1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 
— Все одно. Им нельзя здесь оставаться. На такой открытой площадке их могут принять за войска.
   
Нойбауэр знал, чего ждет Вебер — что он побежит в убежище. От досады он остановился.
   
— Только последние идиоты могли прислать нам этих парней, — ругался он. — Своих собственных бы лучше прочесать, а тут шлют нам еще целый транспорт! Абсурд! Ну почему эту банду не отправить в лагерь смерти?
   
— Наверно, лагеря смерти слишком далеко отсюда, на Востоке.
   
Нойбауэр поднял взгляд.
   
— Что вы имеете в виду?
   
— Слишком далеко отсюда, на Востоке. Автомобильные и железные дороги необходимо использовать для других целей.
   
Вдруг Нойбауэр почувствовал, как у него от страха сводит живот.
   
— Ясное дело, — сказал он ради самоуспокоения, — для отправления на фронт. Мы новеньким сейчас покажем!
   
Вебер ничего не ответил. Нойбауэр угрюмо посмотрел на него.
   
— Пусть люди лягут на землю, — сказал он. — Тогда они не так похожи на войсковое подразделение.
   
— Слушаюсь. — Вебер не спеша сделал несколько шагов. — Ложись! — скомандовал он.
   
— Ложись! — повторили эсэсовцы.
   
Шеренги слились в единую массу. Вернулся Вебер. Нойбауэр уже хотел пойти домой, но что-то в поведении Вебера ему не понравилось. «Почему он задержался? Вот ведь неблагодарная тварь, — подумал он. — Едва получил крест за боевые заслуги, как уже снова обнаглел. Экая метаморфоза! В общем-то что ему терять? Два куска железа на дурацкой груди этого героя, больше ничего. Одно слово, ландскнехт!»
   
Больше налета не было. Через некоторое время прозвучали сигналы отбоя тревоги. Нойбауэр повернулся к Веберу лицом.
   
— Как можно меньше света! Поскорее закончите распределение по блокам. В темноте ведь мало что видно. Остальное доделают завтра старосты блоков вместе с канцелярией.
   
— Слушаюсь.
   
Нойбауэр на миг замер, наблюдая за тем, как расходится транспорт. Люди с трудом расправляли плечи. Одних, заснувших от изнеможения, товарищи никак не могли разбудить. Другие, вконец измученные, не могли идти.
   
— Умерших оттащить во двор крематория! Тех, кто без сознания, взять с собой!
   
— Слушаюсь!
   
Сформировавшаяся колонна медленно двинулась вниз по дороге к баракам.
   
— Бруно! Бруно!
   
Нойбауэр резко обернулся. От ворот через площадь бежала его жена. Она была близка к истерике.
   
— Бруно! Где ты? Что случилось? Ты…
   
Она увидела его и остановилась. За ней шла дочь.
   
— Что вы здесь делаете? — спросил Нойбауэр свирепо, но тихо, потому что Вебер находился неподалеку от него. — Как вы сюда прошли?
   
— Часовой. Он ведь нас знает! Ты не вернулся, и я подумала, с тобой что-то случилось… Все эти люди…
   
Зельма оглянулась, словно пробуждаясь ото сна.
   
— Разве я не говорил, что вам следует оставаться в моей служебной квартире? — спросил Нойбауэр все так же тихо. — Разве я не запрещал вам появляться здесь?
   
— Папа, — проговорила Фрейя. — Мама жутко перепугалась. Эта пронзительная сирена, совсем рядом с…
   
Транспорт свернул на основную улицу и пошел у обочины вплотную мимо них.
   
— Что это? — шепотом спросила Зельма.
   
— Это? Ничего! Транспорт сегодня прибыл.
   
— Но…
   
— Никаких но! Вам тут нечего делать. Давайте отсюда! — Нойбауэр оттеснил их в сторону. — Ну, ну! Уходите!
   
— Но как они выглядят! — Зельма рассматривала лица, мелькавшие в лунном свете.
   
— Выглядят? Да это же заключенные! Изменники родины! Как они еще должны выглядеть? Может, как коммерции советники?
   
— А которые их на себе тащат, они…
   
— Ну, это уже слишком! — грубо оборвал ее Нойбауэр. — Только этого еще не хватало! Расчирикалась! Люди прибыли сегодня. Мы не имеем отношения к их внешнему виду, как раз наоборот! Здесь их даже подкормят. Разве не так, Вебер?
   
— Так точно, оберштурмбаннфюрер. — Вебер измерил Фрейю полушутливым взглядом.
   
— Ну вот, добились своего. А теперь уходите отсюда! Находиться здесь запрещено. Это не зоопарк!
   
Нойбауэр теснил женщин в сторону. Он боялся, что Зельма ляпнет что-нибудь опасное. Тут надо быть осторожным. Ни на кого нельзя положиться, даже на Вебера. Черт возьми, и надо же было случиться, что Зельма и Фрейя явились сюда наверх, когда прибыл транспорт! Он забыл сказать, чтобы они оставались в городе. Но Зельма все равно не осталась бы там, когда прозвучала тревога. Одному дьяволу было известно, отчего у нее этот психоз. Солидная женщина, во всех отношениях. Но как только прозвучала сирена, она превратилась в худосочную девчонку.
   
— А караулом я как-нибудь займусь лично! Запросто впустил вас сюда! Просто чудеса! В следующий раз пропустят в лагерь любого!
   
Фрейя обернулась.
   
— Не многие захотят здесь появиться.
   
У Нойбауэра на мгновение замерло дыхание. Что за наваждение? Фрейя? Его плоть и кровь? Свет его очей? Революция! Он заглянул в ее спокойное лицо. «Она не могла так подумать. Нет, она хотела сказать что-то безобидное». Он как-то неожиданно рассмеялся.
   
— Ну, я еще не знаю. Эти, этот транспорт, они умоляли, чтобы им разрешили здесь остаться. Умоляли! Плакали! Что ты думаешь, как они будут выглядеть через две-три недели? Их будет трудно узнать! Мы здесь — самый лучший лагерь во всей Германии. Поэтому широко известны. Настоящий санаторий.
   
Перед Малым лагерем оставалось еще двести человек с транспорта. Это были совсем выбившиеся из сил люди. Они, как могли, поддерживали друг друга. Среди них были Зульцбахер и Розен. Блоки выстроились снаружи. Они знали, что сам Вебер контролирует размещение. Поэтому Бергер послал за пищей Пятьсот девятого и Бухера. Он не хотел, чтобы их увидел начальник лагеря. Но на кухне им ничего не дали. Сказали, что еду будут раздавать только по прибытии транспорта.
   
Везде было темно. Только у Вебера и шарфюрера СС Шульте имелись карманные фонарики, которые они включали время от времени. Отрапортовали старосты блоков.
   
— Оставшихся загонять сюда, — скомандовал Вебер второму старосте лагеря.
   
Староста лагеря распределял людей. Шульте проверял. Вебер прохаживался рядом.
   
— Почему здесь намного меньше людей, чем снаружи? — спросил он, подойдя к секции «Д» двадцать второго барака.
   
Староста блока стоял навытяжку.
   
— Помещение здесь меньше, чем в других секциях, господин штурмфюрер.
   
Вебер зажег фонарик. Луч света пробежал по застывшим лицам. Пятьсот девятый и Бухер стояли в последнем ряду. Светлый круг скользнул по Пятьсот девятому, ослепил его, побежал дальше и вернулся.
   
— А тебя я знаю. Откуда?
   
— Я уже давно в лагере, господин штурмфюрер. Светлый круг выхватил номер из темноты.
   
— Пора б тебе уже сдохнуть!
   
— Это один из тех, кого недавно вызывали в канцелярию, господин штурмфюрер, — доложил Хандке.
   
— Ах да, верно. — Луч снова опустился, высветив номер, потом побежал дальше. — Запомните-ка этот номер, Шульте.
   
— Так точно, — проговорил шарфюрер Шульте звонким молодым голосом. — Сколько сюда войдет?
   
— Двадцать. Нет, тридцать. Немного подожмем. Шульте и староста лагеря пересчитали заключенных и сделали записи. Из темноты глаза ветеранов наблюдали за карандашом Шульте. Они не видели, чтобы он писал номер Пятьсот девятого. Вебер ему этого не сказал, и фонарик снова выключили.
   
— Готово? — спросил Вебер.
   
— Так точно.
   
— Остальную писанину доделает завтра канцелярия. А теперь, шагом марш! И подыхайте! Иначе мы вам поможем!
   
Вебер вразвалку и самоуверенно пошел обратно по лагерной улице. За ним следовали шарфюреры. Хандке еще немного прошелся вдоль строя.
   
— Кому на кухню за едой, шаг вперед! — пробурчал он.
   
— Останьтесь здесь,—прошептал Бергер Пятьсот девятому и Бухеру. — Найдется кому сходить. Лучше вам не попадаться еще раз на глаза Веберу.
   
