1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
   
Брант кивнул.
   
— Или собака укусит секретаршу, и Левин нас выставит. Вы правы: эмигрантское счастье надо предоставлять только воле случая. От всякого расчета оно бежит, как от огня.
   
Я положил на стол сто долларов. Большая, костистая ладонь Левина скользнула по банкноте, даже не сжимаясь в кулак, и поверхность стола снова опустела.
   
— Вы работаете? — спросил он.
   
Я покачал головой.
   
— Мне же запрещено работать, — заметил я осторожно.
   
— На что же вы тогда живете?
   
— Подбираю деньги на улице, выигрываю в лотерею, позволяю древним старушенциям меня содержать, — ответил я невозмутимо, удивляясь глупости его расспросов. Должен же он понимать — я не могу сказать ему правду.
   
Он рассмеялся своим странным, резким смехом, столь же резко его оборвав.
   
— Вы правы. Меня это не должно касаться. Официально. Только в личном плане, по-человечески.
   
— За человеческие ответы в личном плане я неоднократно оказывался в тюрьме, — заметил я. — Так что у меня по этой части многочисленные травмы и солидные комплексы. И я только начинаю их здесь, в Америке, изживать.
   
— Ну, как хотите. Мы можем общаться и так. Только что у меня был доктор Брант. Он за вас поручился.
   
Я опешил от изумления.
   
— Бедняга Брант! У него же совсем нет денег!
   
— Он за вас поручился морально. Сказал, что вы подвергались преследованиям и что он вас знает.
   
— Это помогает? — спросил я.
   
— Птичка по зернышку клюет, — ответил Левин. — Одно к одному, по мелочи. Ваша приятельница Джесси Штайн о вас заботится. Это она прислала ко мне Бранта.
   
— И он специально из-за меня к вам пришел?
   
— Не только. Но, по-видимому, он не рискнул бы снова показаться Джесси Штайн на глаза, не дав вам рекомендацию.
   
Я рассмеялся.
   
— Вообще-то на Бранта это не похоже.
   
Левин блеяньем подхватил мой смех.
   
— Зато еще как похоже на Джесси Штайн. Это не женщина, а тайфун! Она уже добрую дюжину людей с нашей помощью выручила. У нее что, других забот нет? Нет своей жизни?
   
— Вся ее жизнь — в заботах о других. Она всегда была такой. Доброй, мягкой и неумолимой. Еще во Франции.
   
За спиной у меня вдруг громко, ясно и мелодично закуковала кукушка. Вздрогнув от неожиданности, я обернулся. Из маленького оконца в деревянных шварцвальдских ходиках бодро выскакивала пестрая деревянная птица; оконце распахивалось и закрывалось, птица куковала.
   
— Одиннадцать, — сказал Левин со вздохом, сосчитав птичье кукованье.
   
— Да у вас тут настоящий зоопарк, — заметил я после одиннадцатого ку-ку. — Канарейки, шавки, рыбки, а теперь вот еще и этот немецкий символ домашнего уюта.
   
— Вам не нравится?
   
— Да нет, просто напугался, — ответил я. — Меня однажды под бой таких вот ходиков допрашивали. С каждым ку-ку я получал удар в морду. К сожалению, допрос был в полдень.
   
— И где же это было? — спросил Левин.
   
— Во Франции. На немецком контрольно-пропускном пункте. Допрашивал меня старший преподаватель немецкой школы в мундире фельдфебеля. И всякий раз, когда кукушка начинала кричать, мне полагалось кричать вместе с ней: ку-ку, ку-ку.
   
Левин изменился в лице.
   
— Я не знал, — пробормотал он. Потом встал и пошел останавливать ходики.
   
Я его удержал.
   
— Зачем? — сказал я. — Одно с другим никак не связано. Да и кто бы смог выжить с такой чувствительностью? К тому же у меня все это больше из области приятных воспоминаний. Вскоре после допроса меня отпустили. А старший преподаватель даже подарил на прощанье антологию немецкой лирики. Эта антология была со мной до самого острова Эллис. Там, правда, я ее потерял.
   
Я не стал рассказывать Левину, что из-под ареста меня день спустя освободил Хирш в роли испанского консула. Он страшно наорал на фельдфебеля за то, что тот посмел задержать друга Испании, доверенного человека самого Франко. Все это чудовищное недоразумение! Старший преподаватель так трясся за свои погоны, что в знак раскаяния подарил мне тот самый томик стихов. А Хирш тут же сунул меня в машину и укатил.
   
Левин все еще смотрел на меня.
   
— Это произошло с вами, потому что вы еврей?
   
Я покачал головой.
   
— Это произошло потому, что я был беспомощен. Нет ничего хуже, чем в абсолютно беспомощном состоянии попасться в руки культурным и образованным немецким варварам. Трусость, жестокость и полная безнаказанность — вот три вещи, которые работают тут заодно, поощряя и усугубляя друг друга. Этот старший преподаватель вообще-то оказался вполне безобидным. Даже не эсэсовец.
   
Я умолчал о том, что фельдфебель несколько смешался уже вечером после допроса с кукушкой, когда решил продемонстрировать своим гогочущим подчиненным, что такое обрезанный еврей. Пришлось мне раздеться. Вот тут-то он с испугом и вынужден был признать, что я не обрезан. Так что когда на следующий день приехал Хирш и потребовал меня выпустить, фельдфебель был даже рад поводу от меня избавиться.
   
Левин опять посмотрел на ходики. Ходики тикали.
   
— В наследство достались, — пробормотал он извиняющимся тоном.
   
— В следующий раз они пробьют только через сорок пять минут, — успокоил я его.
   
Он встал, обогнул свой письменный стол и подошел ко мне вплотную.
   
— Как вы себя чувствуете в Америке? — спросил он.
   
Я знал, каждый американец считает, что в Америке можно себя чувствовать только прекрасно. Трогательное в своей наивности заблуждение.
   
— Прекрасно, — ответил я.
   
Лицо его просияло.
   
— Как я рад! А о визе особенно не беспокойтесь. Того, кто уже въехал в страну, выдворяют редко. Для вас это, должно быть, совсем особое чувство — не подвергаться больше преследованиям! Тут у нас ни гестапо, ни жандармов!
   
Чего нет, того нет, подумал я. А сны? Куда деться от снов и призраков прошлого, которые приходят к тебе незваными гостями?
   
К полудню я уже вернулся к себе в гостиницу.
   
— Тебя тут спрашивали, — сообщил мне Мойков. — Особа женского пола, с голубыми глазами и румяными щечками.
   
— Женщина или дама?
   
— Женщина. Да она еще здесь. Сидит в нашей пальмовой роще.
   
Я поспешил в салон с цветочными горшками и рахитичной пальмой.
   
— Роза! — изумился я.
   
Кухарка Танненбаумов легко поднялась из гущи вечнозеленой листвы.
   
— Я вам тут принесла кое-что, — сказала она. — Ваш гуляш! Вы его вчера забыли. — Она раскрыла большую клетчатую сумку, внутри которой что-то звякнуло. — Но ничего страшного. Гуляш не портится. А на второй, третий день он даже вкуснее. — Она извлекла из сумки большую фарфоровую супницу, закрытую крышкой, и водрузила на стол.
   
— Это сегедский? — только и спросил я.
   
— Нет, другой. Этот лучше хранится. Тут еще маринованные огурчики, прибор и тарелка. — Она развернула салфетку с ложкой и вилкой. — У вас есть спиртовка?
   
Я кивнул:
   
— Маленькая.
   
— Это неважно. Чем дольше гуляш на огне, тем он вкуснее. Это огнеупорный фарфор. Так что можете прямо в нем и греть. А через неделю я посуду заберу.
   
— Да это просто не жизнь, а рай, — сказал я растроганно. — Большое спасибо, Роза! И передайте от меня спасибо господину Танненбауму!
   
— Смиту! — поправила меня Роза. — С сегодняшнего утра это уже официально. Вот вам по такому случаю еще кусок праздничного торта.
   
— Да это не кусок, а кусище! Марципановый?
   
Роза кивнула.
   
— Вчерашний был шоколадный. Может, вам больше того хотелось? Так у меня еще кусочек остался. Припрятан.
   
— Нет-нет. Останемся лучше в будущем. При марципане.
   
— Тут еще для вас письмо. От господина Смита. А теперь — приятного аппетита!
   
Я нащупал в кармане доллар. Роза замахала руками.
   
— Бог с вами, это исключено! Мне запрещено что бы то ни было принимать от эмигрантов. Иначе я сразу лишусь места. Это строжайший приказ господина Смита.
   
