1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 
Миссис Ливерс взбила для гостя подушки на диване.      

Кухонька была крохотная и неправильной формы. Ливерсы   поселились в бывшем жилище простого работника. И мебель была старая, ветхая. Но   Полу тут нравилось — нравился прикаминный коврик из мешковины, и диковинный   закуток под лестницей, и крохотное оконце в самом углу, из которого, если чуть   пригнуться, видны сливовые деревья в саду за домом и радующие глаз холмы   вдалеке.      

— Может, хочешь прилечь? — спросила миссис Ливере.      

— Нет-нет, я не устал, — ответил Пол. — До   чего же славно выйти из дому, правда? Я видел цветущий терн и много чистотела.   Как я рад, что сегодня солнечно.      

— Поесть или попить хочешь?      

— Нет, спасибо.      

— Как поживает мама?      

— Мне кажется, она устала. Слишком много у нее дел. Может,   немного погодя она вместе со мной поедет в Скегнесс. Тогда она сможет   отдохнуть. Вот бы хорошо.      

— Да, — отвечала миссис Ливерс. — Чудо, что   она сама не заболела.      

Мириам хозяйничала в кухне, готовила обед. Пол пытливо ко   всему присматривался. Он побледнел, похудел, но глаза, как всегда, блестели,   полные жизни. Он смотрел, как странны, чуть ли не торжественны движения   девушки, когда она несет в духовку большой сотейник или заглядывает в кастрюлю.   Самый дух тут был совсем не тот, что у него дома, где все кажется таким   обыкновенным. Когда во дворе миссис Ливерс громко прикрикнула на лошадь,   которая через плетень хотела полакомиться кустами роз, девушка вздрогнула и так   поглядела своими черными глазами, будто что-то грубо вломилось в ее мир. И в   самом доме и вокруг все дышало тишиной. Мириам казалась девой из волшебной   сказки, она заколдована, и душа ее грезит в далеком волшебном краю. И ее   выцветшее, старенькое голубое платье и стоптанные башмаки казались поистине   романтическими лохмотьями юной нищенки, пленившей короля Коуфечуа[9].      

Она вдруг ощутила на себе проницательный, словно всевидящий   взгляд голубых глаз гостя. И тотчас ей стало больно из-за стоптанных башмаков и   старого поношенного платья. Стало обидно, что все это он видит. Он знает даже,   что у нее спущен чулок. Отчаянно покраснев, она скрылась в кладовке. А потом   что бы ни делала, руки ее слегка дрожали. Все едва не валилось из рук. Нарушен   был сон ее души, и тело трепетало в волнении. Слишком обидно, что он столько   видел.      

Миссис Ливерс немного посидела, поговорила с Полом, хоть ее   и ждали дела. Слишком она была благовоспитанна, чтобы сразу уйти. Но вскоре она   извинилась и встала. Немного погодя она заглянула в кастрюлю.      

— О Господи, Мириам! — воскликнула она. — В   картошке вся вода выкипела!      

Мириам вздрогнула, будто ее ужалили.      

— Да что ты, мама? — воскликнула она.      

— Я бы не расстроилась, Мириам, если б не доверила ее   тебе, — сказала мать. И опять заглянула в кастрюлю.      

Девушка сжалась как от удара. Темные глаза ее широко   раскрылись, она оцепенела на месте.      

— Да ведь я всего пять минут назад смотрела, —   ответила она, пристыженная, в сознании своего позора как в тисках.      

— Да, — сказала мать, — я знаю, это мигом   делается.      

— Картошка только чуть-чуть подгорела, — сказал   Пол. — Это ведь не важно, правда?      

Карие глаза миссис Ливерс обратились на него.      

— Было бы не важно, если б не мальчики, — сказала   она. — Да только Мириам знает, как они скандалят, когда картошку   «прихватило».      

— А вы бы не позволяли им скандалить, — подумал   Пол.      

Немного погодя пришел Эдгар. Он был в гетрах, на башмаки   налипла земля. Он был невысок ростом и для фермера держался чересчур чопорно.   Мельком глянул на Пола, сухо ему кивнул и спросил:      

— Обед готов?      

— Почти готов, Эдгар, — извиняющимся тоном   ответила мать.      

— А я готов пообедать, — сказал молодой человек и   углубился в газету. Вскоре ввалились остальные. Подали обед. За столом вели   себя довольно грубо. Чрезмерная мягкость и извиняющийся тон матери только   подстегивали присущую сыновьям грубость. Эдгар попробовал картофель,   по-кроличьи проворно пожевал, недовольно посмотрел на миссис Ливерс и сказал:      

— Картошка подгорела, мать.      

— Да, Эдгар. Я на минутку про нее забыла. Если она тебе   не по вкусу, может, поешь хлеба.      

Эдгар сердито посмотрел через стол на Мириам.      

— А Мириам чего делала, почему недоглядела? —   спросил он.      

Мириам смотрела на брата. Губы ее дрогнули, темные глаза   сверкнули, она поморщилась, но не вымолвила ни слова. Опустила темноволосую   голову, проглотила и гнев свой и стыд.      

— Уж, конечно, трудилась вовсю, — сказала мать.      

— Картошки сварить и то у ней ума не хватает, —   сказал Эдгар. — Для чего ж ее дома держат?      

— А чтоб подъедала все, чего в чулане остается, —   подхватил Морис.      

— Никак не простят нашей Мириам тот картофельный   пирог, — засмеялся отец.      

Девушка была совсем уничтожена. Мать сидела молчаливой   мученицей, чужая за этим грубым застольем.      

Все это озадачило Пола. Он недоумевал, откуда такой накал   чувств из-за нескольких подгорелых картофелин. Мать семейства возводила до   некоего священного долга всякую пустячную работу по хозяйству. Сыновей это   злило, им казалось, она этим подчеркивает, что они ее недостойны, и они   отвечали грубостью да еще глумливой заносчивостью.      

То была для Пола пора, когда недавний мальчик становился   взрослым. И в доме Ливерсов, где все пронизано было благоговейной духовностью,   почудилось ему таинственное очарование. Что-то разлито в самом воздухе. Вот его   матерью повелевает разум. А здесь что-то совсем иное, что-то влечет, покоряет,   а в иные минуты отталкивает.      

Мириам горячо заспорила с братом. Позднее, когда братья   опять ушли, мать ей сказала:      

— За обедом ты не оправдала моих надежд, Мириам.      

Девушка потупилась. И вдруг, устремив на мать горящий   взгляд, воскликнула:      

— Они просто скоты!      

— Но ведь ты обещала не пререкаться с ними, —   сказала мать. — И я надеялась на тебя. Для меня невыносимо, когда вы   бранитесь.      

— Но они такие злые! — воскликнула Мириам, —   и… и невежи.      

— Да, дорогая. Но сколько раз я тебя просила не   возражать Эдгару? Пусть говорит, что хочет.      

— Да с какой стати ему это позволять?      

— Разве ты недостаточно сильна, чтобы вынести это,   Мириам, ну хотя бы ради меня? Разве ты так слаба, что не можешь не пререкаться   с ними?      

Миссис Ливерс неколебимо держалась известной заповеди — что   надлежит «подставлять другую щеку…». Внушить это сыновьям не удавалось. Дочери   поддавались лучше, а Мириам была ее любимица. Мальчики возненавидели эту   заповедь с первой же минуты, как ее услышали. У Мириам часто хватало гордости,   чтобы подставить другую щеку. Тогда братья переставали ее замечать, она   становилась им ненавистна. Но в своем гордом смирении она жила собственной   внутренней жизнью.      

В семье Ливерсов вечно ощущались несогласие и разлад. Хотя   сыновья яростно бунтовали против вечных призывов к их глубинным чувствам — к   покорности и гордому смирению, что-то все-таки проникало в их глухие души. Они   не умели питать к постороннему обычные человеческие чувства, не умели завязать   простую дружбу, но всегда беспокойно искали чего-то более глубокого.   Обыкновенные люди казались им слишком пустыми, незначительными и заурядными. И   оттого самое простое общение с кем бы то ни было оказывалось для них   непривычно, они становились мучительно неловки, страдали от этого и, однако, в   своем высокомерии держались оскорбительно. Под этим скрывалась жажда душевной   близости, но, лишенные всякой тонкости, они неспособны были ее достичь, и любой   попытке к сближению препятствовало их неуклюжее презренье к другим людям.   Неосознанно тоскуя по задушевному общению, они не умели даже просто подойти к   кому-то ближе, оттого что считали для себя унизительным сделать первый шаг,   считали унизительными те мелочи, из которых складываются обыкновенные   человеческие отношения.      

Пол был зачарован матерью семейства. Подле нее все обретало   духовность, глубинный смысл. Она питала его ранимую, утонченную душу. Вместе   они, казалось, извлекали из действительности самое существенное.      

Мириам была истинной дочерью своей матери. В солнечные дни   после обеда мать и дочь шли вместе с Полом в луга. Они искали птичьи гнезда. В   живой изгороди у фруктового сада было гнездо королька.      

— Мне очень хочется, чтоб ты его увидел, — сказала   миссис Ливерс.      

Пол нагнулся и осторожно сунул палец между колючками в   круглый вход в гнездо.      

— Там так тепло, будто попал пальцем внутрь живого   тельца птахи, — сказал он. — Говорят, у птиц гнездо круглое как чашка,   потому что они давят на него грудкой. Интересно, как же потолок делается   круглым?      

И для его спутниц гнездо словно сразу ожило. После этой   прогулки Мириам каждый день ходила смотреть на него. Оно стало ей так близко. А   однажды, идя как-то с девушкой вдоль живой изгороди, Пол углядел на краю канавы   золотые узорчатые россыпи чистотела.      

— Мне нравится, когда под солнцем лепестки у них   отгибаются назад и делаются плоскими, — сказал он. — Они будто утюжат   себя солнцем.      

И с тех пор чистотел всегда притягивал ее своими скромными   чарами. Это ее неосознанный антропоморфизм побуждал Пола так воспринимать   увиденное, и таким оно потом и существовало для нее. Казалось, все сущее в мире   начинало для нее существовать лишь после того, как вспыхивало в ее воображении   или в душе. Глубинная религиозность отъединяла ее от обыденной жизни, и мир в   ее глазах был то прекрасен, как монастырский сад или рай, где нет места ни   греху, ни знанию, то уродлив и жесток.      

И вот из этой утонченной духовной близости, из свойственного   обоим ощущения таинства природы родилась их любовь.      

Сам Пол осознал это очень нескоро. После болезни ему   пришлось долгих десять месяцев оставаться дома. На короткое время они с матерью   съездили в Скегнесс, и там он был совершенно счастлив. Но даже с приморского курорта   писал миссис Ливерс длинные письма о море и побережье. Он привез оттуда дорогие   ему наброски плоского морского берега и очень хотел, чтобы мать с дочерью их   увидели. Миссис Ливерс они были, пожалуй, интереснее, чем его матери. Для   миссис Морел было важно не его искусство, а он сам и его достижения. Но миссис   Ливерс и ее дети были, можно сказать, его почитателями. Они воспламеняли его,   разжигали в нем стремление работать, тогда как его мать старалась воспитать в   нем спокойную решительность, терпение, упорство, неутомимость.      