— Шульте записал мой номер?
   
— Я не видел.
   
— Нет, — сказал Лебенталь. — Я стоял впереди и внимательно следил. Он в спешке забыл.
   
Тридцать новичков почти неподвижно стояли на ветру в темноте.
   
— В бараках есть место? — спросил наконец Зульцбахер.
   
— Воды, — проговорил рядом с ним человек хриплым голосом. — Воды! Дайте ради Христа воды!
   
Кто-то принес наполовину наполненное водой жестяное ведро. Новички кинулись и опрокинули его. Им не во что было налить, они черпали ладонями, бросились на землю, стараясь собрать воду. Они стонали и облизывали землю черными грязными губами.
   
Бергер видел, что Зульцбахер и Розен в этом не участвовали.
   
— У нас есть водопровод около сортира, — сказал он. — Если подождать, можно набрать достаточно воды для питья. Возьмите ведро и сходите за водой.
   
Один из новичков оскалил зубы.
   
— Чтобы вы за это время сожрали нашу еду, а?
   
— Я схожу, — сказал Розен и взял ведро.
   
— Я тоже. — Зульцбахер взялся за другую сторону ручки.
   
— Ты останься здесь, — сказал Бергер. — Бухер сходит с ним и все покажет.
   
Оба ушли.
   
— Я здесь старший по помещению, — объяснил Бергер новичкам. — У нас установлен определенный порядок. Я вам советую его уважать. Иначе будут трудности.
   
В ответ ни слова. Бергер даже не был уверен, слушал ли кто-нибудь его.
   
— В бараках есть еще места? — снова спросил Зульцбахер.
   
— Нет. Приходится спать по очереди. Некоторые вынуждены оставаться снаружи.
   
— А что-нибудь поесть? Мы целый день шли, нас ни разу не кормили.
   
— Дежурные пошли на кухню. — Бергер не обмолвился ни словом о том, что новичкам, по-видимому, никакой еды не дадут.
   
— Меня зовут Зульцбахер. Это что, лагерь смерти?
   
— Нет.
   
— Точно?
   
— Да.
   
— О, слава Богу! У вас нет газовых камер?
   
— Нет.
   
— Слава Богу, — повторил Зульцбахер.
   
— Ты так рассуждаешь, словно в гостинице остановился, — сказал Агасфер. — Не суетись! А откуда вы?
   
— Мы пять дней в дороге. Все время пешком. Нас было три тысячи. Лагерь закрыли. Кто не мог идти, того пристреливали.
   
— Откуда вы?
   
— Из Ломе.
   
Часть новичков еще лежала на земле.
   
— Воды! — прохрипел один из них. — Ну, где тот с водой? — Небось, никак не может напиться вволю, вот свинья!
   
— Ты сам смог бы, как он? — спросил Лебенталь. Человек уставился на него пустым взглядом.
   
— Воды! — проговорил он более спокойным голосом. — Воды, пожалуйста!
   
— Значит, вы из Ломе? — спросил Агасфер.
   
— Да.
   
— Случайно не знали там Мартина Шиммеля?
   
— Нет.
   
— Или Морица Гевюрца? Совсем лысый, с пробитым носом.
   
Зульцбахер устало задумался.
   
— Нет.
   
— А может быть, Гедалье Гольда? У него осталось только одно ухо, — спросил с надеждой Агасфер. — На него сразу все обращают внимание. Из двенадцатого блока.
   
— Из двенадцатого?
   
— Да. Четыре года назад.
   
— О, Боже! — Зульцбахер отвернулся. — Вопрос-то идиотский. Четыре года назад. Ну тогда почему не сто?
   
— Оставь ты его в покое, старик, — попросил Пятьсот девятый. — Устал он, вот и все.
   
— Мы были друзьями, — пробормотал Агасфер. — А о судьбе друзей принято справляться.
   
Пришли Бухер и Розен с ведром воды. У Розена текла кровь. Его стихарь был разорван на плече, а куртка распахнута.
   
— Новички дерутся из-за воды, — сказал Бухер. — Нас спас Манер. Он там навел порядок. Теперь они становятся в очередь за водой. Здесь тоже надо ввести это правило, иначе они снова опрокинут ведро.
   
Новички поднялись.
   
— В очередь становись! — крикнул Бергер. — Каждый получит свою долю. У нас есть на всех. Кто не станет в очередь, не получит ничего!
   
Все подчинились, кроме двух, бросившихся вперед. За это им досталось дубинками. Потом Агасфер и Пятьсот девятый достали свои кружки, и все по очереди напились.
   
— Посмотрим, может, еще чего раздобудем, — сказал Бухер Розену и Зульцбахеру, когда они осушили ведро. — Теперь это уже не опасно.
   
— Нас было три тысячи, — снова произнес Зульцбахер механически.
   
Вернулись дежурные с едой. На новичков ничего не дали. Сразу же возникла свалка. Дрались перед секциями «А» и «Б». Старосты помещений ничего не могли добиться. Дело в том, что у них собрались сплошь мусульмане, по сравнению с которыми новички оказались половчее и не такими смиренными.
   
— Придется чем-нибудь поступиться, — тихо сказал Бергер Пятьсот девятому.
   
— Максимум супом. Но не хлебом. Он нам нужнее. Мы слабее.
   
— Поэтому придется что-нибудь отдать. Иначе они это возьмут сами. Видишь, что там творится.
   
— Да. Но только суп. Хлеб нужен нам самим. Давай поговорим с тем, Зульцбахером.
   
— Послушай, — сказал Бергер. — Сегодня вечером нам ничего для вас не дали. Но мы поделимся нашим супом.
   
— Спасибо, — ответил Зульцбахер.
   
— Что?
   
— Спасибо.
   
Они с удивлением посмотрели на него. В лагере было не принято благодарить.
   
— Ты можешь нам помочь? — спросил Бергер. — Иначе ваши люди снова все пошвыряют. А больше ничего нет. Есть еще кто-нибудь, на кого можно положиться?
   
— Розен. И еще двое при нем.
   
Ветераны и четверо новичков вышли навстречу дежурным с едой и обступили их. Бергер заранее позаботился о том, чтобы остальные встали в очередь. Только тогда они принесли пищу.
   
Когда все выстроились, началась раздача. У новичков не было мисок. Им пришлось есть порции стоя и сразу отдавать миски. Розен следил за тем, чтобы никто не подошел дважды. Некоторые из узников со стажем ругались.
   
— Вернем вам завтра ваш суп, — сказал Зульцбахер.
   
— Его просто одолжили. Хлеб нам самим нужен. Наши люди слабее вас. Может, завтра утром и вам что-нибудь перепадет.
   
— Да. Спасибо за суп. Мы его завтра вернем. А как нам спать?
   
— Мы подготовили несколько мест в бараке. Вам придется спать сидя. Но и тогда всех мы не можем обеспечить.
   
— А вы?
   
— Мы останемся снаружи. Позже мы вас разбудим и поменяемся местами.
   
Зульцбахер покачал головой.
   
— Если они уснут, вам не просто будет вытащить их из барака.
   
Часть новичков уже спала с раскрытыми ртами перед бараком.
   
— Пусть себе спят, — сказал Бергер и оглянулся.
   
— А где остальные?
   
— Они сами уже нашли место в бараке, — сказал Пятьсот девятый. — В темноте мы не сможем их вытащить наружу. На эту ночь оставим все как есть.
   
Бергер посмотрел на небо.
   
— Может, не будет слишком холодно. Сядем вплотную к стене и тесно прижмемся друг к другу. У нас три одеяла.
   
— Завтра все должно быть по-другому, — заявил Пятьсот девятый. — Насилия в этой секции не бывает.
   
Они рядком уселись на корточки. Здесь были почти все ветераны; даже Агасфер, Карел и овчарка. Около них устроились Розен и Зульцбахер и еще примерно с десяток новичков.
   
— Мне очень жаль, — сказал Зульцбахер.
   
— Да ерунда. Вы не можете отвечать за других.
   
— Я могу проследить, — сказал Карел Бергеру. — В эту ночь умрут не меньше шестерых. Они лежат справа внизу у двери. Мы их вынесем и потом по очереди сможем спать на их местах.
   
— И как ты собираешься в темноте выяснять, живы они или умерли?
   
— Это просто. Я наклоняюсь над самым лицом. Если больше не дышат, это сразу заметно.
   
— Еще до того, как вынесем, на их место уже ляжет кто-то из барака, — заметил Пятьсот девятый.
   
— Да, — живо подхватил Карел, — но я приду и сообщу. И как только мы вынесем мертвеца, на его место сразу же ложится другой.
   
— Ладно, Карел, — сказал Бергер. — Внимательно следи!
   
Похолодало. Из бараков доносились стоны и крики ужасов во сне.
   
