1 2 3 4 5 6 7 8 
– По   справедливости.      

Войдя в   костел, Вильк и Чтан с благоговением отслушали обедню и приободрились. Они не   потеряли присутствия духа даже тогда, когда после обедни Ягенка в притворе   снова приняла святую воду из рук Збышка. У ворот они в ноги поклонились Зыху,   Ягенке и даже аббату, хоть он был врагом старого Вилька из Бжозовой. Правда, на   Збышка они глядели исподлобья, но не выдали себя ни единым звуком, хотя сердце   у них щемило от муки, гнева и зависти и Ягенка никогда не казалась им такой   красавицей, сущей королевной. Лишь когда поезд тронулся в обратный путь и до   них издали долетела веселая песня причетников, Чтан, отфыркиваясь, как лошадь,   отер пот со своего заросшего лица, а Вильк, скрежеща зубами, проговорил:      

– В   корчму! В корчму! Горе мне!..      

Тут они   вспомнили, отчего им в прошлый раз стало легче, ухватились опять за камень и в ярости   покатили его на прежнее место.      

Меж тем   Збышко ехал рядом с Ягенкой, слушая песни причетников аббата, однако, когда   поезд проехал с версту, он осадил вдруг коня и сказал:      

– Ба!   Совсем позабыл! Я ведь хотел заказать службу о здравии дяди. Придется вернуться.      

– Не   возвращайся! – воскликнула Ягенка. – Пошлем человека из Згожелиц.      

– Нет,   я ворочусь, а вы меня не ждите. С богом!      

– С   богом! – сказал аббат. – Езжай!      

И лицо у   него повеселело, а когда Збышко скрылся из виду, он неприметно подтолкнул Зыха   и сказал:      

– Поняли?      

– Что?      

– В   Кшесне он, как бог свят, будет драться с Вильком и Чтаном, а я только этого и   хотел и к этому клонил все дело.      

– Они   парни храбрые! Еще ранят его, что тогда?      

– Как   что? Коли он будет драться за Ягенку, как же ему потом думать про дочку Юранда?   Не она, а Ягенка станет тогда его госпожой, а я только этого и хочу, – он   мой родич и пришелся мне по сердцу.      

– А   как же с обетом?      

– Да   я тотчас его разрешу! Разве вы не слыхали, что я сам посулил ему это?      

– Ума   палата, всегда-то вы найдетесь! – ответил Зых.      

Аббат,   польщенный похвалой, подъехал поближе к Ягенке и спросил:      

– Ты   что нос повесила?      

Она   склонилась в седле и, схватив руку аббата, прижала ее к губам.      

– Крестный,   вы бы послали песенников в Кшесню.      

– Зачем?   Перепьются они в корчме – и только.      

– А   может, помешают ссоре.      

Аббат   бросил на нее быстрый взгляд и вдруг резко сказал:      

– Да   хоть бы его там и убили!      

– Тогда   пусть и меня убьют! – воскликнула Ягенка.      

И все   горе, все сожаления, которые накопились в ее груди со времени разговора со Збышком,   излились вдруг в потоках слез. Увидев, что Ягенка плачет, иббат обнял девушку   рукою так, что укрыл ее чуть не всю широченным своим рукавом, и заговорил:      

– Не   бойся, доченька, ничего не бойся. Они могут там поссориться, но ведь и Вильк с   Чтаном – шляхтичи, не станут они нападать на него все вдруг, на поединок   вызовут, как рыцарский обычай велит, ну, а уж он-то с ними справится, хоть бы и   с двумя сразу драться пришлось. Что ж до дочки Юранда, то одно скажу тебе: ни в   одном лесу не растет дерево для их ложа.      

– Коль   она ему милее, так и я его не хочу! – сквозь слезы сказала Ягенка.      

– Чего   же ты тогда хнычешь?      

– Боюсь   за него.      

– Вот   уж подлинно бабий ум! – со смехом воскликнул аббат.      

