лондоне, где его преследуют пять человек, словно собаки, охотящиеся за птицей,  он сел на судно, захватил с собой ящик и покинул страну. Он думает убежать, но  мы последуем за ним. Наша лиса хитра, ох, как хитра, и мы должны следить за ней  очень внимательно. Я тоже хитер, и думаю, хитрее его. А пока мы можем быть  спокойны, потому что между ним и нами лежит вода, и он не сможет сюда явиться,  пока судно не пристанет к берегу. Посмотрите, солнце уже высоко, и день  принадлежит нам до захода. Примем ванну, оденемся и позавтракаем, в чем все мы  нуждаемся и что можем спокойно сделать, так как его нет больше в этой стране.    

– Но  зачем нам его искать, раз он уехал?    

Он взял  ее руку и погладил, говоря:    

– Не  расспрашивайте меня пока ни о чем, после завтрака я все расскажу.    

Он  замолчал, и мы разошлись по своим комнатам, чтобы переодеться. После завтрака  Мина повторила свой вопрос.    

Он  посмотрел на нее серьезно и ответил печальным голосом:    

– Потому  что, дорогая госпожа Мина, мы теперь больше, чем когда-либо должны найти его,  если бы даже нам пришлось проникнуть в самый ад!    

Она  побледнела и спросила едва слышно:    

– Почему?    

– Потому  что, – ответил он торжественно, – чудовище может прожить сотни лет, а  вы только смертная женщина! Теперь надо бояться времени, раз он наложил на вас  свое клеймо.    

Я  вовремя успел подхватить ее, так как она упала, как подкошенная.    

     

    

 Глава двадцать четвертая    

     

     Дневник доктора Сьюарда    

     

(Фонографическая  запись того, что было написано профессором Ван Хелзинком Джонатану Харкеру)    

Вы  останетесь здесь с Миной, в то время как мы отправимся на поиски. Сегодня он ни  в коем случае не явится сюда. Позвольте теперь сообщить вам то, что я уже  рассказал другим. Наш враг бежал; он отправился в свой трансильванский замок. Я  уверен в этом так, как будто видел это начертанным огненной рукой на стене. Он  давно на всякий случай готовился к этому; потому-то и держал наготове последний  ящик, чтобы отправить его на корабль. Вот зачем он и деньги взял; граф  торопился, чтобы мы не могли захватить его до захода солнца. Это была его  последняя надежда, хотя он, кроме того, думал, что сможет скрыться в могиле,  которую приготовит наша бедная Люси; он уверен, что она такая же, как он. Но у  него не оставалось больше времени. Потерпев поражение, граф обратился к  последнему средству спасения, своему последнему земному пристанищу.    

Он  храбр, да, он очень храбр! Он знает, что его игра здесь кончена, и поэтому  решил вернуться домой. Он нашел судно, которое отправляется по тому же пути,  каким он приехал сюда, и сел на него.    

Теперь  нам надо узнать, что это за судно, и его маршрут. Таким образом мы окончательно  успокоим вас и бедную госпожу Мину, возбудив в ваших душах новую надежду. Ведь  вся надежда в мысли, что еще не все потеряно. Этому чудовищу, которое мы  преследуем, понадобилось несколько сот лет, чтобы добраться до Лондона; а мы  изгнали его в один день, так как изучили пределы его власти. Он погиб, хотя все  еще в состоянии причинить много зла, и страдает, очень страдает. Но и мы  сильны, каждый по своему; а все вместе мы еще сильнее. Воспряньте же духом!  Борьба только начинается, и в конце концов мы победим; в этом я так же уверен,  как и в том, что Бог на небесах охраняет своих детей. Поэтому будьте спокойны и  ждите нашего возвращения.    

Ваш  Хелзинк.    

     Дневник Джонатана  Харкера    

     

4  октября.    

Когда я  прочел Мине послание Ван Хелзинка, бедняжка значительно повеселела. Уже одно  известие о том, что граф покинул страну, успокоило ее; а успокоение придало  силы. Что касается меня, то теперь, когда страшная опасность не угрожает нам  больше, мне кажется, что этому нельзя поверить. Даже мои собственные ужасные  приключения в замке Дракулы кажутся каким-то давно забытым сновидением. Здесь,  на свежем осеннем воздухе, в ярких лучах солнца… Увы! Разве я смею не верить?  Во время моих мечтаний взгляд мой упал на красное клеймо на белом лбу моей  дорогой жены. Пока оно не исчезнет, я не могу не верить.    

     Дневник Мины Харкер    

     

5  октября.    

5  часов пополудни.    

Профессор  Ван Хелзинк сообщил нам, какие шаги они предприняли для того, чтобы узнать, на  каком корабле и куда бежал граф Дракула.    