Он вскоре сдружился с сыновьями миссис Ливерс, их грубость   оказалась лишь видимостью. Если они чувствовали, что могут положиться на   человека, все они становились на удивление добрыми и славными.      

— Пойдешь со мной на поле? — не без колебаний   спросил после обеда Эдгар.      

Пол пошел с радостью и полдня помогал другу то рыхлить землю   тяпкой, то прореживать турнепс. Он часто забирался с братьями Ливерс на сеновал   и рассказывал им про Ноттингем и про фабрику Джордана. В ответ они научили его   доить и позволяли в свое удовольствие делать нетрудные работы — ворошить сено   либо крошить турнепс. Среди лета он вместе с ними работал весь сенокос и вот   тогда-то и полюбил их. Семья, в сущности, была отрезана от мира. Молодые   Ливерсы чем-то напоминали «Les derniers fils d'line race epuisee»[10]. Крепкие и здоровые, все   они были чрезмерно уязвимы и робки и оттого одиноки, но уж если кто завоевывал   их доверие, они оказывались надежными и чуткими друзьями.      

До Мириам очередь дошла позднее. Но Пол вошел в ее жизнь еще   прежде, чем она его отличила. Однажды в скучный послеобеденный час, когда   мужчины были в поле, а младшие в школе и дома оставались только Мириам с   матерью, девушка, поколебавшись, сказала Полу:      

— Ты качели видел?      

— Нет, — ответил он. — А где?      

— В коровнике, — ответила она.      

Она всегда колебалась, прежде чем предложить или показать   ему что-то. У мужчин и у женщин такие разные представления о том, что достойно   внимания, и над многим, что ей мило, чем она дорожит, братья так часто   потешались и насмехались.      

— Тогда пойдем, — сказал Пол, вскочив.      

На ферме было два коровника, слева и справа от амбара. Тот,   что пониже и потемней, был рассчитан на четырех коров. Под недовольное   кудахтанье потревоженных кур, взлетевших из кормушки, Пол и Мириам прошли к   длинному толстому канату, который свисал с балки в темноте над головой и был   закинут на крючок в стене.      

— Это похоже на трос, — с одобрением воскликнул   Пол. И сел на качели, ему не терпелось попробовать. Но тотчас встал.      

— Садись покачайся первая, — сказал он девушке.      

— Смотри, — сказала она, — мы кладем на   сиденье мешки. — Что она и сделала, чтоб Полу было удобнее. Приятно было   об этом позаботиться. Он пока придерживал канат.      

— Садись покачайся, — сказал он.      

— Нет, я первая не сяду, — ответила Мириам.      

И отступила в сторону, тихая, отрешенная.      

— Почему?      

— Садись ты, — взмолилась она.      

Чуть ли не впервые в жизни ей выпало удовольствие уступить   мужчине, побаловать его. Пол посмотрел на нее.      

— Ну ладно, — сказал он, садясь. — Отойди-ка!      

Он оттолкнулся, и вот уже летит по воздуху, чуть ли не прочь   из коровника, ведь верх двери откинут, и виден мелкий дождь, грязный двор,   понурый скот у черного навеса для повозок, а за всем этим серо-зеленая стена   леса. Мириам стоит внизу в малиновом шотландском берете и смотрит на него. Он   сверху глянул на нее, и она увидела, как блестят его голубые глаза.      

— Замечательные качели, — сказал он.      

— Да.      

Он взлетал в воздух, каждая частица его взлетала, точно   птица, что, упиваясь полетом, устремляется то вверх, то вниз. И сверху он   смотрел на девушку. Из-под малинового берета выбиваются темные кудри, а   прелестно зардевшееся лицо, такое покойное, когда она задумчива, поднято к   нему. Здесь темно и прохладно. Вдруг со стропил крыши слетела ласточка,   метнулась к двери и выпорхнула наружу.      

— Я и не знал, что тут сторожит птица, —   воскликнул Пол.      

Он качался, почти не прилагая усилий. Мириам чувствовала,   как он поднимается, потом опускается в воздухе, будто его поддерживает какая-то   сила.      

— Теперь я умру, — сказал он бесстрастно,   мечтательно, словно он сам и есть это замирающее движение качелей. Она смотрела   на него завороженно. Вдруг он затормозил и соскочил наземь.      

— Я долго качался, — сказал он. — Но качели   замечательные… просто замечательные!      

Девушку позабавило, что он так серьезно отнесся к развлечению   и так доволен.      

— Да нет, покатайся еще, — сказала она.      

— А ты что ж, не хочешь? — удивился Пол.      

— Да не очень. Покачаюсь самую малость.      

Она села, а он придержал для нее мешки на сиденье.      

— Это так здорово! — сказал он, толкнув   качели. — Только подбери ноги, а то ушибешься о кормушку.      

Она почувствовала, с какой точностью он подтолкнул ее, в   самый подходящий миг, как верно рассчитал силу толчка, и испугалась. Горячая   волна страха затопила все ее существо. Она у него в руках. Опять в самый   подходящий миг уверенно и неотвратимо он ее подтолкнул. Почти теряя сознание,   она вцепилась в канат. И от страха засмеялась. Крикнула:      

— Выше не надо!      

— Но ты вовсе невысоко, — возразил Пол.      

— Но выше не надо.      

Он услышал в ее голосе страх и остановился. Подошел миг,   когда он должен был опять подтолкнуть качели, и сердце Мириам затопила жаркая   боль. Но Пол не качнул. И девушка перевела дух.      

— Ты правда не хочешь посильней? — спросил   он. — Может, я тебя подержу?      

— Нет, лучше я сама покачаюсь, — ответила Мириам.      

Он отошел и стал смотреть со стороны.      

— Да ведь ты еле двигаешься, — сказал он.      

Она сконфуженно засмеялась и почти сразу сошла с качелей.      

— Говорят, кто умеет качаться на качелях, тот не будет   страдать морской болезнью, — сказал Пол и вновь уселся на качели. — У   меня уж наверняка никогда не будет морской болезни.      

И он стал раскачиваться. Что-то в нем ее восхищало. Вот он   уже слился воедино с взмывающими и ухающими вниз качелями, весь он, всеми   своими фибрами в полете. Ни ей, ни братьям ее не дано такое самозабвенье. А сейчас   оно опалило и ее. Как будто, проносясь в воздухе, Пол уподобился пламени и   зажег огонь у нее в груди.      

И постепенно близость с этой семьей обратилась для Пола в   близость с тремя ее членами — с матерью, Эдгаром и Мириам. К матери его влекло   то сочувствие и та притягательная сила, которая помогала ему изливать душу.   Эдгар стал его закадычным другом. А к Мириам он более или менее снисходил,   такой она казалась смиренной.      

Но девушка постепенно завоевывала его внимание. Если он   приносил свой альбом с набросками, она, а не кто другой, дольше всех   раздумывала над последним его рисунком. Потом глянет на него. И вдруг темные   глаза ее засветятся, точно воды во тьме, взбаламученные золотой струей, и она   спросит:      

— Почему мне это так нравится?      

И всякий раз от ее пристального, проникающего в душу   слепящего взгляда у него перехватывало дыхание.      

— Так почему же? — спрашивал он.      

— Не знаю. По-моему, тут сама правда.      

— Это оттого… оттого что здесь почти нет определенных   очертаний; все зыбко, словно бы я рисовал зыбкое вещество листьев и всего   прочего, а не жесткую форму. Определенность мне кажется мертвой. Только вот   такая зыбкость и есть подлинная жизнь. Форма это мертвая корка. Истинная   сущность зыбка.      

И Мириам, прикусив мизинец, размышляла над его словами. Они   опять давали ей ощущение жизни, наполняли смыслом то, что прежде ничего для нее   не значило. Она ухитрялась найти некую суть в словах, которые он с трудом   подбирал для слишком отвлеченных мыслей. Через его речи она постигала то, что   ею любимо в вещном мире.      

На другой день Мириам сидела на солнышке, а Пол писал сосны,   освещенные красным, ослепительным закатным светом. Он работал молча.      

— Ага, вот оно! — вдруг сказал он. — Это мне   и надо. Теперь посмотри и скажи, что здесь — стволы сосен или возносятся вверх   раскаленные уголья, рассекает тьму летучий огонь? Вот вам неопалимая купина,   она вовеки не сгорит.      

Мириам посмотрела и испугалась. Но почувствовала: стволы   сосен великолепны и совсем как живые. Пол закрыл ящик с красками и встал. Вдруг   внимательно посмотрел на Мириам.      

— Почему ты всегда печальная? — спросил он.      

— Печальная? — воскликнула она, испуганно вскинув   на него чудесные карие глаза.      

— Да, — ответил он. — Ты всегда, всегда   печальная.      

— Да нет… да ни чуточки! — возразила она.      

— Но даже твоя радость будто пламя, рожденное   печалью, — настаивал Пол. — Ты никогда не бываешь веселая или даже   просто довольная.      

— Правда, не бываю, — подумав, сказала   Мириам. — А интересно, отчего.      

— Оттого что не бываешь, оттого что внутри ты, как   сосна, другая, а потом сразу вспыхиваешь, ты не как обыкновенное дерево, у тех   просто листья все время трепыхаются и веселые…      

Он запутался в собственных словах, но Мириам надолго   задумалась над ними, а в Поле встрепенулось что-то незнакомое, показалось, он   все стал чувствовать по-новому. Мириам стала ему так близка. И от этого все   странно преобразилось.      

А иногда он ее ненавидел. Ее младшему братишке было всего   пять лет. Он был болезненный малыш, с огромными карими глазами на необычном   хрупком личике — один из «Хора ангелов» Рейнолдса[11], но было в нем и что-то от эльфа. Мириам   часто опускалась на колени и крепко его обнимала.      

— Хьюберт, мой Хьюберт! — почти пела она, голос ее   звенел безмерной любовью. — Хьюберт, мой Хьюберт!      

И, словно баюкая братишку, тихонько покачивалась с ним, лицо   ее, озаренное любовью, было приподнято, глаза полузакрыты, голос источал   любовь.      

— Не надо! — смущенно говорил малыш. — Не   надо, Мириам!      

— Да-да, ты меня любишь, правда? — бормотала она   глубоким гортанным голосом, словно в трансе, и раскачивалась, словно забылась в   любовном исступлении.      

— Не надо! — повторял малыш, чистый детский лоб   прорезала морщинка.      

— Ты меня любишь, ведь правда? — бормотала сестра.      

— Ну чего ты с ним так носишься? — воскликнул   однажды Пол, страдая от неумеренности ее чувства. — Почему ты не можешь   обращаться с ним просто?      

Мириам опустила малыша, поднялась, но не сказала ни слова.   Присущая ей душевная безудержность, перехлестывающая обычные пределы, приводила   Пола в бешенство. Эта бесстыдная обнаженность чувств, прорывающихся по   пустякам, коробила его. Он привык к сдержанности своей матери. И в подобные   минуты он всей душой, всем сердцем благодарил судьбу, что его мать такая   разумная и здравомыслящая.      

