1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 
– А   разве она уже знает о войне? – спросил Заглоба.      

– Знает,   знает, Станислав при ней все мне рассказывал. Слезами заливается, бедняжка… Но   когда я сказал ей, что надо идти, она тотчас ответила мне: «Иди!»      

– Хорошо   бы завтра тронуться в путь! – воскликнул Заглоба.      

– Завтра   и выедем еще затемно, – сказал Ян. – Ты, Станислав, с дороги, верно,   весьма fatigatus[67],   ну ничего, до утра отдохнешь немного. Я еще сегодня вышлю лошадей в Белую, в Лосицы,   в Дрогичин и в Бельск, чтобы везде была свежая подстава. А за Бельском и пуща   рядом. Повозки с припасом отправим тоже сегодня. Жаль мне уезжать из родного   угла, но на то воля божья! Одно меня утешает, что я буду спокоен за жену и   деток: лучшей крепости, чем пуща, во всем свете не сыщешь. Пойдемте домой, пора   готовиться в поход.      

Они   ушли.      

Станислав,   сильно утомленный дорогой, подкрепился на скорую руку и отправился спать, а Ян   с Заглобой занялись подготовкой к походу. У Яна во всем был такой порядок, что   повозки и люди в ночь уже тронулись в путь, а на следующий день вслед за ними   покатила коляска с Геленой, детьми и старой девой, приживалкой. Станислав и Ян   с пятью слугами сопровождали коляску верхом. Подвигались быстро, так как в   городах путников ждала свежая подстава.      

Не   останавливаясь даже на ночлег, они на пятый день доехали до Бельска, а на   шестой день углубились в пущу со стороны Гайновщизны.      

Их сразу   охватил сумрак необъятного леса, который в ту пору занимал несколько десятков   квадратных миль, с одной стороны сливаясь далеко-далеко с пущами Зелёнкой и   Роговской, а с другой – с прусскими борами.      

Нога захватчика   никогда не попирала этих темных дебрей, в которых человек незнакомый мог   заблудиться и плутать до тех пор, пока не упал бы от изнурения или не стал   пищей хищных зверей. По ночам в пуще раздавался рык зубров и медведей, мешаясь   с воем волков и хриплым лаем рысей. Опасные тропы вели через чащобы и поляны,   мимо ветролома и бурелома, болот и страшных сонных озерец к разбросанным там и   сям селеньям поташников, смолокуров и загонщиков, из которых многие за всю свою   жизнь ни разу не выходили из пущи. Только в Беловеж вела дорога пошире, которую   называли Сухой дорогой; по ней короли ездили на охоту. Туда-то из Бельска и   направлялись со стороны Гайновщизны Скшетуские.      

Стабровский,   королевский ловчий, старый одинокий холостяк, постоянно, как зубр, сидевший в пуще,   принял гостей с распростертыми объятиями, а детей чуть не задушил поцелуями.   Жил он с одними загонщиками, шляхтича в лицо не видал, разве что на королевской   охоте, когда в пущу приезжал двор.      

Он   управлял в пуще всем охотничьим хозяйством и всеми смолокурами. Весть о войне,   о которой он узнал только из уст Скшетуского, очень удручила старика.      

Часто   так бывало, что в Речи Посполитой пылала война, умирал король, а в пущу и слух   об этом не доходил; один только ловчий привозил новости, когда возвращался от подскарбия   литовского, которому раз в год обязан был представлять счета по хозяйству.      

– Ох,   и скучно же будет вам тут, ох, и скучно! – говорил Стабровский   Гелене. – Зато такого надежного убежища на всем свете не сыщешь. Никакому   врагу не пробраться через эти дебри, а если он и отважится на это, загонщики с   налету перестреляют ему всех людей. Легче завоевать всю Речь Посполитую, –   избави бог от такой беды! – нежели пущу. Двадцать лет живу я тут и то ее   не знаю; есть тут такие места, куда и доступу нет, где только зверь живет да,   может, злые духи прячутся от колокольного звона. Но мы живем по-божьи, в   селенье у нас часовня, и раз в год из Бельска к нам наезжает ксендз. Как в раю   вам тут будет, коли скука не одолеет. Зато топить есть чем…      

Ян был   рад-радешенек, что нашел для жены такое убежище; однако Стабровский напрасно   удерживал его и потчевал.      

Переночевав   у ловчего, рыцари на следующий же день тронулись на рассвете в путь; в лесном   лабиринте вели их провожатые, которых дал им ловчий.      

 ГЛАВА XII      

       

Когда Ян   Скшетуский со своим двоюродным братом Станиславом и Заглобой после утомительного   пути прибыл наконец из пущи в Упиту, Михал Володыёвский чуть с ума не сошел от   радости: он давно не имел о друзьях никаких вестей, а об Яне думал, что тот с   королевской хоругвью, в которой он служил поручиком, находится на Украине у   гетманов.      

Маленький   рыцарь по очереди заключал друзей в объятия, выпускал, и снова обнимал, и руки   потирал; а когда они сказали, что хотят служить у Радзивилла, еще больше   обрадовался от одной мысли, что они не скоро расстанутся.      

– Слава   богу, собираемся все вместе, старые бойцы Збаража, – говорил он. – И   воевать охота, когда рядом друг.      

– Это   была моя мысль, – сказал Заглоба. – Они хотели скакать к королю. Ну,   а я сказал им: а почему бы нам не тряхнуть стариной с паном Михалом? Коли бог   пошлет нам такое счастье, как с казаками да с татарами, так скоро не один швед   будет на нашей совести.      

– Это   тебя бог надоумил! – воскликнул пан Михал.      

– Мне   то удивительно, – вмешался в разговор Ян, – что вы уже знаете про   Уйсте и про войну. Станислав сломя голову скакал ко мне, мы сюда тоже летели во   весь опор, думали, будем первыми вестниками беды.      

– Наверно,   евреи занесли сюда эту весть, – заметил Заглоба. – Они всегда первые   обо всем дознаются, а связь у них такая, что чихнет кто-нибудь утром в Великой   Польше, а вечером в Жмуди и на Украине ему скажут: «Будь здоров!»      

– Не   знаю, как все было, но мы уже два дня обо всем знаем, – сказал пан   Михал. – Все тут в смятении. В первый день мы еще не очень этому верили,   но на второй день никто уже не сомневался. Более того, еще войны не было, а уже   словно птицы о ней в воздухе пели: все вдруг сразу и безо всякого повода   заговорили о ней. Наш князь воевода, видно, тоже ждал ее, да и знал больше   других, кипел как в котле и в последнюю минуту примчался в Кейданы. По его   приказу вот уже два месяца набирают людей в хоругви. Я набирал, Станкевич и   некий Кмициц, хорунжий оршанский; слыхал я, что он уже готовенькую хоругвь   отправил в Кейданы. Из всех нас он первый успел.      

– А   ты, Михал, хорошо знаешь князя воеводу виленского? – спросил Ян.      

– Как   же мне его не знать, коли я у него всю последнюю войну воевал.      

– Что   известно тебе об его замыслах? Достойный он человек?      

– Воитель   он весьма искусный, – как знать, после смерти князя Иеремии не самый ли   великий во всей Речи Посполитой. Правда, последний раз его разбили в бою, но   ведь и людей у него было шесть тысяч против восьмидесяти. Пан подскарбий и пан   воевода витебский поносят его за это всячески, говорят, будто это он от спеси   бросился на могучего врага со столь малыми силами, не хотел будто делить с ними   победы. Бог его знает, как было дело. Но сражался он храбро и жизни своей не   щадил. Я сам видал, и одно только могу сказать, что, будь у него больше войска   и денег, ни один бы враг не унес оттуда ног. Думаю, он теперь возьмется за   шведов; мы, наверно, и ждать их здесь не станем, двинемся в Лифляндию[68].      

– Из   чего ты это заключаешь?      

– Есть   на то две причины: первое, после Цибиховской битвы захочет князь дела свои поправить,   слава-то его поколебалась тогда, а второе – любит он войну…      

– Это   верно, – сказал Заглоба, – я давно его знаю, мы ведь с ним в школе   учились, и я за него делал уроки. Он всегда любил войну и потому больше со мной   дружил, нежели с прочими, я ведь тоже предпочитал латыни коня да копьецо.      

– Да   уж это вам не воевода познанский, совсем это другой человек, – сказал   Станислав Скшетуский.      

Володыёвский   стал расспрашивать его, как было дело под Уйстем; он за голову хватался, слушая   рассказ Скшетуского.      

– Ты   прав, пан Станислав, – сказал он, когда Скшетуский кончил свой   рассказ. – Наш Радзивилл на такие дела не способен. Это верно, что гордыня   у него дьявольская, ему сдается, что во всем свете нет рода выше, чем   радзивилловский! И то верно, что он не терпит непокорства и на пана Госевского,   подскарбия, гневается за то, что тот не пляшет под радзивилловскую дудку. На   короля он тоже сердит за то, что тот не так скоро, как ему хотелось, дал ему   булаву великого гетмана литовского. Все это верно, как верно и то, что он не   хочет вернуться в лоно истинной веры и предпочитает ей бесстыдную   кальвинистскую ересь, что католиков притесняет, где только можно, что строит   еретикам кирки. Зато могу поклясться, что он скорее пролил бы последнюю каплю   своей гордой крови, нежели подписал такую постыдную сдачу, как под Уйстем…   Придется нам повоевать немало, ибо не виршеплет, а воитель поведет нас в поход.      

– Это   мне и на руку! – воскликнул Заглоба. – Мы больше ничего и не желаем.   Пан Опалинский виршеплет, вот оно сразу и вышло наружу, какая ему цена. Самые   плевые это людишки! Стоит такому вырвать из гусиной гузки перо, и уж он   воображает, что у него ума палата, других учит, собачий сын, а как дойдет дело   до сабли, его и след простыл. Я сам смолоду кропал вирши, чтобы покорять   женские сердца, и пана Кохановского[69]   перещеголял бы с его фрашками[70];   но потом солдатская натура одержала верх.      

– Я   еще вот что скажу вам, – продолжал Володыёвский, – коли уж шляхта   зашевелилась, народу соберется пропасть, только бы денег достало, это ведь   самое важное дело.      

– О,   боже, только не ополченцы! – воскликнул пан Станислав. – Ян и пан   Заглоба уже знают, что я о них думаю, а тебе, пан Михал, я одно скажу: по мне,   уж лучше обозником быть в регулярной хоругви, нежели предводителем всего   шляхетского ополчения.      

– Народ   здесь храбрый, – возразил Володыёвский, – искушенные воители. Взять   хотя бы хоругвь, которую я набрал. Всех, кто хотел вступить, я не мог принять,   а среди тех, кого принял, нет ни одного, кто бы не служил в войске. Я покажу   вам эту хоругвь; право, не скажи я вам об этом, вы бы все равно признали в них   старых солдат. Каждый в огне в два кулака кован, как старая подкова, а в строю   стоят, как римские triarii[71].   С ними шведам так не разделаться, как под Уйстем с великопольской шляхтой.      

– Я   надеюсь, все еще с божьей помощью переменится, – сказал Скшетуский. –   Говорят, шведы добрые солдаты; но ведь они никогда не могли устоять против   нашего регулярного войска. Мы их всегда били, – это уж дело   проверенное, – мы их били даже тогда, когда их вел в бой самый великий их   полководец.      

– Сказать   по правде, очень мне это любопытно, какие из них солдаты, – заметил   Володыёвский. – Плохо то, что отчизна несет бремя еще двух войн, а то бы я   не прочь повоевать со шведами. Испробовали мы и татар, и казаков, и еще бог   весть кого, надо бы теперь и шведов испробовать. В Короне с людьми может быть   трудно; все войско с гетманами на Украине. А у нас я наперед могу сказать, как   все будет. Князь воевода оставит воевать тут пана подскарбия Госевского,   гетмана польного, а сам займется шведами. Что говорить, тяжело нам придется!   Будем, однако, надеяться, что господь не оставит нас.      

– Едем   тогда не мешкая в Кейданы! – сказал пан Станислав.      

– Да   ведь и я получил приказ привести хоругвь в боевую готовность, а самому в   течение трех дней явиться в Кейданы, – подхватил пан Михал. – Надо,   однако, показать вам этот приказ, из него видно, что князь воевода думает уже о   шведах.      

С этими   словами Володыёвский открыл ключом шкатулку, стоявшую на скамье под окном,   достал сложенную вдвое бумагу и, развернув, начал читать:      

       

       

«Милостивый   пан Володыёвский, полковник!      

