1 2 3 4 5 6 
Войницын  подвел меня к человеку маленького роста, с высоким хохлом и усами, в коричневом  фраке и пестром галстуке. Его желчные, подвижные черты действительно дышали  умом и злостью. Беглая, едкая улыбка беспрестанно кривила его губы; черные,  прищуренные глазки дерзко выглядывали из-под неровных ресниц. Подле него стоял  помещик, широкий, мягкий, сладкий – настоящий Сахар-Медович – и кривой. Он  заранее смеялся остротам маленького человека и словно таял от удовольствия.  Войницын представил меня остряку, которого звали Петром Петровичем Лупихиным.  Мы познакомились, обменялись первыми приветствиями.    

– А  позвольте представить вам моего лучшего приятеля, – заговорил вдруг  Лупихин резким голосом, схватив сладкого помещика за руку. – Да не  упирайтесь же, Кирила Селифаныч, – прибавил он, – вас не укусят.  Вот-с, – продолжал он, между тем, как смущенный Кирила Селифаныч так  неловко раскланивался, как будто у него отваливался живот, – вот-с,  рекомендую-с, превосходный дворянин. Пользовался отличным здоровьем до  пятидесятилетнего возраста, да вдруг вздумал лечить себе глаза, вследствие чего  и окривел. С тех пор лечит своих крестьян с таковым же успехом… Ну, а они,  разумеется, с таковою же преданностию…    

– Ведь  этакой, – пробормотал Кирила Селифаныч и засмеялся.    

– Договаривайте,  друг мой, эх, договаривайте, – подхватил Лупихин. – Ведь вас, чего доброго,  в судьи могут избрать, и изберут, посмотрите. Ну, за вас, конечно, будут думать  заседатели, положим; да ведь надобно ж на всякий случай хоть чужую-то мысль  уметь выговорить. Неравно заедет губернатор – спросит: отчего судья заикается?  Ну, положим, скажут: паралич приключился; так бросьте, ему, скажет, кровь. А  оно в вашем положении, согласитесь сами, неприлично.    

Сладкий  помещик так и покатился.    

– Ведь  вишь смеется, – продолжал Лупихин, злобно глядя на колыхающийся живот Кирилы  Селифаныча. – И отчего ему не смеяться? – прибавил он, обращаясь ко  мне, – сыт, здоров, детей нет, мужики не заложены – он же их лечит, –  жена с придурью. (Кирила Селифаныч немножко отвернулся в сторону, будто не  расслыхал, и все продолжал хохотать.) Смеюсь же я, а у меня жена с землемером  убежала. (Он оскалился.) А вы этого не знали? Как же! Так-таки взяла да и  убежала и письмо мне оставила: любезный, дескать, Петр Петрович, извини;  увлеченная страстью, удаляюсь с другом моего сердца… А землемер только тем и  взял, что не стриг ногтей да пантолоны носил в обтяжку. Вы удивляетесь? Вот,  дескать, откровенный человек… И, боже мой! наш брат-степняк так правду-матку и  режет. Однако отойдемте-ка в сторону… Что нам подле будущего судьи стоять-то…    

Он взял  меня под руку, и мы отошли к окну.    

– Я  слыву здесь за остряка, – сказал он мне в течение разговора, – вы  этому не верьте. Я просто озлобленный человек и ругаюсь вслух: оттого я так и  развязен. И зачем мне церемониться, в самом деле? Я ничье мнение в грош не  ставлю и ничего не добиваюсь; я зол – что ж такое? Злому человеку, по крайней  мере, ума не нужно. А как оно освежительно, вы не поверите… Ну вот, например,  ну вот посмотрите на нашего хозяина! Ну из чего он бегает, помилуйте, то и дело  на часы смотрит, улыбается, потеет, важный вид принимает, нас с голоду морит?  Эка невидаль – сановное лицо! Вот, вот, опять побежал – заковылял даже,  посмотрите.    

И  Лупихин визгливо засмеялся.    

– Одна  беда, барынь нету, – продолжал он с глубоким вздохом, – холостой  обед, – а то вот где нашему брату пожива. Посмотрите, посмотрите, –  воскликнул он вдруг, – идет князь Козельский – вон этот высокий мужчина с  бородой, в желтых перчатках. Сейчас видно, что за границей побывал… И всегда  так поздно приезжает. Глуп, скажу я вам, один, как пара купеческих лошадей, а  изволили бы вы поглядеть, как снисходительно он с нашим братом заговаривает,  как великодушно изволит улыбаться на любезности наших голодных матушек и  дочек!.. И сам иногда острит, даром что проездом здесь живет; зато как и острит!  Ни дать ни взять тупым ножом бечевку пилит. Он меня терпеть не может… Пойду  поклонюсь ему.    

И  Лупихин побежал навстречу князю.    

– А  вот мой личный враг идет, – промолвил он, вдруг вернувшись ко мне, –  видите этого толстого человека с бурым лицом и щетиной на голове, – вон,  что шапку сгреб в руку да по стенке пробирается и на все стороны озирается, как  волк? Я ему продал за четыреста рублей лошадь, которая стоила тысячу, и это  бессловесное существо имеет теперь полное право презирать меня; а между тем сам  до того лишен способности соображенья, особенно утром, до чаю, или тотчас после  обеда, что ему скажешь: здравствуйте, а он отвечает: чего-с? А вот генерал  идет, – продолжал Лупихин, – штатский генерал в отставке, разоренный  генерал. У него дочь из свекловичного сахару и завод в золотухе… Виноват, не  так сказал… ну, да вы понимаете. А! и архитектор сюда попал! Немец, а с усами и  дела своего не знает, – чудеса!.. А впрочем, на что ему и знать свое  дело-то; лишь бы взятки брал да колонн, столбов то есть, побольше ставил для  наших столбовых дворян!    

Лупихин  опять захохотал… Но вдруг тревожное волнение распространилось по всему дому.  Сановник приехал. Хозяин так и хлынул в переднюю. За ним устремились несколько  приверженных домочадцев и усердных гостей… Шумный разговор превратился в  мягкий, приятный говор, подобный весеннему жужжанью пчел в родимых ульях. Одна  неугомонная оса – Лупихин и великолепный трутень – Козельский не понизили  голоса… И вот вошла наконец матка – вошел сановник. Сердца понеслись к нему навстречу,  сидящие туловища приподнялись; даже помещик, дешево купивший у Лупихина лошадь,  даже тот помещик уткнул себе подбородок в грудь. Сановник поддержал свое  достоинство как нельзя лучше: покачивая головой назад, будто кланяясь, он  выговорил несколько одобрительных слов, из которых каждое начиналось буквою а,  произнесенною протяжно и в нос, – с негодованием, доходившим до голода,  посмотрел на бороду князя Козельского и подал разоренному штатскому генералу с  заводом и дочерью указательный палец левой руки. Через несколько минут, в  течение которых сановник успел заметить два раза, что он очень рад, что не  опоздал к обеду, все общество отправилось в столовую, тузами вперед.    

Нужно ли  рассказывать читателю, как посадили сановника на первом месте между штатским  генералом и губернским предводителем, человеком с свободным и достойным  выражением лица, совершенно соответствовавшим его накрахмаленной манишке,  необъятному жилету и круглой табакерке с французским табаком, – как хозяин  хлопотал, бегал, суетился, потчевал гостей, мимоходом улыбался спине сановника  и, стоя в углу, как школьник, наскоро перехватывал тарелочку супу или кусочек  говядины, – как дворецкий подал рыбу в полтора аршина длины и с букетом во  рту, – как слуги, в ливреях, суровые на вид, угрюмо приставали к каждому  дворянину то с малагой, то с дрей-мадерой и как почти все дворяне, особенно  пожилые, словно нехотя покоряясь чувству долга, выпивали рюмку за  рюмкой, – как, наконец, захлопали бутылки шампанского и начали  провозглашаться заздравные тосты: все это, вероятно, слишком известно читателю.  Но особенно замечательным показался мне анекдот, рассказанный самим сановником  среди всеобщего радостного молчанья. Кто-то, кажется, разоренный генерал,  человек, ознакомленный с новейшей словесностью, упомянул о влиянии женщин  вообще и на молодых людей в особенности. «Да, да, – подхватил  сановник, – это правда; но молодых людей должно в строгом повиновении  держать, а то они, пожалуй, от всякой юбки с ума сходят». (Детски веселая  улыбка промчалась по лицам всех гостей; у одного помещика даже благодарность  заиграла во взоре.) «Ибо молодые люди глупы». (Сановник, вероятно, ради  важности, иногда изменял общепринятые ударения слов.) "Вот хоть бы у меня,  сын Иван, – продолжал он, – двадцатый год всего дураку пошел, а он вдруг  мне и говорит: «Позвольте, батюшка, жениться». Я ему говорю: «Дурак, послужи  сперва…» Ну, отчаянье, слезы… но у меня… того… (Слово «того» сановник произнес  более животом, чем губами; помолчал и величаво взглянул на своего соседа,  генерала, причем гораздо более поднял брови, чем бы следовало ожидать. Штатский  генерал приятно наклонил голову несколько набок и чрезвычайно быстро заморгал  глазом, обращенным к сановнику.) «И что ж, – заговорил сановник  опять, – теперь он сам мне пишет, что спасибо, дескать, батюшка, что  дурака научил… Так вот как надобно поступать». Все гости, разумеется, вполне  согласились с рассказчиком и как будто оживились от полученного удовольствия и  наставления… После обеда все общество поднялось и двинулось в гостиную с  большим, но все же приличным и словно на этот случай разрешенным шумом… Сели за  карты.    

Кое-как  дождался я вечера и, поручив своему кучеру заложить мою коляску на другой день  в пять часов утра, отправился на покой. Но мне предстояло еще в течение того же  самого дня познакомиться с одним замечательным человеком.    

Вследствие  множества наехавших гостей никто не спал в одиночку. В небольшой, зеленоватой и  сыроватой комнате, куда привел меня дворецкий Александра Михайлыча, уже  находился другой гость, совершенно раздетый. Увидев меня, он проворно нырнул  под одеяло, закрылся им до самого носа, повозился немного на рыхлом пуховике и  притих, зорко выглядывая из-под круглой каймы своего бумажного колпака. Я  подошел к другой кровати (их всего было две в комнате), разделся и лег в сырые  простыни. Мой сосед заворочался на своей постели… Я пожелал ему доброй ночи.    

Прошло  полчаса. Несмотря на все мои старания, я никак не мог заснуть: бесконечной вереницей  тянулись друг за другом ненужные и неясные мысли, упорно и однообразно, словно  ведра водоподъемной машины.    

– А  вы, кажется, не спите? – проговорил мой сосед.    

– Как  видите, – отвечал я. – Да и вам не спится?    

– Мне  никогда не спится.    

– Как  же так?    

– Да  так. Я засыпаю сам и не знаю отчего; лежу, лежу, да и засну.    

– Зачем  же вы ложитесь в постель, прежде чем вам спать захочется?    

– А  что ж прикажете делать?    

Я не  отвечал на вопрос моего соседа.    

– Удивляюсь  я, – продолжал он после небольшого молчания, – отчего здесь блох  нету. Кажется, где бы им и быть?    

– Вы  словно о них сожалеете, – заметил я.    

– Нет,  не сожалею; но я во всем люблю последовательность.    

«Вот  как, – подумал я, – какие слова употребляет».    

Сосед  опять помолчал.    

– Хотите  со мной об заклад побиться? – заговорил он вдруг довольно громко.    

– О  чем?    

Меня мой  сосед начинал забавлять.    

– Гм…  о чем? А вот о чем: я уверен, что вы меня принимаете за дурака.    

– Помилуйте, –  пробормотал я с изумлением.    

– За  степняка, за невежу… Сознайтесь…    

– Я  вас не имею удовольствия знать, – возразил я. – Почему вы могли  заключить…    

– Почему!  Да по одному звуку вашего голоса: вы так небрежно мне отвечаете… А я совсем не  то, что вы думаете…    

– Позвольте…    

– Нет,  вы позвольте. Во-первых, я говорю по-французски не хуже вас, а по-немецки даже  лучше; во-вторых, я три года провел за границей: в одном Берлине прожил восемь  месяцев. Я Гегеля изучил, милостивый государь, знаю Гете наизусть; сверх того,  я долго был влюблен в дочь германского профессора и женился дома на чахоточной  барышне, лысой, но весьма замечательной личности. Стало быть, я вашего поля  ягода; я не степняк, как вы полагаете… Я тоже заеден рефлексией, и  непосредственного нет во мне ничего.    

Я поднял  голову и с удвоенным вниманием посмотрел на чудака. При тусклом свете ночника я  едва мог разглядеть его черты.    

– Вот  вы теперь смотрите на меня, – продолжал он, поправив свой колпак, –  и, вероятно, самих себя спрашиваете: как же это я не заметил его сегодня? Я вам  скажу, отчего вы меня не заметили, – оттого, что я не возвышаю голоса;  оттого, что я прячусь за других, стою за дверьми, ни с кем не разговариваю;  оттого, что дворецкий с подносом, проходя мимо меня, заранее возвышает свой  локоть в уровень моей груди… А отчего все это происходит? От двух причин:  во-первых, я беден, а во-вторых, я смирился… Скажите правду, ведь вы меня не  заметили?    

– Я  действительно не имел удовольствия…    

– Ну  да, ну да, – перебил он меня, – я это знал.    

Он  приподнялся и скрестил руки; длинная тень его колпака перегнулась со стены на  потолок.    

– А  признайтесь-ка, – прибавил он, вдруг взглянув на меня сбоку, – я  должен вам казаться большим чудаком, как говорится, оригиналом, или, может  быть, пожалуй, еще чем-нибудь похуже: может быть, вы думаете, что я  прикидываюсь чудаком?    

– Я  вам опять-таки должен говорить, что я вас не знаю…    

Он на  мгновение потупился.    

– Почему  я с вами, вовсе мне незнакомым человеком, так неожиданно разговорился – господь,  господь один ведает! (Он вздохнул.) Не вследствие же родства наших душ! И вы, и  я, мы оба порядочные люди, то есть эгоисты: ни вам до меня, ни мне до вас нет  ни малейшего дела; не так ли? Но нам обоим не спится… Отчего ж не поболтать? Я  же в ударе, а это со мной редко случается. Я, видите ли, робок, и робок не в ту  силу, что я провинциал, нечиновный, бедняк, а в ту силу, что я страшно  самолюбивый человек. Но иногда, под влиянием благодатных обстоятельств,  случайностей, которых я, впрочем, ни определить, ни предвидеть не в состоянии,  робость моя исчезает совершенно, как вот теперь; например. Теперь поставьте  меня лицом к лицу хоть с самим Далай-Ламой, – я и у него табачку попрошу  понюхать. Но, может быть, вам спать хочется?    

– Напротив, –  поспешно возразил я, – мне очень приятно с вами разговаривать.    

– То  есть я вас потешаю, хотите вы сказать… Тем лучше… Итак-с, доложу вам, меня  здесь величают оригиналом, то есть величают те, которым случайным образом,  между прочей дребеденью, придет и мое имя на язык. «Моей судьбою очень никто не  озабочен». Они думают уязвить меня… О боже мой! если б они знали… да я именно и  гибну оттого, что во мне решительно нет ничего оригинального, ничего, кроме  таких выходок, как, например, мой теперешний разговор с вами; но ведь эти  выходки гроша медного не стоят. Это самый дешевый и самый низменный род  оригинальности.    

Он  повернулся ко мне лицом и взмахнул руками.    

– Милостивый  государь! – воскликнул он. – Я того мнения, что вообще одним  оригиналам житье на земле; они одни имеют право жить. Mon verre n'est pas  grand, mais je bois dans mon verre[56],  сказал кто-то. Видите ли, – прибавил он вполголоса, – как я чисто  выговариваю французский язык. Что мне в том, что у тебя голова велика и  уместительна и что понимаешь ты все, много знаешь, за веком следишь, – да  своего-то, особенного, собственного, у тебя ничего нету! Одним складочным  местом общих мест на свете больше, – да какое кому от этого удовольствие?  Нет, ты будь хоть глуп, да по-своему! Запах свой имей, свой собственный запах,  вот что! И не думайте, чтобы требования мои насчет этого запаха были велики…  Сохрани бог! Таких оригиналов пропасть: куда ни погляди – оригинал; всякий  живой человек оригинал, да я-то в их число не попал!    

– А  между тем, – продолжал он после небольшого молчания, – в молодости  моей какие возбуждал я ожидания! Какое высокое мнение я сам питал о своей особе  перед отъездом за границу, да и в первое время после возвращения! Ну, за  границей я держал ухо востро, все особнячком пробирался, как оно и следует  нашему брату, который все смекает себе, смекает, а под конец, смотришь, –  ни аза не смекнул!    

– Оригинал,  оригинал! – подхватил он, с укоризной качая головой… – Зовут меня оригиналом…  А на деле-то оказывается, что нет на свете человека менее оригинального, чем  ваш покорнейший слуга. Я, должно быть, и родился-то в подражание другому…  Ей-богу! Живу я тоже словно в подражание разным мною изученным сочинителям, в  поте лица живу; и учился-то я, и влюбился, и женился, наконец, словно не по  собственной охоте, словно исполняя какой-то не то долг, не то урок, – кто  его разберет!    

Он  сорвал колпак с головы и бросил его на постель.    

– Хотите,  я вам расскажу жизнь мою, – спросил он меня отрывистым голосом, –  или, лучше, несколько черт из моей жизни?    

– Сделайте  одолжение.    

– Или  нет, расскажу-ка я вам лучше, как я женился. Ведь женитьба дело важное, пробный  камень всего человека; в ней, как в зеркале, отражается… Да это сравнение  слишком избито… Позвольте, я понюхаю табачку.    