— Только от эмигрантов?
   
Она кивнула.
   
— От банкиров всегда пожалуйста; только они почти ничего не дают.
   
— А эмигранты?
   
— Эти последний цент норовят всучить. Бедность учит благодарности, господин Зоммер.
   
Я с благодарностью смотрел ей вслед. Потом с супницей в руках торжественно направился мимо Мойкова к себе в номер.
   
— Гуляш! — объявил я ему. — От венгерской поварихи! Ты уже обедал?
   
— К сожалению. Съел гамбургер в аптеке на углу. С томатным соусом. И кусок яблочного пирога. Сугубо американский обед.
   
— Вот и я пообедал, — вздохнул я. — Порцию разваренных спагетти. Тоже с томатным соусом. И кусок яблочного пирога на десерт.
   
Мойков приподнял крышку и потянул ноздрями.
   
— Да тут на целую роту! А аромат какой! Что там твои розы! Этот пряный дух!
   
— Приглашаю тебя на ужин, Владимир.
   
— Тогда зачем ты несешь это к себе в номер? Поставь в холодильник рядом с моей водкой. У тебя в номере слишком тепло.
   
— Хорошо.
   
Прихватив с собой только письмо, я двинулся по лестнице к себе в номер. Окна у меня в комнате были распахнуты. Со двора и из окон напротив доносилась разноголосица шумов и радио. Шторы в апартаментах Рауля были задернуты, хрипловатый граммофон там приглушенно наигрывал вальс из «Кавалера роз». Я раскрыл письмо Танненбаума-Смита. Письмо было очень короткое. Мне надо было позвонить антиквару Реджинальду Блэку. Танненбаум с ним переговорил. Тот ждет моего звонка послезавтра. Танненбаум желает мне удачи.
   
Я медленно сложил письмо. Мне казалось, обшарпанное подворье гостиницы вдруг разомкнулось, и передо мной раскрылась аллея. Впереди забрезжило что-то вроде будущего. Передо мной был путь, а не вечно запертые ворота. Путь, вполне доступный в своей будничности и потому казавшийся вдвойне непостижимым. Я спустился вниз и позвонил тотчас же. Я не мог иначе. Антиквар Реджинальд Блэк подошел к аппарату лично. Голос у него оказался низкий, но слегка нерешительный. Пока мы с ним говорили, из трубки слабым фоном все время доносилась музыка. Я сперва решил, что у меня галлюцинации, и только потом догадался, что у Блэка тоже играет граммофон. Это был тот же вальс из «Кавалера роз», который только что звучал из номера Рауля. Я счел это добрым предзнаменованием. Блэк попросил меня прийти через три дня, тогда и познакомимся. В пять часов. Я положил трубку, но музыка загадочным образом не оборвалась. Я обернулся и посмотрел во двор. Окна в апартаментах Рауля тем временем распахнулись. Теперь его граммофон заглушал все джазовые мелодии во дворе, долетая даже до темного угла за стойкой портье, где я пристроился у телефона. Это был все тот же вездесущий «Кавалер роз».
   
— Что с тобой? — спросил Мойков. — У тебя такая физиономия, будто ты повстречался с призраком.
   
Я кивнул.
   
— С призраком величайшего приключения, какое есть на свете: мещанского уюта и устроенного будущего.
   
— Постыдился бы говорить такое. Значит, работа?
   
— Может быть, — ответил я. — Подпольная, само собой. Но пока что не будем об этом говорить. А то вдруг эта синяя птица упорхнет.
   
— Хорошо. Тогда как насчет рюмашки за молчаливую надежду?
   
— Всегда пожалуйста, Владимир!
   
Он принес бутылку. Я тем временем оглядел себя с головы до ног. Костюм я ношу уже лет восемь, и он сильно обтрепался; я унаследовал его от Зоммера, а Зоммер тоже успел прилично им попользоваться. Впрочем, до сих пор мой гардероб меня не слишком заботил; какое-то время, правда, недолго, у меня даже был второй костюм, но потом его украли.
   
От Мойкова мой критический взгляд не укрылся. Он усмехнулся.
   
— Ты похож на озабоченную мамашу. Первые признаки мещанства уже налицо. С чего вдруг тебе твой костюм разонравился?
   
— Да уж больно заношенный!
   
Мойков отмахнулся.
   
— Подожди, пока не получишь работу наверняка. Тогда и будешь думать.
   
— Сколько может стоить новый костюм?
   
— В «Броунинг Кинге» долларов семьдесят. Ну, чуть больше, чуть меньше. Они у тебя есть?
   
— Если по-обывательски рассудить — нету. А по-игроцки — есть. Остаток от китайской бронзы.
   
— Так просади, — посоветовал Мойков. — Это хотя бы отчасти снимет налет благополучия с твоей новой мещанской личины.
   
Мы выпили. Водка была холодная и какая-то терпкая на вкус.
   
— Ничего не почувствовал? — ревниво поинтересовался Мойков. — Ну конечно, нет. А это зубровка. Водка на травах.
   
— Откуда у тебя травы? Из России?
   
— Это секрет! — сказал Мойков таинственно, налив еще по одной и закупоривая бутылку. — А теперь — за светозарное будущее маленького бухгалтера или скромного продавца! Как у Хирша!
   
— Как у Хирша? Но почему?
   
— Он приехал этаким вождем Маккавеев, а теперь продает репродукторы домохозяйкам. Тоже мне герои выискались!
   
Я позабыл о словах Мойкова, едва вышел на улицу. Перед цветочным магазинчиком на углу я остановился. Хозяином здесь был итальянец, и наряду с цветами он продавал еще фрукты-овощи. Цветы у него были отнюдь не всегда первой свежести, зато дешевые.
   
Сейчас он стоял в дверях. Тридцать лет назад он приехал сюда из Каннобио[28], а меня однажды выдворили в этот городишко из Швейцарии. Теперь это нас связывало. Благодаря чему я покупал у него овощи за полцены.
   
— Как дела, Эмилио? — поинтересовался я.
   
Он пожал плечами.
   
— В Каннобио сейчас, наверно, хорошо. Самое время купаться в Лаго-Маджоре[29]. Если бы только не эти проклятые немцы!
   
— Ничего, недолго им там оставаться.
   
Эмилио с озабоченным лицом теребил усы.
   
— Боюсь, как бы они все не разрушили, когда будут уходить. И Рим, и Флоренцию, и мой прекрасный Каннобио.
   
Мне нечем было его утешить: я тоже ничего другого от соотечественников не ждал. Поэтому сказал только:
   
— Красивые цветы!
   
— Орхидеи, — ответил он, мгновенно оживившись. — Совсем свежие. Ну, довольно свежие. И дешевые! Только кто в нашем районе станет покупать орхидеи.
   
— Я, — сказал я. — Если, конечно, очень дешевые.
   
Эмилио снова потеребил усы. Они у него были щеточкой, как у Гитлера, и придавали ему сходство с брачным аферистом.
   
— Доллар за штуку. Здесь две. Это уже со скидкой.
   
Я лелеял смутное подозрение, что Эмилио связан с похоронной фирмой и нередко делает у нее оптовые закупки. В крематории родственники оставляли груды цветов на гробах своих усопших; перед самой кремацией специально приставленный к этому делу человек отсортировывал цветы и годные пускал в дело. Венки, разумеется, сжигали вместе с покойниками. Я давно заметил, что у Эмилио часто бывают в продаже белые розы и лилии. Даже слишком часто. Но предпочитал не придавать этому значения.
   
— А вы можете ее послать?
   
— Далеко?
   
— На Пятьдесят седьмую улицу.
   
— Почему нет, — сказал Эмилио. — Даже в пергаментной бумаге.
   
Я написал адрес Марии Фиолы и заклеил конверт. Эмилио радостно мне подмигнул.
   
— Наконец-то! — заявил он. — Давно пора!
   
— Глупости! — невозмутимо ответил я. — Это цветы для моей больной тетушки.
   
Я направился в магазин готового платья. Располагался он правда, на Пятой авеню, но Мойков объяснил мне, что там дешевле всего. Густой дух самоуверенной, сытой буржуазности обдавал меня со всех сторон, пока я бродил между бесконечными шеренгами костюмов. Пусть Мойков зубоскалит, сколько душе угодно: для того, кто не видел ничего подобного прежде, этот поход в магазин был поистине захватывающим приключением. Здесь было все, чего никогда не допускала жизнь беглеца с его скудным походным багажом: стабильность, покой, расслабленность, жилье, тишина за рабочим столом, книги — осознанное, созидательное существование, культура, будущее.
   