— Боже мой, — сказал Зульцбахер Пятьсот девятому. — Какое счастье! Мы думали, что попали в лагерь смерти. Только бы не погнали нас дальше!
   
Пятьсот девятый молчал. «Счастье, — подумал он. — Но для прибывших это было действительно так».
   
— Как там было у вас? — спросил спустя некоторое время Агасфер.
   
— Они пристреливали всех, кто не мог идти. Нас было три тысячи…
   
— Мы знаем. Ты уже несколько раз говорил.
   
— Да… — проговорил беспомощно Зульцбахер.
   
— И что вы видели по дороге? — поинтересовался Пятьсот девятый. — Как там в Германии?
   
Зульцбахер немного задумался.
   
— Позавчера вечером у нас было достаточно воды, — добавил он. — Иногда люди нам что-нибудь давали. А иногда ничего. Нас было слишком много.
   
— Как-то ночью один нам принес четыре бутылки пива, — сказал Розен.
   
— Я имею в виду не это, — сказал нетерпеливо Пятьсот девятый. — Как там города? Разрушены?
   
— В города мы не попадали. Всегда в обход.
   
— Вы что, вообще ничего не видели? Зульцбахер посмотрел на Пятьсот девятого.
   
— Когда с трудом ковыляешь и у тебя за спиной стреляют, увидишь немного. Поезда мы не видели.
   
— А почему закрыли ваш лагерь?
   
— Из-за приближения линии фронта.
   
— Как? И что тебе об этом известно? Ну, рассказывай! — Где расположен Ломе? Далеко от Рейна? Сколько километров?
   
Зульцбахер пробовал бороться со сном.
   
— Да, довольно далеко… пятьдесят… семьдесят… километров… завтра… — успел произнести он, и его голова упала на грудь. — Завтра… сейчас я хочу спать.
   
— Это примерно семьдесят километров, — сказал Агасфер. — Я там был.
   
— Семьдесят? А отсюда? — Пятьсот девятый стал подсчитывать. — Двести… двести пятьдесят…
   
Агасфер повел плечами.
   
— Пятьсот девятый, — сказал он тихо. — Ты всегда размышляешь о километрах. А ты хоть раз задумался о том, что они могут сделать с нами то же самое, что и вот с этими? Лагерь закрыть… нас отсюда отправить… но куда? Что тогда с нами станет? Мы ведь здесь уже не в состоянии шагать.
   
— Кто не может идти, будет расстрелян… — Зульцбахер как-то неожиданно пробудился и снова уснул.
   
Все вокруг молчали. Они ни разу не задумывались об этом. Вдруг серьезная угроза нависла над ними. Пятьсот девятый разглядывал сначала толкотню серебристых облаков на небе, потом дороги в долине, растворившейся в сумеречной мгле. «Не надо было отдавать им суп, — вдруг подумалось ему. — Нам самим нужны силы, чтобы шагать. Впрочем, насколько этого хватило бы? В лучшем случае на несколько минут марша. Новичков гнали сюда несколько суток».
   
— Может, они не будут расстреливать у нас тех, которые остаются? — спросил он.
   
— Разумеется, нет, — ответил Агасфер с мрачной усмешкой. — Они накормят вас мясом, выдадут новую одежду и помашут ручкой на прощание.
   
Пятьсот девятый окинул его взглядом. Агасфер был абсолютно спокоен. Ничто не могло его напугать.
   
— А вот и Лебенталь, — воскликнул Бергер. Лебенталь сел рядом.
   
— Ну, что-нибудь еще разузнал, Лео? — спросил Пятьсот девятый.
   
Лео кивнул.
   
— Им хотелось бы насколько возможно отделаться от прибывших с транспортом. Левинскому это рассказал рыжий писарь из канцелярии. Ему еще не известно, каким образом они собираются от них отделаться. Но это должно произойти скоро; так они смогут списать умерщвленных как умерших от последствий перехода.
   
Один из новичков вдруг вскочил во сне и закричал. Потом снова опустился на нары и захрапел с широко раскрытым ртом.
   
— Они собираются прикончить только людей с транспорта?
   
— Левинскому стало известно только это. Но он велел передать, чтобы мы были начеку.
   
— Да, надо быть начеку. — Пятьсот девятый немного помолчал. — Это значит, что надо держать язык за зубами. Именно это он имеет в виду. Или нет?
   
— Ясное дело. Что еще?
   
— Если мы предупредим новичков, они будут более осторожными, — проговорил Мейер. — А если эсэсовцы решат расстрелять определенное число и этого количества не окажется, они возьмут остаток из нас.
   
— Похоже на то, — Пятьсот девятый посмотрел на Зульцбахера, голова которого тяжело лежала на плече Бергера. — Итак, что будем делать? Помалкивать?
   
Это было непростое решение. Если станут просеивать и не найдется достаточное количество новичков, вполне возможно, что брешь закроют людьми из Малого лагеря; тем более что новички еще не так обессилели.
   
Молчание тянулось долго.
   
— Что они нам? — проговорил Мейер. — Сначала о себе надо позаботиться.
   
Бергер тер свои воспаленные глаза. Пятьсот девятый от волнения теребил край куртки. Агасфер повернулся к Мейеру. В его глазах мерцал блеклый свет.
   
— Если им до нас нет дела, — сказал он, — то и нас они не должны волновать.
   
— Ты прав, — сказал Бергер, подняв голову.
   
Агасфер тихо сидел у стены и молчал. Его старый изможденный череп с глубоко сидящими глазами, казалось, видел то, чего обычно не видел никто.
   
— Мы скажем этим обоим здесь, — проговорил Бергер, — чтобы они предупредили других. На большее мы не способны. Мы сами не знаем, чего еще ждать.
   
Из барака подошел Карел.
   
— Один там умер. ― Пятьсот девятый встал.
   
— Давайте вынесем. — Потом повернулся к Агасферу. — Пошли, старик. Там и останешься, чтобы поспать.
  
  
   
    
XII
   
   
Блоки выстроились на плацу Малого лагеря. Шарфюрер Ниман с удовольствием покачивался, пружиня колени. Это был мужчина примерно тридцати лет, с узким лицом, оттопыренными маленькими ушами и покатым подбородком. У него были волосы песочного цвета и очки без оправы. В штатском его можно принять за типичного мелкого конторского служащего. Он как раз и был таким, прежде чем вступил в СС.
   
— Внимание! — сказал Ниман высоким, чуточку сдавленным голосом. — Новый транспорт, шаг вперед, марш!
   
— Осторожно! — пробормотал Пятьсот девятый Зульцбахеру.
   
Перед Ниманом выстроились две шеренги.
   
— Больные и инвалиды, вперед вправо! — скомандовал он.
   
Шеренга оживилась, но никто не отошел в сторону. Люди не верили; подобное случалось с ними уже не раз.
   
— Быстрее! Быстрее! Кому надо к врачу и на перевязку, шаг вперед и встать справа!
   
Несколько узников робко отошли в сторону. Ниман подошел к ним.
   
— Что у тебя? — спросил он первого.
   
— Ноги натер до крови и сломал палец на ноге, господин шарфюрер.
   
— А ты?
   
— Двусторонняя паховая грыжа, господин шарфюрер.
   
Ниман продолжал выяснение. Потом отослал двоих обратно. Это был обманный трюк, чтобы ввести узников в заблуждение и усыпить их бдительность. Задуманный прием сработал. Сразу же вызвалось несколько новичков. Ниман едва заметно кивнул головой.
   
— Сердечники, шаг вперед! Кто не способен выполнять тяжелую работу, но умеет штопать чулки и чинить обувь.
   
Нашлось еще несколько добровольцев. Теперь Ниман набрал примерно тридцать человек. Стало ясно, что больше ему не набрать.
   
— Я вижу, что остальные в прекрасной форме! — злобно проорал он. — А ну, давайте-ка проверим! На-пра-во! Бегом, марш!
   
Двойная шеренга побежала вокруг плаца для переклички. Тяжело дыша, они бежали мимо остальных узников, которые замерли на месте, отдавая себе отчет в том, что их жизнь тоже в опасности. Если кто-нибудь упадет, Ниман запросто отошлет его к отобранной группе. Кроме того, никто не знал, займется ли он особо стариками.
   
Узники в шестой раз пробежали мимо. Они начали спотыкаться, но уже твердо знали, что их заставили бегать не для того, чтобы выявить неспособность выполнять тяжелую работу. Они бегали во имя выживания. Их лица обливались потом, а в глазах светился отчаянный страх перед смертью, осознанный страх, свойственный только человеку.
   
Даже те, кто согласились, теперь поняли, в чем дело. Их охватило беспокойство. Еще двое попытались присоединиться к бегущим. Ниман это увидел.
   
— Назад! Марш на место!
   