С   великою радостью прочитали мы твое донесение о том, что хоругвь уже готова и в   любую минуту может двинуться в поход. Держи ее, милостивый пан, в боевой готовности,   ибо страшная приходит година, какой еще не бывало, сам же спешно явись в   Кейданы, где мы будем ждать тебя с нетерпением. Ежели до слуха твоего дойдут какие-либо   вести, ничему не верь, покуда не узнаешь обо всем из наших уст. Мы поступим   так, как повелевает нам бог и совесть, невзирая на то, что людская злоба и неприязнь   могут о нас измыслить. Но вместе с тем мы рады тому, что приходят такие   времена, когда явным станет, кто истинный и преданный друг дома Радзивиллов и даже   in rebus adversis[72]   готов ему служить. Кмициц, Невяровский и Станкевич уже привели свои хоругви;   твоя же пусть остается в Упите, ибо там она может понадобиться, а может, вам   придется двинуться на Подляшье с двоюродным братом моим, ясновельможным князем   Богуславом, конюшим литовским, коему вверено начальство над значительною частью   наших сил. Обо всем этом ты подробно узнаешь от нас, а покуда повелеваем   незамедлительно выполнить приказы и ждем тебя в Кейданах.      

Януш   Радзивилл,      

       

       

князь   Биржанский и Дубинковский,      

       

       

воевода   Виленский, Великий гетман Литовский».      

       

       

– Да!   По письму видно, что новая война! – сказал Заглоба.      

– А   коли князь пишет, что поступит, как повелевает ему бог и совесть, стало быть,   будет бить шведов, – прибавил пан Станислав.      

– Мне   только то удивительно, – заметил Ян Скшетуский, – что он пишет о   верности не отчизне, а дому Радзивиллов, – ведь отчизна значит больше,   нежели Радзивиллы, и спасать надо в первую очередь ее.      

– Это   у них такая повадка княжья, – возразил Володыёвский, – хоть и мне это   сразу не понравилось, ибо я служу не Радзивиллам, а отчизне.      

– Когда   ты получил это письмо? – спросил Ян.      

– Сегодня   утром, и после полудня хотел ехать. Вы вечерком отдохнете с дороги, а я завтра,   наверно, ворочусь, мы и двинемся тотчас с хоругвью, куда прикажут.      

– Может,   на Подляшье? – высказал предположение Заглоба.      

– К   князю конюшему! – повторил пан Станислав.      

– Князь   конюший Богуслав тоже сейчас в Кейданах, – возразил Володыёвский. –   Любопытный человек, вы к нему получше присмотритесь. Славный воитель, а рыцарь   и того славней, но польского в нем ни на грош. Одевается по-иноземному, говорит   по-немецки, а то и по-французски лопочет так, точно орехи грызет, час можешь   слушать его разговор и ничего не поймешь.      

– Князь   Богуслав под Берестечком храбро сражался, – заметил Заглоба, – да и   пехоту выставил добрую, немецкую.      

– Кто   ближе его знает, не очень его хвалит, – продолжал Володыёвский. – Он   только немцев и французов любит; да и нет ничего удивительного, – мать-то   у него немка, дочь бранденбургского курфюрста; его покойный отец не только не   взял за нею никакого приданого, но и сам должен был еще приплатить, –   видно, у этих князьков карманы тощие. Но Радзивиллам важно иметь suffragia[73] в Священной   Римской империи, князьями которой они состоят[74],   потому-то они с такой радостью роднятся с немцами. Мне об этом пан Сакович   сказал, старый слуга князя Богуслава, которому тот дал староство Ошмянское. Он   и пан Невяровский, полковник, ездили с князем Богуславом за границу, в разные   заморские края, и на поединках всегда бывали у него секундантами.      

– Сколько   же у него было поединков? – спросил Заглоба.      

– Как   волос на голове! Пропасть он погубил заграничных князей да графов, французских   и немецких; говорят, человек он горячий и храбрый и за всякое слово вызывает на   поединок.      

Станислав   Скшетуский, вызванный из задумчивости, вмешался в разговор:      

– Слыхал   и я про князя Богуслава, от нас недалеко до Бранденбурга, где он вечно   пропадает у курфюрста. Помню, еще отец вспоминал, как отец князя Богуслава   женился на немецкой княжне и как народ роптал, что такой знатный дом роднится с   иноземцами; но, может, оно и к лучшему, ведь теперь курфюрст, как родич   Радзивиллов, должен помогать Речи Посполитой, а от него сейчас многое зависит.   А то, что ты говоришь про тощие карманы, это неправда. Конечно, продай всех   Радзивиллов, так за них купишь курфюрста со всем его княжеством; однако нынешний   курфюрст Фридрих Вильгельм поднакопил уже немало денег, и отборного войска у   него двадцать тысяч, так что он смело может выступить с ним против шведов, а   как ленник Речи Посполитой[75]   он обязан выступить, если только есть в нем бог и помнит он все благодеяния,   которые Речь Посполитая оказала его дому.      

– А   выступит ли он? – спросил Ян.      

– Черная   это была бы неблагодарность и вероломство, если бы он не выступил! –   ответил Станислав.      

– Трудно   ждать от чужих благодарности, особенно от еретика, – заметил пан Заглоба. –   Я помню этого вашего курфюрста еще подростком, всегда он был молчун: все как   будто слушал, что ему дьявол на ухо шепчет. Я ему в глаза это сказал, когда мы   с покойным паном Конецпольским были в Пруссии. Он такой же лютеранин, как и   шведский король. Дай-то бог, чтоб они еще союза не заключили против Речи   Посполитой…      

– Знаешь,   Михал, – обратился вдруг Ян к Володыёвскому. – Не стану я нынче   отдыхать, поеду с тобой в Кейданы. Ночью теперь лучше ехать, днем жара, да и   очень мне хочется разрешить все сомнения. Отдохнуть еще будет время, не   двинется же князь завтра в поход.      

– Тем   более что он велел задержать хоругвь в Упите, – подхватил пан Михал.      

– Вот   это дело! – воскликнул Заглоба. – Поеду и я с вами!      

– Так   едемте все вместе! – сказал пан Станислав.      

– Завтра   к утру и будем в Кейданах, – сказал Володыёвский, – а дорогой и в   седле можно сладко подремать.      

Спустя   два часа рыцари, подкрепившись, тронулись в путь и еще до захода солнца доехали   до Кракинова.      

В пути   пан Михал рассказал друзьям о здешних местах, о славной лауданской шляхте, о   Кмицице и обо всем, что случилось тут в последнее время. Признался он и в своей   любви, по обыкновению несчастной, к панне Биллевич.      

– Одно   хорошо, что война на носу, – говорил пан Михал, – а то пропал бы я с   тоски. Иной раз подумаешь, – такое уж, видно, мое счастье, придется,   пожалуй, умереть холостяком.      

– Ничего   нет в том обидного, – сказал Заглоба, – ибо препочетное это состояние   и угодное богу. Я решил остаться холостяком до конца жизни. Жаль мне иногда,   что некому будет передать славу и имя, – детей Яна я как родных люблю, но   все-таки не Заглобы они, а Скшетуские.      

– Ах,   негодник! – воскликнул Володыёвский. – Вовремя собрался принять   решение, все равно что волк, который дал обет не душить овец, когда у него   выпали все зубы.      

– Неправда! –   возразил Заглоба. – Давно ли мы с тобой, пан Михал, были на выборах короля   в Варшаве. На кого же оглядывались тогда все дамы, если не на меня? Помнишь,   как ты жаловался, что на тебя ни одна и не взглянет? Но коли уж припала тебе   охота жениться, не огорчайся. Придет и твой черед. И искать нечего, найдешь как   раз тогда, когда искать не будешь. Нынче время военное, каждый год погибает   много достойных кавалеров. Повоюем еще со шведами, так девки совсем подешевеют,   на ярмарках будем их покупать на дюжины.      

– Может,   и мне суждено погибнуть, – сказал пан Михал. – Довольно уж мне   скитаться по свету. Нет, не в силах я описать вам красоту и достоинства панны   Биллевич. Уж так бы я любил ее, уж так бы голубил, как самого милого друга! Так   нет же! Принесли черти этого Кмицица! Он ей зелья подсыпал, как пить дать, а то   бы она меня не прогнала. Вон поглядите! Из-за горки уж видны Водокты; но дома   никого нет, уехала она бог весть куда. Мой бы это был приют, тут бы провел я   остаток своих дней. У медведя есть своя берлога, у волка есть свое логово, а у   меня только эта вот кляча да это вот седло, в котором я сижу…      

– Видно,   ранила она твое сердце, – сказал Заглоба.      

– Как   вспомню ее или, проезжая мимо, увижу Водокты, все еще жалко мне… Хотел клин   клином выбить и поехал к пану Шиллингу, – у него дочка красавица. Я ее   как-то в дороге издали видел, и очень она мне приглянулась. Поехал я, и что же   вы думаете? Отца не застал дома, а панна Кахна решила, что это к ним не пан   Володыёвский приехал, а мальчишка, его слуга. Так я разобиделся, что больше   туда ни ногой.      

Заглоба   рассмеялся.      

– Ну   тебя совсем, пан Михал! Вся беда в том, что тебе надо найти жену под стать   себе, такую же крошку. А куда девалась эта маленькая бестия, которая была   фрейлиной у княгини Вишневецкой, на ней еще покойный пан Подбипента – упокой,   господи, его душу! – хотел жениться? Та была бы как раз под стать тебе,   совсем малюточка, хоть глазки у нее так и сверкали!      

– Это   Ануся Борзобогатая-Красенская, – сказал Ян Скшетуский. – Все мы в   свое время в нее влюблялись, и Михал тоже. Бог его знает, что с нею сейчас.      

– Вот   бы отыскать да утешить! – воскликнул пан Михал. – Вспомнили вы ее, и   у меня на душе стало теплей. Благороднейшей души была девушка. Дай-то бог   повстречаться с нею!.. Эх, и добрые это были старые лубенские времена, да   никогда уж они не воротятся. Не будет, пожалуй, больше и такого военачальника,   каким был наш князь Иеремия. Знали мы тогда, что каждая встреча с врагом   принесет нам победу. Радзивилл великий воитель, но куда ему до Иеремии, да и служишь   ему не с таким усердием, – нет у него отцовской любви к солдату,   неприступен он, мнит себя владыкою, хоть Вишневецкие были не хуже Радзивиллов.      

– Не   стоит говорить об этом, – промолвил Ян Скшетуский. – В его руках   теперь спасение отчизны, и да ниспошлет ему бог свое благословение, ибо он   готов отдать за нее жизнь.      

Такой   разговор вели рыцари между собою, едучи ночью, и то вспоминали дела минувших   дней, то толковали о нынешней тяжкой године, когда на Речь Посполитую   обрушились сразу три войны.      

Потом   стали они читать молитвы на сон грядущий, богородице и святым помолились, а как   кончили, сон сморил их, и они задремали, покачиваясь в седлах.      

Ночь   была ясная, теплая, тысячи звезд мерцали в небе; едучи нога за ногу, друзья   сладко спали, и только когда забрезжил свет, первым проснулся пан Михал.      

– Откройте   глаза, друзья мои, Кейданы уж видно! – крикнул он.      

– А?   Что? – пробормотал Заглоба. – Кейданы? Где?      

– Вон   там! Башни видны.      

– Красивый   город, – заметил Станислав Скшетуский.      

– Очень   красивый, – подтвердил Володыёвский. – Днем вы это еще лучше увидите.      

– Это   вотчина князя воеводы?      

– Да.   Раньше город принадлежал Кишкам; отец князя Януша взял его в приданое за Анной,   внучкой витебского воеводы, Кишки. Во всей Жмуди нет города лучше, а все   потому, что сюда евреев не пускают, разве по особому позволению Радзивиллов.   Меды тут хороши.      

Заглоба   протер глаза.      

– Э,   да тут почтенные люди живут. А что это за высокое здание вон там, на холме?      

– Это   замок, его недавно возвели, уже в княжение Януша.      

– Он   укреплен?      

– Нет,   это роскошная резиденция. Его не стали укреплять, ведь сюда со времен   крестоносцев никогда не заходил враг. Острый шпиль, вон там, видите, посередине   города, – это соборный костел. Крестоносцы построили этот костел еще в   языческие времена, потом его отдали кальвинистам; но ксендз Кобылинский снова   отсудил его у князя Кшиштофа.      