— Я бы предложил вам легкий летний костюм, — посоветовал продавец. — В Нью-Йорке в ближайшие два месяца будет страшная жара. И духота.
   
Он показал мне светло-серый костюм без жилетки. Я пощупал материю.
   
— Материал не мнется, — объяснил продавец. — Его можно сколько угодно складывать, и он почти не занимает места в чемодане.
   
Я невольно пригляделся к материалу чуть пристальнее; вот что идеально подходило бы для эмигрантских скитаний, подумал я. Но тут же отбросил эту мысль: хватит жить и думать по-походному.
   
— Только не серый, — сказал я. — Синий. Темно-синий.
   
— На лето? — усомнился продавец.
   
— На лето, — ответил я. — Легкий летний костюм. Но темно-синий.
   
Вообще-то я предпочел бы серый, однако остатки вековых традиций моего воспитания не позволяли мне на это решиться. Синий костюм выглядит серьезней. В нем я мог пойти и к Реджинальду Блэку, и к Марии Фиоле. Синий годится на все случаи жизни — это тебе и дневной костюм, и утренний, и вечерний.
   
Меня отвели в примерочную кабину с зеркалом в рост человека. Стянув с себя старый костюм, унаследованный от Зоммера вместе с именем и фамилией, я какое-то время задумчиво изучал себя в зеркале. Последний раз у меня был синий костюм, когда мне было двенадцать; его еще отец покупал. Через три года отца убили.
   
Я вышел из кабинки. Продавец сделал восторженное лицо и принялся осматривать меня со всех сторон. На затылке у него я успел заметить уже почти затянувшийся фурункул, аккуратно залепленный кусочком пластыря.
   
— В самый раз! — заявил продавец. — Сидит как влитой! Даже если шить на заказ, вам бы лучше не сделали.
   
Я еще раз глянул на себя в зеркало. На меня смотрел серьезный, незнакомый мужчина с выражением смущения и растерянности на лице.
   
— Вам завернуть? — спросил продавец.
   
Я покачал головой.
   
— Прямо так и пойду, — сказал я. — Заверните старый.
   
В голове у меня проносились самые разные мысли. Этот ритуал примерки и смены платья таил в себе нечто символическое. Казалось, будто вместе с костюмом покойного Зоммера я слагаю с себя какую-то часть моего прошлого. Нет, я ее не забыл, но отныне она будет жить не только во мне. Какое-то подобие будущего забрезжило в моем сознании. Старый костюм был тяжелый, а новый — как пушинка, я чувствовал себя в нем почти голым.
   
Медленно брел я по улицам, пока не оказался возле магазина братьев Силверов. Александр стоял в окне с расписным барочным ангелом восемнадцатого столетия в руках — он декорировал витрину. Увидев меня, Александр выронил ангела. Я невольно вздрогнул, но хрупкий ангел целым и невредимым приземлился на рулон алого генуэзского бархата. Силвер поднял ангела, расцеловал и взмахом руки позвал меня войти.
   
— Вот, значит, как вы проводите время, — сказал он. — Я-то думал, вы были у адвоката.
   
— И у него тоже, — ответил я. — И у портного. Давно было пора.
   
— Вы похожи теперь на мошенника. Или на карманника. А пожалуй, даже на брачного афериста.
   
— Вы угадали. Я сегодня дебютировал во всех трех амплуа сразу. К сожалению.
   
Силвер расхохотался и вылез из витрины.
   
— Вы ничего не замечаете?
   
Я посмотрел по сторонам и покачал головой.
   
— Да вроде ничего нового, господин Силвер.
   
— Нового-то ничего, но и кое-чего старого недостает. Угадайте?
   
Он весь сиял от предвкушения драматического эффекта. Я снова огляделся. Однако магазин был так забит, что отыскать в нем что-то недостающее казалось вообще невозможным.
   
— Молитвенный ковер! — выпалил Силвер, чуть не подпрыгнув от гордости. — Один из тех, что вы откопали. Теперь до вас дошло?
   
Я кивнул.
   
— Который из двух? С голубым или зеленым михрабом?
   
— С зеленым.
   
— Ага, более редкий. Ну, ничего. У голубого сохранность лучше.
   
Силвер все еще смотрел на меня выжидательно.
   
— И почем же? — спросил я.
   
— Четыреста пятьдесят долларов! Наличными!
   
— Мое почтение. Вы получили хорошую цену.
   
Силвер молча извлек бумажник. Казалось, он весь раздулся от собственной важности и напоминал сейчас нахохлившегося карликового павлина. Он торжественно выложил пять десятидолларовых бумажек на молитвенный пульт с искусственной позолотой.
   
— Ваши комиссионные! — объявил он. — Заработали, пока бегали к портному. Сколько стоит ваш костюм?
   
— Шестьдесят долларов.
   
— С жилеткой?
   
— С жилеткой и двумя парами брюк.
   
— Вот видите! А теперь можете считать, что даром. Поздравляю!
   
Я засунул деньги в карман.
   
— Как насчет двойного чешско-венского мокко с миндальным пирожным? — спросил я.
   
Силвер кивнул и распахнул дверь. Шум вечерней улицы ворвался в помещение. И тут Силвер вдруг в ужасе отшатнулся, будто узрел гадюку.
   
— Боже правый! Арнольд идет! Да еще в смокинге! Все пропало!
   
Арнольд — это был брат Александра. Никакого смокинга я на нем не узрел. В грязновато-медовом освещении занимающегося вечера он шел по улице, окутанный парами бензина и голубоватым маревом выхлопных газов, в весьма прихотливом светском костюме — пиджак темного маренго, полосатые брюки, шляпа котелком и светло-серые дедовские гамаши.
   
— Арнольд! — вскричал Силвер-старший. — Зайди сюда! Не ходи туда! Последнее слово! Зайди сюда! Подумай о твоей матери! О твоей бедной, благочестивой матери!
   
Арнольд спокойно продолжал следовать своим путем.
   
— О матери я уже подумал, — отозвался он. — И тебе не удастся сбить меня с толку, фашист иудейский!
   
— Арнольд! Не говори так! Разве не я всегда радел только о твоем благе? Присматривал за тобой, как и положено старшему брату, ухаживал за тобой, когда ты болел, а болел ты часто…
   
— Мы близнецы, — пояснил Арнольд специально для меня. — Мой брат старше меня на целых три часа.
   
— Три часа меняют иногда целую жизнь! Из-за этой трехчасовой разницы я по созвездию еще Близнец, а ты мечтательный Рак, отрешенный от жизни фантазер, за которым глаз да глаз нужен. И теперь вот смотришь на меня, будто я твой заклятый враг.
   
— Но если я хочу жениться?
   
— Ты на шиксе хочешь жениться! На христианке! Нет, вы только посмотрите на него, господин Зоммер, это же слезы, вырядился, словно какой-нибудь гой, будто на скачки собрался! Арнольд, Арнольд, опомнись! Повремени еще немного! Нет, вы подумайте, он хочет делать официальное предложение, будто какой-нибудь коммерции советник! Не иначе, тебя опоили любовным зельем, вспомни Тристана и Изольду, вспомни, чем все у них кончилось! И вот ты уже называешь своего кровного брата фашистом — только потому, что он хочет уберечь тебя от греховной свадьбы. Найди себе порядочную женщину, еврейку, Арнольд, и женись на ней!
   
— Не хочу я порядочную еврейку! — взвился Арнольд. — Я хочу жениться на женщине, которую люблю, которая меня любит!
   
— Любит-шлюбит! Красивые слова! Ты посмотри на себя, как ты уже выглядишь! Предложение он ей собрался делать! Вы только поглядите на него, господин Зоммер! Полосатые штаны и новый смокинг! Авантюрист!
   
— Об этом я судить не могу, — возразил я. — Как видите, я и сам в новом костюме. И тоже, кстати, похож на карманника и афериста, если помните.
   
— Так то была шутка!
   
— Сегодня, похоже, день новых костюмов, — сказал я. — Откуда у вас эти замечательные гамаши, господин Зоммер?
   
— Вам правда нравятся? Из Вены привез, когда в последний раз ездил. Еще до войны. Не слушайте моего брата. Я американец. Я человек без предрассудков.
   
— Предрассудки! — Александр Силвер в сердцах нечаянно смахнул со стола фарфорового пастушка, но успел подхватить его у самого пола.
   