Внутренняя жизнь Мириам отражалась в ее глазах; обычно   темные, темные как храм, они вдруг вспыхивали, словно от пожара. Лицо ее почти   неизменно оставалось задумчиво-сосредоточенным. Она могла бы быть одной из тех   женщин, что пошли с Марией, когда умер Христос. Тело ее не отличалось гибкостью   и живостью движений. Ходила она враскачку, довольно тяжело, в раздумье опустив   голову. Она не была неловкой, но почему-то казалось, в каждом ее движении   что-то не так. Вытирая посуду, она часто застывала в растерянности, огорченная,   оттого что прямо в руках у нее распалась надвое чашка или стакан для вина.   Должно быть, от страха и недоверия к себе она вложила в нехитрую работу излишне   много силы. Ей не хватало свободы, непринужденности. Все было сковано ее   неумеренностью, избытком силы, не имеющей выхода.      

Походка ее почти всегда оставалась чересчур напряженной,   стремительной, враскачку. Иногда они с Полом бегали по лугу. Тогда в глазах ее   сверкало что-то безудержное, исступленное, и Пола это пугало. Но при этом она   была трусиха. Если надо было перелезть через изгородь, она теряла самообладание   и в испуге хваталась за его руки. Ему не удавалось уговорить ее спрыгнуть даже   с пустячной высоты. Глаза ее расширялись, полные откровенного страха, и веки   трепетали.      

— Нет! — восклицала она, смеясь и ужасаясь, —   нет!      

— Да прыгни же! — крикнул он однажды, дернул ее   вперед, и она упала с изгороди.      

Но ее «Ах!», громкий крик боли, словно она теряет сознание,   ранил Пола. Она благополучно опустилась на ноги, и потом у нее уже хватало для   этого храбрости.      

Она была очень недовольна своей долей.      

— Тебе разве не нравится дома? — с удивлением спросил   Пол.      

— А кому бы понравилось? — ответила она негромко,   но горячо. — Что это за жизнь? Я убираю весь день, а братья в пять минут   все опять перепачкают и раскидают. Не хочу я сидеть дома.      

— Чего ж ты хочешь?      

— Хочу что-нибудь делать. Хочу попытать счастья, как   все. Почему, если я девушка, меня надо держать дома и не давать никакого ходу?   Разве сидя дома я могу попытать счастья?      

— Попытать счастья в чем?      

— Что-то узнать, учиться, что-то делать. Это ж   несправедливо, все потому, что я женщина.      

Пол удивился, — с такой горечью она говорила. У него   дома Энни, похоже, только радовалась, что она девушка. Меньше ответственности,   беззаботней. Ее вполне устраивало, что она не мужчина. А Мириам яростно об этом   жалеет. И при всем этом ненавидит мужчин.      

— Но это ж все равно — что быть мужчиной, что   женщиной, — нахмурился Пол неодобрительно.      

— Ха! Разве? Мужчинам дано все.      

— По-моему, женщины должны быть довольны, что они   женщины, а мужчины — что они мужчины, — сказал Пол.      

— Нет! — Мириам покачала головой, — нет! Все   дано мужчинам.      

— Но чего ты хочешь? — спросил он.      

— Хочу учиться. Почему должно быть так, что я ничего не   знаю?      

— Что? Скажем, математику или французский?      

— А почему мне нельзя знать математику? Да! —   воскликнула она, глаза ее стали еще огромнее, в них вспыхнул вызов.      

— Ну, ты можешь узнать столько, сколько знаю я, —   сказал Пол. — Если хочешь, я тебя научу.      

Глаза у нее раскрылись еще шире. Какой из него учитель?!      

— Согласна? — спросил он.      

Она опустила голову, в раздумье пососала палец.      

— Д-да, — нерешительно ответила она.      

По обыкновению, он и об этом рассказал матери.      

— Я хочу учить Мириам алгебре, — сказал он.      

— Что ж, надеюсь, ей это пойдет на пользу, —   ответила миссис Морел.      

Когда в понедельник вечером он пришел на ферму, сгущались   сумерки. Мириам как раз подметала кухню и в эту минуту опустилась на колени   перед очагом. Все ушли, она была дома одна. Она обернулась к Полу, вспыхнула,   темные глаза блестели, прекрасные волосы упали на лицо.      

— Привет! — мягко, певуче сказала она. — Я   знала, что это ты.      

— Откуда?      

— Я знаю твои шаги. Никто не ступает так быстро и   твердо.      

Пол со вздохом сел.      

— Алгеброй готова заняться? — спросил он, доставая   из кармана небольшую книжку.      

— Но…      

Он почувствовал, что она отступает.      

— Ты сказала, что хочешь, — упорствовал он.      

— Прямо… прямо нынче вечером? — с запинкой   спросила Мириам.      

— Но я нарочно для этого пришел. И если ты хочешь учить   алгебру, надо же когда-нибудь начать.      

Она собрала золу в совок, посмотрела на Пола, опасливо   засмеялась.      

— Да, но прямо нынче! Понимаешь, я этого не ждала.      

— О Господи! Кончай с золой и приходи.      

Он вышел и сел на каменную скамью на задворках, где   проветривались наклонно поставленные большие бидоны для молока. Мужчины были в   коровниках. Слышалось, как тоненько звенят, падая в ведра, струйки молока.   Вскоре вышла Мириам с большими зеленоватыми яблоками.      

— Такие ты любишь, — сказала она.      

Пол откусил кусочек.      

— Садись, — сказал он с набитым ртом.      

Мириам была близорука и заглядывала ему через плечо. Пола   это раздражало. И он сразу отдал ей книгу.      

— Вот, — сказал он. — Это просто буквы для   обозначения цифр. Буква «а» ставится вместо двойки или шестерки.      

Они занимались, Пол говорил, а Мириам, опустив голову,   смотрела в книгу. Он объяснял быстро, торопливо. Она молчала. Изредка он   спросит — «Поняла? — а она в ответ только вскинет на него глаза, широко   раскрытые, словно бы смеющиеся, но больше испуганные.      

— Неужели не поняла? — восклицает тогда Пол.      

Он чересчур спешил. Но Мириам ничего не говорила. Он опять   ее спрашивал, потом его бросило в жар. Он видел — девушка, так сказать, просит   пощады, рот у нее приоткрыт, глаза расширены смехом, в котором и страх, и   виноватость, и стыд, и его взяло зло. Но тут появился Эдгар с двумя ведрами   молока.      

— Привет, — сказал он. — Чего делаете?      

— Алгеброй занимаемся, — ответил Пол.      

— Алгеброй! — с любопытством повторил Эдгар. И,   смеясь, пошел дальше.      

Пол куснул забытое яблоко, глянул на жалкую, сплошь   исклеванную курами, похожую на кружева капусту, и ему захотелось ее   повыдергать. Потом посмотрел на Мириам. Она углубилась в учебник, казалось,   поглощена им и, однако, дрожит от страха, что не поймет. Пол рассердился. Она в   эти минуты раскраснелась, похорошела. Но, похоже, всей душой молила о   снисхождении. Съежившись, чувствуя, что он недоволен, она закрыла учебник. Пол   мгновенно смягчился, увидел — ее мучит, что она не поняла объяснений.      

Но ученье давалось ей туго. И когда перед уроком она брала   себя в руки и казалась такой смиренной, Пол злился. Он кричал на нее, потом ему   делалось стыдно, он продолжал урок и опять злился и ругательски ее ругал. Она   слушала молча. Иногда, очень редко, защищалась. Сердито смотрела на него   влажными темными глазами.      

— Ты не даешь мне времени вникнуть, — говорила   она.      

— Ладно, — отвечал он, кидал учебник на стол и   зажигал сигарету. Потом, немного погодя, в раскаянии возвращался к ней. Так шли   эти уроки. Всякий раз Пол был то в бешенстве, то очень кроток.      

— Ну, чего у тебя душа уходит в пятки? — кричал   он. — Ведь не твоей драгоценной душой ты учишь алгебру. Неужели нельзя   просто-напросто пустить в ход мозги?      

Бывало, когда он после этих занятий заходил в кухню, миссис   Ливерс с упреком посмотрит на него и скажет:      

— Не будь так суров с Мириам, Пол. Она, возможно, не   очень способная, но, конечно же, старается.      

— Я ничего не могу с собой поделать, — отвечал он   жалобно. — Я срываюсь.      

— Ты ведь не обижаешься на меня, Мириам? —   спрашивал он потом.      

— Нет, — уверяла она его своим глубоким красивым   голосом, — нет, не обижаюсь.      

— Не обижайся, такой уж я уродился.      

Но помимо своей воли он опять начинал на нее злиться.   Странно, никто никогда не доводил его до такого бешенства. Он выходил из себя.   Однажды швырнул ей в лицо карандаш. Стало тихо. Она отвернула голову.      

— Я не… — начал Пол и умолк, чувствуя слабость во всем   теле.      

Мириам никогда его не упрекала, никогда на него не сердилась.   И нередко он сгорал от стыда. Но опять в нем вскипал гнев, бил ключом; и опять,   когда он видел ее напряженное, безответное, чуть ли не бессмысленное лицо, ему   хотелось запустить в это лицо карандаш; и все же, когда он видел, что у нее   дрожит рука и в муке приоткрыт рот, опять сердце его обжигала боль за нее. И   оттого, какие неистовые чувства она в нем будила, его к ней тянуло.      

Но нередко он ее избегал и уходил с Эдгаром. Мириам к Эдгар   по самой природе своей были полной противоположностью друг другу. Эдгар был   рационалист с пытливым умом и смотрел на жизнь с почти научным интересом.   Мириам было отчаянно горько, что Пол предпочитает ей Эдгара, ведь она ставила   старшего брата куда ниже. Но Пол был с Эдгаром поистине счастлив. Они проводили   вдвоем послеобеденные часы в поле или, если шел дождь, плотничали в сарае. Они   болтали или Пол учил Эдгара песням, услышанным от Энни, когда она напевала,   сидя за фортепиано. А часто все мужчины, с ними и мистер Ливерс, ожесточенно   спорили о национализации земли и о подобных вопросах. Пол уже раньше слышал   мнение матери на этот счет, пока разделял его и потому отстаивал. Мириам   присутствовала при этих разговорах и участвовала в них, но все время ждала,   когда они кончатся и можно будет поговорить с одним Полом.      

«В конце концов, — думала она, — если земли   национализируют, Эдгар, и Пол, и я все равно от этого ни капли не изменимся». И   она ждала, когда Пол к ней вернется.      

Он занимался живописью, совершенствуясь в своем искусстве.   Он любил вечерами сидеть дома наедине с матерью и работать, работать. Она шьет   или читает. А он оторвется от своего дела, взглянет на лицо матери, освещенное   живым теплом, и, довольный, вернется к своей работе.      

— Ма, мои самые лучшие вещи получаются, когда ты сидишь   рядом в качалке, — сказал он.      

— А как же! — воскликнула она, будто не веря. Но   чувствовала, что сын говорит правду, и сердце ее трепетало в радостной надежде.   Многие часы она сидела молча, едва помня, что он трудится тут же, и работала   или читала. А он, всем напряжением души направляя карандаш, ощущал в себе,   словно прилив новых сил, ее сердечное тепло. То были счастливейшие часы для них   обоих, и оба этого не сознавали. Этими вечерами, что так много значили для них   и составляли их истинную жизнь, они не очень-то и дорожили.      