Но его не слышали. Оглохшие от страха, они бросились вперед. На ногах были деревянные ботинки, которые они сразу же потеряли, но продолжали бежать, мелькали только их сбитые в кровь голые ноги. Ниман не спускал с них глаз. Некоторое время они бежали вровень со всеми. Когда же в их обезображенных лицах постепенно засветилась жадная надежда на бегство, Ниман спокойно сделал несколько шагов вперед и, как только они проковыляли рядом с ним, сделал им подножку. Они упали, хотели встать. Но Ниман пинками снова повалил их на землю. Тогда они попробовали ползти.
   
— Встать! — заорал он своим сдавленным тенором. — Марш, вон туда!
   
В это время он стоял спиной к двадцать второму бараку. Карусель смерти продолжалась в ритме бега. Упали еще четверо. Двое были без сознания. Один был в гусарской униформе, которую получил накануне вечером; другой в женской блузке с дешевыми кружевами под каким-то обрезанным кафтаном. Старший по помещению с юмором распределил среди узников вещи из Освенцима. Было еще несколько десятков заключенных, которых вырядили, как на карнавал.
   
Пятьсот девятый видел, как отставал, полусогнувшись, ковыляя, Розен, и знал, что через несколько секунд у Розена полностью иссякнут силы и он рухнет на землю. «Меня это не касается, ничуть, — подумал он. — Зачем делать глупости? Каждый должен сам о себе заботиться». Шеренга снова пробегала мимо барака, приблизившись к нему вплотную. Пятьсот девятый отметил, что теперь Розен уже был последним. Он бросил беглый взгляд на Нимана, который все еще стоял спиной к бараку, потом огляделся кругом. Никто из старост бараков не обращал на него внимания. Все наблюдали за теми, кому Ниман подставил подножку. Хандке, подняв голову, даже вышел вперед. Пятьсот девятый схватил зашатавшегося Розена за руку, подтянул его к себе и, выдернув из шеренги, спрятал за своей спиной.
   
— Быстрее! В барак! Спрячься там!
   
Он слышал тяжелое дыхание за спиной, воспринимал уголками глаз какое-то движение, потом пыхтение прекратилось. Ниман ничего не видел. Он все еще стоял спиной. Хандке тоже ничего не заметил. Пятьсот девятый знал, что дверь в барак была открыта, и надеялся, что Розен его понял. И он надеялся, что если его схватят, тот не продаст. Розен должен был понимать, что ему и без того была бы крышка. Ниман не пересчитывал новичков, и у Розена появился шанс. Пятьсот девятый почувствовал, что у него дрожат колени и пересохло горло. Потом вдруг зашумела кровь в ушах.
   
Он осторожно бросил взгляд на Бергера. Тот спокойно наблюдал за бежавшей толпой, из которой падало на землю все больше людей. По его напряженному лицу было видно, что он все видел. Потом Пятьсот девятый услышал за спиной шепот Лебенталя: «Он уже внутри». Колени затряслись еще сильнее. Ему пришлось даже опереться на Бухера.
   
Повсюду были разбросаны деревянные башмаки, которые достались некоторым новичкам. Людям непривычно было их носить, и они их теряли. Только двое еще отчаянно грохотали в этих башмаках. Ниман протер запотевшие очки. Он раскраснелся: его возбуждал страх узников перед смертью. Они падали, вскакивали, снова падали, вскакивали и, покачиваясь из стороны в сторону, бежали дальше. Он ощущал тепло в животе и вокруг глаз. Впервые у него было такое ощущение, когда он убил первого еврея.
   
Он, собственно, этого вовсе не хотел, но потом… Он всегда был пришибленным, закомплексованным и поначалу испытывал чуть ли не страх, замахиваясь на еврея. Но когда тот валялся у него в ногах и молил о жизни, Ниман вдруг почувствовал, что стал другим: крепким и могучим; он ощутил в себе ток крови, его горизонт расширился: разрушенная четырехкомнатная квартира с мебелью, обитой зеленым репсом, этого мелкого еврейского торговца готовым платьем превратилась в азиатскую пустыню Чингисхана, а торговый служащий Ниман мгновенно стал властителем над жизнью и смертью; к нему пришли власть, всемогущество, пьянящее упоение, которое все ширилось и возрастало, пока первый удар совершенно непроизвольно не обрушился на очень податливый череп с редкими крашеными волосами.
   
— Отделение, стой!
   
Узники не могли поверить своим ушам. Они ожидали, что их будут гонять до тех пор, пока они не расстанутся с жизнью. Бараки, плац и люди закружились перед глазами, как во время солнечного затмения. Они держались друг за друга. Ниман снова надел свои протертые очки. Он вдруг заторопился.
   
— Трупы перенести сюда!
   
Они уставились на него. Ведь до сих пор никаких трупов не было.
   
— Те, что попадали на землю, — поправился он. — Которые остались лежать.
   
Пошатываясь, они стали приподымать лежащих за руки и за ноги. В одном месте образовался целый клубок людей. Они падали, натыкаясь друг на друга. В этой толкотне Пятьсот девятый разглядел Зульцбахера. Прикрытый стоявшими спереди, он старался оттащить лежавшего за волосы и уши. Потом наклонился и поставил его на колени. Человек упал без чувств. Зульцбахер снова встряхнул его, взял под руки и попробовал поставить на ноги. Ему это не удалось. Тогда Зульцбахер в отчаянии стал бить не приходящего в сознание кулаками, пока его не оттащил староста блока. Зульцбахер никак не унимался. И тогда староста блока дал ему пинок, думая, что Зульцбахер вымещает какую-то злобу на находившемся в бессознательном состоянии.
   
— Ты, скотина чертова! — пробурчал он. — Оставь его, наконец, в покое! Ему все равно хана.
   
Специально выделенный дежурный Штрошнейдер приехал на грузовике с плоской платформой, на которой обычно перевозят покойников. Двигатель грохотал, как пулемет. Штрошнейдер подрулил к толпе. Погрузили совершенно обессилевших. Некоторые еще пытались сбежать. Но теперь Ниман внимательно следил: он никого больше не отпустил, никого, даже из числа добровольцев.
   
— Кто не отсюда, отойти в сторону! — кричал он. — Кто назвался больным, приступить к погрузке остальных!
   
Люди бросились врассыпную по баракам. Так и не пришедших в сознание погрузили на платформу. Штрошнейдер дал газ. Он ехал так медленно, что добровольцы могли идти пешком. Ниман шагал рядом.
   
— Теперь вашим страданиям конец, — сказал он своим жертвам другим, чуть ли не дружеским голосом.
   
— Куда их везут? — спросил один из новичков в двадцать втором бараке.
   
— Вероятно, в сорок шестой блок.
   
— И что там будет?
   
— Не знаю, — ответил Пятьсот девятый. Он не хотел рассказывать, что было известно в лагере: в одном из помещений сорок шестого экспериментального блока у Нимана были канистра с бензином и несколько шприцев для инъекций, причем никто из заключенных никогда не возвращался обратно. А вечером Штрошнейдер отвезет их в крематорий.
   
— А чего ты так волтузил того самого? — спросил Пятьсот девятый.
   
Зульцбахер посмотрел на него, но ничего не ответил. Он давился, словно старался проглотить кусок ваты.
   
— Это был его брат, — сказал Розен. Зульцбахера вырвало только зеленоватым желудочным соком.
   
— Ты посмотри-ка! Все еще здесь? Они про тебя, наверно, забыли, а?
   
Хандке стоял перед Пятьсот девятым и медленно осматривал его с ног до головы. Это было во время вечерней переклички. Узники выстроились на плацу.
   
— Тебя, наверно, записали в книгу. Надо будет проверить.
   
Он раскачивался на каблуках, разглядывая Пятьсот девятого своими светло-голубыми выпученными глазами. Пятьсот девятый замер.
   
— Ну так что? — спросил Хандке.
   
Пятьсот девятый молчал. Было бы безумием хоть как-то раздражать старосту блока. Молчание — это самое правильное. Он надеялся только на то, что Хандке снова все забудет или не примет всерьез. Хандке ухмыльнулся. У него были желтые зубы с пятнами.
   
— Ну и что? — повторил свой вопрос Хандке.
   
— Номер тогда записали в книгу, — проговорил спокойно Бергер.
   
— Ах, так? — Хандке повернулся к нему. — Ты это точно знаешь?
   
— Да. Номер записал шарфюрер Шульте. Я сам видел.
   
— В темноте? Тогда все в порядке. — Хандке еще немного покрутился. — Значит, я могу спокойно пойти и выяснить. Ничто мне не помешает, а?
   
Все молчали.
   
— Ты можешь еще подкормиться, — любезно сказал Хандке. — Ужин. Не имеет смысла расспрашивать про тебя начальника блока. Сразу же сделаю это в подходящем месте, ты, сатанинское отродье. — Он огляделся. — Внимание! — громко крикнул он.
   