– Ну   и слава богу!      

Ведя   такой разговор, рыцари подъехали к первым домикам предместья.      

Заря тем   временем все разгоралась, всходило солнце. Рыцари с любопытством разглядывали   незнакомый город, а Володыёвский продолжал свой рассказ:      

– Это   вот Еврейская улица, здесь евреи живут, которые получили на то позволение. По   этой улице мы доедем до самой рыночной площади. Ого, люди уже встают и выходят   из домов. Взгляните-ка, сколько лошадей возле кузниц, и челядь не в   радзивилловском платье. Верно, в Кейданах какой-нибудь съезд. Тут всегда полно   шляхты и знати, иной раз и из чужих краев приезжают гости, – это ведь   столица еретиков всей Жмуди, они здесь под защитой Радзивиллов свободно отправляют   свои службы и суеверные обряды. О, вот и площадь! Обратите внимание, какие часы   на ратуше! Лучше, пожалуй, нет и в Гданске. А вон та молельня с четырьмя   башнями – это кирка реформатов, они каждое воскресенье кощунствуют там, а вот   лютеранская кирка. Вы, может, думаете, что здешние горожане – поляки или   литвины? Вовсе нет! Одни немцы да шотландцы, и больше всего тут шотландцев!   Пехотинцы из них первейшие, особенно лихо рубятся они бердышами. Есть у князя   шотландский полк из одних кейданских охотников. Э, сколько на площади повозок с   коробами! Наверно, какой-нибудь съезд. Во всем городе нет ни одного постоялого   двора, заехать можно только к знакомым; ну, а шляхта – та в замке   останавливается; там боковое крыло дворца длиною в несколько десятков локтей   предназначено только для приезжих. Год целый будут тебя учтиво принимать за   счет князя; кое-кто живет там постоянно.      

– Удивительно   мне, что гром не грянул и не спалил эту еретическую молельню! – сказал Заглоба.      

– А   вы знаете, было такое дело. Там промежду четырех башен купол был как шапка, ну,   однажды как ударило в этот купол, так от него ничего не осталось. В подземелье   здесь покоится отец князя конюшего Богуслава, тот самый Януш, который поднял   рокош[76]   против Сигизмунда Третьего. Собственный гайдук раскроил ему череп, так что он и   жил грешил, и погиб занапрасно.      

– А   что это за обширное строение, похожее на каменный сарай? – спросил Ян.      

– Это   бумажная мануфактура, ее князь основал, а рядом книгопечатня, в которой еретические   книги печатают.      

– Тьфу! –   плюнул Заглоба. – Чума бы взяла этот город! Что ни вздохни, то   еретического духу полно брюхо наберешь. Люцифер может быть здесь таким же   господином, как и Радзивилл.      

– Милостивый   пан! – воскликнул Володыёвский. – Не хули Радзивилла, ибо в скором   времени отчизна, быть может, будет обязана ему спасением.      

Они   ехали дальше в молчании, глядя на город и дивясь порядку, царившему в нем: все   улицы были вымощены булыжником, что в те времена было большой редкостью.      

Миновав   рыночную площадь и Замковую улицу, путники увидели на возвышенности роскошную   резиденцию, недавно построенную князем Янушем, которая и в самом деле не была   укреплена, но размерами превосходила не только дворцы, но и замки. Здание   стояло на холме и обращено было на город, который как бы лежал у его подножия.   Расположась покоем с двумя крыльями пониже, оно образовало огромный двор,   огражденный спереди железной решеткой с высокими частыми зубцами. Посредине   решетки поднимались могучие, сложенные из камня ворота с гербами Радзивиллов и   гербом города Кейданы, представлявшим лапу орла с черным крылом на золотом поле   и с красной подковой из трех крестов. В воротах была караульня, и шотландские   драбанты стояли на страже, но не для охраны, а для парада.      

Время   было раннее, однако во дворе уже царило движение, и перед главным корпусом проходил   муштру полк драгун в голубых колетах и шведских шлемах. Длинный строй замер с   рапирами наголо, а офицер, проезжая перед фронтом, что-то говорил солдатам.   Вокруг строя и дальше, у стен дома, толпы челяди в пестром платье глазели на   драгун и обменивались замечаниями и наблюдениями.      

– Клянусь   богом, – сказал пан Михал, – это пан Харламп муштрует свой полк!      

– Как! –   воскликнул Заглоба. – Неужели тот самый, с которым ты должен был драться   во время выборов короля в Липкове?      

– Он   самый. Но мы с той поры живем в мире и согласии.      

– И   впрямь он! – подтвердил Заглоба. – Я признал его по носу, который   торчит из-под шлема. Хорошо, что забрала вышли из моды, а то он ни одного не   смог бы застегнуть; но на нос этому рыцарю нужен все-таки особый доспех.      

Тем   временем Харламп заметил Володыёвского и рысью подскакал к нему.      

– Как   поживаешь, Михалек? – вскричал он. – Хорошо, что приехал!      

– А   еще лучше, что первого встретил тебя. Вот пан Заглоба, с которым ты   познакомился в Липкове, да нет, раньше, в Сеннице, а это вот Скшетуские: пан   Ян, ротмистр королевской гусарской хоругви, герой Збаража…      

– О,   да ведь это славнейший рыцарь в Польше! – вскричал Харламп. –   Здорово, здорово.      

– А   вот пан Станислав, ротмистр калишский, – продолжал Володыёвский. – Он   прямо из Уйстя.      

– Из   Уйстя? Так ты, пан, был свидетелем страшного позора. Мы уже знаем, что там случилось.      

– А   я сюда и приехал в надежде, что уж тут-то такого позора не будет.      

– Будь   уверен. Радзивилл – это тебе не Опалинский.      

– Мы   вчера в Упите то же самое говорили.      

– Рад   приветствовать вас и от своего имени, и от имени князя воеводы. Князь   обрадуется, когда вас увидит, ему такие рыцари очень нужны. Пойдемте же ко мне,   в арсенал, у меня там квартира. Вам переодеться надо и подкрепиться, а я тоже к   вам присоединюсь, ученье я уж закончил.      

С этими   словами Харламп снова подскакал к строю и коротко и зычно скомандовал:      

– Налево,   кругом! Марш!      

Копыта   зацокали по мостовой. Строй вздвоил ряды, раз, другой, пока не построился   наконец по четыре в ряд и медленным шагом не стал удаляться по направлению к   арсеналу.      

– Добрые   солдаты, – молвил Скшетуский, глазами знатока глядя на точные движения   драгун.      

– В   драгунах одна шляхта служит да путные боярские дети, – сказал   Володыёвский.      

– Боже   мой, оно и видно, что это не ополченцы! – воскликнул пан Станислав.      

– Так   Харламп у них поручиком? – спросил Заглоба. – А мне что-то помнится,   он в панцирной хоругви служил и носил на плече серебряную петлицу.      

– Да, –   ответил Володыёвский, – но вот уже года два он командует драгунским   полком. Старый это солдат, стреляный.      

Харламп   тем временем отослал драгун и подошел к нашим рыцарям.      

– Пожалуйте   за мной. Вон там, позади дворца, арсенал.      

Через   полчаса они сидели впятером за гретым пивом, щедро забеленным сметаной, и вели   разговор о новой войне.      

– А   что у вас здесь слышно? – спрашивал Володыёвский.      

– У   нас что ни день, то новость, люди теряются в догадках, вот и пускают все новые   слухи, – ответил Харламп. – А по-настоящему один только князь знает,   что будет. Замысел он какой-то обдумывает: и веселым притворяется, и с людьми   милостив, как никогда, однако же очень задумчив. По ночам, толкуют, не спит,   все ходит тяжелым шагом по покоям и сам с собой разговаривает, а весь день   держит совет с Гарасимовичем.      

– Кто   он такой, этот Гарасимович? – спросил Володыёвский.      

– Управитель   из Заблудова, с Подляшья; невелика птица и с виду такой, будто дьявола в пазухе   держит; но у князя он в чести и похоже, знает все его тайны. Я так думаю,   жестокая и страшная война будет у нас со шведами после всех этих советов, и   ждем мы все ее с нетерпением. А пока гонцы с письмами носятся: от герцога   курляндского[77],   от Хованского и от курфюрста. Поговаривают, будто князь ведет переговоры с   Москвой, хочет вовлечь ее в союз против шведов; другие толкуют, будто вовсе   этого нет; но сдается мне, ни с кем не будет союза, а только война – и с шведом   и с Москвой. Войск прибывает все больше, и шляхте, которая всей душой преданна   дому Радзивиллов, письма шлют, чтобы съезжалась сюда. Везде полно вооруженных   людей… Эх, друзья, кто виноват, тот и в ответе будет; но руки у нас по локоть   будут в крови: уж коли Радзивилл пойдет в бой, он шутить не станет.      

– Так,   так! – потирая руки, проговорил Заглоба. – Немало крови пустил я   шведам этими руками, но и еще пущу немало. Немного солдат осталось в живых из   тех, кто видел меня под Пуцком и Тшцяной, но кто еще жив, никогда меня не   забудет.      

– А   князь Богуслав здесь? – спросил Володыёвский.      

– Да.   Нынче мы ждем еще каких-то важных гостей: верхние покои убирают, и вечером в   замке будет пир. Михал, попадешь ли ты сегодня к князю?      

– Да   ведь он сам вызвал меня на сегодня.      

– Так-то   оно так, да сегодня он очень занят. К тому же… право, не знаю, можно ли сказать   вам об этом… а впрочем, через какой-нибудь час все об этом узнают! Так и быть,   скажу… Неслыханные дела у нас тут творятся…      

– Что   такое? Что такое? – оживился Заглоба.      

– Должен   вам сказать, что два дня назад к нам в замок приехал пан Юдицкий, кавалер мальтийский[78], о котором   вы, наверно, слыхали.      

– Ну   как же! – сказал Ян. – Это великий рыцарь!      

– Вслед   за ним прибыл гетман польный Госевский. Очень мы удивились, – все ведь   знают, как соперничают и враждуют друг с другом гетман польный и наш князь.   Кое-кто обрадовался, – дескать, мир теперь между гетманами, кое-кто   толковал, будто это шведское нашествие заставило их помириться. Я и сам так   думал, а вчера оба гетмана заперлись с паном Юдицким, все двери позапирали, так   что никто не слышал, о чем они держат совет; только пан Крепштул, который стоял   на страже под дверью, рассказывал нам, что очень они кричали, особенно гетман   польный. Потом сам князь проводил гостей в их опочивальни, а ночью, можете себе   представить, – тут Харламп понизил голос, – к их дверям приставили   стражу.      

Пан   Володыёвский даже привскочил.      

– О,   боже! Да не может быть!      

– Истинная   правда! У дверей стоят шотландцы с ружьями, и приказ им дан под страхом смерти   никого не впускать и не выпускать.      

Рыцари   переглянулись в изумлении, а Харламп, не менее изумленный значением собственных   слов, уставился на них, словно ожидая разрешения загадки.      

– Стало   быть, пан подскарбий взят под арест? Великий гетман арестовал гетмана польного? –   произнес Заглоба. – Что бы это могло значить?      

– Откуда   мне знать. И Юдицкий, такой рыцарь!      

– Должны   же были офицеры князя говорить об этом между собою, строить догадки… Ты разве   ничего не слыхал?      

– Да   я еще вчера ночью у Гарасимовича спрашивал…      

– Что   же он тебе ответил? – спросил Заглоба.      

– Он   ничего не хотел говорить, только прижал палец к губам и сказал: «Они   изменники!»      

– Какие   изменники? Какие изменники? – схватился за голову Володыёвский. – Ни   пан подскарбий Госевский не изменник, ни пан Юдицкий не изменник. Вся Речь   Посполитая знает, что это достойные люди, что они любят отчизну.      

– Сегодня   никому нельзя верить, – угрюмо произнес Станислав Скшетуский. – Разве   Кшиштоф Опалинский не слыл Катоном? Разве не обвинял он других в пороках,   преступлениях, стяжательстве? А как дошло до дела – первый изменил отчизне, и   не один, целую провинцию заставил изменить.      

– Но   за пана подскарбия и пана Юдицкого я головой ручаюсь! – воскликнул   Володыёвский.      

