1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 
    
— К черту вашу высокую кровь да хоромы! — И атаман ударил рукой по сабле. — Вот мой род! Вот мое право и пергамент! Вот мой сват и друг! Изменники! Проклятая вражья кровь! Хорош вам был казак, друг и брат, когда ходил с вами в Крым турецкое добро брать, добычей делиться… И голубили, и сынком звали, и девку обещали, а теперь что?! Пришел шляхтич, лях кичливый, и они отступились от казака, и сынка, и друга — душу вымотали, сердце вырвали! Другому ее отдают, а ты, казак, терпи, терпи!
    
Голос атамана задрожал; он стиснул зубы, начал бить себя в широкую грудь, и она гудела.
    
Наступило минутное молчание. Богун тяжело дышал. Гнев и боль попеременно терзали дикую, необузданную душу казака. Заглоба ждал, пока он устанет и успокоится.
    
— Что же ты хочешь делать, горемычный? Как поступишь?
    
— Как казак, по-казацки!
    
— Гм… Я уж вижу, что это будет! Да дело не в том. Одно я тебе скажу: это княжество Вишневецкого и Лубны недалеко. Скшетуский писал княгине, чтобы она скрылась там с княжной; это значит, что они под защитой князя, а князь — грозный лев…
    
— И хан лев, а я ему в пасть лазил и дым в нос пускал.
    
— Что же ты, шальная голова, хочешь князю войну объявить?
    
— Хмельницкий и на гетманов пошел! Что мне ваш князь?
    
Пан Заглоба еще больше встревожился.
    
— Тьфу, черт тебя возьми! Да ведь это пахнет бунтом! Вооруженное нападение, похищение девицы и бунт. Это пахнет палачом, виселицей и веревкой! Недурна тройка, на ней можешь уехать, если недалеко, то высоко. Но ведь Курцевичи станут защищаться.
    
— Так что же? Погибать или мне, или им! Я душу бы сгубил за них, они мне братья были, а старая княгиня матерью, которой я, как пес, смотрел в глаза. Когда татары Василия поймали, кто в Крым пошел, кто его отбил? Я — Богун! Любил я их и служил им, как раб; думал, что выслужу себе девку! А они продали меня, как раба, на злую долю и несчастье. Прогнали меня… Ну я и пойду — только поклонюсь раньше за хлеб и соль, что ел у них… заплачу им по-казацки… Я пойду — свою дорогу знаю!
    
— Куда же ты пойдешь, когда начнешь бороться с князем? К Хмельницкому?
    
— Если бы мне дали эту девку, я был бы вам братом, другом, вашей саблей, душой, вашим псом. Я взял бы своих казаков, созвал бы с Украины других и пошел бы на Хмельницкого, на родных братьев запорожцев, перетоптал бы их! И не потребовал бы за это никакой награды. Взял бы вот девку и отправился бы с ней за Днепр, в божью степь, на дикие луга, на тихие воды, с меня было бы довольно, а теперь…
    
— А теперь ты взбесился!..
    
Атаман ничего не ответил, только ударил нагайкой коня и поскакал вперед, а Заглоба стал раздумывать о том, в какую историю он впутался. Не было никакого сомнения, что Богун намеревался напасть на Курцевичей, отомстить им за свою обиду и силой увезти княжну. Заглоба готов составить компанию Богуну и в этой авантюре. На Украине часто случались подобные происшествия и кончались иногда безнаказанно. Конечно, если насильник не был шляхтич, то дело становилось сложнее и опаснее, но наказать казака было труднее — где же было искать его и где поймать? Совершив преступление, он убегал в дикие степи, где его не могла настичь рука человеческая — только его и видели! — а когда вспыхивала война или нападали татары, тогда преступник появлялся снова, ибо тогда закон спал. Так мог спастись и Богун, и Заглобе незачем было активно ему помогать и брать на себя половину вины. Впрочем, он бы и так ни за что не решился на это, ибо хотя Богун и был его другом, но не пристало пану Заглобе, как шляхтичу, идти с казаком против шляхты, тем более что он знал Скшетуского и даже пил с ним. Пан Заглоба был первейший баламут, но все же только до известной степени. Гулять в Чигиринских корчмах с Богуном и другими казацкими старшинами, особенно на их деньги, — это он мог, а иметь таких друзей во время казацких бунтов было даже хорошо. Пан Заглоба очень заботился о своей шкуре, хоть и порядком потрепанной, и только теперь заметил, что из-за этой дружбы попал в страшную грязь. Было ясно, что если Богун похитит невесту княжеского поручика и любимца, то оскорбит этим князя; тогда ему не останется ничего другого, как бежать к Хмельницкому и присоединиться к бунту. На это, что касается лично себя, пан Заглоба налагал решительное veto [44], ибо пристать к бунту ради прекрасных глаз Богуна ему совсем не хотелось, кроме того, он боялся князя как огня.
    
— Тьфу! Тьфу! — ворчал он теперь. — Вертел я черта за хвост, а теперь он меня за голову вертит и уж наверное ее свернет! Черт побери этого атамана с девичьим личиком и татарской рукой! Вот попал я на свадьбу, настоящую собачью свадьбу! Черт дери всех Курцевичей! В чужом пиру похмелье! И за что? Разве я хочу жениться? Пусть черт женится — мне все равно! И что мне делать в этой истории? Пойду с Богуном, Вишневецкий сдерет с меня шкуру; уйду от Богуна, мужики меня пристукнут или сам Богун. Ничего нет хуже, как с грубиянами брататься. Поделом мне! Лучше бы мне сейчас быть лошадью, на которой я сижу, чем Заглобой! Опростоволосился я на старости лет, с огнем играл, как мальчишка, — вот теперь и исполосуют мне шкуру!
    
И пан Заглоба, раздумывая об этом, вспотел даже и впал в еще худшее настроение. Жара была страшная; его лошадь, давно не ходившая под седлом, шла тяжело, а пан Заглоба к тому же был мужчина плотный. Боже, чего бы он не отдал, только бы сидеть теперь в прохладной корчме за кружкой холодного пива, вместо того чтобы трястись по выгоревшей от солнца степи!
    
Хотя Богун и торопился, но все же пришлось убавить шаг, так как жара была ужасная. Покормили лошадей, а Богун тем временем говорил с есаулами и отдавал им приказания, так как они до сих пор еще не знали, куда едут. До слуха Заглобы долетели только последние слова приказа:
    
— Ждать выстрела!
    
— Добре, батьку!
    
Богун вдруг обратился к нему:
    
— А ты поедешь со мной вперед?
    
— Я, — сказал Заглоба с нескрываемой досадой, — я тебя так люблю, что одна половина моей души из-за тебя уже испарилась, почему же мне не пожертвовать и другой? Ведь мы с тобой словно кунтуш и подкладка… Надеюсь, что черти возьмут нас вместе; впрочем, мне все равно, ибо, думаю, и в аду не будет жарче.
    
— Едем!
    
— Свернуть себе шею!
    
Они тронулись вперед, а за ними и казаки, но так медленно, что вскоре отстали и, наконец, совершенно исчезли из виду.
    
Богун с Заглобой ехали рядом молча, в глубоком раздумье. Заглоба дергал усы, и видно было, что голова его усиленно работает, может быть, он обдумывал, как выйти из этого неприятного положения. Порой он что-то ворчал себе под нос, то смотрел на Богуна, на лице которого отражались попеременно то неудержимый гнев, то печаль.
    
"Странное дело, — думал Заглоба, — такой красавец, а не умел привязать к себе девушку. Правда, он казак, но зато — знаменитый рыцарь и подполковник; рано или поздно, если не пристанет к мятежникам, он получит дворянство, — все это зависит от него самого. Пан Скшетуский — кавалер на славу и красивый, но ему и равняться нельзя с этим писаным красавцем. Ой, сцепятся они при встрече!.. Оба забияки каких мало!"
    
— Богун, ты хорошо знаешь пана Скшетуского? — спросил вдруг Заглоба.
    
— Нет! — ответил коротко атаман.
    
— Трудно тебе будет с ним сладить. Я видел собственными глазами, как он вышиб дверь Чаплинским. Настоящий Голиаф, — и пить, и бить мастер!
    
Атаман не отвечал, и снова они углубились в свои мысли и заботы, а пан Заглоба повторял время от времени: "Так, так, делать нечего!"
    
Прошло несколько часов. Солнце ушло к западу, на Чигирин, с востока подул холодный ветерок. Пан Заглоба снял рысий колпак, провел рукой по вспотевшей голове и повторил еще раз:
    
— Так, так, делать нечего!
    
Богун точно очнулся от сна.
    
— Что ты сказал?
    
— Говорю, что сейчас стемнеет. Далеко еще?
    
— Недалеко.
    
Действительно, через час совершенно стемнело. Они въехали в густой яр; на краю яра блеснул огонек.
    
— Это Розлоги! — сказал вдруг Богун.
    
— Да? Брр! Что-то холодно в лесу! Богун придержал лошадь.
    
— Подожди-ка! — сказал он.
    
Заглоба взглянул на него. Глаза атамана, которые обладали тем свойством, что светились в темноте, теперь горели как факелы.
    
Они долгое время стояли неподвижно на краю яра. Наконец вдали послышалось фырканье лошадей. Это подъезжали из глубины леса казаки Богуна.
    
Есаул приблизился к Богуну за распоряжениями; тот прошептал ему что-то на ухо, и казаки остановились.
    
— Едем! — сказал Заглобе Богун.
    
Вскоре перед ними показалась темная масса дворовых строений, сарай и колодезные журавли. На дворе было тихо. Собаки не лаяли. Полная золотая луна заливала своим светом постройки. Из сада доносился запах цветущих вишен и яблонь. Всюду было так спокойно, ночь была такая дивная, что недоставало только звуков торбана под окнами красавицы-княжны.
    
Кое-где в окнах светился еще огонь.
    
Два всадника подъехали к воротам.
    
— Кто там? — раздался голос ночного сторожа.
    