Тут он   нагнулся к уху Ягенки и сказал ей:      

– А   ты, девушка, про то подумай, что, и женится он на тебе, все равно ему не раз   драться придется, – он ведь шляхтич.      

Нагнувшись   еще ниже, он прибавил:      

– А   женится он на тебе, как бог свят, женится, и в самом скором времени!      

– Где   уж там! – возразила Ягенка.      

А сама   тотчас заулыбалась сквозь слезы и глянула на аббата так, будто хотела спросить,   откуда же он это знает.      

Меж тем   Збышко, вернувшись в Кшесню, проехал прямо к ксендзу, так как в самом деле хотел   заказать службу о здравии Мацька; уговорившись с ксендзом, он направился прямо   в корчму, где надеялся застать молодого Вилька из Бжозовой и Чтана из Рогова.      

Он и   впрямь застал там обоих. Народу в корчме было полным-полно, пила тут и шляхта,   знатная и мелкая, и мужики, и даже несколько захожих штукарей показывали всякие   немецкие штуки. Однако в первую минуту Збышко ничего не мог разглядеть, так как   окна в корчме, затянутые воловьими пузырями, пропускали мало света; только   когда слуга подбросил в печку сосновых щепок, Збышко увидел в углу за братинами   пива волосатую рожу Чтана и суровое, гневное лицо Вилька из Бжозовой.      

Тогда он   медленно двинулся к ним, расталкивая по дороге толпу, и, подойдя вплотную, с такой   силой ударил кулаком по столу, что грохот пошел по всей корчме.      

Вильк и   Чтан вскочили с мест и, сдвинув наперед кожаные пояса, хотели уже схватиться за   мечи, но не успели они это сделать, как Збышко бросил на стол перчатку и,   говоря в нос, как было в обычае у рыцарей при вызове на бой, произнес   следующие, совершенно неожиданные, слова:      

– Коли   кто из вас или других рыцарей, присутствующих здесь, станет оспаривать, что   панна Данута, дочь Юранда из Спыхова, – самая прекрасная и самая   добродетельная девица на свете, то я вызову его на поединок, конного или   пешего, до первого коленопреклонения или до последнего вздора.      

Вильк и   Чтан были просто поражены, как поразился бы и аббат, если б услыхал что-либо подобное,   и с минуту времени слова не могли вымолвить. Что это за панна? Они вовсе не о   ней помышляют, а об Ягенке… А ежели этому шалому парню не нужна Ягенка, тогда   чего он к ним лезет? Зачем рассердил их перед костелом? Зачем пришел сюда и   ищет с ними ссоры? Все перемешалось у них в головах, они даже рты разинули, а   Чтан так вытаращился на Збышка, точно не человека увидел, а какое-то немецкое   диво.      

Но Вильк   был побойчее, знал немного рыцарские обычаи и слыхал, что рыцари часто дают   обет служить одним дамам, а женятся вовсе на других, вот он и подумал, что и   тут может такое случиться, и уж если подвертывается оказия подраться за Ягенку,   то надо ею немедля воспользоваться.      

Он вылез   из-за стола, подошел к Збышку с видом, который не сулил ничего хорошего, и   спросил:      

– Так   по-твоему, собачий ты сын, не Ягенка, дочка Зыха, прекраснее всех на свете?      

Вслед за   ним вылез из-за стола Чтан, и около них сразу стал собираться народ, потому что   все уже поняли, что добром это дело не кончится.      

 XVII      

       

Вернувшись   домой, Ягенка тотчас послала слугу в Кшесню узнать, не подрался ли кто в корчме   или не вызвал кого-нибудь на поединок. Однако слуга, получив на дорогу скоец,   засел в корчме пить со слугами ксендза и не помышлял о возвращении домой.   Другой слуга, посланный в Богданец предупредить Мацька о прибытии аббата,   вернулся, выполнив поручение, и сказал, что видел, как Збышко играл со старым   шляхтичем в кости.      