– Ни   за кого, Михалек, головой не ручайся, – предостерег его Заглоба. – Не   без причины же их арестовали. Козни они умышляли, как пить дать! Как же так?   Князь готовится к великой войне, ему всякая помощь дорога, кого же он может   арестовать в такую минуту, как не тех, кто ему мешает в этом деле? А коли так,   коли эти двое и впрямь мешали ему, – слава богу, что умысел их упредили. В   подземелье сажать таких. Ах, негодяи! В такое время строить козни, входить в сношения   с врагом, восставать против отчизны, чинить помехи великому вождю в его   начинаниях! Пресвятая богородица, мало для них ареста!      

– Странно   мне все это, очень странно, прямо в голове не укладывается! – сказал   Харламп. – Я уж о том не говорю, что они знатные вельможи, арестовали ведь   их без суда, без сейма, без воли Речи Посполитой, а ведь этого сам король не   имеет права делать.      

– Клянусь   богом, не имеет! – крикнул пан Михал.      

– Князь,   видно, хочет завести у нас римские обычаи, – заметил Станислав   Скшетуский, – и во время войны стать диктатором.      

– Да   пусть будет хоть диктатором, лишь бы шведов бил! – возразил   Заглоба. – Я первый подаю votum[79]   за то, чтобы ему вверить диктатуру.      

– Только   бы, – после минутного раздумья снова заговорил Ян Скшетуский, – не   пожелал он стать протектором, как англичанин Кромвель, который не поколебался   поднять святотатственную руку на собственного повелителя.      

– Ба,   Кромвель! Кромвель еретик! – крикнул Заглоба.      

– А   князь воевода? – сурово спросил Ян Скшетуский.      

Все   смолкли при этих словах, на мгновение со страхом заглянув в темное грядущее,   только Харламп тотчас распалился:      

– Я   смолоду служу под начальством князя воеводы, хоть и не намного моложе его; в   юности своей он был моим ротмистром, потом стал гетманом польным, а нынче он   великий гетман. Я лучше вас его знаю, я люблю его и почитаю, а потому попрошу   не равнять его с Кромвелем, а то как бы не пришлось наговорить вам таких слов,   какие хозяину дома говорить не пристало!..      

Харламп   свирепо встопорщил тут усы и стал исподлобья поглядывать на Яна Скшетуского;   увидев это, Володыёвский бросил на него такой холодный и быстрый взгляд, точно   хотел сказать:      

«Попробуй   только пикни!»      

Усач   тотчас утихомирился, так как весьма уважал пана Михала, да и небезопасно было   затевать с маленьким рыцарем ссору.      

– Князь   кальвинист, – продолжал он уже гораздо мягче, – но не он ради ереси   оставил истинную веру, он рожден в ереси. Никогда не станет он ни Кромвелем, ни   Радзеёвским, ни Опалинским, хоть бы земля расступилась и поглотила Кейданы. Не   такая это кровь, не такой род!      

– Да   коли он дьявол с рогами во лбу, так оно и лучше, будет чем шведов   бодать, – сказал Заглоба.      

– Однако   арестовать пана Госевского и кавалера Юдицкого? Ну и ну! – покачал головой   Володыёвский. – Не очень-то обходителен князь с гостями, которые ему   доверились.      

– Что   ты говоришь, Михал! – возразил Харламп. – Он обходителен, как   никогда. Он теперь рыцарям как отец родной. Помнишь, раньше он вечно ходил   насупясь, знал одно только слово: «Служба!» К королю легче было приступиться,   чем к нему. А теперь его всякий день увидишь с поручиками и шляхтой: ходит,   беседует, каждого спросит про семью, про детей, про имение, каждого по имени   назовет, справится, не терпит ли кто обиды по службе. Он мнит, что среди владык   нет ему равных, а меж тем вчера – нет, третьего дня! – ходил под руку с   молодым Кмицицем. Мы глазам своим не поверили. Оно, конечно, Кмициц знатного   рода, но ведь молокосос и жалоб на него, сдается, пропасть подано в суд; да ты   об этом лучше меня знаешь.      

– Знаю,   знаю, – сказал Володыёвский. – А давно тут Кмициц?      

– Нынче   его нет, он вчера уехал в Чейкишки за пехотным полком, который стоит там. В такой   милости Кмициц теперь у князя, как никто другой. Когда он уезжал, князь   проводил его глазами, а потом и говорит: «Этот молодец для меня на все готов,   черту хвост прищемит, коли я велю!» Мы сами это слыхали. Правда, хоругвь привел   Кмициц князю, что другой такой нет во всем войске. Не люди и кони – огненные   змеи.      

– Что   говорить, солдат он храбрый и в самом деле на все готов! – сказал пан   Михал.      

– В   последней войне он, сдается, такие показывал чудеса, что за его голову цену   назначили, – был предводителем у охотников и воевал на свой страх.      

Дальнейший   разговор прервало появление нового лица. Это был шляхтич лет сорока; маленький,   сухонький, подвижной, он так и извивался ужом; личико у него было с кулачок,   губы тонкие, усы жидкие, глаза с косинкой. Он был в одном тиковом жупане с   такими длинными рукавами, что они совершенно закрывали ему кисти рук. Войдя, он   согнулся вдвое, затем выпрямился вдруг, точно подброшенный пружиной, затем   снова согнулся в низком поклоне, завертел головой так, точно силился извлечь ее   у себя из-под мышки, и заговорил скороговоркой, голосом, напоминавшим скрип   заржавленного флюгера:      

– Здорово,   пан Харламп, здорово! Ах, здорово, пан полковник, твой покорнейший слуга!      

– Здорово,   пан Гарасимович, – ответил Харламп. – Чего тебе надо?      

– Бог   гостей дал, знаменитых гостей! Я пришел предложить свои услуги и спросить, как   звать приезжих.      

– Пан   Гарасимович, да разве они к тебе приехали в гости?      

– Ясное   дело, не ко мне, я и недостоин такой чести… Но дворецкого нет, я его замещаю, потому   и пришел с поклоном, низким поклоном!      

– Далеко   тебе до дворецкого, – отрезал Харламп. – Дворецкий – персона, большой   пан, а ты, с позволения сказать, заблудовский подстароста.      

– Слуга   слуг Радзивилла! Да, пан Харламп. Я не отпираюсь, упаси бог! Но про гостей   князь узнал, он-то и прислал меня спросить, кто такие, так что ты, пан Харламп,   ответишь мне, сейчас же ответишь, даже если бы я был не подстароста   заблудовский, а простой гайдук.      

– Я   б и мартышке ответил, приди она ко мне с приказом, – отрубил Носач. –   Слушай же, пан, да запиши фамилии, коли ум у тебя короток и запомнить ты их не   можешь. Это пан Скшетуский, герой Збаража, а это его двоюродный брат,   Станислав.      

– Всемогущий   боже, что я слышу! – воскликнул Гарасимович.      

– Это   пан Заглоба.      

– Всемогущий   боже, что я слышу!      

– Коли   ты, пан, так смутился, когда услышал мою фамилию, – сказал Заглоба, –   представь же себе, как должны смутиться враги на поле боя.      

– А   это пан полковник Володыёвский, – закончил Харламп.      

– Славная   сабля и это, к тому же радзивилловская, – поклонился Гарасимович. – У   князя голова пухнет от работы; но для таких рыцарей он найдет время, непременно   найдет. А покуда чем могу служить, дорогие гости? Весь замок к вашим услугам и   погреб тоже.      

– Слыхали   мы, кейданские меды хороши, – не преминул вставить слово Заглоба.      

– О   да! – ответил Гарасимович. – Хороши меды в Кейданах, хороши! Я пришлю   сейчас на выбор. Надеюсь, дорогие гости не скоро нас покинут.      

– А   мы затем сюда приехали, чтобы уж больше не оставить князя воеводу, –   сказал пан Станислав.      

– Похвальное   намерение, тем более похвальное, что ждут нас такие черные дни.      

При этих   словах пан Гарасимович весь как-то скрючился и стал как будто на целый локоть   ниже.      

– Что   слышно? – спросил Харламп. – Нет ли новостей?      

– Князь   во всю ночь глаз не сомкнул, два гонца прискакали. Дурные вести, и с каждым   часом все хуже. Carolus Gustavus вслед за Виттенбергом вступил уже в пределы   Речи Посполитой, Познань уже занята, вся Великая Польша занята, скоро занята   будет Мазовия; шведы уже в Ловиче, под самой Варшавой. Наш король бежал из   Варшавы, оставив ее безо всякой защиты. Не нынче-завтра шведы вступят в   столицу. Толкуют, будто король и сражение большое проиграл, будто хочет бежать   в Краков, а оттуда в чужие края просить помощи. Плохо дело! Кое-кто, правда,   говорит, что это хорошо, шведы, мол, не насильничают, свято блюдут договоры,   податей не взыскивают, вольности хранят и в вере препятствий не чинят.   Потому-то все охотно переходят под покровительство Карла Густава. Провинился   наш король, Ян Казимир, тяжко провинился… Все пропало, все для него пропало!   Плакать хочется, но все пропало, пропало!      

– Что   это ты, пан, черт тебя дери, вьешься, как вьюн, когда его в горшок   кладут, – гаркнул Заглоба, – и о беде говоришь так, будто рад ей?      

Гарасимович   сделал вид, что не слышит, и, подняв глаза к потолку, снова повторил:      

– Все   пропало, навеки пропало! Трех войн Речи Посполитой не выдержать! Все пропало!   Воля божья! Воля божья! Один только наш князь может спасти Литву.      

Не   успели еще отзвучать эти зловещие слова, как пан Гарасимович исчез за дверью с   такой быстротой, точно сквозь землю провалился, и рыцари остались сидеть в   унынии, придавленные тяжкими вестями.      

– С   ума можно сойти! – крикнул наконец Володыёвский.      

– Это   ты верно говоришь, – поддержал его Станислав. – Хоть бы уж бог дал   войну, войну поскорее, чтобы не теряться в догадках, чтобы душу не брала   унылость, чтобы только сражаться.      

– Придется   пожалеть о первых временах Хмельницкого, – сказал Заглоба, – были   тогда у нас поражения, но, по крайности, изменников не было.      

– Три   такие страшные войны, когда у нас, сказать по правде, и для одной мало   сил! – воскликнул Станислав.      

– Не   сил у нас мало, а пали мы духом. От подлости гибнет отчизна. Дай-то бог   дождаться здесь чего-нибудь лучшего, – угрюмо проговорил Ян.      

– Я   вздохну с облегчением только на поле боя, – сказал Станислав.      

– Поскорей   бы уж увидать этого князя! – воскликнул Заглоба.      

Его   желание скоро исполнилось, – через час снова явился Гарасимович, кланяясь   еще униженней, и объявил, что князь желает немедленно видеть гостей.      

Рыцари   были уже одеты и потому тотчас собрались к князю. Выйдя с ними из арсенала, Гарасимович   повел их через двор, где толпились военные и шляхта. Кое-где в толпе громко   обсуждали те же, видно, новости, которые рыцарям принес подстароста   заблудовский. На всех лицах читалась живая тревога, какое-то напряженное   ожидание. Отчаянно размахивая руками, гремели в толпе витии. Слышались   возгласы:      

– Вильно   горит! Вильно спалили! Одно пепелище осталось!      

– Варшава   пала!      

– Ан   нет, еще не пала!      

– Шведы   уже в Малой Польше!      

– В   Серадзе им дадут жару!      

– Нет,   не дадут! Пойдут по примеру Великой Польши!      

– Измена!      

– Беда!      

– О,   боже, боже! Не знаешь, куда руки приложить да саблю!      

Вот   какие речи, одна другой страшнее, поражали слух рыцарей, когда они вслед за   Гарасимовичем с трудом протискивались сквозь толпу военных и шляхты. Знакомые   приветствовали Володыёвского:      

– Как   поживаешь, Михал? Плохо дело! Погибаем!      

– Здорово,   пан полковник! Что это за гостей ты ведешь к князю?      

Чтобы не   задерживаться, пан Михал не отвечал на вопросы, и рыцари дошли так до главного   замкового здания, где стояли на страже княжеские янычары в кольчугах и   высоченных белых шапках.      

В сенях   и на главной лестнице, уставленной апельсиновыми деревьями, давка была еще   больше, чем во дворе. Тут обсуждали арест Госевского и кавалера Юдицкого; все   уже открылось, и умы были возбуждены до крайности. Все диву давались, терялись   в догадках, негодовали или хвалили князя за прозорливость; все надеялись, что   сам князь раскроет загадку, и потому потоки людей текли по широкой лестнице   наверх, в залу аудиенций, где князь в эту минуту принимал полковников и знать.   Драбанты, стоявшие вдоль каменных перил, сдерживали напор, то и дело повторяя:   «Потише, потише!» – а толпа подвигалась вперед или приостанавливалась на   минуту, когда драбант алебардой преграждал путь, чтобы передние могли пройти в   залу.      