Он  достал из-под подушки табакерку, раскрыл ее и заговорил опять, размахивая  раскрытой табакеркой.    

– Вы,  милостивый государь, войдите в мое положение… Посудите сами, какую, ну, какую,  скажите на милость, какую пользу мог я извлечь из энциклопедии Гегеля? Что  общего, скажите, между этой энциклопедией и русской жизнью? И как прикажете  применить ее к нашему быту, да не ее одну, энциклопедию, а вообще немецкую  философию… скажу более – науку?    

Он  подпрыгнул на постели и забормотал вполголоса, злобно стиснув зубы:    

– А,  вот как, вот как!.. Так зачем же ты таскался за границу? Зачем не сидел дома да  не изучал окружающей тебя жизни на месте? Ты бы и потребности ее узнал, и  будущность, и насчет своего, так сказать, призвания тоже в ясность бы пришел…  Да помилуйте, – продолжал он, опять переменив голос, словно оправдываясь и  робея, – где же нашему брату изучать то, чего еще ни один умница в книгу  не вписал! Я бы и рад был брать у ней уроки, у русской жизни-то, – да молчит  она, моя голубушка. Пойми меня, дескать, так; а мне это не под силу: мне вы  подайте вывод, заключенье мне представьте… Заключенье? – Вот тебе,  говорят, и заключенье: послушай-ка наших московских – не соловьи, что  ли? – Да в том-то и беда, что они курскими соловьями свищут, а не  по-людскому говорят… Вот я подумал, подумал – ведь наука-то, кажись, везде  одна, и истина одна, – взял да и пустился, с богом, в чужую сторону, к  нехристям… Что прикажете! – молодость, гордость обуяла. Не хотелось,  знаете, до времени заплыть жиром, хоть оно, говорят, и здорово. Да, впрочем,  кому природа не дала мяса, не видать тому у себя на теле и жиру!    

– Однако, –  прибавил он, подумав немного, – я, кажется, обещал вам рассказать, каким образом  я женился. Слушайте же. Во-первых, доложу вам, что жены моей уже более на свете  не имеется, во-вторых… а во-вторых, я вижу, что мне придется рассказать вам мою  молодость, а то вы ничего не поймете… Ведь вам не хочется спать?    

– Нет,  не хочется.    

– И  прекрасно. Вы послушайте-ка… вот в соседней комнате господин Кантагрюхин храпит  как неблагородно! Родился я от небогатых родителей – говорю родителей, потому  что, по преданью, кроме матери, был у меня и отец. Я его не помню; сказывают,  недалекий был человек, с большим носом и веснушками, рыжий и в одну ноздрю  табак нюхал; в спальне у матушки висел его портрет, в красном мундире с черным  воротником по уши, чрезвычайно безобразный. Мимо его меня, бывало, сечь водили,  и матушка моя мне в таких случаях всегда на него показывала, приговаривая: он  бы еще тебя не так. Можете себе представить, как это меня поощряло. Ни брата у  меня не было, ни сестры; то есть, по правде сказать, был какой-то братишка  завалящий, с английской болезнью на затылке, да что-то скоро больно умер… И  зачем, кажись, английской болезни забраться Курской губернии в Щигровский уезд?  Но дело не в том. Воспитанием моим занималась матушка со всем стремительным  рвением степной помещицы: занималась она им с самого великолепного дня моего  рождения до тех пор, пока мне стукнуло шестнадцать лет… Вы следите за ходом  моего рассказа?    

– Как  же, продолжайте.    

– Ну,  хорошо. Вот, как стукнуло мне шестнадцать лет, матушка моя, нимало не медля, взяла  да прогнала моего французского гувернера, немца Филиповича из нежинских греков;  свезла меня в Москву, записала в университет, да и отдала всемогущему свою  душу, оставив меня на руки родному дяде моему, стряпчему Колтуну-Бабуре, птице,  не одному Щигровскому уезду известной. Родной дядя мой, стряпчий Колтун-Бабура,  ограбил меня, как водится, дочиста… Но дело опять-таки не в том. В университет  вступил я – должно отдать справедливость моей родительнице – довольно хорошо  подготовленный; но недостаток оригинальности уже и тогда во мне замечался.  Детство мое нисколько не отличалось от детства других юношей: я так же глупо и  вяло рос, словно под периной, так же рано начал твердить стихи наизусть и киснуть,  под предлогом мечтательной наклонности… к чему бишь? – да, к прекрасному…  и прочая. В университете я не пошел другой дорогой: я тотчас попал в кружок.  Тогда времена были другие… Но вы, может быть, не знаете, что такое кружок?  Помнится, Шиллер сказал где-то:    

     

Gefahrlich  ist's den Leu zu wecken,    

Und  schreklich ist des Tigers Lahn,    

Doch  das schrecklichste der Schrecken –    

Das  ist der Mensch in seinnem Wahn![57]    

     

Он,  уверяю вас, он не то хотел сказать; он хотел сказать: Das ist ein «кружок»… in  der Stadt Moskau!    

– Да  что ж вы находите ужасного в кружке? – спросил я.    

Мой  сосед схватил свой колпак и надвинул его себе на нос.    

– Что  я нахожу ужасного? – вскрикнул он. – А вот что: кружок – да это  гибель всякого самобытного развития; кружок – это безобразная замена общества,  женщины, жизни; кружок… о, да постойте; я вам скажу, что такое кружок! Кружок –  это ленивое и вялое житье вместе и рядом, которому придают значение и вид  разумного дела; кружок заменяет разговор рассуждениями, приучает к бесплодной  болтовне, отвлекает вас от уединенной, благодатной работы, прививает вам  литературную чесотку; лишает вас, наконец, свежести и девственной крепости  души. Кружок – да это пошлость и скука под именем братства и дружбы, сцепление  недоразумений и притязаний под предлогом откровенности и участия; в кружке,  благодаря праву каждого приятеля во всякое время и во всякий час запускать свои  неумытые пальцы прямо во внутренность товарища, ни у кого нет чистого,  нетронутого места на душе; в кружке поклоняются пустому краснобаю, самолюбивому  умнику, довременному старику, носят на руках стихотворца бездарного, но с «затаенными»  мыслями; в кружке молодые, семнадцатилетние малые хитро и мудрено толкуют о  женщинах и любви, а перед женщинами молчат или говорят с ними, словно с  книгой, – да и о чем говорят! В кружке процветает хитростное красноречие;  в кружке наблюдают друг за другом не хуже полицейских чиновников… О кружок! ты  не кружок; ты заколдованный круг, в котором погиб не один порядочный человек!    

– Ну,  это вы преувеличиваете, позвольте вам заметить, – прервал я его.    

Мой  сосед молча посмотрел на меня.    

– Может  быть, господь меня знает, может быть. Да ведь нашему брату только одно удовольствие  и осталось – преувеличивать. Вот-с таким-то образом прожил я четыре года в  Москве. Не в состоянии я описать вам, милостивый государь, как скоро, как  страшно скоро прошло это время; даже грустно и досадно вспомнить. Встанешь,  бывало, поутру, и словно с горы на салазках покатишься… Смотришь, уж и  примчался к концу; вот уж и вечер; вот уж заспанный слуга и натягивает на тебя  сюртук – оденешься и поплетешься к приятелю и давай трубочку курить, пить  жидкий чай стаканами да толковать о немецкой философии, любви, вечном солнце  духа и прочих отдаленных предметах. Но и тут встречал я оригинальных,  самобытных людей: иной, как себя ни ломал, как ни гнул себя в дугу, а все  природа брала свое; один я, несчастный, лепил самого себя, словно мягкий воск,  и жалкая моя природа ни малейшего не оказывала сопротивления! Между тем мне  стукнуло двадцать один год. Я вступил во владение своим наследством, или,  правильнее, тою частью своего наследства, которую мой опекун заблагорассудил  мне оставить, дал доверенность на управление всеми вотчинами вольноотпущенному  дворовому человеку Василью Куряшеву и уехал за границу, в Берлин. За границей  пробыл я, как я уже имел удовольствие вам донести, три года. И что ж? И там, и  за границей, я остался тем же неоригинальным существом. Во-первых, нечего и  говорить, что собственно Европы, европейского быта я не узнал ни на волос; я  слушал немецких профессоров и читал немецкие книги на самом месте рождения их…  вот в чем состояла вся разница. Жизнь вел я уединенную, словно монах какой;  снюхивался с отставными поручиками, удрученными, подобно мне, жаждой знанья,  весьма, впрочем, тугими на понимание и не одаренными даром слова; якшался с  тупоумными семействами из Пензы и других хлебородных губерний; таскался по  кофейным, читал журналы, по вечерам ходил в театр. С туземцами знался я мало,  разговаривал с ними как-то напряженно и никого из них у себя не видал, исключая  двух или трех навязчивых молодчиков еврейского происхождения, которые то и дело  забегали ко мне да занимали у меня деньги, – благо der Russe верит.  Странная игра случая занесла меня наконец в дом одного из моих профессоров; а  именно вот как: я пришел к нему записаться на курс, а он вдруг возьми да и  пригласи меня к себе на вечер. У этого профессора было две дочери, лет двадцати  семи, коренастые такие – бог с ними – носы такие великолепные, кудри в завитках  и глаза бледно-голубые, а руки красные с белыми ногтями. Одну звали Линхен,  другую Минхен. Начал я ходить к профессору. Надобно вам сказать, что этот  профессор был не то что глуп, а словно ушибен: с кафедры говорил довольно связно,  а дома картавил и очки все на лбу держал; притом ученейший был человек… И что  же? Вдруг мне показалось, что я влюбился в Линхен, – да целых шесть  месяцев этак все казалось. Разговаривал я с ней, правда, мало, – больше  так на нее смотрел; но читал ей вслух разные трогательные сочинения, пожимал ей  украдкой руки, а по вечерам мечтал с ней рядом, упорно глядя на луну, а не то  просто вверх. Притом она так отлично варила кофе!.. Кажется, чего бы еще? Одно  меня смущало: в самые, как говорится, мгновения неизъяснимого блаженства у меня  отчего-то все под ложечкой сосало и тоскливая, холодная дрожь пробегала по  желудку. Я наконец не выдержал такого счастья и убежал. Целых два года я провел  еще после того за границей: был в Италии, постоял в Риме перед Преображением, и  перед Венерой во Флоренции постоял; внезапно повергался в преувеличенный  восторг, словно злость на меня находила; по вечерам пописывал стишки, начинал  дневник; словом, и тут вел себя, как все. А между тем, посмотрите, как легко  быть оригинальным. Я, например, ничего не смыслю в живописи и ваянии… Сказать  бы мне это просто вслух… нет, как можно! Бери чичерона, беги смотреть фрески…    

Он опять  потупился и опять скинул колпак.    

– Вот  вернулся я наконец на родину, – продолжал он усталым голосом, –  приехал в Москву. В Москве удивительная произошла со мною перемена. За границей  я больше молчал, а тут вдруг заговорил неожиданно бойко и в то же самое время  возмечтал о себе бог ведает что. Нашлись снисходительные люди, которым я  показался чуть не гением; дамы с участием выслушивали мои разглагольствования;  но я не сумел удержаться на высоте своей славы. В одно прекрасное утро родилась  на мой счет сплетня (кто ее произвел на свет божий, не знаю: должно быть,  какая-нибудь старая дева мужеского пола, – таких старых дев в Москве  пропасть), родилась и принялась пускать отпрыски и усики, словно земляника. Я  запутался, хотел выскочить, разорвать прилипчивые нити, – не тут-то было…  Я уехал. Вот и тут я оказался вздорным человеком; мне бы преспокойно переждать  эту напасть, вот как выжидают конца крапивной лихорадки, и те же снисходительные  люди снова раскрыли бы мне свои объятия, те же дамы снова улыбнулись бы на мои  речи… Да вот в чем беда: не оригинальный человек. Добросовестность вдруг,  изволите видеть, во мне проснулась: мне что-то стыдно стало болтать, болтать  без умолку, болтать – вчера на Арбате, сегодня на Трубе, завтра на  Сивцевом-Вражке, и все о том же… Да коли этого требуют? Посмотрите-ка на  настоящих ратоборцев на этом поприще: им это нипочем; напротив, только этого им  и нужно; иной двадцатый год работает языком, и все в одном направлении… Что  значит уверенность в самом себе и самолюбие! И у меня оно было, самолюбие, да и  теперь еще не совсем угомонилось… Да тем-то и плохо, что я, опять-таки скажу,  не оригинальный человек, на серединке остановился: природе следовало бы гораздо  больше самолюбия мне отпустить либо вовсе его не дать. Но на первых порах мне  действительно круто пришлось; притом и поездка за границу окончательно истощила  мои средства, а на купчихе с молодым, но уже дряблым телом, вроде желе, я  жениться не хотел, – и удалился к себе в деревню. Кажется, – прибавил  мой сосед, опять взглянув на меня сбоку, – я могу пройти молчанием первые  впечатления деревенской жизни, намеки на красоту природы, тихую прелесть  одиночества и прочее…    

– Можете,  можете, – возразил я.    

– Тем  более, – продолжал рассказчик, – что это все вздор, по крайней мере  что до меня касается. Я в деревне скучал, как щенок взаперти, хотя, признаюсь,  проезжая на возвратном пути в первый раз весною знакомую березовую рощу, у меня  голова закружилась и забилось сердце от смутного сладкого ожидания. Но эти  смутные ожидания, вы сами знаете, никогда не сбываются, а напротив, сбываются  другие вещи, которых вовсе не ожидаешь, как-то: падежи, недоимки, продажи с  публичного торгу и прочая, и прочая. Перебиваясь кое-как со дня на день при  помощи бурмистра Якова, заменившего прежнего управляющего и оказавшегося  впоследствии времени таким же, если не большим, грабителем да сверх того  отравлявшего мое существование запахом своих дегтярных сапогов, вспомнил я  однажды об одном знакомом соседнем семействе, состоявшем из отставной  полковницы и двух дочерей, велел заложить дрожки и поехал к соседям. Этот день  должен навсегда остаться мне памятным: шесть месяцев спустя женился я на второй  дочери полковницы!..    

Рассказчик  опустил голову и поднял руки к небу.    

– И  между тем, – продолжал он с жаром, – я бы не желал внушить вам дурное  мнение о покойнице. Сохрани бог! Это было существо благороднейшее, добрейшее,  существо любящее и способное на всякие жертвы, хотя я должен, между нами,  сознаться, что, если бы я не имел несчастия ее лишиться, я бы, вероятно, не был  в состоянии разговаривать сегодня с вами, ибо еще до сих пор цела балка в  грунтовом моем сарае, на которой я неоднократно собирался повеситься!    

– Иным  грушам, – начал он опять после небольшого молчания, – нужно некоторое  время полежать под землей в подвале, для того чтобы войти, как говорится, в  настоящий свой вкус; моя покойница, видно, тоже принадлежала к подобным  произведениям природы. Только теперь отдаю я ей полную справедливость. Только  теперь, например, воспоминания об иных вечерах, проведенных мною с ней до  свадьбы, не только не возбуждают во мне ни малейшей горечи, но, напротив,  трогают меня чуть не до слез. Люди они были небогатые; дом их, весьма  старинный, деревянный, но удобный, стоял на горе, между заглохшим садом и  заросшим двором. Под горой текла река и едва виднелась сквозь густую листву.  Большая терраса вела из дому в сад, перед террасой красовалась продолговатая  клумба, покрытая розами; на каждом конце клумбы росли две акации, еще в  молодости переплетенные в виде винта покойным хозяином. Немного подальше, в  самой глуши заброшенного и одичалого малинника, стояла беседка, прехитро раскрашенная  внутри, но до того ветхая и дряхлая снаружи, что, глядя на нее, становилось жутко.  С террасы стеклянная дверь вела в гостиную; а в гостиной вот что представлялось  любопытному взору наблюдателя: по углам изразцовые печи, кисленькое фортепьяно  направо, заваленное рукописными нотами, диван, обитый полинялым голубым штофом  с беловатыми разводами, круглый стол, две горки с фарфоровыми и бисерными  игрушками екатерининского времени, на стене известный портрет белокурой девицы  с голубком на груди и закатившимися глазами, на столе ваза с свежими розами…  Видите, как я подробно описываю. В этой-то гостиной, на этой-то террасе и  разыгралась вся трагикомедия моей любви. Сама соседка была скверная баба, с  постоянной хрипотой злобы в горле, притеснительное и сварливое существо; из  дочерей одна – Вера, ничем не отличалась от обыкновенных уездных барышень,  другая – Софья, – я в Софью влюбился. У обеих сестер была еще другая  комнатка, общая их спальня, с двумя невинными деревянными кроватками,  желтоватыми альбомцами, резедой, с портретами приятелей и приятельниц,  рисованных карандашом довольно плохо (между ними отличался один господин с  необыкновенно энергическим выражением лица и еще более энергическою подписью, в  юности своей возбудивший несоразмерные ожидания, а кончивший, как все мы –  ничем), с бюстами Гете и Шиллера, немецкими книгами, высохшими венками и  другими предметами, оставленными на память. Но в эту комнату я ходил редко и  неохотно: мне там отчего-то дыхание сдавливало. Притом – странное дело! Софья  мне более всего нравилась, когда я сидел к ней спиной или еще, пожалуй, когда я  думал или более мечтал о ней, особенно вечером, на террасе. Я глядел тогда на  зарю, на деревья, на зеленые мелкие листья, уже потемневшие, но еще резко  отдалявшиеся от розового неба; в гостиной, за фортепьянами, сидела Софья и  беспрестанно наигрывала какую-нибудь любимую, страстно задумчивую фразу из  Бетховена; злая старуха мирно похрапывала, сидя на диване; в столовой, залитой  потоком алого света, Вера хлопотала за чаем; самовар затейливо шипел, словно  чему-то радовался; с веселым треском ломались крендельки, ложечки звонко  стучали по чашкам; канарейка, немилосердно трещавшая целый день, внезапно  утихла и только изредка чирикала, как будто о чем-то спрашивала; из  прозрачного, легкого облачка мимоходом падали редкие капли… А я сидел, сидел,  слушал, слушал, глядел, сердце у меня расширялось, и мне опять казалось, что я  любил. Вот, под влиянием такого-то вечера я однажды спросил у старухи руку ее  дочери и месяца через два женился. Мне казалось, что я ее любил… Да и теперь –  пора бы знать, а я, ей-богу, и теперь не знаю, любил ли я Софью. Это было  существо доброе, умное, молчаливое, с теплым сердцем; но, бог знает отчего, от  долгого ли житья в деревне, от других ли каких причин, у ней на дне души (если  только есть дно у души) таилась рана, или, лучше сказать, сочилась ранка, которую  ничем невозможно было излечить, да и назвать ее ни она не умела, ни я не мог. О  существовании этой раны я, разумеется, догадался только после брака. Уж я ли не  бился над ней – ничто не помогало! У меня в детстве был чиж, которого кошка раз  подержала в лапах; его спасли, вылечили, но не исправился мой бедный чиж;  дулся, чах, перестал петь… Кончилось тем, что однажды ночью в открытую клетку  забралась к нему крыса и откусила ему нос, вследствие чего он наконец решился  умереть. Не знаю, какая кошка подержала жену мою в своих лапах, только и она  так же дулась и чахла, как мой несчастный чиж. Иногда ей самой, видимо,  хотелось встрепенуться, взыграть на свежем воздухе, на солнце да на воле; попробует  – и свернется в клубочек. И ведь она меня любила: сколько раз уверяла меня, что  ничего более ей не остается желать, – тьфу, черт возьми! – а у самой  глаза так и меркнут. Думал я, нет ли чего в прошедшем? Собрал справки: ничего  не оказалось. Ну вот, теперь посудите сами: оригинальный человек пожал бы  плечом, может быть, вздохнул бы раза два да и принялся бы жить по-своему; а я,  неоригинальное существо, начал заглядываться на балки. В жену мою до того  въелись все привычки старой девицы – Бетховен, ночные прогулки, резеда,  переписка с друзьями, альбомы и прочее, – что ко всякому другому образу  жизни, особенно к жизни хозяйки дома, она никак привыкнуть не могла; а между  тем смешно же замужней женщине томиться безыменной тоской и петь по вечерам:  «Не буди ты ее на заре».    