— Не узнаешь меня, Максим?
    
— Это ваша милость! Слава богу!
    
— Во веки веков! Отворяй. Ну, что у вас?
    
— Все хорошо. Ваша милость давно уж не были в Розлогах.
    
Ворота пронзительно заскрипели, через канаву перекинули мост, и всадники въехали во двор.
    
— Слушай, Максим, не запирай ворот и не подымай моста, мы сейчас едем назад.
    
— Что же, ваша милость, точно за огнем?
    
— За огнем и есть… Привяжи лошадей к столбу.
   
   
    
     
XVIII
    
    
Курцевичи еще не спали. Они ужинали в сенях, увешанных разным оружием и тянувшихся во всю ширину дома, от майдана до сада с другой стороны. При виде Богуна и Заглобы все вскочили. На лице княгини выразилось не только удивление, но неудовольствие и страх. Молодых князей было только двое: Симеон и Николай.
    
— Богун! — воскликнула княгиня. — А ты здесь что делаешь?
    
— Приехал тебе поклониться, мать. Разве ты не рада мне?
    
— Рада-то рада, а все ж чудно мне, что ты приехал; я слыхала, что ты Чигирин охраняешь. А кого еще послал нам Господь?
    
— Это пан Заглоба, шляхтич, мой приятель!
    
— Мы рады вашей милости, — сказала княгиня.
    
— Рады, — повторили Симеон и Николай.
    
— Пани, не вовремя гость — хуже татарина, — отозвался Заглоба, — но ведомо и то, что, кто хочет попасть в царствие небесное, должен путника приютить, голодного накормить и жаждущего напоить.
    
— Так садитесь, ешьте и пейте, — сказала старая княгиня. — Спасибо, что приехали. Но тебя, Богун, я никак не ожидала; должно быть, у тебя какое-нибудь дело ко мне?
    
— Может, и есть, — медленно сказал атаман.
    
— Какое же? — тревожно спросила княгиня.
    
— Придет пора, поговорим… дайте отдохнуть. Я прямо из Чигирина еду.
    
— Значит, спешил к нам?
    
— А куда же мне спешить, как не к вам? Княжна здорова?
    
— Здорова, — сухо ответила княгиня.
    
— Хотел бы я ею глаза натешить!
    
— Елена спит.
    
— Жаль. Я недолго здесь останусь.
    
— А куда же ты едешь?
    
— Война, мать, некогда. Гетманы каждую минуту могут меня в поле отправить, а мне жаль бить запорожцев. Мало ль ездили мы с ними за турецким добром, правда, князья? По морю плавали, хлеб-соль ели, пили-пировали вместе, а теперь мы их враги.
    
Княгиня быстро взглянула на Богуна. В голове у нее мелькнула мысль, что Богун намерен пристать к мятежникам и приехал узнать настроение ее сыновей.
    
— А что же ты думаешь делать? — спросила она.
    
— Я, мать, что ж… Хоть и тяжело своих бить, да надо.
    
— Так и мы сделаем, — сказал Симеон.
    
— Хмельницкий — изменник! — прибавил Николай, младший.
    
— Пусть по ним черти панихиды служат! — прибавил Заглоба.
    
Богун продолжал:
    
— Так то все на свете, — сегодня тебе человек приятель, а завтра — Иуда. Никому нельзя верить на свете.
    
— Только добрым людям, — сказала княгиня.
    
— Конечно, добрым людям можно верить. Поэтому-то я и верю вам и люблю вас: вы добрые люди, а не изменники…
    
Было что-то такое странное в голосе атамана, что на минуту воцарилось глубокое молчание. Пан Заглоба смотрел на княгиню, моргая здоровым глазом, а княгиня впилась глазами в атамана. Он продолжал:
    
— Война не живит людей, а морит, — потому я и хотел повидаться с вами перед походом… Кто знает, вернусь ли, а вы меня пожалеете, ведь вы мои сердечные друзья, не правда ли?
    
— Видит бог! Мы тебя с детства знаем.
    
— Ты наш брат, — прибавил Симеон.
    
— Вы князья и шляхтичи, но казаком не брезговали, принимали его в своем доме, родную дочь обещали. Вы ведь знали, что казаку не жить без нее и сжалились над казаком.
    
— Ну что об этом говорить, — быстро сказала княгиня.
    
— Нет, мать, есть о чем говорить; вы мои благодетели, а я просил вот этого шляхтича, друга моего, чтобы он усыновил меня и дал мне свой герб, чтобы вам не было стыдно отдавать дочь за казака. Он согласен на это, и мы будем хлопотать на сейме, а после войны я поклонюсь пану великому гетману, который благоволит ко мне, может, он поддержит, он ведь и Кшечовскому выхлопотал дворянскую грамоту.
    
— Помоги тебе Господь! — сказала княгиня.
    
— Вы люди искренние, спасибо вам. Но перед войной я хотел бы еще раз услышать от вас, что вы отдадите за меня девку и сдержите ваше слово, — шляхетское слово — не ветер, а вы ведь шляхта и князья.
    
Атаман говорил медленно и торжественно, но в голосе его дрожала угроза, требование, чтобы они соглашались на все, чего он хотел.
    
Старая княгиня взглянула на сыновей, а те на нее. Некоторое время царило молчание. Вдруг сокол, сидевший на шесте, закричал, хотя до рассвета было еще далеко, за ним начали кричать и другие, большой орел проснулся, взмахнул крыльями и заклекотал.
    
Дрова в печке погасли; в комнате стало темно и мрачно.
    
— Николай, прибавь огня, — сказала княгиня. Молодой князь подбросил дров.
    
— Что же, обещаете? — спросил Богун.
    
— Мы должны спросить Елену.
    
— Пусть она говорит за себя, а вы за себя; обещаете ли?
    
— Обещаем, — сказала княгиня.
    
— Обещаем, — повторили князья.
    
Богун вдруг встал и, обращаясь к Заглобе, сказал громко:
    
— Мосци-пане Заглоба, поклонись и ты, может быть, и тебе пообещают!
    
— Что ты, казак, пьян, что ли? — крикнула княгиня.
    
Богун вместо ответа достал письмо Скшетуского и, подавая его Заглобе, сказал:
    
— Читай!
    
Заглоба взял письмо и начал читать его среди глухого молчания. Когда он кончил, Богун скрестил на груди руки.
    
— Кому же вы отдаете девушку?
    
— Богун!
    
Голос атамана стал похожим на шипение змеи:
    
— Изменники, псы неверные, Иуды!!.
    
— Гей! За сабли, сынки! — крикнула княгиня.
    
Курцевичи стремглав бросились к стене и схватили оружие.
    
— Мосци-панове, спокойствие! — закричал Заглоба.
    
Но прежде чем он успел кончить, Богун выхватил из-за пояса пистолет и выстрелил.
    
— Господи! — вскрикнул князь Симеон и, сделав шаг вперед, взмахнул руками и тяжело упал на пол.
    
— Слуги, на помощь! — отчаянно крикнула княгиня.
    
Но в ту же минуту во дворе и со стороны сада раздались новые выстрелы, двери и окна с треском вылетели, и несколько десятков казаков вбежали в сени.
    
— Погибель им! — раздались дикие голоса.
    
На майдане ударили в набат. Птицы в сенях подняли страшный крик; шум, пальба и крики сменили недавнюю тишину почти сонной усадьбы.
    
Старая княгиня, взвыв, как волчица, бросилась на тело Симеона, вздрагивавшее в агонии, но тотчас же двое казаков схватили ее за волосы и оттащили в сторону, а молодой Николай, припертый к стене, защищался с бешенством и смелостью льва.
    
— Прочь! — крикнул вдруг Богун окружавшим его казакам. — Прочь! — повторил он громовым голосом.
    
Казаки отступили, — они думали, что атаман хочет спасти жизнь юноше. Но Богун с саблей в руке сам бросился на князя.
    
Началась страшная борьба. Княгиня, которую держали за волосы четыре железных руки, смотрела на нее сверкающими глазами, с раскрытым ртом. Молодой князь как вихрь налетел на казака, который, медленно отступая, вывел его на середину сеней. Вдруг Богун присел, с силой отбил удар и от защиты перешел к нападению.
    
Казаки затаили дыхание, опустили сабли и, стоя как вкопанные, следили за борьбой.
    
В тишине слышалось только тяжелое дыхание борцов, скрежет зубов и резкий лязг скрещивающихся сабель.
    
Одно мгновение казалось, что атаман не устоит перед огромной силой и упорством юноши, так как он снова начал отступать и защищаться. Лицо его вытянулось, точно от изнеможения. Николай удвоил удары, поднятая пыль столбом окутала борцов, но сквозь ее клубы казаки увидели кровь, струившуюся по лицу атамана.
    
Вдруг Богун отскочил в сторону; сабля князя попала в пустоту; удар был так силен, что Николай пошатнулся и наклонился вперед; в ту же минуту Богун ударил его по шее с такой страшной силой, что князь упал, словно сраженный громом.
    
Радостные крики казаков смешались с нечеловеческим воплем княгини. Казалось, что от криков рухнет потолок. Борьба кончилась; казаки бросились к оружию, висевшему на стенах, и стали стаскивать его, вырывая друг у друга ценные сабли и кинжалы, топча ногами трупы князей и собственных товарищей, павших от руки Николая. Богун позволял им все. Он стоял в дверях, ведущих в комнату Елены, заграждая вход, и тяжело дышал от усталости. Лицо его было бледно и окровавлено, так как князь нанес ему две раны в голову. Блуждающий взгляд его переходил с трупа Николая на труп Симеона и останавливался порой на посиневшем лице княгини, которую казаки, держа за волосы, прижимали коленями к полу, так как она рвалась у них из рук к трупам детей.
    
Крики и суматоха в сенях увеличивались с каждой минутой. Казаки на веревках тащили слуг Курцевичей и убивали их без жалости. Весь пол был залит кровью и покрыт трупами, комната полна была дыма от выстрелов, стены ободраны, даже птицы перебиты.
    