Он сознавал, что вышло из-под его рук, только если его   одобряли. Закончив зарисовку, он всегда спешил показать ее Мириам. И лишь   потом, услыхав слова одобрения, понимал, что же он написал, сам того не   сознавая. В общении с Мириам он обретал проницательность; он начинал видеть   глубже. У матери он черпал жизненное тепло, силу творить; Мириам стократ   умножала тепло, и оно обращалось в свет ясного суждения.      

Пол вернулся на фабрику, и теперь ему там стало легче. По   средам — благодаря миссис Джордан — его среди дня отпускали с работы на занятия   в Школу искусств, и возвращался он уже вечером. А по четвергам и пятницам   фабрика теперь закрывалась не в восемь, а в шесть.      

Однажды летним вечером они с Мириам возвращались из   библиотеки и шли лугом мимо фермы Херода. До Ивовой фермы было всего три мили.   Над скошенной травой стояло желтое зарево и темно-красным светом горел цветущий   щавель. Постепенно, пока они шли по нагорью, золотое небо на западе покраснело,   потом стало малиновым, а потом это зарево сменила холодная синева.      

Они вышли на большую дорогу, ведущую к Олфретону, она белела   меж лугов, на лугах сгущалась тьма. Здесь Пол заколебался. Ему оставалось до   дома две мили, а Мириам на милю дальше. Оба посмотрели на дорогу, бегущую в   тени под закатным северо-западным небом. Над гребнем холма на фоне неба чернели   застывшие дома Селби и торчали верхушки копров.      

Пол посмотрел на часы.      

— Девять! — сказал он.      

Они стояли, прижимая к себе книги, и обоим не хотелось   расставаться.      

— Роща сейчас такая красивая, — сказала   Мириам. — Вот бы ты поглядел.      

Медленно, вслед за нею, он перешел через дорогу, к белой   калитке.      

— Дома так ворчат, если я запаздываю, — сказал он.      

— Но ты же ничего плохого не делаешь, — с досадой   возразила Мириам.      

Он пошел за нею по укрытому сумерками пощипанному выпасу. В   роще охватила прохлада, полутьма, пахло листвой, жимолостью. Они шли молча. В   этот вечерний час здесь, среди множества темных стволов, было чудесно. В   предвкушении чего-то Пол огляделся.      

Мириам хотела показать ему куст шиповника, который заметила   прежде. Она знала, куст чудесный. И однако, пока его не увидел Пол, это чудо,   казалось, еще не проникло ей в душу. Только Пол может подарить ей эту красоту   навсегда. А пока душе чего-то не хватает.      

На дорожки уже пала роса. В старой дубовой роще поднимался   туман, и Пола взяло сомнение: то ли впереди белесая прядь тумана, то ли просто   белеет облачко цветущих хлопушек.      

К тому времени, как они подошли к соснам, Мириам уже снедало   нетерпение и она была как натянутая струна. А вдруг ее куст исчез. Вдруг она не   сумеет его найти, а так хочется! Так страстно мечтала она быть с Полом, когда   он остановится перед кустом шиповника. Им предстоит вместе приобщиться чему-то,   что вызывает в ней трепет, чему-то святому. В молчании он шел рядом. В эти   минуты они были очень близки друг другу. Мириам дрожала, и Пол в смутной   тревоге к ней прислушивался.      

Дойдя до края рощи, они увидели впереди перламутровое небо и   темнеющую землю. Откуда-то с опушки соснового леса повеяло ароматом жимолости.      

— Куда теперь? — спросил Пол.      

— По средней тропинке, — пробормотала она, вся   дрожа.      

Но вот тропинка круто свернула, и Мириам остановилась как   вкопанная. Со страхом смотрела в широкий просвет меж сосен и в первые мгновенья   ничего не могла разобрать: сумрак поглотил все краски. Потом она увидела свой   куст.      

Она охнула, кинулась к нему.      

Куст стоял, не шелохнувшись. Высокий, раскидистый. Ветви его   протянулись над боярышником. Длинные гибкие ветки, щедро усыпанные сверкающими   во тьме крупными белыми звездами, частой завесой опустились до самой травы.   Бутоны, словно выточенные из слоновой кости, и широко раскрывшиеся звезды   цветов мерцали среди темной листвы, ветвей и трав. Пол и Мириам стояли плечо к   плечу и молча смотрели. Миг за мигом казалось, из темноты выступают еще и еще   цветы, и словно от этих светочей что-то разгоралось в душах юноши и девушки.   Сумерки клубились вокруг них, точно дым, но сияние цветов все равно не гасло.      

Пол заглянул в глаза Мириам. Она была бледна, вся в ожидании   чуда, рот приоткрыт, черные глаза устремлены на него. Его взгляд, казалось,   проникал в самую душу ее существа. И душа трепетала. Вот оно общение, которого   она жаждала. Пол отвернулся, словно испытывал боль. Опять повернулся к кусту.      

— Они порхают будто бабочки и отряхиваются, —   сказал он.      

Мириам посмотрела на цветы. Они были белые, одни скромно,   благочестиво полузакрытые, другие самозабвенно распахнутые. Куст темный, будто   тень. Мириам невольно протянула руку к цветам; подошла, благоговейно   дотронулась.      

— Пойдем, — сказал Пол.      

В воздухе стоял прохладный аромат бледных цветов — чистый,   девственный аромат. Отчего-то Полу стало тревожно, показалось, будто он узник.   Они шли в молчании.      

— До воскресенья, — негромко сказал Пол и свернул   к дому; Мириам медленно пошла своей дорогой, чувствуя, что душа радуется   благочестивости этой ночи. Пол, спотыкаясь, брел по тропинке. И как только он   вышел из лесу на открытый луг, где можно было дышать, кинулся бежать со всех   ног. Будто восхитительное исступленье поднялось в нем.      

Всякий раз, как он гулял с Мириам и задерживался допоздна,   он знал, его мать волнуется и сердится на него, а почему, не понимал. Он вошел   в дом, кинул кепку, а мать посмотрела на часы. До прихода сына она сидела в   раздумье, глаза быстро уставали читать. Она чувствовала, эта девушка уводит от   нее Пола. И не любила Мириам. «Девчонка из тех, кто высасывает душу мужчины до   донышка, вконец его опустошит, — думалось ей, — а он-то простофиля,   как раз и позволит себя проглотить. Не даст она ему стать зрелым мужчиной,   нипочем не даст». Так что пока Пол бродил с Мириам, миссис Морел все больше себя   взвинчивала.      

Она посмотрела на часы и сказала холодно, устало:      

— Ты нынче вечером далеко ходил.      

Душа его, согретая и распахнувшаяся от встречи с Мириам,   съежилась.      

— Ты, верно, успел побывать у нее дома, —   продолжала мать.      

Полу не хотелось отвечать. Миссис Морел бросила на него   быстрый взгляд, увидела, что волосы у него на лбу влажные от спешки, увидела,   что он обижен и по обыкновению сердито хмурится.      

— Наверно, она уж очень обворожительна, то-то ты не мог   с ней расстаться, в такой поздний час тащился за нею восемь миль.      

Он разрывался между еще не рассеявшимися чарами прогулки с   Мириам и сознанием, что мать волнуется. Решил было молчать, не отвечать ни   слова. Но не смог ожесточиться в сердце своем и пренебречь матерью.      

— Я и правда люблю с ней разговаривать, — с   досадой ответил он.      

— А больше тебе разговаривать не с кем?      

— Гулял бы я с Эдгаром, ты бы слова не сказала.      

— Сказала бы, и ты это знаешь. Знаешь, что с кем бы ты   ни пошел, я скажу — после того, как ты ездил в Ноттингем, в такой поздний час   это для тебя слишком далеко. И потом, — в голосе ее вдруг вспыхнули гнев и   презренье, — это отвратительно… ухаживанья парней и девиц.      

— Никакое это не ухаживанье! — крикнул Пол.      

— Не знаю, как еще ты это называешь.      

— Не ухаживанье это! Думаешь, мы крутим любовь и все   такое? Мы просто разговариваем.      

— Невесть до какого часу и в какой дали, —   съязвила она в ответ.      

Сердито, рывком Пол схватился расшнуровывать башмаки.      

— Отчего ты так злишься? — спросил он. —   Просто ты ее невзлюбила.      

— Вовсе не невзлюбила. Просто мне не нравится, когда   дети увиваются друг за другом, и никогда не нравилось.      

— Но ты же не против, когда Энни уходит с Джимом   Ингером.      

— Они разумнее вас обоих.      

— Почему?      

— Наша Энни не из этих, кто себе на уме.      

Пол не понял, что она имела в виду. Но лицо у матери было   усталое. После смерти Уильяма она так и не оправилась, и глаза стали болеть.      

— Знаешь, — сказал он, — на природе так   славно. Мистер Слит справлялся о тебе. Сказал, он по тебе соскучился. Тебе   немножко лучше?      

— Мне надо было уже давным-давно лежать в   постели, — ответила она.      

— Да что ты, мама, сама знаешь, ты бы не легла раньше   четверти одиннадцатого.      

— Еще как легла бы!      

— Ну, мамочка, когда ты мной недовольна, ты чего только   не наговоришь!      

Он поцеловал ее в лоб, так хорошо знакомый: глубокие морщины   меж бровей, зачесанные назад красивые седеющие волосы, что гордо обрамляют   виски. Поцеловав мать, он не сразу снял руку с ее плеча. Потом медленно пошел   ложиться. Он уже не помнил про Мириам, видел только зачесанные кверху седеющие   волосы над высоким лбом матери. Странно, почему она уязвлена.      

При следующей встрече с Мириам он сказал:      

— Не давай мне сегодня задерживаться… не поздней, чем   до десяти. Моя мама так из-за этого расстраивается.      

Мириам задумчиво опустила голову. Спросила:      

— Почему она расстраивается?      

— Она говорит, когда мне рано вставать, я не должен   возвращаться поздно.      

— Хорошо, — довольно спокойно, лишь чуть   насмешливо сказала Мириам.      

Пол обиделся. Но опять задержался допоздна.      

Ни Пол, ни Мириам не признали бы, что между ними какая-то   там любовь. Для подобной сентиментальности он считал себя слишком   здравомыслящим, а она себя — слишком возвышенной. Оба они взрослели с   опозданием, и психологическое созревание намного отставало даже от физического.   Мириам, как и ее мать, была сверх меры чувствительна. Малейшая вульгарность   отталкивала ее, коробила до боли. Братья были неотесанны, но на язык не грубы.   Дела фермы все мужчины обсуждали вне стен дома. Однако, быть может, из-за   постоянных рождений и зачатий, которые естественны на каждой ферме, Мириам   относилась к этому с особой настороженностью, и малейший намек на возможность   подобных отношений леденил ей кровь, вызывал чуть ли не отвращенье. Пол перенял   это у нее, и их близость была совершенно невинная, лишенная живых красок жизни.   Упомянуть, что кобыла вот-вот ожеребится, и в мысль не приходило.      

