1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 
–   Извините, но я не могу доставить вам удовольствие, превратившись в   невидимку, – рассмеялась она.      

–   Да, – сказал он, – вы для меня невидимы, и не заставляйте меня   воспринимать вас зрением. Я не хочу ни видеть, ни слышать вас.      

– Тогда   зачем вы пригласили меня на чай? – язвительно осведомилась она.      

Он не   обратил на ее вопрос никакого внимания. Он разговаривал с самим собой.      

– Я хочу   отыскать вас там, где вы о своем существовании и не ведаете, отыскать такую   Урсулу, которую ваша обычная сущность полностью отрицает. Мне не нужна ваша   красота, мне не нужны ваши женские чувства, мне не нужны ни ваши мысли, ни ваше   мнение, ни ваши идеи – для меня все это безделушки.      

– Вы   очень самоуверенны, мсье, – продолжала она высмеивать его. – Откуда   вы знаете, каковы мои женские чувства, каковы мои идеи или мысли? Вы даже не   знаете, что я о вас думаю.      

– И меня   нисколько это не волнует.      

– Я   считаю, что вы большой глупец. Мне кажется, вы хотите сказать, что любите меня,   и ходите вокруг да около, не зная, как это сделать.      

–   Хорошо, – с внезапным раздражением сказал он, окидывая ее взглядом. –   Тогда уходите и оставьте меня одного. Больше не хочу слышать ваши показные   шутки.      

– А это   и правда шутки? – насмешливо спросила она, и на ее лице больше не было   хмурого выражения – только смех. Она истолковала эту фразу как скрытое   признание в любви. Но в его словах было много и глупостей.      

Много   минут протекли в молчании, она радовалась и чувствовала воодушевление, как   ребенок. Сосредоточенное выражение исчезло с его лица, и он начал смотреть на   нее просто и естественно.      

– Я хочу   создать с тобой необычный союз, – тихо сказал он, – не просто завести   интрижку – тут ты права, – а построить равновесие, идеальное равновесие   между двумя отдельными сущностями, подобно тому, которое удерживает рядом   звезды.      

Она   взглянула на него. Он был очень серьезным, и эта его серьезность всегда   казалась ей смешной и банальной. Из-за нее она переставала чувствовать себя   свободно и раскрепощенно. И в то же время он очень сильно ей нравился. Но ох уж   это его витание в облаках…      

– Не   кажется ли тебе, что все это слишком уж внезапно? – подшучивала она.      

Он   рассмеялся.      

– Лучше   прочитай условия договора до того, как мы его подпишем, – ответил он.      

Молодой   серый кот, который до этого спал на диване, спрыгнул на пол и потянулся,   вытягивая длинные лапы и выгибая тонкую спину. Затем он замер на мгновение в   сидячем положении, по-королевски выпрямив спину. И вдруг, словно молния,   метнулся из комнаты в открытую стеклянную дверь и выскочил в сад.      

– Куда   это он? – спросил, поднимаясь с места, Биркин.      

Кот,   размахивая хвостом, величественно прошествовал по тропинке. Этот стройный   молодой джентльмен был обычной серой масти, с черными полосками и белыми   лапами. Вдоль забора, сжавшись в комок, пробиралась пушистая коричневато-серая   кошка. Мино подошел к ней с важным выражением на лице и с чисто мужской   небрежностью. Мягкая пушистая бродяжка скорчилась перед ним и униженно   прижалась к земле, обратив на него свои чудесные зеленые, словно огромные   изумруды, глаза. Он посмотрел на нее, как посмотрел бы на любую другую. Тогда   она проползла еще несколько дюймов, постепенно приближаясь к задней двери,   съежившись в великолепной, мягкой, самозабвенной позе и передвигаясь, словно   тень.      

Он пошел   за ней, горделиво гарцуя на своих длинных лапах, а затем внезапно, без всякой   причины, легко ударил ее лапой по мордочке. Она отскочила на несколько шагов,   словно лист, подхваченный порывом ветра, а затем почтительно замерла на месте,   свернувшись в комочек и нетерпеливо ожидая того момента, когда можно будет   бежать дальше. Мино же притворился, что не обращает на нее внимания.   Прищуренным взглядом он оглядывал свои владения. Через минуту коричневато-серая   пушистая тень все же решилась и мягко прокралась на несколько шагов вперед. Она   прибавила шагу, и казалось, что вот-вот она исчезнет, как видение, но тут   молодой серый повелитель прыжком отрезал ей путь и дал ей легкую, но увесистую   пощечину. Она беспрекословно повиновалась ему и отпрянула назад.      

– Это   дикая кошка, – сказал Биркин. – Она пришла из леса.      

Бродячая   кошка мгновенно осмотрелась вокруг, и какое-то время пристально рассматривала   Биркина зелеными огоньками глаз. Затем она торопливо побежала, мягко и быстро   перебирая лапками, и ей удалось добежать до самой середины сада. Здесь она   остановилась и оглянулась. Мино с видом полного превосходства повернулся к   хозяину и медленно прикрыл глаза, замерев на месте в той позе, какую мог бы   избрать художник, создавая статую идеального молодого кота. Дикая кошка все это   время не спускала с него своих круглых, зеленых, удивленных глаз, сияющих,   словно таинственные огоньки. И она снова серой тенью скользнула к кухне.      

Словно   порыв ветра, Мино совершил неподражаемый прыжок и белым, мягким кулачком   отвесил кошке два крепких удара. Слепо повинуясь ему, она прижала уши и   отползла назад. Он пошел следом вслед за ней и неторопливо стукнул ее белыми   лапками еще несколько раз, когда она меньше всего этого ожидала.      

– Зачем   он это делает? – негодующе воскликнула Урсула.      

– Они   состоят в очень близких отношениях, – ответил Биркин.      

– И   поэтому он бьет ее?      

–   Да, – рассмеялся Биркин, – думаю, он хочет, чтобы она это ясно   поняла.      

– Как   нехорошо с его стороны! – воскликнула она и, выйдя в сад, крикнула Мино: –   Прекрати, не издевайся над ней. Хватит ее бить.      

Бродячая   кошка исчезла, точно быстрая, неуловимая тень. Мино взглянул на Урсулу, а затем   перевел неодобрительный взгляд на хозяина.      

– Мино,   неужели ты издевался? – спросил Биркин.      

Молодой   стройный кот взглянул на него и медленно прищурился. Затем окинул взглядом свою   территорию и местность за ее пределами так, словно рядом с ним не было двоих   людей.      

–   Мино, – сказала Урсула, – ты мне не нравишься. Ты задира, как и все   мужчины.      

–   Нет, – сказал Биркин, – не стоит его обвинять. Никакой он не задира.   Он всего лишь настаивает, чтобы бедная бродяжка смирилась с его властью как с   неизбежностью, поняла, что такова ее судьба: потому что, как ты уже заметила,   она точно ветер – мягкая и непостоянная. Я целиком и полностью на его стороне.   Ему хочется первоклассной неизменности отношений.      

– Да, я   понимаю! – воскликнула Урсула. – Он воспринимает это по-своему. Я   знаю, что скрывается за твоими красивыми словами – я бы назвала это по-другому:   он любит покомандовать.      

Молодой   кот вновь взглянул на Биркина, показывая, что шумное поведение женщины не   вызывает у него ничего, кроме раздражения.      

– Я   вполне согласен с тобой, котишка, – сказал Биркин коту. – Сохраняй свое   мужское достоинство и высшее знание.      

Мино   вновь прищурился, точно смотря на солнце. Затем, внезапно осознав, что с людьми   его больше ничего не связывает, вытянул хвост, напустил на себя непринужденный   и веселый вид и поскакал прочь, блаженно перебирая белыми лапами.      

– Сейчас   он догонит прекрасную дикарку и научит ее своей высокой премудрости, –   рассмеялся Биркин.      

Урсула   взглянула на стоящего среди цветов мужчину, волосы которого развевал ветер, а в   глазах светилась ироничная улыбка, и воскликнула:      

– Как   меня раздражают все эти заявления о том, что мужчины – это высшие существа! Это   ведь чистая ложь! Я не имела бы ничего против, если бы этому были   доказательства.      

– Дикая   кошка, – сказал Биркин, – не имеет ничего против. Она понимает   сердцем, что так оно и есть.      

–   Неужели?! – воскликнула Урсула. – Расскажите это своей бабушке!      

–   Непременно.      

– Это   нисколько не отличается от отношения Джеральда Крича к его лошади – это все   жажда унижать другое существо, неприкрытое стремление к власти – такое   примитивное, такое мелочное.      

– Я   согласен, что стремление к власти примитивно и мелочно. Но в случае с Мино… он   просто стремится ввести эту кошку в состояние идеального равновесия, заставить   ее построить божественные и прочные взаимоотношения с одним-единственным самцом.   Ведь без него, как ты понимаешь, она всего лишь бродяжка, отделившийся от хаоса   пушистый комочек. Это volonté de pouvoir, если можно так выразиться, воля   суметь , если рассматривать pouvoir как глагол.      

– А! Это   все софизмы! Вся та же пресловутая сказка про Адама!      

– Да-да.   Пока Адам и Ева были рядом, но не были вместе, пока она была звездой в его   орбите, они жили в несокрушимом раю.– Вот-вот, – воскликнула Урсула,   указывая на него пальцем. – Вот что вам нужно – звезда в его орбите!   Спутник, спутник Марса – вот какая участь ей уготована! Так-так – вы себя   выдали! Вам нужен спутник. Марс и его спутник! Вы это сказали, сказали, вы   проговорились!      

Он стоял   и улыбался, и в его улыбке одновременно сквозили и растерянность, и радостное   удивление, и раздражение, и восхищение, и любовь. Ей были свойственны живость   ума, искрометность, которая вырывалась наружу, словно разгорающийся огонь, и   одновременно – известная злопамятность и опасная пламенная чувственность.      

– Я   сказал вовсе не это, – ответил он. – Может, позволишь мне объяснить?      

– Нет,   нет! – воскликнула она. – Я не хочу, чтобы ты мне что-то объяснял. Ты   это сказал, ты сказал про спутник, и теперь ты от этого не отвертишься. Ты это   сказал.      

– Теперь   ты никогда не поверишь мне, что я этого не говорил, – ответил он. – Я   ни словом, ни звуком не упоминал про спутник, я никогда и не стремился найти   себе спутник, никогда.      

– Ты   извращенец! – воскликнула она с искренним негодованием.      

– Сэр,   чай готов, – сказала, появляясь в дверях, хозяйка.      

Они   взглянули на нее с тем же выражением, с каким немногим раньше на них смотрели   кошки.      

–   Спасибо, миссис Дейкин.      