Наконец   в растворенных дверях блеснул лазурный свод, и наши знакомцы вошли внутрь.   Взоры их привлекло прежде всего возвышение в глубине, где толпился избранный круг   рыцарей и знати в пышных и пестрых одеждах. Выдавшись из ряда, впереди стояло   пустое кресло с высокой спинкой, увенчанной золоченой княжеской шапкой, из-под   которой ниспадал сине-алый бархат, опушенный горностаем.      

Князя   еще не было в зале; но Гарасимович, ведя по-прежнему за собой рыцарей,   протиснулся сквозь толпу собравшейся шляхты к маленькой двери, укрытой в стене   сбоку возвышения; там он велел им подождать, а сам исчез за дверью.      

Через   минуту он вернулся и доложил, что князь просит рыцарей к себе.      

Оба   Скшетуские, Заглоба и Володыёвский вошли в небольшую, очень светлую комнату,   обитую кожей с тиснением в золотые цветы, и остановились, увидев в глубине, за   столом, заваленным бумагами, двух человек, поглощенных разговором. Один из них,   еще молодой, в иноземной одежде и в парике, длинные букли которого ниспадали   ему на плечи, шептал что-то на ухо старшему, а тот слушал, насупя брови, и   кивал время от времени головой, до того увлеченный предметом разговора, что не   обратил внимания на вошедших.      

Это был   человек лет сорока с лишним, огромного роста, широкоплечий. Одет он был в пурпурный   польский наряд, застегнутый у шеи драгоценными аграфами. Лицо у него было   большое, и черты дышали спесью, важностью и силой. Это было львиное лицо   воителя и в то же время гневливого владыки. Длинные, обвислые усы придавали ему   угрюмый вид, и все оно, крупное и сильное, было словно высечено из мрамора   тяжелыми ударами молота. Брови в эту минуту были насуплены от напряженного   внимания; но легко было угадать, что, если он насупит их в гневе, горе людям,   горе войскам, на которых обрушится гроза.      

Таким   величием дышал весь облик этого человека, что рыцарям, глядевшим на него, казалось,   что не только эта комната, но и весь замок для него слишком тесен; первое   впечатление не обмануло их: перед ними сидел Януш Радзивилл, князь биржанский и   дубинковский, воевода виленский и великий гетман литовский, кичливый и могучий   властелин, которому не только мало было всех титулов и всех необъятных   владений, но тесно было даже в Жмуди и Литве.      

Младший   собеседник князя, в длинном парике и иноземном наряде, был князь Богуслав,   двоюродный его брат, конюший Великого княжества Литовского.      

Минуту   он все еще что-то шептал на ухо гетману, наконец громко произнес:      

– Так   я поставлю на документе свою подпись и уеду.      

– Раз   уж иначе нельзя, тогда езжай, князь, – ответил Януш, – хотя лучше   было бы, если бы ты остался, ведь неизвестно, что может статься.      

– Ясновельможный   князь, ты все уже обдумал зрело, а там надо вникнуть в дела; засим предаю тебя   в руки господа.      

– Да   хранит господь весь наш дом и умножит славу его.      

– Adieu,   mon frere![80]      

– Adieu!      

Оба   князя протянули друг другу руки, после чего конюший поспешно удалился, а   великий гетман обратился к прибывшим.      

– Прошу   прощения за то, что заставил вас ждать, – сказал он низким, протяжным   голосом, – но меня сейчас рвут на части, минуты нет свободной. Я уж знаю   ваши имена и рад от всей души, что в такую годину господь посылает мне таких   рыцарей. Садитесь, дорогие гости. Кто из вас пан Ян Скшетуский?      

– К   твоим услугам, ясновельможный князь, – проговорил Ян.      

– Так   ты, пан, староста… погоди-ка… забыл…      

– Я   никакой не староста, – возразил Ян.      

– Как   не староста? – прикинулся удивленным князь, нахмуря свои густые   брови. – Тебе не дали староства за подвиг под Збаражем?      

– Я   никогда об этом не просил.      

– Тебе   и без просьб должны были дать. Как же так? Что ты говоришь? Никакой не дали   награды? Совсем забыли? Мне странно это. Впрочем, я не то говорю, никого это не   должно удивлять, ибо теперь жалуют только тех, у кого спина, как ивовый прут,   легко гнется. Скажи на милость, так ты не староста! Благодарение создателю, что   ты сюда приехал, ибо у нас память не так коротка, и ни одна заслуга не   останется у нас без награды, в том числе и твоя, пан полковник Володыёвский.      

– Я   ничего еще не заслужил…      

– Предоставь   мне судить об этом, а пока возьми вот этот документ, уже заверенный в Россиенах,   по которому я отдаю тебе в пожизненное владение Дыдкемы. Неплохое это именьице,   сотня плугов каждую весну выходит там в поле на пахоту. Прими от нас его в дар,   больше мы дать не можем, а пану Скшетускому скажи, что Радзивилл не забывает ни   своих друзей, ни тех, кто под его водительством верой и правдой послужил   отчизне.      

– Ясновельможный   князь… – в замешательстве пробормотал пан Михал.      

– Не   надо слов, и ты уж прости, что так мало я даю, но друзьям своим скажи, что не   пропадет тот, кто свою судьбу разделит с судьбою Радзивиллов. Я не король, но   если б я им был, – бог свидетель! – я не забыл бы никогда ни Яна   Скшетуского, ни Заглобы…      

– Это   я! – сказал Заглоба, живо подавшись вперед, ибо его уже разбирало   нетерпение, почему это его до сих пор не помянули.      

– Я   догадываюсь, что это ты, мне говорили, что ты человек уже немолодой.      

– Я   с твоим отцом, ясновельможный князь, в школу ходил, а у него сызмальства была   склонность к рыцарству, да и я предпочитал латыни копьецо, потому и пользовался   его благосклонностью.      

Станислав   Скшетуский, мало знавший Заглобу, удивился, услыхав такие речи, – ведь еще   накануне, в Упите, Заглоба говорил, что в школу ходил вовсе не с покойным князем   Кшиштофом, а с самим Янушем, что было заведомой неправдой, так как князь Януш   был намного моложе его.      

– Вот   как! – сказал князь. – Так ты, пан, родом из Литвы?      

– Из   Литвы, – не моргнув глазом, ответил Заглоба.      

– Тогда   я догадываюсь, что и ты не получил никакой награды, ибо мы, литвины, уже привыкли   к тому, что нас кормят черною неблагодарностью. О, боже, если бы я всем вам дал   то, что вам полагается по праву, у меня самого ничего не осталось бы. Но такова   уж наша доля! Мы отдаем кровь, жизнь, имущество, и никто нам за это даже   спасибо не скажет. Да! Что поделаешь! Что посеешь, то и пожнешь. Так бог велит   и правда… Так это ты, пан, зарубил преславного Бурлая и под Збаражем снес три   головы с плеч?      

– Бурлая   я зарубил, ясновельможный князь, – ответил Заглоба. – Говорили, будто   его никто не может одолеть в единоборстве, вот я и хотел показать молодым, что   не перевелись еще богатыри в Речи Посполитой. Что ж до трех голов, то и такое в   пылу боя могло приключиться; но под Збаражем это кто-то другой сделал.      

Князь умолк   на минуту.      

– Не   тяжело ли вам, – снова заговорил он, – пренебрежение, каким вам   отплатили?      

– Оно,   конечно, досадно, – ответил Заглоба, – да что поделаешь,   ясновельможный князь!      

– Утешься   же, ибо все переменится. За одно то, что вы приехали ко мне, я в долгу перед вами,   и хоть я не король, но посулами не плачу.      

– Ясновельможный   князь, – живо и несколько даже надменно ответил на эти слова Ян Скшетуский, –   не за наградами и не за богатствами мы сюда приехали. Враг напал на отчизну, и   мы хотим грудью встать на ее защиту под начальством столь славного воителя.   Брат мой, Станислав, видел под Уйстем смятение и страх, позор и измену, а в   конце торжество врага. Здесь мы будем служить отчизне и трону под водительством   великого полководца и верного их защитника. Не победы и не торжество ждут здесь   врага, но поражение и смерть. Вот почему мы прибыли сюда и предлагаем тебе свою   службу. Мы, солдаты, хотим сражаться и рвемся в бой.      

– Коли   таково ваше желание, то и оно будет исполнено, – сказал значительно   князь. – Вам не придется долго ждать, хотя сперва мы двинемся на другого   врага, ибо отомстить надо нам за спаленное Вильно[81]. Не нынче-завтра мы   двинемся туда и, даст бог, все до последней отплатим обиды. Не буду вас больше   задерживать; и вы нуждаетесь в отдыхе, и мне надо работать. А вечером приходите   в покои, может, и позабавитесь перед походом, ибо перед войной под наше крыло   съехалось в Кейданы множество дам. Пан полковник Володыёвский, принимай же   дорогих гостей, как у себя дома, и помните, друзья, – что мое, то ваше!..   Пан Гарасимович, скажи панам братьям, собравшимся в зале, что я не выйду,   времени нет, а сегодня вечером они обо всем узнают. Будьте здоровы и будьте   друзьями Радзивилла, ибо и для него от этого многое зависит.      

С этими   словами могущественный и кичливый властелин как равным подал по очереди руку   Заглобе, обоим Скшетуским, Володыёвскому и Харлампу. Угрюмое его лицо осветила   сердечная и милостивая улыбка, недоступность, всегда окружавшая его, как темное   облако, исчезла совершенно.      

– Вот   это полководец! Вот это воитель! – говорил Станислав, когда они на   обратном пути снова пробивались сквозь толпу шляхты, собравшейся в зале   аудиенций.      

– Я   бы за него в огонь бросился! – воскликнул Заглоба. – Вы заметили, что   он на память знает все мои подвиги? Жарко станет шведам, когда взревет этот   лев, а я ему стану вторить. Другого такого владыки нет во всей Речи Посполитой,   а из прежних один только князь Иеремия да отец наш, пан Конецпольский, могли бы   с ним поспорить. Это тебе не какой-нибудь каштелянишка, который первым в роду   уселся в сенаторское кресло и штанов на нем еще не протер, а уж нос дерет и   шляхту зовет младшей братией, и свой портрет велит тотчас намалевать, чтоб и за   едою видеть свое сенаторство перед собой, коль за собой его не углядит. Пан   Михал, ты разбогател! Ясное дело, кто о Радзивиллов потрется, тотчас вытертый   кафтан позолотит. Вижу, награду здесь получить легче, чем у нас кварту гнилых   груш. Сунул руку в воду с закрытыми глазами, ан щука у тебя в руке. Вот это   князь, всем князьям князь! Дай бог тебе счастья, пан Михал! Смутился ты, как   красная девица после венца, ну да ничего! Как это твое имение называется?   Дудково, что ли? Языческие названия в здешнем краю. Хлопни об стенку горстью   орехов и получишь коль не названье деревеньки, так имечко шляхтича. Ну да был   бы кус поболе, а языка не жалко, он без костей.      

– Признаться,   смутился я страшно, – сказал пан Михал. – Ты вот, пан, толкуешь,   будто здесь легко награду получить, а ведь это неправда. Я не раз слыхал, как   старые офицеры ругали князя за скупость, а теперь он что-то стал нежданно   осыпать всех милостями.      

– Заткни   же этот документ себе за пояс, сделай это для меня! И как станет кто жаловаться   на неблагодарность, вытащи документик из-за пояса и ткни ему в нос. Лучше   доказательства не сыщешь.      

– Одно   только ясно мне, – промолвил Ян Скшетуский, – что князь сторонников   ищет и, верно, замыслы какие-то обдумывает, для которых нужна ему помощь.      

– Да   разве ты не слыхал об этих замыслах? – ответил ему Заглоба. – Разве   не сказал князь, что мы должны выступить в поход, чтобы отомстить за спаленное   Вильно? На него наговорили, будто это он ограбил Вильно, а он хочет показать,   что ему не только чужого не надо, но что он и свое готов отдать. Вот это   амбиция, пан Ян! Дай нам бог побольше таких сенаторов!      

Ведя   такой разговор между собою, рыцари снова вышли на замковый двор, куда   ежеминутно въезжали то отряды конницы, то толпы вооруженной шляхты, то коляски,   в которых ехали окрестные помещики с женами и детьми. Заметив это, пан Михал   потащил всех к воротам, чтобы поглазеть, кто едет к князю.      