В девятнадцать лет Пол зарабатывал всего двадцать шиллингов,   но был счастлив. Занятия живописью шли хорошо, и вообще жилось неплохо. В   Страстную пятницу он затеял прогулку в Хемлок-стоун. Пошли трое его сверстников,   а еще Энни и Артур, Мириам и Джеффри. Артур был учеником электрика в   Ноттингеме, но праздник проводил дома. Морел, как обычно, спозаранку был на   ногах и, посвистывая, пилил во дворе. В семь часов семья услышала, что он   накупил горячих булочек с изображением креста по три пенни за штуку; он   превесело болтал с девочкой, которая их принесла, и называл ее «милочка». Он   отослал нескольких мальчишек, предлагавших еще булочки, объясняя, что их   «обошла» девочка. Потом поднялась миссис Морел, и семья вразброд потянулась   вниз. Какая же это роскошь для каждого вот так, посреди недели, поваляться в   постели и встать поздней обычного. Пол и Артур до завтрака читали и завтракали,   не умывшись, без курток. Еще одна праздничная роскошь. В комнате тепло. И   никаких забот и тревог. В доме ощущался достаток.      

Пока сыновья читали, миссис Морел прошла в сад. Они теперь   жили в другом доме, старом, недалеко от их прежнего на Скарджил-стрит, откуда   съехали вскоре после смерти Уильяма. И тотчас из сада раздался крик:      

— Пол, Пол! Иди сюда, смотри!      

То был голос матери. Он отбросил книгу и вышел. Сад был   длинный, протянулся до поля. День стоял серый, холодный, со стороны Дербишира   дул резкий ветер. За полем беспорядочно громоздились крыши Бествуда, а над всем   этим возвышалась церковь и шпиль церкви конгрегационалистов. А еще дальше леса   и холмы, до смутно сереющих на горизонте вершин Пеннинских гор. Пол посмотрел в   сад, поискал глазами мать. Вот над молодыми кустами смородины показалась ее   голова.      

— Иди сюда! — позвала она.      

— Зачем? — отозвался он.      

— Подойди, увидишь.      

Она пришла посмотреть на почки на кустах смородины. Пол   направился к ней.      

— Подумать только, ведь я могла никогда их не   увидеть! — сказала она.      

Сын подошел. Под забором, на маленькой клумбе, Перепутались   жалкие листочки, какие всегда тянутся из молодых луковиц, и тут же цвели три   пролески. Миссис Морел показала Полу на густо-синие цветы.      

— Ты только посмотри на них! — воскликнула   она. — Я глядела на почки смородины, а потом говорю себе: «Что-то там   такое синее, может, пакет от сахара?», и вот видишь! Пакет от сахара! Три   пролески, и такие красавицы! Но откуда они тут взялись?      

— Не знаю, — сказал Пол.      

— Но это же просто чудо! Я-то думала, что знаю в этом   саду каждую былинку и каждую сорную травку. А как они хорошо тут пристроились,   правда? Видишь, крыжовенный куст их прикрывает. Ничто их не повредило, не   тронуло!      

Пол присел на корточки, повернул маленькие синие   колокольчики.      

— Какой чудесный синий цвет! — сказал он.      

— Еще бы! — воскликнула миссис Морел. —   Наверно, они родом из Швейцарии, говорят, там цветы чудесные. Представляешь,   каковы они среди снега! Но откуда они тут взялись? Неужели их занесло ветром?      

И тут Пол вспомнил, что высадил однажды в этом месте горсть   жалких луковичек.      

— И ничего мне не сказал.      

— Нет, я думал, подожду, может, расцветут.      

— Вот видишь, что получилось! Вдруг бы я их не   заметила. И ведь у меня в саду никогда в жизни не росла пролеска.      

Миссис Морел была в восторге, просто ликовала. Сад всегда   дарил ей радость. Пол был счастлив за мать, наконец-то она живет в доме, где   сад протянулся до самого поля. Каждое утро, после завтрака, она выходила и с   удовольствием там бродила. Она и вправду знала там каждую былинку и каждую   сорную травку.      

Все готовы были отправиться на прогулку. Запаслись едой, и   веселая, радостная компания двинулась в путь. У мельницы они перегнулись через   стену, с одного конца желоба, по которому мчался поток, бросили в воду листок   бумаги и увидели, как его вынесло с другого конца. На станции Эллинг они   постояли на пешеходном мостике, перекинутом через пути, полюбовались холодным   мерцаньем металла.      

— Вы бы видели, как в половине шестого здесь проносится   Летучий шотландец! — сказал Леонард, у которого отец был   стрелочником. — Ого, как трубит!      

И все посмотрели на рельсы — в сторону Лондона, потом в   сторону Шотландии, и всех словно коснулось дыхание этих двух сказочных краев.      

В Илкестоне перед пивными толпились углекопы, в ожидании   когда откроются двери. Тут повсюду царили безделье и праздность. Над   Стентон-гейтским литейным цехом вспыхивало пламя. Что ни попадалось на глаза,   вызывало в компании Пола споры и разговоры. В Трауэлле они вернулись из   графства Дербишир в Ноттингемшир. К Хемлок-стоуну подошли в час обеда. На поле   полно было народу из Ноттингема и Илкестона.      

Они ожидали увидеть древний и величественный памятник. А   оказалось, просто кривой и кособокий обломок скалы, что-то вроде гнилого гриба,   одиноко торчит на краю поля. Леонард и Дик сразу принялись вырезать на старом   красном песчанике свои инициалы «Л.У.» и «Р.П.», но Пол удержался, он читал в   газете язвительные замечания о любителях вырезать свои имена, не умеющих найти   иной путь в бессмертие. Потом вся мужская часть компании полезла на скалу,   чтобы сверху обозреть окрестности.      

Внизу, на поле, повсюду закусывали или веселились фабричные   парни и девушки. Дальше виден был сад старого поместья. Его окружала живая   изгородь из тиса, по краям газона густо росли желтые крокусы.      

— Смотри, — сказал Пол, обращаясь к Мириам. —   Какой покой в этом саду!      

Она увидела темные тисы и золотые крокусы и с благодарностью   подняла глаза на Пола. В окружении всех остальных он, казалось, не принадлежал   ей, он был сейчас другой, — не тот ее Пол, который понимал малейшее   движение сокровенных глубин ее души, но незнакомец, кто разговаривает на чужом   ей языке. Как это больно, даже перестаешь замечать, что тебя окружает. Но вот   он вновь к ней вернулся, отбросив свое иное, менее значительное, как ей   казалось, «я», и она опять ожила. Ведь он попросил ее посмотреть на этот сад,   захотел восстановить их близость. Недовольная происходящим на поле, Мириам   повернулась к тихому газону, окруженному густо растущими замкнутыми крокусами.   И ощутила покой, чуть ли не блаженство. Будто они с Полом очутились совсем одни   в этом саду.      

Потом он опять ее оставил и присоединился к остальным. Скоро   отправились домой. Мириам одиноко плелась позади всех. Она не вписывалась в эту   компанию; очень редко у нее завязывалось с кем-либо хоть подобие дружбы —   единственным ее другом, товарищем, возлюбленным была Природа. Она видела, как   устало садится солнце. В темнеющих, холодных живых изгородях кое-где виднелись   красные листья. Она задерживалась и собирала их с нежностью, со страстью.   Кончики пальцев, движимые любовью, поглаживали их, страсть, заполнившая сердце,   их грела.      

И вдруг Мириам осознала, что она одна на незнакомой дороге,   и заторопилась. За поворотом она увидела Пола; он склонился над чем-то в   сосредоточенном, упорном, терпеливом и, кажется, безнадежном раздумье. Мириам   замешкалась, присматриваясь.      

Пол все стоял посреди дороги, чем-то поглощенный. Позади   него яркий солнечный луч, прорезавший обесцвеченный серый вечер, казалось,   выхватил его темный силуэт. Он стоял гибкий и собранный, и заходящее солнце   словно подарило его ей. Острой болью поразило Мириам внезапное прозрение — ей   суждено его полюбить. И она постигла его, постигла в нем редкое богатство,   постигла его одиночество. Трепеща, будто при некоем «благовещении», она   медленно пошла к нему.      

Он наконец поднял глаза.      

— Как? — воскликнул он с благодарностью, — ты   меня ждала!      

В глазах его залегла глубокая тень.      

— Что случилось? — спросила она.      

— Вот, пружина сломана, — и он показал, где   поврежден его зонтик.      

Мгновенно, пристыженная, она поняла, что зонтик сломал не   он, виноват ее брат Джеффри.      

— Это ведь просто старый зонтик, правда? — спросила   она.      

Странно, почему он, который обычно не расстраивался из-за   пустяков, делает сейчас из мухи слона.      

— Но это был зонтик Уильяма, и мама непременно   узнает, — негромко сказал он, все еще терпеливо стараясь починить зонтик.      

Его слова пронзили Мириам. Да, значит, правильно она его   понимает! Она посмотрела на него. Но ощутила его сдержанность и не посмела его   утешать, не решилась даже мягко заговорить.      

— Пойдем, — сказал Пол. — Ничего у меня не   получается. — И они молча пошли по дороге.      

В тот же вечер они прогуливались под деревьями у Нижнего   луга. Пол заговорил лихорадочно, будто пытался убедить самого себя.      

— Знаешь, — с трудом произнес он, — если   любишь кого-то, то и он любит.      

— Да, — отвечала Мириам. — Так мне мама   говорила, когда я была маленькая: «Любовь порождает любовь».      

— Вот и по-моему, что-то в этом роде непременно должно   быть.      

— Надеюсь, — сказала она. — Ведь если не так,   любовь могла бы стать просто пыткой.      

— Да, но так и есть… по крайней мере для большинства   людей, — сказал Пол.      

И Мириам, подумав, что он успокоился, почувствовала свою   силу. Ту неожиданную встречу с ним на дороге она всегда считала откровением. А   этот разговор запечатлелся в ее душе слово в слово, точно некий закон.      

Теперь она была за него и для него. Когда примерно в эту   пору он задел честь семейства Ливерсов какими-то высокомерно-обидными словами,   она вступилась за него, уверенная, что он прав. И в эту пору ей снились про   него сны, живые, незабываемые. Позднее сны эти повторились, но стали   психологически утонченней.      

В пасхальный понедельник та же самая компания отправилась на   экскурсию в замок Уингфелд. Среди суеты праздничной толпы, взбудораженная, в   спешке Мириам села в Сизли-бридж в поезд. Сошли они с поезда в Олфретоне. Пол с   любопытством присматривался к улице и углекопам с собаками. Тут обитало новое   племя шахтеров. Мириам пришла в себя, только когда компания остановилась у   церкви. У входа они оробели — как бы из-за сумок с едой их не выставили. Первым   вошел тощий забавник Леонард; Пол, который предпочел бы умереть, только бы его   не выгнали, вошел последним. По случаю Пасхи церковь была в праздничном   убранстве. Казалось, в купели растут сотни белых нарциссов. Неяркий,   разноцветный свет вливался в окна, и воздух трепетал, насыщенный нежным   ароматом лилий и нарциссов. Все это согрело душу Мириам. Пол опасался, как бы   не сделать что-нибудь неподобающее: он проникся царящим здесь духом. Мириам   повернулась к нему. Он ответил-ей взглядом. Сейчас они были едины. Он не   решился пройти ближе к алтарю. И любо ей это было. В молитве рядом с ним душа   ее расцветала. Для Пола скудно освещенные храмы всегда были исполнены   таинственного очарования. Весь скрытый в нем мистицизм трепетно пробуждался.   Мириам невольно подалась к нему. И вместе они молились.      