И вновь   воцарилось молчание, связь между ними разорвалась.      

–   Давай-ка выпьем чаю, – предложил он.      

– Да, с   удовольствием, – ответила она, беря себя в руки.      

Они   сидели лицом друг к другу за накрытым к чаю столом.      

– Я не   говорил и не думал о спутнике. Я имел в виду две равноценные единичные звезды,   между которыми существует равновесная связь…      

– Ты   выдал себя, теперь я знаю, что за мелочную игру ты ведешь, – воскликнула   она, без промедления приступая к еде.      

Он   увидел, что она и слушать не будет его дальнейшие объяснения, поэтому он стал   разливать чай.      

– Какие   вкусности! – воскликнула она.      

– Возьми   сахар, – сказал он.      

Он   передал ей чашку. Чайный стол был изысканно сервирован – здесь были и   хорошенькие чашки, и тарелки в ярко-лиловых и зеленых тонах, и вазы красивых   форм, и стеклянные блюда, и старинные ложки, – и все это стояло на богатой   и изысканной серо-черно-бордовой тканой скатерти. Но во всем этом Урсула   чувствовала влияние Гермионы.      

– У тебя   здесь все такое красивое! – почти сердито сказала она.      

– Мне   это нравится. Я получаю истинное наслаждение, когда пользуюсь вещами, которые   сами по себе красивы, которые доставляют удовольствие. Миссис Дейкин просто   молодец. Она заботится о том, чтобы в моем доме все было замечательно.      

–   Действительно, – сказала Урсула, – сегодня домохозяйки намного   превосходят жен. Они проявляют гораздо больше заботы. Здесь все гораздо   красивее и законченнее, чем если бы все это обустраивала твоя жена.      

– А как   же внутренняя пустота? – рассмеялся он.      

–   Нет, – сказала она, – я завидую тому, что у мужчин могут быть такие   чудесные домохозяйки и такой красивый дом. Им больше нечего желать в этом мире.      

– Если   мы говорим о ведении хозяйства, то надеюсь, это так. Мерзко, когда мужчина   женится, только чтобы получить женщину, которая бы вела его дом.      

– И все   же, – сказала Урсула, – в сегодняшнем мире мужчина почти не нуждается   в женщине, не так ли?      

– Если   говорить о мире внешнем, то может быть, она нужна ему, только чтобы делить его   постель и рожать ему детей. Но по сути своей потребность в женщине та же, что и   раньше. Только никто особенно не старается осознать это.      

– И   насколько эта проблема насущна?      

– Мое   искреннее убеждение, – сказал он, – что мир не распадается только   потому, что его держат вместе известные оковы – союз, природу которого   невозможно понять разумом, крайнее единение людей. А быстрее всего эти оковы   накладывают друг на друга мужчины и женщины.      

– Это   всем давно известно, – сказала Урсула. – Но почему любовь обязательно   должна становиться оковами? Я, например, оков на себе не чувствую.      

– Если   ты следуешь на запад, – сказал он, – то отказываешься от мысли пойти   на север, восток и юг. Если ты вступаешь в некий союз, то отказываешься от   хаоса.      

– Но   ведь любовь – это свобода, – заявила она.      

– Не   надо читать мне морали, – ответил он. – Любовь – это направление,   которое отрицает все остальные направления. Это, если хочешь, свобода вдвоем.      

– Нет,   по-моему, любовь включает в себя абсолютно все.      

–   Сентиментальная болтовня, – отрезал он. – Тебе просто нужен хаос. Эти   заявления о свободе в любви, о том, что свобода – это любовь и любовь – это   свобода, – все это нигилизм в крайнем своем проявлении. На самом деле,   если ты и кто-то другой становитесь едиными, дороги назад нет, ваш союз не   станет истинным до тех пор, пока вы поймете, что это невозвратимо. А раз это   необратимо, то есть только один путь, как только один путь есть у звезды.      

–   Ха! – с горечью воскликнула она. – Все это давно устаревшая мораль.      

–   Нет, – возразил он, – это закон мироздания. Человек имеет свое   предназначение. Человек должен посвятить себя построению союза с другим   человеком – и это навеки. Но за это нужно платить – платить постоянным   поддержанием своей сущности в мистическом равновесии и целостности – в таком   равновесии, какое уравновешивает между собой звезды.      

– Когда   ты витаешь в облаках, я не могу тебе верить, – сказала она. – Если бы   ты говорил искренне, не пришлось бы залезать в такие дебри.      

– Ну и   пожалуйста, не верь, – сердито сказал он. – Довольно и того, что я   сам себе верю.      

– В   этом-то твоя очередная ошибка, – ответила она. – Ты не доверяешь   себе. Ты сам до конца не веришь в то, что говоришь. На самом деле не нужен тебе   этот союз, в противном случае ты бы не стал так долго говорить, а уже давно бы   заключил его.      

На   мгновение он оторопел, пораженный до глубины души.      

– Каким   образом? – спросил он.      

– Просто   полюбив, – презрительно отпарировала она.      

Некоторое   время он безмолвно сидел, как прикованный. Затем произнес:      

– Говорю   тебе, я не верю в такую любовь. Говорю тебе, ты хочешь, чтобы любовь ублажала   твои эгоистические побуждения, была твоим орудием. Любовь нужна тебе в качестве   подручного средства – как и многим другим. У меня это не вызывает ничего кроме   отвращения.      

–   Нет, – воскликнула она, резко откидываясь назад, точно кобра, и сверкая   глазами. – Это то, чем можно гордиться – я хочу гордиться…      

–   Гордость и подобострастие, гордость и подобострастие, знаю я вас, – сухо   парировал он. – Вы сначала гордые и подобострастные, а потом   подобострастные начинают заискивать перед гордыми – знаю я вас и вашу любовь.   Туда-сюда, сюда-туда – это пляска двух противоположностей.      

– Да   знаешь ли ты, – с издевкой спросила она, – какая она – моя любовь?      

– Да,   знаю, – бросил он.      

– Какая   самоуверенность! – возмутилась она. – Разве может такой самоуверенный   человек утверждать истину? Все свидетельствует о том, что ты не прав.      

Он   огорченно замолчал.      

Они   говорили и сражались до тех пор, пока оба не устали.      

–   Расскажи мне о себе и о своей семье, – попросил он.      

Она   рассказала ему о Брангвенах, о своей матери, о Скребенском, своем первом   возлюбленном, и о последующих увлечениях. Он сидел молча, наблюдая за ней все   то время, пока она говорила. И, казалось, в его взгляде проскальзывало   почтение. Ее лицо сияло красотой; когда она рассказывала о том, что ее сильно   волновало или огорчало, оно светилось отраженным светом. И этот прекрасный   свет, исходящий от ее существа, согревал и ласкал его душу.      

«Если бы   она и правда могла полностью вручить мне себя», – подумал он про себя со   страстной настойчивостью, но безо всякой надежды. И тут в глубине души ему   почему-то захотелось засмеяться.      

– Мы оба   так много страдали, – с ироничной улыбкой сказал он.      

Она   взглянула на него, и на ее лице вспыхнула безудержная радость, а глаза засияли   дивным золотистым светом.      

–   Действительно?! – резко воскликнула она беззаботным тоном. – Даже   как-то странно.      

– Очень   странно, – подтвердил он. – Теперь при виде страданий я не испытываю   ничего, кроме скуки.      

– Я   тоже.      

Глядя на   ее прекрасно-насмешливое, беззаботное лицо, он испытывал чувство, очень похожее   на страх. Она была из тех, кто пройдет весь путь до конца, не зависимо от того,   куда он ведет – в рай или в ад. И одновременно он относился к ней с   настороженностью, он боялся женщины, которая была способна на такое   самоотречение, в которой было так много опасной, сметающей все на своем пути   разрушительной силы. Однако же смех продолжал душить его.      

Она   подошла и положила руку ему на плечо, устремив на него удивительный, сияющий   взгляд – очень нежный, но в котором в то же время плясали бесенята.      

– Скажи,   что любишь меня, назови меня «моя любовь», – умоляюще попросила она.      

Он   заглянул ей в глаза и все понял. На его лице промелькнуло насмешливое   сочувствие.      

– Я   действительно люблю тебя, – мрачно сказал он. – Но мне нужно нечто   совсем иное.      

– Но   почему? Почему? – настойчиво спрашивала она, приближая к нему свое   чудесное сияющее лицо. – Почему этого недостаточно?      

– Потому   что мы сможем лучше понимать друг друга, – сказал он, обнимая ее.      

– Нет,   не сможем, – произнесла она сильным, чувственным голосом, говорящим о том,   что она готова подчиниться ему. – Мы можем только любить друг друга.   Скажи: «любовь моя», скажи это, скажи!      

Она   обвила руками его шею. Он обнял и нежно поцеловал ее, шепча слова, полные   любви, иронии и смирения.      

– Да,   любимая, да, любовь моя. Пусть тогда нам будет достаточно любви. В таком случае   я люблю тебя – я люблю тебя. До остального мне нет дела.      

–   Хорошо, – прошептала она, доверчиво прижимаясь к нему.      

 Глава XIV      

Праздник у воды      

       

Каждый   год мистер Крич устраивал у озера праздник, на который приглашал более-менее   знакомых ему людей. По Виллей-Вотер пустили прогулочный пароходик и несколько   весельных лодок. Гости либо пили чай под навесом на лужайке возле дома, либо   отправлялись на пикник под большое ореховое дерево возле эллинга. В этом году   среди приглашенных оказались старшие служащие компании и весь персонал школы.      

Джеральд   и младшие Кричи относились к этому празднику совершенно равнодушно, но   устраивать его вошло в привычку, к тому же это очень радовало отца – только так   он мог собрать жителей округи и вместе повеселиться. Ему нравилось радовать   людей, зависящих от него или не обладавших его средствами. Дети, напротив,   предпочитали компанию таких же богатых, как и они. Они терпеть не могли   подобострастия, благодарности или неловкости людей скромного достатка. Но при   всем при этом они выразили готовность придти на этот праздник, как повелось с   самого детства, тем более что сейчас все они чувствовали себя немного   виноватыми, и им больше не хотелось перечить отцу, чье здоровье в последнее   время и так сильно пошатнулось. Поэтому Лора с воодушевлением приготовилась   выступить вместо матери в роли хозяйки дома, а Джеральд взялся за организацию   водных развлечений.      

Биркин   написал Урсуле, что хочет увидеться с ней на празднике. Гудрун же, хотя ее   очень сильно раздражало покровительственное отношение Кричей, также решила   присоединиться к матери и отцу, если погода будет хорошей.      