— Боже! — вырвалось у Арнольда. — Это мейсенский? Настоящий?
   
— Да нет, Розенталь, современная работа. — Силвер-старший показал нам фигурку. — К тому же цела.
   
Разговор как-то сразу успокоился. Арнольд взял назад «фашиста иудейского». Он заменил его сперва на «сиониста», а вскоре даже просто на «ревностного фанатика семьи». Но затем в пылу дискуссии Александр допустил серьезный тактический промах.
   
— Ведь правда же, — спросил он меня, — вы тоже женитесь только на еврейке?
   
— Возможно, — ответил я. — Отец давал мне такой совет, когда мне исполнилось шестнадцать. Иначе, мол, ничего путного из меня не получится.
   
— Глупости! — фыркнул Арнольд.
   
— Голос крови! — возопил Александр.
   
Я расхохотался. Спор вспыхнул с новой силой. Однако мало-помалу Силвер-старший благодаря одной только неистовости своего темперамента начал брать верх над лириком и мечтателем Арнольдом. К тому же Арнольд, видно, был не столь уж тверд в своем намерении, иначе не стал бы, уже весь при параде, заходить к нам в магазин а прямиком поспешил бы к своей богине с белокурыми локонами, которые Силвер-старший почему-то называл крашеными патлами. Короче, Арнольд без особого сопротивления дал себя уговорить еще немного подождать с предложением руки и сердца.
   
— Ты же ничего не теряешь, — заклинал его Александр Силвер. — Только обдумаешь все еще раз как следует.
   
— А если появится другой?
   
— Да кто?
   
— У нее много поклонников.
   
— Никто не появится, Арнольд! Зря, что ли, ты тридцать лет был адвокатом, да и здесь в магазине не первый год. Разве мы с тобой тысячу раз не уверяли клиентов — мол, другой покупатель давно гоняется за этой вещью, — и это всегда был чистейшей воды блеф. Арнольд!
   
— Но я старею, — вяло возражал Арнольд. — Старость не прибавляет красоты. И здоровья не прибавляет.
   
— Это она состарится! И куда скорее, чем ты! Женщины стареют вдвое быстрее мужчин. Давай я помогу тебе снять этот дурацкий фрак!
   
— А вот этого не будет! — заявил Арнольд с внезапной строгостью в голосе. — Раз уж я оделся, я куда-нибудь выйду.
   
Силвер-старший узрел в этом намерении очередную опасность.
   
— Хорошо, хорошо, давай выйдем, — поспешил он согласиться. — Куда пойдем? Может, в кино? На новый фильм с Полетт Годдард[30]?
   
— В кино? — Арнольд оскорбленным взглядом окинул свой маренговый пиджак. — Да кто же в кино оценит всю эту красоту? Там ведь темно!
   
— Хорошо, Арнольд. Тогда мы идем ужинать. Роскошно! С закуской! А потом рубленая куриная печенка и на десерт персик в вине. Куда бы ты хотел пойти?
   
— В «Вуазан», — сказал Арнольд твердо.
   
Александр слегка поперхнулся.
   
— Дорогое удовольствие. Ты туда хотел с этой… — он осекся.
   
— В «Вуазан», — твердо повторил Арнольд.
   
— Хорошо! — согласился Силвер. И с широким жестом повернулся ко мне. — Господин Зоммер, вы идете с нами. Вы все равно уже при параде. Что там у вас в свертке?
   
— Мой старый костюм.
   
— Оставьте его здесь. На обратном пути заберем.
   
Мое восхищение Силвером-старшим возросло почти безмерно. Удар, который нанес ему Арнольд дорогим «Вуазаном», где этот лирик закажет отнюдь не рубленую куриную печенку, а, как Александр уже предчувствовал, паштет из гусиной, — этот удар он выдержал безукоризненно. Александр не дрогнул, а, напротив, выказал широту натуры. Несмотря на все это, я твердо решил тоже заказать себе паштет из гусиной печенки. Почему-то мне казалось, что в запутанной расовой полемике близнецов я таким образом окажу Арнольду некую поддержку.
   
В гостиницу я вернулся около десяти.
   
— Владимир, — сказал я Мойкову, — увы, гуляш на сегодня отменяется. Мне пришлось выступить арбитром в расовом конфликте. Как у Гитлера, только наоборот. И все это за ужином в «Вуазане».
   
— Браво! Хорошо бы все расовые битвы разыгрывались только там. Что пил?
   
— «Ко д'Эстурнель» тридцать четвертого года. Бордо.
   
— Мое почтение. Я о таком только слышал.
   
— А я это вино знаю с тридцать девятого. Французский таможенник подарил мне полбутылки, прежде чем вытурить в Швейцарию. Можно сказать, подарил с горя. Это было в первый вечер «странной войны», в сентябре.
   
Мойков рассеянно кивнул.
   
— Похоже, у тебя сегодня день подарков. С утра гуляш, а вечером, часов так около семи, тебе вот еще и пакет оставили. Шофер в «роллс-ройсе» прикатил и велел передать.
   
— Что?
   
— Шофер в мундире, на «роллс-ройсе». Словоохотливый, как могила. Может, ты торгуешь оружием — в синем-то костюме?
   
— Я понятия не имею, что это значит. Пакет на мое имя?
   
Мойков извлек пакет из-под стойки. Это была продолговатая картонная коробка. Я распаковал.
   
— Бутылка, — изумился я, ища в пакете записку, но так ничего и не обнаружив.
   
— Бог ты мой, — с благоговением произнес Мойков у меня за спиной. — Да ты знаешь, что это такое? Настоящая русская водка! Это тебе не самогон, который мы тут палим. Как она в Америке-то оказалась?
   
— Разве Америка и Россия не союзники?
   
— По оружию — да. Но не по водке же. Слушай, а ты, часом, не шпион?
   
— Бутылка неполная, — рассуждал я вслух. — И пробка уже вскрыта. — Я подумал о Марии Фиоле и об орхидеях итальянца Эмилио. — Да, двух-трех рюмок в бутылке недостает.
   
— Интимный подарок, значит! — Морщинистыми веками Мойков прикрыл свои глаза старого попугая. — От собственных уст оторвано! С тем большим наслаждением мы ее сейчас отведаем!
  
  
   
    
XI
   
   
У Реджинальда Блэка не было ни своего магазина, ни картинной галереи. Он просто жил в собственном доме. Я, честно говоря, ожидал увидеть нечто вроде двуногой акулы. Вместо этого ко мне вышел скорее щуплый и тихий человек, лысый, но зато с очень ухоженной бородкой. Он предложил мне виски с содовой и задал несколько осторожных и сдержанных вопросов. Потом принес из соседней комнаты две картины и поставил их на мольберт. Это были рисунки Дега.
   
— Которая из двух вам больше нравится? — спросил он.
   
Я указал на правый рисунок.
   
— Почему? — поинтересовался Блэк.
   
Я затруднился ответить.
   
— А что, обязательно нужно сразу указать причину? — ответил я вопросом на вопрос.
   
— Просто меня это интересует. Вы знаете, чьи это работы?
   
— Это два рисунка Дега. Любой вам скажет.
   
— Вот уж совсем не любой, — отозвался Блэк со странной, чуть смущенной улыбкой, напомнившей мне Танненбаума-Смита. — Некоторые из моих клиентов, к примеру, не скажут.
   
— Вот как. Странно. Зачем тогда они покупают?
   
— Чтобы у них дома висел Дега, — меланхолично ответил Блэк. — Картины — это эмигранты, как и вы. Порой жизнь забрасывает их в самые неожиданные места. Хорошо ли они себя там чувствуют, это уже другой вопрос.
   
Он снял с мольберта оба рисунка и вынес из соседней комнаты две акварели.
   
— А что это такое, знаете?
   
— Это акварели Сезанна.
   
Блэк кивнул.
   
— Можете сказать, какую из них вы считаете лучшей?
   
— У Сезанна каждая работа хороша, — ответил я. — Но дороже будет, наверное, левая.
   
— Почему? Потому что больше?
   
— Не поэтому. Это поздняя вещь, уже почти кубистская. Очень красивый прованский пейзаж с горой Сент-Виктуар на горизонте. В одном брюссельском музее была похожая.
   
Блэк тут же стрельнул в меня взглядом.
   
— Откуда вам это так хорошо известно?
   
— Я там несколько месяцев стажировался. — Я не видел причин выкладывать ему всю правду.
   
— В качестве кого? Как антиквар?
   
— Нет. Студентом. Но пришлось бросить.
   