Она почти не разговаривала с другими спутниками. В разговоре   с ней они сразу терялись. И она почти все время молчала.      

Когда компания взобралась по крутой тропе к замку, уже   перевалило за полдень. Под необыкновенно теплыми живительными лучами солнца все   источало нежный свет. Раскрылись фиалки и чистотел. Всех захлестнула радость.   Поблескивающая листва пышно разросшегося плюща, бледно-серые крепостные стены,   мягкие очертания всего, что окружало развалины, были великолепны.      

Замок сложен из твердого, светло-серого камня, наружные   стены глухие, невозмутимые. Самые юные шумно выражали свой восторг. Их охватило   беспокойство, чуть ли не страх, как бы их не лишили счастья все тут разведать.   В первом внутреннем дворе, окруженные высокими, кое-где разрушенными стенами,   стояли повозки, оглобли праздно лежали на земле, ободья колес сверкали   красно-золотой ржавчиной. И тихо было, ни звука.      

Все торопливо заплатили по шестипенсовику и несмело прошли   через красивую, безупречных очертаний арку в следующий внутренний двор. Они   робели. Здесь, где некогда была зала, среди каменных плит пола расцветал   боярышник. В тени, в стенах вокруг — таинственные расщелины и провалы,   разрушенные комнаты.      

Перекусив, опять отправились осматривать развалины. На этот   раз пошли и девушки, и мужская часть компании исполняла роль проводников и   экскурсоводов. В углу стояла высокая башня, казалось, готовая обрушиться, в   которой, по слухам, была заключена королева Шотландии Мария.      

— Подумать только, что тут ходила королева! —   негромко сказала Мириам, поднимаясь по разбитым ступеням.      

— Если только могла взобраться, — сказал   Пол, — у нее же наверняка был отчаянный ревматизм. С ней наверняка   обращались гнусно.      

— По-твоему, она этого не заслужила? — спросила   Мириам.      

— По-моему, нет. Просто она была неугомонная.      

Они поднимались выше по винтовой лестнице. Крепкий ветер   задувал в бойницы и внутри устремлялся вверх по пролету, надувал, точно шар,   юбки Мириам, она смущалась, но вот Пол ухватил юбку за кайму и стал ее   придерживать. Сделал он это совсем просто, как если бы поднял ее перчатку. И   это запомнилось ей навсегда.      

Старый, красивый плющ густо увил разрушенный верх башни.   Здесь было и немало холодных, бледных бутонов желтофиолей. Мириам хотела   перегнуться, сорвать ветку плюща, но Пол ей не позволил. Вместо этого ей   пришлось ждать у него за спиной, а он срывал их по одной веточке и, как истый   рыцарь, по одной протягивал ей. Казалось, башня раскачивается под ветром. Внизу   расстилались сельские дали — мили и мили лесов, — но и проблески пастбищ.      

Подземелье замка было очень хорошо и прекрасно сохранилось.   Пол делал набросок, Мириам стояла рядом. Ей думалось о Марии Шотландской, что   не умела понять постигшего ее несчастья и упорно, безнадежно всматривалась в   даль, за холмы, откуда не приходила помощь, или сидела здесь, в подземелье, и   слушала слова о Боге, такие же холодные, как этот склеп.      

Они весело пустились в обратный путь, оглядываясь на свой   любимый замок, что стоял на холме такой большой и красивый.      

— Представь, если бы ты здесь жила, — сказал Пол.      

— Если бы!      

— Вот славно было бы тебя навещать!      

Сейчас они шли по пустынной местности, среди скал. Пол так   любил эти места, а Мириам они казались чужими, хотя отсюда до дому было всего   десять миль. Все шли вразброд. Когда по тропе, где под лучами солнца   поблескивали несчетные песчинки, пересекали большой, отлого спускавшийся в   низину луг, Пол продел пальцы под шнурки ее дорожной сумки, и тотчас Мириам   почувствовала, что сзади Энни не спускает с них ревнивых глаз. Но луг омыт был   солнечным сиянием, тропинка сверкала, будто усыпанная алмазами, и так редко Пол   подавал ей хоть какой-то знак. Пальцы Мириам замерли на шнурках сумки, ощущая   прикосновение его пальцев; и мир вокруг был несказанно прекрасен.      

Наконец дошли до рассыпавшихся по склонам холма серых   домиков селения Крик. За ним возвышалась знаменитая вершина, которую Полу было   видно из сада Морелов. Компания взбиралась все выше. Вокруг и внизу раскинулись   широкие просторы. Парням не терпелось добраться до вершины. Ее венчал круглый   бугор, половина которого была уже снесена, а на нем расположилась прочная   приземистая древняя башня, с которой в старину передавали сигналы в низинные   земли, — в Ноттингемшир и Лестершир.      

Там наверху, на незащищенном пятачке, ветер дул с такой   силой, что устоять можно было только если он пригвождал тебя к стене башни. У   самых ног почти отвесно спускалась стена карьера, из которого добывали   известняк. Внизу там и сям вставали холмы, ютились крохотные селения — Мэтлок,   Эмбергейт, Каменный Мидлтон. Парням непременно хотелось высмотреть Бествудскую   церковь далеко слева, в краю, застроенном погуще. Досада брала, что кажется,   будто она стоит на ровном месте. Видно было, как холмы Дербишира переходят в   однообразие Центральных графств, простирающихся на юг.      

Мириам страшилась ветра, но парни им наслаждались. Миля за   милей они шагали к Уэтстендуэллу. Все припасы были съедены, путники изрядно   проголодались, а денег на обратную дорогу осталось в обрез. Но они ухитрились   разжиться булкой и пирогом со смородиной, складными ножами разрезали то и   другое на куски и, сидя на ограде подле моста, смотрели, как несется мимо   сверкающий деруэнтский экспресс, как на пути из Мэтлока повозки останавливаются   у постоялого двора.      

Пол побледнел от усталости. Весь день он был в ответе за всю   компанию, и теперь силы его оставили. Мириам понимала это, держалась рядом, и   он доверился ей.      

Им пришлось час прождать на станции в Эмбергейте. Поезда   прибывали, переполненные экскурсантами, которые возвращались в Манчестер,   Бирмингем и Лондон.      

— Мы вполне могли бы съездить и туда… дома вполне могут   подумать, что мы уехали так далеко, — сказал Пол.      

Вернулись они довольно поздно. Мириам шла домой с Джеффри,   смотрела, как большая, красная, затуманенная, поднимается луна. Она   чувствовала, что-то в ней свершилось.      

Ее старшая сестра, Агата, была учительницей. Девушки   враждовали друг с другом. Мириам считала Агату суетной. Притом ей самой   хотелось быть учительницей.      

Однажды в субботу после полудня Агата и Мириам одевались у   себя наверху. Их комната помещалась над конюшней. Она была невелика, с низким   потолком и голыми стенами. Мириам повесила на стену репродукцию картины   Веронезе «Святая Екатерина». Она любила эту святую, что задумалась, сидя у   окна. В их комнате окна были слишком малы, не посидишь. Но над окном, выходящим   в сад, вился дикий виноград и жимолость, и из него видны были верхушки дубов во   дворе, а маленькое окошко в противоположной стене, размером с носовой платок,   глядело на восток, на зарю, занимающуюся над милыми сердцу Мириам округлыми   холмами.      

Сестры почти не разговаривали друг с другом. Агата,   светловолосая, маленькая и решительная, взбунтовалась против духа, которым   проникнут был дом Ливерсов, против заповеди «подставь другую щеку». Она теперь   вышла в мир, на путь к независимости. И утверждала житейские ценности —   наружность, умение себя вести, положение в обществе, все то, чему Мириам не   придавала значения.      

Когда ждали Пола, обеим девушкам нравилось сидеть у себя, а   не на глазах у домашних. Приятней было сбежать по лестнице, отворить дверь   внизу и увидеть, как он их поджидает. Мириам стояла и с трудом надевала через   голову подаренные им четки. Четки запутались в тонких волосах. Но вот наконец   они надеты и деревянные красно-коричневые бусины хорошо смотрятся на ее свежей   загорелой шейке. Внешне она уже вполне взрослая, женственная и лицом очень   хороша. Но в зеркальце, висевшем на побеленной стене, она видела себя лишь по   частям. Агата купила еще одно зеркальце и приспособила его как ей было удобно.   Мириам стояла у окна. Вдруг она услыхала хорошо знакомое позвякиванье цепочки и   увидела, как Пол распахнул ворота и вкатил во двор свой велосипед. Увидела, что   он смотрит на дом, и отпрянула от окна. Он шел небрежной походкой, и велосипед   двигался рядом, будто живое существо.      

— Пол пришел! — воскликнула Мириам.      

— А ты рада, — язвительно заметила Агата.      

Мириам замерла в удивлении и замешательстве.      

— А ты разве нет? — спросила она.      

— Рада, но я не собираюсь ему это показывать, пускай не   думает, будто он мне нужен.      

Мириам была ошарашена. Потом услышала, как Пол ставит   велосипед в конюшне под ними и заговаривает с Джимми, дряхлым конягой, который   прежде работал в шахте.      

— Ну, Джимми, как живешь-можешь, дружище? Знай, болеешь   и нос повесил, а? Стыд и срам, старина, стыд и срам.      

Мириам слышала, как заскользила веревка, когда в ответ на   ласку Пола конь поднял голову. До чего любила она слушать его, когда ему   казалось, никто кроме лошади его не слышит. Но в ее раю притаилась змея. Мириам   старательно разбиралась в себе, стараясь понять, нужен ли ей Пол Морел. Она   чувствовала, что, если нужен, есть в этом что-то постыдное. В душе все   перепуталось, было боязно, что он и вправду ей нужен. И она строго осудила   себя. А потом ее пронзил прежде неведомый стыд. И она внутренне сжалась, точно   под пыткой. Нужен ли ей Пол Морел, и понял ли он, что ей нужен? Какое   изощренное бесчестье! Ей казалось, душа ее вся корчится от позора.      

Агата оделась первая и сбежала вниз. Мириам слышала, как   весело она поздоровалась с гостем, ясно представилось, как под стать веселому   тону блестят серые сестрины глаза. Она, Мириам, не посмела бы поздороваться так   самоуверенно. Однако вот она стоит, обвиняя себя в том, что Пол ей желанен,   прикованная к этому позорному столбу. Горько озадаченная, она преклонила колени   и стала молиться.      

— О Господи, не дай мне любить Пола Морела. Удержи меня   от любви к нему, если мне не следует его любить.      

Что-то странное в этой молитве остановило ее. Она подняла   голову и задумалась. Что ж плохого в том, что она его любит? Любовь — дар   Божий. И однако, она стыдится этого дара. А все из-за него, из-за Пола Морела.   Но ведь он тут ни при чем, это ее дело, ее и Господа. Ей дано стать жертвой. Но   это Господь принес ее в жертву, а не Пол Морел и не она сама. Несколько минут   спустя она опять спрятала голову в подушку.      