Но вдруг дверь, у которой стоял Богун, открылась; он быстро отступил.
    
В дверях показался слепой Василий, а рядом с ним Елена в белом платье, сама еще белее платья, с расширенными от ужаса глазами и открытыми губами.
    
Василий нес крест, держа его обеими руками вровень с головой. Среди шума, луж крови, трупов, блеска сабель и пылающих яростью глаз — высокая фигура князя, с исхудалым лицом, седыми волосами и черными пустыми глазницами, была странно величественна; казалось, будто какой-то дух или труп, сбросивший саван, пришел карать преступников.
    
Крики умолкли. Казаки отступили в ужасе; тишину прервал тихий, жалобный голос князя:
    
— Во имя Отца, и Спаса, и Духа, и Святой Пречистой! Мужи, пришедшие из далеких стран, пришли ли вы во имя Божие? Ибо благословен муж, по пути возвещающий слово Божие! Несете ли вы добрые вести? Не апостолы ли вы?
    
Наступила мертвая тишина, а Василий, медленно повернувшись с крестом сначала в одну сторону, потом в другую, продолжал:
    
— Горе вам, братья, ибо кто начнет войну ради мести или добычи, тот погибнет навеки! Помолимся, чтобы найти милосердие Божие! О-о-о!
    
Из груди князя вырвался стон.
    
— Господи помилуй! — раздался глухой шепот казаков, которые под впечатлением ужаса стали испуганно креститься.
    
Вдруг раздался дикий, пронзительный крик княгини: "Василий! Василий!" В этом голосе было что-то раздирающее душу, точно это был последний вопль улетающей жизни. Придавившие ее коленями казаки чувствовали, что она уже не старается вырваться из их рук.
    
Князь вздрогнул, но тотчас же заслонился крестом с той стороны, откуда слышался голос, и ответил:
    
— Погибшая душа, взывающая из бездны, горе тебе!
    
— Господи помилуй! — повторили казаки.
    
— Ко мне, казаки! — крикнул в эту минуту Богун и пошатнулся.
    
Казаки подскочили к нему и подхватили его под руки.
    
— Батьку! Ты ранен?
    
— Да! Но это ничего. Крови много ушло! Эй, хлопцы, берегите ее как зеницу ока. Окружить дом и никого не выпускать!.. Княжна…
    
Он больше не мог говорить, губы его побледнели, в глазах потемнело.
    
— Перенести атамана в комнаты! — крикнул пан Заглоба, вылезший из какого-то угла и очутившийся вдруг подле Богуна. — Это ничего, — сказал он, ощупав пальцами раны. — Завтра будет здоров. Уж я им займусь. Дайте паутины и хлеба! А вы, хлопцы, идите ко всем чертям гулять с девками! Нечего вам тут делать. Двое перенесут атамана. Берите! Вот так! Ступайте к черту, чего стоите! Дом стеречь! Я сам буду наблюдать за всем.
    
Два казака понесли Богуна в соседнюю комнату, остальные ушли. Заглоба подошел к Елене и, подмигивая ей глазом, сказал быстро и тихо:
    
— Я друг Скшетуского, не бойтесь… Отведите только спать своего пророка и ждите меня.
    
Сказав это, он пошел в комнату, где два есаула уложили Богуна на турецкий диван. Он тотчас послал их за хлебом и паутиной, и когда ему принесли все из людской, он принялся перевязывать раны молодого атамана с тем знанием дела, каким обладал каждый шляхтич того времени и какое он приобретал, склеивая головы, разбитые в поединках или на сеймиках.
    
— А передайте казакам, — сказал он есаулам, — что завтра атаман будет здоров, как рыба, и пусть они не беспокоятся о нем. Влететь-то ему влетело, да показал себя молодцом; завтра будет его свадьба, хоть и без попа. Если в доме есть погреб, так распоряжайтесь. Вот уж и раны перевязаны. Идите, атаману покой нужен.
    
Есаулы ушли.
    
— Да только не выпейте всего в погребе! — прибавил Заглоба.
    
И, сев у изголовья Богуна, стал пристально всматриваться в него.
    
— Ну, черт тебя не возьмет от этих ран, хоть и хорошо же тебе досталось! Два дня ни рукой ни ногой не двинешь, — ворчал он про себя, всматриваясь в бледное, с закрытыми глазами, лицо казака. — Сабля не хотела тебя обидеть, ты и так уж черту принадлежишь и от него не улизнешь. Когда тебя повесят, черт сделает из тебя куклу своим чертенятам — ведь красавец какой! Ну, братец, пьешь ты хорошо, но больше со мной пить не будешь! Ищи себе подходящей компании, — ты, я вижу, любишь людей душить, а я не буду с тобой по ночам на шляхетские усадьбы нападать… Черт с тобой! Богун тихо застонал.
    
— Ну стони! Завтра еще не так застонешь! Ишь, татарская твоя душа! Княжны тебе захотелось. Не удивляюсь: эта девка — лакомый кусочек, но если ты его отведаешь, то пусть мое остроумие псы съедят! Раньше на ладони у меня волосы вырастут!
    
До слуха пана Заглобы донеслись со двора крики.
    
— Ага, должно быть, уж до погребка добрались, — пробормотал он. — Перепьетесь вы как свиньи, чтобы вам лучше спалось, а я буду караулить за вас, хоть не знаю, будете ли вы завтра этому рады.
    
С этими словами он встал посмотреть, действительно ли казаки уже познакомились с княжеским погребом, и вышел в сени. Они имели ужаснейший вид. Посредине лежали уже окоченевшие тела Симеона и Николая, а в углу труп княгини в сидячем положении, в каком придавили ее коленями казаки; глаза были открыты, зубы оскалены. Огонь, горевший в печи, наполнял сени тусклым светом, дрожавшим в лужах крови; углы оставались в темноте. Пан Заглоба подошел к княгине, чтобы убедиться, не дышит ли она еще, приложил руку к ее лицу, но оно было холодно. Он быстро вышел на двор, где казаки уж начали гулять. При свете костров пан Заглоба увидел бочки меда, вина и водки, из которых казаки черпали, как из колодца, и пили мертвую. Некоторые, разгоряченные вином, гонялись за молодицами; одни из них в испуге убегали, перепрыгивая через костры, другие давали себя ловить и тащить к бочкам и кострам, где начинали плясать казачка.
    
Молодцы как одержимые бросались вприсядку перед ними, девки отбивали дробь, то подвигаясь вперед, то отступая перед неожиданными движениями. Зрители звенели жестяными кружками и пели. Крики "у-ха" раздавались все громче и громче, вторя лаю собак, ржанию лошадей и мычанию волов, которых резали на ужин. Вокруг костров виднелись мужики и "подсусидки", сбежавшиеся из Розлог и окрестностей на звук выстрелов; мужики с любопытством смотрели, что делают казаки; они и не подумали защищать князей, так как ненавидели их всей душой; они только смотрели на разгулявшихся казаков, перешептываясь, и все ближе подходили к бочкам с водкой и медом. Оргия становилась все шумнее и шумнее, пьянство усиливалось, казаки уже не черпали из бочек кружками, а просто погружали в них свои головы; пляшущих девушек обливали водкой и медом; лица пылали; иные уж еле держались на ногах. Заглоба, выйдя на крыльцо, окинул взглядом пьяных и внимательно посмотрел на небо.
    
— Хороша погода, но темно! — пробормотал он. — Когда луна зайдет, тогда хоть глаза выколи.
    
Потом он медленно направился к бочкам и к пьющим казакам.
    
— Эй, молодцы, — воскликнул он, — не жалейте! Гайда! Гайда! Дурак тот, кто не напьется сегодня за здоровье атамана! Идите к бочкам! К девкам! У-ха!
    
— У-ха! — радостно вскрикнули казаки.
    
— Ах вы, такие-сякие! — крикнул он вдруг. — Сами пьете, как лошади, а о тех забыли, что караулят дом! Сейчас сменить караульных!
    
Приказание было исполнено немедленно, и десятки пьяных казаков бросились сменять караульных, не принимавших до сих пор участия в пьянстве. Последние с радостью прибежали.
    
— Гайда, гайда! — кричал им Заглоба, указывая на бочки с напитками.
    
— Спасибо, пане! — ответили они, погружая кружки.
    
— Через час сменить и тех!
    
— Слушаю! — ответил есаул.
    
Казакам показалось совершенно естественным, что в отсутствие Богуна ими командовал пан Заглоба. Это случалось не раз, и они радовались этому, так как шляхтич всегда позволял им все.
    
Караульные пили вместе с другими, а пан Заглоба между тем вступил в разговор с мужиками из Розлог.
    
— Мужик, — спросил он старого "подсусидка", — а далеко до Лубен?
    
— Ой, далеко, пане! — ответил мужик.
    
— К утру можно доехать?
    
— Ой, не доедете, пане!
    
— А к полдню?
    
— К полдню скорее.
    
— А как надо ехать?
    
— Прямо по дороге.
    
— А есть дорога?
    
— Князь Ерема велел, чтоб была, так и есть.
    
Заглоба нарочно говорил очень громко, чтобы его могли слышать казаки, несмотря на шум и крики.
    
— Дайте и им водки, — сказал он, указывая на мужиков, — но прежде дайте мне меду, мне что-то холодно.
    
Один из казаков зачерпнул громадной кружкой из бочки меду-тройняку и подал его на шапке пану Заглобе.
    
Шляхтич осторожно взял кружку в обе руки, чтобы не пролить, поднес к губам и, откинув назад голову, начал пить и пить, не переводя дух. Пил и пил — даже казаки удивились.
    
— Видел? — шептали они друг другу.
    
Между тем голова пана Заглобы отклонялась назад все больше и больше, наконец совсем опрокинулась; тогда он отнял кружку от раскрасневшегося лица, чмокнул губами, поднял брови и сказал как бы про себя:
    
— О, недурной мед, отстоялся. Сейчас видно, что хорош, жаль его для вашего хамского горла; для вас хороша и брага! Крепкий мед, крепкий; вот уж и легче стало на душе, веселей.
    