– Как   знать, пан Михал, день у тебя сегодня счастливый, – снова заговорил   Заглоба. – Может, среди шляхтянок и твоя суженая едет. Погляди, вон   подъезжает открытая коляска, а в ней сидит кто-то в белом…      

– Не   панна это едет, а тот, кто может обвенчать меня с нею, – сказал   быстроглазый Володыёвский. – Я издали узнал, что епископ Парчевский едет с   ксендзом Белозором, виленским архидьяконом.      

– Неужто   они посещают князя? Ведь он кальвинист.      

– Что   делать? Когда этого требуют державные дела, приходится заниматься дипломатией.      

– Ну   и пропасть же народу, ну и шум! – весело сказал Заглоба. – Совсем я в   деревне покрылся плесенью! Тряхну тут стариной. Не я буду, коль сегодня же не   приволокнусь за какой-нибудь красоткой!      

Дальнейшие   слова Заглобы прервали солдаты из стражи; выбежав из караульни, они выстроились   в два ряда, отдавая воинские почести епископу; тот проехал мимо, благословляя   на обе стороны солдат и собравшуюся шляхту.      

– Тонкий   политик князь, – заметил Заглоба, – ишь какие почести оказывает епископу,   а ведь сам не признает церковных властей. Дай-то бог, чтобы это был первый шаг   к обращению в лоно истинной церкви.      

– Э,   ничего из этого не получится. Уж как старалась его первая жена, а так ничего и   не добилась, пока не умерла с горя. Но почему это шотландцы не уходят с поста?   Видно, опять проследует кто-то из сановников.      

В   отдалении показалась в это время целая свита вооруженных солдат.      

– Это   драгуны Ганхофа, я узнаю их, – сказал Володыёвский. – Да, но   посредине кареты едут!      

Тут   раздалась барабанная дробь.      

– О,   это, видно, кто-то поважнее жмудского епископа! – воскликнул Заглоба.      

– Погоди,   пан, вон они уже едут.      

– Посредине   две кареты.      

– Да.   В первой пан Корф, воевода венденский.      

– Ба! –   крикнул Ян. – Да это знакомец из Збаража.      

Воевода   узнал рыцарей, прежде всего Володыёвского, с которым, видно, чаще встречался;   проезжая мимо, он высунулся из кареты и крикнул:      

– Приветствую   вас, старые товарищи! Вот гостей везем!      

В другой   карете с гербами князя Януша, запряженной белым четвериком, сидели два осанистых   господина, одетых по-иноземному, в широкополых шляпах, из-под которых на   широкие кружевные воротники ниспадали светлые букли париков. Один, очень   толстый, носил остроконечную белесоватую бородку и усы, кончики которых были   расчесаны и закручены вверх; у другого, помоложе, во всем черном, осанка была   менее рыцарская, зато чин, пожалуй, повыше, – на шее у него блестела   золотая цепь с каким-то орденом. Оба они были, видно, иноземцы, так как с   любопытством разглядывали замок, людей и одежды.      

– А   это что еще за дьяволы? – спросил Заглоба.      

– Не   знаю, отродясь не видел! – ответил Володыёвский.      

Но вот   карста проехала мимо и стала огибать двор, чтобы подъехать к главному зданию замка;   драгуны остались у ворот.      

Володыёвский   узнал офицера, который командовал ими.      

– Токажевич! –   крикнул он. – Здорово!      

– Здорово,   пан полковник!      

– Что   за бездельников вы привезли?      

– Это   шведы.      

– Шведы?      

– Да,   и, видно, важные птицы. Толстяк – это граф Левенгаупт, а тот, потоньше,   Бенедикт Шитте, барон фон Дудергоф.      

– Дудергоф?! –   воскликнул Заглоба.      

– А   чего им тут надо? – спросил Володыёвский.      

– Бог   их знает! – ответил офицер. – Мы их от Бирж сопровождаем. Наверно, к   нашему князю на переговоры приехали; мы в Биржах слыхали, что великий князь   собирает войско и хочет учинить набег на Лифляндию.      

– Что,   шельмы, испугались! – закричал Заглоба. – То на Великую Польшу   учиняете набег, короля изгоняете, а тут к Радзивиллу на поклон явились, чтобы   не задал вам жару в Лифляндии. Погодите! Такого деру дадите к вашим Дудергофам,   что чулки с ног свалятся! Мы сейчас крепко с вами поговорим! Да здравствует   Радзивилл!      

– Да   здравствует Радзивилл! – подхватили шляхтичи, стоявшие у ворот.      

– Defensor   patriae![82]   Защита наша! На шведа, братья, на шведа!      

Образовался   круг. Шляхта со двора валила к воротам; увидев это, Заглоба вскочил на выступающий   цоколь ворот и стал кричать:      

– Слушайте,   братья! Вот что скажу я тем, кто меня не знает: я старый герой Збаража, этой   вот старой рукой я зарубил Бурлая, самого великого гетмана после Хмельницкого;   кто не слыхал про Заглобу, тот в первую казацкую войну, верно, горох лущил, или   кур щипал, или телят пас, чего такие достойные кавалеры, как вы, надеюсь, не   делали.      

– Это   великий рыцарь! – раздались многочисленные голоса. – Равного ему нет   во всей Речи Посполитой! Слушайте!..      

– Слушайте   же! Пора бы моим старым костям на отдых; лучше б мне на печке лежать, творог   есть со сметаной, в саду гулять да яблоки сбирать, над жнецами стоять да девок   по спинам похлопывать. Пожалуй, и враг для своего же добра оставил бы меня в   покое, ибо и шведы и казаки знают, что тяжелая у меня рука, и дай-то бог, чтобы   имя мое было так же известно вам, братья, как известно оно hostibus.[83]      

– А   что это за петух так тонко поет? – спросил вдруг чей-то голос.      

– Не   мешай, чтоб тебя бог убил! – закричали другие.      

Но Заглоба   расслышал.      

– Вы   уж простите этому петушку! – крикнул старик. – Он еще не знает, где   хвост, где голова.      

Раздался   взрыв хохота, и выскочка, смутившись, стал выбираться из толпы, чтобы уйти от   насмешек, которые посыпались на него.      

– Вернемся   к делу! – продолжал Заглоба. – Итак, repeto[84], надо бы мне отдохнуть;   но родина в беде, враг попирает нашу землю, и вот я здесь, чтобы вместе с вами   дать отпор hostibus именем родины-матери, которая всех нас вскормила. Кто   сегодня не встанет на ее защиту, кто не поднимется на ее спасение, тот не сын   ей, а пасынок, тот недостоин ее любви. Я, старик, иду и, коли будет на то воля   господня и придется мне погибать, из последних сил буду кричать: «На шведа, братья,   на шведа!» Дадим же клятву не выпустить сабли из рук, покуда не прогоним врага   из родного края!      

– Мы   и без клятвы готовы! – раздались многочисленные голоса. – Пойдем,   куда поведет нас гетман, учиним набег на врага, где понадобится.      

– Братья,   видали, два немца приехали в раззолоченной карете! Они знают, что с Радзивиллом   шутки плохи! Они будут ходить за ним по покоям, в локоток его целовать, чтобы   он их не трогал. Но князь на совете, с которого я возвращаюсь, заверил меня от   имени всей Литвы, что не будет никаких переговоров, никаких пергаментов, только   война и война!      

– Война!   Война! – как эхо повторили слушатели.      

– Но   и полководец, – продолжал Заглоба, – действует смелее, когда он   уверен в своих солдатах; так покажем же ему, что мы думаем. Нуте-ка! Пойдем к   княжеским окнам да крикнем: «Эй, на шведа!» За мной!      

С этими   словами он спрыгнул с цоколя и двинулся вперед, а за ним повалила шляхта; подойдя   к самым окнам дворца, она шумела все громче, так что шум этот слился в конце   концов в один общий оглушительный крик:      

– На   шведа! На шведа!      

Через   минуту из сеней выбежал в крайнем замешательстве Корф, воевода венденский, за   ним Ганхоф, полковник княжеских рейтар; они вдвоем стали успокаивать, унимать   шляхту, просили ее разойтись.      

– Ради   всего святого! – говорил Корф. – Наверху прямо стекла дребезжат! Вы   не знаете, как некстати собрались тут с вашими кликами. Как можно оскорблять   послов, подавать пример неповиновения! Кто наустил вас?      

– Я! –   ответил Заглоба. – Скажи, пан, ясновельможному князю от имени всех нас,   что мы просим его быть твердым, что до последней капли крови мы готовы биться в   его войске.      

– Спасибо   вам всем от имени пана гетмана, спасибо, но только разойдитесь. Опомнитесь,   Христом-богом молю, не то совсем погубите отчизну! Медвежью услугу оказывает   тот отчизне, кто сегодня оскорбляет послов.      

– Что   нам послы! Мы сражаться хотим, а не вести переговоры!      

– Меня   радует ваш боевой дух! Придет пора и для битвы, и, бог даст, очень скоро.   Отдохните теперь перед походом. Пора выпить горелки, закусить! Какой уж там бой   на пустое брюхо!      

– Правда,   ей-богу, правда! – первым закричал Заглоба.      

– Правда,   в точку попал. Раз уж князь знает, что мы думаем, нечего нам тут делать!      

И толпа   начала расходиться; большая часть шляхты направилась в боковые крылья дворца,   где было уже накрыто много столов. Заглоба шел впереди, а Корф отправился с   полковником Ганхофом к князю, который держал совет с шведскими послами,   епископом Парчевским, ксендзом Белозором, Адамом Кемеровским и Александром   Межеевским, придворным короля Яна Казимира, проводившим время в Кейданах.      

– Кто   науститель всего этого шума? – спросил князь, на львином лице которого еще   видны были следы гнева.      

– Да   тот славный шляхтич, который недавно прибыл сюда, пан Заглоба! – ответил   воевода венденский.      

– Рыцарь   он храбрый, – ответил князь, – но что-то слишком рано начинает   распоряжаться тут.      

С этими   словами он поманил полковника Ганхофа и стал что-то шептать ему на ухо.      

Тем   временем Заглоба, довольный собой, торжественным шагом направлялся в нижние   залы, а рядом с ним шли оба Скшетуские и Володыёвский.      

– Что,   amici[85], –   говорил он вполголоса рыцарям. – Не успел я показаться, а уже разбудил в   этой шляхте любовь к отчизне. Теперь князю легче будет отправить послов ни с   чем, надо только сослаться на наши suffragia. Думаю, дело не обойдется без   награды, хотя главное для меня честь. Что это ты, пан Михал, стал, как истукан,   и воззрился на карету у ворот?      

– Это   она! – встопорщил пан Михал усики. – Клянусь богом, это она!      

– Кто   такая?      

– Панна   Биллевич.      

– Та,   которая тебе отказала?      

– Да.   Поглядите, друзья, поглядите! Ну как тут не пропасть от сожалений.      

– Погодите! –   сказал Заглоба. – Надо посмотреть поближе.      

Коляска   тем временем, обогнув двор, подъехала к собеседникам. В ней сидел осанистый   шляхтич с седеющими усами, а рядом с ним панна Александра, как всегда,   красивая, спокойная и строгая.      

Пан Михал,   сокрушенно глядя на нее, отвесил низкий поклон, метя шляпой землю, но она не   заметила его в толпе. А Заглоба, поглядев на тонкие, благородные ее черты,   только сказал:      

– Панское   это дитятко, пан Михал, слишком уж тонкая штучка для солдата. Что говорить, хороша,   но, по мне, лучше такие, что сразу не признаешь: пушка это или баба?      

– Ты,   пан, не знаешь, кто это приехал? – спросил Володыёвский у стоявшего рядом   шляхтича.      

– Как   не знать, знаю! – ответил шляхтич. – Это пан Томаш Биллевич, мечник   россиенский. Все его тут знают, он старый слуга и друг Радзивиллов.      

 ГЛАВА XIII      

       

Князь в   тот день не показался шляхте до самого вечера; обедал он с послами и   сановниками, с которыми у него был совет. Однако полковники получили приказ   привести в боевую готовность надворные радзивилловские, особенно пехотные,   полки под командой иноземных офицеров. В воздухе запахло порохом. Замок, хотя и   не укрепленный, был окружен войсками, как будто у стен его собирались дать   сражение. Похода ждали не позднее следующего утра, и были тому явные приметы:   толпы княжеской челяди укладывали на повозки оружие, дорогую утварь и княжескую   казну.      