Ягенка   немного успокоилась, она знала, как ловок и искусен в бою Збышко, и опасалась   не столько того, что его могут вызвать на бой, сколько того, что в корчме может   неожиданно стрястись какая-нибудь беда. Ей хотелось съездить с аббатом в   Богданец, но тот решительно воспротивился, так как хотел поговорить с Мацьком о   залоге и об одном еще более важном деле, а такой свидетель, как Ягенка, был бы   при этом лишним.      

К тому   же аббат собирался заночевать в Богданце. Узнав о благополучном возвращении   Збышка, он пришел в отличное расположение духа и велел своим причетникам горланить   песни так, что стон стоял в лесу, а в самом Богданце мужики выглядывали из   халуп, чтобы узнать, не пожар ли это случился или, может, враг наступает. Но   пилигрим, ехавший впереди с кривым посохом в руке, успокаивал их, что это едет   высокая духовная особа, и мужики кланялись и даже осеняли себя крестным   знамением; видя, какие ему воздают почести, аббат возвеселился и возгордился и   ехал вперед, радуясь на мир божий, преисполненный благоволения к людям.      

Услышав   крики и песни, Мацько и Збышко к самым воротам вышли встречать аббата. Некоторые   причетники уже бывали с аббатом в Богданце, но те из них, которые недавно   присоединились к его свите, никогда Богданца не видали. Они приуныли, когда   взорам их открылся убогий домишко, который и сравнить нельзя было с обширным   домом в Згожелицах. Однако, заметив, что сквозь соломенную стреху домишка   пробивается дым, они воспрянули духом и совсем оживились, когда вошли в дом и   услышали запах шафрана и всяких яств и увидели два стола, уставленные   оловянными мисками, правда еще пустыми, но такими огромными, что один вид их   радовал глаз. На столе поменьше сверкала приготовленная для аббата миска   чистого серебра и такой же, украшенный богатой резьбою, кубок, добытые вместе с   другими богатствами у фризов.      

Мацько и   Збышко тотчас стали звать гостей к столу, но аббат, который, уезжая из   Згожелиц, плотно поел, отказался, тем более что его занимало совсем другое. По   приезде в Богданец он сразу стал пытливо и вместе с тем беспокойно   всматриваться в Збышка, словно хотел найти на нем следы драки; при виде   спокойного лица юноши его охватило такое нетерпение, что он уже не мог сдержать   свое любопытство.      

– Пойдем-ка   в боковушу, – сказал он, – поговорим насчет залога. Не прекословить,   не то рассержусь!      

Затем он   повернулся к причетникам и рявкнул:      

– А   вы потише там да под дверью мне не подслушивать!      

Он   отворил дверь и с трудом протиснулся в боковушу, за ним вошли Збышко и Мацько.   Когда они расселись на сундуках, аббат повернулся к молодому рыцарю.      

– В   Кшесне был? – спросил он.      

– Был.      

– Ну   и что же?      

– Службу   заказал о здравии дяди, вот и все Аббат нетерпеливо заерзал на сундуке.      

«Ишь! –   подумал он. – Не встретился ни с Чтаном, ни с Вильком; может, их не было,   а может, он и не искал их. Дал я маху!»      

Аббат   страшно был зол, что ошибся и обманулся в своих расчетах. Кровь мгновенно прилила   у него к лицу, он запыхтел и стал отдуваться.      

– Поговорим   о залоге! – сказал он, помолчав с минуту времени. – Деньги есть?..   Нет, так Богданец мой!..      

Мацько,   который знал, как с аббатом нужно держаться, молча поднялся, открыл сундук, на   котором сидел, достал, видно заранее приготовленный, мешок гривен и сказал:      

– Люди   мы бедные, но не без деньжат, и что с нас причитается, все платим сполна, как   написано в закладной, которую я сам засвидетельствовал, сам крест святой на ней   поставил. Ежели за порядок и за прибыль в хозяйстве доплату желаете получить,   спорить не станем, заплатим, сколько велите, и в ноги вам поклонимся,   благодетелю нашему.      