Пану Заглобе действительно стало легче: в голове прояснилось, он набрался бодрости, — видно, кровь его от меда стала той амброзией, которая, по его словам, придавала ему храбрость и мужество.
    
Махнув рукой казакам, чтобы они продолжали пить, Заглоба повернулся, медленно обошел весь двор, осмотрел все углы, перешел через мост, взглянул на стражу, хорошо ли она сторожит дом. Но все караульные спали, так как измучились в дороге и, кроме того, были уже пьяны.
    
— Можно бы и украсть одного из них, чтобы иметь кого-нибудь для услуг, — пробормотал Заглоба и с этими словами вернулся домой, заглянул к Богуну и, видя, что тот не подает еще признаков жизни, подошел к двери Елены и, тихо открыв ее, вошел в комнату, откуда послышался шепот, похожий на молитву.
    
Собственно, это была комната князя Василия; Елена оставалась при князе, чувствуя себя здесь в большей безопасности. Слепой Василий стоял на коленях перед иконой Святой Пречистой, перед которой горела лампада, Елена рядом с ним; оба они громко молились. Увидев пана Заглобу, она взглянула на него испуганными глазами, но тот приложил палеи к губам.
    
— Мосци-панна, — сказал он, — я приятель Скшетуского.
    
— Спасите! — воскликнула Елена.
    
— Я за этим и пришел сюда; положитесь на меня.
    
— Что мне делать?
    
— Надо бежать, пока этот черт лежит без памяти.
    
— Что же мне делать?
    
— Наденьте мужское платье и, когда я постучу в дверь, выходите! Елена колебалась. Недоверие блеснуло в ее глазах.
    
— Могу ли я верить вам?
    
— А что же вы можете сделать лучшее?
    
— Правда, правда! Но присягните, что вы меня не предадите.
    
— У вас, верно, помутился разум. Но если уж хотите, княжна, клянусь! Да поможет мне Бог и святой крест! Тут ждет вас погибель, там — спасение!
    
— Да, да!
    
— Наденьте поскорее мужское платье и ждите меня.
    
— А как же Василий?
    
— Какой Василий?
    
— Брат мой, сумасшедший, — сказала Елена.
    
— Опасность грозит вам, а не ему, — ответил Заглоба. — Если он сумасшедший, то для казаков он святой. Я заметил, что они смотрели на него как на пророка.
    
— Да, он не сделал Богуну ничего худого.
    
— Надо его оставить, иначе мы погибнем, а с нами погибнет и Скшетуский. Торопитесь, ваць-панна!
    
С этими словами пан Заглоба отправился прямо к Богуну. Атаман был по-прежнему слаб и бледен, но глаза его были открыты.
    
— Лучше тебе? — спросил Заглоба. Богун хотел ответить, но не мог.
    
— Не можешь говорить?
    
Он покачал головой в знак того, что не может, но в ту же минуту на лице его выразилось страшное мучение. Движение, по-видимому, вызвало боль в ранах.
    
— И кричать не можешь?
    
Богун только глазами дал понять, что нет.
    
— Двигаться тоже? Тот же знак.
    
— Ну и отлично; по крайней мере, не будешь ни говорить, ни кричать, ни двигаться, а я тем временем поеду с княжной в Дубны. Если я не стяну ее у тебя из-под носа, то позволю старой бабе истолочь меня в ступе. Негодяй этакий, думаешь, что с меня не довольно уже твоей компании и что я и дальше буду дружить с хамами? Ты думал, что из-за твоего вина, твоих костей и мужицких амуров я стану убийствами заниматься и пристану к мятежникам? Нет, красавчик, этого не будет.
    
По мере того как говорил Заглоба, глаза атамана расширялись все больше и больше. Во сне или наяву, или же Заглоба шутит? А пан Заглоба продолжал:
    
— Чего пялишь глаза, как кошка на сало? Думаешь, что я этого не сделаю? Не прикажешь ли поклониться кому-нибудь в Лубнах? Не прислать ли оттуда цирюльника или придворного доктора от князя?
    
Бледное лицо атамана стало страшным… Он понял, что Заглоба говорит правду; глаза его загорелись бешенством и отчаянием, лицо вспыхнуло. Сделав сверхчеловеческое усилие, он привстал, а с губ его сорвался крик:
    
— Гей, каз…!
    
Но он не кончил; Заглоба стремительно накинул ему на голову его собственный жупан и в одно мгновение укутал ее всю, потом повалил Богуна навзничь.
    
— Не кричи, это тебе вредно! — говорил он тихо. — Завтра может голова разболеться, а я, как хороший друг, забочусь о тебе. Так тебе тепло будет, и заснешь хорошо, и горла не надсадишь. А чтобы ты не сорвал повязки, я тебе свяжу руки… И все это из дружбы, чтобы ты вспоминал обо мне с благодарностью.
    
И, сказав это, он связал поясом руки казака, а другим — ноги. Атаман уже ничего не чувствовал, — он был без чувств.
    
— Больному надо лежать спокойно, — продолжал Заглоба, — чтобы кровь не приливала к голове, а иначе будет горячка. Ну, будь здоров; я бы мог пырнуть тебя ножом, это было бы для меня, пожалуй, полезнее, но стыдно мне убивать по-мужицки. Другое дело, если ты задохнешься до утра. Это уж не с одной свиньей случалось. Будь здоров! Может быть, и встретимся когда-нибудь, но если я буду стремиться к этому, то пусть с меня сдерут шкуру.
    
Сказав это, Заглоба вышел в сени, потушил огонь и постучал у дверей комнаты Василия. В них сейчас же появилась чья-то стройная фигура.
    
— Это вы, ваць-панна? — спросил Заглоба.
    
— Да, я.
    
— Идем скорее, чтобы добраться до лошадей. Люди все пьяны, ночь темна… Когда они проснутся, мы будем уже далеко. Осторожно, это князья лежат!
    
— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, — прошептала Елена.
   
   
    
     
XIX
    
    
Два всадника медленно ехали по лесистому яру, примыкавшему к Розлогам. Ночь была очень темная, луна давно скрылась, а весь горизонт покрыт был тучами, так что в трех шагах ничего не было видно и лошади поминутно спотыкались о корни деревьев. Они долгое время ехали очень осторожно, но, наконец увидев, что яр кончается и открывается слабо освещенная степь, один из них шепнул:
    
— Вперед!
    
Они полетели как две стрелы, вслед им раздавался только лошадиный топот. Одинокие дубы, стоявшие местами у дороги, мелькали как привидения. Они долго мчались так, без отдыха и остановки; лошади захрапели наконец от усталости и замедлили бег.
    
— Нечего делать, нужно дать отдохнуть лошадям, — сказал толстый всадник.
    
Заря уже занялась, и все отчетливее выступало из тени приволье степи, вырисовывались степные будяки, отдаленные деревья и курганы; воздух становился прозрачнее. Осветились и липа всадников.
    
Это были пан Заглоба и Елена.
    
— Надо дать отдохнуть лошадям, — повторил Заглоба. — Они и вчера прошли без отдыха из Чигирина в Розлоги, так долго не выдержат, и я боюсь, как бы они не пали. Ну, как вы себя чувствуете?
    
Заглоба взглянул на свою спутницу и, не дожидаясь ответа, воскликнул:
    
— Позвольте посмотреть на вас при дневном свете. Ого! На вас платье ваших братьев? Славный казачок вышел. У меня никогда в жизни не было еще такого казачка; думаю только, что Скшетуский отнимет его у меня. А это что? О, бога ради! Спрячьте ваши волосы, а то сразу увидят, что вы женщина.
    
И в самом деле, по плечам Елены от быстрой езды и ветра рассыпались волны черных волос.
    
— Куда мы едем? — спросила она, стараясь спрятать волосы под шапочку.
    
— Куда глаза глядят.
    
— Значит, не в Лубны?
    
На лице Елены показалась тревога, а в глазах, когда она взглянула на Заглобу, блеснуло недоверие.
    
— Видите ли, ваць-панна, — отвечал Заглоба, — у меня свой ум, и поверьте, что я все хорошо обдумал. Мой план основан на мудром правиле: не беги туда, где тебя будут искать. Итак, если за нами гонятся в эту минуту, то несомненно по дороге в Лубны, так как я вчера громко расспрашивал про эту дорогу, и Богуну, уезжая, сказал, что мы едем туда. Значит, мы едем в Черкасы. Если они начнут погоню, то лишь только когда убедятся, что нас на лубенской дороге нет, а это займет у них дня два; мы тогда уже будем в Черкасах, где стоят польские полки пана Пивницкого и Рудомины, а в Корсуни находятся все гетманские силы. Поняли, ваць-панна?
    
— Понимаю, и до конца жизни буду благодарна вам. Не знаю, кто вы и откуда вы взялись в Розлогах, но думаю, что Бог послал мне вас на защиту и спасение; я скорее руки бы на себя наложила, чем отдалась во власть этого разбойника.
    
— Это черт, а не человек — зубы точит он на вашу невинность.
    
— Что я ему сделала, несчастная! За что он меня преследует? Я давно его знаю и давно ненавижу, — он всегда возбуждал во мне только страх. Неужели я одна только на свете, что он полюбил меня и из-за меня пролил столько крови, убил моих братьев?! Боже, когда я это вспомню, у меня кровь стынет. Что мне делать? Куда от него скрыться? Не удивляйтесь, ваць-пан, моим жалобам, я несчастна, я стыжусь этой любви его и в тысячу раз предпочитаю ей смерть.
    
Щеки Елены запылали, и по ним покатились две слезы — слезы гнева, презрения и страдания.
    
— Не спорю, — сказал Заглоба, — большое несчастье постигло ваш дом, но позвольте вам сказать, ваць-панна, что ваши родные сами виноваты отчасти. Не надо было обещать вашей руки казаку и потом обманывать его; когда это открылось, он так рассердился, что никакие мои убеждения не помогли. Мне жаль ваших убитых братьев, особенно младшего; он был еще почти ребенок, но видно было, что вышел бы знаменитым кавалером.
    