Гарасимович   рассказывал шляхте, что повозки направятся в Тыкоцин, на Подляшье, так как в   неукрепленном кейданском замке казну оставлять опасно. Готовили и обоз со   снаряжением, который должен был следовать за войском.      

Разнесся   слух, будто гетман польный Госевский арестован по той причине, что он отказался   соединить свои хоругви, стоящие в Троках, с радзивилловскими и тем самым   подверг заведомой опасности все предприятие. Впрочем, приготовления к походу,   движение войск, грохот пушек, которые выкатывали из замкового арсенала, и тот   беспорядок, который всегда сопутствует первым минутам военных походов, отвлекли   внимание от пана Госевского и кавалера Юдицкого и заставили забыть об их   аресте.      

У   шляхты, обедавшей в огромных нижних залах боковых крыльев дворца, только и   разговору было что о войне, пожаре в Вильно, полыхавшем уже десять дней и   разгоравшемся все больше, о вестях из Варшавы, о наступлении шведов и о самих   шведах, против которых, как против вероломных предателей, напавших на соседа   вопреки договору, имевшему силу еще шесть лет, негодовали сердца и умы и все   больше ожесточались души. Вести о стремительном наступлении, о сдаче Уйстя,   занятии Великой Польши со всеми городами, об угрозе нашествия на Мазовию и   неизбежном падении Варшавы не только не возбуждали страха, напротив, они   поднимали дух войска, и люди рвались в бой. Все объяснялось тем, что ясны стали   причины удачи шведов. До сих пор враг еще ни разу не столкнулся ни с войском,   ни с настоящим полководцем. Радзивилл был первым воителем по ремеслу, с которым   шведам предстояло померяться силами и в военные способности которого   собравшаяся шляхта верила непоколебимо, тем более что и полковники его ручались,   что в открытом поле они побьют шведов.      

– Непременно   побьем! – уверял Михал Станкевич, старый и искушенный воин. – Я помню   прежние войны и знаю, что шведы всегда оборонялись в замках, в укрепленных   станах, в окопах: никогда не осмеливались они сразиться с нами в открытом поле,   они очень боялись конницы, ну а когда, поверив в свои силы, отваживались   напасть на нас, мы давали им хороший урок. Не завоевали они Великую Польшу, а   отдали им ее измена и слабость ополчения.      

– Да! –   подтвердил Заглоба. – Квелый это народ, а все потому, что земля у них   очень неурожайная и хлеба нет, одни сосновые шишки они мелют и пекут из такой   муки лепешки, от которых воняет смолой. Иные по берегу моря ходят и жрут все,   что только выбросит на берег волной, да и за эти лакомства дерутся друг с   другом. Голь перекатная, потому и нет народа, который был бы так падок до   чужого, как они; ведь даже у татар конины ad libitum[86], а они иной раз год   целый мяса не видят и с голоду мрут, если только рыбы не наловят много. –   Тут Заглоба обратился к Станкевичу: – А когда ты, пан, со шведами встречался?      

– Да   когда служил под начальством князя Кшиштофа, отца нынешнего пана гетмана.      

– А   я в войске пана Конецпольского, отца нынешнего хорунжего. В Пруссии мы   несколько раз разбили наголову Густава Адольфа и пленных много взяли; с тех   самых пор я их насквозь вижу и все ихние уловки знаю. Надивились же на них наши   хлопцы! Надо вам сказать, что эти шведы вечно в воде болтаются и главный   прибыток имеют от моря, ну, а ныряльщики они поэтому exquisitissimi[87]. Мы им   состязаться велели, так что вы на это скажете? Бросишь подлеца в одну прорубь,   а он вынырнет в другую, да еще с живой селедкой в зубах!      

– Боже   мой, что ты говоришь, пан?!      

– Чтоб   мне с места не встать, коли я собственными глазами сто раз этого не видал да и   других чудных ихних обычаев. Помню, так они на прусских хлебах разъелись, что   потом не хотели домой ворочаться. Верно говорит пан Станкевич, солдаты из них   никудышние. Пехота еще куда ни шло, но конница такая, что унеси ты мое горе!   Ведь лошадей у них нет, и они не могут смолоду приучаться к верховой езде!      

– Похоже, –   вмешался в разговор Щит, – мы сперва не на них пойдем, а мстить за Вильно?      

– Да.   Я сам посоветовал это князю, когда он спросил, что я об этом думаю, –   сказал Заглоба. – Но, покончив с одними врагами, мы тотчас двинемся на   других. Эти ихние посланцы, верно, здорово там преют.      

– Радушно   их принимают, – заметил Заленский, – но только ничего они, бедняги,   не добьются, и лучшее тому доказательство – приказы, отданные войскам.      

– Боже,   боже! – воскликнул Тварковский, россиенский судья. – Растет   опасность, но и нас берет задор. С одним врагом имели дело и то чуть совсем не   отчаялись, а теперь вот против двоих идем.      

– Что   ж, это часто бывает, – заметил Станкевич. – Бьют тебя, бьют, пока   тебе невмоготу станет, смотришь, откуда и силы взялись и отвага. Сколько мы   терпели, сколько перенесли?! Понадеялись на короля да на коронное ополчение, не   полагались на собственные силы, а теперь вот: либо чужую голову добыть, либо   свою отдать, либо обоих врагов бить, либо всем погибать безвозвратно!      

– Бог   нам поможет! Довольно уж медлить!      

– На   горло нам наступают!      

– Мы   им тоже наступим! Покажем коронным, какие у нас солдаты! Не бывать у нас Уйстю,   как бог свят!      

И чем   больше выпивала шляхта чар, тем больше разгорячалась кровь и поднимался боевой   дух. Так на краю пропасти спасение часто зависит от последнего усилия. Поняли   это и толпы солдат, и та самая шляхта, которую совсем недавно Ян Казимир   отчаянными универсалами звал в Гродно в ряды ополчения. Теперь все сердца, все   умы были обращены на Радзивилла, все уста повторяли грозное имя, которому до   недавних пор всегда сопутствовала победа. Только он мог собрать распыленные и   пробудить дремлющие силы страны и возглавить войско, которое могло бы   победоносно кончить обе войны.      

После   обеда к князю по очереди вызывали полковников: Мирского, поручика панцирной   гетманской хоругви, а затем Станкевича, Ганхофа, Харлампа, Володыёвского и   Соллогуба. Старые солдаты были удивлены, что их вызывают не всех вместе на   совет, а по одиночке; но это было приятное удивление, ибо каждый уходил от   князя с какой-нибудь наградой, с каким-нибудь вещественным знаком княжеской   милости; взамен князь требовал только преданности и доверия, которые полковники   и без того оказывали ему от всей души. Гетман все время спрашивал, не воротился   ли Кмициц, и велел дать знать ему, когда хорунжий воротится.      

Кмициц   воротился поздно вечером, когда залы были уже освещены и гости начали собираться   на пир. В арсенале, куда он зашел переодеться, он встретил Володыёвского и познакомился   с остальными рыцарями.      

– Я   очень рад видеть тебя, пан Михал, и твоих знаменитых друзей, – сказал он,   крепко пожимая маленькому рыцарю руку. – Все равно как родного брата   увидел! Можешь мне верить, я не горазд притворяться. Правда, ты порядком изувечил   мне башку, но потом поставил меня на ноги, чего я не забуду до гроба. При всех   скажу: кабы не ты, сидеть бы мне сейчас за решеткой. Дай бог, чтоб такие люди   множились, как голуби. Кто иначе думает, тот дурак, и пусть меня черт возьмет,   коли я ему ушей не обрежу.      

– Э,   полно!      

– Я   за тебя в огонь и в воду, чтоб мне на месте умереть! Выходи, кто не верит!      

Тут пан   Анджей с вызывающим видом оглядел офицеров; но никто не возражал, ибо все любили   и уважали пана Михала. Один только Заглоба сказал:      

– Ну   и бедовый же парень, черт побери! Вижу, крепко полюблю я тебя за пана Михала,   ведь это у меня надо спрашивать, чего он стоит.      

– Больше   всех нас! – ответил Кмициц со свойственной ему горячностью. Он посмотрел   на Скшетуских, на Заглобу и прибавил: – Прошу прощенья, я никого не хотел   обидеть, я знаю, вы достойные люди и великие рыцари. Не прогневайтесь, я от   души желаю заслужить вашу дружбу.      

– Пустое! –   промолвил Ян Скшетуский. – Что на уме, то на языке.      

– Дай-ка   я тебя поцелую! – сказал Заглоба.      

– Мне   не надо два раза повторять такие слова!      

И они   упали друг другу в объятия. После этого Кмициц крикнул:      

– Не   миновать нам выпить сегодня!      

– Мне   не надо два раза повторять такие слова! – как эхо откликнулся Заглоба.      

– Убежим   сегодня пораньше в арсенал, а об выпивке я позабочусь.      

Пан   Михал свирепо встопорщил усики.      

«Не   больно-то ты захочешь пораньше убегать, – подумал он про себя, глядя на   Кмицица, – как дознаешься, кто нынче будет в княжеских покоях…»      

Он   открыл было рот, чтобы сказать Кмицицу о том, что в Кейданы приехал мечник   россиенский с Оленькой, но что-то так ему стало тоскливо, что он переменил   разговор.      

– А   где твоя хоругвь? – спросил он у Кмицица.      

– Здесь.   Готовенькая! Был у меня Гарасимович, приказ принес от князя, чтобы в полночь   люди были на конях. Спрашивал я у него: все ли двинемся в поход; говорит – нет!   Не пойму, что бы это могло значить. Одни офицеры получили такой же приказ,   другие – нет. Но иноземная пехота вся получила.      

– Может,   часть войска пойдет сегодня в ночь, а часть завтра, – сказал Ян   Скшетуский.      

– Так   или иначе, я здесь с вами выпью, а хоругвь пусть себе отправляется. Я ее потом   за какой-нибудь час догоню.      

В эту   минуту вбежал Гарасимович.      

– Ясновельможный   хорунжий оршанский! – крикнул он, кланяясь в дверях.      

– В   чем дело? Пожар, что ли? Здесь я! – ответил Кмициц.      

– К   князю! К князю!      

– Сию   минуту, вот только оденусь. Эй, парень! Кунтуш и пояс, не то голову оторву!      

Слуга   вмиг подал и всю остальную одежду, и через несколько минут Кмициц, разодетый,   как на свадьбу, отправился к князю. Так хорош был молодой рыцарь, что все   кругом озарял своею красотой. Жупан серебряной парчи, затканной звездами, от   которых блеск шел на всю фигуру, был застегнут у шеи крупным сапфиром. На жупан   накинул Кмициц кунтуш голубого бархата и повязал его белым драгоценным поясом,   который был так тонок, что его можно было продернуть сквозь перстень. Сабля,   отливавшая серебром, вся усеянная сапфирами, висела сбоку на шелковой перевязи,   а за пояс заткнул рыцарь и знак отличия, ротмистровский свой буздыган.   Удивительно, как красил его этот наряд, и трудно было, пожалуй, сыскать рыцаря   краше во всей огромной толпе их, собравшейся в Кейданах.      

Вздохнул   пан Михал, глядя на него, а когда Кмициц исчез за дверью арсенала, сказал Заглобе:      

– Попробуй-ка   при нем сунься к девушке!.      

– Отними   мне только тридцать лет! – ответил Заглоба.      

Когда   Кмициц вошел к князю, тот тоже был одет, и придворный, убиравший его с двумя   арапами, уже успел выйти из покоя. Они остались одни.      

– Дай   бог тебе здоровья за то, что ты поторопился! – молвил Радзивилл.      

– Готов   к услугам, ясновельможный князь.      

– А   хоругвь?      

– Как   было приказано.      

– Народ   надежный?      

– В   огонь пойдут, в пекло!      

– Это   хорошо! Мне такие люди нужны… И такие, как ты вот, готовые на все… Еще раз повторяю,   ни на кого я так не надеюсь, как на тебя.      

– Ясновельможный   князь, где уж мне при моих-то заслугах со старыми солдатами равняться, но коли   надо двинуться на врагов отчизны, я не отстану.      

– Я   не умаляю заслуг старых солдат, – сказал князь, – хотя могут прийти   такие pericula[88],   такие черные дни, что поколеблются и самые верные.      

– Пусть   погибнет напрасною смертью тот, кто в опасности отступится от тебя, ясновельможный   князь.      