Вот-с,  таким-то образом-с мы блаженствовали три года; на четвертый Софья умерла от  первых родов, и – странное дело – мне словно заранее сдавалось, что она не  будет в состоянии подарить меня дочерью или сыном, землю – новым обитателем.  Помню я, как ее хоронили. Дело было весной. Приходская наша церковь невелика,  стара, иконостас почернел, стены голые, кирпичный пол местами выбит; на каждом  клиросе большой старинный образ. Внесли гроб, поместили на самой середине, пред  царскими дверями, одели полинялым покровом, поставили кругом три подсвечника.  Служба началась. Дряхлый дьячок, с маленькой косичкой сзади, низко подпоясанный  зеленым кушаком, печально шамшил перед налоем; священник, тоже старый, с  добреньким и слепеньким лицом, в лиловой рясе с желтыми разводами, служил за  себя и за дьякона. Во всю ширину раскрытых окон шевелились и лепетали молодые,  свежие листья плакучих берез; со двора несло травяным запахом; красное пламя  восковых свечей бледнело в веселом свете весеннего дня; воробьи так и чирикали  на всю церковь, и изредка раздавалось под куполом звонкое восклицание влетевшей  ласточки. В золотой пыли солнечного луча проворно опускались и поднимались  русые головы немногочисленных мужиков, усердно молившихся за покойницу; тонкой  голубоватой струйкой бежал дым из отверстий кадила. Я глядел на мертвое лицо  моей жены… Боже мой! и смерть, сама смерть не освободила ее, не излечила ее  раны: то же болезненное, робкое, немое выражение, – ей словно и в гробу  неловко… Горько во мне шевельнулась кровь. Доброе, доброе было существо, а для  себя же хорошо сделала, что умерла!    

У  рассказчика раскраснелись щеки и потускнели глаза.    

– Отделавшись  наконец, – заговорил он опять, – от тяжелого унынья, которое овладело  мною после смерти моей жены, я вздумал было приняться, как говорится, за дело.  Вступил в службу в губернском городе; но в больших комнатах казенного заведения  у меня голова разбаливалась, глаза тоже плохо действовали; другие кстати  подошли причины… я вышел в отставку. Хотел было съездить в Москву, да,  во-первых, денег недостало, а во-вторых… я вам уже сказывал, что я смирился.  Смирение это нашло на меня и вдруг и не вдруг. Духом-то я уже давно смирился,  да голове моей все еще не хотелось нагнуться. Я приписывал скромное настроение  моих чувств и мыслей влиянию деревенской жизни, несчастья… С другой стороны, я  уже давно замечал, что почти все мои соседи, молодые и старые, запуганные  сначала моей ученостию, заграничной поездкой и прочими удобствами моего  воспитания, не только успели совершенно ко мне привыкнуть, но даже начали  обращаться со мной не то грубовато, не то с кондачка, не дослушивали моих  рассуждений и, говоря со мной, уже «слово-ерика» более не употребляли. Я вам  также забыл сказать, что в течение первого года после моего брака я от скуки  попытался было пуститься в литературу и даже послал статейку в журнал, если не  ошибаюсь, повесть; но через несколько времени получил от редактора учтивое  письмо, в котором, между прочим, было сказано, что мне в уме невозможно отказать,  но в таланте должно, а что в литературе только талант и нужен. Сверх того,  дошло до моего сведения, что один проезжий москвич, добрейший, впрочем, юноша,  мимоходом отозвался обо мне на вечере у губернатора как о человеке выдохшемся и  пустом. Но мое полудобровольное ослепление все еще продолжалось: не хотелось,  знаете, самого себя «заушить»; наконец в одно прекрасное утро я открыл глаза.  Вот как это случилось. Ко мне заехал исправник с намерением обратить мое  внимание на провалившийся мост в моих владениях, который мне решительно не на  что было починить. Заедая рюмку водки куском балыка, этот снисходительный  блюститель порядка отечески попенял мне за мою неосмотрительность, впрочем,  вошел в мое положение и посоветовал только велеть мужичкам понакидать навозцу,  закурил трубочку и принялся говорить о предстоящих выборах. Почетного звания  губернского предводителя в то время добивался некто Орбассанов, пустой крикун  да еще и взяточник впридачу. Притом же он не отличался ни богатством, ни  знатностью. Я высказал свое мнение на его счет, и довольно даже небрежно; я,  признаюсь, глядел на г. Орбассанова свысока. Исправник посмотрел на меня,  ласково потрепал меня по плечу и добродушно промолвил: «Эх, Василий Васильич,  не нам бы с вами о таких людях рассуждать, – где нам?.. Знай сверчок свой  шесток». – «Да помилуйте, – возразил я с досадой, – какая же  разница между мною и г. Орбассановым?» Исправник вынул трубку изо рта,  вытаращил глаза – и так и прыснул. «Ну, потешник, – проговорил он наконец  сквозь слезы, – ведь экую штуку выкинул… а! каков?» – и до самого отъезда  он не переставал глумиться надо мною, изредка поталкивая меня локтем под бок и  говоря мне уже «ты». Он уехал наконец. Этой капли только недоставало; чаша  перелилась. Я прошелся несколько раз по комнате, остановился перед зеркалом,  долго, долго смотрел на свое сконфуженное лицо и, медлительно высунув язык, с  горькой насмешкой покачал головой. Завеса спала с глаз моих: я увидел ясно,  яснее, чем лицо свое в зеркале, какой я был пустой, никтожный и ненужный,  неоригинальный человек!    

Рассказчик  помолчал.    

– В  одной трагедии Вольтера, – уныло продолжал он, – какой-то барин  радуется тому, что дошел до крайней границы несчастья. Хотя в судьбе моей нет  ничего трагического, но я, признаюсь, изведал нечто в этом роде. Я узнал  ядовитые восторги холодного отчаяния; я испытал, как сладко, в течение целого  утра, не торопясь и лежа на своей постели, проклинать день и час своего  рождения, – я не мог смириться разом. Да и в самом деле, вы посудите:  безденежье меня приковывало к ненавистной мне деревне; ни хозяйство, ни служба,  ни литература – ничто ко мне не пристало; помещиков я чуждался, книги мне  опротивели; для водянисто-пухлых и болезненно-чувствительных барышень,  встряхивающих кудрями и лихорадочно твердящих слово «жызнь», – я не  представлял ничего занимательного с тех пор, как перестал болтать и восторгаться;  уединиться совершенно я не умел и не мог… Я стал, что вы думаете? я стал  таскаться по соседям. Словно опьяненный презрением к самому себе, я нарочно  подвергался всяким мелочным унижениям. Меня обносили за столом, холодно и  надменно встречали, наконец не замечали вовсе; мне не давали даже вмешиваться в  общий разговор, и я сам, бывало, нарочно поддакивал из угла какому-нибудь  глупейшему говоруну, который во время оно, в Москве, с восхищением облобызал бы  прах ног моих, край моей шинели… Я даже не позволял самому себе думать, что я  предаюсь горькому удовольствию иронии… Помилуйте, что за ирония в одиночку!  Вот-с как я поступал несколько лет сряду и как поступаю еще до сих пор…    

– Однако  это ни на что не похоже, – проворчал из соседней комнаты заспанный голос  г. Кантагрюхина, – какой там дурак вздумал ночью разговаривать?    

Рассказчик  проворно нырнул под одеяло и, робко выглядывая, погрозил мне пальцем.    

– Тс…  тс… – прошептал он – и, словно извиняясь и кланяясь в направлении кантагрюхинского  голоса, почтительно промолвил: – Слушаю-с, слушаю-с, извините-с… Ему  позволительно спать, ему следует спать, – продолжал он снова  шепотом, – ему должно набраться новых сил, ну хоть бы для того, чтобы с  тем же удовольствием покушать завтра. Мы не имеем права его беспокоить. Притом  же я, кажется, вам все сказал, что хотел; вероятно, и вам хочется спать. Желаю  вам доброй ночи.    

Рассказчик  с лихорадочной быстротой отвернулся и зарыл голову в подушки.    

– Позвольте,  по крайней мере, узнать, – спросил я, – с кем я имел удовольствие…    

Он  проворно поднял голову.    

– Нет,  ради бога, – прервал он меня, – не спрашивайте моего имени ни у меня,  ни у других. Пусть я останусь для вас неизвестным существом, пришибленным  судьбою Васильем Васильевичем. Притом же я, как человек неоригинальный, и не  заслуживаю особенного имени… А уж если вы непременно хотите мне дать  какую-нибудь кличку, так назовите… назовите меня Гамлетом Щигровского уезда.  Таких Гамлетов во всяком уезде много, но, может быть, вы с другими не  сталкивались… Засим прощайте.    

Он опять  зарылся в свой пуховик, а на другое утро, когда пришли будить меня, его уж не  было в комнате. Он уехал до зари.    

 Чертопханов и  Недопюскин    

     

В жаркий  летний день возвращался я однажды с охоты на телеге; Ермолай дремал, сидя возле  меня, и клевал носом. Заснувшие собаки подпрыгивали, словно мертвые, у нас под  ногами. Кучер то и дело сгонял кнутом оводов с лошадей. Белая пыль легким  облаком неслась вслед за телегой. Мы въехали в кусты. Дорога стала ухабистее,  колеса начали задевать за сучья. Ермолай встрепенулся и глянул кругом…  «Э! – заговорил он, – да здесь должны быть тетерева. Слеземте-ка». Мы  остановились и вошли в «площадь». Собака моя наткнулась на выводок. Я выстрелил  и начал было заряжать ружье, как вдруг позади меня поднялся громкий треск, и,  раздвигая кусты руками, подъехал ко мне верховой. «А па-азвольте узнать, –  заговорил он надменным голосом, – по какому праву вы здесь а-ахотитесь,  мюлсвый сдарь?» Незнакомец говорил необыкновенно быстро, отрывочно и в нос. Я  посмотрел ему в лицо: отроду не видал я ничего подобного. Вообразите себе,  любезные читатели, маленького человека, белокурого, с красным вздернутым носиком  и длиннейшими рыжими усами. Остроконечная персидская шапка с малиновым суконным  верхом закрывала ему лоб по самые брови. Одет он был в желтый, истасканный  архалук с черными плисовыми патронами на груди и полинялыми серебряными  галунами по всем швам; через плечо висел у него рог, за поясом торчал кинжал.  Чахлая горбоносая рыжая лошадь металась под ним как угорелая; две борзые  собаки, худые и криволапые, тут же вертелись у ней под ногами. Лицо, взгляд,  голос, каждое движенье, все существо незнакомца дышало сумасбродной отвагой и  гордостью непомерной, небывалой; его бледно-голубые, стеклянные глаза  разбегались и косились, как у пьяного; он закидывал голову назад, надувал щеки,  фыркал и вздрагивал всем телом, словно из избытка достоинства, – ни дать  ни взять, как индейский петух. Он повторил свой вопрос.    

– Я  не знал, что здесь запрещено стрелять, – отвечал я.    

– Вы  здесь, милостивый государь, – продолжал он, – на моей земле.    

– Извольте,  я уйду.    

– А  па-азвольте узнать, – возразил он, – я с дворянином имею честь  объясняться?    

Я назвал  себя.    

– В  таком случае извольте охотиться. Я сам дворянин и очень рад услужить дворянину…  А зовут меня Чертопхановым, Пантелеем.    

Он  нагнулся, гикнул, вытянул лошадь по шее; лошадь замотала головой, взвилась на  дыбы, бросилась в сторону и отдавила одной собаке лапу. Собака пронзительно  завизжала. Чертопханов закипел, зашипел, ударил лошадь кулаком по голове между  ушами, быстрее молнии соскочил наземь, осмотрел лапу у собаки, поплевал на  рану, пихнул ее ногою в бок, чтобы она не пищала, уцепился за холку и вдел ногу  в стремя. Лошадь задрала морду, подняла хвост и бросилась боком в кусты; он за  ней на одной ноге вприпрыжку, однако наконец-таки попал в седло; как исступленный  завертел нагайкой, затрубил в рог и поскакал. Не успел я еще прийти в себя от  неожиданного появления Чертопханова, как вдруг, почти безо всякого шуму, выехал  из кустов толстенький человек лет сорока, на маленькой вороненькой лошаденке.  Он остановился, снял с головы зеленый кожаный картуз и тоненьким и мягким  голосом спросил меня, не видал ли я верхового на рыжей лошади? Я отвечал, что  видел.    

– В  какую сторону они изволили поехать? – продолжал он тем же голосом и не  надевая картуза.    

– Туда-с.    

– Покорнейше  вас благодарю-с.    

Он  чмокнул губами, заболтал ногами по бокам лошаденки и поплелся рысцой – трюхи,  трюхи, – по указанному направлению. Я посмотрел ему вслед, пока его  рогатый картуз не скрылся за ветвями. Этот новый незнакомец наружностью  нисколько не походил на своего предшественника. Лицо его, пухлое и круглое, как  шар, выражало застенчивость, добродушие и кроткое смирение; нос, тоже пухлый и  круглый, испещренный синими жилками, изобличал сластолюбца. На голове его  спереди не оставалось ни одного волосика, сзади торчали жиденькие русые косицы;  глазки, словно осокой прорезанные, ласково мигали; сладко улыбались красные и  сочные губки. На нем был сюртук с стоячим воротником и медными пуговицами,  весьма поношенный, но чистый; суконные его панталончики высоко вздернулись; над  желтыми оторочками сапогов виднелись жирненькие икры.    

– Кто  это? – спросил я Ермолая.    

– Это?  Недопюскин, Тихон Иваныч. У Чертопханова живет.    

– Что  он, бедный человек?    

– Небогатый;  да ведь и у Чертопханова-то гроша нет медного.    

– Так  зачем же он у него поселился?    

– А,  вишь, подружились. Друг без дружки никуда… Вот уж подлинно: куда конь с копытом,  туда и рак с клешней…    

Мы вышли  из кустов; вдруг подле нас «затякали» две гончие, и матерой беляк покатил по  овсам, уже довольно высоким. Вслед за ним выскочили из опушки собаки, гончие и  борзые, а вслед за собаками вылетел сам Чертопханов. Он не кричал, не травил,  не атукал: он задыхался, захлебывался; из разинутого рта изредка вырывались  отрывистые, бессмысленные звуки; он мчался, выпуча глаза, и бешено сек нагайкой  несчастную лошадь. Борзые «приспели»… беляк присел, круто повернул назад и  ринулся, мимо Ермолая, в кусты… Борзые пронеслись. «Бе-е-ги, бе-е-ги! – с  усилием, словно косноязычный, залепетал замиравший охотник, – родимый,  береги!» Ермолай выстрелил… раненый беляк покатился кубарем по гладкой и сухой  траве, подпрыгнул кверху и жалобно закричал в зубах рассовавшегося пса. Гончие  тотчас подвалились.    

Турманом  слетел Чертопханов с коня, выхватил кинжал, подбежал, растопыря ноги, к собакам,  с яростными заклинаниями вырвал у них истерзанного зайца и, перекосясь всем  лицом, погрузил ему в горло кинжал по самую рукоятку… погрузил и загоготал.  Тихон Иваныч показался в опушке. "Го-го-го-го-го-го-го-го! – завопил  вторично Чертопханов… «Го-го-го-го», – спокойно повторил его товарищ.    

– А  ведь, по-настоящему, летом охотиться не следует, – заметил я, указывая  Чертопханову на измятый овес.    