В день   праздника небо сияло голубизной, ярко светило солнце и дул легкий ветерок. Обе   сестры надели белые креповые платья и шляпки из мягкой соломки. На талии Гудрун   красовался отливавший синевой кушак с розовыми и желтыми разводами, на ногах   были розовые чулки, а с одной стороны к шляпке было прикреплено   черно-желто-розовое украшение, от которого поля отгибались вниз. На руку   девушка набросила желтый шелковый жакет, поэтому выглядела она экстравагантно,   словно живописное полотно из Салона. Отцу ее вид определенно не нравился,   поэтому он заметил:      

– А не   лучше ли было сразу вырядиться в маскарадный костюм и не мучаться?      

Но   Гудрун выглядела ярко и привлекательно, к тому же она носила одежду с   подчеркнуто вызывающим видом. Когда люди пялились на нее и хихикали, она громко   говорила Урсуле:      

–   Regarde, regarde ces gens-là! Ne sont-ils pas des hiboux incroyables?[22]      

И с этой   репликой по-французски на устах она бросала взгляд через плечо на смеющихся.      

– Нет,   правда, это совершенно невыносимо! – вторила ей Урсула так, чтобы это было   слышно остальным.      

Этими   словами девушки разделывались со своим извечным врагом. Однако их отец все   больше и больше выходил из себя.      

Урсула   была во всем белоснежном, в простой розовой шляпке без всякой отделки,   темно-красных туфлях, и с оранжевым жакетом в руках. Принарядившись таким   образом, девушки шли вслед за родителями в Шортландс.      

Они   смеялись, глядя, как их мать, одетая в летнее платье из ткани в лилово-черную   полоску и шляпку из лиловой соломки, скромно шла рядом с мужем в таком истинно   девичьем трепете и смущении, какие были неведомы ее дочерям. Ее муж, хотя на   нем и был его лучший костюм, имел, как всегда, довольно помятый вид, словно был   отцом молодого семейства, которому перед выходом пришлось держать на руках   ребенка, пока одевалась его жена.      

–   Взгляни-ка на эту юную парочку! – спокойно сказала Гудрун. Урсула окинула   взглядом отца и мать, и ее внезапно охватил приступ безудержного веселья.      

Девушки,   остановившись, заливались смехом при виде стеснительной чудаковатой пары, пока   из глаз не потекли слезы.      

– Мама,   это мы над тобой смеемся! – крикнула Урсула, почти без сил следуя за   родителями.      

Миссис   Брангвен обернулась, и по ее лицу было видно, что она слегка удивлена и   озадачена.      

– Вот   как? – произнесла она. – А не скажете ли, что во мне такого смешного?      

Она не   могла понять, что в ее облике было не так. Она держалась со спокойной   уверенностью и легким безразличием к любой критике, словно она была выше   людского суждения. Ее наряды всегда были причудливыми и, как правило,   неаккуратными, однако она носила их без всякого смущения и даже с известным   удовлетворением. Что бы она ни надела, до тех пор, пока ее наряд оставался   опрятным, в ее внешности не к чему было придраться; она инстинктивно   чувствовала, как правильно держаться.      

– Ты   выглядишь так величественно, настоящая сельская баронесса, – сказала   Урсула, добродушно посмеиваясь над наивной озадаченностью матери.      

– Точно,   настоящая сельская баронесса! – эхом отозвалась Гудрун.      

Сквозь   данную матери от природы надменность вдруг проглянуло смущение, и девушки вновь   прыснули.      

–   Отправляйтесь обратно домой, дуры вы этакие, хватит насмехаться! –   закричал отец, покраснев от раздражения.      

–   Мм-ме! – скорчила гримасу Урсула в ответ на его ярость.      

В его   глазах заплясали желтые огоньки, и он подался вперед.      

– Не   глупи, не стоит обращать внимание на этих дурочек, – сказала миссис   Брангвен, поворачиваясь на ходу.      

– Будь я   проклят, если стану терпеть присутствие этих вопящих и хохочущих зазнаек! –   вскричал он в бешенстве.      

Девушки   остановились возле изгороди, не в силах перестать смеяться над его яростью.      

– Раз ты   обращаешь на них внимание, то ты ничуть не умнее их, – сказала миссис   Брангвен, тоже начиная злиться теперь, когда он был в самой настоящей ярости.      

– Отец,   сюда идут какие-то люди, – закричала Урсула притворно-предупреждающим   голосом.      

Он   быстро бросил взгляд вокруг и поспешил за женой, окаменев от ярости. Девушки,   ослабевшие от смеха, пошли следом.      

Когда   люди прошли, Брангвен громко и исступленно вскричал:      

– Если   это будет продолжаться, я возвращаюсь домой! Будь я проклят, если позволю   делать из себя дурака в общественном месте!      

Он   совершенно вышел из себя. При звуке его глухого, полного злобы голоса девушкам   вдруг расхотелось смеяться, и внутри у них все сжалось от отвращения. Выражение   «общественное место» не вызывало у них ничего, кроме отвращения. Ну и что из   того, что это общественное место? Но Гудрун решила заключить перемирие.      

– Мы   смеемся не со зла, – сказала она с такой неуклюжей нежностью, что эти   слова покоробили ее родителей. – Мы смеемся, потому что мы вас любим.      

– Раз   они такие обидчивые, давай пойдем впереди, – сердито предложила Урсула.      

Так они   и дошли до Вилли-Вотер. Озеро было чистым и безмятежным, на одном его берегу к   воде спускались залитые солнцем луга, на другом, обрывистом и крутом, темнел   густой лес. Небольшой прогулочный пароходик суетливо отчалил от берега,   оставляя позади себя звуки музыки, шум веселящейся на палубе толпы и плеск воды   под гребными лопастями. Около эллинга толпились ярко одетые люди, казавшиеся   издали совсем маленькими. А на дороге вдоль изгороди стояли простолюдины, с   завистью взирая на празднество, словно души, не допущенные в рай.      

– Ты   смотри-ка! – прошептала Гудрун, увидев толпу приглашенных. – Какое   милое сборище! Дорогая, только представь себя среди них!      

Инстинктивный   страх Гудрун перед этой толпой передался и Урсуле.      

– Мне   они совсем не нравятся! – тревожно произнесла она.      

– Ты   только представь, как они будут себя вести, – только представь, –   продолжала Гудрун все тем же слабым, подавленным голосом. Тем не менее, она   решительно шла вперед.      

–   Полагаю, нам удастся ускользнуть от них, – с беспокойством ответила   Урсула.      

– Если   не удастся, то нам придется туго, – был ответ Гудрун. Ее крайне ироничное   презрение и опасение очень раздражало Урсулу.      

– Нам не   обязательно здесь оставаться, – сказала она.      

– Я и   пяти минут не останусь среди этих ничтожеств, – заявила Гудрун.      

Они   подошли совсем близко и у ворот увидели полицейского.      

– Еще и   полицейский, чтобы никто не ускользнул! – воскликнула Гудрун. – Черт,   миленькая вечеринка.      

– Надо   бы присмотреть за папой и мамой, – нервно промолвила Урсула.      

– Мама   определенно сможет прекрасно продержаться до конца праздника, – несколько   презрительно ответила Гудрун.      

Однако   Урсула знала, что отец был зол, расстроен и чувствовал себя не в своей тарелке,   поэтому она была далеко не так спокойна. Они остановились у ворот и ждали, пока   родители их догонят. Высокий худой мужчина в измятом костюме терялся и злился,   словно мальчишка, все приближаясь и приближаясь к месту проведения этого   светского торжества. Он не чувствовал себя джентльменом, он вообще не   чувствовал ничего, кроме крайнего раздражения.      

Урсула   пошла рядом с ним. Они отдали свои билеты полицейскому и по очереди вышли на   лужайку: высокий, разгоряченный, краснолицый мужчина, раздраженно нахмуривший   по-мальчишески узкий лоб; моложавая спокойная женщина, полностью владеющая   собой, несмотря на явно растрепавшуюся прическу; пристально рассматривающая все   вокруг Гудрун с округлившимися темными глазами, с бесстрастным, почти угрюмым   лицом, точно идя вперед, она пятилась в противостоянии; и, наконец, Урсула, на   лице которой светилось заинтригованное и озадаченное выражение, которое появлялось   всегда, когда она попадала в сложную ситуацию.      

Их   ангелом-спасителем стал Биркин. Улыбаясь, он подошел к ним со светской   любезностью, которая всегда появлялась у него, когда он находился в обществе, и   которая была несколько неестественной. Но он приподнял шляпу и искренне   улыбнулся, и улыбка отразилась даже в его глазах, поэтому Брангвен с   облегчением и от души вскричал:      

– Как   поживаете? Вижу, что вам уже лучше.      

– Да,   мне гораздо лучше. Как поживаете, миссис Брангвен? С Гудрун и Урсулой мы   прекрасно знакомы.      

В его   улыбающихся глазах была неподдельная теплота. С женщинами, особенно с уже не   молодыми, он разговаривал мягко и очень внимательно.      

–   Да, – с прохладцей сказала миссис Брангвен, в то же время   польщенная. – Они довольно часто о вас говорят.      

Он рассмеялся.   Гудрун отвела глаза, почувствовав себя уничтоженной. Гости небольшими группками   стояли вокруг. Под сенью ореха, держа в руках чашки с чаем, расположилось   несколько женщин, поблизости хлопотал официант в парадной форме, девушки   жеманно поигрывали зонтиками, а молодые люди, только что вернувшиеся с прогулки   на лодках, сидели на траве, скрестив ноги, сняв пиджаки, по-мужски закатав   рукава и сложив руки на обтянутых белыми брюками коленях. Их яркие галстуки   трепал ветер, а они смеялись и острили, пытаясь произвести впечатление на   молодых девиц.      

«Почему   же они настолько невоспитанные, почему бы им не надеть пиджаки и больше не   допускать такой интимности в своей внешности?» – неприязненно подумала Гудрун.   Она питала отвращение к этим молодым людям с зализанными волосами, пытающимся   расположить к себе других своей добродушной фамильярностью.      

К ним   подошла Гермиона Роддис в роскошном белом кружевном платье, набросив на плечи   огромную, расшитую крупными цветами шелковую шаль со свисающей до земли   бахромой и покачивая огромной плоской шляпой. На фоне ярких нарядов стоящих   рядом с ней людей эта высокая женщина со спадающими на глаза густыми волосами и   необыкновенным удлиненным бледным лицом, со свисающей до самой земли бахромой   огромной расшитой пестрыми цветами кремовой шали смотрелась потрясающе,   ошеломляюще, почти жутко.      

–   Странновато она выглядит! – услышала за своей спиной Гудрун насмешливые   голоса девушек. Она была готова их убить.      