– Так  как я знал, что он стремится вернуться в Трансильванию, то был уверен, что он  проедет через устье Дуная или, во всяком случае, через Черное море, ибо он  прибыл сюда этим путем.    

Мы  принялись наводить справки, какие корабли отплыли в порты Черного моря. Нам  было известно, что граф находится на парусном судне, потому что госпожа Мина  сказала, что слышит, как поднимают паруса. Обыкновенно эти суда не попадают в  список отправлений кораблей, печатаемый в Те, и потому по настоянию лорда  Годалминга мы навели справки в конторе Ллойда; здесь имеются сведения о всех  судах, как бы малы они ни были. Там мы узнали, что только одно судно отплыло с  приливом от Дулитлской пристани в Черное море. Это была «Czarine Caterine»[7], которая  направилась в Варну, а оттуда в другие порты и вверх по Дунаю!    

Так  вот, – решил я, – на этом-то судне и находится граф. Мы все  отправились к Дулитлской пристани и нашли там в крошечной конторе толстого  господина.    

У него  мы осведомились о «Czarine Caterine». Он орал, клялся и ругался, лицо его наливалось  кровью, но все же он оказался славным малым, особенно после того как Квинси дал  ему новенький кредитный билет. Он пошел с нами, расспрашивая встречных, не  отличавшихся особой вежливостью: но и они оказались славными ребятами. Они-то и  сообщили нам все, что нам нужно было узнать.    

Из их  рассказов выяснилось, что около пяти часов прибежал какой-то человек. Высокий,  худощавый и бледный мужчина с горбатым носом, белыми зубами и сверкающими  глазами. Одет он был во все черное, только шляпа – соломенная, не по сезону. Он  не жалел денег, чтобы скорее узнать, какое судно отправляется в гавани Черного  моря. Кто-то указал ему контору, а затем и корабль. Однако он отказался взойти  по трапу, попросив капитана спуститься к нему. Капитан вышел, узнав  предварительно, что ему хорошо заплатят, и хотя вначале ругался, но все-таки  заключил условие. Затем худощавый господин спросил, где можно нанять лошадь и  телегу. Он ушел, но вскоре вернулся, сопровождая телегу, груженую большим  ящиком, который он сам снял с телеги, хотя, чтобы поднять его на судно,  понадобилось несколько человек. Господин долго объяснял капитану, куда надо  поставить ящик, но тому это не нравилось, и он ругался на всех языках, приглашая  господина самому подняться и посмотреть, где будет стоять ящик. Но тот  отказался, ссылаясь на многочисленные дела. На что капитан отвечал, что будет  лучше, если он поторопится – ко всем чертям – так как судно отчалит от пристани  – черт бы ее драл – до начала прилива – ко всем чертям. Тогда худощавый  господин улыбнулся и сказал, что, конечно, судно отправится тогда, когда  капитан найдет это удобным, но господин будет очень удивлен, если это случится  так скоро. Капитан снова принялся ругаться на всех языках, а худощавый господин  поклонился ему, поблагодарил и сказал, что будет настолько любезен, что явится  на судно как раз перед отходом. Тогда капитан покраснел еще больше и сказал,  что ему не надо французов – черт бы их побрал – на своем корабле – чтобы его  тоже черт побрал. Господин спросил, где поблизости лавка, и ушел.    

Никто не  поинтересовался, куда он пошел, так как им пришлось думать совсем о другом, потому  что вскоре стало ясно, что «Czarine Caterine» не снимется с якоря так рано, как  предполагалось. С поверхности реки поднялся легкий туман, который вскоре так  сгустился, что скрыл все суда в гавани. Капитан ругался на всех языках –  призывал небо и ад, но ничего не мог поделать. А вода поднималась и  поднималась, и он боялся упустить прилив. Он был в очень нехорошем настроении,  когда вдруг появился худощавый господин и попросил показать, куда поставили  ящик. На что капитан ответил, что желал бы, чтобы и он и его ящик отправились  ко всем чертям в ад. Но господин, нисколько не обидевшись, спустился вниз со  штурманом, посмотрел, где стоит ящик, затем поднялся на палубу и остался там,  окутанный туманом. Никто не обращал на него внимания.    

В самом  деле, теперь было не до него, поскольку туман вскоре стал редеть и воздух прояснился.  Как бы то ни было, судно вышло с отливом и утром находилось уже в устье реки, и  когда мы расспрашивали о нем, плыло по волнам.    