– Мое  поле, – отвечал, едва дыша, Чертопханов.    

Он  отпазончил, второчил зайца и роздал собакам лапки.    

– За  мною заряд, любезный, по охотничьим правилам, – проговорил он, обращаясь к  Ермолаю. – А вас, милостивый государь, – прибавил он тем же  отрывистым и резким голосом, – благодарю.    

Он сел  на лошадь.    

– Па-азвольте  узнать… забыл… имя и фамилию?    

Я опять  назвал себя.    

– Очень  рад с вами познакомиться. Коли случится, милости просим ко мне… Да где же этот  Фомка, Тихон Иваныч? – с сердцем продолжал он, – без него беляка  затравили.    

– А  под ним лошадь пала, – с улыбкой отвечал Тихон Иваныч.    

– Как  пала? Орбассан пал? Пфу, пфить!.. Где он, где?    

– Там,  за лесом.    

Чертопханов  ударил лошадь нагайкой по морде и поскакал сломя голову. Тихон Иваныч  поклонился мне два раза – за себя и за товарища, и опять поплелся рысцой в  кусты.    

Эти два  господина сильно возбудили мое любопытство… Что могло связать узами неразрывной  дружбы два существа, столь разнородные? Я начал наводить справки. Вот что я  узнал.    

Чертопханов,  Пантелей Еремеич, слыл во всем околотке человеком опасным и сумасбродным,  гордецом и забиякой первой руки. Служил он весьма недолгое время в армии и  вышел в отставку «по неприятности», тем чином, по поводу которого  распространилось мнение, будто курица не птица. Происходил он от старинного  дома, некогда богатого; деды его жили пышно, по-степному, то есть принимали  званых и незваных, кормили их на убой, отпускали по четверти овса чужим кучерам  на тройку, держали музыкантов, песельников, гаеров и собак, в торжественные дни  поили народ вином и брагой, по зимам ездили в Москву на своих, в тяжелых  колымагах, а иногда по целым месяцам сидели без гроша и питались домашней  живностью. Отцу Пантелея Еремеича досталось имение уже разоренное; он, в свою  очередь, тоже сильно «пожуировал» и, умирая, оставил единственному своему  наследнику, Пантелею, заложенное сельцо Бессоново, с тридцатью пятью душами  мужеска и семидесятью шестью женска пола да четырнадцать десятин с осьминником  неудобной земли в пустоши Колобродовой, на которые, впрочем, никаких крепостей  в бумагах покойника не оказалось. Покойник, должно сознаться, престранным  образом разорился: «хозяйственный расчет» его сгубил. По его понятиям,  дворянину не следовало зависеть от купцов, горожан и тому подобных  «разбойников», как он выражался; он завел у себя всевозможные ремесла и  мастерские. «И приличнее и дешевле, – говаривал он, – хозяйственный  расчет!» С этой пагубной мыслью он до конца жизни не расстался; она-то его и  разорила. Зато потешился! Ни в одной прихоти себе не отказывал. Между прочими  выдумками соорудил он однажды, по собственным соображениям, такую огромную  семейственную карету, что, несмотря на дружные усилия согнанных со всего села  крестьянских лошадей вместе с их владельцами, она на первом же косогоре  завалилась и рассыпалась. Еремей Лукич (Пантелеева отца звали Еремеем Лукичом)  приказал: памятник поставить на косогоре, а впрочем, нисколько не смутился. Вздумал  он также построить церковь, разумеется, сам, без помощи архитектора. Сжег целый  лес на кирпичи, заложил фундамент огромный, хоть бы под губернский собор, вывел  стены, начал сводить купол: купол упал. Он опять – купол опять обрушился; он  третий раз – купол рухнул в третий раз. Призадумался мой Еремей Лукич: дело,  думает, не ладно… колдовство проклятое замешалось… да вдруг и прикажи  перепороть всех старых баб на деревне. Баб перепороли – а купол все-таки не  свели. Избы крестьянам по новому плану перестроивать начал, и все из хозяйственного  расчета; по три двора вместе ставил треугольником, а на середине воздвигал шест  с раскрашенной скворечницей и флагом. Каждый день, бывало, новую затею  придумывал: то из лопуха суп варил, то лошадям хвосты стриг на картузы дворовым  людям, то лен собирался крапивой заменить, свиней кормить грибами… Вычитал он  однажды в «Московских ведомостях» статейку харьковского помещика  Хряка-Хруперского о пользе нравственности в крестьянском быту и на другой же  день отдал приказ всем крестьянам немедленно выучить статью харьковского  помещика наизусть. Крестьяне выучили статью; барин спросил их: понимают ли они,  что там написано? Приказчик отвечал, что как, мол, не понять! Около того же  времени повелел он всех подданных своих, для порядка и хозяйственного расчета,  перенумеровать и каждому на воротнике нашить его нумер. При встрече с барином  всяк, бывало, так уж и кричит: такой-то нумер идет! а барин отвечает ласково:  ступай с Богом!    

Однако,  несмотря на порядок и хозяйственный расчет, Еремей Лукич понемногу пришел в  весьма затруднительное положение: начал сперва закладывать свои деревеньки, а  там и к продаже приступил; последнее прадедовское гнездо, село с недостроенною  церковью, продала уже казна, к счастью, не при жизни Еремея Лукича, – он  бы не вынес этого удара, – а две недели после его кончины. Он успел  умереть у себя в доме, на своей постели, окруженный своими людьми и под  надзором своего лекаря; но бедному Пантелею досталось одно Бессоново.    

Пантелей  узнал о болезни отца уже на службе, в самом разгаре вышеупомянутой «неприятности».  Ему только что пошел девятнадцатый год. С самого детства не покидал он родительского  дома и под руководством своей матери, добрейшей, но совершенно тупоумной  женщины, Василисы Васильевны, вырос баловнем и барчуком. Она одна занималась  его воспитанием; Еремею Лукичу, погруженному в свои хозяйственные соображения,  было не до того. Правда, он однажды собственноручно наказал своего сына за то,  что он букву «рцы» выговаривал: «арцы», но в тот день Еремей Лукич скорбел  глубоко и тайно: лучшая его собака убилась об дерево. Впрочем, хлопоты Василисы  Васильевны насчет воспитания Пантюши ограничились одним мучительным усилием; в  поте лица наняла она ему в гувернеры отставного солдата из эльзасцев, некоего  Биркопфа, и до самой смерти трепетала как лист перед ним: ну, думала она, коли  откажется – пропала я! куда я денусь? Где другого учителя найду? Уж и этого  насилу-насилу у соседки сманила! И Биркопф, как человек сметливый, тотчас воспользовался  исключительностью своего положения: пил мертвую и спал с утра до вечера. По  окончании «курса наук» Пантелей поступил на службу. Василисы Васильевны уже не  было на свете. Она скончалась за полгода до этого важного события, от испуга:  ей во сне привиделся белый человек верхом на медведе. Еремей Лукич вскоре  последовал за своей половиной.    

Пантелей,  при первом известии о его нездоровье, прискакал сломя голову, однако не застал  уже родителя в живых. Но каково было удивление почтительного сына, когда он  совершенно неожиданно из богатого наследника превратился в бедняка! Немногие в  состоянии вынести такой крутой перелом. Пантелей одичал, ожесточился. Из  человека честного, щедрого и доброго, хотя взбалмошного и горячего, он  превратился в гордеца и забияку, перестал знаться с соседями, – богатых он  стыдился, бедных гнушался, – и неслыханно дерзко обращался со всеми, даже  с установленными властями: я, мол, столбовой дворянин. Раз чуть-чуть не  застрелил станового, вошедшего к нему в комнату с картузом на голове.  Разумеется, власти, с своей стороны, ему тоже не спускали и при случае давали  себя знать; но все-таки его побаивались, потому что горячка он был страшная и  со второго слова предлагал резаться на ножах. От малейшего возражения глаза  Чертопханова разбегались, голос прерывался… «А ва-ва-ва-ва-ва, – лепетал  он, – пропадай моя голова!»… и хоть на стену! Да и сверх того, человек он  был чистый, не замешанный ни в чем. Никто к нему, разумеется, не ездил… И при  всем том душа в нем была добрая, даже великая по-своему: несправедливости,  притеснения он вчуже не выносил; за мужиков своих стоял горой. «Как? –  говорил он, неистово стуча по собственной голове, – моих трогать, моих? Да  не будь я Чертопханов…»    

Тихон  Иваныч Недопюскин не мог, подобно Пантелею Еремеичу, гордиться своим происхождением.  Родитель его вышел из однодворцев и только сорокалетней службой добился дворянства.  Г-н Недопюскин-отец принадлежал к числу людей, которых несчастие преследует с  ожесточением неослабным, неутомимым, с ожесточением, похожим на личную  ненависть. В течение целых шестидесяти лет, с самого рождения до самой кончины,  бедняк боролся со всеми нуждами, недугами и бедствиями, свойственными маленьким  людям; бился как рыба об лед, недоедал, недосыпал, кланялся, хлопотал, унывал и  томился, дрожал над каждой копейкой, действительно «невинно» пострадал по  службе и умер наконец не то на чердаке, не то в погребе, не успев заработать ни  себе, ни детям куска насущного хлеба. Судьба замотала его, словно зайца на  угонках. Человек он был добрый и честный, а брал взятки – «по чину» – от  гривенника до двух целковых включительно. Была у Недопюскина жена, худая и  чахоточная; были и дети; к счастию, они все скоро перемерли, исключая Тихона да  дочери Митродоры, по прозванию «купецкая щеголиха», вышедшей, после многих  печальных и смешных приключений, за отставного стряпчего. Г-н Недопюскин-отец  успел было еще при жизни поместить Тихона заштатным чиновником в канцелярию; но  тотчас после смерти родителя Тихон вышел в отставку. Вечные тревоги,  мучительная борьба с холодом и голодом, тоскливое уныние матери, хлопотливое  отчаяние отца, грубые притеснения хозяев и лавочника – все это ежедневное,  непрерывное горе развило в Тихоне робость неизъяснимую: при одном виде  начальника он трепетал и замирал, как пойманная птичка. Он бросил службу.  Равнодушная, а может быть и насмешливая, природа влагает в людей разные  способности и наклонности, нисколько не соображаясь с их положением в обществе  и средствами; с свойственною ей заботливостию и любовию вылепила она из Тихона,  сына бедного чиновника, существо чувствительное, ленивое, мягкое, восприимчивое  – существо, исключительно обращенное к наслаждению, одаренное чрезвычайно  тонким обонянием и вкусом… вылепила, тщательно отделала и – предоставила своему  произведению вырастать на кислой капусте и тухлой рыбе. И вот оно выросло, это  произведение, начало, как говорится, «жить». Пошла потеха. Судьба, неотступно  терзавшая Недопюскина-отца, принялась и за сына: видно, разлакомилась. Но с  Тихоном она поступила иначе; она не мучила его – она им забавлялась. Она ни  разу не доводила его до отчаяния, не заставляла испытать постыдных мук голода,  но мыкала им по всей России, из Великого Устюга в Царево-Кокшайск, из одной  унизительной и смешной должности в другую: то жаловала его в «мажордомы» к  сварливой и желчной барыне-благодетельнице, то помещала в нахлебники к богатому  скряге-купцу, то определяла в начальники домашней канцелярии лупоглазого  барина, стриженного на английский манер, то производила в полудворецкие,  полушуты к псовому охотнику… Словом, судьба заставила бедного Тихона выпить по  капле и до капли весь горький и ядовитый напиток подчиненного существования.  Послужил он на своем веку тяжелой прихоти, заспанной и злобной скуке праздного  барства… Сколько раз, наедине, в своей комнатке, отпущенный наконец «с Богом»  натешившейся всласть ватагою гостей, клялся он, весь пылая стыдом, с холодными  слезами отчаяния на глазах, на другой же день убежать тайком, попытать своего  счастия в городе, сыскать себе хоть писарское местечко или уж за один раз  умереть с голоду на улице. Да, во-первых, силы Бог не дал; во-вторых, робость  разбирала, а в-третьих, наконец, как себе место выхлопотать, кого просить? «Не  дадут, – шептал, бывало, несчастный, уныло переворачиваясь на  постели, – не дадут!» И на другой день снова принимался тянуть лямку. Тем  мучительнее было его положение, что та же заботливая природа не потрудилась  наделить его хоть малой толикой тех способностей и дарований, без которых  ремесло забавника почти невозможно. Он, например, не умел ни плясать до упаду в  медвежьей шубе навыворот, ни балагурить и любезничать в непосредственном  соседстве расходившихся арапников; выставленный нагишом на двадцатиградусный  мороз, он иногда простужался, желудок его не варил ни вина, смешанного с  чернилами и прочей дрянью, ни крошеных мухоморов и сыроежек с уксусом. Господь  ведает, что бы сталось с Тихоном, если бы последний из его благодетелей,  разбогатевший откупщик, не вздумал в веселый час приписать в своем завещании: а  Зезе (Тихону тож) Недопюскину предоставляю в вечное и потомственное владение  благоприобретенную мною деревню Бесселендеевку со всеми угодьями. Несколько  дней спустя благодетеля, за стерляжьей ухой, прихлопнул паралич. Поднялся  гвалт, суд нагрянул, опечатал имущество, как следует. Съехались родные;  раскрыли завещание; прочли, потребовали Недопюскина. Явился Недопюскин. Большая  часть собранья знала, какую должность Тихон Иваныч занимал при благодетеле:  оглушительные восклицания, насмешливые поздравления посыпались ему навстречу.  «Помещик, вот он, новый помещик!» – кричали прочие наследники. «Вот уж  того, – подхватил один, известный шутник и остряк, – вот уж точно,  можно сказать… вот уж действительно… того… что называется… того…  наследник». – И все так и прыснули. Недопюскин долго не хотел верить своему  счастию. Ему показали завещание – он покраснел, зажмурился, начал отмахиваться  руками и зарыдал в три ручья. Хохот собранья превратился в густой и слитный  рев. Деревня Бесселендеевка состояла всего из двадцати двух душ крестьян; никто  о ней не сожалел сильно, так почему же, при случае, не потешиться? Один только  наследник из Петербурга, важный мужчина с греческим носом и благороднейшим  выражением лица, Ростислав Адамыч Штоппель, не вытерпел, пододвинулся боком к  Недопюскину и надменно глянул на него через плечо. «Вы, сколько я могу  заметить, милостивый государь, – заговорил он  презрительно-небрежно, – состояли у почтенного Феодора Феодорыча в  должности потешного, так сказать, прислужника?» Господин из Петербурга  выражался языком нестерпимо чистым, бойким и правильным. Расстроенный,  взволнованный Недопюскин не расслышал слов незнакомого ему господина, но прочие  тотчас все замолкли; остряк снисходительно улыбнулся. Г-н Штоппель потер себе  руки и повторил свой вопрос. Недопюскин с изумлением поднял глаза и раскрыл  рот. Ростислав Адамыч язвительно прищурился.    

– Поздравляю  вас, милостивый государь, поздравляю, – продолжал он, – правда, не  всякий, можно сказать, согласился бы таким образом заррр-работывать себе  насущный хлеб; но de gustibus non est disputandum, то есть у всякого свой вкус…  Не правда ли?    

Кто-то в  задних рядах быстро, но прилично взвизгнул от удивления и восторга.    

– Скажите, –  подхватил г. Штоппель, сильно поощренный улыбками всего собрания, – какому  таланту в особенности вы обязаны своим счастием? Нет, не стыдитесь, скажите; мы  все здесь, так сказать, свои, en famille. Но правда ли, господа, мы здесь en  famille?    

Наследник,  к которому Ростислав Адамыч случайно обратился с этим вопросом, к сожалению, не  знал по-французски и потому ограничился одним одобрительным и легким  кряхтением. Зато другой наследник, молодой человек с желтоватыми пятнами на  лбу, поспешно подхватил: «Вуй, вуй, разумеется».    

– Может  быть, – снова заговорил г. Штоппель, – вы умеете ходить на руках,  поднявши ноги, так сказать, кверху?    

Недопюскин  с тоской поглядел кругом – все лица злобно усмехались, все глаза покрылись  влагой удовольствия.    

– Или,  может быть, вы умеете петь, как петух?    

Взрыв  хохота раздался кругом и стих тотчас, заглушенный ожиданием.    

– Или,  может быть, вы на носу…    

– Перестаньте! –  перебил вдруг Ростислава Адамыча резкий и громкий голос. – Как вам не  стыдно мучить бедного человека!    

Все  оглянулись. В дверях стоял Чертопханов. В качестве четвероюродного племянника покойного  откупщика он тоже получил пригласительное письмо на родственный съезд. Во все  время чтения он, как всегда, держался в гордом отдалении от прочих.    

– Перестаньте, –  повторил он, гордо закинув голову.    

Г-н  Штоппель быстро обернулся и, увидав человека бедно одетого, неказистого,  вполголоса спросил у соседа (осторожность никогда не мешает):    

– Кто  это?    

– Чертопханов,  не важная птица, – отвечал ему тот на ухо.    

Ростислав  Адамыч принял надменный вид.    

– А  вы что за командир? – проговорил он в нос и прищурил глаза. – Вы что  за птица, позвольте спросить?    

Чертопханов  вспыхнул, как порох от искры. Бешенство захватило ему дыханье.    

– Дз-дз-дз-дз, –  зашипел он, словно удавленный, и вдруг загремел: – Кто я? кто я? Я Пантелей  Чертопханов, столбовой дворянин, мой прапращур царю служил, а ты кто?    

Ростислав  Адамыч побледнел и шагнул назад. Он не ожидал такого отпора.    

– Я  птица, я, я птица… О, о, о!..    

Чертопханов  ринулся вперед; Штоппель отскочил в большом волнении, гости бросились навстречу  раздраженному помещику.    