Елена заплакала.
    
— Неприлично плакать в том платье, которое теперь на вас надето; вытрите слезы и скажите себе: на все воля Божья! Он накажет убийцу; да тот уж и наказан отчасти, ибо, пролив даром кровь, он вас, единственную и главную цель всех своих вожделений, потерял.
    
Пан Заглоба на минуту умолк, потом сказал:
    
— Ох уж и задал бы он мне трепку, попадись я ему теперь в руки! Шкуру бы с меня содрал! Вы не знаете, что я в Галате получил уже мученический венец от турок и второго такого не желаю; а потому еду не в Лубны, а в Черкасы. Хорошо было бы скрыться у князя, а вдруг догонят? Вы слышали, ваць-панна, что когда я отвязывал лошадей, слуга Богуна проснулся? А что, если он поднял тревогу? Тогда бы они сейчас же послали за нами погоню и догнали бы нас через час, потому что у них есть свежие княжеские лошади, а у меня не было времени выбирать. Этот Богун — дикий зверь, говорю вам, ваць-панна. Так он мне опостылел, что скорей бы желал я черта видеть, чем его.
    
— Сохрани нас Господь от его рук!
    
— Он сам погубил себя. Оставил Чигирин, вопреки приказанию гетмана, задел русского воеводу. Ему осталось только бежать к Хмельницкому. Но придется ему нос повесить, если Хмельницкий будет разбит, — а это могло случиться. Жендзян встретил за Кременчугом войска, плывшие под начальством Барабаша и Кшечовского против Хмеля, да кроме того, Стефан Потоцкий двинулся с гусарией сухим путем. Но Жендзян для починки чайки просидел десять дней в Кременчуге, а пока он добрался до Чигирина, битва должна была уже произойти. Мы со дня на день ждали известий.
    
— Так Жендзян, верно, привез письма из Кудака? — спросила Елена.
    
— Да, были письма от пана Скшетуского к княгине и к вам, но Богун их перехватил; узнав из них обо всем, он сейчас же зарубил Жендзяна и поскакал мстить Курцевичам.
    
— Несчастный мальчик! Из-за меня пролили его кровь.
    
— Не тужите, ваць-панна, он будет жив.
    
— Когда же это случилось?
    
— Вчера утром. Богуну убить человека — все равно что другому выпить кубок вина. А когда прочли ему письма, он ревел так, что весь Чигирин дрожал.
    
Разговор на минуту оборвался. Уже совсем рассвело. Розовая заря, вся в золоте, опалах и пурпуре, горела на востоке. Воздух был свежий, возбуждающий, и лошади начали весело фыркать.
    
— Ну, скорее, с Богом! — сказал Заглоба. — Лошади отдохнули, а времени лишнего у нас нет.
    
Они снова поскакали и полмили мчались без отдыха, но вдруг перед ними показалась какая-то черная точка, приближающаяся с необыкновенной быстротой.
    
— Что это? — сказал Заглоба. — Надо остановиться. Это какой-то всадник.
    
Действительно, к ним приближался какой-то всадник, который, пригнувшись к седлу и прильнув к гриве своего коня, стегал его нагайкой. Конь его, казалось, совсем почти не касался земли.
    
— Что это за дьявол и чего он так летит? Ну и летит! — сказал пан Заглоба, вынимая из чехла пистолет, чтобы быть ко всему готовым.
    
Между тем всадник был уже в тридцати шагах.
    
— Стой! — гаркнул Заглоба, прицеливаясь. — Кто ты?
    
Всадник придержал лошадь и приподнялся на седле, но, едва взглянув на Заглобу, воскликнул:
    
— Пан Заглоба!
    
— Плесневский, слуга старосты из Чигирина! Что ты тут делаешь? Куда скачешь?
    
— Мосци-пане, поворачивайте и вы за мной! Несчастье! Судный день!
    
— Что случилось, говори?
    
— Чигирин занят запорожцами. Мужики режут шляхту. Суд Божий!
    
— Во имя Отца и Сына… Что ты говоришь?.. Хмельницкий?..
    
— Пан Потоцкий разбит, пан Чарнецкий в плену. Татары идут с казаками! Тугай-бей!
    
— А Барабаш и Кшечовский?
    
— Барабаш погиб. Кшечовский пристал к Хмельницкому, Кривонос еще вчера ночью пошел на гетманов, а Хмельницкий — сегодня до рассвета. Сила страшная! Весь край в огне… Мужичье всюду поднимается, кровь льется! Бегите, мосци-пане!
    
Пан Заглоба вытаращил глаза, раскрыл рот и не мог вымолвить ни слова.
    
— Бегите! — повторил Плесневский.
    
— Иезус, Мария! — простонал Заглоба.
    
— Иезус, Мария! — повторила Елена и начала плакать.
    
— Бегите, времени нет!
    
— Где? Куда?
    
— В Дубны.
    
— А ты тоже едешь туда?
    
— Тоже к князю-воеводе.
    
— Черт возьми! — воскликнул Заглоба. — А где же гетманы?
    
— Под Корсунью. Но Кривонос, верно, уж бьется с ними.
    
— Кривонос, или Прямонос, пусть его чума задушит! Туда, значит, нечего ехать. Все равно что льву в пасть, на погибель. А тебя кто послал в Дубны? Твой пан?
    
— Нет, пан бежал, спасая жизнь, а меня спас мой кум, запорожец: он мне и помог уйти. В Дубны еду по собственному решению, потому что сам не знаю, куда скрыться.
    
— Минуй только Розлоги: там Богун! Он тоже хочет примкнуть к восстанию.
    
— О господи! Силы небесные! В Чигирине говорили, что мужичье подымается и в Заднепровье.
    
— Очень может быть! Отправляйся же своей дорогой, куда хочешь, с меня довольно думать и о собственной шкуре.
    
— Я так и сделаю! — сказал Плесневский и, ударив нагайкой коня, поскакал.
    
— Минуй Розлоги! — крикнул вслед ему Заглоба. — Если встретишь Богуна, не говори, что видел меня, слышишь?
    
— Слышу! — ответил Плесневский. — С Богом! И помчался, точно за ним гнались.
    
— Вот тебе и на! — сказал Заглоба. — Бывал я в разных переделках, но в такой еще не бывал. Спереди Хмельницкий, сзади Богун. Глупо я сделал, что сразу не бежал с вами, ваць-панна, в Дубны, но теперь не время об этом говорить. Тьфу, тьфу, все мое остроумие годится теперь разве только на смазку сапог. Что делать? Куда бежать? Видно, во всей Речи Посполитой нет угла, где бы человек мог умереть своей смертью. Благодарю за такой сюрприз, пусть другие им пользуются.
    
— Мосци-пане, — проговорила Елена, — мои два брата, Юрий и Федор, живут в Золотоноше; может быть, у них можно спастись?
    
— В Золотоноше? Постойте, ваць-панна. В Чигирине познакомился я с неким Унежицким, у которого под Золотоношей два имения: Кропивна и Чернобой. Но это отсюда далеко, дальше, чем в Черкасы. Что делать? Если некуда, бежим хоть туда. Надо только съехать с дороги; ехать степью и лесом не так опасно. Если бы хоть на недельку скрыться, хотя бы в лесах, за это время гетманы, верно, покончат с Хмельницким и на Украине все стихнет.
    
— Не затем спас нас Бог из рук Богуна, чтобы мы погибли. Надейтесь на Бога!
    
— Подождите, ваць-панна. Бодрость вернулась ко мне. Бывал я в разных оказиях. Когда-нибудь, в свободное время, я вам расскажу, что со мной случилось в Галате, из чего вы заключите, что и тогда мне пришлось круто, а все-таки моя смекалка помогла мне выйти целым и невредимым; хотя борода моя поседела, как видите, но это не беда. Однако нужно съехать с дороги. Сворачивайте: вы отлично правите конем, как самый ловкий казачок! Трава высока — никто нас не увидит!
    
Действительно, чем дальше они углублялись в степь, тем трава становилась выше, так что они совершенно скрылись в ней, но лошадям тяжело было идти в путанице толстых и тонких стеблей, они скоро устали и остановились совсем.
    
— Если мы хотим, чтобы эти клячонки послужили нам еще, надо слезть и расседлать их. Пусть они поедят, а то, пожалуй, откажутся идти дальше. Я думаю, что мы скоро доберемся до Каганлыка. Я был бы этому очень рад; нет ничего лучше его тростников: как спрячешься в них, сам черт не найдет… Лишь бы только не заблудиться.
    
Заглоба слез с коня и помог сойти Елене; расседлав лошадей, он стал доставать провизию, которой он предусмотрительно запасся в Розлогах.
    
— Надо подкрепиться, — сказал он, — дорога дальняя. Помолитесь-ка, ваць-панна, святому Рафаилу, чтобы мы благополучно совершили путь. В Золотоноше есть старая крепость; может быть, там есть какой-нибудь гарнизон. Плесневский говорил, что мужичье поднимается и в Заднепровье. Гм!.. Может быть, здесь везде народ бунтуется легко, но на Заднепровье лежит рука князя-воеводы, которая дьявольски тяжела! Хотя у Богуна шея здоровая, но если эта рука прикоснется к ней, то он поклонится до земли… Буди, Господи! Ну, кушайте, ваць-панна.
    
Заглоба вынул из-за голенища складной нож, разложил на чепраке жареную говядину и хлеб.
    