– Как   пожива-а-ете? – пропела Гермиона, милостиво подойдя к ним и медленно   обводя взглядом отца и мать Гудрун. Для последней это был тяжкий момент   испытания. Чувство сословного превосходства настолько сильно укоренилось в   Гермионе, что она позволяла себе знакомиться с людьми только из чистого   любопытства, словно они были экспонатами на выставке. Гудрун и сама бы делала   то же самое, но ей вовсе не нравилось, когда ее положение давало другим   возможность так с ней обращаться.      

Прекрасная   Гермиона, обласкав семью Брангвенов своим вниманием, увлекла их к тому месту,   где Лора Крич принимала гостей.      

– Это   миссис Брангвен, – пропела Гермиона, и Лора, на которой было   накрахмаленное вышитое льняное платье, поздоровалась с ней, сказав, что рада ее   видеть.      

В этот   момент подошел Джеральд, очень привлекательно выглядящий в белом костюме,   поверх которого была надета черно-коричневая спортивная куртка. Его также   представили старшим Брангвенам, и он тут же заговорил с миссис Брангвен так,   будто она была леди, а с Брангвеном – будто тот джентльменом не был. В   поведении Джеральда было нечто нарочитое. Ему пришлось пожимать руки левой   рукой, поскольку правую он повредил и теперь прятал ее, забинтованную, в   кармане пиджака.      

Гудрун   была необычайно благодарна своим спутникам за то, что никто не спросил его, что   с ним случилось.      

Пароход   приближался, на нем громко играла музыка, с палубы доносились возбужденные   голоса. Биркин отправился за чаем для миссис Брангвен, Брангвен присоединился к   работникам школы, Гермиона присела рядом с матерью, а девушки отправились на   пристань посмотреть, как причаливает пароход.      

Он   весело пыхтел и гудел, а когда лопасти остановились и были отданы концы, с   легким стуком причалил. Пассажиры тут же весело столпились у борта, ожидая,   когда можно будет сойти на берег.      

–   Подождите, подождите, – командовал Джеральд резким голосом.      

Им   пришлось ждать, пока не закрепят концы и не подадут маленький трап. И тогда все   высыпали на берег, веселясь так, словно прибыли из Америки.      

– О, как   это мило! – восклицали молодые девушки. – Так прекрасно!      

Официанты   с судна бегали в эллинг с корзинами в руках, капитан стоял на маленьком   мостике, облокотившись на перила. Убедившись, что никаких эксцессов не   произошло, Джеральд подошел к Гудрун и Урсуле.      

– Может,   отправитесь следующим рейсом и выпьете чаю на борту? – спросил он.      

– Нет,   спасибо, – холодно ответила Гудрун.      

– Вы не   любите воду?      

– Воду?   Отчего же, очень даже люблю.      

Он   пристально посмотрел на нее.      

– Тогда   вам не нравится идея поездки на пароходе?      

Она не   торопилась с ответом, а затем медленно произнесла:      

– Да,   совершенно верно.      

Она   вспыхнула, казалось, она на что-то злилась.      

–   Un peu trop de monde[23], –   объяснила Урсула.      

– Что? Trop   de monde ? – он издал короткий смешок. – Да, их тут хватает.      

Гудрун с   сияющим лицом повернулась к нему.      

– Вы   когда-нибудь плавали на пароходе по Темзе от Вестминстерского моста до   Ричмонда?      

–   Нет, – сказал он. – Никогда.      

– Это   одно из самых ужасных ощущений в моей жизни.      

Она   говорила быстро и взволнованно, ее щеки залил румянец.      

– Там   совершенно негде было сидеть, совсем негде, мужчина на верхней палубе всю   дорогу пел этот свой старинный гимн про морские глубины: он был слеп и у него   была маленькая шарманка. Он ждал, что ему заплатят, поэтому можете себе   представить, на что это было похоже. Из трюма несло кухней, раскаленными   машинами и машинным маслом; мы ехали, и ехали, и ехали; а по берегу нас в   буквальном смысле преследовали эти ужасные мальчишки, они бежали по этому   кошмарному речному илу, иногда проваливаясь в него по пояс – они подворачивали   края штанов и увязали в этой неподдающейся описанию грязи по колена. Они все   время таращились на нас и горланили, точно падальщики: «Пожалуйста, сэр,   пожалуйста, сэр, пожалуйста, сэр», как самые настоящие падальщики, это было так   омерзительно! А отцы семейства, стоящие на палубе, смеялись, когда мальчишки   падали в грязь, и иногда бросали им полпенса. Видели бы вы, с какой жадностью   эти мальчишки кидались в ил за брошенными монетами – ни один стервятник, ни   один шакал по омерзительности и близко к ним не стоит. Я больше никогда не   поеду на прогулочном пароходе – никогда.      

Пока она   говорила, Джеральд пристально смотрел на нее, и в его глазах отражалось легкое   возбуждение. Волновало его не то, что  она говорила: его возбуждала она   сама, возбуждала своей едва заметной живой иронией.      

–   Естественно, – произнес он, – у каждого организма есть свой дефект.      

–   Что? – вскричала Урсула. – В моем организме нет дефекта.      

– Он не   об этом говорит, он говорит про ситуацию в целом, когда отцы семейства, смеясь,   развлекаются, бросая полпенсовые монеты, а матери в это время раскладывают на   своих жирных коленях всякую снедь и едят, едят, постоянно едят, – ответила   Гудрун.      

–   Да, – согласилась Урсула. – Дело ведь не в мальчишках, а в самих   людях, в общем их поведении, можно сказать.      

Джеральд   рассмеялся.      

–   Хорошо, – сказал он, – не поедете, значит, не поедете.      

Это   укоризненное замечание вызвало краску на лице Гудрун. На какое-то время   воцарилось молчание. Джеральд, точно часовой, наблюдал за посадкой на пароход.   Он выглядел очень привлекательным и сдержанным, однако его почти что военная   бдительность вызывала известное раздражение.      

– Тогда   выпейте чаю прямо здесь или пойдите к дому, мы установили на лужайке   навес, – предложил он.      

– А   нельзя ли нам взять весельную лодку и сбежать отсюда подальше? – спросила   Урсула, которая всегда излишне торопилась.      

–   Сбежать? – улыбнулся Джеральд.      

– Видите   ли, – воскликнула Гудрун, краснея за явную грубость своей сестры, –   мы здесь никого не знаем, мы здесь совершенно чужие.      

– О, я   вполне могу снабдить вас несколькими знакомыми, – без обиняков предложил   он.      

Гудрун   изучающе взглянула на него, пытаясь понять, от чистого ли сердца шло его   предложение.      

–   Нет, – сказала она, – вы прекрасно понимаете, о чем мы говорим.   Нельзя ли нам сплавать в ту сторону и исследовать тот берег?      

Она   указала на рощицу на другой стороне озера, растущую на холме неподалеку от   берега.      

–   По-моему, вон там совершенно чудесно. Мы сможем там даже искупаться. Когда   солнце так освещает это место, просто глаз не отвести. Нет, правда, оно   напоминает долину Нила – воображаемого Нила, конечно же.      

Такой   повышенный интерес к отдаленному местечку вызвал улыбку на лице Джеральда.      

– А это   не слишком близко? – с иронией поинтересовался он, но сразу же прибавил: –   Хорошо, конечно же, плывите туда, только сначала давайте найдем лодку. Похоже,   что их уже разобрали.      

Он   окинул взглядом озеро и сосчитал все находящиеся там лодки.      

– Как   было бы здорово! – мечтательно воскликнула Урсула.      

– А чаю   вам не хочется? – поинтересовался он.      

–   Хорошо, – согласилась Гудрун, – выпьем по чашечке и поедем.      

Он,   улыбаясь, переводил взгляд с одной сестры на другую. Он был слегка обижен и в   то же время забавлялся.      

– А вы   сможете сами управлять лодкой? – спросил он.      

–   Да, – холодно произнесла Гудрун, – вполне.      

– Да,   конечно! – воскликнула Урсула. – Мы обе умеем грести не хуже   водомерок.      

–   Правда? Тогда, может, возьмете мое небольшое каноэ, я не вывел его на воду   только из-за боязни, что кто-нибудь перевернется в нем и утонет. Если вы   поедете в нем, с вами ничего не случится?      

– Нет,   совершенно ничего, – сказала Гудрун.      

– Как   мило с вашей стороны! – воскликнула Урсула.      

–   Пожалуйста, ради меня, постарайтесь, чтобы ничего не случилось –   ответственность за развлечения на воде лежит на моих плечах.      

–   Хорошо, – клятвенно пообещала Гудрун.      

– Кроме   того, мы обе отлично плаваем, – сказала Урсула.      

– Ну,   тогда я прикажу собрать вам корзину с сэндвичами и вы сможете устроить себе   пикник – мы же ради этого здесь собрались, не так ли?      

– Как   воистину замечательно! Это было бы просто чудесно! – с теплотой   воскликнула Гудрун, опять заливаясь румянцем.      

Кровь   живее побежала по его жилам, когда он увидел, с какой благодарностью Гудрун   посмотрела на него.      

– А где   же Биркин? – спросил он со странным блеском в глазах. – Ему придется   помочь мне спустить каноэ на воду.      

– Что с   вашей рукой? Неужели вы ее поранили? – спросила Гудрун и сразу же умолкла,   не желая говорить на личные темы. Только теперь они впервые заговорили о его   ране. То, как она избегала касаться этой темы всколыхнуло в его жилах новую   таинственную волну возбуждения. Он вынул руку из кармана. Она была перевязана.   Он взглянул на нее и опустил в карман. При виде забинтованной ладони Гудрун   содрогнулась.      

– Ладно,   я вполне управлюсь и одной рукой. Каноэ легкое, как перышко, – сказал   он. – А вот и Руперт! Руперт!      

Биркин   оставил своих собеседников и подошел к ним.      

– Как   это случилось? – спросила Урсула, которой еще полчаса назад не терпелось   задать этот вопрос.      

– Как я   поранил руку? – сказал Джеральд. – Ее зажало в машине.      

–   Фу! – сказала Урсула. – Больно было?      

–   Да, – ответил он. – В основном сначала. Сейчас уже лучше. Машина   раздробила пальцы.      

–   Боже! – с болью в голосе воскликнула Урсула. – Ненавижу, когда люди   сами причиняют себе боль. Я могу ее почувствовать.      

И она   встряхнула рукой.      

– Чем я   могу помочь? – спросил Биркин.      

Мужчины   отнесли узкую и длинную коричневую лодку к озеру и спустили ее на воду.      

– Вы   точно уверены, что с вами ничего не случится? – спросил Джеральд.      