– Стреляться,  стреляться, сейчас стреляться через платок! – кричал рассвирепевший Пантелей, –  или проси извинения у меня, да и у него…    

– Просите,  просите извинения, – бормотали вокруг Штоппеля встревоженные наследники, –  он ведь такой сумасшедший, готов зарезать.    

– Извините,  извините, я не знал, – залепетал Штоппель, – я не знал…    

– И  у него проси! – возопил неугомонный Пантелей.    

– Извините  и вы, – прибавил Ростислав Адамыч, обращаясь к Недопюскину, который сам  дрожал, как в лихорадке.    

Чертопханов  успокоился, подошел к Тихону Иванычу, взял его за руку, дерзко глянул кругом и,  не встречая ни одного взора, торжественно, среди глубокого молчания, вышел из  комнаты вместе с новым владельцем благоприобретенной деревни Бесселендеевки.    

С того  самого дня они уже более не расставались. (Деревня Бесселендеевка отстояла  всего на восемь верст от Бессонова.) Неограниченная благодарность Недопюскина  скоро перешла в подобострастное благоговение. Слабый, мягкий и не совсем чистый  Тихон склонялся во прах перед безбоязненным и бескорыстным Пантелеем. «Легкое  ли дело! – думал он иногда про себя, – с губернатором говорит, прямо  в глаза ему смотрит… вот те Христос, – так и смотрит!»    

Он  удивлялся ему до недоумения, до изнеможения душевных сил, почитал его человеком  необыкновенным, умным, ученым. И то сказать, как ни было худо воспитание  Чертопханова, все же, в сравнении с воспитанием Тихона, оно могло показаться  блестящим. Чертопханов, правда, по-русски читал мало, по-французски понимал  плохо, до того плохо, что однажды на вопрос гувернера из швейцарцев: «Vous  parlez francais, monsieur?»[58]  – отвечал: «Жэ не разумею, – и, подумав немного, прибавил: – па»; но  все-таки он помнил, что был на свете Вольтер, преострый сочинитель, что  французы с англичанами много воевали и что Фридрих Великий, прусский король, на  военном поприще тоже отличался. Из русских писателей уважал он Державина, а  любил Марлинского и лучшего кобеля прозвал Аммалат-Беком…    

Несколько  дней спустя после первой моей встречи с обоими приятелями отправился я в сельцо  Бессоново к Пантелею Еремеичу. Издали виднелся небольшой его домик; он торчал  на голом месте, в полуверсте от деревни, как говорится, «на юру», словно ястреб  на пашне. Вся усадьба Чертопханова состояла из четырех ветхих срубов разной  величины, а именно: из флигеля, конюшни, сарая и бани. Каждый сруб сидел  отдельно, сам по себе: ни забора кругом, ни ворот не замечалось. Кучер мой  остановился в недоумении у полусгнившего и засоренного колодца. Возле сарая  несколько худых и взъерошенных борзых щенков терзали дохлую лошадь, вероятно  Орбассана; один из них поднял было окровавленную морду, полаял торопливо и  снова принялся глодать обнаженные ребра. Подле лошади стоял малый лет  семнадцати, с пухлым и желтым лицом, одетый казачком и босоногий; он с  важностью посматривал на собак, порученных его надзору, и изредка постегивал  арапником самых алчных.    

– Дома  барин? – спросил я.    

– А  Господь его знает! – отвечал малый. – Постучитесь.    

Я  соскочил с дрожек и подошел к крыльцу флигеля. Жилище господина Чертопханова являло  вид весьма печальный: бревна почернели и высунулись вперед «брюхом», труба  обвалилась, углы подопрели и покачнулись, небольшие тускло-сизые окошечки  невыразимо кисло поглядывали из-под косматой, нахлобученной крыши: у иных  старух-потаскушек бывают такие глаза. Я постучался: никто не откликнулся.  Однако мне за дверью слышались резко произносимые слова:    

– Аз,  буки, веди; да ну же, дурак, – говорил сиплый голос, – аз, буки,  веди, глаголь… да нет! глаголь, добро, есть! есть!.. Ну же, дурак!    

Я  постучался в другой раз.    

Тот же  голос закричал:    

– Войди, –  кто там…    

Я вошел  в пустую маленькую переднюю и сквозь растворенную дверь увидал самого Чертопханова.  В засаленном бухарском халате, широких шароварах и красной ермолке сидел он на  стуле, одной рукой стискивал он молодому пуделю морду, а в другой держал кусок  хлеба над самым его носом.    

– А! –  проговорил он с достоинством и не трогаясь с места, – очень рад вашему  посещенью. Милости прошу садиться. А я вот с Вензором вожусь… Тихон  Иваныч, – прибавил он, возвысив голос, – пожалуй-ка сюда. Гость  приехал.    

– Сейчас,  сейчас, – отвечал из соседней комнаты Тихон Иваныч. – Маша, подай  галстук.    

Чертопханов  снова обратился к Вензору и положил ему кусок хлеба на нос. Я посмотрел кругом.  В комнате, кроме раздвижного покоробленного стола на тринадцати ножках неравной  длины да четырех продавленных соломенных стульев, не было никакой мебели;  давным-давно выбеленные стены, с синими пятнами в виде звезд, во многих местах  облупились; между окнами висело разбитое и тусклое зеркальце в огромной раме  под красное дерево. По углам стояли чубуки да ружья; с потолка спускались  толстые и черные нити паутин.    

– Аз,  буки, веди, глаголь, добро, – медленно произносил Чертопханов и вдруг  неистово воскликнул: – Есть! есть! есть!.. Экое глупое животное!.. есть!..    

Но  злополучный пудель только вздрагивал и не решался разинуть рот; он продолжал сидеть,  поджавши болезненно хвост, и, скривив морду, уныло моргал и щурился, словно  говорил про себя: известно, воля ваша!    

– Да  ешь, на! пиль! – повторял неугомонный помещик.    

– Вы  его запугали, – заметил я.    

– Ну,  так прочь его!    

Он  пихнул его ногой. Бедняк поднялся тихо, сронил хлеб долой с носа и пошел,  словно на цыпочках, в переднюю, глубоко оскорбленный. И действительно: чужой  человек в первый раз приехал, а с ним вот как поступают.    

Дверь из  другой комнаты осторожно скрипнула, и г. Недопюскин вошел, приятно раскланиваясь  и улыбаясь.    

Я встал  и поклонился.    

– Не  беспокойтесь, не беспокойтесь, – залепетал он.    

Мы  уселись. Чертопханов вышел в соседнюю комнату.    

– Давно  вы пожаловали в наши Палестины? – заговорил Недопюскин мягким голосом,  осторожно кашлянув в руку и, для приличья, подержав пальцы перед губами.    

– Другой  месяц пошел.    

– Вот  как-с.    

Мы  помолчали.    

– Приятная  нонеча стоит погода, – продолжал Недопюскин и с благодарностию посмотрел  на меня, как будто бы погода от меня зависела, – хлеба, можно сказать,  удивительные.    

Я  наклонил голову в знак согласия. Мы опять помолчали.    

– Пантелей  Еремеич вчера двух русаков изволили затравить, – не без усилия заговорил  Недопюскин, явно желавший оживить разговор, – да-с, пребольших-с  русаков-с.    

– Хорошие  у господина Чертопханова собаки?    

– Преудивительные-с! –  с удовольствием возразил Недопюскин, – можно сказать, первые по губернии.  (Он пододвинулся ко мне.) Да что-с! Пантелей Еремеич такой человек! Что только  пожелает, вот что только вздумает – глядишь, уж и готово, все уж так и кипит-с.  Пантелей Еремеич, скажу вам…    

Чертопханов  вошел в комнату. Недопюскин усмехнулся, умолк и показал мне на него глазами,  как бы желая сказать: вот вы сами убедитесь. Мы пустились толковать об охоте.    

– Хотите,  я вам покажу свою свору? – спросил меня Чертопханов и, не дождавшись  ответа, позвал Карпа.    

Вошел  дюжий парень в нанковом кафтане зеленого цвета с голубым воротником и ливрейными  пуговицами.    

– Прикажи  Фомке, – отрывисто проговорил Чертопханов, – привести Аммалата и  Сайгу, да в порядке, понимаешь?    

Карп  улыбнулся во весь рот, издал неопределенный звук и вышел. Явился Фомка, причесанный,  затянутый, в сапогах и с собаками. Я, ради приличия, полюбовался глупыми  животными (борзые все чрезвычайно глупы). Чертопханов поплевал Аммалату в самые  ноздри, что, впрочем, по-видимому, не доставило этому псу ни малейшего  удовольствия. Недопюскин также сзади поласкал Аммалата. Мы опять принялись  болтать. Чертопханов понемногу смягчился совершенно, перестал петушиться и  фыркать; выраженье лица его изменилось. Он глянул на меня и на Недопюскина…    

– Э! –  воскликнул он вдруг, – что ей там сидеть одной? Маша! а Маша! поди-ка  сюда.    

Кто-то  зашевелился в соседней комнате, но ответа не было.    

– Ма-а-ша, –  ласково повторил Чертопханов, – поди сюда. Ничего, не бойся.    

Дверь  тихонько растворилась, и я увидал женщину лет двадцати, высокую и стройную, с  цыганским смуглым лицом, изжелта-карими глазами и черною как смоль косою;  большие белые зубы так и сверкали из-под полных и красных губ. На ней было  белое платье, голубая шаль, заколотая у самого горла золотой булавкой,  прикрывала до половины ее тонкие, породистые руки. Она шагнула раза два с  застенчивой неловкостью дикарки, остановилась и потупилась.    

– Вот,  рекомендую, – промолвил Пантелей Еремеич: – жена не жена, а почитай что  жена.    

Маша  слегка вспыхнула и с замешательством улыбнулась. Я поклонился ей пониже. Очень  она мне нравилась. Тоненький орлиный нос с открытыми полупрозрачными ноздрями,  смелый очерк высоких бровей, бледные, чуть-чуть впалые щеки – все черты ее лица  выражали своенравную страсть и беззаботную удаль. Из-под закрученной косы вниз  по широкой шее шли две прядки блестящих волосиков – признак крови и силы.    

Она  подошла к окну и села. Я не хотел увеличить ее смущенья и заговорил с Чертопхановым.  Маша легонько повернула голову и начала исподлобья на меня поглядывать,  украдкой, дико, быстро. Взор ее так и мелькал, словно змеиное жало. Недопюскин  подсел к ней и шепнул ей что-то на ухо. Она опять улыбнулась. Улыбаясь, она  слегка морщила нос и приподнимала верхнюю губу, что придавало ее лицу не то  кошачье, не то львиное выражение…    

"О,  да ты «не тронь меня», – подумал я, в свою очередь украдкой посматривая на  ее гибкий стан, впалую грудь и угловатые, проворные движения.    

– А  что, Маша, – спросил Чертопханов, – надобно бы гостя чем-нибудь и  попотчевать, а?    

– У  нас есть варенье, – отвечала она.    

– Ну,  подай сюда варенье, да уж и водку кстати. Да послушай, Маша, – закричал он  ей вслед, – принеси тоже гитару.    

– Для  чего гитару? Я петь не стану.    

– Отчего?    

– Не  хочется.    

– Э,  пустяки, захочется, коли…    

– Что? –  спросила Маша, быстро наморщив брови.    

– Коли  попросят, – договорил Чертопханов не без смущения.    

– А!    

Она  вышла, скоро вернулась с вареньем и водкой и опять села у окна. На лбу ее еще  виднелась морщинка; обе брови поднимались и опускались, как усики у осы…  Заметили ли вы, читатель, какое злое лицо у осы? Ну, подумал я, быть грозе.  Разговор не клеился. Недопюскин притих совершенно и напряженно улыбался;  Чертопханов пыхтел, краснел и выпучивал глаза; я уже собирался уехать… Маша вдруг  приподнялась, разом отворила окно, высунула голову и с сердцем закричала  проходившей бабе: «Аксинья!» Баба вздрогнула, хотела было повернуться, да поскользнулась  и тяжко шлепнулась наземь. Маша опрокинулась назад и звонко захохотала; Чертопханов  тоже засмеялся, Недопюскин запищал от восторга. Мы все встрепенулись. Гроза  разразилась одной молнией… воздух очистился.    

Полчаса  спустя нас бы никто не узнал: мы болтали и шалили, как дети. Маша резвилась  пуще всех, – Чертопханов так и пожирал ее глазами. Лицо у ней побледнело,  ноздри расширились, взор запылал и потемнел в одно и то же время. Дикарка  разыгралась. Недопюскин ковылял за ней на своих толстых и коротких ножках, как  селезень за уткой. Даже Вензор выполз из-под прилавка в передней, постоял на  пороге, поглядел на нас и вдруг принялся прыгать и лаять. Маша выпорхнула в  другую комнату, принесла гитару, сбросила шаль с плеч долой, проворно села,  подняла голову и запела цыганскую песню. Ее голос звенел и дрожал, как  надтреснутый стеклянный колокольчик, вспыхивал и замирал… Любо и жутко  становилось на сердце. «Ай жги, говори!..» Чертопханов пустился в пляс.  Недопюскин затопал и засеменил ногами. Машу всю поводило, как бересту на огне;  тонкие пальцы резво бегали по гитаре, смуглое горло медленно приподнималось под  двойным янтарным ожерельем. То вдруг она умолкала, опускалась в изнеможенье,  словно неохотно щипала струны, и Чертопханов останавливался, только плечиком подергивал  да на месте переминался, а Недопюскин покачивал головой, как фарфоровый китаец;  то снова заливалась она как безумная, выпрямливала стан и выставляла грудь, и  Чертопханов опять приседал до земли, подскакивал под самый потолок, вертелся  юлой, вскрикивал: «Жива!»…    

– Живо,  живо, живо, живо! – скороговоркой подхватывал Недопюскин.    

Поздно  вечером уехал я из Бессонова…    

 Конец Чертопханова    

     

I    

     

Года два  спустя после моего посещения у Пантелея Еремеича начались его бедствия – именно  бедствия. Неудовольствия, неудачи и даже несчастия случались с ним и до того  времени, но он не обращал на них внимания и «царствовал» по-прежнему. Первое  бедствие, поразившее его, было для него самое чувствительное: Маша рассталась с  ним.    

Что  заставило ее покинуть его кров, с которым она, казалось, так хорошо  свыклась, – сказать трудно. Чертопханов до конца дней своих держался того  убеждения, что виною Машиной измены был некий молодой сосед, отставной уланский  ротмистр, по прозвищу Яфф, который, по словам Пантелея Еремеича, только тем и  брал, что беспрерывно крутил усы, чрезвычайно сильно помадился и значительно  хмыкал; но, полагать надо, тут скорее воздействовала бродячая цыганская кровь,  которая текла в жилах Маши. Как бы то ни было, только в один прекрасный летний  вечер Маша, завязав кое-какие тряпки в небольшой узелок, отправилась вон из  чертопхановского дома.    

Она  перед тем просидела дня три в уголку, скорчившись и прижавшись к стенке, как  раненая лисица, – и хоть бы слово кому промолвила – все только глазами  поводила, да задумывалась, да подрыгивала бровями, да слегка зубы скалила, да  руками перебирала, словно куталась. Этакой «стих» и прежде на нее находил, но  никогда долго не продолжался; Чертопханов это знал, – а потому и сам не  беспокоился и ее не беспокоил. Но когда, вернувшись с псарного двора, где, по  словам его доезжачего, последние две гончие «окочурились», он встретил  служанку, которая трепетным голосом доложила ему, что Мария, мол, Акинфиевна  велели им кланяться, велели сказать, что желают им всего хорошего, а уж больше  к ним не вернутся, – Чертопханов, покружившись раза два на месте и издав  хриплое рычание, тотчас бросился вслед за беглянкой – да кстати захватил с  собой пистолет.    

Он  нагнал ее в двух верстах от своего дома, возле березовой рощицы, на большой  дороге в уездный город. Солнце стояло низко над небосклоном – и все кругом  внезапно побагровело: деревья, травы и земля.    

– К  Яффу! к Яффу! – простонал Чертопханов, как только завидел Машу, – к  Яффу! – повторил он, подбегая к ней и чуть не спотыкаясь на каждом шаге.    

Маша  остановилась и обернулась к нему лицом. Она стояла спиною к свету – и казалась  вся черная, словно из темного дерева вырезанная. Одни белки глаз выделялись  серебряными миндалинами, а сами глаза – зрачки – еще более потемнели.    

Она  бросила свой узелок в сторону и скрестила руки.    

– К  Яффу отправилась, негодница! – повторил Чертопханов и хотел было схватить  ее за плечо, но, встреченный ее взглядом, опешил и замялся на месте.    

– Не  к господину Яффу я пошла, Пантелей Еремеич, – ответила Маша ровно и  тихо, – а только с вами я уже больше жить не могу.    

– Как  не можешь жить? Это отчего? Я разве чем тебя обидел?    

Маша  покачала головою.    

– Не  обидели вы меня ничем, Пантелей Еремеич, а только стосковалась я у вас… За прошлое  спасибо, а остаться не могу – нет!    

Чертопханов  изумился; он даже руками себя по ляжкам хлопнул и подпрыгнул.    

– Как  же это так? Жила, жила, кроме удовольствия и спокойствия ничего не видала – и  вдруг: стосковалась! Сем-мол, брошу я его! Взяла, платок на голову накинула –  да и пошла. Всякое уважение получала не хуже барыни…    

– Этого  мне хоть бы и не надо, – перебила Маша.    

– Как  не надо? Из цыганки-проходимицы в барыни попала – да не надо? Как не надо, хамово  ты отродье? Разве этому можно поверить? Тут измена кроется, измена!    

Он опять  зашипел.    

– Никакой  измены у меня в мыслях нету и не было, – проговорила Маша своим певучим и  четким голосом, – а я уж вам сказывала: тоска меня взяла.    