Похоже, Блэка такой ответ успокоил.
   
— Настоящий антиквар мне не нужен, — объяснил он мне. — Кто же захочет сам себе растить конкурента?
   
— Что вы, у меня к этому нет ни малейшего таланта, — поспешил заверить я.
   
Он предложил мне тонкую длинную сигару. Судя по всему, это был добрый знак: вот и Силвер, перед тем как взять меня на работу, тоже сигарой угощал. Правда, у Силвера сигара была бразильская, а здесь настоящая гавана. Я про такие только слышал, курить же ни разу не курил.
   
— Картины — они как живые существа, — изрек Блэк. — Как женщины. Их нельзя показывать всем и каждому, если хочешь, чтобы они сохранили свое очарование. И свою ценность. Вы понимаете, о чем я?
   
Я кивнул. Хотя ни черта не понимал — обычная банальная фраза, даже не банальная истина.
   
— По крайней мере, для торговца искусством это так, — продолжал вещать Блэк. — Картины, которые слишком часто выставляются, на нашем профессиональном языке называются «оторвами». В отличие от «девственниц», которые всю жизнь находятся в одних руках, в частном владении, где их почти никто не видит. Среди знатоков такие картины ценятся выше. Не потому, что они лучше других, а потому, что дарят истинным ценителям радость открытия.
   
— И за это ценители больше платят?
   
Блэк кивнул.
   
— Это так называемый зуд сноба. Но хороший зуд. Потому что бывают и извращенцы. Особенно в наши дни. Это все от войн. Состояния меняют владельцев. Одни стремительно утрачиваются, и столь же стремительно возникают другие. Старые коллекционеры вынуждены продавать, а новые… у них полно денег, но это не знатоки. Чтобы стать знатоком, нужны время, терпение и любовь.
   
Я слушал его, а сам лихорадочно думал только об одном: возьмет он меня на работу или нет. И понемногу начал сомневаться: уж больно далеко он забрел в своих рассуждениях, вместо того чтобы продолжить проверку моих знаний или уже сделать предложение насчет жалованья. Правда, тем временем Блэк поставил на мольберт новую картину.
   
— Это вам о чем-нибудь говорит?
   
— Это Моне. Женщина в поле с маками.
   
— Вам нравится?
   
— Великолепно! Какой покой! Это солнце Франции! — А про себя добавил: «И лагерь для интернированных».
   
Блэк вздохнул.
   
— Продал. Человеку, который делает бомбы. Он любит мирные пейзажи.
   
— Жаль. Нет бы ему любить батальные полотна и производить косметику.
   
Блэк бросил на меня быстрый взгляд, в глазах его мелькнули веселые искорки. Потом он жестом пригласил меня в соседнюю комнату — она была вся обита серым плюшем, а из обстановки, кроме мольберта, скромно предлагала только софу, низенький столик и несколько кресел.
   
— Я часто сижу здесь по утрам среди нескольких картин, — сказал хозяин. — Иногда только с одной. В обществе картины вы никогда не будете одиноки. С картиной можно разговаривать. Или, что еще лучше, — картину можно слушать.
   
Я кивнул. Перспектива получить у него место представлялась мне все более и более сомнительной. Блэк говорил со мной, как с клиентом, которого он изощренным образом хочет подбить на покупку. Но с какой стати? Он же знает, что я не клиент. Может, Блэк считает, что я смогу затащить к нему Танненбаума-Смита? Либо он действительно говорит со мной искренне, и тогда он просто одинокий богатый человек, который не слишком счастлив в своем ремесле. Для меня-то зачем ему ломать комедию?
   
— Великолепный Моне! — сказал я еще раз. — И надо же, чтобы все это существовало одновременно: и картины, и война, и концлагеря! Даже не верится!
   
— Это картина, написанная французом, — заметил Блэк. — Не немцем. Может, именно это что-то объясняет.
   
Я не согласился.
   
— Есть и немецкие картины в том же духе. Причем много. Вот что самое удивительное.
   
Реджинальд Блэк вытащил откуда-то янтарный мундштук и вставил в него свою сигару.
   
— Ну что ж, мы можем попробовать поработать вместе, — сказал он мягко. — Особо выдающихся знаний от Вас здесь не потребуется. Куда важнее надежность и умение молчать. Как насчет восьми долларов в день?
   
Своей необычной сигарой, тишиной комнаты, покоем картин и негромким голосом он меня почти загипнотизировал. Но сейчас я разом очнулся.
   
— Сколько я должен работать?
   
— С девяти утра до пяти-шести вечера. Час на обеденный перерыв. Вообще-то в нашем деле твердый рабочий день установить трудно.
   
— Господин Блэк, — сказал я, окончательно возвращаясь с небес на землю. — Это примерно столько же, сколько зарабатывает хороший посыльный.
   
Я думал, он мне сейчас скажет, что никакого другого места я, в сущности, и не заслуживаю. Но Блэк оказался не так прост. Он до цента высчитал мне, сколько зарабатывает в день хороший посыльный. Получалось, что у того жалованье скромнее.
   
— На меньшую сумму, чем двенадцать долларов, я пойти не могу, — сказал я. — У меня долги, их надо отрабатывать.
   
— Уже?
   
— Да. Я должен адвокату, который обеспечивает мне вид на жительство.
   
Блэк неодобрительно покачал лысой головой, одновременно исхитрившись погладить свою черную, как смоль, бородку. Это был непростой гимнастический трюк — скоординировать два столь разных движения, — и он вполне ему удался. Складывалось впечатление, что мои долги, этот мой новый, внезапно обнаружившийся недостаток, заставляют его еще раз вернуться к вопросу, брать меня или не брать. Наконец-то хищник показал когти.
   
Но и я не зря набирался у Людвига Зоммера уму-разуму. По части словесной казуистики тот, пожалуй, мог бы и Блэка за пояс заткнуть. И новый синий костюм я неспроста покупал. Со своей застенчивой улыбочкой Блэк разъяснил мне, что как-никак я стану работать у него нелегально и, значит, не буду платить налоги. Кроме того, мой английский отнюдь не безупречен. Вот тут-то я его и подловил. Зато я говорю по-французски, заявил я, а в бизнесе с французскими импрессионистами это большой плюс. Блэк вяло отмахнулся, но в итоге согласился дать мне десять долларов в день и пообещал, если я хорошо войду в дело, еще вернуться к вопросу о моем жалованье.
   
— У вас к тому же будет много свободного времени, — сказал он. — Я часто в отъезде. Тогда и работы нет.
   
Мы сошлись на том, что я начну через неделю.
   
— В девять утра. Торговля искусством начинается не в восемь, а в девять. — Он вздохнул. — Вообще-то это должна быть никакая не торговля, а любовное общение знатоков надумавших обменяться частью своих сокровищ. Вам не кажется?
   
Вот уж никак не кажется. На мой взгляд, это скорее такое общение, участники которого в любой момент готовы растерзать друг друга в клочья. Но подобных вещей я не стал говорить.
   
— Да, это был бы идеальный случай, — заметил я.
   
Блэк кивнул и поднялся.
   
— Кстати, почему это у вашего друга Танненбаума совсем нет картин? — как бы невзначай полюбопытствовал он на прощанье.
   
Я передернул плечами. Сколько помню, я видел у Танненбаума только превосходные натюрморты, да и те на столах, в съедобном виде.
   
— Теперь, когда он стал американцем, пора ему обзаводиться живописью, — продолжал Блэк. — Это престижно и поднимает статус. К тому же превосходное помещение капитала. Куда вернее акций. Впрочем, не каждого можно принудить к его счастью. До свиданья, господин Зоммер.
   
Александр Силвер ждал меня, сгорая от любопытства. Он был в курсе моих дел с Блэком.
   
— Ну, как ваш визит к этому пирату? — встретил он меня вопросом.
   
— Он не пират, — ответил я. — Скорее просвещенный ассириец.
   
— Кто?
   
— Лысый, культурный, довольно скрытный человек с бородкой, как у ассирийца. Очень вежлив и галантен.
   
— Да знаю я его, — сказал Силвер. — Облапошивает всякую деревенщину своими аристократическими манерами. Похоже, вот и вас уже успел охмурить. Берегитесь!
   
Я не смог удержаться от смеха.
   
— Беречься чего? Он что, задолжает мне жалованье?
   
Силвер на секунду смешался.
   
— Ну, это-то нет. Но вообще…
   
— Что вообще?
   
Я был потрясен. Похоже, он ревновал. Он тронул мое сердце.
   