С этими   словами он поклонился в ноги аббату, а вслед за ним то же самое сделал Збышко.   Аббат, который думал, что с ним станут спорить и торговаться, был совсем   озадачен и даже огорчен, так как ему хотелось выставить при торге свои условия,   а меж тем случай был упущен.      

Отдавая   закладную с крестом, поставленным неграмотным Мацьком, аббат сказал:      

– Что   вы мне про доплату толкуете?      

– Не   хочу я даровщины, – ответил хитрый Мацько, который знал, что чем больше он   тут будет спорить, тем больше выиграет.      

Аббат   мгновенно вспыхнул:      

– Видали!   Даровщины не хочет от родичей! Кусок наш ему поперек горла стал! Не пустое   место я брал в залог, не пустое и отдаю, а захочу наземь швырнуть этот мешок,   так и швырну!      

– Этого   вы не сделаете! – воскликнул Мацько.      

– Не   сделаю? Вот ваш залог, вот ваши гривны! Даю вам из милости, а захочу, на дороге   брошу, и нет вам до этого никакого дела. Говорите, не сделаю!      

С этими   словами он ухватил мешок за затяжку и грохнул его об пол так, что лопнуло полотно   и посыпались деньги.      

– Спасибо!   Спасибо вам, отец и благодетель! – воскликнул Мацько, который только этого   и ждал. – От другого я бы не взял, а от родича, да еще духовного, –   возьму!..      

Аббат   некоторое время грозно взирал то на него, то на Збышка и наконец сказал:      

– И   в гневе я знаю, что делаю. Владейте, это ваше добро, но знайте, больше не   видать вам ни единого скойца.      

– Да   мы и на это не надеялись.      

– Так   и знайте, все, что после меня останется, получит Ягенка.      

– И   землю? – наивно спросил Мацько.      

– И   землю! – рявкнул аббат.      

Лицо у   Мацька вытянулось, но он овладел собою и сказал:      

– Э,   что там думать о смерти! Дай вам бог сто лет здравствовать, а сперва дай вам   бог богатую епископию.      

– А   хоть бы и так!.. Хуже я других, что ли! – отрезал аббат.      

– Не   хуже, а лучше.      

Эти   слова успокоили аббата, да он и не мог долго сердиться.      

– Ну, –   сказал он, – вы мои родичи, а она только крестница, но давно уж люблю я ее   и Зыха. Нет на свете человека лучше Зыха, и девушки нет лучше Ягенки! Кто может   сказать про них дурное?      

И он   вызывающе повел глазами: но Мацько и не думал возражать, напротив, он поспешил   подтвердить, что более достойного соседа не сыскать во всем королевстве.      

– Что   ж до девушки, так я бы родной дочки так не любил, как ее люблю. Она меня   поставила на ноги, по гроб я этого не забуду.      

– Будете   ввергнуты в геенну огненную, коли про это забудете, – сказал аббат, –   я первый прокляну вас за это. Не хочу я вас обижать, вы мои родичи, потому и   придумал я, как сделать, чтобы все мое наследство досталось и Ягенке, и   вам, – поняли?      

– Дай-то   бог, чтоб так оно было! – ответил Мацько. – Господи Иисусе, да я бы   пешком пошел в Краков ко гробу королевы и на Лысую гору поклониться древу   животворящего креста господня.      

Аббат   обрадовался, услышав, с каким жаром говорит Мацько, и сказал с улыбкой:      

– Девушка   имеет право женихов разбирать – и собой хороша, и приданое богатое, да и рода   знатного! Что ей Чтан или Вильк, для нее и воеводич не велика честь. Но ежели   бы, к примеру, я кого-нибудь ей посватал, она б за того пошла, любит она меня и   знает, что худого я ей не присоветую.      