– Маша! –  воскликнул Чертопханов и ударил себя в грудь кулаком, – ну, перестань,  полно, помучила… ну, довольно! Ей-Богу же! подумай только, что Тиша скажет; ты  бы хоть его пожалела!    

– Тихону  Ивановичу поклонитесь от меня и скажите ему…    

Чертопханов  взмахнул руками.    

– Да  нет, врешь же – не уйдешь! Не дождется тебя твой Яфф!    

– Господин  Яфф, – начала было Маша…    

– Какой  он гас-па-дин Яфф, – передразнил ее Чертопханов. – Он самый, как  есть, выжига, пройдоха – и рожа у него, как у обезьяны!    

Целых  полчаса бился Чертопханов с Машей. Он то подходил к ней близко, то отскакивал,  то замахивался на нее, то кланялся ей в пояс, плакал, бранился…    

– Не  могу, – твердила Маша, – грустно мне таково… Тоска замучит. –  Понемногу ее лицо приняло такое равнодушное, почти сонливое выражение, что  Чертопханов спросил ее, уж не опоили ли ее дурманом?    

– Тоска, –  проговорила она в десятый раз.    

– А  ну как я тебя убью? – крикнул он вдруг и выхватил пистолет из кармана.    

Маша  улыбнулась; ее лицо оживилось.    

– Что  ж? убейте, Пантелей Еремеич: в вашей воле; а вернуться я не вернусь.    

– Не  вернешься? – Чертопханов взвел курок.    

– Не  вернусь, голубчик. Ни в жизнь не вернусь. Слово мое крепко.    

Чертопханов  внезапно сунул ей пистолет в руку и присел на землю.    

– Ну,  так убей ты меня! Без тебя я жить не желаю. Опостылел я тебе – и все мне стало  постыло.    

Маша  нагнулась, подняла свой узелок, положила пистолет на траву, дулом прочь от Чертопханова,  и пододвинулась к нему.    

– Эх,  голубчик, чего ты убиваешься? Али наших сестер цыганок не ведаешь? Нрав наш таков,  обычай. Коли завелась тоска-разлучница, отзывает душеньку во чужу-дальню  сторонушку – где уж тут оставаться? Ты Машу свою помни – другой такой подруги  тебе не найти, – и я тебя не забуду, сокола моего; а жизнь наша с тобой  кончена!    

– Я  тебя любил, Маша, – пробормотал Чертопханов в пальцы, которыми он охватил  лицо…    

– И  я вас любила, дружочек Пантелей Еремеич!    

– Я  тебя любил, я люблю тебя без ума, без памяти – и как подумаю я теперь, что ты  этак, ни с того ни с сего, здорово живешь, меня покидаешь да по свету скитаться  станешь – ну, и представляется мне, что не будь я голяк горемычный, не бросила  ты бы меня!    

На эти  слова Маша только усмехнулась.    

– А  еще бессеребреницей меня звал! – промолвила она и с размаху ударила  Чертопханова по плечу.    

Он  вскочил на ноги.    

– Ну,  хоть денег у меня возьми – а то как же так без гроша? Но лучше всего: убей ты  меня! Сказываю я тебе толком: убей ты меня зараз!    

Маша  опять головою покачала.    

– Убить  тебя? А в Сибирь-то, голубчик, за что ссылают?    

Чертопханов  дрогнул.    

– Так  ты только из-за этого, из-за страха каторги…    

Он опять  повалился на траву. Маша молча постояла над ним.    

– Жаль  мне тебя, Пантелей Еремеич, – сказала она со вздохом, – человек ты  хороший… а делать нечего: прощай!    

Она  повернулась прочь и шагнула раза два. Ночь уже наступила, и отовсюду наплывали  тусклые тени. Чертопханов проворно поднялся и схватил Машу сзади за оба локтя.    

– Так  ты уходишь, змея? К Яффу!    

– Прощай! –  выразительно и резко повторила Маша, вырвалась и пошла.    

Чертопханов  посмотрел ей вслед, подбежал к месту, где лежал пистолет, схватил его, прицелился,  выстрелил… Но прежде чем пожать пружинку курка, он дернул рукою кверху: пуля  прожужжала над головою Маши. Она на ходу посмотрела на него через плечо – и  отправилась дальше, вразвалочку, словно дразня его.    

Он  закрыл лицо – и бросился бежать…    

Но он не  отбежал еще пятидесяти шагов, как вдруг остановился, словно вкопанный. Знакомый,  слишком знакомый голос долетел до него. Маша пела. «Век юный,  прелестный», – пела она; каждый звук так и расстилался в вечернем воздухе  – жалобно и знойно". Чертопханов приник ухом. Голос уходил да уходил; то  замирал, то опять набегал чуть слышной, но все еще жгучей струйкой…    

«Это мне  она в пику, – подумал Чертопханов; но тут же простонал: – Ох, нет! это она  со мною прощается навеки», – и залился слезами.    

На  следующий день он явился в квартиру г-на Яффа, который, как истый светский  человек, не жалуя деревенского одиночества, поселился в уездном городе,  «поближе к барышням», как он выражался. Чертопханов не застал Яффа: он, по  словам камердинера, накануне уехал в Москву.    

– Так  и есть? – яростно воскликнул Чертопханов, – у них стачка была; она с  ним бежала… но постой!    

Он  ворвался в кабинет молодого ротмистра, несмотря на сопротивление камердинера. В  кабинете над диваном висел портрет хозяина в уланском мундире, писанный  масляными красками. «А, вот где ты, обезьяна бесхвостая!» – прогремел  Чертопханов, вскочил на диван – и, ударив кулаком по натянутому холсту, пробил  в нем большую дыру.    

– Скажи  твоему бездельнику барину, – обратился он к камердинеру, – что, за  неименьем его собственной гнусной рожи, дворянин Чертопханов изуродовал его  писанную; и коли он желает от меня удовлетворенья, он знает, где найти  дворянина Чертопханова! А то я сам его найду! На дне моря сыщу подлую обезьяну!    

Сказав  эти слова, Чертопханов соскочил с дивана и торжественно удалился.    

Но  ротмистр Яфф никакого удовлетворения от него не потребовал – он даже не  встретился нигде с ним, – и Чертопханов не думал отыскивать своего врага,  и никакой истории у них не вышло. Сама Маша скоро после того пропала без вести.  Чертопханов запил было; однако «очувствовался». Но тут постигло его второе  бедствие.    

 II    

     

А  именно: закадычный его приятель Тихон Иванович Недопюскин скончался. Года за  два до кончины здоровье стало изменять ему: он начал страдать одышкой,  беспрестанно засыпал и, проснувшись, не скоро мог прийти в себя; уездный врач  уверял, что это с ним происходили «ударчики». В течение трех дней,  предшествовавших удалению Маши, этих трех дней, когда она «затосковала»,  Недопюскин пролежал у себя в Бесселендеевке: он сильно простудился. Тем  неожиданнее поразил его поступок Маши: он поразил его едва ли не глубже, чем  самого Чертопханова. По кротости и робости своего нрава он, кроме самого  нежного сожаления о своем приятеле да болезненного недоумения, ничего не  выказал… но все в нем лопнуло и опустилось. «Вынула она из меня душу», –  шептал он самому себе, сидя на своем любимом клеенчатом диванчике и вертя  пальцем около пальца. Даже когда Чертопханов оправился, он, Недопюскин, не  оправился – и продолжал чувствовать, что «пусто у него внутри». «Вот  тут», – говаривал он, показывая на середину груди, повыше желудка. Таким  образом протянул он до зимы. От первых морозов его одышке полегчило, но зато  посетил его уже не ударчик, а удар настоящий. Он не тотчас лишился памяти; он  мог еще признать Чертопханова и даже на отчаянное восклицание своего друга:  «Что, мол, как это ты, Тиша, без моего разрешения оставляешь меня, не хуже Маши?»  – ответил коснеющим языком: «А я П…а…сей Е…е…еич, се…да ад вас су…ша…ся». Это,  однако, не помешало ему умереть в тот же день, не дождавшись уездного врача,  которому при виде его едва остывшего тела осталось только с грустным сознаньем  бренности всего земного потребовать «водочки с балычком». Имение свое Тихон  Иванович завещал, как и следовало ожидать, своему почтеннейшему благодетелю и  великодушному покровителю, «Пантелею Еремеичу Чертопханову»; но почтеннейшему  благодетелю оно большой пользы не принесло, ибо вскорости было продано с  публичного торга – частью для того, чтобы покрыть издержки надгробного  монумента, статуи, которую Чертопханов (а в нем, видно, отозвалась отцовская  жилка!) вздумал воздвигнуть над прахом своего приятеля. Статую эту,  долженствовавшую представить молящегося ангела, он выписал из Москвы; но  отрекомендованный ему комиссионер, сообразив, что в провинции знатоки  скульптуры встречаются редко, вместо ангела прислал ему богиню Флору, много лет  украшавшую один из заброшенных подмосковных садов екатерининского  времени, – благо эта статуя, весьма, впрочем, изящная, во вкусе рококо, с  пухлыми ручками, взбитыми пуклями, гирляндой роз на обнаженной груди и  изогнутым станом, досталась ему, комиссионеру, даром. Так и до сих пор стоит  мифологическая богиня, грациозно приподняв одну ножку, над могилой Тихона  Ивановича и с истинно помпадурской ужимкой посматривает на разгуливающих вокруг  нее телят и овец, этих неизменных посетителей наших сельских кладбищ.    

     

III    

     

Лишившись  своего верного друга, Чертопханов опять запил, и на этот раз уже гораздо посерьезнее.  Дела его вовсе под гору пошли. Охотиться стало не на что, последние денежки перевелись,  последние людишки поразбежались. Одиночество для Пантелея Еремеича наступило совершенное:  не с кем было слово перемолвить, не то что душу отвести. Одна лишь гордость в  нем не умалилась. Напротив: чем хуже становились его обстоятельства, тем  надменнее, и высокомернее, и неприступнее становился он сам. Он совсем одичал  под конец. Одна утеха, одна радость осталась у него: удивительный верховой  конь, серой масти, донской породы, прозванный им Малек-Аделем, действительно  замечательное животное.    

Достался  ему этот конь следующим образом. Проезжая однажды верхом по соседней деревне,  Чертопханов услыхал мужичий гам и крик толпы около кабака. Посреди этой толпы,  на одном и том же месте, беспрестанно поднимались и опускались дюжие руки.    

– Что  там такое происходит? – спросил он свойственным ему начальственным тоном у  старой бабы, стоявшей у порога своей избы.    

Опершись  о притолоку и как бы дремля, посматривала баба в направлении кабака. Белоголовый  мальчишка в ситцевой рубашонке, с кипарисным крестиком на голой грудке, сидел,  растопыря ножки и сжав кулачонки, между ее лаптями; цыпленок тут же долбил  задеревенелую корку ржаного хлеба.    

– А  Господь ведает, батюшка, – отвечала старуха, – и, наклонившись  вперед, положила свою сморщенную темную руку на голову мальчишки, –  слышно, наши ребята жида бьют.    

– Как  жида? какого жида?    

– А  Господь его ведает, батюшка. Проявился у нас жид какой-то; и отколе его  принесло – кто его знает? Вася, иди, сударик, к маме; кш, кш, поскудный!    

Баба  спугнула цыпленка, а Вася ухватился за ее поневу.    

– Так  вот его и бьют, сударь ты мой.    

– Как  бьют? за что?    

– А  не знаю, батюшка. Стало, за дело. Да и как не бить? Ведь он, батюшка, Христа  распял!    

Чертопханов  гикнул, вытянул лошадь нагайкой по шее, помчался прямо на толпу – и, ворвавшись  в нее, начал той же самой нагайкой без разбору лупить мужиков направо и налево,  приговаривая прерывистым голосом:    

– Само…управство!  Само…у…правство! Закон должен наказывать, а не част…ны…е ли…ца! Закон! Закон!!  За…ко…он!!!    

Двух  минут не прошло, как уже вся толпа отхлынула в разные стороны – и на земле,  перед дверью кабака, оказалось небольшое, худощавое, черномазое существо в  нанковом кафтане, растрепанное и истерзанное… Бледное лицо, закатившиеся глаза,  раскрытый рот… Что это? замирание ужаса или уже самая смерть?    

– Это  вы зачем жида убили? – громогласно воскликнул Чертопханов, грозно потрясая  нагайкой.    

Толпа  слабо загудела в ответ. Иной мужик держался за плечо, другой за бок, третий за  нос.    

– Здоров  драться-то! – послышалось в задних рядах.    

– С  нагайкой-то! этак-то всякий! – промолвил другой голос.    

– Жида  зачем убили? – спрашиваю я вас, азиаты оглашенные! – повторил  Чертопханов.    

Но тут  лежавшее на земле существо проворно вскочило на ноги и, забежав за Чертопханова,  судорожно ухватилось за край его седла.    

Дружный  хохот грянул среди толпы.    

– Живуч! –  послышалось опять в задних рядах. – Та же кошка!    

– Васе  высокоблагоуродие, заступитесь, спасите! – лепетал между тем несчастный жид,  всею грудью прижимаясь к ноге Чертопханова, – а то они убьют, убьют меня,  васе высокоблагоуродие!    

– За  что они тебя? – спросил Чертопханов.    

– Да  ей зе Богу не могу сказать! Тут вот у них скотинка помирать стала… так они и  подозревают… а язе…    

– Ну,  это мы разберем после! – перебил Чертопханов, – а теперь ты держись  за седло да ступай за мною. А вы! – прибавил он, обернувшись к  толпе, – вы знаете меня? Я помещик Пантелей Чертопханов, живу в сельце  Бессонове, – ну, и, значит, жалуйтесь на меня, когда заблагорассудится, да  и на жида кстати!    

– Зачем  жаловаться? – проговорил с низким поклоном седобородый, степенный мужик,  ни дать ни взять древний патриарх. (Жида он, впрочем, тузил не хуже других.)  Мы, батюшка Пантелей Еремеич, твою милость знаем хорошо; много твоей милостью  довольны, что поучил нас!    

– Зачем  жаловаться! – подхватили другие. – А с нехриста того мы свое возьмем!  Он от нас не уйдет! Мы его, значит, как зайца в поле…    

Чертопханов  повел усами, фыркнул – и поехал шагом к себе в деревню, сопровождаемый жидом,  которого он освободил таким же образом от его притеснителей, как некогда  освободил Тихона Недопюскина.    

 IV    

     

Несколько  дней спустя единственный уцелевший у Чертопханова казачок доложил ему, что к  нему прибыл какой-то верховой и желает поговорить с ним. Чертопханов вышел на  крыльцо и увидал своего знакомого жидка, верхом на прекрасном донском коне,  неподвижно и гордо стоявшем посреди двора. На жидке не было шапки: он держал ее  под мышкой, ноги он вдел не в самые стремена, а в ремни стремян; разорванные  полы его кафтана висели с обеих сторон седла. Увидав Чертопханова, он зачмокал  губами, и локтями задергал, и ногами заболтал. Но Чертопханов не только не  отвечал на его привет, а даже рассердился; так весь и вспыхнул вдруг: паршивый  жид смеет сидеть на такой прекрасной лошади… какое неприличие!    

– Эй  ты, эфиопская рожа! – закричал он, – сейчас слезай, если не хочешь,  чтобы тебя стащили в грязь!    

Жид  немедленно повиновался, свалился мешком с седла и, придерживая одной рукою повод,  улыбаясь и кланяясь, подвинулся к Чертопханову.    

– Чего  тебе? – с достоинством спросил Пантелей Еремеич.    

– Васе  благородие, извольте посмотреть, каков конек? – промолвил жид, не  переставая кланяться.    

– Н..да…  лошадь добрая. Ты оттуда ее достал? Украл, должно быть?    

– Как  зе мозно, васе благородие! Я цестный зид, я не украл, а для васего благородия  достал, точно! И уз старался я, старался! Зато и конь! Такого коня по всему  Дону другого найти никак невозмозно. Посмотрите, васе благородие, что это за  конь такой! Вот позалуйте, сюда! Тпру… тпру… повернись, стань зе боком! А мы  седло снимем. Каков! Васе благородие?    

– Лошадь  добрая, – повторил Чертопханов с притворным равнодушием, а у самого сердце  так и заколотилось в груди. Очень уж он был страстный охотник до «конского  мяса» и знал в нем толк.    

– Да  вы, васе благородие, его погладьте! По сейке его погладьте, хи-хи-хи! Вот так.    

Чертопханов,  словно нехотя, положил руку на шею коня, хлопнул по ней раза два, потом провел  пальцами от холки по спине и, дойдя до известного местечка над почками, слегка,  по-охотницки, подавил это местечко. Конь немедленно выгнул хребет и,  оглянувшись искоса на Чертопханова своим надменным черным глазом, фукнул и  переступил передними ногами.    

Жид  засмеялся и в ладоши слегка захлопал.    

– Хозяина  признает, васе благородие, хозяина!    

– Ну,  не ври, – с досадой перебил Чертопханов. – Купить мне у тебя этого  коня… не на что, а подарков я еще не то что от жида, а от самого Господа Бога  не принимал!    

– И  как зе я смею вам что-нибудь дарить, помилосердуйте! – воскликнул  жид. – Вы купите, васе благородие… а денезек – я подозду.    

Чертопханов  задумался.    

– Ты  что возьмешь? – промолвил он наконец сквозь зубы.    

Жид  пожал плечами.    

– А  что сам заплатил. Двести рублей.    

Лошадь  стоила вдвое – а пожалуй, что и втрое против этой суммы.    

Чертопханов  отвернулся в сторону и зевнул лихорадочно.    

– А  когда… деньги? – спросил он, насильственно нахмурив брови и не глядя на  жида.    

– А  когда будет васему благородию угодно.    

Чертопханов  голову назад закинул, но глаз не поднял.    