— Просто он паразит! — заявил наконец Силвер. Он стоял, прислонясь к флорентийскому стулу времен Савонаролы, верхняя часть которого была даже подлинной. — Торговля искусством — это ремесло с нечистой совестью, — вещал он. — Продавец загребает деньги, которые по сути заработаны художником. Художник живет чуть ли не впроголодь, продавец покупает себе замки. Я не прав? Я не возражал. Хотя замков Силвер себе пока не строил.
   
— С антиквариатом и предметами искусства дело обстоит еще не так скверно, — продолжал Силвер. — Да, продавец тут зарабатывает, но велик риск и промахнуться. А вот с чистым искусством дело совсем нечисто. Вспомните хотя бы Ван Гога. Он же ни одной своей картины не смог продать! Все эти несусветные миллионы на его живописи заработаны исключительно торгашами. Паразитами. Верно я говорю?
   
— Про Ван Гога верно. Про всех нет.
   
Силвер отмахнулся.
   
— Да знаю я все! Торговцы живописью заключали с художниками контракты. Выплачивали им ежемесячно какую-то сумму, в сущности, жалкую мелочь на пропитание. И за это художники отдавали им все свои картины. Шедевры шли по сто-двести франков за штуку. Правильно? Да это хуже работорговли!
   
— Но позвольте, господин Силвер! А если при жизни художника никто не хочет покупать его работы? Он же их всем предлагал. И почти никто не пожелал их приобрести. А торговец в конце концов все-таки купил. И он, кстати, тоже не знал, прогорит он с этими картинами или нет.
   
Я защищал, конечно, не Реджинальда Блэка. Я защищал покойного Людвига Зоммера, умершего в бедности. Но Александр Силвер, похоже, воспринял это иначе.
   
— Вот, сразу видно! — сказал он тихим голосом. — И вы туда же, господин Зоммер! Уже переметнулись на сторону паразитов! Еще пара дней, и вы начнете щеголять в шляпе и перчатках, выманивая для Блэка у несчастных вдов их честно нажитое наследство. Синий костюм у вас уже есть! А я вам так доверял! Обман! Опять обман!
   
Я посмотрел на него с интересом.
   
— Почему опять? Кто вас еще обманул?
   
— Арнольд, — горестно прошептал Александр. — Не помог даже ужин с икрой и гусиной печенкой в «Вуазане». Сегодня в обед выхожу я пройтись — и кого же я вижу? Арнольда с этой шиксой, выдрой этой крашеной, рука об руку. Арнольд еще и в шляпе, как какой-нибудь воротила с ипподрома!
   
— Но Арнольд и не обещал вам никогда больше с этой иноверкой не видеться. За десертом, это были блинчики, причем божественные, он только сказал, что свою свадьбу он еще раз обдумает. Так что нисколько он вас не обманул, господин Силвер! Или он тем временем женился?
   
Силвер побледнел.
   
— Женился? Кто вам сказал?
   
— Никто. Я просто спрашиваю. Значит, он вас не обманул!
   
— Вот как? — Силвер снова воспрянул духом. — А как прикажете понимать, что я встретил его с этой шиксой как раз на выходе из «Вуазана»? Представляете, куда этот негодяй ее приглашает! Я его туда ввел, а он теперь таскается туда с этой шиксой! Разве это не обман? И это мой брат-близнец!
   
— Ужасно, — согласился я. — Но что вы хотите, это любовь. Она не делает человека лучше. Она возвышает чувства, но портит характер.
   
Внезапно флорентийский стул с треском развалился. Видно, от волнения Силвер чересчур сильно на него оперся. Мы подобрали обломки.
   
— Это все можно склеить, — утешал я. — Ничего не поломано, только развалилось.
   
Силвер тяжело дышал.
   
— Пощадите ваше сердце, господин Силвер, — сказал я. — Никто не хочет вас обмануть. И Арнольд не хочет. И ничего пока не решено. Вот увидите, ваш Арнольд еще влюбится в дочку банкира.
   
— Эта шикса никогда от него не отстанет, — пробормотал Александр. — Особенно если он каждый день будет водить ее в «Вуазан»!
   
— Ничего, он скоро одумается.
   
— Если так пойдет дальше, он доведет нас до банкротства, — сказал Александр Силвер. И тут лицо его вдруг озарилось. — Банкротство! Вот что нам нужно! Как только мы обанкротимся, эта крашеная стерва соскочит с Арнольда, как блоха с покойника!
   
Я видел, как в его голове уже лихорадочно прокручиваются новые планы.
   
— По-моему, сейчас самое время выпить напротив кофейку с шоколадным тортом, — заметил я осторожно. — Конечно, после шикарного ужина в «Вуазане» я почти не решаюсь вас туда приглашать. Но в конце концов именно вы показали мне эту кондитерскую. Слабому сердцу трудно пережить два обмана в один день без подкрепления. Так что я все-таки рискну вас пригласить. Как насчет миндального пирожного и кофе по-венски? Или чашечки чая?
   
Александр Силвер, казалось, очнулся от сна.
   
— Да, именно так, — пробормотал он. — На худой конец банкротство! — Потом повернулся ко мне. — С вами совсем другое дело, господин Зоммер. Я ведь сам убеждал вас пойти к этому Блэку. А то, что я считаю его паразитом, это уже другой вопрос. Шоколадный торт, говорите? Почему бы и нет?
   
Мы приступили к форсированию улицы. Но Силвер был сегодня явно не в ударе. Хотя на нем по-прежнему были и его лакированные штиблеты, и клетчатые брюки, мыслями он витал где-то далеко. Поэтому, совершив рискованный пируэт перед молочной цистерной, он угодил прямо под колеса мчавшегося за ней велосипедиста. Мне удалось рывком поднять его и в последний момент вытолкнуть с проезжей части на тротуар, где Силвер упал вторично, теперь уже прямо под ноги прачке с тяжелой бельевой корзиной. Та взвизгнула.
   
— Вот клоп! — гневно крикнула она, приходя в себя от испуга.
   
Силвер поднялся на ноги. Его пошатывало. Я начал его отряхивать.
   
— Хорошо еще, что так обошлось, — утешал я. — Слишком много мыслей вас сегодня одолевает, господин Силвер. Это плохо влияет на координацию. Жажда мести, идейные расхождения, моральные терзания и ложное банкротство — это все расслабляет.
   
Из кафе к нам уже бежала официантка Мицци с платяной щеткой в руках.
   
— Боже мой, господин Силвер! Еще чуть-чуть, и вы были бы труп! — Она тоже принялась отряхивать Александра Силвера, потом стала отчищать щеткой его клетчатые брюки. — Слава Богу, на них хоть грязь не видна. Пойдемте в кафе, господин Александр. Такой кавалер! — причитала она — и под какой-то велосипед дурацкий! Добро бы еще под «кадиллак»!
   
— Если бы это был «кадиллак», Мицци, господина Силвера уже не было бы в живых, — заметил я.
   
Силвер ощупывал свои кости.
   
— Что она имела в виду под клопом? — поинтересовался он.
   
— Прачка? Скорее всего насекомое. Высокоразвитое существо с идеальной формой социальной приспосабливаемости. Возникшее задолго до человека.
   
Мицци принесла нам кофе по-венски и поднос со свежими пирожными. Мы выбрали ореховое со взбитыми сливками.
   
— Если бы вы давеча погибли, господин Силвер, вам бы сейчас не до пирожных было, — философски заметила Мицци. — Так-то оно. Зато теперь пирожное будет вам вдвое вкусней!
   
— Браво! Золотые слова, Мицци! — одобрил я, беря второе пирожное. На сей раз это был кусок шоколадного торта. — К сожалению, все хорошее мы осознаем только с опозданием. Живем в тоске по прошлому и в страхе перед будущим. Где угодно, только не в настоящем. Еще один кофе, пожалуйста!
   
Силвер посмотрел на меня так, будто я сейчас лопну прямо у него на глазах.
   
— Словеса! — пробормотал он. — Вечно эти ваши доморощенные мудрости! Но в том и загадка банальностей: на свой примитивный лад они истиннее самых остроумных парадоксов.
   
— Просто это вчерашние парадоксы. Прошедшие проверку временем.
   
Силвер рассмеялся.
   
— Сегодня мудрости так и витают в воздухе! Это что — признак опасности? Уж вы-то должны знать.
   
— Только когда опасность уже позади. И цена за эти мудрости обычно бывает непомерная.
   