Итак,  дорогая Мина, мы можем на время отдохнуть, потому что наш враг в море и плывет,  властвуя над туманами, к устью Дуная. На этот переход парусному судну  потребуется немало времени; и если мы сейчас отправимся сухим путем, то  опередим его и встретим на месте. Для нас лучше всего будет найти его в гробу  между восходом и закатом солнца: тогда он будет не в состоянии бороться, и мы  сможем поступить с ним как надо. До того у нас есть достаточно времени, чтобы  составить план. Мы знаем, куда он направляется, так как видели хозяина корабля,  показавшего нам все судовые бумаги. Ящик, который мы ищем, будет выгружен в  Варне и передан агенту, который должен предъявить доверенность. Итак, наш  приятель-купец помог нам. Он спросил нас, не случилось ли чего неладного с  ящиком, и хотел даже телеграфировать в Варну, чтобы там занялись  расследованием, но мы его успокоили, потому что вмешательство полиции вовсе нежелательно.  Мы должны исполнить все сами.    

Когда  Ван Хелзинк кончил, я спросила его, уверен ли он, что граф остался на корабле.  Он ответил:    

– У  нас имеется самое достоверное доказательство – ваши собственные слова во время  гипнотического сна.    

Я опять  спросила, неужели так необходимо преследовать графа, ибо боюсь оставаться без  Джонатана, а я наверняка знаю, что он пойдет туда, куда пойдут другие.    

Ван  Хелзинк отвечал мне сперва спокойно, но потом его голос сделался более  страстным и достиг, наконец, такого возбуждения и силы, что все мы поняли, в  чем заключалась та власть, которая нас всех подавляла:    

– Да,  необходимо, необходимо, необходимо! Для вашего блага и блага всего человечества.  Это чудовище и так причинило много вреда в ограниченной оболочке, когда оно  было лишь телом и только ощупью, без знаний, действовало в темноте. Обо всем  этом я уже рассказал другим: вы, госпожа Мина, узнаете все из фонографа Джона  или из дневника мужа. Я рассказал им, как ему понадобились сотни лет, чтобы  оставить свою маленькую страну и отправиться в новую, где столько людей,  сколько в поле колосьев. Местность, в которой в течение столетий жил  «не-умерший», представляет собой только нагромождение всяких геологических  несообразностей. В те тяжелые времена, когда он еще жил настоящей жизнью, он  славился тем, что ни у кого не было таких железных нервов, такого изворотливого  ума и такой храбрости. Некоторые жизненные силы в нем развились до крайней точки;  вместе с телом развился также и его ум. Все это происходило помимо дьявольской  помощи, которую он несомненно получает, но она должна уступать силам, идущим из  источника добра и их символам. Поэтому-то он в нашей власти. Он осквернил вас –  простите, дорогая, что я так говорю, – но это вам полезно. Он заразил вас  таким образом, что даже если он не сделает этого вторично, вы будете только  жить, жить обычным образом: а затем после смерти, являющейся по Божьей воле  уделом всех людей, вы уподобитесь ему.    

Но этого  не должно случиться! Мы все поклялись, что этого не будет. Таким образом мы исполняем  лишь волю Бога, который не желает, чтобы мир и люди, за которых пострадал Его  Сын, были отданы во власть чудовищам, существование которых Его оскорбляет.    

Он уже  позволил вернуть нам в лоно Истины одну душу, и мы отправимся теперь за другими,  подобно древним крестоносцам. Как и они, мы пойдем на восток, и если погибнем,  то погибнем, как и они, за святое дело.    

Он  остановился; я воспользовалась паузой, чтобы спросить:    

– Но  не отступит ли граф перед опасностью из-за благоразумия? Быть может, с тех пор,  как вы изгнали его из страны, он будет избегать ее подобно тигру, прогнанному  туземцами из деревни?    

– Ага! –  сказал он. – Ваше сравнение с тигром очень удачно, я им воспользуюсь. Ваши  людоеды, как в Индии зовут тигров, попробовавших человеческой крови, не желают  иной пищи, кроме человечины, и бродят вокруг деревень, пока им не удастся опять  ею полакомиться. Тот, кого мы прогнали из нашей деревни, – такой же  тигр-людоед, и он никогда не перестанет рыскать по соседству с нами. Да и не в  его характере отступать. В своем детском разуме он давно уже решил отправиться  в большой город. Мы решили собраться через полчаса здесь в нашем кабинете и  окончательно утвердить план действий. Я предвижу лишь одно затруднение, которое  чувствую инстинктивно: мы все должны говорить откровенно, но боюсь, что по  какой-то таинственной причине язык госпожи Харкер будет связан. Я знаю, что она  делает свои выводы, и на основании всего того, что произошло, я могу угадать,  как они правильны и близки к истине: но она не сможет или не захочет сообщить  их нам. Я говорил об этом Ван Хелзинку, когда мы остались наедине, и мы обсудим  это. Я предполагаю, что ужасный яд, попавший в ее кровь, начинает оказывать  свое действие. У графа, видимо, был определенный план, когда он дал ей то, что  Ван Хелзинк называет «кровавым крещением вампира». Должно быть, существует яд,  получаемый из безвредных веществ; в наш век осталось еще много таинственного, и  поэтому нам нечего удивляться. Я знаю одно, а именно: если меня не обманывает  мой инстинкт, то в молчании госпожи Харкер заключается новая страшная  опасность, которая грозит нам в будущем. Но, быть может, та самая сила, которая  заставляет ее молчать, заставит ее заговорить. Я не смею больше об этом думать,  потому что боюсь даже мысленно оскорбить эту благородную женщину!    