– Хорошо   тому будет, кого вы ей посватаете, – сказал Мацько.      

Но аббат   обратился к Збышку:      

– А   ты что скажешь?      

– А   что дядя думает, то и я…      

Лицо   аббата еще больше посветлело, он хлопнул Збышка по спине так, что эхо отдалось   в боковуше, и сказал:      

– Чего   это ты около костела не допустил к Ягенке ни Чтана, ни Вилька, а?..      

– Чтоб   они не думали, будто я их боюсь, да и вы чтоб этого не подумали.      

– Да   ведь ты и святую воду ей подавал.      

– Подавал.      

Аббат   опять хлопнул его по спине.      

– Так   ты… так ты женись на ней!      

– Женись! –   воскликнул и Мацько.      

Збышко   заправил волосы под сетку и спокойно возразил:      

– Как   же мне на ней жениться, коли я в Тынце перед алтарем дал обет Данусе?      

– Ты   ей павлиньи чубы обещал, ну и ищи их, а на Ягенке сейчас же женись!      

– Нет, –   возразил Збышко, – когда Дануся покрывало набросила на меня, я обещал   жениться на ней.      

Лицо аббата   стало наливаться кровью, уши побагровели, глаза, казалось, вот-вот выйдут из   орбит; он шагнул к Збышку и сказал глухим от гнева голосом:      

– Обеты   твои – плевел, а я ветер – понял! Вот!      

И он с   такой силой дунул на Збышка, что у того сетка слетела с головы и волосы в   беспорядке рассыпались по плечам. Збышко нахмурился и, глядя аббату прямо в   глаза, произнес:      

– Обеты   мои – это честь моя, а ее я сам блюду!      

Услыхав   эти слова, не привыкший к противоречию аббат совсем задохнулся, даже язык на   какое-то время у него отнялся.      

Воцарилось   зловещее молчание.      

– Збышко! –   прервал наконец Мацько молчание. – Опомнись! Что с тобой?      

Подняв   руку и показывая на юношу, аббат крикнул:      

– Что   с ним? Знаю я, что с ним: это душа у него не рыцарская и не шляхетская, а   заячья. Он Чтана и Вилька боится, вот что с ним!      

А   Збышко, который ни на минуту не потерял самообладания, небрежно пожал плечами и   возразил:      

– Эва!   Да я им головы разбил в Кшесне.      

– Побойся   ты бога! – воскликнул Мацько.      

Аббат   глаза вытаращил на Збышка. Гнев боролся в нем с изумлением, однако одаренный от   природы быстрым умом старик тотчас сообразил, что эту драку с Вильком и Чтаном   он может использовать для своих замыслов.      

Поостыв,   он прикрикнул на Збышка:      

– Что   же ты не сказал об этом?      

– Мне   было стыдно. Я думал, они, как подобает рыцарям, вызовут меня на поединок и мы   будем драться конные или пешие; но они не рыцари, а разбойники. Вильк первый   отодрал от стола доску, Чтан отодрал другую – и ко мне! Что мне было делать?   Схватил я лавку, да как… ну, вы сами понимаете!..      

– Живы   ли они? – спросил Мацько.      

– Живы,   только лежали без памяти, но еще при мне очнулись.      

Аббат   слушал, потирая лоб, и вдруг как вскочит с сундука, на который присел было,   чтобы обмозговать все хорошенько.      

– Погоди!.. –   воскликнул он. – Вот что я теперь скажу тебе!      

– Что   же вы мне скажете? – спросил Збышко.      

– А   вот что: коли ты за Ягенку дрался и парням из-за нее головы проломил, так ты и   впрямь не кто иной, как ее рыцарь, и должен на ней жениться.      

Тут он   подбоченился и с победоносным видом уставился на Збышка; однако тот улыбнулся   только и сказал:      

– Эх,   знал я отлично, зачем вы хотите натравить меня на них, да только ошиблись вы.      