Подошел Больте. Он как всегда спешил. Целых два часа он проиграл в карты и был в хорошем настроении. Он скучным взглядом окинул груду мертвецов и поскорее удалился. Хандке остался, послал дежурных за едой на кухню и потом неторопливо направился к проволочному заграждению, разделявшему женские бараки и Малый лагерь. Там он остановился и стал разглядывать противоположную сторону.
   
— Пошли в бараки, — сказал Бергер. — Один может остаться снаружи и продолжать за ним наблюдение.
   
— Я хочу, — вызвался Зульцбахер.
   
— Дай знать, когда он уйдет. Немедленно! Ветераны разошлись по баракам. Лучше было не попадаться Хандке на глаза.
   
— Что будем делать? — спросил озабоченно Бергер. — А если эта свинья действительно сказала всерьез?
   
— Может, снова забудет? Похоже, что он сегодня в бешенстве. Если бы у нас был шнапс, чтобы его накачать!
   
— Шнапс! — Лебенталь сплюнул. — Невозможно! Абсолютно невозможно!
   
— Может, он просто хотел пошутить, — проговорил Пятьсот девятый. Он не совсем в это верил; но такие вещи в лагере уже случались, и нередко. Эсэсовцы поднаторели в том, чтобы постоянно держать людей в страхе. В конце концов не один из них сам сводил с жизнью счеты: одни с разбегу повисали на колючей проволоке, у других отказывало сердце.
   
Приблизился Розен.
   
— У меня есть деньги, — сказал он шепотом Пятьсот девятому. — Бери. Вот, сорок марок. Отдай их ему. Насчет денег мы тут сами подсуетились.
   
Он сунул банкноты Пятьсот девятому в руку.
   
— От этого никакой пользы, — сказал Пятьсот девятый. — Он возьмет их и все равно будет делать то, что хочет.
   
— Тогда пообещай ему больше.
   
— Откуда нам взять еще?
   
— У Лебенталя есть, — сказал Бергер. — Разве не так, Лео?
   
— Да, у меня кое-что есть. Но если однажды мы пробудим в нем интерес к деньгам, он с каждым днем, будет требовать все больше, пока у нас ничего уже не останется. И скоро мы опять, как сейчас, будем на мели. И от денег останутся одни воспоминания.
   
Все молчали. Никто не усомнился в доводах Лебенталя. Все было сказано по-деловому. Вопрос был сформулирован ясно и просто: допустимо ли ставить под удар все коммерческие возможности Лебенталя только ради того, чтобы добиться для Пятьсот девятого нескольких дней отсрочки. Ветеранам досталось бы меньше пищи, возможно, именно настолько, чтобы извести кое-кого или даже всех. Каждый из них без колебания отдал бы все, лишь бы Пятьсот девятый был действительно спасен. Но нельзя было рисковать жизнью дюжины узников ради того, чтобы один из них прожил всего на два-три дня больше. Это был неписаный, жестокий лагерный закон, благодаря которому они до сих пор остались в живых. Они все его знали, но на этот раз еще не хотели его признавать. Они искали выход.
   
— Убить надо эту падлу, — безнадежно проговорил Бухер.
   
— Чем? — спросил Агасфер. — Он в десять раз физически сильнее нас.
   
— Но если все мы с нашими мисками…
   
Бухер умолк. Он знал, что это идиотская идея. Если бы план удался, повесили бы десяток людей, не меньше.
   
— Он все еще стоит там? — спросил Бергер.
   
— Да, на том же месте.
   
— Может, он забудет?
   
— Тогда он не стал бы ждать, пока все поедят. В темноте воцарилось зловещее молчание.
   
— По крайней мере, ты можешь дать ему сорок марок, — сказал Розен Пятьсот девятому некоторое время спустя. — Они принадлежат тебе одному. А я передам их тебе. Только тебе. Никому больше до этого нет дела.
   
— Верно, — проговорил Лебенталь. — Вот это верно. Пятьсот девятый пристально смотрел в открытую дверь. Он увидел темную фигуру Хандке на фоне серого неба. Когда-то уже было что-то подобное — темная голова на фоне неба и огромная надвигающаяся опасность. Он никак не мог вспомнить, когда это было. Снова посмотрел и удивился своей нерешительности. В нем подымалось неясное мрачное желание оказать сопротивление. Сопротивление попытке купить Хандке. Подобное ощущение было для него впервой; раньше он испытывал лишь откровенно выраженный страх.
   
— Пойди туда, — проговорил Розен. — Отдай ему деньги и пообещай еще.
   
Пятьсот девятый медлил. Он не понимал самого себя. Он, правда, отдавал себе отчет в том, что подкуп — бесполезное дело, если Хандке действительно решил его извести. Он частенько наблюдал такие случаи в лагере: у людей отнимали то, что они имели, после чего их приканчивали, чтобы они уже не могли ничего сказать. Но один день жизни — это один день, и за это время многое может произойти…
   
— Идут дежурные с едой, — сообщил Карел.
   
— Послушай, — прошептал Бергер Пятьсот девятому. — Все же надо попробовать. Отдай ему деньги. Если же он будет требовать еще, мы ему пригрозим, что привлечем к ответственности за взяточничество. Нас ведь много свидетелей. Мы все заявим, что видели своими глазами. Это — единственное, на что мы способны.
   
— Он идет сюда, — дал знать Зульцбахер. Хандке повернул в сторону секции «Д».
   
— Где ты, сатанинское отродье? — спросил он. Пятьсот девятый выступил вперед. Какой смысл было прятаться!
   
— Здесь я.
   
— Хорошо. Я сейчас пойду. Простись и оставь завещание. Они тебя заберут потом. С помпой.
   
Пятьсот девятый ухмыльнулся. Фразу насчет завещания он воспринял как великолепную шутку. Так же, как и насчет помпы. Бергер подтолкнул Пятьсот девятого. Тот сделал шаг вперед.
   
— Можно на минутку с вами поговорить?
   
— Ты со мной? Что за бред!
   
Хандке направился к выходу. Пятьсот девятый последовал за ним.
   
— У меня при себе есть деньги, — сказал он в спину Хандке.
   
— Деньги? Вот как? Сколько же? — Хандке шагал не останавливаясь. Он даже не оборачивался.
   
— Двадцать марок. — Пятьсот девятый хотел сказать сорок, но какая-то странная сила помешала ему это сделать. Он ощущал это сопротивление как своего рода упрямство; он предложил половину суммы за собственную жизнь.
   
— Двадцать марок и два пфеннига!
   
Хандке прибавил шагу. Пятьсот девятому удалось с ним поравняться.
   
— Двадцать марок — это все равно лучше, чем ничего.
   
— Все это ерунда!
   
Предлагать теперь сорок не имело никакого смысла. Пятьсот девятый почувствовал, что допустил решающую ошибку. Он должен был выложить все целиком. Вдруг его желудок полетел куда-то в бездну.
   
— У меня еще есть деньги, — сказал он скороговоркой.
   
— Ты смотри! — Хандке остановился. — Капиталист! Капиталист на издыхании! Сколько же у тебя есть еще?
   
Пятьсот девятый вздохнул.
   
— Пять тысяч швейцарских франков.
   
— Что?
   
— Пять тысяч швейцарских франков. Они лежат в хранилище одного банка в Цюрихе.
   
Хандке рассмеялся.
   
— И я должен поверить тебе, ничтожество?
   
— Я не всегда был ничтожеством.
   
Хандке бросил мимолетный взгляд на Пятьсот девятого.
   
— Половину этих денег я завещаю вам, — торопливо проговорил Пятьсот девятый. — Тут достаточно переписать деньги на ваше имя, и они ваши. Две тысячи пятьсот швейцарских франков. — Он посмотрел в суровое невыразительное лицо перед собой. — Война скоро закончится. И тогда деньги в Швейцарии очень могут пригодиться. — Он ждал. Хандке все еще медлил с ответом. — А если еще война будет проиграна, — медленно добавил Пятьсот девятый.
   
Хандке поднял голову.
   
— Ах, так, — тихо проговорил он. — Значит, на это ты рассчитываешь, а? Но мы постараемся тебе здорово насолить! Вот ты сам себя и выдал — теперь тобой займется еще Политический отдел; запрещенное обладание валютой за границей! Одно присовокупится к другому! Слушай, мне не хотелось бы оказаться на твоем месте.
   
— Иметь две тысячи пятьсот франков и не иметь их — не то же самое…
   
— Для тебя тоже нет… Проваливай! — неожиданно рявкнул Хандке и так резко толкнул Пятьсот девятого в грудь, что тот упал.
   
Пятьсот девятый медленно выпрямился. Подошел Бергер. Хандке между тем растворился в темноте. Пятьсот девятый понимал, что догонять его уже не имеет никакого смысла. К тому же Хандке был уже далеко.
   
— Что произошло? — спросил торопливо Бергер.
   
— Он отказался взять.
   
