1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 
— Что в чемодане? — спросил старший через некоторое время. У него был бесцветный голос, он говорил медленно, твердо и осторожно.
    
— Я точно не знаю. Разные вещи вашего отца. И немного денег.
    
— Теперь это наше?
    
— Конечно, потому я его и принес.
    
— Можно мне его взять?
    
— Ну, конечно, — удивленно ответил Штайнер.
    
Юноша поднялся. Это был худощавый, длинный, темноволосый парень. Медленно, не спуская глаз со Штайнера, он подошел к чемодану. Затем быстрым звериным движением схватил его и сразу отпрыгнул обратно, точно боясь, что Штайнер снова отнимет у него добычу. Он сразу же потащил чемодан в комнату. Двое других быстро пошли за ним, прижавшись друг к другу, словно две большие черные кошки.
    
Штайнер взглянул на отца Морица.
    
— Ну, вот, — сказал он с облегчением. — Они, наверно, давно об этом знали…
    
Мориц Розенталь помешал суп.
    
— Это уже их не очень трогает. Они видели, как умирали их мать и два брата. И они теперь почти не реагируют на смерть близких. То, что случается часто, приедается.
    
— Бывает и наоборот, — сказал Штайнер.
    
Мориц Розенталь посмотрел на него, вокруг его глаз собрались морщинки.
    
— Если человек еще совсем молод — нет. И если человек стар — тоже нет. А вот остальные годы — это плохое время.
    
— Да, — согласился Штайнер. — Эти никчемные пятьдесят лет между младенчеством и старостью — плохое время.
    
Мориц Розенталь мирно кивнул головой.
    
— Я вот уже миновал этот возраст. — Он закрыл кастрюлю крышкой. — Детей мы разместили, — сказал он. — Одного возьмет с собой Мейер в Румынию. Другой поедет в детский приют в Локарно. Я знаю там человека, который сможет за него платить. А старший останется пока здесь, у Бернштейна.
    
— Они уже знают, что их ждет разлука?
    
— Да, но это их не особенно тревожит. Они даже считают, что так будет лучше. — Розенталь повернулся к нему. — Штайнер, — сказал он, — я знал его двадцать лет. Как он умер? Он спрыгнул с машины?
    
— Да.
    
— Его не сбросили?
    
— Нет. Я был очевидцем.
    
— Я услыхал об этом в Праге. Но там говорили, что его сбросили с машины. Услышав о его смерти, я приехал сюда. Присмотреть за детьми. Я обещал ему это. Он был еще молодым. Около шестидесяти. Совсем не думал, что случится такое. Но он часто терял голову, с тех пор как умерла Рахиль. — Мориц Розенталь взглянул на Штайнера. — У него было много детей. У евреев часто бывает много детей. Они хорошие семьянины. Но они-то как раз и не должны иметь семьи. — Он натянул на плечи плащ, словно ему стало холодно, и внезапно показался Штайнеру очень старым и усталым.
    
Штайнер вытащил пачку сигарет.
    
— Вы уже давно здесь, отец Мориц? — спросил он.
    
— Три дня. Один раз нас поймали на границе. Перешел ее с одним молодым человеком, вы его знаете. Он рассказывал мне о вас, его зовут Керн.
    
— Керн? Да, я его знаю. Где он?
    
— Тоже где-то здесь, в Вене. Я не знаю, где.
    
Штайнер поднялся.
    
— Может быть, мне удастся его найти. До свидания, отец Мориц, старый бродяга. Бог знает, когда мы теперь свидимся.
    
Он прошел в комнату попрощаться с детьми. Все трое сидели на одном из матрацев, разложив перед собой содержимое чемодана. В одной кучке, заботливо сложенные, лежали мотки с пряжей, рядом — шнурки для ботинок, мешочек с шиллингами и несколько пакетиков шелковых ниток. Белье, сапоги, костюм и другие вещи старого Зелигмана еще лежали в чемодане. Когда Штайнер и Мориц Розенталь вошли в комнату, старший поднял голову. Он непроизвольно положил руки на вещи, находящиеся на матраце. Штайнер остановился.
    
Юноша посмотрел на Морица Розенталя, щеки его раскраснелись, а глаза блестели.
    
— Если мы все это продадим, — сказал он возбужденно и показал на вещи в чемодане, — то у нас будет еще тридцать шиллингов. Тогда мы бы могли вложить все эти деньги в дело и купить на них материи: манчестера, букскина, а также чулок, — на них можно больше заработать. Я завтра же начну с этого. Завтра в семь утра я начну. — Он серьезно и выжидательно посмотрел на старика.
    
— Хорошо. — Мориц Розенталь потрепал его по маленькой головке. — Завтра в семь часов ты начнешь.
    
— Тогда Вальтеру не нужно будет ехать в Румынию, — сказал мальчик. — Он может мне помогать. Мы пробьемся. Тогда уедет только Макс.
    
Трое детей смотрели на Морица Розенталя. Макс, самый младший, кивнул. Он считал, что так будет правильно.
    
— Посмотрим. Мы еще поговорим об этом.
    
Мориц Розенталь проводил Штайнера до двери.
    
— Нет времени предаваться печали. В мире слишком много горя, Штайнер.
    
Штайнер кивнул.
    
— Будем надеяться, что мальчика не схватят сразу…
    
Мориц Розенталь покачал головой.
    
— Он будет начеку. Он уже многое знает. Мы рано узнаем жизнь.
    
    
Штайнер отправился в кафе «Шперлер». Давно он туда не заходил, С тех пор как он получил подложный паспорт, он избегал мест, где его знали раньше.
    
Керн сидел на стуле у стены и спал, поставив ноги на чемодан и прислонив голову к стене. Штайнер осторожно сел рядом с ним, он не хотел его будить. «Немного похудел, — подумал Штайнер. — Похудел и повзрослел».
    
Он огляделся. Рядом с дверью примостился судебный советник Эпштейн, на столе перед ним — несколько книг и стакан с водой. Он сидел одинокий, страшный и недовольный, держа в руке пятьдесят грошей. Штайнер обернулся: наверно, конкурент — адвокат Зильбер — переманил себе всю его клиентуру. Но Зильбера в кафе не было.
    
Подошел кельнер, хотя Штайнер его и не звал. Кельнер расплылся в улыбке:
    
— Опять заглянули к нам?
    
— Вы меня помните?
    
— Ну, еще бы! Я уже беспокоился за вас. Сейчас здесь стало намного строже. Вы опять будете пить коньяк?
    
— Да. А куда девался адвокат Зильбер?
    
— Он тоже пал жертвой. Арестован и выслан.
    
— А-а… А господин Черников в последние дни не появлялся?
    
— На этой неделе нет.
    
Кельнер принес коньяк и поставил поднос на стол. В тот же момент Керн открыл глаза. Он замигал, потом вскочил.
    
— Штайнер!
    
— Садись, — спокойно ответил тот. — Выпей-ка этот коньяк. Ничто не освежает лучше, если человек спал сидя.
    
Керн выпил коньяк.
    
— Я уже два раза заходил сюда, искал тебя, — сказал он.
    
Штайнер улыбнулся.
    
— Ноги на чемодане. Значит, негде ночевать, так?
    
— Да.
    
— Ты можешь спать у меня.
    
— Правда? Это будет чудесно! До сегодняшнего дня я ночевал в одной еврейской семье. Но сегодня я должен был оттуда уйти. Они страшно боятся держать кого-либо более двух дней.
    
— У меня ты можешь не бояться. Я живу далеко за городом. Мы можем отправиться прямо сейчас. Ты выглядишь очень сонным.
    
— Да, — сказал Керн. — Я устал. И не знаю почему.
    
Штайнер кивнул кельнеру. Тот примчался галопом, словно старая боевая лошадь, которая долго таскала повозку, а сейчас вдруг услышала звуки боевых фанфар.
    
— Спасибо, — поблагодарил он заранее, прежде чем Штайнер успел расплатиться. — Большое спасибо.
    
Потом взглянул на чаевые.
    
— Целую ручки, — пробормотал он в избытке чувств. — Ваш покорный слуга, господин граф.
    
— Мы должны добраться до Пратера, — сказал Штайнер, выйдя на улицу.
    
— Я пойду, куда хочешь, — ответил Керн. — Я снова бодр и свеж.
    