– Как   так ошибся?.. Говори!      

– Да   ведь я велел им подтвердить, что Дануська самая прекрасная и самая   добродетельная девица на свете, и не я, а они за Ягенку вступились, вот из-за   этого-то мы и подрались.      

Аббат на   минуту просто окаменел, так что только по движению глаз можно было догадаться,   что он еще жив. Вдруг он круто повернулся, вышиб ногой дверь боковуши, выбежал   в горницу, выхватил у пилигрима из рук кривой его посох и, рыча, как раненый   тур, принялся лупить своих песенников.      

– По   коням, скоморохи! По коням, собачьи дети! Ноги моей в этом доме не будет! По   коням, кто в бога верует! По коням!      

И,   вышибив другую дверь, выбежал во двор; за ним последовали изумленные странствующие   причетники. Двинувшись толпою к конюшне, они мигом оседлали коней. Тщетно   Мацько бегал за аббатом, тщетно просил и молил его, клялся, что ни в чем не   повинен, – все было напрасно! Аббат ругался на чем свет стоит, проклинал и   дом, и поля, и людей, а когда ему подвели коня, вскочил на него без стремян и   помчался во весь опор с развевающимися на ветру рукавами, подобный огромной   красной птице. Причетники в тревоге скакали за ним, как стадо за своим вожаком.      

Мацько   некоторое время смотрел им вслед, а когда они скрылись в лесу, медленно   вернулся в дом и, уныло качая головой, сказал Збышку:      

– Что   же это ты натворил!..      

– Ничего   бы этого не было, когда бы я раньше уехал отсюда, а не уехал я из-за вас.      

– Как   так из-за меня?      

– Не   хотел больного вас бросить.      

– А   как же теперь?      

– А   теперь уеду.      

– Куда?      

– В   Мазовию, к Дануське… и павлиньи чубы у немцев искать.      

Мацько   помолчал с минуту времени, а затем сказал:      

– Закладную   он нам отдал, но залог-то остался и записан в судебную книгу. Не простит нам   теперь аббат ни единого скойца.      

– Ну   что ж, пускай не прощает. Деньги у вас есть, а мне на дорогу ничего не надо.   Меня везде примут и коней покормят; а коль панцирь на мне и меч при мне, так и   тужить-то мне не о чем.      

Пораздумался   Мацько обо всем, что случилось. Не по его все вышло. Сам-то он всей душой   желал, чтобы Збышко женился на Ягенке, да понял теперь, что не испечь из этой   муки хлеба, ну а коли аббат и Зых с Ягенкой гневаются да припуталась еще эта   драка с Чтаном и Вильком, так уж лучше Збышку уехать, чем и дальше быть   причиной раздоров и споров.      

– Эх! –   сказал он. – Ничего не поделаешь, все едино придется тебе искать немецкие   головы, так уж лучше езжай. Пусть будет, как богу угодно… А мне сейчас надо   ехать в Згожелицы; может, как-нибудь удастся уломать Зыха и аббата… Зыха мне   особенно жаль.      

Тут   старик заглянул Збышку в глаза и спросил вдруг:      

– А   тебе не жаль Ягенки?      

– Дай   бог ей здоровья и счастья! – ответил Збышко.      

 XVIII      

       

Мацько   терпеливо выждал несколько дней в надежде, что до него дойдет какая-нибудь   весть из Згожелиц или сам аббат переложит гнев на милость; но в конце концов   ему наскучили неопределенность и ожидание, и он решил сам съездить к Зыху. Не   по его вине все это случилось, а все же старику хотелось знать, не обиделся ли   Зых и на него; что до аббата, то он был уверен, что отныне он со Збышком впал у   родича в немилость.      