— Насчет паразитов я переборщил, — сказал Силвер примирительно. — Тут во мне только отчасти презрение говорит, а больше жгучая зависть. Но зато мы, владельцы мелких лавочек, вольные люди, все равно что цыгане. И мы, Силверы, всегда этого хотели. Если бы только Арнольд…
   
Я поспешил его прервать.
   
— Господин Силвер, у жокеев на скачках есть давний обычай: если случилось упасть с лошади, надо как можно скорее, пока поджилки не затряслись, проехать ту же трассу еще раз. Только так можно уберечься от испуга и новой травмы. Вы готовы к старту? Или еще подождем?
   
Силвер бросил взгляд на улицу. Он колебался. Потом перевел глаза на свой магазинчик напротив. Кто-то стоял перед витриной, а потом направился к двери.
   
— Покупатель! — прошептал Силвер. — Скорее, господин Зоммер!
   
Мы вновь пересекли нашу неистовую улицу. Это был уже прежний Силвер. Оказавшись на тротуаре, мы умерили шаг. Завидев покупателя, мы никогда не бросались к дверям напрямик, а пересекали улицу чуть в сторонке, шагах в двадцати. Это давало Силверу возможность войти в свой магазин неторопливо и вальяжно. Обычно он заходил один, а уж потом, при необходимости, появлялся и я в роли случайно заглянувшего музейного эксперта.
   
На сей раз все произошло очень быстро. Покупатель оказался мужчиной лет пятидесяти, в очках с золотой оправой. Он спросил, сколько стоит молитвенный ковер с голубой нишей.
   
— Четыреста пятьдесят долларов, — не колеблясь заявил Силвер, ободренный только что преодоленной опасностью.
   
Покупатель снисходительно улыбнулся.
   
— За посредственный полуантик? Сто.
   
Силвер покачал головой.
   
— Лучше я его подарю.
   
— Хорошо, — сказал мужчина. — Я согласен.
   
— Только не вам, — улыбнулся Силвер.
   
— Михраб вшит новый, — стал перечислять мужчина. — Верхний бортик выткан заново. Краски во многих местах освежали анилином. Да это же утиль! В лучшем случае половая тряпка!
   
В окно я видел, что Силвер начинает злиться. Он подал мне знак прийти ему на помощь. Я вошел. Почему-то широкая спина клиента показалась мне смутно знакомой.
   
— А вот кстати и месье Зоммер, эксперт из парижского Лувра, он сейчас проездом в Нью-Йорке, — сказал Силвер. — Он как раз оценивает наши ковры и объяснит вам все как специалист.
   
Клиент обернулся и снял свои золотые очки.
   
— Зигфрид! — воскликнул я в изумлении. — Ты-то как здесь оказался?
   
— А ты, Людвиг?
   
— Господа знакомы? — Силвера уже разбирало любопытство.
   
— Еще бы! Мы ученики одного мастера.
   
Зигфрид Розенталь украдкой приложил палец к губам. Я понял и не стал называть его фамилии.
   
— Я работаю на салон ковров «Видаль» в Цинциннати, — сообщил он. — Мы скупаем подержанные ковры.
   
— Полуантики, с заново вшитыми михрабами, освеженными красками, короче, утиль, верно? — поддел я.
   
Розенталь улыбнулся.
   
— Каждый вертится как может. Так сколько стоит ковер на самом деле?
   
— Для тебя — триста семьдесят пять, если господин Силвер не возражает.
   
Розенталь дернулся, будто под жилеткой его ужалила оса.
   
— Четыреста, — невозмутимо произнес Силвер.
   
— Оплата наличными, — добавил я.
   
Розенталь смотрел на меня глазами умирающего сенбернара.
   
— Тоже мне, друг называется!
   
— Я борюсь за свою жизнь, — ответил я. — К сожалению, в том же ремесле, что и ты.
   
— Экспертом из парижского Лувра?
   
— Чернорабочим консультантом, как и ты.
   
В итоге Розенталь получил ковер за триста семьдесят долларов.
   
— Мы можем где-нибудь выпить? — спросил он. — Такую нежданную встречу грех не обмыть. — И он подмигнул.
   
— Идите с Богом, — благословил нас Силвер. — Дружба — дело святое. Даже между конкурентами.
   
Опять я пересекал нашу грозную авеню, на сей раз с Розенталем — тот нес под мышкой свернутый рулоном ковер.
   
— Как хоть тебя теперь зовут? — спросил я.
   
— Фамилия та же. Только имя Зигфрид я сменил — с таким именем сегодня ни одного ковра не продашь. Куда пойдем?
   
— В чешское кафе. У них там сливовица есть. И кофе.
   
Мицци даже не удивилась, снова узрев меня на пороге. Кроме нас в кафе никого не было. Розенталь развернул на полу свой ковер.
   
— Какая лазурь! — восхитился он. — Я этот ковер уже несколько дней у вас в витрине высматривал. Да, он пришелся бы нашему Людвигу Зоммеру по вкусу.
   
Мицци подала сливовицу. Она была югославская, еще из довоенных запасов. Мы молча выпили. Ни один не хотел пытать другого о его прошлом. Наконец Розенталь сказал:
   
— Валяй, спрашивай! Ты ведь тоже Лину знал?
   
Я покачал головой.
   
— Мне только было известно, что она в лагере для интернированных.
   
— Разве ты не знал ее? Видно, у меня в голове все совсем перепуталось. Короче, мне удалось ее оттуда вытащить. Она была больна, и лагерный врач оказался не сволочью. Направил ее в больницу. У Лины был рак. А еще через полтора месяца тамошний врач ее выписал, и не обратно в лагерь, а домой. До ареста у нас была комнатушка, где остались все наши вещи. Хозяйка была неприятно удивлена, когда мы к ней заявились и потребовали свое добро. Лина зашила кое-какие драгоценности в нижнюю юбку. Но и эта юбка, и другая одежда — все исчезло. Хозяйка сказала — украли. А что поделаешь? Мы еще были рады, что она снова пустила нас в эту чердачную каморку. «Вашей жене платья уже все равно не понадобятся» — это хозяйка так меня утешила. Лине становилось все хуже. Недели через две возвращаюсь с работы — ты помнишь, я у торговца коврами тогда крутился — и на подходе к дому вижу, как Лину выталкивают из подъезда трое гестаповцев. А она, бедняга, уже почти не может идти. Меня еще издали заметила. Глазищи вдруг стали большие-большие. Этого я никогда не забуду. Она глазами мне кричит: «Беги!». И даже головой чуть-чуть дернула. У нее и губ-то уже почти не было. А я стою, как к земле прирос. Шелохнуться не могу. И поделать ничего не могу. Ничего, понимаешь. Все, что я мог, — это дать себя забить до смерти или увести вместе с ней. Вот так и стоял, не зная, на что решиться. И все вокруг будто замерло. Только глаза Лины передо мной. Голова как свинцовая. А она все глазами кричит: «Беги!» Гестаповцы эти почему-то нервничали. Потащили Лину к машине. Когда внутрь запихнули, она голову так назад откинула. И на меня посмотрела. Вижу, рот у нее скривился. Это она так улыбнулась. Хоть и без губ — а улыбнулась. И все — больше я ее не видел. Это она со мной попрощалась так — улыбкой. Когда я снова смог пошевелиться, все было кончено. Не пойму, как так вышло. До сих пор не пойму.
   
Он говорил глухим, монотонным голосом. На лбу у него вдруг выступили крупные капли пота. Он их отер. Они тут же набежали снова.
   
— А потом пришли бумаги, — продолжил он. — Неделю спустя. Когда уже поздно было. От нашей родни из Цинциннати. Бюрократы проклятые. Всюду проволочки. Вечные затяжки. Провалялись в консульстве. Можешь себе представить? Я — нет. Я и сегодня не могу. Все поздно и все напрасно. Все деньги, что мы скопили. На билеты. Только и мечтали, как поплывем. Надежды. На американских врачей. Больше я о том времени почти ничего не помню. Хотел остаться. Хотел Лину искать. Хотел сдаться. Себя вместо нее предложить. Короче, совсем с ума сошел. Хозяйка меня выгнала. Мол, сама пропадет, если меня держать будет. А больше и не помню почти ничего. Кто-то мне помог. Я не понимал, что происходит. Может, ты понимаешь, Людвиг?
   
Я покачал головой.
   
— Твоя фамилия теперь Зоммер, — сказал Розенталь. — Значит, он умер?
   
Я кивнул.
   