— Поедем на трамвае, у тебя же тяжелый чемодан. Все еще туалетная вода и мыло?
    
Керн кивнул.
    
— Между прочим, я переменил имя, но ты можешь спокойно называть меня Штайнером. На всякий случай я оставил второе имя — как у артиста. В случае чего, могу утверждать, что одно из имен было псевдонимом. Смотря по обстоятельствам.
    
— Кем же ты сейчас работаешь?
    
Штайнер засмеялся.
    
— Некоторое время я был подручным кельнера. Но когда бывший кельнер вернулся из больницы, я должен был снова уйти. Сейчас я работаю в универсальном заведении Поцлоха, ясновидец и холуй в тире… Ну, а какие у тебя планы здесь?
    
— Никаких.
    
— Может, я смогу тебя устроить у нас. Время от времени нам нужны помощники. Схожу завтра в каморку старого Поцлоха. Преимущество наше заключается в том, что Пратер никто не контролирует. Тебе даже не надо заявлять в полицию.
    
— О, боже! — воскликнул Керн. — Это было бы великолепно. Мне бы хотелось сейчас остаться в Вене подольше.
    
— Вот как? — Штайнер искоса посмотрел на Керна.
    
— Да.
    
    
Они вышли из трамвая и пошли по ночному Пратеру. Недалеко от Руммельплацштат Штайнер остановился перед вагоном, приспособленным под жилье.
    
— Ну, мальчик, вот мы и пришли. В первую очередь мы соорудим тебе нечто вроде кровати.
    
Он достал из угла одеяла и старый матрац и расстелил их на полу, рядом со своей кроватью.
    
— Ты, наверно, хочешь есть? — спросил он.
    
— Право, я не знаю…
    
— В маленьком ящичке лежит хлеб, масло и кусок сала. Сделай и мне бутерброд.
    
В дверь тихо постучали. Керн отложил нож в сторону и прислушался. Глазами он искал окно. Штайнер рассмеялся.
    
— Старый страх, малыш, а? Мы наверняка от него никогда не избавимся. Входи, Лила! — крикнул он.
    
Вошла стройная женщина и остановилась на пороге.
    
— У меня гость, — сказал Штайнер. — Людвиг Керн. Молод, но уже успел побывать во многих странах. Он останется здесь. Ты сможешь нам приготовить немного кофе, Лила?
    
— Да.
    
Женщина взяла спиртовку, зажгла и поставила на нее кофейник с водой. Потом начала молоть кофе. Она делала это почти бесшумно — медленными скользящими движениями.
    
— Я думал, что ты уже давно спишь, Лила, — сказал Штайнер.
    
— Я не могу спать.
    
У женщины был грудной хриплый голос. Лицо узкое и правильное. Черные волосы расчесаны посередине. Внешностью она походила на итальянку, но акцент был жесткий, характерный для славян.
    
Керн сидел на сломанном плетеном стуле. Он очень устал, устала не только голова — все тело расслабло, его охватила сонная вялость, какой он уже давно не ощущал. Он почувствовал себя в безопасности.
    
— Не хватает только подушки, — сказал Штайнер.
    
— Пустяки, — ответив Керн. — Я сложу свою куртку и подложу немного белья из чемодана.
    
— У меня есть подушка, — сказала женщина.
    
Она заварила кофе, затем поднялась и вышла из комнаты, бесшумно, словно призрак.
    
— Иди ешь, — сказал Штайнер и налил кофе в чашки без ручек.
    
Они принялись за хлеб и сало. Вскоре вернулась Лила, неся с собой подушку, она положила ее на ложе Керна и села к столу.
    
— Хочешь кофе, Лила? — спросил Штайнер.
    
Она покачала головой. Пока они оба ели и пили, она тихо смотрела на них. Потом Штайнер поднялся.
    
— Время спать. Ты устал, мальчик, правда?
    
— Теперь — да. Теперь я снова чувствую усталость.
    
Штайнер провел рукой по волосам женщины.
    
— Иди тоже спать, Лила.
    
— Да. — Она послушно встала. — Спокойной ночи…
    
    
Керн и Штайнер улеглись. Штайнер погасил лампу.
    
— Ты знаешь, — сказал он через минуту из теплой темноты, — нужно устраиваться жить с таким расчетом, что ты никогда больше не вернешься на родину.
    
— Да, — ответил Керн. — Мне это не трудно.
    
Штайнер закурил сигарету. Курил он медленно. Красноватая блестящая точка вспыхивала каждый раз, когда он затягивался.
    
— Хочешь сигарету? — предложил он. — В темноте у них совсем другой вкус.
    
— Хочу. — Керн нащупал руку Штайнера, который протянул ему сигареты и спички.
    
— Как жилось в Праге? — спросил Штайнер.
    
— Хорошо. — Керн замолчал, он курил. Потом он сказал: — Я там кое-кого встретил.
    
— Ты поэтому и приехал в Вену?
    
— Не только поэтому. Но она — тоже в Вене.
    
Штайнер улыбнулся в темноте.
    
— Не забывай, что ты бродяга, мальчик. У бродяг должны быть приключения, но — ничего такого, что разрывало бы им сердце, когда приходится расставаться.
    
Керн промолчал.
    
— Я ничего не имею против приключений, — добавил Штайнер. — И ничего — против любви. И меньше всего — против тех, которые дают нам немного тепла, когда мы в пути. Может быть, я немножко против нас самих. Потому что мы берем, а взамен можем дать очень немногое.
    
— Я думаю, что вообще ничего не могу дать взамен. — Керн внезапно почувствовал себя очень беспомощным. На что он способен? И что он мог дать Рут? Только свое чувство. А это казалось ему ничтожным. Он был молод и неопытен — и больше ничего.
    
— Вообще ничего — это гораздо больше, чем немногое, мальчик, — спокойно ответил Штайнер. — Это уже почти все.
    
— Это зависит от того, о ком…
    
Штайнер улыбнулся.
    
— Не бойся, мальчик. Все, что ты чувствуешь, правильно. Отдайся порыву. Но не теряй головы. — Он загасил сигарету. — Спи спокойно. Завтра мы отправимся к Поцлоху.
    
Керн отложил сигарету в сторону и уткнул голову в подушку незнакомой женщины. Он все еще чувствовал себя беспомощным, но в то же время — почти счастливым.
   
   
    
     
9
    
    
Директор Поцлох был маленьким живым человечком с взъерошенными усиками, большим носом и пенсне, которое постоянно сползало с носа. Он всегда куда-то невероятно спешил, особенно в тех случаях, когда спешить было некуда.
    
— Что случилось? Живо! — спросил он, когда к нему пришел Штайнер с Керном.
    
— Нам нужен помощник, — ответил Штайнер. — Днем — для уборки, а вечером — для телепатических сеансов. — Он показал на Керна.
    
— Он умеет что-нибудь делать?
    
— Он умеет делать все, что нам нужно.
    
Поцлох подмигнул.
    
— Знакомый? Каковы его условия?
    
— Питание, жилье и тридцать шиллингов. Пока все.
    
— Целое состояние! — вскричал директор Поцлох. — Гонорар кинозвезды! Вы что, хотите меня разорить, Штайнер? Ведь почти столько платят легально живущему рабочему, у которого есть прописка, — добавил он более миролюбиво.
    
— Я согласен и без денег, — быстро вставил Керн.
    
— Браво, молодой человек! Так вы станете миллионером! Пробиться в жизни можно только скромностью. — Поцлох ухмыльнулся, с шумом выпустил через нос воздух и поймал соскользнувшее пенсне. — Но вы еще не знаете Леопольда Поцлоха, последнего друга человечества. Вы будете получать гонорар! Пятнадцать блестящих шиллингов в месяц. Гонорар, говорю я, дорогой друг, гонорар, а не жалованье. Пятнадцать шиллингов гонорара больше, чем тысяча — жалованья. Что вы можете делать? Что-нибудь особенное?
    
— Я немного играю на рояле, — ответил Керн.
    
Поцлох энергично прижал пенсне к носу. — Вы можете играть тихо? Какие-нибудь мелодии под настроение?
    
— Тихо я играю лучше, чем громко.
    
— Хорошо. — Поцлох превратился в фельдмаршала. — Он должен разучить какие-нибудь египетские мелодии. Нам нужна музыка к распиленной мумии и даме без нижней части тела.
    