– Это  не ответ. Ты говори толком, иродово племя! Одолжаться я у тебя стану, что ли?    

– Ну,  сказем так, – поспешно проговорил жид, – через шесть месяцев…  согласны?    

Чертопханов  ничего не отвечал. Жид старался заглянуть ему в глаза.    

– Согласны?  Приказете на конюшню поставить?    

– Седло  мне не нужно, – произнес отрывисто Чертопханов. – Возьми седло –  слышишь?    

– Как  зе, как зе, возьму, возьму, – залепетал обрадованный жид и взвалил седло  себе на плечо.    

– А  деньги, – продолжал Чертопханов… – через шесть месяцев. И не двести, а  двести пятьдесять. Молчать! Двести пятьдесят, говорю тебе! За мною.    

Чертопханов  все не мог решиться поднять глаза. Никогда так сильно в нем не страдала  гордость. «Явно, что подарок, – думалось ему, – из благодарности,  черт, подносит!» И обнял бы он этого жида, и побил бы его…    

– Васе  благородие, – начал жид, приободрившись и осклабясь, – надо бы, по  русскому обычаю, из полы в полу…    

– Вот  еще что вздумал? Еврей… а русские обычаи! Эй! кто там? Возьми лошадь, сведи на  конюшню. Да овса ему засыпь. Я сейчас сам приду, посмотрю. И знай: имя ему –  Малек-Адель!    

Чертопханов  взобрался было на крыльцо, но круто повернул на каблуках и, подбежав к жиду,  крепко стиснул ему руку. Тот наклонился и губы уже протянул, но Чертопханов  отскочил назад и, промолвив вполголоса: «Никому не сказывай!» – исчез за  дверью.    

 V    

     

С самого  того дня главным делом, главной заботой, радостью в жизни Чертопханова стал  Малек-Адель. Он полюбил его так, как не любил самой Маши, привязался к нему  больше, чем к Недопюскину. Да и конь же был! Огонь, как есть огонь, просто порох  – а степенство, как у боярина! Неутомимый, выносливый, куда хошь его поверни,  безответный; а прокормить его ничего не стоит: коли нет ничего другого, землю  под собой глодает. Шагом идет – как в руках несет; рысью – что в зыбке качает,  а поскачет, так и ветру за ним не угнаться! Никогда-то он не запыхается: потому  – отдушин много. Ноги – стальные; чтобы он когда спотыкнулся – и в помине этого  не бывало! Перескочить ров ли, тын ли – это ему нипочем; а уж умница какая! На  голос так и бежит, задравши голову; прикажешь ему стоять и сам уйдешь – он не  ворохнется; только когда станешь возвращаться, чуть-чуть заржет: «Здесь, мол,  я». И ничего-то он не боится: в самую темять, в метель дорогу сыщет; а чужому  ни за что не дастся: зубами загрызет! И собака не суйся к нему: сейчас передней  ножкой ее по лбу – тюк! только она и жила. С амбицией конь: плеткой разве что  для красы над ним помахивай – а сохрани Бог его тронуть! Да что тут долго  толковать: сокровище, а не лошадь!    

Примется  Чертопханов расписывать своего Малек-Аделя – откуда речи берутся! А уж как он  его холил и лелеял! Шерсть на нем отливала серебром – да не старым, а новым,  что с темным глянцем повести по ней ладонью – тот же бархат! Седло, чепрачок,  уздечка – вся как есть сбруя до того была ладно пригнана, в порядке, вычищена –  бери карандаш и рисуй! Чертопханов – чего больше? – сам, собственноручно,  и челку заплетал своему любимцу, и гриву и хвост мыл пивом, и даже копыта не  раз мазью смазывал…    

Бывало,  сядет он на Малек-Аделя и поедет – не по соседям, – он с ними по-прежнему  не знался, – а через их поля, мимо усадеб… Полюбуйтесь, мол, издали,  дураки! А то прослышит, что где-нибудь охота проявилась – в отъезжее поле  богатый барин собрался, – он сейчас туда – и гарцует в отдалении, на  горизонте, удивляя всех зрителей красотой и быстротою своего коня и близко  никого к себе не подпуская. Раз какой-то охотник даже погнался за ним со всей  свитой; видит, что уходит от него Чертопханов, и начал он ему кричать изо всей  мочи, на всем скаку: «Эй, ты! Слушай! Бери что хочешь за свою лошадь! Тысячей  не пожалею! Жену отдам, детей! Бери последнее!»    

Чертопханов  вдруг осадил Малек-Аделя. Охотник подлетел к нему.    

– Батюшка! –  кричит, – говори: чего желаешь? Отец родной!    

– Коли  ты царь, – промолвил с расстановкой Чертопханов (а он отроду и не слыхивал  о Шекспире), – подай мне все твое царство за моего коня – так и того не  возьму! – Сказал, захохотал, поднял Малек-Аделя на дыбы, повернул им на  воздухе, на одних задних ногах, словно волчком или юлою – и марш-марш! Так и  засверкал по жнивью. А охотник (князь, говорят, был богатейший) шапку оземь –  да как грянется лицом в шапку! С полчаса так пролежал.    

И как  было Чертопханову не дорожить своим конем? Не по его ли милости оказалось у него  снова превосходство несомненное, последнее превосходство над всеми его  соседями?    

     

VI    

     

Между  тем время шло, срок платежа приближался, а у Чертопханова не только двухсот пятидесяти  рублей, не было и пятидесяти. Что было делать, чем помочь? «Что ж? – решил  он наконец, – коли не смилостивится жид, не захочет еще подождать – отдам  я ему дом и землю, а сам на коня, куда глаза глядят! С голоду умру – а  Малек-Аделя не отдам!» Волновался он очень и даже задумывался; но тут судьба –  в первый и в последний раз – сжалилась над ним, улыбнулась ему: какая-то  дальняя тетка, самое имя которой было неизвестно Чертопханову, оставила ему по  духовному завещанию сумму, огромную в его глазах, целых две тысячи рублей! И  получил он эти деньги в самую, как говорится, пору: за день до прибытия жида.  Чертопханов чуть не обезумел от радости – но и не подумал о водке: с самого  того дня, как Малек-Адель поступил к нему, он капли в рот не брал. Он побежал в  конюшню и облобызал своего друга с обеих сторон морды над ноздрями, там, где  кожа так нежна бывает у лошадей. "Теперь уж не расстанемся! – восклицал  он, хлопая Малек-Аделя по шее, под расчесанной гривой. Вернувшись домой, он  отсчитал и запечатал в пакет двести пятьдесят рублей. Потом помечтал, лежа на  спине и покуривая трубочку, о том, как он распорядится с остальными  деньгами, – а именно, каких он раздобудет собак: настоящих костромских и  непременно красно-пегих! Побеседовал даже с Перфишкой, которому обещал новый  казакин с желтыми по всем швам басонами, и лег спать в блаженнейшем настроении  духа.    

Ему  привиделся нехороший сон. Будто он выехал на охоту, только не на Малек-Аделе, а  на каком-то странном животном вроде верблюда; навстречу ему бежит белая-белая,  как снег, лиса… Он хочет взмахнуть арапником, хочет натравить на нее собак – а  вместо арапника у него в руках мочалка, и лиса бегает перед ним и дразнит его  языком. Он соскакивает с своего верблюда, спотыкается, падает… и падает прямо в  руки жандарму, который зовет его к генерал-губернатору и в котором он узнает  Яффа…    

Чертопханов  проснулся. В комнате было темно; вторые петухи только что пропели…    

Где-то  далеко-далеко проржала лошадь.    

Чертопханов  приподнял голову… Еще раз послышалось тонкое-тонкое ржание.    

«Это  Малек-Адель ржет! – подумалось ему… – Это его ржание! Но отчего же так  далеко? Батюшки мои… Не может быть…»    

Чертопханов  вдруг весь похолодел, мгновенно спрыгнул с постели, ощупью отыскал сапоги,  платье, оделся и, захватив из-под изголовья ключ от конюшни, выскочил на двор.    

 VII    

     

Конюшня  находилась на самом конце двора; одной стеной она выходила в поле. Чертопханов  не сразу вложил ключ в замок – руки у него дрожали – и не тотчас повернул ключ…  Он постоял неподвижно, притаив дыхание: хоть бы что шевельнулось за дверью!  «Малешка! Малец!» – крикнул он вполголоса: тишина мертвая! Чертопханов невольно  дернул ключом: дверь скрыпнула и отворилась… Стало быть, не была заперта. Он  шагнул через порог и снова кликнул своего коня, на этот раз полным именем:  «Малек-Адель!» Но не отозвался верный товарищ, только мышь прошуршала по  соломе. Тогда Чертопханов бросился в то из трех стойл конюшни, в котором  помещался Малек-Адель. Он попал прямо в это стойло, хотя кругом такая стояла  тьма, что хоть глаз выколи… Пусто! Голова закружилась у Чертопханова; словно  колокол загудел у него под черепом. Он хотел сказать что-то, но только зашипел  и, шаря руками вверху, внизу, по бокам, задыхаясь, с подгибавшимися коленками,  перебрался из одного стойла в другое… в третье, почти доверху набитое сеном,  толкнулся в одну стену, в другую, упал, перекатился через голову, приподнялся и  вдруг опрометью выбежал через полураскрытую дверь на двор…    

– Украли!  Перфишка! Перфишка! Украли! – заревел он благим матом.    

Казачок  Перфишка кубарем, в одной рубашке, вылетел из чулана, в котором спал…    

Словно  пьяные столкнулись оба – и барин, и единственный его слуга – посреди двора;  словно угорелые завертелись они друг перед другом. Ни барин не мог  растолковать, в чем было дело, ни слуга не мог понять, чего требовалось от  него. «Беда! беда!» – лепетал Чертопханов. «Беда! беда!» – повторял за ним  казачок. «Фонарь! Подай, зажги фонарь! Огня! Огня!» – вырвалось наконец из  запиравшей груди Чертопханова. Перфишка бросился в дом.    

Но  зажечь фонарь, добыть огня было нелегко: серные спички в то время считались  редкостью на Руси; в кухне давно погасли последние уголья – огниво и кремень не  скоро нашлись и плохо действовали. С зубовным скрежетом вырвал их Чертопханов  из рук оторопелого Перфишки, стал высекать огонь сам: искры сыпались обильно,  еще обильнее сыпались проклятия и даже стоны, – но трут либо не загорался,  либо погасал, несмотря на дружные усилия четырех напряженных щек и губ.  Наконец, минут через пять, не раньше, затеплился сальный огарок на дне  разбитого фонаря, и Чертопханов, в сопровождении Перфишки, ринулся в конюшню,  поднял фонарь над головою, оглянулся…    

Все  пусто!    

Он  выскочил на двор, обежал его во всех направлениях – нет коня нигде! Плетень,  окружавший усадьбу Пантелея Еремеича, давно пришел в ветхость и во многих  местах накренился и приникал к земле… Рядом с конюшней он совсем повалился, на  целый аршин в ширину. Перфишка указал на это место Чертопханову.    

– Барин!  посмотрите-ка сюда: этого сегодня не было. Вон и колья торчат из земли: знать,  их кто вывернул.    

Чертопханов  подскочил с фонарем, повел им по земле…    

– Копыта,  копыта, следы подков, следы, свежие следы! – забормотал он скороговоркой. –  Тут его перевели, тут, тут!    

Он  мгновенно перепрыгнул через плетень и с криком: «Малек-Адель! Малек-Адель!» – побежал  прямо в поле.    

Перфишка  остался в недоуменье у плетня. Светлый кружок от фонаря скоро исчез в его  глазах, поглощенный густым мраком беззвездной и безлунной ночи.    

Все  слабей и слабей раздавались отчаянные возгласы Чертопханова…    

 VIII    

     

Заря уже  занялась, когда он возвратился домой. Образа человеческого не было на нем,  грязь покрывала все платье, лицо приняло дикий и страшный вид, угрюмо и тупо  глядели глаза. Сиплым шепотом прогнал он от себя Перфишку и заперся в своей  комнате. Он едва держался на ногах от усталости – но он не лег в постель, а  присел на стул у двери и схватился за голову.    

– Украли!..  украли!    

Но каким  образом умудрился вор украсть ночью, из запертой конюшни, Малек-Аделя?  Малек-Аделя, который и днем никого чужого к себе не подпускал, – украсть  его без шума, без стука? И как растолковать, что ни одна дворняжка не пролаяла?  Правда, их было всего две, два молодых щенка, и те от холоду и голоду в землю  зарывались – но все-таки!    

«И что я  стану теперь делать без Малек-Аделя? – думалось Чертопханову. –  Последней радости я теперь лишился – настала пора умирать. Другую лошадь  купить, благо деньги завелись? Да где такую другую лошадь найти?»    

– Пантелей  Еремеич! Пантелей Еремеич! – послышался робкий возглас за дверью.    

Чертопханов  вскочил на ноги.    

– Кто  это? – закричал он не своим голосом.    

– Это  я, казачок ваш, Перфишка.    

– Чего  тебе? Аль нашелся, домой прибежал?    

– Никак  нет-с, Пантелей Еремеич; а тот жидовин, что его продал…    

– Ну?    

– Он  приехал.    

– Го-го-го-го-го! –  захолкал Чертопханов – и разом распахнул дверь. – Тащи его сюда, тащи!  тащи!    

При виде  внезапно появившейся всклокоченной, одичалой фигуры своего «благодетеля» жид,  стоявший за спиною Перфишки, хотел было дать стречка; но Чертопханов в два  прыжка настиг его и, как тигр, вцепился ему в горло.    

– А!  за деньгами пришел! за деньгами! – захрипел он, словно не он душил, а его  душили. – Ночью украл, а днем за деньгами пришел? А? А?    

– Помилуйте,  ва…се благо…родие, – застонал было жид.    

– Сказывай,  где моя лошадь? Куда ты ее дел? Кому сбыл? Сказывай, сказывай, сказывай же!    

Жид уже  и стонать не мог; на посиневшем его лице исчезло даже выражение испуга. Руки  опустились и повисли; все его тело, яростно встряхиваемое Чертопхановым,  качалось взад и вперед, как тростник.    

– Деньги  я тебе заплачу, я тебе заплачу, сполна, до последней копейки, – кричал  Чертопханов, – а только я задушу тебя, как последнего цыпленка, если ты  сейчас не скажешь мне…    

– Да  вы уже задушили его, барин, – смиренно заметил казачок Перфишка.    

Тут  только опомнился Чертопханов.    

Он  выпустил шею жида; тот так и грохнулся на пол. Чертопханов подхватил его,  усадил на скамью, влил ему в горло стакан водки – привел его в чувство. И,  приведши его в чувство, вступил с ним в разговор.    

Оказалось,  что жид о краже Малек-Аделя не имел ни малейшего понятия. Да и с какой стати  было ему красть лошадь, которую он же сам достал для «почтеннейшего Пантелея  Еремеича»?    

Тогда  Чертопханов повел его в конюшню.    

Вдвоем  они осмотрели стойла, ясли, замок на двери, перерыли сено, солому, перешли потом  на двор; Чертопханов указал жиду следы копыт у плетня – и вдруг ударил себя по  ляжкам.    

– Стой! –  воскликнул он. – Ты где лошадь купил?    

– В  Малоархангельском уезде, на Верхосенской ярмарке, – отвечал жид.    

– У  кого?    

– У  казака.    

– Стой!  Казак этот из молодых был или старый?    

– Средних  лет, степенный человек.    

– А  из себя каков? На вид каков? Небось плут продувной?    

– Долзно  быть, плут, васе благородие.    

– И  что, как он тебе говорил, плут-то этот, – лошадью он владел давно?    

– Помнится,  говорил, что давно.    

– Ну,  так и некому было украсть, как именно ему! Ты посуди, слушай, стань сюда… как  тебя зовут?    

Жид  встрепенулся и вскинул своими черными глазенками на Чертопханова.    

– Как  меня зовут?    

– Ну,  да: как твоя кличка?    

– Мошель  Лейба.    

– Ну,  посуди, Лейба, друг мой, – ты умный человек: кому, как не старому хозяину,  дался бы Малек-Адель в руки! Ведь он и оседлал его, и взнуздал, и попону с него  снял – вон она на сене лежит!.. Просто как дома распоряжался! Ведь всякого  другого, не хозяина, Малек-Адель под ноги бы смял! Гвалт поднял бы такой, всю  деревню бы переполошил! Согласен ты со мною?    

– Согласен-то  согласен, васе благородие…    

– Ну  и, значит, надо прежде всего отыскать казака того!    

– Да  как зе отыскать его, васе благородие? Я его всего только разочек видел – и где  зе он теперь – и как его зовут? Ай, вай, вай! – прибавил жид, горестно  потрясая пейсиками.    

– Лейба! –  закричал вдруг Чертопханов, – Лейба, посмотри на меня! Ведь я рассудка лишился,  я сам не свой!.. Я руки на себя наложу, если ты мне не поможешь!    

– Да  как зе я могу…    

– Поедем  со мною и станем вора того разыскивать!    

– Да  куда зе мы поедем?    

– По  ярмаркам, по большим трахтам, по малым трахтам, по конокрадам, по городам, по деревням,  по хуторам – всюду, всюду! А насчет денег ты не беспокойся: я, брат, наследство  получил! Последнюю копейку просажу – а уж добуду своего друга! И не уйдет от  нас казак, наш лиходей! Куда он – туда и мы! Он под землю – и мы под землю! Он  к дьяволу – а мы к самому сатане!    

– Ну,  зацем зе к сатане, – заметил жид, – можно и без него.    