Ван  Хелзинк пришел в мой кабинет раньше других. Я постараюсь раскрыть истину с его  помощью.    

     

Через  некоторое время.    

Вот что  сказал Ван Хелзинк:    

– Джон,  нам надо во что бы то ни стало переговорить кое о чем до прихода остальных, а  впоследствии мы можем сообщить это и им.    

– Мина,  наша бедная, дорогая Мина становится другой!    

– На  основании нашего прежнего опыта с мисс Люси нам надо остерегаться, чтобы помощь  не пришла слишком поздно. Наша задача теперь стала тяжелее, чем когда-либо:  ввиду этого нового несчастья нам дорог каждый час. Я вижу, как на ее лице  постепенно появляются характерные признаки вампира. Правда, пока они едва  заметны, но все же их можно разглядеть, если всмотреться внимательнее и без  предрассудков. Ее зубы стали острее, а выражение глаз суровее. Кроме того, она  теперь часто молчит, как это было с Люси; она даже не говорила, когда писала,  то, что хотела сообщить. Теперь я боюсь вот чего! Если она может во сне,  вызванном нами, сказать, что делает граф, то вполне вероятно, что тот, кто  первый загипнотизировал Мину и заставил выпить свою кровь, может заставить ее  открыть ему то, что она знает о нас.    

Нам надо  во что бы то ни стало предотвратить это; мы должны скрывать от нее наши намерения,  тогда она не сможет рассказать ему то, что не знает сама.    

О!  Печальная задача! Такая печальная, что у меня разрывается сердце при одной  мысли об этом; но иначе нельзя. Когда мы увидим ее сегодня, я скажу, что по  некоторым причинам она не должна больше присутствовать на наших совещаниях,  оставаясь, однако, под нашей охраной.    

Я  ответил, что разделяю его мнение.    

Сейчас  мы все соберемся. Ван Хелзинк ушел, чтобы приготовиться к исполнению своей печальной  миссии. Я думаю, что он хочет также помолиться наедине.    

     

Немного  спустя.    

Перед  самым началом нашего совещания мы с Ван Хелзинком испытали большое облегчение,  так как госпожа Харкер послала своего мужа передать, что не присоединится к  нам, ибо ей кажется, что мы почувствуем себя свободнее, если не будем стеснены  ее присутствием во время обсуждения наших планов. Мы с профессором  переглянулись и с облегчением вздохнули. Я со своей стороны подумал, что раз  госпожа Мина сама поняла опасность, то тем самым мы избавлены от многих страданий  и неприятностей…    

Итак, мы  приступили к составлению плана нашей кампании. Сперва Ван Хелзинк сжато изложил  нам следующие факты:    

– «Czarine  Caterine» вышла вчера утром из Темзы. Чтобы добраться до Варны, ей понадобится,  по крайней мере, три недели; мы же доберемся до Варны сухим путем всего за три  дня. Допустив даже, что благодаря благоприятной погоде, которая может быть  вызвана графом, судно выиграет два дня, и что мы случайно будем задержаны на  целые сутки, – все же у нас впереди около двух недель. Таким образом, чтобы  быть вполне спокойными, мы должны отправиться самое позднее 17-го. Тогда мы в  любом случае прибудем в Варну на день раньше судна и успеем сделать все  необходимые приготовления.    

После  этого Квинси Моррис прибавил:    

– Я  знаю, что граф родом из страны волков, и быть может, он будет там раньше нас. Я  предлагаю дополнить наше вооружение винтовками Винчестера. Во всех  затруднительных обстоятельствах я крепко надеюсь на винтовку.    

– Хорошо! –  сказал Ван Хелзинк. – Возьмем с собой и винтовки. Здесь нам, в сущности, нечего  делать, а так как Варна никому из нас не знакома, то не отправиться ли нам уже  завтра? Все равно, где ждать, здесь или там. Сегодня ночью и завтра мы успеем  приготовиться и, если все будет в порядке, – вечером тронемся в путь  вчетвером.    

– Вчетвером? –  спросил удивленно Харкер, бросая на нас вопросительные взгляды.    

– Конечно!  Вы должны остаться и позаботиться о вашей дорогой жене! – поспешил  ответить профессор.    

Харкер  помолчал несколько минут и затем сказал глухим голосом:    

– Мы  поговорим об этом завтра утром. Мне надо посоветоваться с Миной.    