Радзивилл   бросил на Кмицица быстрый взгляд.      

– А   ты… не отступишься?      

Молодой   рыцарь вспыхнул.      

– Ясновельможный   князь!      

– Что   ты хочешь сказать?      

– Я   покаялся тебе, ясновельможный князь, во всех моих грехах, и такое их множество,   что только отцовской твоей доброте я обязан прощением. Но во всех этих грехах   нет одного: неблагодарности.      

– И   вероломства!.. Ты покаялся мне во всех своих грехах, а я не только простил   тебя, как отец, но и полюбил тебя, как сына, которого бог не дал мне и без   которого мне порою тяжко жить на свете. Будь же мне другом!      

С этими   словами князь протянул руку, а молодой рыцарь схватил ее и, не колеблясь,   прижал к губам.      

Они долго   молчали; внезапно князь вперил в Кмицица взгляд.      

– Панна   Биллевич здесь! – промолвил он.      

Кмициц   побледнел и пробормотал что-то невнятное.      

– Я   нарочно послал за нею, чтобы кончился раздор между вами. Ты увидишь ее сейчас,   траур после смерти деда у нее уже кончился. Голова у меня пухнет от работы, но   я все-таки сегодня поговорил с мечником россиенским.      

Кмициц   схватился за голову.      

– Чем   отплачу я тебе, ясновельможный князь, чем отплачу?..      

– Я   ясно дал понять пану мечнику, что моя это воля, чтобы вы поскорей поженились, и   он не станет противиться. Я велел ему исподволь подготовить девушку. Время   есть. Все зависит от тебя, а я буду счастлив, коли ты получишь награду из моих   рук, и дай тебе бог дождаться и многих других наград, ибо ты далеко пойдешь.   Грешил ты по молодости лет, но и славу на поле битвы снискал немалую… и все   молодые готовы следовать за тобой. Клянусь богом, ты далеко пойдешь. Не для   такого это рода, как твой, править в повете. Ты, верно, знаешь, что ты в   родстве с Кишками, а моя мать была из рода Кишков. Тебе нужно только   остепениться, а женитьба для этого наилучшее средство. Бери же девушку, коли   она тебе по сердцу, и помни, кто дает ее тебе.      

– Ясновельможный   князь, я обезумею! Жизнь моя, кровь моя принадлежат тебе! Что должен я сделать,   чтобы отблагодарить тебя, что? Говори, ясновельможный князь! Приказывай!      

– За   добро отплати мне добром. Верь мне и знай: все, что я совершу, я совершу для   общего блага. Не отступайся от меня, когда будешь видеть измену и предательство   других, когда будет кипеть злоба, когда меня самого…      

Тут   князь оборвал речь.      

– Клянусь! –   с жаром воскликнул Кмициц. – Слово рыцаря даю до последнего вздоха стоять   за тебя, моего вождя, отца и благодетеля.      

При этих   словах Кмициц устремил полные огня глаза на князя и ужаснулся, увидев, как изменилось   вдруг его лицо. Оно побагровело, жилы вздулись на нем, на высоком лбу выступили   капли пота, и взор сверкал необычайно.      

– Что   с тобой, ясновельможный князь? – с тревогой спросил рыцарь.      

– Ничего,   ничего!      

Радзивилл   встал, торопливо подошел к аналойчику и, схватив распятие, заговорил отрывистым,   сдавленным голосом:      

– На   этом кресте поклянись, что не покинешь меня до самой смерти.      

Невзирая   на весь свой пыл и готовность служить князю, Кмициц минуту смотрел на него с   изумлением.      

– Поклянись…   на этом распятии! – настаивал гетман.      

– Клянусь…   на этом распятии! – произнес Кмициц, кладя пальцы на крест.      

– Аминь! –   торжественно произнес князь. Где-то под сводом высокого покоя отзвучием раздалось:   «Аминь!» – и воцарилось долгое молчание. Слышно было только дыхание могучей   груди Радзивилла. Кмициц не сводил с гетмана изумленных глаз.      

– Теперь   ты мой! – воскликнул наконец князь.      

– Я   всегда был твоим, ясновельможный князь, – торопливо ответил молодой   рыцарь, – но объясни мне, что сталось? Почему ты в этом усомнился? Или   твоей достойной особе грозит опасность? Открыта чья-нибудь измена, чьи-то   козни?      

– Близится   година испытаний, – угрюмо молвил князь, – что до врагов, то разве   тебе не ведомо, что пан Госевский, пан Юдицкий и пан воевода витебский рады   столкнуть меня в пропасть? Да! Усиливаются враги моего дома, ширится измена, и   нависла опасность народного бедствия. Потому я и говорю тебе: близится година   испытаний…      

Кмициц   молчал, однако последние слова князя не рассеяли мрака, которым был объят его   ум, и тщетно вопрошал он себя, что в эту минуту может грозить могущественному   Радзивиллу. Ведь он возглавил теперь силы гораздо большие, нежели когда-либо   раньше. В одних только Кейданах и окрестностях города стояло столько войска,   что, будь у князя такие силы, когда он двинулся под Шклов, исход всей войны был   бы совершенно иным.      

Это   верно, что Госевский и Юдицкий питали к князю неприязнь; но оба они были у него   в руках, оба были заключены под стражу, что ж до воеводы витебского, то это был   слишком достойный человек, слишком честный гражданин, чтобы в канун нового   похода против врагов можно было опасаться с его стороны каких-либо препон и   козней.      

– Видит   бог, ничего не понимаю! – воскликнул Кмициц, который вообще не умел   скрывать своих мыслей.      

– Ты   все поймешь еще сегодня, – спокойно ответил ему Радзивилл. – А теперь   пойдем в залу.      

И, взяв   молодого полковника под руку, он направился с ним к двери.      

Они   миновали несколько покоев. Издали, из огромной залы, долетали звуки капеллы,   которой управлял француз, нарочно привезенный князем Богуславом. Капелла играла   менуэт, который тогда танцевали при французском дворе. Мягкие звуки смешивались   с шумным говором гостей. Князь Радзивилл приостановился и стал слушать.      

– Дай   бог, – промолвил он через минуту, – чтобы все эти гости, которых я   принимаю под своим кровом, не перешли завтра в стан моих врагов.      

– Ясновельможный   князь, – заметил Кмициц, – я надеюсь, среди них нет шведских приспешников.      

Радзивилл   вздрогнул и остановился.      

– Что   ты хочешь этим сказать?      

– Ничего,   ясновельможный князь, я хотел только сказать, что там веселятся достойные воители.      

– Пойдем!   Время покажет и бог рассудит, кто из них достойный воитель… Пойдем!      

У самой   двери стояло двенадцать пажей, прелестных мальчиков в перьях и бархате. Увидев   гетмана, они выстроились в два ряда; князь, подойдя к двери, спросил:      

– Ясновельможная   княгиня уже в зале?      

– Да,   ясновельможный князь, – ответили мальчики.      

– А   паны послы?      

– Тоже.      

– Откройте!      

Обе   створки дверей распахнулись в мгновение ока, поток света хлынул на гетмана и   осветил его мощную фигуру; в сопровождении Кмицица и пажей Радзивилл взошел на   возвышение, где стояли кресла для почетных гостей.      

В зале   тотчас поднялось движение, все взоры обратились на князя, и клик вырвался из   сотен рыцарских грудей.      

– Да   здравствует Радзивилл! Да здравствует Радзивилл, наш гетман! Да здравствует   Радзивилл!      

Князь   кивал головою и махал рукой, затем стал приветствовать гостей, собравшихся на   возвышении, которые встали со своих мест, когда он поднимался. В толпе знати,   кроме самой княгини, были два шведских посла, посол московский, воевода   венденский, епископ Парчевский, ксендз Белозор, Коморовский, Межеевский,   Глебович, староста жмудский и шурин гетмана, молодой Пац, полковники Ганхоф и   Мирский, посол герцога курляндского, Вейсенгоф и несколько дам из свиты   княгини.      

Гетман,   как и приличествовало радушному хозяину, сперва приветствовал послов, обменявшись   с ними любезностями, потом уже поздоровался с прочими; опустившись после этого   в кресло с горностаевым балдахином, он стал глядеть на залу, где все еще   раздавались клики:      

– Да   здравствует Радзивилл, наш гетман! Да здравствует Радзивилл!      

Кмициц,   укрывшись за балдахином, тоже глядел на толпу. Взор его пробегал по лицам, ища   среди них милые черты той, которая в эту минуту владела сердцем и душою рыцаря.   Сердце колотилось у него в груди.      

«Она   здесь! Через минуту я увяжу ее, поговорю с нею!» – повторял он в душе. И искал,   искал жадно, тревожно. Вон там, поверх перьев веера видны чьи-то черные брови,   белое чело и светлые волосы. Это она!      

Кмициц   затаил дыхание, словно боясь спугнуть видение; но вот дама обмахивается веером,   лицо открывается – нет, не Оленька, не она, милая, желанная! Взор его стремится   дальше, окидывает прелестные фигуры, скользит по перьям, атласам, по лицам,   подобным распустившимся цветкам, и обманывается каждое мгновенье. Не она, нет,   не она! Но вот наконец в глубине залы, под окном промелькнуло что-то белое, и у   рыцаря помутилось в глазах – это Оленька, она, милая, желанная!..      

Капелла   снова начинает играть, толпа движется мимо, кружатся дамы, мелькают нарядные   кавалеры, а он, точно ослепнув и оглохнув, ничего не видит, кроме нее, и   смотрит так жадно, словно в первый раз ее увидал. Как будто это та же Оленька   из Водоктов, и все же не та. В этой огромной зале, в этой толпе она кажется ему   меньше, и личико у нее маленькое, совсем какое-то детское. Так бы вот взял ее   на руки и прижал к сердцу! И все-таки она все та же, хоть и иная; те же черты,   те же сладостные уста, те же ресницы, от которых на щечки падает тень, то же   ясное чело, спокойное, милое! Воспоминания молнией проносятся в голове пана   Анджея: людская в Водоктах, где он впервые ее увидал, тихие покойчики, где они   сидели вместе. Какое наслаждение даже только вспоминать об этом! А эта прогулка   на санях в Митруны, когда он ее целовал!.. Потом уж люди разлучили их,   восстановили ее против него.      

«О, чтоб   их гром убил! – воскликнул в душе Кмициц. – Чем владел я и что   потерял! Какой близкой была она и как теперь далека!»      

Сидит в   отдалении, как чужая, и даже не подозревает, что он здесь! Гнев, но вместе с   тем и безграничное сожаление охватили пана Анджея, сожаление, которое он излил   в душе в одном только возгласе, так и не слетевшем с его уст:      

«Эх,   Оленька, Оленька!»      

Много   раз пан Анджей упрекал себя за старые свои проступки, порою готов был собственным   людям приказать, чтобы растянули его на лавке да всыпали сотню плетей; но   никогда не душил его такой гнев, как теперь, когда он снова увидел ее после   долгой разлуки, еще более прекрасную, чем всегда, еще более прекрасную, чем он   представлял себе. В эту минуту он готов был растерзать себя, но он был на   людях, в толпе знати, а потому только стискивал зубы и, словно желая еще   сильней уязвить свою душу, повторял про себя:      

«Так   тебе и надо, глупец! Так тебе и надо!»      

Тем   временем звуки капеллы снова смолкли, и пан Анджей услышал голос гетмана:      

– Следуй   за мной!      

Юноша   словно пробудился ото сна.      

Князь   спустился с возвышения и вмешался в толпу гостей. На лице его играла мягкая, добродушная   улыбка, которая, казалось, придавала его фигуре еще больше величественности.   Это был тот самый надменный властитель, который в свое время, принимая в   Непоренте королеву Марию Людвику, удивил, изумил и подавил французских   придворных не только роскошью, но и светскостью своего двора; тот самый   властитель, о котором с таким восторгом писал Жан Лабуре в отчете о своем   путешествии. Теперь он то и дело останавливался около почтенных матрон, степенных   шляхтичей и полковников и для каждого находил ласковое слово, удивляя гостей   своей памятью и мгновенно покоряя сердца. Взоры присутствующих обращались на   него всюду, где только он появлялся. Медленно приблизясь к мечнику   россиенскому, князь обратился к старику со следующими словами:      

– Спасибо   тебе, мой старый друг, за то, что ты приехал, хоть я и вправе сердиться на   тебя. Не за сотни миль Биллевичи от Кейдан, а ты в моем доме rara avis.[89]