Бергер промолчал. Пятьсот девятый понял, что Бергер держал за спиной дубину.
   
— Я предложил ему еще немного больше. Но Хандке не захотел. — Он смущенно посмотрел вокруг. — Наверное, я что-то не так сделал. Но я не знаю, что.
   
— Что он, собственно, против тебя имеет?
   
— Да терпеть меня не может. — Пятьсот девятый провел рукой по лбу. — Сейчас это уже не так важно. Я даже предложил ему деньги в швейцарском банке. Франки. Две с половиной тысячи. Он не захотел.
   
Они подошли к бараку. От них не ждали никаких объяснений, Здесь уже знали, что произошло. Все стояли, как прежде: ни один не сошел со своего места, но было такое ощущение, что вокруг Пятьсот девятого уже образовалось какое-то свободное пространство, невидимое, неприкасаемое кольцо, изолировавшее его от остальных — одиночество смерти.
   
— Черт возьми! — проговорил Розен.
   
Пятьсот девятый спас его утром. Удивительно, что ему это удалось и что сейчас Розен уже находился бы там, откуда больше не смог бы протянуть руки.
   
— Дай мне часы, — сказал Пятьсот девятый Лебенталю.
   
— Зайдем в барак, — проговорил Бергер. — Нам надо кое-что обдумать…
   
— Нет. Теперь можно только ждать. Дай мне часы. И оставьте меня одного…
   
Он сел один. Стрелки часов поблескивали зеленоватым светом в темноте. «Всего полчаса, — подумалось ему. — Десять минут, чтобы дойти до административных зданий; десять минут — на доклад и приказы; десять минут, чтобы вернуться. Полукруг большой стрелки — вот и вся его жизнь.
   
А может, больше: если Хандке доложит насчет швейцарских денег, вмешается Политический отдел. Они попробуют заполучить эти деньги, не будут трогать меня до тех пор, пока не достигнут своей цели. Я не думал об этом, когда завел разговор с Хандке. В мыслях было только одно — жадность старосты блока. Это был шанс. Но с трудом верилось, что Хандке доложит о деньгах. Наверно, он доложил, что Вебер желает видеть Пятьсот девятого».
   
Бухер тихонько проскользнул в темноте.
   
— Вот здесь еще одна сигарета, — проговорил он как-то нерешительно. — Бергер хочет, чтобы ты вошел и там покурил.
   
Сигарета. Это верно, у ветеранов оставалась еще одна сигарета. Одна из тех, которые добыл Левинский после проведенных дней в бункере. Бункер! Теперь ему стало ясно, что это была за фигура на фоне неба, о которой ему напомнил Хандке, и где он ее видел. Это был Вебер. Тот самый Вебер, с которого все и началось.
   
— Пошли! — сказал Бухер.
   
Пятьсот девятый покачал головой. Сигарета. Последний обед приговоренного к смерти. Последняя сигарета. Как долго ее курить? Пять минут? Десять, если курить не торопясь? В общем, треть отведенного ему времени. Это слишком много. Вместо этого он должен был сделать что-нибудь другое. Но что? Вдруг у него во рту стало сухо от страстного желания покурить. Он внушал себе, что если закурит, то ему конец.
   
— Уходи от меня! — прошептал он, свирепея. — Убирайся со своей проклятой сигаретой!
   
Он вспомнил подобное страстное желание курить. То была сигара Нойбауэра, тогда, когда Вебер избил его и Бухера. Вебер, снова он. Как всегда. Как несколько лет назад…
   
Он не хотел думать о Вебере. Тем более сейчас. Он посмотрел на часы. Прошло пять минут. Он глянул на небо. Ночь была влажная и очень мягкая. В такую ночь все пробуждается к жизни. Это ночь роста корней и почек. Одно слово — весна. Первая весна надежды, странное слабое эхо убиенных лет, но даже это казалось грандиозным, от чего кружилась голова и все менялось. Какой-то внутренний голос подсказывал ему: не надо было говорить Хандке, что война проиграна.
   
Слишком поздно. Он это уже сделал. Казалось, небо все снижается, становится все темнее, прокопченнее, прямо как огромная крышка, под которой спрессованы разные угрозы. Пятьсот девятый тяжело вздохнул. Ему хотелось уползти прочь, сунуть голову куда-нибудь в угол и закопаться глубже в землю, спасти, вырвать свое сердце и спрятать подальше ото всех, чтобы оно не перестало биться, как вдруг…
   
Четырнадцать минут. Он почувствовал у себя за спиной причудливое бормотание, почти переходившее в пение. «Агасфер, — подумалось ему. — Агасфер, совершающий молитву». Он прислушался, ему показалось, что прошло несколько часов, прежде чем он вспомнил, что это такое. Это было то же распевное бормотание, которое ему приходилось часто слышать: каддиш — молитва по покойным. Агасфер уже читал молитву по нему.
   
— Я еще не мертв, старик, — проговорил он через плечо. — Вполне живой. Преврати свою молитву.
   
— Он не молится, — сказал Бухер.
   
Пятьсот девятый больше не прислушивался. В своей жизни ему довелось познать многие страхи; он знал беспросветный моллюскообразный страх нескончаемого заключения, глубокий мимолетный страх перед собственным отчаянием — он все это познал и все это прошел; да, он знал это, но он имел представление и о другом, самом главном, и он знал, что это уже на пороге: страх страхов, великий страх перед смертью. Он несколько лет был лишен этого ощущения, верил в то, что этот страх никогда больше не найдет его, никогда не завладеет им, что он растворился в безысходности, в постоянной близости смерти и в абсолютном безразличии. Даже когда они с Бухером направлялись в канцелярию, он не ощущал этого. Но теперь он чувствовал ледяные капли этого страха в своих позвонках и понимал, что это так и есть, ибо он снова обрел надежду, он ощущал этот страх, который представал в его восприятии, как лед, пустота, распад и беззвучный крик. Упершись ладонями в землю, он смотрел прямо перед собой. Над ним уже было не небо, а сосущий смертельный ужас! Где тут место для жизни? Где сладкие звуки роста? Где почки? Где эхо, нежное эхо надежды? Сверкая и угасая в горькой агонии, прошипела последняя жалкая искра надежды; гнетуще тяжелым замер мир в падении и страхе.
   
Бормотание. Куда делось бормотание? От него не осталось и следа. Пятьсот девятый очень медленно поднял руку. Он медлил, прежде чем раскрыть ладонь, словно в ней лежал алмаз, превращающийся в обычный уголь. Он расслабил пальцы и несколько раз вдохнул воздух, прежде чем взглянуть на бледные линии, определявшие его судьбу.
   
Тридцать пять минут. Тридцать пять! На пять минут больше, чем он рассчитывал. На пять больше; пять драгоценных, важных минут. Не исключено, что на донесение в Политическом отделе понадобилось еще больше времени.
   
Еще семь минут. Пятьсот девятый сидел неподвижно. Сделав вдох, он почувствовал, что дышит. Пока ничего не было слышно. Никаких шагов, никакого звона, никаких голосов. Небо снова появилось и отступило. Оно уже не казалось черной давящей массой из могильных облаков. Мало-помалу разгуливался ветер.
   
Двадцать минут. Тридцать. Кто-то застонал у него за спиной. Просветлело небо. Оно словно расширилось. Опять зазвучало эхо, потом далекое-предалекое биение сердца, едва слышная пульсация и затем по нарастающей: эхо в эхо; и ладони, которые снова ощутили себя, искра, которая не погасла и продолжала тлеть, но разгоралась сильнее, чем прежде. Несколько сильнее. И это «несколько» было продиктовано страхом. Из обессилевшей левой руки выпали часы.
   
— Может быть… — прошептал Лебенталь из-за спины Пятьсот девятого и замолчал, испуганный и суеверный.
   
Время вдруг перестало быть. Оно растеклось. Растеклось во все стороны. Вода времени, расплескиваясь, стекала по откосам холма. Его нисколько не поразило, что Бергер поднял с земли часы и сказал:
   
— Час десять минут. Сегодня уже ничего не будет. Может быть, никогда, Пятьсот девятый. Может, он все это уже продумал.
   
— Да, — ответил Розен. Пятьсот девятый обернулся.
   
— Лео, девушки сегодня вечером не придут? Лебенталь уставился на него.
   
— Ты размышляешь сейчас об этом?
   
— Да.
   
«О чем же еще, — подумалось Пятьсот девятому. — Обо всем, что избавляет меня от этого страха, от которого кости превращаются в желатин».
   
— У нас есть деньги. Я предложил Хандке только двадцать марок.
   
— Ты предложил ему только двадцать марок? — спросил недоверчиво Лебенталь.
   
— Да. Двадцать или сорок, какая разница. Если он захочет, то возьмет, и баста. Тогда уже все равно, двадцать это или сорок.
   
— А если он завтра придет?
   