–   Абсолютно, – уверила Гудрун. – Я бы ни в коем случае не села бы в   нее, если бы хоть на мгновение в этом усомнилась. Но в Арундейле я плавала на   каноэ и, уверяю вас, со мной ничего не случится.      

Она   заверила его, по-мужски дав ему слово; они с Урсулой сели в это хрупкое   сооружение и тихо отчалили. Мужчины стояли и наблюдали за ними. Гудрун сидела   на веслах. Она чувствовала, что мужчины на нее смотрят, и ее движения стали   медленными и довольно неуклюжими. Ее лицо пылало, точно красный флаг.      

–   Огромное вам спасибо, – крикнула она им, когда лодка поплыла прочь. –   Ощущение чудесное – точно сидишь на листе.      

Услышав   такое сравнение, он рассмеялся. Ее голос издалека звучал резко и странно. Он   наблюдал, как она направляла лодку прочь. В ней было что-то детское, какая-то   доверчивость и почтительность, как в ребенке. Она гребла, а он все не сводил в   нее глаз. И Гудрун получала огромное удовольствие от того, что могла казаться   похожей на ребенка, нуждающегося в заботе мужчины, того мужчины, что стоял там,   на пристани, такого привлекательного и активного, одетого во все белое, и кроме   всего прочего, самого значительного из всех, с которыми на сегодняшний день она   была знакома. Нерешительного, неприметного, озаренного каким-то светом Биркина,   стоящего рядом с ним, она не принимала во внимание. Она не могла одновременно   думать больше, чем об одном человеке.      

Лодка с   легким шелестом плыла по воде. Они миновали купальщиков, раскинувших свои   полосатые навесы между ивами в том месте, где лужайка спускалась к воде, и   теперь плыли мимо открытого берега, мимо лугов на склонах холмов, позолоченных   клонившимся к закату солнцем. Другие лодки медленно прокрадывались на   противоположный берег, под деревья; слышался смех и голоса. Но Гудрун   направляла свою лодку к чудесной рощице, парившей вдали в золотом свете.      

Сестры   нашли небольшую заводь, где в озеро впадал маленький ручеек и рос тростник,   болотистая земля поросла розовым иван-чаем, а берег был покрыт галькой. Здесь,   на отмели, их хрупкая лодка осторожно причалила; девушки скинули туфли и чулки   и выбежали по воде на траву. Озеро, подернутое легкой рябью, было теплым и   прозрачным, девушки вынесли лодку на берег и радостно огляделись вокруг. Здесь,   у этого забытого всеми устья ручейка, они были совершенно одни, а небольшая   рощица шелестела прямо за их спинами, на пригорке.      

– Давай   быстренько искупаемся, – предложила Урсула, – а потом будем пить чай.      

Они   огляделись вокруг. Они были скрыты от посторонних глаз и никто не смог бы   подобраться к ним незамеченным. В несколько мгновений Урсула сбросила одежду и,   нагая, скользнула в воду и поплыла. Гудрун тут же присоединилась к ней.   Некоторое время они молча и самозабвенно плыли, огибая устье ручейка. Затем   выскочили на берег и побежали назад к рощице, словно две нимфы.      

– Как же   прекрасно быть свободной! – воскликнула Урсула, бегавшая между деревьями   без единого лоскутка одежды на теле и с развевающимися волосами.      

Роща   была березовой, деревья в ней – высокими и красивыми. Их стволы и ветви   напоминали стального цвета столбы, равномерно окутанные дымкой   насыщенно-зеленой листвы; с северной же стороны, как в окне, виднелось сияющее   открытое пространство.      

Когда   девушки обсохли, натанцевавшись и набегавшись, они быстро оделись и уселись   пить душистый чай. Они сидели в северной части рощицы, в лучах золотистого   солнца, лицом к заросшему травой склону – совершенно одинокие в своем маленьком   девственном мирке. Чай был горячим и ароматным, к нему прилагались вкуснейшие   сэндвичи с огурцом и икрой и пропитанные вином пирожные.      

– Ты счастлива,   Черносливка? – восторженно воскликнула Урсула, взглянув на сестру.      

–   Урсула, я совершенно счастлива, – серьезно ответила Гудрун, глядя на   заходящее солнце.      

– Я   тоже.      

Когда   они были вдвоем и делали то, что им нравилось, в их замкнутом мирке им никто и   ничто более не требовалось. И это были чудесные моменты свободы и наслаждения,   понятные только детям, когда все в мире кажется волшебным и восхитительным   приключением.      

Они   покончили с чаем, но продолжали сидеть, молча и серьезно. И тут Урсула, у   которой был сильный и красивый голос, тихонько начала напевать «Анхен из Тарау»[24]. Гудрун, сидя под   деревьями, слушала, и в ее сердце закралась щемящая тоска.      

Урсула,   сидящая и задумчиво воркующая песенку в центре своей собственной вселенной,   казалась ей такой умиротворенной, такой самодостаточной, такой сильной и   полностью лишенной сомнений, что Гудрун почувствовала себя лишней. Ее всегда   мучило опустошающее, болезненное чувство, что она выброшена из этой жизни, что   она наблюдает за ней со стороны, в то время как Урсула участвует в ней самым   непосредственным образом; эта мысль о собственной невовлеченности причиняла   Гудрун страдания и всегда побуждала девушку напоминать другим о своем   присутствии, о том, что на нее тоже следует обратить внимание.      

– Не   возражаешь, если я под твою песенку займусь далькрозовой ритмикой[25], Торопыжка? –   спросила она странным, приглушенным голосом, едва двигая губами.      

– Что ты   там говоришь? – спросила Урсула, поднимая на нее умиротворенно-удивленный   взгляд.      

– Споешь   для меня – я потанцую по далькрозовой системе? – спросила Гудрун, страдая   от того, что ее вынуждали повторять.      

Урсула   на мгновение задумалась, собирая воедино свои разлетевшиеся мысли.      

– Чем   займешься? – рассеянно спросила она.      

–   Далькрозовой ритмикой, – еще раз повторила Гудрун, страдая от своей   застенчивости, даже несмотря на то, что причиной была ее сестра.      

– Ах,   Далькроз! Я не расслышала имени. Конечно – мне нравится на тебя   смотреть, – воскликнула Урсула с живостью приятно удивленного   ребенка. – А что мне петь?      

– Пой,   что угодно, а я подстроюсь под твой ритм.      

Но   Урсула, как бы она ни старалась, не могла вспомнить ни одной мелодии. И вдруг   она запела насмешливым, дразнящим голосом:      

– Моя   любовь – благородная дама…      

Гудрун,   руки и ноги которой, казалось, сковала невидимая цепь, медленно начала   танцевать в эвритмичной манере, перебирая и притопывая ногами, совершая   медленные и размеренные движения руками – то раскидывая их в стороны, то   поднимая над головой, то вновь мягко их разводя, обращая лицо к небу и ни на   секунду не переставая отбивать ритм, притопывая ногами в такт песне. Она белым   видением порхала то в одну, то в другую сторону в странном, импульсивном   экстазе, точно подхваченная потоком магического заклинания, перебегая с места   на место короткими пробежками.      

Урсула   сидела на траве и пела, ее глаза смеялись, она от души забавлялась, но в их   глубине мерцали желтые огоньки – инстинктивно она понимала ритуальный смысл   всех этих порханий, взмахов и наклонов белой фигуры ее сестры, охваченной   первобытным, безрассудным, мятущимся ритмом и властным желанием,   загипнотизировав, подчинить себе.      

«Моя   любовь – благородная дама, в ней много страсти и мало обмана», – звенела   насмешливая, ироничная песня Урсулы, и Гудрун все быстрее и стремительнее   кружилась в танце, перестукивая ногами, словно пытаясь сбросить с них какие-то   невидимые оковы, внезапно выбрасывая руки вперед, вновь перестукивая ногами,   устремляясь вперед, запрокинув голову и обнажая прекрасную полную шею, полуприкрыв   глаза и ничего не видя. Желтое солнце стояло низко, клонясь к закату, и в небе   уже показался тонкий, едва видный рожок месяца.      

Урсула   самозабвенно пела, как вдруг Гудрун остановилась и негромко окликнула ее   дразнящим голосом:      

–   Урсула!      

–   Что? – очнулась Урсула, выходя от транса и открывая глаза.      

Гудрун   стояла, замерев, и с лукавой улыбкой показывала в сторону.      

–   Ой! – мгновенно испугавшись, вскрикнула Урсула и вскочила на ноги.      

– Они   ничего тебе не сделают, – раздался саркастический голос Гудрун.      

Слева   стояли несколько мохнатых шотландских коровок, которых вечернее солнце окрасило   в яркие цвета. Они вонзали в небо свои рога и с любопытством тянули носы   вперед, желая узнать, что тут происходит. Их глаза сверкали сквозь спутанную   шерсть, а из кожистых ноздрей со свистом вырывался воздух.      

– Они   ничего нам не сделают? – испуганно воскликнула Урсула.      

Обычно   Гудрун боялась рогатого скота, но сейчас она полуотрицательно, полунасмешливо   покачала головой, и на ее губах заиграла легкая улыбка.      

–   Урсула, по-моему, они очаровательны, – воскликнула Гудрун высоким,   пронзительным голосом, похожим на крик чайки.      

–   Очаровательны-то очаровательны, – тревожно воскликнула Урсула, – но   вдруг они на нас нападут?      

Гудрун   вновь взглянула на сестру с загадочной улыбкой и отрицательно покачала головой.      

–   Уверена, что нет, – сказала она, словно и сама пытаясь в это поверить; но   в то же время она чувствовала внутри себя какую-то тайную силу и должна была   испытать ее. – Садись и спой еще что-нибудь, – приказала она высоким,   резким тоном.      

– Мне   страшно, – дрожащим голосом воскликнула Урсула, глядя на приземистых   коровок, которые стояли, упершись в землю копытами, и наблюдали за происходящим   сквозь спутанную бахрому шерсти темными хитрыми глазами. Тем не менее она   вернулась на место.      

– Они   совсем безобидные, – раздался высокий голос Гудрун. – Спой   что-нибудь, тебе нужно просто петь.      

Было   очевидно, что ее снедало загадочное страстное желание станцевать перед этими   коренастыми, красивыми коровами.      