Он исчез. Штайнер, качая головой, посмотрел на Керна.
    
— Ты подтверждаешь мою теорию, — сказал он. — Я всегда считал евреев самым глупым и самым доверчивым народом в мире. Мы бы выманили у него все тридцать шиллингов.
    
Керн улыбнулся.
    
— Ты не принял в расчет панического страха, который взрастили тысячелетия погромов и гетто. Если принять все во внимание, то это безумно смелый народ. Ну и, в конце концов, я ведь только несчастный гибрид.
    
Штайнер ухмыльнулся.
    
— Чудесно, тогда пойдем есть мацу. Справим «праздник кущей»! Лила чудесно готовит.
    
    
Заведение Поцлоха состояло из трех аттракционов — карусели, тира и панорамы мировых сенсаций. Штайнер показал Керну его работу. Керн должен был начистить медные части сбруи у лошадей на карусели и подмести карусель.
    
Керн принялся за работу. Он начистил не только лошадей, но и оленей, которые раскачивались в такт, и лебедей, и слонов. Он так углубился в работу, что не слышал, как к нему подошел Штайнер.
    
— Пойдем, мальчик, обед!
    
— Уже?
    
Штайнер кивнул.
    
— Опять. Немного непривычно, правда? Ты вращаешься среди людей искусства, здесь господствуют мировые буржуазные нравы. После обеда будет еще и полдник. Кофе с пирожками.
    
— Прямо как в сказке! — Керн вылез из гондолы, которую тянул кит.
    
— О боже, Штайнер, — сказал он. — В последнее время все идет так хорошо, что становится страшно. Сначала в Праге, а теперь здесь. Вчера я еще не знал, где буду спать, а сегодня у меня есть место, жилище, и за мной заходят, чтобы позвать на обед! Просто не верится!
    
— А ты верь, — ответил Штайнер. — И не думай об этом, а принимай все, как есть. Это старый девиз опытных людей.
    
— Надеюсь, что такая жизнь хоть сколько-то продлится…
    
— У тебя постоянная работа, — ответил Штайнер. — По крайней мере, месяца на три. Пока не наступят холода.
    
Лила поставила на лужайку перед вагоном шаткий столик. Она принесла большую кастрюлю со щами и села рядом со Штайнером. Стояла ясная погода, и в воздухе уже чувствовался запах осени. На лужайке было развешено выстиранное белье; над ним порхало несколько желтовато-зеленых бабочек.
    
Штайнер потянулся.
    
— Как на курорте! Ну, а теперь — в тир.
    
Он показал Керну ружья и объяснил, как они заряжаются.
    
— Есть два вида стрелков, — сказал он. — Тщеславные и алчущие.
    
— Как и в жизни, — заблеял директор Поцлох, проходивший мимо.
    
— Тщеславные стреляют по мишеням и номерам, — продолжал объяснять Штайнер. — Они не опасны. Алчущие хотят что-нибудь выиграть. — Он показал на ряд этажерок в глубине тира, которые были уставлены плюшевыми медвежатами, куклами, пепельницами, бутылками с вином, бронзовыми статуэтками, домашней утварью и другим барахлом.
    
— Они должны что-нибудь выиграть. Сперва — с нижних полок. Если кто-нибудь выбьет пятьдесят очков, он уже претендует на выигрыш с одной из верхних полок, где вещи стоят десять шиллингов и больше. Тогда ты заряжаешь ружье одной из волшебных пуль директора Поцлоха. Они выглядят точно так же, как и другие. Они лежат здесь, на этой стороне. И человек удивляется, почему он внезапно попал в двойку или тройку. Немного меньше пороха, понимаешь?
    
— Да.
    
— Прежде всего никогда не меняйте ружье, молодой человек, — пояснил директор Поцлох, стоявший позади них. — К этому люди относятся недоверчиво. На пули они не обращают внимания. Ну, и затем — баланс. И люди должны выиграть, и мы должны заработать. Это нужно сбалансировать. Если вам это удастся, вы — кудесник. Не считайте это слишком громкими словами. Ну, а кто стреляет часто, тот, конечно, имеет право и на верхнюю полку.
    
— Кто пропуляет пять шиллингов, может выиграть одну из бронзовых богинь, — добавил Штайнер. — Стоит один шиллинг.
    
— Молодой человек, — неожиданно сказал директор Поцлох с патетической угрозой, — я сразу же хочу обратить ваше внимание на следующее — на главный выигрыш. Он не выигрывается, понимаете? Это личная вещь из моей квартиры. Великолепная штука!
    
Он показал на подержанную серебряную корзину для фруктов с двенадцатью тарелками и столовыми приборами. — Вы должны умереть, но не допустить, чтобы выбили шестьдесят очков. Обещайте, что вы этого не допустите!
    
Керн пообещал. Директор Поцлох вытер пот со лба и подхватил пенсне.
    
— Одна мысль о том, что я могу потерять эту вещь, приводит меня в ужас, — пробормотал он. — Жена убьет меня. Корзина досталась нам по наследству, причем в такое время, когда нарушаются все традиции. Вы знаете, что значит вещь, доставшаяся по наследству? А, ладно, вы наверняка этого не знаете…
    
Он умчался. Керн посмотрел ему вслед.
    
— Не так страшно, — сказал Штайнер. — Наши ружья относятся ко времени осады Трои. Ну, а если придется туго, ты всегда можешь позвать на помощь Лилу.
    
    
Они направились к «панораме мировых сенсаций». Это был небольшой павильон, оклеенный пестрыми плакатами, он возвышался на помосте; наверх вели три ступеньки. Перед павильоном находилась касса, сделанная на манер китайского дворца, — идея Леопольда Поцлоха. Штайнер показал на плакат, изображавший человека, мечущего глазами молнии.
    
— Альваро, чудо телепатии, — это я, мальчик. А ты будешь моим ассистентом.
    
Они вошли в полутемную, затхлую комнатку. Ряды пустых стульев стояли в беспорядке, точно призраки. Штайнер поднялся на сцену.
    
— Ну, слушай. Кто-то в зрительном зале прячет что-нибудь у другого зрителя; большей частью это пачки с сигаретами, спички, пудреницы или, в крайнем случае, булавки. Бог знает, откуда у людей сейчас берутся булавки! Я должен это найти. Я прошу выйти на сцену одного из заинтересованных зрителей, беру его за руку и устремляюсь с ним в зал. Этим зрителем можешь быть и ты — тогда ты просто ведешь меня, и чем ближе подходишь к спрятанному предмету, тем крепче сжимаешь мне руку. Легкий стук средним пальцем означает, что мы находимся у цели. Это очень просто. Я ищу до тех пор, пока ты не застучишь. А выше или ниже спрятан предмет, я узнаю по тому, как ты потянешь мою руку — вниз или вверх.
    
В дверях с шумом появился директор Поцлох.
    
— Ну, учимся?
    
— Мы как раз хотим прорепетировать, — ответил Штайнер. — Присядьте, господин директор, и спрячьте что-нибудь. У вас найдется булавка?
    
— Конечно. — Поцлох схватился за борт пиджака.
    
— Конечно, булавка у него есть! — Штайнер повернулся к Керну. — Спрячьте ее. А теперь, Керн, иди и веди меня!
    
Леопольд Поцлох с веселым видом взял булавку и зажал ее между ботинками.
    
— Начали, Керн, — сказал он после этого.
    
Керн взошел на сцену и взял Штайнера за руку. Он подвел его к Поцлоху, и Штайнер начал искать.
    
— Я ужасно боюсь щекотки, Штайнер, — не выдержал Поцлох и завизжал.
    
Через несколько минут булавка была найдена. Они повторили это упражнение еще несколько раз. Керн разучил условные знаки, и время, которое потратил Штайнер на поиски коробки спичек у Поцлоха, значительно сократилось.
    
— Чудесно, — сказал Поцлох. — Потренируйтесь еще сегодня после обеда. Ну, а теперь перейдем к главному: в зрительном зале вы должны вести себя нерешительно, понимаете? Публика не должна заметить подвоха. Поэтому вам нужно быть нерешительным. Давайте прорепетируем еще разок, Штайнер. Я ему покажу.
    
Он уселся на стул рядом с Керном.
    
Штайнер отправился на сцену.
    