— Если придет, получит свои двадцать марок. Если он на меня донес, явится СС. Тогда деньги мне вообще не понадобятся.
   
— Не донес он на тебя, — сказал Розен. — Наверняка. А деньги он возьмет.
   
Лебенталь успокоился.
   
— Оставь себе эти деньги, — проговорил он. — На сегодняшний вечер с меня хватит.
   
Он увидел, как Пятьсот девятый сделал какой-то жест.
   
— Не нужно мне это, — резко проговорил он. — С меня хватит. Оставь меня в покое.
   
Пятьсот девятый медленно выпрямился. Пока сидел, у него было такое ощущение, что ему уже никогда не встать, а его кости действительно превратились в желатин. Он пошевелил руками и ногами. Бергер последовал за ним. Некоторое время они молчали.
   
— Эфраим, — проговорил Пятьсот девятый. — Ты веришь, что мы когда-нибудь снова избавимся от страха?
   
— Это было так плохо?
   
— Так плохо, как никогда.
   
— Это было плохо, потому что ты дольше всех в живых, — сказал Бергер.
   
— Ты так думаешь?
   
— Да. Мы все стали другими.
   
— Может быть. Но избавимся ли мы когда-нибудь от страха в нашей жизни?
   
— Трудно сказать. От такого страха, да. То был разумный страх. Оправданный. Другой страх — он постоянный, страх концлагерный — об этом я ничего не могу сказать. В общем, это все равно. Пока нам следует думать только о завтрашнем дне. О завтра и о Хандке.
   
— Об этом мне думать как раз не хочется, — проговорил Пятьсот девятый.
  
  
   
    
XIII
   
   
Бергер направлялся в крематорий. Рядом с ним шагала группа из шести человек. Он знал одного из них. Это был адвокат Моссе. В 1932 году он как представитель истца, подавшего дополнительный иск, участвовал в процессе по обвинению двух нацистов в убийстве. Нацисты были оправданы, а Моссе после прихода Гитлера к власти сразу был отправлен в концлагерь. Бергер не видел его с тех пор, как оказался в Малом лагере, но сразу же узнал, потому что Моссе носил очки, в которых было только одно стекло. Второе ему не требовалось, так как у него остался только один глаз: другой выжгли сигаретой в 1933 году в отместку за участие в том самом процессе.
   
Моссе шел по внешней стороне.
   
— Куда? — спросил его Бергер, не пошевелив губами.
   
— В крематорий. На работу.
   
Группа прошагала мимо. Теперь Бергер увидел, что знает еще одного. Бреде, секретаря социал-демократической партии. Ему вдруг вспомнилось, что все шестеро были политическими заключенными. За ними с зеленым уголком уголовников следовал специально выделенный дежурный. Он насвистывал веселую мелодию. Бергер вспомнил, что это был шлягер из какой-то старой оперетты. Автоматически вспомнились слова: «Прощай же, маленькая фея в трубке, когда увидимся мы вновь?»
   
Он посмотрел этой группе вслед. «Фея в трубке, — раздраженно подумал он. — Скорее всего имелась в виду телефонистка». Почему память сохранила эту шарманочную мелодию да еще эти дурацкие слова? В то время как многое, более важное, давно забыто.
   
Медленно шагая, он вдыхал свежий утренний воздух. Эта прогулка по трудовому лагерю всегда была для него почти что как прогулка по парку. Еще пять минут до стены, окружавшей крематорий. Пять минут ветра и раннего утра.
   
Он видел, как группа, в которую входили Моссе и Бреде, исчезла под аркой ворот. Казалось странным, что для работы в крематории отправляли новых людей. Крематорская команда включала в себя особую группу узников, которые жили вместе. Их кормили лучше, чем остальных, кроме того, они пользовались определенными преимуществами. Зато по прошествии нескольких месяцев их сменяли и сжигали в газовых камерах. А вот нынешняя команда существовала всего лишь два месяца; новичков в такие команды присылали весьма редко. Бергер был практически исключением из правила. Поначалу его направили туда всего на несколько дней на подмогу, а потом, когда умер его предшественник, оставили работать в крематории постоянно. Там лучше кормили, и он жил раздельно с командой, непосредственно производившей кремацию. Поэтому он надеялся, что в ближайшие два-три месяца его никуда не отошлют вместе с другими.
   
Пройдя через ворота, он увидел теперь шестерых, выстроившихся во дворе. Они находились неподалеку от виселиц, сооруженных посреди двора. Все старались не обращать внимания на деревянный помост. У Моссе изменилось лицо. Он со страхом смотрел единственным глазом через очки на Бергера. Бреде стоял, опустив голову.
   
Обернувшись, специально выделенный дежурный увидел Бергера.
   
— А тебе что здесь надо?
   
— Откомандирован в распоряжение крематория. Контроль за зубами.
   
— Значит, зубной клепальщик. Тогда убирайся отсюда! Остальные смирно!
   
Шестеро по мере сил выполнили команду. Бергер вплотную прошел мимо них. Он слышал, как Моссе что-то шептал, но не расслышал. К тому же он не мог остановиться; специально выделенный дежурный наблюдал за ним. «Все же странно, — подумалось ему, — что такой маленькой группой командует специально выделенный дежурный, а не мастер».
   
В подвале крематория имелась большая наклонная шахта с выходом на поверхность. Трупы со двора бросали в эту шахту, и они проскальзывали в подвал. Там их раздевали, если только они уже не были голые, классифицировали и проверяли на наличие золота.
   
Бергер служил здесь, внизу. Ему приходилось выписывать свидетельства о смерти и выдергивать изо рта покойников золотые зубы. Его предшественник, техник из Цвиккау, умер от заражения крови.
   
Осуществлявший надзор дежурный Дрейер появился на несколько минут позже.
   
— Ну, давай, — проговорил он угрюмо и уселся за маленький стол, на котором лежали списки.
   
Кроме Бергера из крематорской команды было еще четыре человека. Они заняли свое место около шахты. Первый покойник проскользнул, как огромный жук. Четверо протащили его по цементному полу, на середину. Труп уже окоченел. Они мгновенно его раздели, содрали куртку с номером и нашивками. При этом один из узников оттягивал все время поднимавшуюся правую руку до тех пор, пока не снял рукав. Потом он отпустил руку, и она, как ветка на дереве, отскочила назад. Снять штаны было проще.
   
Специально выделенный дежурный зафиксировал номер покойника.
   
— Кольцо есть? — спросил он.
   
— Нет. Кольца нет.
   
— Зубы?
   
Он осветил фонариком полуоткрытый рот, на котором засохла тонкая полоска крови.
   
— Справа золотая пломба, — сказал Бергер.
   
— Хорошо. Вытаскивай.
   
Бергер со щипцами опустился на колени на уровне головы, которую придерживал помогавший ему заключенный. Другие уже раздевали следующий труп, выкрикивали номер. С треском, как горящий сухой валежник, все больше и больше покойников проскальзывало в шахту. Они падали и переплетались друг с другом. Один приземлился прямо на ноги и встал к стволу шахты, с широко раскрытыми глазами и перекошенным ртом. Скрюченные пальцы были полусжаты в кулак, из расстегнутой рубашки на цепочке свисала медаль. Он так и стоял, пока на него с грохотом не повалились другие трупы. Среди них была женщина с длинными волосами. Она была, скорее всего, из обменного лагеря. Она упала вниз головой, накрывая его лицо своими волосами. Наконец, словно ощутив тяжесть, он медленно скользнул на бок и распластался на полу. Женщина повалилась на него. Наблюдая это, Дрейер ухмыльнулся и облизал верхнюю губу, на которой рос толстый прыщ.
   
Между тем Бергер выбил зуб. Он положил его в один из двух ящиков. Второй предназначался для колец. Дрейер регистрировал золотую пломбу.
   
— Внимание! — вдруг крикнул один из узников. Пятеро вытянулись по стойке «смирно». Это явился шарфюрер Шульте.
   
— Продолжайте работу.
   
Шульте верхом уселся на стул, который стоял в нескольких шагах от стола со списками. Он окинул взглядом груду трупов.
   
— Там снаружи целых восемь человек забрасывают трупы в шахту, — сказал он. — Это слишком много. Четырех надо перевести вниз. Пусть здесь помогут. Вот ты, — он показал на одного из узников.
   
Бергер снял обручальное кольцо с пальца одного из трупов. Обычно это не составляло труда, ведь пальцы были тонкие. Он положил кольцо во второй ящичек. Дрейер оприходовал его. Зубов у трупа не было. Шульте зевнул.
   
Согласно предписанию предусматривалось вскрытие с целью установления причины смерти, о чем следовало делать соответствующую запись в документах. Но на эти требования никто не обращал внимания. Лагерный врач появлялся редко; умерших он никогда не осматривал, а причины смерти у всех значились одни и те же. Вестгоф тоже умер от сердечной недостаточности.
   