Урсула   запела срывающимся голосом, то и дело не попадая в ноты:      

– «А   где-то в Теннесси»[26] …      

Ее голос   звучал озабоченно. Но, несмотря на это, Гудрун вытянула руки вперед,   запрокинула голову и в странном трепещущем танце устремилась навстречу   животным, вытягиваясь, словно охваченная магической силой, перестукивая ногами   так, будто она была не способна контролировать свои чувства, выбрасывая вперед   руку – предплечье, запястье, кисть. Она резким броском вытягивала руки вперед и   опускала их вниз, вперед, вперед и вниз; а они, коровки, смотрели, как   сотрясались и поднимались ее груди, как она, словно во власти страстного   экстаза, запрокидывала голову, открывая шею, но вместе с тем эта, не знающая   покоя, белая фигура, неуловимо подбиралась ближе и ближе, погрузившись в   восторженный транс, подобно волне накатывая на животных, которые ждали, слегка   нагнув головы, немного испуганно и ошеломленно. Они, чьи гладкие рога пронзали   прозрачный воздух, неустанно наблюдали, как белая женская фигура наплывала на   них, охваченная завораживающей дрожью – танцем. Она чувствовала, что они стоят   прямо перед ней, казалось, электрические заряды перетекали из их грудей в ее   ладони. Она вот-вот дотронется до них, они уже близко. Резкая дрожь страха и одновременно   удовольствия пронзила ее тело. А Урсула, словно заколдованная, все также   выводила тонким, высоким голосом, который так не подходил для этой песни,   мелодию, звеневшую в вечернем воздухе подобно магическому песнопению.      

Гудрун   слышала, как тяжело, беспомощно, испуганно и в то же время зачарованно дышали   животные. Да, этим гуляющим на свободе шотландским коровкам с растрепанной   мохнатой шерстью страх не ведом. Внезапно одна из них всхрапнула, нагнула   голову и попятилась.      

– Хей!   Эй там! – донесся до них громкий голос из рощицы.      

Коровы   тут же бросились в рассыпную, отступая назад, словно повинуясь единому порыву,   и устремились вверх по склону. Их шерсть развевалась подобно рыжим языкам   пламени. Гудрун замерла в ожидании на своем месте, Урсула поднялась на ноги.      

Джеральд   и Биркин наконец-то нашли их, и Джеральд закричал, чтобы отогнать от девушек   коров.      

– Может,   скажете, что это вы такое делаете? – воскликнул он высоким,   удивленно-озадаченным голосом.      

– Зачем   вы пришли? – резко вопросом на вопрос ответила Гудрун.      

– Как   это, по-вашему, называется? – повторил Джеральд.      

– Это   называется ритмикой, – смеясь, трепешущим голосом ответила Урсула.      

Гудрун   стояла, напустив на себя холодный вид, и неприязненно рассматривала вновь   пришедших удивленным, мрачным взглядом, замерев на несколько мгновений. А потом   она стала подниматься по склону холма, вслед за коровами, которые там, наверху,   опять превратились в маленькое зачарованное стадо.      

– Куда   вы? – крикнул ей вслед Джеральд. И поспешил за ней.      

Солнце   спряталось за холмом, тени жались к земле, и свет постепенно угасал.      

– Не   самая подходящая для танца песня, – сказал Биркин Урсуле с мимолетной   сардонической усмешкой. В следующее мгновение он уже тихо напевал себе под нос   и вытанцовывал перед ней причудливую чечетку, – все его тело ходило   ходуном, застывшее лицо вспыхивало бледным светом, ноги отбивали быструю   насмешливую дробь, и казалось, что его трясущееся туловище мечется, как тень,   между головой и ногами.      

–   Похоже, мы все посходили с ума, – сказала Урсула, испуганно рассмеявшись.      

– Жаль,   что нельзя стать еще более безумным, – ответил он, не прекращая своей   нескончаемой конвульсивной пляски. И внезапно он наклонился к ней и поцеловал   ее пальцы, едва коснувшись их губами, а затем приблизил лицо к ее лицу и, едва   заметно ухмыляясь, заглянул в ее глаза. Она в замешательстве отпрянула.      

–   Обиделась? – иронично спросил он, внезапно останавливаясь и обретая   прежнюю сдержанность. – Мне казалось, тебе нравится легкий налет   романтики.      

– Но   только не так, – сказала она, смущенная и озадаченная, почти оскорбленная.      

Но в   глубине души она была очарована этим трясущимся, подергивающимся телом, которое   безудержно отдавалось собственным движениям, и этим мертвенно-бледным   иронически улыбающимся лицом. Но она мгновенно напустила на себя чопорный,   осуждающий вид. Для человека, который обычно был таким серьезным, подобное   поведение было почти непристойным.      

– А   почему бы и не так? – насмешливо спросил он и в ту же секунду вновь начал   ту же невероятно быструю, раскованную, бешеную пляску, с вызовом поглядывая на   девушку.      

И с теми   же стремительными, неизменными движениями он все приближался и приближался, и   тянулся к ней с невероятно глумливой, язвительной усмешкой, и поцеловал бы ее   вновь, если бы она не отшатнулась.      

– Нет,   не надо! – воскликнула она – ей стало по-настоящему страшно.      

–   Корделия вернулась, – саркастически сказал он.      

Эти   слова больно кольнули ее, точно были страшным оскорблением. Она понимала, что   по его замыслу они таковыми и были и это совершенно сбило ее с толку.      

– А   ты, – воскликнула она в ответ, – почему ты всегда вкладываешь в свои   слова такую откровенность, такую ужасающую откровенность?      

– Чтобы   их было легче произносить, – ответил он, довольный своей мыслью.      

Джеральд   Крич, прищурив сияющие упорством глаза, быстрым шагом направился к холму вслед   за Гудрун. Коровы стояли на выступе холма, уткнувшись друг в друга носами, и   наблюдали за тем, что происходило внизу – как мужчины в белом суетятся возле   белых женских фигур; но больше всего их занимала медленно приближавшаяся к ним   Гудрун. Она на мгновение остановилась, оглянулась назад, на Джеральда, а затем   посмотрела на стадо.      

Внезапно   она вскинула руки и резко бросилась к длиннорогим коровам – она бежала   короткими, прерывистыми перебежками, останавливаясь на мгновение и пристально   рассматривая их, а затем вновь всплескивая руками и вновь атакуя их. Так   продолжалось до тех пор, пока они не перестали топтаться на месте и, сопя от   страха, не подались назад, не оторвали головы от земли и не бросились   врассыпную навстречу вечернему сумраку. Они убежали так далеко, что стали   казаться совсем крошечными, но даже и тогда они не останавливались.      

Гудрун   смотрела им вслед, и на лице ее застыл вызов.      

– Зачем   нужно было их так пугать? – спросил, поравнявшись с ней, Джеральд.      

Она не   ответила на его вопрос, только отвернулась в сторону.      

–   Знаете, это небезопасно, – настойчиво продолжал он. – Если бы они   побежали, это могло бы плохо кончиться.      

–   Побежали куда? Прочь? – бросила она громким язвительным тоном.      

–   Нет, – сказал он, – побежали на вас.      

–   Побежали на меня? – продолжала насмешничать она.      

Но он так   ничего и не понял.      

– Видите   ли, однажды они насмерть забодали корову одного здешнего фермера, – сказал   он.      

– Меня   это никак не касается, – произнесла она.      

– А вот   меня это касалось самым непосредственным образом, – ответил он, –   поскольку этот скот моя собственность.      

– Каким   же образом он превратился в вашу собственность? Вы что, проглотили его?   Дайте-ка мне одну корову, – сказала она, протягивая руку.      

– Вы   знаете, куда они пошли, – сказал он, указывая на холм. – Можете взять   одну, если только согласитесь на то, чтобы ее прислали потом.      

Она   окинула него непроницаемым взглядом.      

–   Думаете, я боюсь вас и ваших коров? – осведомилась она.      

Он   злорадно прищурился. Его губы тронула легкая высокомерная улыбка.      

– Почему   я должен так думать? – спросил он.      

Она не   сводила с него мрачного, смутного, пристального взгляда. Она подалась вперед,   резко размахнулась и сжатой в кулак рукой отвесила ему легкий удар.      

– Вот   почему, – насмешливо сказала она.      

В ее   душе вспыхнуло страстное желание ударять его еще и еще. Она вытеснила из своего   сознания страх и смятение. Ей хотелось следовать своим желаниям, в ее душе не   было места страху.      

От этой   легкой пощечины он отступил на несколько шагов. Он мертвенно побледнел и   угрожающее выражение мрачным пламенем вспыхнуло в его глазах. Несколько секунд   он не мог вымолвить ни слова, у него перехватило дыхание, и страшный поток   неуправляемых эмоций переполнил сердце с такой силой, что, казалось, оно   вот-вот лопнет. Внутри него словно взорвался сосуд с темными страстями, волной   захлестнувшими его сознание.      

– Первый   удар за вами, – вымолвил он наконец, с трудом выдавливая из себя слова,   прозвучавшие так тихо и мягко, что ей показалось, будто они родились в ее   голове, словно они и не были произнесены.      

– За   мной же останется и последний, – непроизвольно выпалила она с искренней   уверенностью. Он молчал, он не решился противоречить ей.      

Она   стояла с непринужденным видом, отвернувшись от него и устремив взгляд вдаль. И   в ее сознании сам собой возник вопрос: «Почему ты ведешь себя так странно и   непонятно?» Но она сердилась на себя и поэтому отбросила его от себя. Но эти   слова продолжали звучать в ее голове, и поэтому девушка засмущалась.      

Джеральд,   белый как мел, пристально наблюдал за ней. В его взгляде, сосредоточенном и   сияющем, зажглось решительное выражение. И вдруг она набросилась на него.      

– Видите   ли, это из-за вас я веду себя таким образом, – сказала она, и в ее словах   прозвучала некая двусмысленность.      

– Из-за   меня? С какой стати? – спросил он.      

Но она   только отвернулась и пошла в сторону озера. Там, на воде, один за другим   загорались фонари, едва видные теплые огоньки-призраки плыли в молочной дымке   сумерек. Мрак, словно черная глазурь, растекся по земле. Над головой бледно   желтело небо, а вода в одной части озера цветом походила на молоко. Вдалеке, на   пристани, в темноте сияли маленькие точки собранных в гирлянды цветных   лампочек. На прогулочном пароходике зажигались огни. А все вокруг погружалось в   выползавший из-под деревьев сумрак.      

Джеральд,   точно призрак в своем белом костюме, спускался по голому травянистому склону.   Гудрун поджидала его. Затем она мягко протянула руку, дотронулась до него и   тихо сказала:      

– Не   сердитесь на меня.      

Пламя   опалило его и затмило его рассудок. И он, запинаясь, сказал:      

– Я не   сержусь на тебя, я тебя люблю.      

Разум   оставил его; Джеральд машинально попытался усилием воли взять себя в руки и   спасти себя от гибели. Гудрун залилась серебристым смехом, в котором   одновременно слышалась и насмешка, и ласкательные нотки.      

– Это то   же самое, только другими словами, – сказала она.      