— Ну, а теперь я попрошу, — загремел его голос, — выйти одного из уважаемых господ сюда, на сцену. Мне достаточно взять человека за руку, чтобы прочитать его мысли и найти спрятанную вещь.
    
Директор Поцлох наклонился немного вперед, словно хотел встать и что-то сказать. Затем улыбнулся, словно прося у кого-то извинения, поднялся, захихикал, снова быстро сел, наконец рывком поднялся и направился — серьезно, смущенно, с любопытством и нерешительностью, — прямо на хохочущего во весь голос Штайнера.
    
Перед подмостками он обернулся.
    
— Ну, попробуйте, молодой человек, — самодовольно подбодрил он Керна.
    
— Это неподражаемо! — воскликнул Штайнер.
    
Поцлох улыбнулся, польщенный.
    
— Смущение трудно передать; я, старый театральный заяц, знаю это. Я имею в виду искреннее смущение.
    
— Керн от природы очень скромен, — вставил Штайнер. — У него это получится.
    
— Ну и чудесно. А теперь я должен идти к кольцам.
    
Он умчался.
    
— Не человек, а вулкан, — с уважением произнес Штайнер. — Ему за шестьдесят. Теперь я покажу тебе, что ты должен делать, если тебе не представится возможность показать свои артистические данные. Если кто-нибудь другой тоже захочет выйти на сцену. У нас здесь десять рядов. Пальцев тоже десять. В первый раз, проводя рукой по волосам, ты показываешь, в каком ряду спрятана вещь. Во второй раз ты показываешь, какой это стул слева. Затем ты незаметно показываешь приблизительно то место, где она спрятана. В остальном я сам разберусь.
    
— Тебе этого будет достаточно?
    
— Достаточно. В подобных делах человек оказывается совершенно без фантазии.
    
— Мне кажется это слишком простым.
    
— Обман и должен быть простым. Сложные обманы почти никогда не удаются. Сегодня после обеда мы потренируемся еще. Лила нам поможет. А сейчас я тебе покажу наш гнедой рояль. Это музейная редкость. Один из первых роялей, которые были созданы.
    
— Мне кажется, я играю слишком плохо.
    
— Чепуха! Подыщи себе пару нежных аккордов, и все! Аттракцион с распиленной мумией ты будешь сопровождать медленной музыкой, даму без нижней части тела — быстрой и отрывистой. Тебя все равно никто не будет слушать.
    
— Хорошо. Я потренируюсь, а потом сыграю тебе.
    
Керн пролез за сцену. Из чулана навстречу ему ухмыльнулся рояль, оскалив свои желтые зубы. После некоторого раздумья Керн выбрал для мумии китайский танец из «Аиды», а для отсутствующей нижней части тела — салонную мелодию «Свадебные мечты майского жука». Он барабанил по клавишам и думал о Рут, о Штайнере, о неделях спокойной жизни и ужине, и решил, что никогда в жизни не чувствовал еще себя так хорошо.
    
Спустя неделю в Пратере появилась Рут. Она пришла как раз в тот момент, когда началось вечернее представление в панораме мировых сенсаций. Керн усадил ее в первый ряд. Он был взволнован и сразу исчез: ему нужно было играть на рояле. В честь такого радостного события он изменил свою программу. Для мумии он сыграл «Японскую серенаду», а для дамы без нижней части тела — «Свети, свети, светлячок». Они звучали более эффектно. После этого он сыграл, добровольно, для Мунго, австралийского лесного человека, пролог к «Паяцам» — вещь, которую он всегда играл с наибольшим блеском и которая давала большой простор арпеджио и октавам.
    
На улице его поймал Леопольд Поцлох.
    
— Первоклассно! — похвалил он. — С гораздо большим чувством, чем обычно! Выпили?
    
— Нет, — ответил Керн. — Просто такое настроение.
    
— Молодой человек. — Поцлох схватился за пенсне. — Мне кажется, что до этого момента вы меня обманывали! Я должен потребовать ваш гонорар обратно. С сегодняшнего дня вы обязаны всегда быть в таком настроении. Артист это может, понимаете?
    
— Понимаю.
    
— А для разнообразия вы будете с сегодняшнего дня играть и ручным тюленям. Что-нибудь классическое, хорошо?
    
— Хорошо, — сказал Керн. — Я знаю отрывок из девятой симфонии, он подойдет.
    
Он вошел в павильон и уселся на одном из последних рядов. Далеко впереди себя, между шляпой с перьями и лысиной, сквозь табачный дым он увидел головку Рут. Внезапно она показалась ему самой маленькой и самой прекрасной головкой в мире. Иногда, когда зрители смеялись или двигали головами, он терял ее из поля зрения, потом неожиданно она появлялась снова, словно далекое нежное видение, и Керну с трудом верилось, что она принадлежит девушке, с которой он будет говорить и которая пойдет рядом с ним после представления.
    
На сцену вышел Штайнер. На нем было черное трико, размалеванное астрологическими знаками. Какая-то полная дама спрятала свою губную помаду в нагрудный карман какого-то паренька, потом Штайнер пригласил кого-нибудь подняться к нему на сцену.
    
Керн начал свою игру. Нерешительность он разыграл блестяще. Даже пройдя полпути, он хотел было вернуться обратно. Поцлох бросил на него довольный взгляд, но он ошибся — это не был зрелый артистический жест. Просто Керн внезапно почувствовал, что не сможет пройти мимо Рут.
    
Но потом все пошло как по маслу. Керн без труда справился со своей задачей.
    
После представления Поцлох поманил Керна.
    
— Молодой человек, — сказал он. — Вы сегодня в ударе. Вы прекрасно разыграли нерешительность. От смущения у вас на лбу даже выступил пот. Так войти в роль, чтобы на лбу выступил пот, очень трудно. Я знаю это. Как вам это удалось? Задержали дыхание?
    
— Я думаю, что это просто от волнения.
    
— От волнения? — Поцлох сиял. — Наконец-то! Настоящее волнение, которое испытывает истинный артист перед выходом на сцену! Я вот что хочу вам сказать: вы аккомпанируете номеру с тюленями, и с этого момента будете аккомпанировать и лесному человеку из Нойкельна, а я повышу ваш гонорар на пять шиллингов. Согласны?
    
— Согласен, — ответил Керн. — И вы дадите мне десять шиллингов авансом.
    
Поцлох уставился на него.
    
— Слово «аванс» вы уже тоже знаете? — Он вытащил из кармана бумажку достоинством в десять шиллингов. — Теперь я больше не сомневаюсь. Вы настоящий артист!
    
— Ну, дети, — сказал Штайнер. — Бегите! Но через час возвращайтесь обратно. Будем ужинать. Будут горячие пироги — святое, национальное русское блюдо. Так, Лила?
    
Лила кивнула.
    
    
Керн и Рут пошли по лужайке, что за тиром, в сторону действующей карусели. Огни и музыка со всех сторон ринулись им навстречу, будто светлые блестящие волны, обдавая их пеной безудержного веселья.
    
— Рут. — Керн взял ее за руку. — Сегодня у тебя должен быть чудесный вечер! Я истрачу на тебя, по крайней мере, пятьдесят шиллингов.
    
— Ты не сделаешь этого! — Рут остановилась.
    
— Нет, сделаю! Я истрачу на тебя пятьдесят шиллингов. Но истрачу так, как делает это наш благословенный рейх. Не имея их… Сейчас увидишь!
    
Они направились к аттракциону «Царство призраков». Это было грандиозное сооружение с рельсами, проложенными высоко над землей. По рельсам пролетали маленькие вагончики, из них доносились крики и смех. Перед входом толпились люди. Керн начал пробиваться сквозь толпу и потащил за собой Рут. Мужчина у кассы взглянул на него.
    
— Хелло, Георг! — приветствовал он. — Опять к нам? Входите!
    
Керн открыл двери низенького вагончика.
    
— Входи!
    
Рут с удивлением посмотрела на него.
    
Керн засмеялся.
    
— Вот так! Чистое колдовство! Платить не нужно.
    
Они помчались. Вагончик круто взлетел вверх, а потом устремился вниз, в темный тоннель. Со стоном поднялось оттуда какое-то чудовище и, гремя цепями, протянуло лапы к Рут. Она вскрикнула и прижалась к Керну. В следующее мгновение открылся гроб и несколько скелетов со скрежетом заиграли костями похоронный марш. А через секунду вагончик уже вынырнул из тоннеля, сделал поворот и устремился в следующую пропасть. Навстречу им мчался другой вагончик, в нем сидели два тесно прижавшихся друг к другу человека, которые с испугом уставились на них: столкновение казалось неизбежным… Внезапно вагончик сделал поворот, отражение в зеркале исчезло, и они полетели в курящуюся пропасть, где по их лицам заскользили мокрые руки.
    