— Но, Господи, — взмолилась она, — если воля   Твоя, чтоб и его любила, сделай так, чтоб я его любила… как любил Христос,   который умер во имя душ человеческих. Сделай так, чтобы я любила его щедро,   потому что он сын Твой.      

Еще некоторое время она стояла на коленях, не шевелясь,   глубоко взволнованная, ее черные волосы рассыпались по красным и расшитым лавандовыми   веточками квадратам лоскутного одеяла. Как всегда, она погрузилась в молитву   всем своим существом. И в слиянии с сыном Божиим, принесенным в жертву, она   впала в экстаз самопожертвования, который столь многим душам человеческим   дарует глубочайшее блаженство.      

Когда Мириам сошла вниз, Пол, откинувшись в кресле,   нетерпеливо протягивал Агате картинку, которую принес ей показать, а она   смотрела пренебрежительно. Мириам глянула на них обоих, и их легкомысленное   настроение ее оттолкнуло. Она прошла в гостиную, захотелось побыть в   одиночестве.      

Только за чаем смогла она заговорить с Полом, но держалась   отчужденно, и он подумал, что обидел ее.      

Мириам не стала больше ходить каждый четверг в Бествудскую   библиотеку. Перед тем она всю весну заходила за Полом, но множество пустяковых   случаев и мелких оскорблений со стороны его родных заставили ее понять, как они   к ней относятся, и она решила больше не ходить. И вот однажды вечером она   объявила Полу, что не станет за ним заходить по четвергам.      

— Почему? — резко спросил он.      

— Нипочему. Просто лучше не заходить.      

— Прекрасно.      

— Но… — она замялась, — если ты захочешь меня   встречать, мы все равно можем ходить вместе.      

— Где встречать?      

— Где-нибудь… где хочешь.      

— Где попало я не буду тебя встречать. Не понимаю,   почему тебе и дальше не заходить за мной. А раз ты не хочешь, я не стану тебя   встречать.      

И вот с вечерами по четвергам, которыми оба они так   дорожили, покончено. Теперь в эти вечера он рисовал. Поняв, как обернулось   дело, миссис Морел только фыркнула, очень довольная.      

Пол не желал признавать, что у них с Мириам любовь. Их   близость была чересчур отвлеченной, чересчур явно связывала только души, вся —   размышление и утомительные попытки осознать, что же за ней кроется, и Пол видел   в ней лишь платоническую дружбу. Он упорно отрицал, что между ними есть что-то   кроме дружбы. Мириам молчала или кротко соглашалась. Глуп он был и не понимал,   что с ним происходит: по молчаливому согласию они пропускали мимо ушей   замечания и намеки окружающих.      

— Мы не любовники, мы друзья, — говорил он   Мириам. — Мы-то это знаем. Пусть их болтают. Какая разница, кто что   скажет?      

Иногда, гуляя с Полом, Мириам робко брала его под руку. Но   его всегда это сердило, и она это знала. В душе его начиналась жестокая борьба.   Рядом с Мириам он всегда высоко парил в мире отвлеченностей, и естественный жар   любви преображался в поток возвышенных мыслей. Именно этого и хотела Мириам.   Если он бывал весел и, как она считала, легкомыслен, она ждала, когда он вновь   вернется к ней, когда вновь изменится и, хмурясь, вновь вступит в борьбу с   собственной душой в страстной жажде обрести понимание. И в этой страстной жажде   понимания их души были близки; тут он весь принадлежал ей. Но прежде должен был   перенестись в мир отвлеченных рассуждений.      

И тогда, если она брала его под руку, ему бывало мучительно.   Казалось, сознание его раскалывается. Место, где она касалась его, горело. В   нем шла междоусобная война, и оттого он становился жесток с Мириам.      

Однажды вечером в разгар лета Мириам зашла к Морелам,   разгоряченная от подъема в гору. Пол был один в кухне; слышно было, как наверху   ходит его мать.      

— Пойдем посмотрим на душистый горошек, — сказал   он девушке.      

Они вышли в сад. Небо за поселком и церковью было   оранжево-красным, и цветник залит таинственным теплым светом, в котором обретал   значительность каждый листок. Пол прошел вдоль прелестного, высаженного в ряд   душистого горошка, срывал то один цветок, то другой, все кремовые и   нежно-голубые. Мириам шла за ним следом, вдыхая их аромат. Цветы обладали   необычайной властью над ней, и ей чудилось, она должна вобрать их в себя. Когда   она склонялась к цветку и вдыхала его аромат, можно было подумать, будто цветок   и она любовники. Пол ненавидел ее за это. Она выставляла напоказ что-то слишком   сокровенное.      

Он набрал большой букет, и они вернулись в дом. Он на миг   прислушался к неспешным шагам матери наверху, потом сказал:      

— Поди-ка сюда, я хочу приколоть их тебе.      

Он прикладывал по два-три цветка к ее платью на груди и   отходил посмотреть, как это выглядит.      

— Знаешь, — сказал он, вынув зажатую в губах   булавку, — женщина всегда должна прикалывать себе цветы перед зеркалом.      

Мириам засмеялась. По ее мнению, цветы надо прикалывать к   платью небрежно, как придется. То, что Пол так старательно прилаживал ей цветы   на платье, просто чудачество.      

Он даже немного обиделся, что она засмеялась.      

— Некоторые женщины так и делают… те, кто выглядит   прилично, — сказал он.      

Мириам опять засмеялась, да невесело — мало радости, что он   равняет тебя с другими женщинами. Услышь она такие слова от любого другого   мужчины, она бы и внимания не обратила. Но услышать их от него было больно.      

Он уже почти кончил прикалывать ей цветы и тут услыхал на   лестнице шаги матери. Он поспешно вколол последнюю булавку и отвернулся.      

— Не говори маме, — сказал он.      

Мириам взяла свои книги и стояла в дверях, с огорчением   глядя на великолепный закат. И подумала, что не станет она больше заходить к   Полу.      

— Добрый вечер, миссис Морел, — почтительно   сказала она. Прозвучало это так, будто она не чувствовала себя вправе быть   здесь.      

— А, это ты, Мириам? — суховато отозвалась миссис   Морел.      

Но Пол настаивал, чтобы все относились благосклонно к его   дружбе с Мириам, и миссис Морел была слишком умна, чтобы открыто показать свою   неприязнь.      

Лишь когда Полу исполнилось двадцать, Морелы смогли   позволить себе в праздники куда-то съездить. За время замужества миссис Морел   никуда не ездила на праздники, кроме как повидаться с сестрой. Теперь наконец   Пол накопил достаточно денег, и все Морелы решили поехать. Собралась большая   компания: несколько подружек Энни, один приятель Пола, молодой человек, который   служил там, где прежде служил Уильям, и Мириам.      

Было много волнений с заказом комнат. Пол и миссис Морел без   конца это обсуждали. Молодежь хотела снять меблированный коттедж на две недели.   Мать полагала, что хватит и одной недели, но Пол настоял на двух.      

Наконец был получен ответ из Мейблторпа, где подходящий   коттедж сдавался за тридцать шиллингов в неделю. Восторгам не было предела. Пол   безмерно радовался за мать. Теперь она по-настоящему отдохнет. Вечером они   сидели вдвоем и представляли, как все будет. Вошли Энни, Леонард, Элис и Китти.   Все бурно ликовали и предвкушали будущие каникулы. Пол поделился новостью с   Мириам. Она словно и обрадовалась и призадумалась. А дом Морелов звенел от   веселого волнения.      

Отправлялись они в субботу утром семичасовым поездом. Пол   предложил, чтобы Мириам переночевала у них, ведь иначе ей придется из такой   дали идти пешком. Она пришла к ужину. В предвкушении отъезда даже Мириам   встретили тепло. Но через считанные минуты семейство напряженно замкнулось. Пол   загодя нашел стихотворение Джин Инджилоу, в котором упоминался Мейблторп, и   решил прочесть его Мириам. Прежде он бы нипочем не позволил себе такую   сентиментальность — читать стихи своим домашним. Но сейчас они снизошли до него   и согласились послушать. Мириам сидела на диване, поглощенная Полом. При   встречах она, казалось, всегда была поглощена им, всецело ему предавалась.   Миссис Морел ревниво сидела на своем привычном месте. Она тоже собиралась   послушать. Даже Энни и отец присутствовали, Морел склонил голову набок, так   иной слушает проповедь, сознавая всю важность происходящего. Пол уткнулся в   книгу. Тут собрались сейчас все те, кто был ему дорог. И миссис Морел и Энни   словно состязались с Мириам, а уж ей надо бы слушать лучше всех и завоевать его   благосклонность. Он был в ударе.      

— Но что это за «Невеста из Эндерби», которую должны   вызванивать колокола? — прервала его миссис Морел.      

— Это старинная мелодия, которую исполняли на   колоколах, предупреждая о наводнении. Наверно, Невеста из Эндерби утонула во   время наводнения, — ответил Пол.      

Он понятия не имел, что это на самом деле, но никогда бы не   пал так низко, чтобы признаться в этом своим женщинам. Они слушали и верили   ему. И он сам себе верил.      

— И люди знали, что означает эта мелодия? —   спросила мать.      

— Да, так же как шотландцы, когда слышали «Лесные   цветы»… сразу принимались бить в колокола, начиная с басов, вызванивали   тревогу.      

— Как же так? — сказала Энни. — Колокол   всегда звучит одинаково, как ни звони.      

— Но можно начать с басового колокола и кончить высоким   дзинь, дзинь, дзинь!      

И Пол прошелся по всей гамме. Все решили, что это ловко   придумано. Он и сам так решил. И, чуть обождав, продолжал читать стихи.      

Когда он кончил, миссис Морел недоуменно хмыкнула:      

— Нет, я бы предпочла, чтобы писатели сочиняли не так   печально.      

— А я не пойму, чегой-то они захотели утопиться, —   сказал Морел.      

Наступило молчание. Энни встала, чтобы убрать со стола.      

Мириам поднялась, хотела помочь с посудой.      

— Давай я помогу перемыть, — сказала она.      

— Ни за что! — воскликнула Энни. — Сядь.   Посуды всего ничего.      

И Мириам, которая не умела вести себя по-свойски и   настаивать на своем, опять села, начала вместе с Полом рассматривать книгу.      

Пол был главой их компании; отец для этого не годился. И   какие же он претерпел муки, опасаясь, как бы жестяной сундучок вместо   Мейблторпа не выгрузили в Фэрсби. И раздобыть повозку ему оказалось не под   силу. Это сделала его храбрая крошка мать.      

— Эй! — крикнула она какому-то дядьке. — Эй!      

Пол с Энни подошли последними, судорожно смеясь от неловкости.      

— Сколько станет доехать до коттеджа у ручья? —   спросила миссис Морел.      

— Два шиллинга.      

— Почему, разве это так далеко?      

— Не ближний свет.      

— Что-то не верится, — сказала она.      

Однако забралась в повозку. В эту старую колымагу набилось   восемь человек.      