– Лейба! –  подхватил Чертопханов, – Лейба, ты хотя еврей и вера твоя поганая, а душа  у тебя лучше иной христианской! Сжалься ты надо мною! Одному мне ехать незачем,  один я этого дела не обломаю. Я горячка – а ты голова, золотая голова! Племя  ваше уж такое: без науки все постигло! Ты, может, сомневаешься: откуда, мол, у  него деньги? Пойдем ко мне в комнату, я тебе и деньги все покажу. Возьми их,  крест с шеи возьми – только отдай мне Малек-Аделя, отдай, отдай!    

Чертопханов  дрожал, как в лихорадке; пот градом катился с его лица и, мешаясь со слезами,  терялся в его усах. Он пожимал руки Лейбе, он умолял, он чуть не целовал его…    

Он  пришел в исступление. Жид попытался было возражать, уверять, что ему никак невозможно  отлучиться, что у него дела… Куда! Чертопханов и слышать ничего не хотел.  Нечего было делать: согласился бедный Лейба.    

На  другой день Чертопханов вместе с Лейбой выехал из Бессонова на крестьянской  телеге. Жид являл вид несколько смущенный, держался одной рукой за грядку и  подпрыгивал всем своим дряблым телом на тряском сиденье; другую руку он  прижимал к пазухе, где у него лежала пачка ассигнаций, завернутых в газетную  бумагу; Чертопханов сидел как истукан, только глазами поводил кругом и дышал  полной грудью; за поясом у него торчал кинжал.    

– Ну,  злодей-разлучник, берегись теперь! – пробормотал он, выезжая на большую  дорогу.    

Дом он  свой поручил казачку Перфишке и бабе-стряпухе, глухой и старой женщине, которую  он призрел у себя из сострадания.    

– Я  к вам вернусь на Малек-Аделе, – крикнул он им на прощанье, – или уж  вовсе не вернусь!    

– Ты  бы хоть замуж за меня пошла, что ли! – сострил Перфишка, толкнув стряпуху  локтем в бок. – Все равно нам барина не дождаться, а то ведь со скуки  пропадешь!    

 IX    

     

Минул  год… целый год: никакой вести о Пантелее Еремеиче не доходило. Стряпуха умерла;  сам Перфишка собирался уже бросить дом да отправиться в город, куда его  сманивал двоюродный брат, живший подмастерьем у парикмахера, – как вдруг  распространился слух, что барин возвращается! Приходский дьякон получил от  самого Пантелея Еремеича письмо, в котором тот извещал его о своем намерении  прибыть в Бессоново и просил его предуведомить прислугу – для устроения  надлежащей встречи. Слова эти Перфишка понял так, что надо, мол, хоть пыль  немножечко постереть – впрочем, большой веры в справедливость известия он не  возымел; пришлось ему, однако, убедиться, что дьякон-то сказал правду, когда,  несколько дней спустя, Пантелей Еремеич сам, собственной особой, появился на дворе  усадьбы, верхом на Малек-Аделе.    

Перфишка  бросился к барину – и, придерживая стремя, хотел было помочь ему слезть с коня;  но тот соскочил сам и, кинув вокруг торжествующий взгляд, громко воскликнул: «Я  сказал, что отыщу Малек-Аделя, – и отыскал его, назло врагам и самой  судьбе!» Перфишка подошел к нему к ручке, но Чертопханов не обратил внимания на  усердие своего слуги. Ведя за собою Малек-Аделя в поводу, он направился  большими шагами к конюшне. Перфишка попристальнее посмотрел на своего барина –  и заробел: «Ох, как он похудел и постарел в течение года – и лицо какое стало  строгое и суровое!» А кажется, следовало бы Пантелею Еремеичу радоваться, что,  вот, мол, достиг-таки своего; да он и радовался, точно… и все-таки Перфишка  заробел, даже жутко ему стало. Чертопханов поставил коня в прежнее его стойло,  слегка хлопнул его по крупу и промолвил: «Ну, вот ты и дома опять! Смотри  же!..» В тот же день он нанял надежного сторожа из бестягольных бобылей,  поместился снова в своих комнатах и зажил по-прежнему…    

Не совсем,  однако, по-прежнему… Но об этом впереди. На другой день после своего возвращения  Пантелей Еремеич призвал к себе Перфишку и, за неимением другого собеседника,  принялся рассказывать ему – не теряя, конечно, чувства собственного достоинства  и басом, – каким образом ему удалось отыскать Малек-Аделя. В течение  рассказа Чертопханов сидел лицом к окну и курил трубку из длинного чубука; а  Перфишка стоял на пороге двери, заложив руки за спину и, почтительно взирая на  затылок своего господина, слушал повесть о том, как после многих тщетных  попыток и разъездов Пантелей Еремеич наконец попал в Ромны на ярмарку, уже  один, без жида Лейбы, который, по слабости характера, не вытерпел и бежал от  него; как на пятый день, уже собираясь уехать, он в последний раз пошел по  рядам телег и вдруг увидал, между тремя другими лошадьми, привязанного к  хребтуку, – увидал Малек-Аделя! Как он тотчас его узнал и как Малек-Адель  его узнал, стал ржать, и рваться, и копытом рыть землю.    

– И  не у казака он был, – продолжал Чертопханов, все не поворачивая головы и  тем же басовым голосом, – а у цыгана-барышника; я, разумеется, тотчас  вклепался в свою лошадь и пожелал насильно ее возвратить; но бестия цыган  заорал как ошпаренный на всю площадь, стал божиться, что купил лошадь у другого  цыгана, и свидетелей хотел представить… Я плюнул – и заплатил ему деньги: черт  с ним совсем! Мне главное то дорого, что друга я своего отыскал и покой  душевный получил. А то вот я в Карачевском уезде, по словам жида Лейбы,  вклепался было в казака – за моего вора его принял, всю рожу ему избил; а  казак-то оказался поповичем и бесчестия с меня содрал – сто двадцать рублев.  Ну, деньги дело наживное, а главное: Малек-Адель опять у меня! Я теперь  счастлив – и буду наслаждаться спокойствием. А для тебя, Порфирий, одна  инструкция: как только ты, чего Боже оборони, завидишь в окрестностях казака,  так сию же секунду, ни слова не говоря, беги и неси мне ружье, а я уж буду  знать, как мне поступить!    

Так  говорил Пантелей Еремеич Перфишке; так выражались его уста; но на сердце у него  не было так спокойно, как он уверял.    

Увы! в  глубине души своей он не совсем был уверен, что приведенный им конь был действительно  Малек-Адель!    

 X    

     

Настало  трудное время для Пантелея Еремеича. Именно спокойствием-то он наслаждался  меньше всего. Правда, выпадали хорошие дни: возникшее в нем сомнение казалось  ему чепухой; он отгонял нелепую мысль, как назойливую муху, и даже смеялся над  самим собою; но выпадали также дни дурные: неотступная мысль снова принималась  исподтишка точить и скрести его сердце, как подпольная мышь, – и он  мучился едко и тайно. В течение памятного дня, когда он отыскал Малек-Аделя,  Чертопханов чувствовал одну лишь блаженную радость… но на другое утро, когда он  под низким навесом постоялого дворика стал седлать свою находку, близ которой  провел всю ночь, что-то в первый раз его кольнуло… Он только головой мотнул –  однако семя было заброшено. В течение обратного путешествия домой (оно  продолжалось с неделю) сомнения в нем возбуждались редко: они стали сильней и  явственней, как только он вернулся в свое Бессоново, как только очутился в том  месте, где жил прежний, несомненный Малек-Адель… Дорогой он ехал больше шагом,  враскачку, глядел по сторонам, покуривал табак из коротенького чубучка и ни о  чем не размышлял; разве возьмет да подумает про себя: «Чертопхановы чего  захотят – уж добьются! шалишь!» – и ухмыльнется; ну, а с прибытием домой пошла  статья другая. Все это он берег, конечно, про себя; одно уж самолюбие не  позволило бы ему выказать свою внутреннюю тревогу. Он бы «перервал пополам»  всякого, кто бы хоть отдаленно намекнул на то, что новый Малек-Адель, кажись,  не старый; он принимал поздравления с «благополучной находкой» от немногих лиц,  с которыми ему приходилось сталкиваться; но он не искал этих поздравлений, он  пуще прежнего избегал столкновений с людьми – знак плохой! Он почти постоянно,  если можно так выразиться, экзаменовал Малек-Аделя; уезжал на нем куда-нибудь подальше  в поле и ставил его на пробу; или уходил украдкой в конюшню, запирал за собою  дверь и, ставши перед самой головой коня, заглядывал ему в глаза, спрашивал  шепотом: «Ты ли это? Ты ли? Ты ли?..» – а не то молча его рассматривал, да так  пристально, по целым часам, то радуясь и бормоча: «Да! он! конечно, он!» – то  недоумевая и даже смущаясь.    

И не  столько смущали Чертопханова физические несходства этого Малек-Аделя с тем…  впрочем, их насчитывалось немного: у того хвост и грива словно были  пожиже, и уши острей, и бабки короче, и глаза светлей – но это могло только так  казаться; а смущали Чертопханова несходства, так сказать, нравственные.  Привычки у того были другие, вся повадка была не та. Например: тот  Малек-Адель всякий раз оглядывался и легонько ржал, как только Чертопханов  входил в конюшню; а этот жевал себе сено как ни в чем не бывало или  дремал, понурив голову. Оба не двигались с места, когда хозяин соскакивал с  седла; но тот, когда его звали, тотчас шел на голос, а этот продолжал  стоять, как пень. Тот скакал так же быстро, но прыгал выше и дальше; этот  шагом шел вольнее, а рысью трясче и «хлябал» иногда подковами, то есть стучал  задней о переднюю; за тем никогда такого сраму не водилось – сохрани  Бог! Этот, думалось Чертопханову, все ушами прядет, глупо так, – а тот  напротив: заложил одно ухо назад да так и держит – хозяина наблюдает! Тот,  бывало, как увидит, что около него нечисто, – сейчас задней ногой стук в  стенку стойла; а этому ничего – хоть по самое брюхо навали ему навозу. Тот,  если, например, против ветра его поставить, – сейчас всеми легкими  вздохнет и встряхнется, а этот знай пофыркивает; того сырость  дождевая беспокоила – этому она нипочем… Грубее этот, грубее! И  приятности нет как у того, и туг на поводу – что и говорить! Та была лошадь  милая – а эта…    

Вот что  думалось иногда Чертопханову, и горечью отзывались в нем эти думы. Зато в другое  время – пустит он своего коня во всю прыть по только что вспаханному полю или  заставит его соскочить на самое дно размытого оврага и по самой круче выскочить  опять, и замирает в нем сердце от восторга, громкое гикание вырывается из уст,  и знает он, знает наверное, что это под ним настоящий, несомненный Малек-Адель,  ибо какая другая лошадь в состоянии сделать то, что делает эта?    

Однако и  тут не обходилось без греха и беды. Продолжительные поиски за Малек-Аделем  стоили Чертопханову много денег; о костромских собаках он уже не помышлял и  разъезжал по окрестностям в одиночку, по-прежнему. Вот в одно утро Чертопханов  верстах в пяти от Бессонова наткнулся на ту самую княжескую охоту, перед  которой он так молодецки гарцевал года полтора тому назад. И надо ж было  случиться такому обстоятельству: как и в тот день, так и теперь – русак возьми  да вскочи перед собаками из-под межи на косогоре! «Ату его, ату!» Вся охота так  и понеслась, и Чертопханов понесся тоже, только не вместе с нею, а шагов от нее  на двести в сторону, – точно так же, как и тогда. Громадная водомоина  криво прорезала косогор и, поднимаясь все выше и выше, постепенно суживаясь,  пересекала путь Чертопханову. Там, где ему приходилось перескочить ее – и где  он полтора года тому назад действительно перескочил ее, – в ней все еще  было шагов восемь ширины да сажени две глубины. В предчувствии торжества, столь  чудным образом повторенного торжества, Чертопханов загоготал победоносно, потряс  нагайкой – охотники сами скакали, а сами не спускали глаз с лихого  наездника, – конь его летел стрелою – вот уже водомоина перед самым носом  – ну, ну, разом, как тогда!..    

Но  Малек-Адель круто уперся, вильнул налево и поскакал вдоль обрыва, как ни дергал  ему Чертопханов голову набок, к водомоине.    

Струсил,  значит, не понадеялся на себя!    

Тогда  Чертопханов, весь пылая стыдом и гневом, чуть не плача, опустил поводья и  погнал коня прямо вперед, в гору, прочь, прочь от тех охотников, чтобы только  не слышать, как они издеваются над ним, чтобы только исчезнуть поскорее с их  проклятых глаз!    

С иссеченными  боками, весь облитый мыльной пеной, прискакал домой Малек-Адель, и Чертопханов  тотчас заперся у себя в комнате.    

«Нет,  это не он, это не друг мой! Тот бы шею сломил – а меня бы не выдал!»    

 XI    

     

Окончательно  «доехал», как говорится, Чертопханова следующий случай. Верхом на Малек-Аделе  пробирался он однажды по задворкам поповской слободки, окружавшей церковь, в  приходе которой состояло сельцо Бессоново. Нахлобучив на глаза папаху,  сгорбившись и уронив на луку седла обе руки, он медленно подвигался вперед; на  душе у него было нерадостно и смутно. Вдруг его кто-то окликнул.    

Он  остановил коня, поднял голову и увидал своего корреспондента, дьякона. С бурым  треухом на бурых, в косичку заплетенных волосах, облеченный в желтоватый  нанковый кафтан, подпоясанный гораздо ниже тальи голубеньким обрывочком,  служитель алтаря вышел свое «одоньишко» проведать – и, улицезрев Пантелея  Еремеича, почел долгом выразить ему свое почтение – да кстати хоть что-нибудь у  него выпросить. Без такого рода задней мысли, как известно, духовные лица со  светскими не заговаривают.    

Но  Чертопханову было не до дьякона; он едва отвечал на его поклон и промычав  что-то сквозь зубы, уже взмахнул нагайкой…    

– А  какой у вас конь богатейший! – поспешил прибавить дьякон. – Вот уж  точно можно чести приписать. Истинно: вы муж ума чудного, просто аки  лев! – Отец дьякон славился красноречием, чем сильно досаждал отцу попу,  которому дар слова присущ не был: даже водка не развязывала ему язык. –  Одного живота, по навету злых людей, лишились, – продолжал дьякон, –  и, нимало не унывая, а, напротив, более надеясь на Божественный промысел,  приобрели себе другого, нисколько не худшего, а почитай даже что и лучшего…  потому…    

– Что  ты врешь? – сумрачно перебил Чертопханов, – какой такой другой конь?  Это тот же самый; это Малек-Адель… Я его отыскал. Болтает зря…    

– Э!  э! э! э! – промолвил с расстановкой, как бы с оттяжкой, дьякон, играя  перстами в бороде и озирая Чертопханова своими светлыми жадными глазами. –  Как же так, господин? Коня-то вашего, дай Бог памяти, в минувшем году недельки  две после Покрова украли, а теперь у нас ноябрь на исходе.    

– Ну  да, что же из этого?    

Дьякон  все продолжал играть перстами в бороде.    

– Значит,  с лишком год с тех пор протек, а конь ваш, как тогда был серый в яблоках, так и  теперь; даже словно темнее стал. Как же так? Серые-то лошади в один год много  белеют.    

Чертопханов  дрогнул… словно кто рогатиной толкнул его против сердца. И в самом деле: серая  масть-то ведь меняется! Как ему такая простая мысль до сих пор в голову не  пришла?    

– Пучок  анафемский! отвяжись! – гаркнул он вдруг, бешено сверкнув глазами, и  мгновенно скрылся из виду у изумленного дьякона.    

– Ну!  все кончено!    

Вот  когда действительно все кончено, все лопнуло, последняя карта убита! Все разом  рухнуло от одного этого слова: «белеют»!    

Серые  лошади белеют!    

Скачи,  скачи, проклятый! Не ускачешь от этого слова!    

Чертопханов  примчался домой и опять заперся на ключ.    

 XII    

     

Что эта  дрянная кляча не Малек-Адель, что между ею и Малек-Аделем не существовало ни  малейшего сходства, что всякий мало-мальски путный человек должен был с первого  разу это увидеть, что он, Пантелей Чертопханов, самым пошлым образом обманулся  – нет! что он нарочно, преднамеренно надул самого себя, напустил на себя этот  туман, – во всем этом теперь уже не оставалось ни малейшего сомнения!  Чертопханов ходил взад и вперед по комнате, одинаковым образом поворачиваясь на  пятках у каждой стены, как зверь в клетке. Самолюбие его страдало невыносимо;  но не одна боль уязвленного самолюбия терзала его: отчаяние овладело им, злоба  душила его, жажда мести в нем загоралась. Но против кого? Кому отмстить? Жиду,  Яффу, Маше, дьякону, вору казаку, всем соседям, всему свету, самому себе  наконец? Ум в нем мешался. Последняя карта убита! (Это сравнение ему  нравилось.) И он опять ничтожнейший, презреннейший из людей, общее посмешище,  шут гороховый, зарезанный дурак, предмет насмешки – для дьякона!! Он воображал,  он ясно представлял себе, как этот мерзкий пучок станет рассказывать про серую  лошадь, про глупого барина… О, проклятие!! Напрасно Чертопханов старался унять  расходившуюся желчь; напрасно он пытался уверить себя, что эта… лошадь хотя и  не Малек-Адель, однако все же… добра и может много лет прослужить ему: он тут  же с яростью отталкивал от себя прочь эту мысль, точно в ней заключалось новое  оскорбление для того Малек-Аделя, перед, которым он уж и без того считал себя  виноватым… Еще бы! Этот одер, эту клячу он, как слепой, как олух, приравнял  ему, Малек-Аделю! А что насчет службы, которую эта кляча могла еще сослужить  ему… да разве он когда-нибудь удостоит сесть на нее верхом? Ни за что! Никогда!!  Татарину ее отдать, собакам на снедь – другого она не стоит… Да! Этак лучше  всего!