Я  подумал, что Ван Хелзинку пришло время предупредить Харкера не открывать ей  наших планов: но он не обратил на это внимания. Я бросил на него  многозначительный взгляд и закашлял; однако вместо ответа он приложил палец к  губам и отвернулся.    

     Дневник Джонатана  Харкера    

     

5  октября.    

После  обеда.    

После  нашего совещания я долгое время не мог ни о чем думать. Новый поворот событий  настолько поразил меня, что я не в силах мыслить. Решение Мины не принимать никакого  участия в обсуждении заставляет задумываться: а так как я не смею сказать ей об  этом, то могу лишь высказать свои предположения. Теперь я дальше от истины, чем  когда-либо. Поведение остальных при этом известии также поразило меня: ведь в  последнее время мы часто обсуждали данный вопрос и решили, что между нами не  будет никаких тайн. Мина спит сейчас тихо и спокойно, как маленькое дитя. Губы  ее полуоткрыты, и лицо сияет счастьем. Слава Богу, что это так.    

     

Немного  спустя.    

Как  странно! Я сидел, сторожа счастливый сон Мины, и считал себя таким счастливым,  как, пожалуй, никогда. Когда настал вечер и земля покрылась тенью, в комнате  стало еще тише и торжественней. Вдруг Мина открыла глаза и сказала:    

– Джонатан,  дай мне честное слово, что исполнишь мою просьбу. Дай мне это обещание перед  Богом, и поклянись, что ты не нарушишь его, даже если я буду умолять тебя об  этом на коленях, заливаясь горькими слезами. Скорее исполни мою просьбу –  сейчас же.    

– Обещаю, –  ответил я, и она на мгновение показалась счастливой; для меня же счастья не  было, так как красное клеймо по-прежнему горело на ее лбу.    

Она  сказала:    

– Обещай,  что ни слова не скажешь мне о плане, составленном против графа. Ни слова, ни  намека, ни поступка, пока не исчезнет это! – и она торжественно указала на  клеймо.    

Я  увидел, что она говорит серьезно, и повторил:    

– Обещаю!    

После  этих слов я понял, что с данного момента между нами появилась стена.    

     

Полночь.    

Весь  вечер Мина была весела и бодра, так что и остальные приободрились, как бы  зараженные ее весельем, и даже я почувствовал, что печальный покров, давивший  нас, будто немного приподнялся. Мы разошлись рано.    

     

Утро,  6 октября.    

Новый  сюрприз! Мина разбудила меня так же рано, как и вчера и попросила пригласить  Ван Хелзинка. Я подумал, что она хочет снова быть загипнотизированной, и сейчас  же пошел за профессором. Он, по-видимому, ожидал этого приглашения, так как был  уже одет. Дверь его была полуоткрыта, поэтому он слышал, как хлопнула наша  дверь. Он сейчас же пришел. Войдя в комнату, профессор спросил Мину, могут ли  войти и остальные.    

– Нет, –  ответила она, – это не обязательно. Вы можете сами все рассказать им  потом. Я должна ехать с вами!    

Ван  Хелзинк был поражен не меньше моего. После некоторой паузы он опять спросил:    

– Но  почему?    

– Вы  должны взять меня с собой. С вами я буду в большей безопасности, да и вы также.    

– Но  почему же, дорогая госпожа Мина? Вы знаете, что забота о вашей безопасности  является нашей священной обязанностью. Мы идем навстречу опасностям, которым вы  подвергаетесь больше, чем кто-либо из нас, – вследствие разных  обстоятельств…    

Он  остановился в замешательстве. Она указала пальцем на свой лоб и ответила:    

– Знаю.  Но я должна отправиться с вами. Могу сказать вам это, потому что солнце встает;  потом я буду не в состоянии. Я знаю, что если граф захочет, то я должна буду  пойти за ним, я знаю, что если он прикажет мне уйти тайком, то я употреблю  хитрость, обману даже Джонатана. Вы сильны и храбры. Вы сильны тем, что вас  много, и можете презирать то, что сломило бы одного человека. Кроме того, я, пожалуй,  смогу быть вам полезной: если вы меня загипнотизируете, то узнаете то, чего я  не знаю сама.    

Тогда  Ван Хелзинк сказал серьезно:    

– Госпожа  Мина, вы говорите умно, как всегда. Вы отправитесь с нами. И мы все вместе исполним  нашу обязанность.    

Ван  Хелзинк пригласил меня последовать за ним.    