— Хуже всего было в первые недели, — снова заговорил он о своем. — Из-за того, что эти гады ее такую больную увели. У меня просто в голове не укладывалось. — Он начал сворачивать ковер. — Это было как стена. А потом вообще пошли мысли, которых я не понимаю. Я все думал, что, может, она будет меньше страдать, потому как и без того уже сильно страдает. Ну, все равно как рану не чувствуешь, если другая сильней болит. Говорят, с ранеными такое бывает, когда два ранения сразу. Безумие, да? А под конец вообще стал надеяться, что, может, она транспортировку не перенесла и, значит, не успела дожить до пыток. На несколько дней меня это вроде как даже утешило. Ты меня понимаешь?
   
— Может, ее в больницу определили, когда поняли, что у нее? — предположил я.
   
— Ты думаешь?
   
— Все может быть. И такое тоже бывало. Как тебя по имени-то теперь величать? Не могу же я звать тебя Зигфридом.
   
Розенталь горько улыбнулся.
   
— Да уж, наши оптимисты-родители с именами нам удружили, верно? Меня теперь Ирвин зовут. — Он положил ковер рядом с собой на диванчик. — У Лины в Цинциннати родственники были. Теперь вот я на них и работаю. Разъезжаю по ковровым делам. — Он посмотрел на меня долгим взглядом. — Не мог я один оставаться, — сказал он. — Просто не мог, и все. Понимаешь? Я с ума сходил. А полгода назад женился снова. На женщине, которая ничего обо всем этом не знает. Тебе это понятно? Мне лично нет. Иной раз возвращаюсь из поездки и ловлю себя на мысли: откуда здесь эта чужая женщина? Только в первую секунду, едва порог переступлю. А так она милая, тихая. Не могу я один жить. Стены давят. Ты понимаешь меня?
   
Я кивнул.
   
— А твоя нынешняя жена ничего этого не чувствует?
   
— Не знаю. У меня такое ощущение, что она ни о чем не догадывается. Сны вот только часто снятся. Жуткие. Все время глаза Лины вижу. Две черные дыры, которые, кажется, вот-вот закричат. Что они закричат? Что я ее бросил? Ну и что ж, что давно умерла. Я знаю. А все равно жутко. Как ты думаешь, к чему такие сны? Тебе не снятся?
   
— Снятся. Часто.
   
— Что они значат? Это они нас к себе зовут?
   
— Нет. Только то, что ты сам кого-то зовешь.
   
— Думаешь? И что же получается? Что не надо было жениться? Так, что ли?
   
— Нет, не так. Тебе бы все равно снились кошмары. Может, даже и похлеще, чем сейчас.
   
— А мне иногда кажется, будто я этой женитьбой Лину предал. Но мне было так худо! И потом, это же совсем иначе. Иначе, чем с Линой, понимаешь?
   
— Бедная женщина, — вздохнул я.
   
— Кто? Лина?
   
— Да нет. Твоя нынешняя жена.
   
— Она не жалуется. Она вообще тихая. Сорок лет. И тоже, по-моему, рада, что больше не одна на свете. Хотя не знаю. — Розенталь посмотрел мне в глаза. — Ты думаешь, это предательство? Ночью иной раз мысли так и одолевают. Эти глаза! И лицо. Белое, как полотно, и только глаза кричат. И спрашивают. А может, не спрашивают? Ты-то как думаешь? Мне же тут об этом и поговорить не с кем. Вот тебя встретил — тебя и спрашиваю. Только не жалей меня. Скажи честно, что ты об этом думаешь?
   
— Не знаю, — проговорил я. — Одно с другим никак не связано. В жизни чего только не случается. Все ужасно перепутано.
   
Розенталь ненароком опрокинул свою рюмку. Он тут же подхватил ее и поставил на место. Тяжелая, чуть маслянистая жидкость лужицей растеклась по столу. Я думал о своей жизни, о многих вещах сразу.
   
— Так что ты думаешь? — наседал Розенталь.
   
— Не знаю. Одно другому никак не поможет. Лину у тебя жизнь отняла. Смотри, как бы тебе не потерять и ту женщину, с которой ты сейчас живешь.
   
— То есть как? Ты о чем? С какой стати я должен ее потерять? У нас вообще не бывает скандалов. Никогда.
   
Под его неотступным взглядом я отвел глаза. Я не знал, что ему сказать.
   
— Человек — это всего лишь человек, — промямлил я наконец. — Даже если ты его не любишь. — Я ненавидел самого себя, произнося эту фразу. Но другой у меня не было, — и, наверное, женщина только тогда счастлива, когда чувствует, что она тебе небезразлична, — сказал я, ненавидя себя за эту банальную фразу еще больше.
   
— Что значит «счастлива»? При чем тут счастье? — Розенталь меня не понимал.
   
Я сдался.
   
— Хорошо, что у тебя кто-то есть, — сказал я.
   
— Ты думаешь?
   
— Да.
   
— И это не предательство?
   
— Нет.
   
— Ну ладно.
   
Розенталь встал. Подошла Мицци.
   
— Позволь мне заплатить, — сказал он. — Прошу тебя.
   
Он расплатился и подхватил ковер под мышку.
   
— Такси здесь можно взять?
   
— На углу.
   
Мы вышли на улицу.
   
— Будь здоров, Людвиг! — сказал Розенталь, снова надевая свои золотые очки. — Даже не знаю, рад ли я, что тебя встретил. Наверно. Наверно, да. Но не уверен, захочу ли повстречать тебя снова. Ты меня понимаешь?
   
Я кивнул.
   
— Я и сам не особенно рассчитываю когда-нибудь попасть в Цинциннати.
   
— Мойкова нет, — сообщила мне Мария Фиола.
   
— А холодильник он не запер? — спросил я.
   
— Она покачала головой.
   
— Но я пока что водку не крала. Сегодня.
   
— А мне срочно требуется рюмка, — заявил я. — Причем настоящей русской водки. Которую прислала мне в подарок одна шпионка. Кое-что там еще осталось. На нас обоих.
   
Я полез в мойковский холодильник.
   
— Там нет, — сказала Мария. — Я уже смотрела.
   
— Да вот она. — Я извлек бутыль с наклеенной этикеткой «Осторожно — касторовое масло!». — Цела! А этикетка — простейшее средство, чтобы отпугнуть Феликса О'Брайена.
   
Я извлек из холодильника две рюмки. В теплом воздухе каморки их стенки сразу запотели.
   
— Ледяная! — сказал я. Как и положено.
   
— Ваше здоровье! — сказала Мария Фиола.
   
— И ваше! Хорош напиток, правда?
   
— Даже не знаю. Какой-то привкус маслянистый. Вроде касторкой отдает, нет?
   
Я ошарашенно посмотрел на Марию. «Ну и фантазия!» — пронеслось у меня в голове. Боже упаси меня на старости лет!
   
— Нет, — сказал я твердо. — Нет никакого маслянистого привкуса.
   
— Если хотя бы один из нас в этом уверен, уже хорошо, — философски заметила она. — Можно не опасаться беды. А что там внизу в этой шикарной посудине?
   
— Гуляш, — сообщил я. — Крышка заклеена скотчем. Опять-таки от прожорливого Феликса О'Брайена. Я не смог придумать этикетку, которая его удержала бы. Он ест все без разбора, даже если написано, что это крысиный яд. Поэтому пришлось прибегнуть к скотчу. — Я сорвал клейкую ленту и поднял крышку. — Настоящая венгерская кухарка готовила. Подарок сочувствующего мецената.
   
Мария Фиола рассмеялась.
   
— Вас, я смотрю, просто осыпают подарками. А эта кухарка — она хорошенькая?
   
— Она неотразима, как всякий тяжеловоз, и весит под центнер. Мария, вы сегодня обедали?
   
Глаза ее кокетливо сверкнули.
   
— Что бы вам хотелось услышать, Людвиг? Манекенщицы питаются только кофе и грейпфрутовым соком. Ну, и галетами.
   
— Отлично, — ответил я. — Значит, они всегда голодны.
   
— Они вечно голодны и никогда не могут есть то, что им хочется. Однако изредка они делают исключения. Например, сегодня. Когда видят гуляш.
   
— Вот черт! — вырвалось у меня. — У меня же нет бойлера, чтобы это согреть. И я не знаю, есть ли бойлер у Мойкова.
   
— А холодным его есть нельзя?
   
— Боже упаси! Можно схватить туберкулез и сухотку мозга. Но у меня есть друг, у которого целый арсенал электроприборов. Сейчас я ему позвоню. И он одолжит нам бойлер. А пока что вот маринованные огурчики. Идеальная закуска ко второй рюмке.