Напоследок они переехали стонущего старца и, наконец, выскочили на дневной свет; вагончик остановился. Они вышли. Рут провела рукой по глазам.
    
— Как хорошо все теперь! — сказала она и улыбнулась. — Свет, воздух. Можно дышать и ходить.
    
— Ты была когда-нибудь в блошином цирке? — спросил Керн.
    
— Нет.
    
— Тогда пойдем!
    
— Сервус, Чарли! — приветствовала Керна дама у входа. — Сегодня выходной? Входите! У нас как раз выступает Александр II…
    
Александр II была крупная, красноватая блоха; сегодня она в первый раз выступала самостоятельно. Укротитель очень нервничал. До сих пор Александр II выступал только в упряжке, передней левой, и обладал необузданным, изменчивым темпераментом. Публика — считая Керна и Рут, там было пять человек — напряженно наблюдала за ним.
    
Но Александр II работал безупречно. Он бегал, как рысак, взбирался на трапецию и качался на ней, и даже свой коронный номер — он должен был пройти по штанге, сохранив равновесие, — он выполнил, ни разу не скосив глаза в сторону.
    
— Браво, Альфонс! — Керн пожал довольному укротителю руку, исколотую иголками.
    
— Спасибо. А вам понравилось, фрейлейн?
    
— Это было чудесно. — Рут тоже пожала ему руку. — Я только не понимаю, как вы достигаете этого?
    
— Очень просто. Тренировкой. И терпением. Однажды кто-то сказал, что можно дрессировать даже камни, хватило бы терпения. — Укротитель смотрел на них лукавыми глазами. — Ты знаешь, Чарли, с Александром II мне пришлось сделать один трюк. Перед представлением я заставил скотину полчаса таскать пушку. Тяжелую мортиру. Он устал. А усталость делает всех уступчивыми.
    
— Пушку? — переспросила Рут. — Теперь и у блох есть пушки?
    
— Даже тяжелая полевая артиллерия. — Укротитель позволил Александру II в награду укусить себя тихонько в ладонь. — Это сейчас — самое популярное, фрейлейн. А популярность приносит деньги.
    
— Во всяком случае, они не стреляют друг в друга, — сказал Керн. — И не истребляют себе подобных, в этом они разумнее нас.
    
Они отправились к аттракциону «Автотрек».
    
— Привет, Пеперль! — завыл сквозь металлический гул мужчина у входа. — Возьмите седьмой номер. Он хорошо идет.
    
— Ты не начинаешь считать меня бургомистром Вены? — спросил Керн у Рут.
    
— Я начинаю считать тебя кем-то более значительным. Владельцем Пратера.
    
Они помчались, сталкиваясь с другими, и вскоре очутились в самой гуще автомобильчиков. Керн засмеялся и выпустил руль. Рут, нахмурив брови, с серьезным видом пыталась править дальше. Но, в конце концов, она бросила это, смущенно повернулась к Керну и улыбнулась удивительной улыбкой, которая озарила ее лицо и сделала его мягким и детским. Внезапно все исчезло, даже густые брови, остались лишь красные полные губы.
    
Они совершили еще круг, обойдя полдюжины аттракционов и увеселительных заведений, начиная от морских львов-счетоводов и кончая индийским предсказателем, и нигде им не нужно было платить.
    
— Видишь, — с гордостью сказал Керн, — хотя они и путают мое имя, но мы везде имеем свободный вход. Это — высшая форма популярности.
    
— А на большое колесо нас тоже пустят бесплатно? — спросила Рут.
    
— Конечно. Как артистов директора Поцлоха. Даже с особыми почестями. Ну, пошли прямо туда!
    
— Сервус, Шани! — приветствовал его мужчина у кассы. — С невестой?
    
Керн покраснел, кивнул и не отважился взглянуть на Рут.
    
Мужчина взял из стопки, которая лежала перед ним, две пестрых почтовых открытки с изображением большого колеса на фоне Вены.
    
— На память, фрейлейн.
    
— Благодарю вас!
    
Они залезли в вагончик и сели у окна.
    
— Ты прости меня за невесту, — произнес Керн. — Иначе мне пришлось бы ему слишком долго объяснять.
    
— Зато нам оказаны особые почести: эти почтовые открытки. Только мы оба не знаем, кому их послать.
    
— Да, — ответил Керн. — Те, кого я знаю, не имеют адреса.
    
Кабинка медленно ползла вверх, и под ними раскрывалась постепенно, словно огромный веер, Вена. Сначала — Пратер со светлыми полосками освещенных аллей, которые, словно сдвоенные нити, повисли на темных верхушках деревьев; затем, будто огромное украшение из изумрудов и рубинов, — пестрый блеск балаганов и наконец залитый огнями, необъятно большой — весь город, за которым курились узкие темные ленточки заводских дымов.
    
Кабинка медленно и плавно поднималась все выше и выше по дуге, а затем скользнула влево, — и им вдруг показалось, что они сидят в бесшумном самолете, а под ними медленно продолжает вращаться земля, и они уже не принадлежат ей; что они летят в каком-то призрачном самолете, для которого нигде не существует посадочной площадки, и под крылом проплывают тысячи родин, тысячи освещенных домов и комнат, и везде, до самого горизонта — вечерние огоньки, лампы, квартиры и скрывающие их крыши; все это и звало и манило, но ничто не принадлежало им. Они парили в темноте бездомности. И безотрадная свеча тоски — единственное, что они могли зажечь сами.
    
    
Окна вагона, в котором они жили, были распахнуты настежь. Было душно и очень тихо. Лила постелила на кровати пестрое одеяло, а на ложе Керна — старую бархатную занавеску из тира. В окне качались два лампиона.
    
— Венецианская ночь современных кочевников, — произнес Штайнер. — Вы были в маленьком концлагере?
    
— Что ты имеешь в виду?
    
— «Царство призраков».
    
— Да, были.
    
Штайнер рассмеялся.
    
— Бункера, подземелья, цепи, кровь и слезы — «Царство призраков» внезапно стало современным, правда, маленькая Рут? — Он встал. — Выпьем по рюмке водки?
    
Он взял со стола бутылку.
    
— Может, и вам рюмку, Рут?
    
— Да, большую.
    
— А ты, Керн?
    
— Двойную.
    
— А вы прогрессируете, дети! — сказал Штайнер.
    
— Я пью только потому, что радуюсь жизни, — объяснил Керн.
    
— Налей и мне рюмку, — попросила Лила, входя в комнату и держа в руках противень, полный румяных пирогов.
    
Штайнер наполнил рюмки. Затем он поднял свою и усмехнулся.
    
— Да здравствует депрессия — оборотная сторона радости!
    
Лила поставила противень и достала фаянсовую миску с огурцами и тарелку с черным русским хлебом. Затем взяла рюмку и медленно выпила. Свет лампионов поблескивал в прозрачной жидкости, и казалось, что она пьет из розового алмаза.
    
— Ты мне дашь еще рюмку? — спросила она Штайнера.
    
— Сколько хочешь, меланхоличное дитя степей. А вы, Рут, будете еще?
    
— Да, я выпью.
    
— Налей и мне, — сказал Керн, — Мне прибавили жалованье.
    
Они выпили, а затем принялись за пироги с капустой и мясом. После еды Штайнер присел на кровати и закурил. Рут и Керн уселись на пол. Лила сновала туда-сюда, убирала со стола. На стенах вагона мелькала ее огромная тень.
    
— Спой что-нибудь, Лила, — сказал Штайнер.
    
Она кивнула и сняла со стены гитару. Она запела, и ее голос — хриплый, когда она говорила, — стал чистым и глубоким. Она сидела в полутьме. Ее лицо, обычно неподвижное, оживилось, а глаза загорелись диким, тоскливым блеском. Она пела русские песни и старые колыбельные песни цыган. Через некоторое время она замолчала и взглянула на Штайнера. Свет отражался в ее глазах.
    
— Спой еще, — попросил Штайнер.
    