— Кушайте, ваць-панна, — сказал он, — пословица говорит: "Когда в брюхе пусто, в голове горох да капуста". Мы уже и так сплоховали; оказывается, что лучше было бежать в Лубны, но делать нечего! Князь, верно, тоже двинется с войском к Днепру, на помощь гетманам. Да, дожили мы до страшных времен: нет ничего хуже междоусобной войны; негде будет жить мирному человеку! Лучше бы мне быть ксендзом, у меня было к этому призвание: я человек спокойный, смирный, но судьба решила иначе. Боже мой! Я был бы теперь каноником в Кракове и распевал бы себе молитвы, голос у меня чудесный! Но что делать? В молодости нравились мне женщины. Хо-хо! Вы не поверите, ваць-панна, с молоду я был красавец! Как взгляну на какую, так она и задрожит, точно ее гром поразил!! О, если б у меня отнять лет двадцать, — показал бы я Скшетускому! Славный вы казачок… Не дивлюсь я молодым, что они ухаживают за вами и разбивают из-за вас друг другу головы. Пан Скшетуский ведь забияка каких мало. Я сам видел, как его задел Чаплинский; Скшетуский — правда, он был немножко под хмельком — как схватит его за голову да, с позволения сказать, за штаны, так у того все кости развинтились. Старый Зацвилиховский тоже говорил мне про вашего жениха, ваць-панна, что он великий рыцарь и любимец князя; но я сразу сам увидел, что он герой и опытный солдат… Становится жарко; и как мне ни мила ваша компания, но что бы я отдал, чтобы быть в Золотоноше! Придется нам днем сидеть в траве, а ночью ехать. Не знаю только, вынесете ли вы такие трудности?
    
— Я здорова, вынесу все. Мы можем ехать хоть сейчас.
    
— Однако удаль в ваць-панне не женская! Лошади уж отдохнули, и я сейчас оседлаю их, чтобы на всякий случай быть наготове. Я не успокоюсь, пока не увижу каганлыкских зарослей и камышей. Если бы мы не съезжали с дороги, то поближе к Чигирину нашли бы реку, а отсюда до нее не меньше мили. Я полагаю сейчас же переправиться на другой берег. Признаюсь ваць-панне, что мне ужасно хочется спать. Вчерашнюю ночь мы напролет прогуляли в Чигирине, днем черт меня понес с казаком в Розлоги, а сегодняшней ночью унес из Розлог… Я так хочу спать, что потерял всякую охоту к разговору. Хоть и не в моем обычае молчать, да и философы говорят, что кот должен быть ловок, а мужчина речист, но теперь у меня обленился язык. Простите, ваць-панна, если я немножко вздремну.
    
— Не стесняйтесь, — сказала Елена.
    
Пан Заглоба напрасно обвинял свой язык в лени; он без умолку молол им до самого рассвета, хотя ему действительно хотелось спать.
    
Когда они снова сели на лошадей, он сразу начал дремать, качаясь в седле, а вскоре крепко уснул; его усыпили усталость и шум травы, раздвигаемой конскими грудями. Елена вся отдалась своим думам, которые кружились в ее голове, как стаи птиц. События до сих пор следовали одно за другим так быстро, что девушка не могла дать себе отчета в том, что с нею случилось. Нападение, страшные сцены убийств, страх, неожиданное спасение и бегство — все это пронеслось, как буря, в одну ночь. А кроме того, произошло столько непонятного! Кто был ее спаситель? Правда, он сказал ей свое имя, но это имя нисколько не объясняло его поступка. Как он попал в Розлоги? Говорит, что приехал с Богуном, — значит, был его знакомым и приятелем. Но в таком случае зачем он спасал ее, подвергая себя большой опасности и мести атамана? Чтобы понять это, нужно было знать пана Заглобу — его неспокойную голову и доброе сердце. А Елена знала его только шесть часов. И вот этот незнакомый человек с бессовестным лицом пропойцы является ее спасителем. Если бы она его встретила три дня тому назад, он внушил бы ей отвращение и недоверие, а теперь она смотрит на него, как на ангела-хранителя, бежит с ним в Золотоношу или в другое место — сама не знает куда. Какая судьба! Вчера она спала под родной кровлей, а сегодня — в степи, на лошади, в мужском платье, без угла и пристанища. За нею страшный атаман, покушавшийся на ее честь, на ее любовь, перед нею — пожар мужицкого восстания, междоусобная война со всеми ее случайностями, тревогами и ужасами. И вся ее надежда — в этом человеке. Нет, еще в ком-то, более сильном, чем эти насильники, чем война, резня и огонь! И девушка подняла глаза к небу.
    
— Великий, милосердный Боже, спаси сироту, спаси несчастную, спаси бесприютную! Да будет воля твоя и да свершится милосердие твое надо мною!
    
Но это милосердие уже свершилось, ибо она вырвана из злодейских рук и чудом Господним спасена. Опасность еще не миновала, но, может быть, и спасение недалеко. Кто знает, где избранник ее сердца? Он должен был уже вернуться из Сечи, и, может быть, теперь он где-нибудь в этой же степи. Он будет искать ее и найдет, и тогда радость сменит слезы, веселье — печаль, и навсегда минуют опасности и тревоги, настанет спокойствие и отрада. Мужественное простое сердце девушки наполнилось надеждой; степь сладостно зашумела вокруг; ветер, колебля траву, навевал ей сладкие мысли. Она уж не такая сирота, если при ней чудесный, неведомый защитник и другой — которого она знает и любит и который не оставит ее и будет всегда заботиться. А этот человек сильнее и могущественнее тех, которые угрожали ей теперь.
    
Степь сладко шумела, цветы разливали упоительный запах; лепестки чернобыльника тихо склонялись к ней, точно узнав в этом казачке с длинными косами, молочно-белым лицом и алыми устами сестру-девушку и как бы говоря: "Не плачь, красная девица, и мы на попечении Божием". Степь успокаивала ее все больше. Исчезла картина убийств и погони, и ею овладело какое-то сладкое бессилие; сон смежил ее веки, лошади шли медленно, их движения убаюкивали. Она уснула.
   
   
    
     
XX
    
    
Ее разбудил лай собак. Открыв глаза, она увидела вдали тенистый дуб, забор и колодец. И она тотчас же разбудила своего спутника.
    
— Мосци-пане, проснитесь!
    
Заглоба открыл глаза.
    
— Что это? Куда мы приехали?
    
— Не знаю.
    
— Погодите-ка, ваць-панна! Это, кажется, казацкий зимовник?
    
— И мне так кажется.
    
— Здесь, верно, живут чабаны. Не слишком приятная компания! И чего эти собаки так лают, чтоб их волки заели!.. У забора видны люди и лошади. Нечего делать, надо заехать, не то они погонятся за нами, если мы проедем. Верно, и вы вздремнули?
    
— Немножко.
    
— Раз, два, три, четыре оседланных лошади у забора и четверо людей. Ну, это небольшая сила. Да это чабаны. Эй, люди, подите сюда!
    
К ним тотчас же подошли четыре казака. Это действительно были чабаны, которые летом стерегли в степи табуны. Пан Заглоба тотчас же заметил, что только у одного из них была сабля и пищаль, трое остальных были вооружены палками с лошадиными челюстями, но он знал также, что эти люди часто бывают дики и опасны. Все четверо смотрели на них исподлобья. На их смуглых лицах не было ни малейшего следа благорасположенности.
    
— Чего вам надо? — спросили они, не снимая шапок.
    
— Слава богу! — сказал пан Заглоба.
    
— Во веки веков! Чего хотите?
    
— А далеко до Сыроватой?
    
— Не знаем мы никакой Сыроватой.
    
— А этот зимовник как зовется?
    
— Гусля.
    
— Дайте коням воды.
    
— Нет воды, высохла… А вы откуда?
    
— Из Кривой Руды.
    
— А куда?
    
— В Чигирин. Чабаны переглянулись.
    
Один из них, черный как жук и косоглазый, стал пристально всматриваться в Заглобу.
    
— А чего вы с дороги съехали? — спросил он.
    
— Жарко.
    
Косоглазый взял лошадь Заглобы за поводья.
    
— Слезай с коня. В Чигирин тебе незачем ехать.
    
— Почему? — спокойно спросил Заглоба.
    
— А ты видишь этого молодца? — спросил косоглазый, указывая на одного из чабанов.
    
— Вижу.
    
— Он из Чигирина приехал: там ляхов режут.
    
— А ты знаешь, холоп, кто за нами в Чигирин едет?
    
— Кто?
    
— Князь Ерема.
    
Дерзкие лица чабанов сейчас же приняли покорное выражение. Все точно по команде обнажили головы.
    
— А знаете вы, хамы, — продолжал Заглоба, — что ляхи делают с теми, кто режет? Они их вешают. А знаете, сколько войска ведет князь Ерема? Знаете, что он отсюда в полумиле? Ах вы, песьи души! Так вот вы как нас приняли! Колодец высох! Воды нет! Ах вы, собачьи дети! Вот я вам покажу!
    
— Не сердитесь, пане! Колодец правда высох. Мы сами ездим в Каганлык поить лошадей и возим оттуда воду.
    
— А, сукины дети!..
    
— Простите, пане! Велите, так мы побежим за водой.
    
— Обойдусь и без вас, сам поеду с казачком. Где Каганлык? — спросил он грозно.
    
— Вот, недалече! — сказал косоглазый, указывая на ряд зарослей.
    
— А на дорогу надо возвращаться сюда или можно доехать рекой?
    
— Доедете! Река сворачивает к дороге в миле отсюда.
    
— Казачок, вперед! — сказал Заглоба, обращаясь к Елене.
    
Мнимый казачок повернул коня на месте и поскакал.
    
— Слушайте! — сказал Заглоба, поворачиваясь к мужикам. — Если придет сюда отряд, то скажите, что я поехал к дороге берегом.
    
— Хорошо, пане!
    
Спустя несколько минут Заглоба опять ехал рядом с Еленой.
    
— Вовремя я им выдумал про князя, — говорил он, щуря глаз, покрытый бельмом. — Будут теперь сидеть весь день и ждать отряд. Они задрожали при одном только имени князя.
    
— Я вижу, что вы так находчивы, что сумеете выпутаться изо всякой беды. Я Бога благодарю, что он послал мне такого защитника, — ответила Елена.
    