Непередаваемый   восторг, тяжким грузом обрушившийся на его разум, чудовищный экстаз, полная   потеря контроля над собой, – все это было выше его сил. Он схватил ее за   локоть, и рука его казалась налитой свинцом.      

–   Значит, все в порядке, да? – сказал он, удерживая ее.      

Она   пристально посмотрела на его застывшее лицо, на остановившийся взгляд и ее   кровь заледенела.      

– Да,   все в порядке, – сказала она тихо и опьяненно, завораживающим голосом,   словно колдунья, произносящая заклинание.      

Он   машинально шагал рядом с ней. Но постепенно он начал приходить в себя. Он очень   страдал. Когда он был мальчиком, он убил своего брата, и теперь, как и Каин,   был изгнанником.      

Возле   лодок они увидели сидящих Урсулу и Биркина, которые болтали, смеясь. Биркин   поддразнивал Урсулу.      

– Чувствуешь   болотный запах? – спрашивал он, принюхиваясь. Он легко воспринимал   различные запахи и быстро распознавал их.      

– Да,   пахнет приятно, – отвечала она.      

–   Нет, – говорил он, – так пахнет тревога.      

– Почему   именно тревога? – смеялась она.      

– Эта   мрачная река кипит и бурлит, – сказал он, – она выбрасывает из себя   лилии, змей и блуждающие огни, и все время катит вперед свои волны. Вот о чем   мы постоянно забываем – движется она только вперед.      

– Что   движется?      

–   Другая, темная река. Мы всегда замечаем только серебристую реку жизни, которая   течет, унося мир к свету, вперед и вперед, на небеса, впадая в яркое вечное   море, в небо, изобилующее ангелами. Но есть и другая река – она-то и является   нашим реальным миром.      

– Что за   другая река? Никакой другой реки я не вижу, – сказала Урсула.      

– Тем не   менее, ты в ней живешь, – сказал он, – это темная река разложения.   Она, эта темная река порока, течет в нас так же, как и другая. И наши цветы   питаются от нее: наша рожденная морем Афродита, все наши белоснежные светящиеся   цветы плотского экстаза, весь наш сегодняшний мир.      

– То   есть ты хочешь сказать, что Афродите известно, что такое смерть? –   спросила Урсула.      

– Я хочу   сказать, что она – загадочный цветок, порожденный процессом умирания, –   ответил он. – Когда поток творческого созидания иссякает, мы становимся   частью обратного процесса, мы начинаем питать процесс разрушительного   созидания. Афродита родилась во время первого спазма умирания вселенной – затем   родились змеи, лебеди и лотосы – болотные цветы – и Гудрун и Джеральд, –   все это рождено в процессе разрушительного созидания.      

– И мы с   тобой? – спросила она.      

–   Возможно, – ответил он. – Какая-то наша часть появилась на свет   именно так. Но являемся ли мы такими в целом, я пока что не знаю.      

–   Значит, ты считаешь, что мы цветы смерти – fleurs du mal?[27] Я себя такой не ощущаю, –   запротестовала она.      

Он   какое-то время молчал.      

– Я тоже   не чувствую себя таким, – ответил он. – Есть люди, которые являются   самыми настоящими цветами темного царства разложения – лилиями. Но ведь должны   же быть на свете и розы – теплые и пламенные. Знаешь, Гераклит[28] утверждал, что «иссохшая душа самая лучшая».   Я слишком хорошо понимаю, что это означает. А ты?      

– Я не   уверена, – ответила Урсула. – Ну и что из того, что все люди – это   цветы смерти, то есть вообще не цветы? Неужели это что-то меняет?      

– И   ничего – и все. Разложение катит свои волны вперед, так же как и   созидание, – говорил он. – Оно движется вперед и вперед, а   заканчивается оно вселенской пустотой, концом света, если угодно. Но чем конец   света хуже его начала?      

–   Всем, – с каким-то ожесточением сказала Урсула.      

– В   конечном итоге да, – согласился он. – Это означает, что после будет   новый виток созидания – но уже без нашего участия. Если это конец, значит, мы   порождение этого конца – fleurs du mal, если угодно. А если мы цветы зла,   значит, мы не розы счастья, вот и все.      

– Но   я-то, – воскликнула Урсула, – я-то как раз роза счастья.      

–   Искусственная? – иронично поинтересовался он.      

– Нет,   живая, – обиделась она.      

– Если   мы – конец, значит, мы не начало, – сказал он.      

– Нет,   начало, – парировала она. – Начало вытекает из конца.      

–   Следует за концом, а не вытекает из него. Оно будет после нас, не мы будем его   творцами.      

– Нет,   знаешь ли, ты и в самом деле дьявол, – сказала она. – Ты хочешь   лишить нас надежды. Ты хочешь, чтобы мы стали смертными.      

–   Нет, – ответил он, – я просто хочу, чтобы мы знали, кто мы есть.      

–   Ха! – гневно воскликнула она. – Ты просто хочешь, чтобы мы познали   смерть.      

– Вы   совершенно правы, – раздался из мрака позади них тихий голос Джеральда.      

Биркин   поднялся на ноги. Джеральд и Гудрун подошли ближе.      

Всем   захотелось курить, поэтому на какое-то время воцарилось молчание. Биркин   поочередно прикуривал всем сигареты. Спички вспыхивали в сумеречном свете, и   вскоре все четверо, стоя у кромки воды, умиротворенно выпускали в воздух   сигаретный дым. Озеро тускло мерцало среди черных берегов, постепенно отдавая   свой свет. Воздух вокруг был неосязаемым, неземным, и в нем, словно голоса из   потустороннего мира, раздавались звуки банджо или какого-то похожего на него   инструмента.      

По мере   того, как угасал золотистый океан над их головами, луна постепенно набирала   яркость, и вскоре улыбкой возвестила о своем воцарении над миром. Темный лес на   противоположном берегу растворился во всеобщем мраке. И эту окутывавшую каждый   уголок тьму то тут, то там пронзали огни. В дальней части озера появилась   чудесная нить цветных огоньков, похожих на бледно-зеленые, бледно-красные и   бледно-желтые бусинки.      

Легкое   облачко музыки слетело с парохода, когда он, весь залитый светом, устремился во   мрак, оставляя после себя шлейф из звуков музыки, и огоньки, которыми он был   украшен, дрожали при каждом движении, словно живые существа.      

Огни   появлялись повсюду – и над тусклой водой, и в дальнем конце озера, где вода, в   которой отражалось пока еще не поддававшееся ночи небо, казалась молочно-белой   и куда тьма еще не добралась, – на невидимых лодках раскачивались   одинокие, хрупкие сияющие пятна фонарей. Раздался плеск весел, и из бледного   сумрака выплыла лодка, устремившись под деревья, в черную тень, и там ее   фонари, казалось, заиграли огнем, превратившись в восхитительные висячие   багровые шары. И сразу же на водной глади озера вокруг лодки призрачным красным   пламенем закачалось их отражение. Эти багровые огненные создания бесшумно   сновали вокруг, порхая над самой водой в компании дрожащих, едва видимых   отражений.      

Биркин   принес фонари с большой лодки, и четыре призрачные белые фигуры, желающие   зажечь их, столпились возле них. Урсула подняла первый фонарь, и Биркин опустил   в его чрево огонь из озаренных розовым светом, сложенных лодочкой рук. Он   разгорелся и четверо людей отошли в сторону, чтобы посмотреть на огромную   светло-голубую луну, свисающую из руки Урсулы и отбрасывающую на ее лицо   причудливые тени. Фонарь моргнул и Биркин наклонился над этим средоточием   света. Его лицо сияло, точно призрачное видение, оно было рассеянным и вместе с   тем демоническим. Над ним смутно вырисовывалась окутанная мраком фигура Урсулы.      

– Вот   так-то лучше, – мягко сказал он.      

Она   подняла фонарь. На нем над темной землей в залитом светом бирюзовом небе парила   стая аистов.      

– Как   красиво, – восхитилась девушка.      

– Просто   сказка, – эхом отозвалась Гудрун, которой тоже захотелось взять фонарь в   руки и поднять его, любуясь им.      

–   Зажгите один и для меня, – попросила она.      

Джеральд   стоял рядом с ней, не в силах шевельнуться. Биркин зажег выбранный ею фонарь.   Ее сердце взволнованно билось, так не терпелось рассмотреть его. Он был   нежно-желтого цвета, на нем над темными листьями возвышались темные высокие и   прямые стебли, унося цветочные головки прямо в желтый воздух, а над ними, в   чистом, ярком свете порхали бабочки.      

Гудрун   негромко вскрикнула, словно восторг пронзил все ее существо.      

– Он   прекрасен, о, как же он прекрасен!      

Его   красота действительно поразила ее, и восхищение девушки было безмерным.      

Джеральд   придвинулся к ней, проникнув в ореол окружавшего ее света, как будто для того,   чтобы рассмотреть фонарь поближе. Он был совсем близко от нее, он стоял, дотрагиваясь   до нее и вместе с ней рассматривая бледно-желтый светящийся шар. Гудрун   повернула к нему свое лицо, озаренное нежным светом фонаря, и так они и стояли,   точно одно светящееся существо, очень близко друг к другу, окутанные светом,   оставив остальных за его пределами.      

Биркин   отвел глаза и отправился зажигать Урсуле второй фонарь. На нем было изображено   бледно-бордовое морское дно с черными крабами и водорослями, чувственно   движущимися в прозрачной воде, плавно перетекавшей в огненно-багряное небо.      

– У тебя   тут небеса над землей и море под ней, – сказал ей Биркин.      

– Точно,   все, кроме самой земли, – рассмеялась она, наблюдая за его ожившими   руками, которые порхали над фонарем, регулируя пламя.      

       

– Мне   ужасно хочется взглянуть, что на втором моем фонаре, – воскликнула Гудрун   взволнованным, резким голосом, неприятно отозвавшимся в душах остальных.      

Биркин   подошел к ней и зажег его. Он был чудесного густого синего цвета, с красным   дном, и на нем мягкие белые воды несли огромную белую каракатицу. Ее голова приходилась   как раз на то место, где огонь горел ярче всего, а выпуклые глаза смотрели   пристально и с холодной сосредоточенностью.      

– Какая   же она страшная! – в ужасе воскликнула Гудрун. Стоящий рядом Джеральд   глухо хмыкнул.      

–   По-моему, она просто чудовище! – воскликнула она с отвращением.      

Он же   вновь рассмеялся и предложил:      

– Отдай   его Урсуле, а себе возьми тот, что с крабами.      

Гудрун   примолкла.      

–   Урсула, – сказала она затем, – ничего, если я отдам тебе этот ужасный   фонарь?      

– А мне   он нравится, по-моему, цвета подобраны великолепно, – сказала Урсула.      