— Видишь, — сказала миссис Морел, — с каждого   получается всего по три пенса, а будь это трамвай…      

Поехали. У каждого коттеджа, к которому они подъезжали,   миссис Морел восклицала:      

— Это он? Вот это он!      

Все сидели, затаив дыхание. Повозка проезжала мимо. И раздавался   общий вздох.      

— Слава Богу, что не эта уродина, — говорила   миссис Морел. — Меня прямо страх взял.      

Они ехали все дальше и дальше.      

Наконец спустились к дому, что стоял один при дороге над   дамбой. Чтобы попасть в сад, надо было пройти по мостику, и всех это привело в   неистовое волненье. Однако им понравился этот уединенный дом, к которому с   одной стороны подступал лиман, и равнинная ширь в белесых заплатах ячменя,   желтых — овса, золотистых — пшеницы и зеленых — овощей, что протянулась до   самого горизонта.      

Пол подсчитывал расходы. Они с матерью всем заправляли.   Общий расход — на помещение, еду и все прочее — был шестнадцать шиллингов в   неделю на человека. Поутру Пол с Леонардом пошли купаться. Морел раным-рано   вышел побродить.      

— Пол, — окликнула мать из спальни, — съешь   кусок хлеба с маслом.      

— Ладно, — ответил он.      

И когда вернулся, увидел, что мать во всем великолепии   восседает за накрытым к завтраку столом. Хозяйка дома оказалась молодая. Муж ее   был слепой, и она стирала на людей. Поэтому миссис Морел всегда сама мыла в   кухне посуду и стелила постели.      

— Но ведь ты говорила, ты дашь себе полный   отдых, — сказал Пол, — а сама трудишься.      

— Тружусь! — воскликнула она. — О чем ты   говоришь!      

Он любил ходить с ней через поля к поселку и к морю. Она   боялась ходить по дощатым мостикам, и он упрекнул — трусит как маленькая.   Вообще же он был ее верным рыцарем, словно не сын, а влюбленный.      

Мириам видела его совсем мало, разве что когда все остальные   уходили слушать местных певцов. Их песни казались Мириам нестерпимо глупыми,   так же думал и Пол и самодовольно проповедовал Энни, как бессмысленно их   слушать. Однако сам тоже знал все их песни и залихватски распевал их на   дорогах. И если ему доводилось их слушать, эта глупость ему очень даже   нравилась. Однако Энни он сказал:      

— Какая чепуха! В песнях нет никакого смысла. Их может   слушать только тот, у кого куриные мозги.      

А Мириам он как-то с презреньем сказал об Энни и остальных:      

— Они, наверно, у этих дурацких певцов.      

Странно было видеть, как поет эти песни Мириам. Твердый подбородок   круто вздернут, и, когда пела, она всегда напоминала Полу одного печального   ангела Ботичелли, даже если пела всего лишь:      

       

Приди, приди в аллею любви,      

Побудь со мною, поговори.      

       

Лишь когда он рисовал или вечером, когда остальные были у   певцов, он принадлежал ей. Не умолкая, он рассказывал ей о своей любви к   горизонталям: они, эти огромные плоскости неба и земли в Линкольншире, для него   символ, воплощенная вечность человеческой воли, так же как неизменно   повторяющиеся изогнутые норманнские своды церкви — символ настойчиво, рывками   продвигающейся все вперед и вперед, неведомо куда, упрямой человеческой души; в   противоположность перпендикулярным линиям и готическому своду, которые, по его   словам, рванулись в небо, изведали исступленный восторг и погрузились в   созерцание божества. Сам он, по его словам, норманнского склада, а Мириам —   готического. Она согласно кивнула даже и на это.      

Однажды вечером они с Полом пошли по широкому песчаному   берегу в сторону Теддлторпа. Длинные валы накатывали на берег и разбивались в   шипенье пены. Вечер выдался теплый. На песчаных просторах не было ни души,   только они двое, ни звука, только шумело море. Пол любил смотреть, как оно с   грохотом обрушивается на берег. Любил ощущать себя меж шумом моря и тишиной   песчаной глади. Рядом была Мириам. Все чувства обострялись. К дому повернули,   когда уже совсем стемнело. Путь домой шел через разрыв в дюнах, а потом по   заросшей травой дороге между двумя лиманами с морской водой. Вокруг было темно   и тихо. Из-за дюн доносился шепот моря. Пол и Мириам шли молча. Внезапно он   вздрогнул и остановился. Вся кровь его словно воспламенилась, он едва дышал.   Из-за кромки дюн на них уставилась огромная оранжевая луна. Пол замер, не сводя   с нее глаз.      

Мириам тоже увидела ее и ахнула.      

Пол все стоял, глядя на громадную красноватую луну, только   ее и было видно в необъятной тьме. Сердце его тяжело-стучало, даже руки свело.      

— Что это? — пробормотала Мириам, поджидая его.      

Он обернулся, посмотрел на нее. Лица ее, скрытого тенью   шляпы и обращенного к нему, он разглядеть не мог. Но она углубилась в себя. Она   была чуть испугана, глубоко взволнована и исполнена благоговения. То было ее   лучшее душевное состояние. Против него Пол был бессилен. Кровь бушевала у него   в груди, точно пламя. Но Мириам оставалась недосягаемой. Огонь опять и опять   вспыхивал в крови. Но странно, Мириам этого не замечала. Она ждала, что и он   исполнится благоговения. Все еще отрешенная, она все же смутно ощущала его   страсть и наконец в тревоге взглянула на него.      

— Что это? — опять пробормотала она.      

— Это луна, — нахмурясь, ответил Пол.      

— Да, — согласилась Мириам. — Какая красота,   правда?      

Теперь ей хотелось понять, что с ним творится. Кризис   миновал.      

А Пол сам не знал, что с ним. Он был еще так молод, а   близость их такая была отвлеченная, где ему было понять, что он жаждет изо всех   сил прижать ее к груди, чтобы утишить гнездящуюся там боль. Он страшился   Мириам. А стыд подавил сознание, что он мог желать ее, как мужчина желает   женщину. Если при мысли, что такое возможно, Мириам сжалась как под пыткой. Пол   содрогнулся до глубины души. А теперь эта их «чистота» помешала даже первому   любовному поцелую. Мириам едва ли справилась бы с потрясением плотской любви,   даже страстного поцелуя, и Пол был чересчур скован и уязвим, чтобы решиться ее   поцеловать.      

Они шли через темный сырой луг, Пол следил взглядом за луной   и молчал. Мириам брела рядом. Он ненавидел ее, ему казалось, она каким-то   образом виновата, что он стал себя презирать. Он смотрел вперед, и там лишь   один огонек светился во тьме — окошко их коттеджа.      

Ему любо было думать о матери и об остальном веселом   обществе.      

— Кроме вас все давным-давно дома! — сказала мать,   когда они вошли.      

— Ну и что? — с досадой воскликнул Пол. — Уж   и пройтись нельзя, если хочется?      

— Я полагаю, ты мог бы возвратиться так, чтобы поужинать   вместе со всеми, — сказала миссис Морел.      

— Я буду поступать как мне нравиться, — возразил   Пол. — Сейчас совсем не поздно. Буду поступать как мне угодно.      

— Прекрасно, — язвительно сказала мать. —   Тогда живи как тебе угодно.      

И весь вечер она его больше не замечала. А он делал вид,   будто не замечает этого и ему все равно, сидел и читал. Читала и Мириам,   стараясь сделаться совсем незаметной. Миссис Морел ненавидела ее, это из-за нее   сын стал такой. Прямо на глазах Пол становится нетерпим, самоуверен и невесел.   Во всем этом она винила Мириам. Энни и все ее друзья объединились против   девушки. Мириам не дружила ни с кем, кроме Пола. Но ее это не слишком огорчало,   ведь она презирала незначительность всех этих людей.      

А Пол ее ненавидел, потому что каким-то образом она лишила   его непринужденности и естественности. И терзался, чувствуя себя униженным.      

 8. Любовный поединок      

       

Артур закончил обучение ремеслу и получил место на   электрической установке в Минтонской шахте. Зарабатывал он совсем мало, но у   него была хорошая возможность продвигаться. Однако он был беспокоен и   необуздан. Он не пил и не играл в азартные игры. И притом ухитрялся вечно   попадать в какие-то неприятности, всегда из-за своей опрометчивой горячности.   То пойдет браконьером в лес стрелять зайцев, то, чем возвратиться домой, на всю   ночь застрянет в Ноттингеме, то, не рассчитав прыжка, нырнет в Бествудский   канал и обдерет грудь об усеявшие дно острые камни и консервные банки.      

Однажды, проработав всего несколько месяцев, он опять не   явился домой ночевать.      

— Не знаешь, где Артур? — спросил Пол за   завтраком.      

— Не знаю, — ответила мать.      

— Дурак он, — сказал Пол. — И если б он   что-нибудь натворил, ладно, я не против. Но он наверняка просто не смог   оторваться от виста или как благовоспитанный юноша провожал с катка   какую-нибудь девицу и уже не смог попасть домой. Дурак он.      

— Вряд ли было бы лучше, если б он натворил что-нибудь,   из-за чего всем нам было бы стыдно, — возразила миссис Морел.      

— Ну, я-то стал бы его больше уважать, — сказал   Пол.      

— Сильно сомневаюсь, — холодно сказала мать.      

Они продолжали завтракать.      

— Ты в нем души не чаешь? — спросил Пол.      

— Почему ты спрашиваешь?      

— Потому что, говорят, женщина всегда больше всех любит   самого младшего.      

— Может, и так… только не я. Нет, меня он утомляет.      

— Ты бы и правда предпочла, чтоб он был паинька?      

— Я бы предпочла, чтобы он был разумнее, как положено   мужчине.      

Пол стал несправедлив и нетерпим. Он тоже порядком утомлял   мать. Она видела, солнечный свет его покидает, и негодовала.      

Они кончали завтракать, и в это время почтальон принес   письмо из Дерби. Миссис Морел прищурилась, пытаясь разобрать обратный адрес.      

— Дай-ка мне, слепая курица! — и сын выхватил у   нее письмо.      

Мать вздрогнула и чуть не дала ему пощечину.      

— Это от твоего сына Артура, — сказал Пол.      

— Что такое!.. — воскликнула миссис Морел.      

— «Дорогая мамочка, — читал Пол, — сам не   знаю, почему я свалял такого дурака. Приезжай, мамочка, и вызволи меня отсюда.   Вместо того чтобы ехать домой, я пошел вчера с Джеком Бредоном и записался в   солдаты. Он сказал, ему надоело протирать штаны, и я, сущий болван, как тебе   известно, взял да и пошел вместе с ним.      

Я вступил в военную службу, но, может, если ты приедешь, они   меня отпустят с тобой, дурак я был, и больше никто. Не хочу я служить в армии.   Дорогая мама, тебе от меня одни неприятности. Но если ты меня вызволишь, обещаю   тебе, у меня прибавится ума и соображенья…»      

Миссис Морел опустилась в кресло.      

— Ну, каково! — воскликнула она. — И пускай   там остается!      

— Да, — сказал Пол, — пускай остается.      

Оба замолчали. С застывшим лицом, сложив руки на фартуке,   мать сидела и думала.      

— Ох и тошно мне! — вдруг воскликнула она. —   Тошно!