Мы вошли  в его комнату, где к нам присоединились Годалминг, доктор Сьюард, Квинси  Моррис. Профессор рассказал им все, что сообщила Мина, и затем продолжал:    

– Утром  мы отправимся в Варну. Нам надо теперь считаться с новым фактором – Миной. Но  она нам предана. Ей стоило многих страданий рассказать нам так много; однако  она очень хорошо сделала: теперь мы предупреждены. Не надо упускать из виду ни  одного шанса, и в Варне мы должны быть готовы действовать немедленно после прибытия  судна.    

– Что  же нам там делать? – лаконично спросил Моррис.    

Профессор  подумал немного и ответил:    

– Мы  первым делом поднимемся на судно и затем, когда найдем ящик, положим на него ветку  шиповника; пока она там, никто не сможет из него выйти, так, по крайней мере,  гласит поверье. Далее, мы дождемся такого стечения обстоятельств, что никого не  будет поблизости, откроем ящик – и все закончим.    

– Я  не стану ждать никакого удобного случая, – сказал Моррис. – Когда я  найду ящик, то открою его и уничтожу чудовище, и пусть тысячи людей видят это и  пусть меня после этого сразу же казнят.    

– Вы  славный малый, – сказал доктор Ван Хелзинк, – да, славный малый. Дитя  мое, поверьте, никто из нас не отступит из-за страха. Я говорю только, что все  мы поступим, как надо. Но на самом деле, пока мы не можем сказать, как. До того  времени многое может случиться. Все мы будем вооружены, и когда наступит  критический момент, наши усилия не ослабнут. Сегодня же приведем в порядок наши  дела, потому что никто из нас не может сказать, какой будет конец. Мои дела уже  устроены, а так как мне больше нечего делать, я пойду готовить все к  путешествию. Я приобрету билеты и все, что необходимо.    

Нам  больше нечего было обсуждать, и мы разошлись. Я сейчас займусь своими делами и  после этого буду готов ко всему, что бы ни случилось.    

     

Некоторое  время спустя.    

Все  сделано. Моя последняя воля записана. Мина – моя единственная наследница, если  она переживет меня. Если случится иначе, то все получат остальные, которые были  так добры к нам. Солнце близится к закату. Недомогание Мины привлекает мое  внимание. Я уверен, что она о чем-то думает, мы узнаем это после захода солнца.  Мы со страхом ждем каждый раз восхода и захода, потому что каждый раз узнаем о  новой опасности, новом горе; но дай Бог, чтобы все кончилось благополучно.    

     

    

 Глава двадцать пятая    

     

     Дневник доктора Сьюарда    

     

17  октября.    

Вечер.    

Меня  попросил записать это Харкер, так как сам он не в состоянии работать, а точная  запись нужна.    

Мы все  заметили, что за последние дни время захода и восхода солнца является для  миссис Харкер периодом особенной свободы; когда ее прежняя личность может  проявляться вне влияния контролирующей силы, угнетающей ее или побуждающей к  странным поступкам. Состояние это наступает приблизительно за полчаса до  наступления восхода или заката и продолжается до тех пор, пока солнце  поднимается высоко или пока облака пылают еще в лучах скрывшегося за горизонтом  дневного светила. Сначала ее состояние становится каким-то колеблющимся, словно  некие узы начинают ослабевать, внезапно наступает чувство абсолютной свободы.  Когда же свободное состояние прекращается, быстро наступает реакция, которой  предшествует предостерегающее молчание.    

Когда мы  сегодня встретились, она была несколько сдержанна и проявила все признаки  борьбы. Затем, после продолжительной паузы, сказала:    

– Утром  мы приступим к исполнению нашей задачи, и только Богу известно, что ожидает нас  в дальнейшем. Вы будете так добры, что возьмете меня с собою. Я знаю, на что в  состоянии пойти отважные, стойкие люди, чтобы помочь бедной слабой женщине,  душа которой, может быть, погибла… во всяком случае, в опасности. Но вы должны  помнить, что я не такая как вы. В моей крови, в моей душе – яд, который может  убить меня; который должен убить меня, если своевременно мне не будет оказана  помощь. О, друзья мои, вы так же хорошо знаете, как и я, что моя душа в  опасности; и хотя я также, как и вы, знаю, что для меня один только путь, но ни  вы, ни я не должны избрать его.    

– Какой  путь? – спросил хриплым голосом Ван Хелзинк.    

– Этот  путь – моя смерть сейчас же, от своей руки или от руки другого, но во всяком  случае раньше, чем разразится величайшее бедствие. Я знаю, и вы тоже, что умри  я сейчас, вы в состоянии будете спасти мою бессмертную душу, как вы сделали это  с бедной Люси. Если б только смерть или страх смерти стояли единственным  препятствием на моем пути, я не задумываясь умерла бы здесь, теперь, среди  любящих меня друзей. Но смерть не есть конец. Я не могу допустить мысли, что  Божья воля направлена на то, чтобы мне умереть, в то время, как мы имеем  надежду спастись. Итак я, со своей стороны, отказываюсь от вечного успокоения и  добровольно вступаю в тот мрак, в котором, может быть, заключено величайшее  зло, какое только встречается в мире и в преисподней… Но что даст каждый из  вас? Знаю, ваши жизни, – быстро продолжала она, – это мало для  храбрых людей. Ваши жизни принадлежат Богу, и вы должны вернуть их Ему; но что  дадите вы мне?    