– Да, я   знаю, – ответила Гудрун. – Но ты не будешь возражать, тебе же   придется прикрепить его на лодку? У тебя не возникает желания тут же его   разбить?      

–   Нет, – сказала Урсула. – Мне не захочется его разбивать.      

–   Значит, ты согласишься поменяться на крабов? Ты точно не возражаешь?      

Гудрун   подошла к ней, чтобы произвести обмен.      

– Вовсе   нет, – ответила Урсула, расставаясь с крабами и забирая у сестры   каракатицу.      

Но   вместе с тем ей было очень неприятно, что Гудрун и Джеральд позволяют себе   командовать ею, облекая себя правом превосходства.      

– В   таком случае, идемте, – сказал Биркин. – Я прикреплю их к лодкам.      

Он и   Урсула направились к большой лодке.      

–   Руперт, отвезешь меня обратно? – спросил окутанный бледним вечерним   сумраком Джеральд.      

– Лучше   поезжай с Гудрун в каноэ, – ответил Биркин. – Так будет гораздо   интереснее.      

На   мгновение все замолчали. Биркина и Урсулу, стоящих у самой воды, было почти не   видно, сияли только раскачивающиеся на лодке фонари. Все вокруг казалось   призрачным.      

– Ты не   против? – спросила его Гудрун.      

– Я-то с   радостью, – ответил он. – Но как же ты будешь грести? Тебе не   обязательно везти меня на себе.      

– А   почему бы и нет? – поинтересовалась она. – Я смогу везти тебя, везла   же я Урсулу.      

По ее   тону он понял, что ей хотелось, чтобы он сидел в ее лодке и принадлежал только   ей одной, и расслышал в нем благодарные нотки за то, что она сможет   распространить свою власть и на него тоже. Он подчинился, и ощутил в своем теле   странную наэлектризованность.      

Она   передала ему фонари, а сама отправилась поправить тростник, примятый каноэ. Он   последовал за ней, огни фонарей танцевали на его обтянутых белыми фланелевыми   брюками бедрах, от чего окружавший их мрак казался еще более глубоким.      

–   Поцелуй меня, прежде чем мы поедем, – донесся до нее из тени его мягкий   голос.      

Она   замерла на месте в крайнем замешательстве, правда, только на одно мгновение.      

–   Зачем? – с неподдельным удивлением воскликнула она.      

– Как   это зачем? – иронично эхом откликнулся он.      

Некоторое   время она пристально вглядывалась в его лицо, а затем потянулась вперед и   подарила ему неспешный, потрясающий поцелуй, долго не отрываясь от его губ.   Потом забрала у него фонари, а он стоял, растворяясь в чудесной жаркой лаве,   охватившей все его члены.      

Они   спустили каноэ на воду, Гудрун заняла свое место, и Джеральд оттолкнулся от   берега.      

– Твоей   руке не будет от этого хуже? – заботливо спросила она. – Потому что я   и сама бы справилась.      

– С   рукой все в порядке, – сказал он низким мягким голосом, который ласкал ее   слух своей необычайной красотой.      

Она не   сводила с него глаз, а он сидел близко, невообразимо близко к ней на корме   этого каноэ, вытянув ноги в ее сторону и касаясь ботинками ее туфель. Она   гребла очень медленно, неохотно, страстно желая, чтобы его губы произнесли   нечто очень важное. Но он молчал.      

– Тебе   хорошо сейчас? – спросила она нежным, заботливым голосом.      

Он   коротко рассмеялся.      

– Между   нами лежит пропасть, – отозвался он тем же низким, рассеянным голосом,   будто его устами говорила какая-то непонятная сила. И как по волшебству, она   осознала, что они, сидя на разных концах лодки и уравновешивая друг друга,   действительно были разделены пространством. Эта внезапная мысль наполнила ее   острым восторгом и удовольствием.      

– Но я   же совсем рядом, – игриво и ласково произнесла она.      

– И в то   же время далеко, так далеко, – ответил он.      

Она   радостно помолчала, а затем звучным, взволнованным голосом продолжила:      

– Но   пока мы на воде, ничего не изменится.      

Она,   подчинив его своей власти, искусно флиртовала с ним.      

По озеру   плыло около дюжины лодок, и на их бортах, почти у самой воды, также   раскачивались розовые или лунно-голубоватые фонари, огненно отражаясь в волнах.      

Вдалеке   раздавались звуки скрипок и банджо, слабый плеск гребных лопастей пароходика,   увешанного гирляндами цветных огоньков, с которого время от времени   извергались, освещая пространство, фейерверки – римские свечи, россыпи звезд и   другие незамысловатые фигуры, озарявшие гладь озера и бесстыдно высвечивающие   крадущиеся по воде лодки. Затем вновь наступала желанная темнота, фонари и   маленькие гирлянды лампочек мягко горели, слышался приглушенный плеск весел и   звуки музыки.      

Гудрун   погружала весла в воду почти бесшумно. Недалеко впереди Джеральд видел   темно-синий и розовый фонари Урсулы, которые, когда Биркин налегал на весла,   качались бок о бок; видел он и переливающееся, растворяющееся в черных водах   цветное сияние, преследующее лодку тех двоих в кильватере. И он знал, что и за   его спиной нежно окрашенные огоньки озаряют ночь мягким светом.      

Гудрун   положила весло и огляделась. Каноэ чуть-чуть покачивалось на волнах. Бледные   ноги Джеральда едва не касались ее.      

– Как же   красиво! – воскликнула она с тихим благоговением в голосе.      

Она не   сводила с него глаз, а он откинулся назад, в неяркое облако фонарного света.   Она могла видеть его лицо, хотя на нем и лежали тени. Эти тени предвещали   скорый рассвет.      

И острая   страсть к нему жгла ее грудь – его неподвижная и загадочная мужественность   сообщала ему особую привлекательность. Потоки чистого мужского существа,   подобно аромату, исходили от мягких, рельефных контуров его тела, заставляя ее   с чарующей полнотой ощущать его присутствие, доводя ее до экстаза, наполняя   пьянящей дрожью.      

Ей   невероятно нравилось смотреть на него. И в этот момент прикосновения были бы   лишними, сейчас в ней не было желания насытить себя, ощутить под своими руками   его живую плоть. Он сидел так близко и в то же время был совершенно неосязаемым.   Ее руки, сжимающие весло, казалось, оцепенели, ей хотелось только видеть его,   эту прозрачную тень, всей душой ощущать его присутствие.      

–   Да, – рассеянно согласился он. – Очень красиво.      

Он   вслушивался в окружающие их слабые звуки: во всплеск падающих с весел капель, в   легкое постукивание фонарей друг об друга за его спиной, в шелест просторного   платья Гудрун, в странные шорохи, доносящиеся с берега. Его разум окутала   темная пелена, каждый уголок его существа пропитался этой ночью, и первый раз в   своей жизни он растворился в окружающем мире. Обычно он был собранным,   невероятно внимательным и твердым. Сейчас же он освободился от сковывающих его   пут и постепенно сливался с тем, что существовало вокруг него. Так начался   настоящий, восхитительный сон, первый великий сон его жизни. Вся его жизнь была   борьбой, он всегда должен был быть настороже. А его ждали покой, сон и   забвение.      

– Куда   мне грести? К пристани? – задумчиво спросила Гудрун.      

– Куда   угодно, – ответил он. – Пусть лодка плывет, куда хочет.      

– Тогда   скажи мне, если мы на что-нибудь натолкнемся, – попросила она очень тихим,   лишенным выражения голосом, каким обращаются только к очень близкому человеку.      

– Тебе   скажут об этом фонари, – ответил он.      

Так, в   полной тишине, они и качались на волнах. Он не хотел нарушать этой   всеобъемлющей тишины. Ей же было неловко сидеть совершенно молча, ей хотелось   заговорить, вновь обрести уверенность в себе.      

– Тебя   не хватятся? – спросила она, страстно желая завязать разговор.      

–   Хватятся? – словно эхо, отозвался он. – Нет! А что?      

– Просто   мне кажется, что тебя могут искать.      

– Зачем   кому-то меня искать?      

Но   затем, вспомнив о приличиях, добавил изменившимся голосом:      

– Но   тебе, наверное, хочется вернуться.      

– Нет, я   не хочу возвращаться, – ответила она. – Уверяю тебя, что не хочу.      

– У тебя   точно не будет неприятностей?      

–   Совершенно уверена.      

И вновь   воцарилось молчание. На пароходике играли скрипки, иногда раздавался гудок, на   палубе кто-то затянул песню. И вдруг ночную тишину расколол громкий вопль,   повсюду раздались крики, засуетились лодки и раздался ужасный скрежет гребного   винта, которому резким движением был дан обратный ход.      

Джеральд   выпрямился, и Гудрун со страхом взглянула на него.      

– Кто-то   упал в воду, – сказал он со досадой и отчаянием, пристально вглядываясь   взглядом во мрак. – Сможешь подъехать поближе?      

– Куда,   к пароходу? – дрожа всем телом, спросила Гудрун.      

– Да.      

–   Скажешь мне, если я отклонюсь в сторону, – сказала она, и ее нервный голос   выдал, что она находится во власти дурного предчувствия.      

– Ты   идешь совершенно ровно, – сказал он, и каноэ заскользило вперед.      

Крики и   шум не смолкали, во мраке, над поверхностью воды, они звучали особенно страшно.      

–   По-моему, это непременно должно было случиться, – с неуместным цинизмом   заметила Гудрун.      

Но он не   слушал ее, поэтому она оглянулась через плечо, чтобы посмотреть, куда нужно   было грести. В темной воде раскачивалась россыпь чудесных пузырьков света –   пароход, казалось, был уже совсем близко. Его огоньки раскачивались в сером   мраке только что наступившей ночи. Гудрун гребла изо всех сил. Но теперь, когда   поездка в каноэ перестала быть простой забавой, ее движения стали неуверенными   и неуклюжими, ей трудно было грести быстро. Она посмотрела на Джеральда. Он   пристально вглядывался в темноту и казался невероятно собранным, настороженным   и замкнутым, он выглядел очень знающим. Сердце в ее груди упало, и ей   показалось, что жизнь оставила ее. «Да нет, – думала она про себя, –   никто не утонет. Конечно же, не утонет. Это было бы чересчур эпатажно и   сенсационно».      

Но ее   сердце превратилось в ледышку, потому что на его лице теперь возникло резкое,   бесстрастное выражение. Точно по своей природе он был частью страха и ужаса,   точно он вдруг опять стал самим собой.      

И тут   раздался громкий и истошный крик девочки:      

– Ди…   Ди… Ди… Ди… О, Ди… О, Ди… О, Ди!