Она кивнула и взяла на гитаре несколько аккордов. Затем начала напевать простые, незатейливые мелодии, из которых порой вылетали слова, словно птицы из темноты далеких степей; песни странствий и минутного отдыха в шатрах, — и всем показалось, что в беспокойном свете лампионов и вагон превратился в шатер, который они разбили на ночь, а завтра им предстоит двинуться дальше, дальше…
    
Рут сидела перед Керном, опираясь плечами о его колени. Она откинула голову назад, в его руки. И ее тепло вливалось в его кровь и делало его беспомощным. Его мучила неизвестность. Что-то неясное было скрыто и в нем, и вне его: в глубоком страстном голосе Лилы и в дыхании ночи, в спутанном беге его мыслей и в сверкающем потоке, который подхватил его и куда-то нес.
    
    
Керн и Рут вышли из вагона. На улице было тихо. Павильончики укрыли серым брезентом. Шум затих, и над суматохой и криками, над звуками выстрелов и пронзительными возгласами с аттракционов снова безмолвно встал лес и похоронил под собой незатейливое веселье балаганов.
    
— Ты уже хочешь идти домой? — спросил Керн.
    
— Не знаю. Нет, не хочу.
    
— Тогда давай побудем здесь еще. Пройдемся немного. Я бы хотел, чтобы завтрашний день никогда не наступил.
    
— Да. Вместе с новым днем всегда приходят страх и неуверенность. А здесь сейчас чудесно.
    
Они шли по темному перелеску. Кроны деревьев безмолвно висели над ними.
    
— Может быть, только мы сейчас и не спим…
    
— Кто знает… Полицейские всегда очень долго не спят.
    
— Здесь нет полицейских. Нет. Здесь — лес. И как хорошо гулять вот так… Даже шагов не слышно.
    
— Да, не слышно ничего…
    
— Нет, тебя я слышу. Но, может, это тоже я. Я больше не могу без тебя.
    
Они шли все дальше и дальше. Было так тихо, что казалось, будто сама тишина что-то шепчет, приостановив дыхание, и ждет чего-то чудовищно чужого…
    
— Дай мне руку, — сказал Керн. — Я боюсь, что вдруг потеряю тебя.
    
Рут прижалась к нему. Он почувствовал ее волосы у своего лица.
    
— Рут, я знаю, что все это — лишь немного тепла в бесконечном бегстве и пустоте, но для нас это — больше, важнее…
    
Она кивнула. Некоторое время они стояли неподвижно.
    
— Людвиг, — сказала Рут, — временами мне никуда больше не хочется. Хочется просто лечь и погаснуть.
    
— Ты устала?
    
— Нет, не устала. Не устала. Я бы могла все время идти так. Это очень легко. Нигде ни на что не натыкаешься.
    
Поднялся ветер, зашумела листва. Керн почувствовал на своей руке каплю. Вторая упала на лицо. Он взглянул на небо.
    
— Начинается дождь, Рут, — сказал он.
    
— Да.
    
Капли падали все чаще.
    
— Возьми мою куртку, — сказал Керн. — Я не простужусь, привык.
    
Он накинул на плечи Рут свою куртку. Она почувствовала тепло, которое еще осталось в куртке, и ее охватило необычное чувство безопасности.
    
Ветер стих. Минуту казалось, что лес затаил дыхание, потом в темноте вспыхнула бесшумная белая молния, сразу же за ней грянул гром, и хлынуло так, будто молния разорвала все небо.
    
— Бежим, быстро! — крикнул Керн.
    
Они побежали к карусели, парусиновые стены которой неясно вырисовывались во тьме, словно безмолвный разбойничий стан. Керн приподнял парусину, они проползли внутрь и встали на ноги, тяжело дыша; теперь они были защищены, карусель под парусиной была похожа на огромный барабан, по которому бил дождь.
    
Керн взял Рут за руку и потянул за собой. Их глаза вскоре привыкли к темноте. Призраками вставали на дыбы лошади, олени окаменели в своем вечном беге, лебеди распростерли свои крылья, полные таинственности, неясно выделялись могучие, спокойные спины слонов.
    
— Пошли! — Керн потянул Рут к гондоле.
    
Он собрал из вагончиков и колясок бархатные подушки и сложил их на дно гондолы. Затем сорвал со слона его расшитую золотом попону.
    
— Вот, теперь у тебя покрывало, как у принцессы.
    
Снаружи долгими раскатами гремел гром. Молнии озаряли теплую темноту матовой бледностью, и каждый раз при вспышке появлялись пестрые оленьи рога, сбруя на лошадях, очертания зверей, которые в мирном вечном параде маршировали друг за другом, будто видения заколдованного рая. Укрывая Рут попоной, Керн видел ее бледное лицо, темные глаза и почувствовал, как его руки коснулись ее груди, — чужой, незнакомой и вновь волнующей, как и в ту первую ночь в отеле «Бристоль», в Праге.
    
Гроза быстро приближалась. Гром заглушал шум дождя, бившего по туго натянутой парусине, вода стекала ручьями, земля дрожала под мощными ударами грома, и внезапно в затихающем молчании одного из самых сильных раскатов карусель качнулась и начала медленно вращаться. Медленно, медленнее, чем днем, неохотно, словно подчиняясь какой-то тайной силе; музыка тоже заиграла, но тоже медленнее, чем днем, а иногда почему-то затихала. Карусель сделала всего лишь полкруга, точно на секунду пробудившись ото сна, потом она вновь остановилась, музыка перестала играть, словно разбитая усталостью, и остался только шум дождя — самой старой колыбельной песни в мире.
   
  
  
   
    
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
   
   
    
     
1
    
    
Площадь перед университетом лежала в лучах чистого полуденного солнца. Воздух был голубым и прозрачным, а над крышами кружилась стая беспокойных ласточек, Керн стоял на краю площади и ждал Рут. Из больших дверей вышли первые студенты и начали спускаться по лестнице. Керн повернул голову, стараясь найти среди них коричневый берет. Рут обычно выходила одной из первых. Но сейчас ее не было видно. Поток студентов из дверей внезапно прекратился. Даже некоторые из тех, кто уже вышел на улицу, повернули обратно. По-видимому, что-то случилось.
    
Внезапно, словно вытолкнутый взрывной волной, из дверей вылетел спутанный клубок студентов. Драка. Керн услышал теперь и возгласы: «Гони жидов! Бейте отродье Моисея в их кривые рожи! Гоните их в Палестину!»
    
Керн быстро перешел площадь и остановился у правого крыла здания. Ему нельзя ввязываться в драку; в то же время он хотел быть по возможности ближе, чтобы в случае необходимости прийти на помощь Рут.
    
Десятка три студентов евреев пыталось вырваться на свободу. Плотно прижавшись друг к другу, они спускались вниз по лестнице. Их окружила группа, человек в сто, которая со всех сторон наносила им удары.
    
— Оторвите их друг от друга! — закричал здоровенный брюнет, который больше походил на еврея, чем большинство тех, на кого напали. — Бейте каждого в отдельности!
    
Он встал во главе группы, которая со страшным воплем вклинилась в группу евреев, стала отрывать их друг от друга и бросать на растерзание оставшимся, которые тотчас начали обрабатывать их кулаками, связками книг и палками.
    
Керн в беспокойстве огляделся, ища глазами Рут. Ее нигде не было видно, и он надеялся, что она осталась в университете. На верху лестницы было совершенно свободно, там стояли только два профессора. Один, с раздвоенной серой бородкой Франца-Иосифа и розовым лицом, потирал руки и улыбался; другой, сухой и подтянутый, смотрел вниз на драку бесстрастно.
    
С другой стороны площади к зданию подбежало несколько полицейских. Бежавший впереди остановился недалеко от Керна.
    
— Стой! — приказал он двум другим, — Не вмешиваться!
    
Те остановились.
    
— Евреи? — спросил один из них.
    
Первый кивнул. Потом он заметил Керна и пристально посмотрел на него. Керн сделал вид, будто ничего не слышал. Он медленно закурил сигарету и прошел немного вперед походкой человека, не имеющего определенных целей. Полицейские скрестили руки и с любопытством наблюдали за дракой.
    
Одному маленькому студенту еврею удалось вырваться из потасовки. На минуту он остановился, словно ослепленный. Потом заметил полицейских и помчался к ним.
    