Она  поглядела на нас вопросительно, избегая глядеть в лицо мужа. Квинси как будто  понял, кивнул головой, и ее лицо просияло.    

– Я  прямо скажу вам, что мне надо, потому что между нами не должно быть в этом  отношении ничего скрытного. Вы должны обещать все, как один, – и даже ты,  мой любимый супруг, – что когда наступит час, вы убьете меня.    

– Какой  час? – спросил Квинси глухим, сдавленным голосом.    

– Когда  вы увидите по происшедшей в моей внешности перемене, что мне лучше умереть, чем  жить. Когда мое тело будет мертвым, вы должны не медля ни минуты проткнуть меня  колом и отрезать голову, вообще исполнить все, что понадобится для успокоения  моей души.    

Квинси  первый заговорил после продолжительной паузы.    

– Я  грубый человек, который, пожалуй, жил далеко не так, чтобы заслужить такое  отличие, но я клянусь всем, что свято и дорого для меня: если момент наступит,  я не уклонюсь от долга, который вы возложили на нас.    

– Вы  истинный друг! – вот все, что она могла проговорить, заливаясь слезами.    

– Клянусь  сделать то же самое, дорогая мадам Мина! – сказал Ван Хелзинк.    

– И  я! – произнес лорд Годалминг.    

– И  я последую их примеру, – заявил ее муж, обернувшись к ней с блуждающими  глазами, и спросил: – Должен ли я также дать обещание, жена моя?    

– Да,  милый, – сказала она с бесконечным сочувствием в голосе и глазах. –  Ты не должен отказываться. Ты самый близкий и дорогой для меня человек; в тебе  весь мой мир; наши души спаяны одна с другой на всю жизнь и на всю вечность.  Подумай, дорогой, о том, что были времена, когда храбрые мужья убивали своих  жен и близких женщин, чтобы они не могли попасть в руки врагов. Это обязанность  мужчин перед теми, кого они любят, во время тяжких испытаний. О, дорогой мой,  если мне суждено принять смерть от чьей-либо руки, то пусть это будет рука  того, кто любит меня сильнее всех.    

Еще одно  предостережение – предостережение, которого вы не должны забывать: если это  время должно наступить, то оно наступит скоро и неожиданно, и в таком случае вы  должны, не теряя времени, воспользоваться выгодой своего положения, потому что  в то время я могу быть… нет, если оно наступит, то я уже буду… связана с вашим  врагом против вас.    

– И  еще одна просьба, – добавила она после минутной паузы, – она не столь  существенна и необходима, как первая, но я желаю, чтобы вы сделали одну вещь  для меня, и прошу согласиться.    

Мы все  молча кивнули головами.    

– Я  желаю, чтобы вы прочли надо мной обряд погребения.    

Ее  прервал громкий стон мужа, взяв его руку, она приложила ее к своему сердцу и  продолжала:    

– Ты  должен хоть когда-нибудь прочесть его надо мной. Какой бы ни был выход из этого  страшного положения, это будет утешительной мыслью для всех или некоторых из  нас. Надеюсь, прочтешь ты, голубчик мой, чтобы он запечатлелся в моей памяти  навеки в звуках твоего голоса… что бы ни случилось.    

– Но,  дорогая моя, – молил он, – смерть далека от тебя.    

– Нет, –  ответила она, – я ближе к смерти в настоящую минуту, чем если бы лежала  под тяжестью могильной насыпи.    

Как я  могу – да и вообще кто-нибудь – описать эту страшную сцену во всей ее торжественности.  Даже скептик, видящий одну лишь пародию горькой истины во всякой святыне и во  всяком волнении, был бы растроган до глубины сердца, если бы увидел маленькую  группу любящих и преданных друзей на коленях вокруг осужденной и тоскующей  женщины; или услышал бы страстную нежность в голосе супруга, когда он  прерывающимся от волнения голосом, так что ему приходилось временами умолкать,  читал простой и прекрасный обряд погребения.    

– Я…  не могу продолжать… слова… и… не хватает у меня… голоса…    

Она была  права в своем инстинктивном требовании. Как это ни было странно, какой бы причудливой  ни казалась нам эта сцена, нам, которые находились в то время под сильным ее  влиянием, впоследствии она доставила большое утешение; и молчание, которое  доказывало скорый конец свободы души миссис Харкер, не было для нас полным  отчаянием, как мы того опасались.    