Шляхтичу пришлись по вкусу эти слова: он усмехнулся и, погладив бороду, сказал:
    
— А что? Правда, у Заглобы есть голова на плечах? Я хитер, как Улисс! И то еще должен сказать ваць-панне, что, если бы не моя хитрость, меня давно бы заклевали вороны. Что делать? Надо спасаться! Они легко поверили, что князь близко, так как несомненно, что не сегодня завтра он появится здесь, как Архангел с огненным мечом. Если бы он там, по дороге, разгромил Богуна, то я дал бы обет пойти босиком в Ченстохов на богомолье. Если бы эти чабаны и не поверили, что князь близко, то самое упоминание его имени отбило бы у них охоту посягать на нашу жизнь. Но все-таки скажу, что дерзость чабанов плохой для нас знак, — видно, мужичье проведало о победах Хмельницкого и, наверное, сделается теперь еще нахальнее. Нужно придерживаться степи, так как опасно заглядывать в деревни. Дай бог, чтобы поскорей пришел князь-воевода, а то мы попали в такие дебри, что трудно выдумать хуже.
    
Тревога опять овладела Еленой, и она, желая услышать от Заглобы хоть слово надежды, сказала:
    
— Я уже уверена теперь, что вы спасете и себя, и меня.
    
— Само собой разумеется, — отвечал старик. — Голова на то, чтобы заботиться о шкуре. А я вас, ваць-панна, так полюбил, что буду беречь, как родную дочь. Хуже всего, что, правду говоря, мы не знаем, куда бежать: Золото-ноша тоже небезопасное пристанище.
    
— Я знаю наверное, что братья в Золотоноше.
    
— Может быть, там, а может, и нет; ведь они могли уехать в Розлоги и не по этой дороге. Я больше рассчитываю на тамошний гарнизон… Будь там хотя бы полполка… А вот и Каганлык. Теперь у нас по крайней мере тростники под боком. Переправимся на другую сторону и вместо того, чтобы ехать по берегу к дороге, подымемся вверх, чтобы скрыть наши следы. Правда, мы опять приблизимся к Розлогам, но не так уж близко.
    
— Мы приближаемся к Броваркам, — сказала Елена, — откуда идет дорога в Золотоношу.
    
— Тем лучше. Подождите-ка, ваць-панна!
    
Они напоили лошадей. Пан Заглоба, спрятав Елену в зарослях, поехал искать брода и вскоре нашел его невдалеке от того места, где они остановились. Как раз здесь чабаны перегоняли своих лошадей на другую сторону реки; она была довольно мелка, но ее болотистые берега заросли лесом и были малодоступны. Переправившись на другой берег, они поспешно повернули лошадей вверх по реке и ехали так до ночи. Дорога была тяжелая, так как в Каганлык впадало множество ручьев, которые, разливаясь у устья, образовывали трясины и болота. Надо было поминутно отыскивать брод или пробиваться сквозь заросли, что затрудняло путь; лошади страшно устали, еле тащились и поминутно вязли, и Заглобе казалось порою, что они уже не выберутся из трясины. Наконец они выехали на сухой высокий берег, поросший дубовым лесом. Наступила темная ночь, и дальше ехать было невозможно, так как в темноте можно было попасть в топкое болото и погибнуть. Заглоба решил поэтому ждать утра.
    
Расседлав и стреножив лошадей, он пустил их пастись, потом начал собирать листья и, устроив из них постель, покрыл ее чепраками и буркой и сказал Елене:
    
— Ложитесь, ваць-панна; спать, больше нечего делать. Роса промоет вам глазки, я тоже прислонюсь к седлу, так как от усталости ног под собой не чувствую. Разводить огня мы не будем — свет может привлечь внимание чабанов, ночь коротка, а на рассвете мы поедем дальше. Спите спокойно! Немного мы, правда, проехали, но зато столько исколесили и так замели за собой след, что теперь и сам черт не найдет нас. Доброй ночи, ваць-панна!
    
— Доброй ночи, пане!
    
Стройный казачок опустился на колени и долго молился, подняв глаза к небу, а пан Заглоба, взяв седло, отнес его в сторону, где нашел себе место для отдыха. Берег был выбран удачно, высокий и сухой, без комаров, густая листва дубов могла служить защитой от дождя.
    
Елена долгое время не могла уснуть. События прошлой ночи живо предстали пред ее глазами, из темноты глядели на нее лица убитых: тетки и братьев. Ей мерещилось, что она заперта в комнате вместе с трупами и что вот-вот войдет Богун. Она видела его бледное лицо, нахмуренные брови и впившиеся в нее глаза. Невыразимая тревога овладела ею. А вдруг она действительно увидит в темноте его сверкающие глаза?
    
Луна мельком выглянула из-за туч, озаряя все своим белым светом, придала фантастические очертания ветвям и деревьям. В лугах кричали коростели, в степи перепелки; порой доносились какие-то отдаленные голоса ночных птиц или животных. Стреноженные лошади фыркали и, пощипывая траву, постепенно отдалялись от спящих. Но все эти звуки успокаивали Елену, разгоняли кошмарные видения и переносили ее в действительность; они говорили ей, что комната, которая стоит в ее глазах, трупы родных и бледный Богун с местью в глазах — все это обман воображения, плод страха, и ничего больше. Несколько дней тому назад мысль провести ночь под открытым небом, в степи, внушила бы ей ужас; и теперь она должна постоянно напоминать себе, что находится под Каганлыком, далеко от своей девичьей комнаты.
    
Убаюкал ее крик коростелей и перепелов, усыпило мерцание звезд, шелест ветвей, жужжание майских жуков на дубовых листьях. Но ночи в пустыне богаты неожиданностями. Уже светало, когда она услыхала какие-то странные звуки, вой, храп, от которого кровь застыла в ее жилах. Она вскочила, обливаясь холодным потом, испуганная и не зная, что делать. Вдруг перед ее глазами промелькнул пан Заглоба, без шапки, с пистолетами в руках. Через минуту раздался его возглас: "У-а, у-а, сиромаха!", грянул выстрел, и затем все смолкло. Елене это ожидание показалось вечностью, наконец она снова услыхала голос Заглобы:
    
— А чтоб вас собаки заели, чтоб с вас шкуру содрали жидам на шубы! В голосе Заглобы слышалось настоящее отчаяние.
    
— Мосци-пане, что случилось? — спросила девушка.
    
— Волки зарезали лошадей.
    
— Иезус, Мария! Обеих?
    
— Одну совсем, а другая так искалечена, что и мили не пройдет! Ночью они отошли не больше трехсот шагов, и все кончено.
    
— Что же теперь делать?
    
— Что делать? Возьмем палки и поедем на них верхом. Разве я знаю, что делать? Прямо беда! Видно, сам черт против нас, — и нечего удивляться: он, должно быть, приятель Богуна или его родственник. Что делать? Если бы я мог превратиться в коня, то, по крайней мере, вам было бы на чем ехать.
    
— Пойдем пешком.
    
— Это хорошо вам, в двадцать лет, а не мне, при моей дородности. Здесь и мужик раздобудет себе клячу, только, простите, одни собаки ходят тут пешком. Просто беда! А все-таки не будем сидеть здесь, пойдем, может, как-нибудь доберемся до Золотоноши, но доберемся ли — не знаю. Бежать неприятно даже на лошади, а уж пешком — это последнее дело. Хуже ничего не могло случиться. Придется седла оставить, а припасы тащить на спине.
    
— Я не позволю тащить все вам одному, а сама понесу, что нужно. Заглоба, видя готовность девушки помочь ему, смягчился.
    
— Мосци-панна, я был бы турком или басурманом, если бы позволил; эти белые ручки и стройные плечики созданы не для того, чтобы таскать тяжести, я справлюсь и один, придется только часто отдыхать; я слишком был умерен в еде и питье, отчего у меня теперь одышка. Мы возьмем чепраки и немного провианта; впрочем, его и так будет немного, так как нам надо еще хорошенько подкрепиться.
    
Они начали закусывать, и Заглоба совсем забыл о своей хваленой воздержанности. К полудню они пришли к броду, через который, очевидно, еще ездили, так как по обоим берегам виднелись следы колес и копыт.
    
— Может быть, это дорога в Золотоношу? — сказала Елена.
    
— Не у кого спросить!
    
Но лишь только Заглоба это проговорил, как послышался чей-то голос.
    
— Подождите-ка, надо спрятаться, — шепнул Заглоба Елене.
    
Голос все приближался.
    
— Вы видите что-нибудь? — спросила Елена.
    
— Вижу.
    
— Кто это?
    
— Слепой дид с кобзой. Его ведет мальчик. Они теперь как раз снимают сапоги и сейчас перейдут через речку к нам.
    
Плеск воды доказывал, что они действительно переходят. Заглоба с Еленой вышли из засады.
    
— Слава богу! — громко сказал шляхтич.
    
— Во веки веков! — ответил старик. — А кто вы?
    
— Христиане! Не бойся, дедушка, вот тебе грошик.
    
— Пошли вам святой Николай здоровья и счастья!
    
— Откуда ты идешь, дедушка?
    
— Из Броварков.
    
— А эта дорога куда ведет?
    
— На хутор, пане, в деревню.
    
— А по ней до Золотоноши можно дойти?
    
— Можно, пане.
    
— Давно вы вышли из Броварков?
    
— Вчера утром.
    
— А в Розлогах были?
    
— Были. Туда, говорят, "лыцари" пришли, и там была битва.
    
— Кто ж это говорил?
    
— В Броварках говорили. Туда приехал один из княжеских слуг, и чего только он не рассказывал, просто страх…
    
— А вы его не видали?
    
— Я, пане, никого не вижу, — я слепой.
    
— А подросток?
    
— Он видел, но он немой, я один только его понимаю.
    
— Далеко отсюда до Розлог? Мы идем туда.
    
— Ой, далеко!
    
— Так вы говорите, в Розлогах были?
    
— Были, пане.
    