— Пойдемте! — закричал он. — Быстрее! Помогите! Их же убивают.
    
Полицейские посмотрели на него, как на редкое насекомое. Ему никто не ответил. Маленький студент растерянно смотрел на них. Потом повернулся и, не говоря ни слова, снова направился к дерущимся. Не успел он пройти и десяти шагов, как из толпы отделились два студента. Они бросились на маленького еврея.
    
— Жидовская свинья! — закричал бежавший впереди. — Жидовская свинья взывает к справедливости! Ты ее получишь!
    
И он ударил его с такой силой, что тот упал, хотел подняться, но второй ударил его ногой в живот. Потом оба схватили его за ноги и потащили по мостовой, словно тележку. Студент тщетно пытался уцепиться за камни. Его белое лицо с маской ужаса неподвижно уставилось на полицейских. Рот казался черной дырой, на подбородке сочилась кровь.
    
У Керна пересохло в горле. Он чувствовал, что должен броситься на помощь, но видел, что полицейские за ним наблюдали; содрогаясь и цепенея от ярости, он перешел на другой угол площади.
    
Оба студента прошли совсем рядом с ним, волоча за собой свою жертву. Они ржали, блестя зубами, и в их лицах не было ни следа злости. Они выражали искреннее удовольствие, словно занимались каким-то безобидным спортом, а не избивали человека в кровь.
    
Помощь пришла неожиданно. Высокий светловолосый студент, стоявший на площади, недовольно скорчил лицо, когда маленького еврея протащили мимо него. Он немного поддернул рукава, медленно направился к мучителям и двумя мощными стремительными ударами повалил обоих на землю.
    
Потом поднял за воротник маленького испачканного еврея и поставил его на ноги.
    
— Ну, а теперь смывайся! — гаркнул он. — Быстро!
    
После этого он так же медленно и задумчиво направился к бушующей свалке. Он высмотрел предводителя-брюнета и нанес ему сокрушительный удар по носу, а затем — быстрый, почти невидимый удар в подбородок; у того что-то хрустнуло, и он рухнул на мостовую.
    
В этот момент Керн увидел Рут. Она потеряла свой берет и находилась среди дерущихся. Он подбежал к ней.
    
— Быстрее! Пошли быстрее, Рут! Мы должны бежать отсюда!
    
В первое мгновение она его не узнала.
    
— Полиция, — пробормотала она, побледнев от волнения. — Полиция должна помочь!
    
— Полиция не поможет! И она не должна нас здесь схватить! Нам нужно уйти, Рут!
    
— Да. — Она посмотрела на него, будто только что проснулась. Ее лицо изменилось. Казалось, она сейчас заплачет. — Да, Людвиг, — сказала она подавленным голосом.
    
— Уйдем! Быстро! — Керн схватил ее за руку и потянул за собой. Позади себя они услышали крики. Группе студентов евреев удалось прорваться. Часть из них бежала через площадь. Драка переместилась, и внезапно Керн и Рут оказались в центре свалки.
    
— А-а! Ребекка! Сара! — Один из нападающих схватил Рут.
    
Керн почувствовал, что его руки, подобно пружинам, выскочили из своих гнезд. Он был в высшей степени удивлен, увидев, что обидчик медленно опускается на землю. Он даже не заметил, как нанес удар.
    
— Великолепный прямой! — похвалил кто-то.
    
Это был все тот же высокий светловолосый студент. Он только что столкнул головами двух нападающих.
    
— Не повредил ничего благородного, — сказал он и отпустил их.
    
Они упали на мостовую, словно сырые мешки; студент схватил двух других.
    
Керн получил удар тростью по руке. В ярости он бросился в красный туман и начал наносить удары во все стороны. Одному он разбил очки, другого повалил на землю. Затем все вокруг страшно задрожало, и красный туман превратился в черный.
    
    
Он очнулся в полиции. Воротник был разорван, распухшая щека кровоточила, а в голове все еще шумело. Он приподнялся и сел.
    
— Сервус! — произнес кто-то рядом с ним. Это был все тот же высокий светловолосый студент.
    
— Черт возьми! — выругался Керн. — Где мы?
    
Тот рассмеялся.
    
— Под арестом, мой дорогой. Посидим денек-два, потом нас отпустят.
    
— Меня не выпустят. — Керн огляделся. В камере их было восемь человек. Кроме блондина, все евреи. Рут среди них не было.
    
Студент снова засмеялся.
    
— Что вы так смотрите? Думаете, арестовали не тех, кого надо? Ошибаетесь, дорогой! Зачинщики не бывают виноватыми, виноватыми бывают только те, на кого нападают. Именно они-то и есть причина скандала! Самая современная психология.
    
— Вы не заметили, что случилось с той девушкой, которая была вместе со мной? — спросил Керн.
    
— С девушкой? — Блондин задумался. — Кажется, ничего не случилось. Что с ней может случиться? Ведь во время драк девушек не трогают.
    
— Вы уверены в этом?
    
— Да. Относительно. Кроме того, сразу подоспела полиция.
    
Керн безучастно уставился на стену. Полиция. В том-то все и дело. Правда, паспорт Рут еще был действительным. Слишком много неприятностей причинить ей не могли. И уже это значило многое.
    
— Еще кого-нибудь арестовали, кроме нас? — спросил он.
    
Блондин покачал головой.
    
— Не думаю. Я был последним. Они колебались, брать меня или нет.
    
— Это вы наверняка знаете?
    
— Наверняка. Иначе они тоже были бы здесь. Мы же еще только в дежурной комнате.
    
Керн вздохнул с облегчением. Вполне возможно, что Рут ничего не угрожает.
    
Блондин с иронией посмотрел на Керна.
    
— Чертовски обидно, правда? У человека всегда такое чувство, когда он не виновен. Когда человек знает, за что его наказывают, у него не так тяжело на душе. Единственный, кто сидит здесь по старому доброму закону, — это я. Поэтому я и доволен. Ведь я вмешался добровольно.
    
— Это было благородно с вашей стороны.
    
— А-а, благородно… — Блондин пренебрежительно махнул рукой. — Я старый антисемит. Но, видя такую драку, нельзя остаться безучастным. Кстати, у вас чудесный прямой удар. Чистый и молниеносный. Когда-нибудь учились боксу?
    
— Нет.
    
— Тогда вы должны учиться. У вас хорошие данные. Только слишком сильно возбуждаетесь. Если бы я был царем иудейским, я бы каждый день заставлял вас брать уроки бокса. Вот увидите, какое уважение будут питать к вам ребятки.
    
Керн осторожно ощупал себе голову.
    
— Сейчас мне не до бокса.
    
— Резиновая дубинка, — деловито объяснил студент. — Наша бравая полиция. Всегда на стороне победителей. К вечеру ваша голова пройдет. И мы начнем тренировку. Ведь вы должны чем-нибудь заняться. — Он вытянул на нарах свои длинные ноги и огляделся. — Чертовски скучная каморка. Хоть бы в карты сыграть! В дурака или еще во что-нибудь может, конечно, играть каждый. — Он с презрением посмотрел на студентов евреев.
    
— У меня есть с собой карты. — Керн полез в карман. Штайнер подарил ему колоду карманника. С тех пор он носил ее с собой, словно амулет.
    
Студент с одобрением посмотрел на него.
    
— Браво! Но только не говорите мне теперь, что играете только в бридж. Все евреи играют в бридж, больше ни во что.
    
— Я — полуеврей. Я играю в скат, тарокк, ясс и покер, — ответил Керн с приливом гордости.
    
— Первоклассно! Тогда вы меня перещеголяли. В ясс я не умею.
    
— Это швейцарская игра. Если хотите, я вас научу.
    
— Хорошо. За это я вам дам урок бокса. Обмен духовными ценностями.
    
Они играли до вечера. В это время студенты евреи спорили о политике и справедливости. Они не пришли ни к какому результату. Сначала Керн и блондин играли в ясс, потом — в покер. Керн выиграл в покер семь шиллингов. Он стал достойным учеником Штайнера. Его голова постепенно прояснялась. Он старался не думать о Рут. Он все равно не мог для нее ничего сделать, а мысли о ней сделали бы его только менее стойким. Он хотел сохранить свои нервы для судьи, который будет его допрашивать.
    
Блондин бросил колоду на стол и расплатился с Керном.
    