Зарегистрированные голые тела складывали около лифта. Наверх в кремационное помещение этот лифт подавали, когда требовалось загрузить печи.
   
Вышедший наружу человек вернулся в сопровождении четверых. Они были из группы, которую видел Пятьсот девятый. В ее составе были Моссе и Бреде.
   
— Туда, шагом марш! — скомандовал Шульте. — Помочь при раздевании и регистрации вещей! Лагерную одежду в одну кучу, гражданскую в другую, обувь отдельно. Вперед!
   
Шульте был молодым человеком двадцати трех лет, с серыми глазами, с правильными чертами лица. Ещё до прихода нацистов к власти он был членом гитлерюгенд. Ему внушили, что есть арийцы и неарийцы, он познакомился с расовыми теориями и партийными догмами, которые стали его религией. Шульте считал себя хорошим сыном, вместе с тем он заявил бы на своего отца, если бы тот был против партии. Партию считал непогрешимой и ничего другого он не знал. Узники лагеря были врагами партии и государства, и поэтому к ним были неприменимы понятия сострадания и человечности. Они были хуже зверей. Когда их убивали, отношение к ним было, как к вредным насекомым. Его нисколько не мучила совесть. Он хорошо спал, и единственное, о чем сожалел, что не попал на фронт из-за порока сердца. Он был надежен в дружбе, любил поэзию и музыку и в то же время считал пытку неизбежным средством для получения информации от заключенных, ибо все враги партии лгали. За свою жизнь он убил по приказу шестерых и никогда об этом не задумывался, причем двоих подверг медленной смерти, добиваясь выдачи сообщников. Он был влюблен в дочь советника и писал ей красивые, немножко романтичные письма. В свободное от службы время Шульте любил петь. У него был приятный тенор.
   
Возле лифта были сложены последние раздетые трупы. Их подносили Моссе и Бреде. Лицо Бреде было спокойным. Он улыбнулся Бергеру. Страх, который он испытывал прежде, был беспочвенным. Он думал, что ему не избежать виселицы. Теперь он делал то, что им было сказано. Все было в порядке. Он был спасен. Он быстро работал, чтобы продемонстрировать свою добрую волю.
   
Открылась дверь и вошел Вебер.
   
— Внимание!
   
Все узники замерли по стойке «смирно». Вебер прошел к столу в начищенных элегантных сапогах. Он обожал красивые сапоги; они были его почти единственной страстью. Вебер осторожно уплотнил сигарету и закурил ее, чтобы отогнать неприятный трупный запах.
   
— Готово? — спросил он Шульте.
   
— Так точно, господин штурмфюрер. Только что. Все зарегистрировано и сделаны соответствующие записи.
   
Вебер заглянул в ящички с золотом. Он вынул медаль, которую носил стоячий труп.
   
— Что это?
   
— Святого Христофора, господин штурмфюрер, — преданно объяснил Шульте. — Медаль на счастье.
   
Вебер ухмыльнулся. Шульте не заметил, что позволил себе шутку.
   
— Хорошо, — сказал Вебер и положил медаль на место. — Где те четверо сверху?
   
Четверо выступили вперед. Дверь снова открылась, и вместе с обоими узниками, оставшимися снаружи, вошел шарфюрер СС Гюнтер Штейнбреннер.
   
— Встаньте рядом с этой четверкой, — проговорил Вебер. — Остальным выйти вперед! И наверх!
   
Узники из крематорской команды быстро исчезли. За ними последовал Бергер. Вебер окинул взглядом оставшихся шестерых.
   
— Туда не надо, — сказал он. — Встаньте вот сюда, под крючьями.
   
На поперечной стене напротив шахты были закреплены четыре солидных крючка. Они были расположены примерно на полметра выше узников. В углу справа от них стоял табурет на трех ножках; рядом в ящике лежали бечевки, связанные в короткие петли, к концам которых были прицеплены крючки.
   
Левым сапогом Вебер подтолкнул табурет, который остановился перед первым узником.
   
— А ну, наверх!
   
Человек задрожал и встал на табурет. Вебер посмотрел на ящик с короткими бечевками.
   
— Итак, — сказал он, обращаясь к Штейнбреннеру. — Можно начинать фокус. Ну-ка покажи, на что ты способен.
   
Бергер делал вид, будто старается погрузить трупы на носилки. Обычно его не использовали на такой работе; для этого он был слишком слаб. Но когда узники, которых прогнали, поднялись наверх, бригадир наорал на всех, требуя, чтобы они тоже участвовали; это было проще всего — изображать, будто выполняешь приказ.
   
Одним из двух трупов на носилках была женщина с распущенными волосами, другим — мужчина, который, казалось, состоял весь из грязного воска. Бергер приподнял плечи женщины и просунул под них ее волосы, чтобы при введении в раскаленную печь они не вспыхнули, не взметнулись и не обожгли руки ему и другим. Удивительно, что волосы не обрезали; раньше это регулярно делалось, потому что волосы собирали. Наверное, решили, что нет смысла, ведь в лагере было всего несколько женщин.
   
— Готово, — сказал он другим.
   
Они открыли дверцы печи. Пахнуло жаром. Одним рывком они задвинули плоские железные носилки в огонь.
   
— Дверцы закрыть! — крикнул кто-то. — Закрыть дверцы!
   
Двое узников закрыли тяжелые дверцы, но одна створка все же; снова раскрылась (сбоку застрял узкий кусочек кости), и Бергер увидел, как вздыбился, словно проснувшись, труп женщины. На какой-то миг от вспыхнувших волос засветилась вся ее голова, как дикий бледно-желтый венец.
   
— Что это было? — спросил испуганно один из узников. До сих пор он занимался только тем, что раздевал трупы. — Она еще была жива?
   
— Да нет. Это от печного жара, — прохрипел Бергер. — Горячим воздухом ей выжгло шею.
   
Казалось, что выгорели даже глаза, но они все еще вращаются.
   
— Иногда трупы там вальсируют, — заметил проходивший мимо крепыш из крематорской команды. — А что вы, собственно, делаете здесь наверху, вы — подвальные призраки?
   
— Нас наверх послали. Человек рассмеялся.
   
— Зачем это? Чтобы тоже попасть в печь?
   
— Внизу сплошь новички, — заметил Бергер. Человек перестал смеяться.
   
— Что? Новички? Зачем это?
   
— Я не знаю. Шестеро на новенького.
   
Человек уставился на Бергера. Его глаза засветились яркой белизной на черном лице.
   
— Этого не может быть! Мы всего лишь два месяца здесь. Вам еще рано нас менять. Так нельзя! Это на самом деле так?
   
— Да. Они сами это сказали.
   
— Выясни! Ты можешь это точно выяснить?
   
— Я попробую, — сказал Бергер. — У тебя не найдется куска хлеба? Или чего-нибудь поесть? Я тебе все расскажу.
   
Человек достал из кармана кусок хлеба и разломил его на две части. Меньшую он отдал Бергеру.
   
— Вот, держи. Только выясни. Нам это важно знать!
   
— Да. — Бергер отошел назад.
   
Кто-то хлопнул его сзади по плечу. Это был «зеленый» дежурный, который привел в крематорий Моссе, Бреде и еще четверых.
   
— Это ты зубной клепальщик?
   
— Да.
   
— Еще один зуб надо вытянуть. Там внизу. Спустись вниз.
   
Дежурный был очень бледен. Весь в поту, он прислонился к стене. Бергер посмотрел на человека, который дал ему хлеба, и прищурил глаз. Человек проводил его к выходу.
   
— Все выяснилось, — сказал Бергер. — Они пришли не на смену. Они уже мертвые. Мне надо вниз.
   
— Это точно?
   
— Да. Иначе бы меня не позвали вниз.
   
— Слава Богу. — Человек облегченно вздохнул. — Верни мне хлеб, — проговорил он тогда.
   
— Нет. — Бергер сунул руку в карман и крепко вцепился в кусок хлеба.
   
— Дурак! Я просто хочу дать тебе за это больший кусок. Оно стоит того.
   
Они обменялись кусками, и Бергер вернулся в подвал. Штейнбреннер и Вебер ушли. Остались только Шульте и Дрейер. На четырех крючьях в стене висели четверо. Одним из них был Моссе, которого повесили прямо в очках. Бреде и последний из шестерки уже лежали на полу.
   
— Разберись вон с тем, — равнодушно проговорил Шульте. — У него спереди золотая коронка.
   
Бергер попробовал приподнять человека. Но у него ничего не вышло. Помог Дрейер. Человек повалился, как набитая опилками кукла.
   
— Этот, что ли? — спросил Шульте.
   
— Так точно.
   
У покойника была золотая коронка на клыке. Бергер вырвал его и положил в ящичек. Дрейер сделал запись и книге учета.
   
— Еще у кого-нибудь из них что-нибудь есть? — спросил Шульте.