— Так! — сказал Заглоба и схватил вдруг за шиворот мальчика. — А, воры, мошенники, бродяги, вы ходите на разведку, мужиков к бунту подговариваете. Эй! Федор, Алешка, Максим, — взять их, раздеть и утопить или повесить. Это бунтовщики, шпионы, бей их, убей!
    
И Заглоба начал дергать мальчика, трясти его и кричать все громче и громче. Дед бросился на колени, умоляя о пощаде. Мальчик издавал пронзительные крики, свойственные немым, а Елена с удивлением смотрела на эту сцену.
    
— Что вы делаете? — спросила она, не веря своим глазам.
    
Но пан Заглоба кричал, проклинал, призывал на них весь ад, все несчастия и бедствия и грозил всеми муками и смертями. Княжна думала, что он сошел с ума.
    
— Уходите! — крикнул он ей. — Вам нельзя смотреть на то, что здесь будет. Уходите, говорю!
    
Вдруг он крикнул деду:
    
— Снимай одежду, не то я тебя разрублю на куски! — и, повалив мальчугана, стал собственноручно снимать с него одежду. Испуганный старик сбросил поспешно торбан, мешок и свитку.
    
— Снимай все! Чтоб тебя черти взяли! — кричал Заглоба.
    
Дед стал снимать рубаху. Княжна, поняв, в чем дело, поспешно отошла в сторону, слыша за собой только брань Заглобы. Отойдя довольно далеко, она остановилась, не зная, что делать; увидев дерево, поваленное на землю ветром, она села на него и стала ждать. До ее слуха доходили крики немого, стоны деда и ругань Заглобы. Наконец все умолкло, и слышалось только чириканье птиц и шелест листьев; вслед за тем послышались тяжелые шаги и человеческое дыхание. Это был пан Заглоба. Он нес на плече одежду, отнятую у нищего и его вожака, а в руках две пары сапог и торбан. Подойдя к Елене, он усмехнулся и подмигнул своим здоровым глазом. Он, по-видимому, был в прекрасном расположении духа.
    
— Ни один глашатай не накричится так, как накричался я! Даже охрип! Зато достал то, что хотел, и пустил их голышом, в чем мать родила. Если султан не сделает меня за это пашой или валахским господарем, то он неблагодарный; ведь я прибавил ему еще двух святых [45]. Но каковы негодяи! Просили оставить им хоть рубашки! Я им сказал: "Благодарите Бога, что отпущу вас живыми". Посмотрите-ка, все новое: и свитки, и сапоги, и рубахи. Хороши порядки в Речи Посполитой, если даже хамы так наряжаются. Верно, они были на храмовом празднике в Броварках, собрали там денег и купили все новое. Ни один шляхтич не приобретет столько, сколько выпросит дед. Я брошу теперь рыцарское ремесло и начну обирать дедов; этак можно скорей разбогатеть.
    
— Но зачем вы сделали все это? — спросила Елена.
    
— Зачем? А вот вы сейчас увидите зачем. — Он взял половину одежды и ушел в кусты; там вскоре послышались звуки торбана и показался… не Заглоба, а настоящий украинский "дид", с бельмом на одном глазу и с седой бородой, который подошел к Елене и запел хриплым голосом:
    
     
      
       Соколе ясный, брате мий ридный,
      
       Ты высоко летаешь,
      
       Ты далеко видаешь.
     
    
    
Княжна хлопнула в ладоши, и в первый раз после бегства из Розлог улыбка озарила ее красивое личико.
    
— Если бы я не знала, что это вы, то ни за что бы не догадалась!
    
— А что, — сказал Заглоба, — вы, верно, и на Масленице не видели лучшего маскарада; я видел свое отражение в воде, и если может быть дид лучше, то пусть меня повесят на моей собственной торбе. Недостатка в песнях тоже не будет. Что прикажете спеть: о "Марусе Богуслава", о "Бондаривне" или о "Серпеговой смерти"? Все могу и, верно, заработаю на кусок хлеба даже от самых отчаянных кутил.
    
— Теперь я понимаю, почему вы сняли одежду с этих бедняков: чтобы нам безопаснее было путешествовать,
    
— Конечно, — сказал пан Заглоба. — Что ж вы думаете? Здесь, в Заднепровье, народ хуже, чем где-либо, и только рука князя удерживает этих бездельников от своеволия; а теперь, когда они узнают о войне с Запорожьем и о победах Хмельницкого, то вся страна будет в огне; как же мне провести вас через толпы бунтующего мужичья? А чем попадать в их руки, уж лучше было остаться в руках Богуна.
    
— О нет! Лучше смерть, чем это, — перебила его княжна.
    
— А по-моему, жизнь лучше смерти, от нее и так уж не отвертишься никакими выдумками. Видно, сам Бог послал нам этого дида. Я напугал его князем, как и чабанов. Они теперь от страха просидят голышом в тростниках дня два или три, а мы, переодетые, доберемся между тем до Золотоноши, найдем ваших братьев, а если их там нет, то пойдем к гетманам или будем ждать князя; я, как старый дид, не боюсь ни холопов, ни казаков; мы даже можем смело пробраться через отряд Хмельницкого, надо только избегать татар, те охотно возьмут в плен такого красивого казачка.
    
— Значит, и мне нужно переодеться?
    
— Да, снимите ваше казацкое платье и нарядитесь мужиком. Хоть для мужицкого мальчишки вы слишком красивы — так же, как и я для дида, — но ваше личико загорит от ветра, а я от ходьбы похудею. Когда валахи выжгли мне глаз, я думал, что это страшное несчастье, а теперь даже лучше, ведь если дид не слепой, то возбуждает подозрение. Вы будете водить меня за руку и называть меня Онуфрием. Скорей только переоденьтесь, пора в путь: пешком не скоро пройдем.
    
Заглоба отошел, а Елена начала переодеваться в дедовского вожака. Умывшись в речке, она сняла казацкий жупан и надела мужицкую свитку, соломенную шляпу и дорожную дедовскую сумку. К счастью, мальчик, с которого было снято это платье, был довольно высок, и оно было как раз впору Елене. Заглоба внимательно осмотрел ее и сказал:
    
— Немало рыцарей рассталось бы со своими латами, лишь бы только их вел такой мальчик; я уж знаю одного гусара, который, наверное, сделал бы это. А вот с волосами надо что-нибудь сделать. Видел я в Стамбуле красивых мальчиков, но такого не видал!
    
— Дай бог, чтобы моя красота не навлекла на нас несчастье, — сказала Елена, которой польстили похвалы Заглобы.
    
— Красота никогда не вредит — доказательство налицо во мне: когда в Галате турки выжгли мне глаз и хотели выжечь еще и другой, меня спасла жена одного паши, а все из-за моей красоты, остатки коей вы видите еще и теперь.
    
— А вы говорили, что вам глаз выжгли валахи?
    
— Да, отуречившиеся валахи, слуги паши.
    
— Вам ни одного не выжгли.
    
— Да, но от каленого железа осталось бельмо, ведь это все равно. Но что вы думаете сделать со своими волосами?
    
— А что же?.. Надо отрезать.
    
— Нужно. Чем?
    
— Вашей саблей.
    
— Саблей можно отрезать голову, а насчет волос — не знаю.
    
— Знаете что? Я стану на колени у того пня, положу на него волосы, а вы отрубите! Только не голову…
    
— Не бойтесь, я не раз в пьяном виде… рубил фитиль у свечки, не задев ее… и вас не обижу.
    
Елена села у пня, перебросила свои громадные черные косы и, подняв глаза на Заглобу, с печальной улыбкой сказала: "Рубите!" Но ей стало жаль косы, которую едва можно было охватить обеими руками; Заглобе было тоже не по себе.
    
— Тьфу! Лучше мне было бы быть цирюльником и брить казацкие чубы, а то мне кажется, что я палач. Вы знаете, что палачи режут ведьмам волосы, чтобы в них не прятался дьявол и своей силой не ослаблял бы действия пыток. Но ведь вы не ведьма, и мой поступок кажется мне не очень похвальным. И если Скшетуский не обрежет мне за это ушей, то я сам задам ему imparitatem… [46] Право, дрожь так и пробирает. Закройте по крайней мере глаза.
    
— Уже! — сказала Елена.
    
Заглоба приподнялся на цыпочках, в воздухе сверкнула сабля, и на землю упали черные косы.
    
— Готово! — сказал Заглоба.
    
Елена вскочила, и коротко остриженные волосы рассыпались вокруг ее покрасневшего лица.
    
В то время отрезать косу считалось большим позором для девушки, и со стороны Елены это была огромная жертва. На глазах у нее даже показались слезы… А Заглоба, недовольный собой, не стал даже утешать ее.
    
— Мне кажется, что я сделал какой-то бесчестный поступок, — сказал он, — и повторяю, что если Скшетуский настоящий рыцарь, то он обрежет мне уши. Но иначе нельзя было сделать, — иначе догадались бы, что вы женщина. Теперь по крайней мере мы можем идти смело. Я расспросил у деда про дорогу, пристав с ножом к горлу. Он говорит, что мы увидим три дуба, около них Волчий Яр, а дальше дорога в Демьяновку, к Золотоноше. Он говорил также, что по этой дороге ездят чумаки, можно будет присесть к кому-нибудь на воз. Тяжелое время переживаем мы с вами и вечно будем вспоминать его. С саблями надо расстаться — ни диды, ни их поводыри не могут иметь при себе шляхетского оружия. Я его воткну под этот пень: может, Бог поможет отыскать когда-нибудь. Эта сабля видела немало походов и немало побед. Поверьте, что я был бы уже полковником, если б не злоба и зависть людей, которые упрекали меня в пристрастии к спиртным напиткам. Так всегда на свете: одна только несправедливость. Я не лез прямо на рожон и умел соединять мужество с благоразумием, и первый же Зацвилиховский говорил, что я трус. Он — хороший человек, но язык у него злой. Недавно еще он упрекал меня, что я братаюсь с казаками; а не будь этого, вы, наверное, не ушли бы от Богуна.