     Дневник Джонатана  Харкера    

     

15  октября.    

Варна.    

Мы  покинули Черинг-Кросс 12-го утром, приехали в Париж в ту же ночь и заняли  приготовленные для нас места в Восточном экспрессе. Мы ехали день и ночь и  прибыли сюда около пяти часов вечера. Лорд Годалминг отправился в консульство  справиться, нет ли телеграммы на его имя, а мы расположились в гостинице.  Дорогой, вероятно, происходили случайности; я, впрочем, был слишком поглощен  желанием уехать, чтобы обращать на них внимание. Пока «Царица Екатерина» не  придет в порт, для меня не может быть ничего интересного на всем земном шаре.  Слава Богу, Мина здорова и как будто окрепла: возвращается румянец. Она много  спит; дорогою она спала почти все время. Перед закатом и восходом солнца она,  впрочем, бодрствует и тревожна; у Ван Хелзинка вошло в привычку гипнотизировать  ее в это время. Сначала требовалось некоторое усилие, но теперь она вдруг  поддалась ему, точно привыкла подключаться. Он всегда спрашивает ее, что она  видит и слышит.    

Она  отвечает:    

– Ничего;  все темно. Я слышу, как волны ударяются о борт, и как бурлит вода. Паруса и снасти  натягиваются, реи скрипят. Ветер сильный…    

Очевидно,  что «Царица Екатерина» все еще в море и спешно направляется в Варну. Лорд  Годалминг только что вернулся. Получил четыре телеграммы, по одной в день со  времени нашего отъезда, и все одинакового содержания: Ллойд не имеет известий о  «Царице Екатерине».    

Мы  пообедали рано и легли спать. Завтра нам надо повидать вице-консула и устроить  так, если возможно, чтобы попасть на корабль, как только он придет. Ван Хелзинк  говорит, что для нас важно попасть на судно между восходом и закатом солнца.  Граф, превратись он даже в летучую мышь, не может силою своей воли пересечь  воду и поэтому не может покинуть корабль.    

Так как  он не посмеет обернуться человеком, не возбуждая подозрения, чего он, очевидно,  желает избегнуть, то он должен оставаться в ящике. Следовательно, если мы  попадем на судно после восхода солнца, он будет в нашей власти, потому что мы  сможем открыть ящик и овладеть им прежде, чем он проснется. Пощады от нас ему  нечего ждать. Надеемся, что с чиновниками и моряками затруднений не возникнет.  Слава Богу, это такая страна, где подкупом можно сделать все, а мы в  достаточном количестве запаслись деньгами. Нам надо только похлопотать, чтобы  судно не могло войти в порт неведомо для нас между закатом и восходом солнца, и  мы будем спасены.    

     

16  октября.    

Ответ  Мины все тот же: удары волн о борт корабля и бурливая волна, темнота и  благоприятные ветры. Мы, очевидно, в полосе везения, и когда услышим о «Царице  Екатерине», мы будем готовы. Так как она должна пройти через Дарданеллы, мы  можем быть уверены что узнаем все своевременно.    

     

17  октября.    

Теперь,  кажется, все устроено для встречи графа. Годалминг сказал судовладельцам, что подозревает,  что в ящике на корабле могут оказаться вещи, украденные у его приятеля, и  получил согласие на вскрытие ящика под свою ответственность. Владелец корабля  дал ему письмо, приказывающее капитану предоставить Годалмингу полную свободу  действий и дал такое же разрешение на имя своего агента в Варне. Мы повидали агента,  на которого очень сильно подействовало ласковое обращение с ним Годалминга, и  все мы спокойны; с его стороны будет сделано все, что может содействовать  исполнению наших желаний. Мы уже сговорились, что делать, когда ящик будет  вскрыт. Если граф окажется в ящике, Ван Хелзинк и Сьюард отрубят ему голову и  воткнут кол в сердце; Моррис, Годалминг и я будем на страже, чтобы предупредить  вмешательство, если понадобится, даже с оружием в руках. Профессор говорит, что  если мы совершим обряд, то тело графа скоро обратится в прах. В таком случае  против нас не будет никаких улик, даже если возникнет подозрение в убийстве. Но  даже если этого не произойдет, мы одолеем или падем, когда-нибудь записки  явятся доказательством нашей правоты и станут стеной между некоторыми из нас и  виселицей. Мы решили не оставить камня на камне, но привести наш план в  исполнение. Мы условились с некоторыми чиновниками, что как только «Царица  Екатерина» покажется, нас тотчас же уведомят.    

     

24  октября.    

Целая  неделя ожидания. Ежедневные телеграммы Годалмингу, но все те же: «нет  известий». Утренний и вечерний ответы Мины под гипнозом неизменны: удары волн,  бурливая вода, скрипящие мачты.