— Теперь перейдем ко второй части, — сказал он. — Приготовиться! Быстро! И вы будете вторым Демпси…
    
Керн поднялся. Он был еще очень слаб.
    
— Думаю, что из этого ничего не выйдет, — сказал он, — Моя голова не вынесет второго удара.
    
— Ваша голова оказалась достаточно ясной, чтобы выиграть у меня семь шиллингов, — сказал блондин, ухмыляясь. — Вперед! Преодолейте вашу внутреннюю трусость! Дайте заговорить в себе задорной арийской крови! Нанесите удар вашей гуманной еврейской половине!
    
— Я занимаюсь этим уже в течение целого года.
    
— Отлично! Ну, на первый раз мы пощадим голову. Начнем с ног. Главным в боксе является легкость в ногах. Они должны танцевать. И вот так, пританцовывая, вы выбиваете противнику зубы. Как по Ницше.
    
Блондин встал в позицию, согнул немного ноги в коленях и сделал несколько шагов взад и вперед, все время меняя темп.
    
— Попробуйте сделать то же самое.
    
Керн попробовал.
    
Студенты евреи прекратили дискуссию. Один из них, в очках, поднялся.
    
— А меня вы возьметесь потренировать? — спросил он.
    
— Конечно! Снять очки — и за дело! — Блондин похлопал его по плечу. — Заговорила старая маккавейская[7] кровь?
    
Объявились еще два ученика. Остальные участвовать не захотели, но с любопытством наблюдали за происходящим, сидя на нарах.
    
— Два — направо, два — налево! — дирижировал блондин. — Ну, а теперь — к молниеносному курсу! Вы должны снова воспитать в себе жестокость, которую вы не взращиваете уже тысячи лет. Бьет не рука — бьет все тело…
    
Он снял куртку. Другие последовали его примеру. Затем он дал краткое объяснение, как нужно работать телом, и они начали отрабатывать эти движения. Все четверо запрыгали по полутемной комнате.
    
Блондин отечески посматривал на своих потных учеников.
    
— Хорошо! — объявил он спустя некоторое время. — С этим вы познакомились. У вас еще будет время закрепить эти азы в те восемь дней, которые вам придется отсидеть за то, что подстрекали честных арийцев к драке и пытались возбудить в них расовую ненависть. А теперь несколько минут глубоко дышите! Передохните! А я пока покажу вам, как наносить короткий прямой удар — гибкую основу бокса.
    
Он показал прямой удар. Затем взял свою куртку, скатал ее, поднял на уровень лица и заставил их бить по ней. Когда тренировка достигла своего апогея, дверь в комнату открылась. Кальфактор принес миски, от которых шел пар.
    
— Да ведь это… Он быстро поставил миски и закричал в дверь: — Дежурный! Быстрее! Банда продолжает драку даже в полиции!
    
В каморку ворвались двое дежурных. Светловолосый студент спокойно отложил свою куртку в сторону. Четверо учеников быстро спрятались по углам.
    
— Болван! — авторитетным тоном заявил блондин кальфактору. — Глупец! Паршивый тюремный лизоблюд! — Затем он повернулся к дежурным. — То, что вы сейчас видели, — это урок современной гуманности. Ваше появление, господа резиновых дубинок, здесь излишне, понятно?
    
— Нет, — сказал один из дежурных.
    
Блондин с состраданием посмотрел на него.
    
— Физкультура. Гимнастика! Вольные упражнения! Ну, понятно? А это что? Наверно, наш ужин?
    
— Конечно, — подтвердил кальфактор. Блондин наклонился над мисками и с отвращением скривился. — Выкиньте это вон! — набросился он вдруг на кальфактора. Как вы осмелились принести сюда такое дерьмо! Помои — для сына сенатора? Вы что, хотите, чтобы вас понизили в звании? — Он посмотрел на караульных. — Я буду жаловаться! Я хочу немедленно говорить с начальником округа! Сейчас же отведите меня к начальнику полиции! Отец завтра же даст взбучку министру юстиции из-за вашего хамства.
    
Оба караульных уставились на него. Они не знали, как им себя вести, — грубо или осторожно. Блондин смерил их взглядом.
    
— Господин, — промолвил, наконец, старший осторожно, — это обычная тюремная пища.
    
— А разве я — в тюрьме! — Блондин был поистине оскорблен. — Я — под арестом. Разве вы не знаете различия?
    
— Знаем, знаем! — Теперь караульный был явно напуган. — Конечно, вы можете питаться за свой счет. Это ваше право. Если вы дадите деньги, кальфактор может вам привести гуляш.
    
— Наконец-то я слышу разумные слова! — Блондин немного смягчился.
    
— И можно еще пива…
    
Блондин посмотрел на караульного.
    
— Вы мне нравитесь! Я буду ходатайствовать за вас! Как вас зовут?
    
— Рудольф Еггер.
    
— Так держать, Рудольф Еггер! — Блондин достал из кармана деньги и дал их кальфактору. — Две порции гуляша из говядины с картофелем. Бутылку сливянки.
    
Караульный Рудольф Еггер раскрыл рот:
    
— Алкогольные напитки…
    
— …разрешаются, — закончил блондин. — И две бутылки пива: одну — для караульных, другую — нам.
    
— Большое спасибо. Целую руку, — поблагодарил Рудольф Еггер.
    
— Если пиво будет не свежее и не холодное, как лед, я отпилю тебе ногу, — сказал кальфактору сын сенатора. Если оно будет хорошим, сдачу оставишь себе.
    
Кальфактор скривился в улыбке.
    
— Будьте спокойны, господин граф. — Его лицо сияло. — Это же самый настоящий золотой, венский юмор!
    
Появилась еда. Студент пригласил Керна. Тот сначала отказывался. Он видел, как евреи с серьезным видом ели похлебку.
    
— Будьте предателем! Это сейчас модно, — ободрял его студент. — И, кроме того, это еда для картежников.
    
Керн уселся. Гуляш был отличный, а он, в конце концов, не имел паспорта и был к тому же не чистокровным евреем.
    
— Ваш отец знает, что вы здесь? — спросил он.
    
— О, боже! — студент рассмеялся. — Мой отец! У моего отца — магазин хлопчатобумажных тканей в Линце.
    
Керн с удивлением, посмотрел на него.
    
— Мой дорогой, — спокойно сказал студент. — Вы, кажется, еще не знаете, что мы живем в век обмана. Демократия сменилась демагогией. И вот — естественное следствие! Прозит!
    
Он откупорил сливянку и предложил стаканчик студенту в очках.
    
— Спасибо, я не пью, — ответил тот смущенно.
    
— Ну, конечно, не пьете! Мне бы следовало это знать! — Блондин выпил сам. — Вас будут вечно преследовать уже только из-за того, что вы не пьете. Ну, а как мы, Керн? Опустошим бутылку?
    
— Опустошим.
    
Они выпили сливянку и улеглись на нары. Керн думал, что ему удастся поспать, но каждую минуту просыпался. «Черт возьми, что они сделали с Рут, — думал он. — И сколько они меня здесь продержат?»
    
    
Он получил два месяца тюрьмы. Его обвинили в нанесении увечий, подстрекательстве, сопротивлении государственной власти, повторном нелегальном пребывании в стране, — он был удивлен, что ему не дали лет десять.
    
Он распрощался с блондином, которого в тот же день выпустили на свободу. Потом его повели вниз. Он должен был сдать свои вещи и получить тюремную одежду. Стоя под душем, он вспомнил, как был угнетен, когда ему впервые надевали наручники. Ему показалось, что это было бесконечно давно. Сейчас он решил, что тюремная одежда практичнее: она позволит ему сохранить свои вещи.
    
Вместе с Керном в камере сидели вор, мелкий растратчик и русский профессор из Казани, которого посадили за бродяжничество. Все четверо работали в портновской мастерской тюрьмы.
    
Первый вечер был тяжелым. Керн вспомнил слова Штайнера, что человек ко всему привыкает. Но, тем не менее, Керн продолжал сидеть на нарах, уставившись на стену…
    
— Вы говорите по-французски? — спросил вдруг профессор со своих нар.
    
Керн вздрогнул.
    
— Нет.
    
— Хотите учиться?
    
— Да. Хоть сейчас.
    
Профессор поднялся.
    
— Ведь нужно чем-нибудь заняться, правда? Иначе тебя сожрут мысли.