Однако   Мацько хотел сделать все, что было в его силах, чтобы смягчить гнев аббата, и   по дороге все раздумывал да прикидывал, что да как сказать в Згожелицах, чтобы   загладить вину и сохранить прежние добрососедские отношения. Но старик никак не   мог собраться с мыслями и обрадовался, застав дома одну Ягенку, которая приняла   его по-старому, и поклонилась, и руку поцеловала, словом, встретила приветливо,   хотя и была немного грустна.      

– Отец   дома? – спросил старик.      

– На   охоту уехал с аббатом. Они скоро должны вернуться…      

Ягенка   ввела гостя в дом, и они долго сидели в молчании, пока девушка наконец не   спросила первая:      

– Скучно   вам одному в Богданце?      

– Скучно, –   ответил Мацько – А ты уже знаешь, что Збышко уехал?      

Ягенка   тихо вздохнула.      

– Знаю.   Я в тот же день узнала; думала, заедет доброе слово сказать на прощанье, а он и   не заехал.      

– Как   же ему было заезжать-то, ведь аббат пополам бы его разорвал, да и твой отец не   захотел бы его видеть.      

Она   тряхнула головой и ответила:      

– Эх!   Никому не дала б я его в обиду.      

Твердое   сердце было у Мацька, но эти слова растрогали старика, он привлек к себе   девушку и сказал:      

– Бог   с тобой, мое дитятко! Ты невесела, да ведь и мне невесело, потому, скажу я   тебе, ни отец родной, ни аббат не любят тебя больше, чем я. Лучше было мне от   той раны погибнуть, что ты меня вылечила, только б женился он не на другой, а   на тебе.      

Такая   печаль и тоска нашла вдруг на Ягенку в эту минуту, что не могла она больше   таиться.      

– Не   видать уж мне его больше, – сказала она, – а увидеть с дочкой Юранда,   так лучше мне прежде очи выплакать.      

И концом   передника она прикрыла глаза, на которые набежали слезы.      

– Ну,   полно! – воскликнул Мацько. – Уехать-то он уехал, но, даст бог, с   дочкой Юранда не воротится!      

– Отчего   ж ему с нею не воротиться? – промолвила Ягенка из-под передника.      

– Да   ведь не хочет Юранд отдать за него Дануську.      

Ягенка   вдруг открыла лицо и, повернувшись к Мацьку, живо спросила:      

– Он   и мне говорил, да только правда ли это?      

– Правда,   истинная правда.      

– Отчего   же не хочет-то?      

– Да   кто его знает. Обет, что ли, он дал, а против обета разве пойдешь. По душе ему   Збышко пришелся, и немцам помочь отомстить обещался, да и это не помогло. Зря   его и княгиня Анна сватала. Не хотел Юранд слушать ни просьб, ни приказов, ни   увещаний. Сказал, что не может. Ну, видно, есть у него причина такая, что и   впрямь не может; человек он твердый, коль сказал, слову своему не изменит. Ты,   девушка, не падай духом, приободрись. По правде сказать, должен был он уехать,   ведь в костеле дал клятву добыть павлиньи гребни. Да и девушка покрывалом его   накрыла в знак того, что хочет выйти за него замуж, потому и голову ему не   отрубили; в долгу он у нее, что говорить! Даст бог, не будет она женой ему, но   по закону он ее суженый. Зых на него сердит, аббат, верно, бранится на чем свет   стоит, я на него тоже гневаюсь; но ты сама посуди, что ему было делать? Раз он   в долгу перед той, надо было ехать. Он ведь шляхтич. Одно только скажу: не побьют   его где-нибудь немцы, вернется он не только ко мне, старику, не только в   Богданец, но и к тебе: уж очень ты была ему по сердцу.      

– Где   уж там! – сказала Ягенка.      

Но   придвинулась к Мацьку и, тихонько толкнув его локтем, спросила:      

– Откуда   вы знаете? А? Ведь неправда все это?..      

– Откуда   я знаю? – переспросил Мацько. – Да видел, как тяжело ему было   уезжать. И уж когда решили мы, что уедет он, спросил я у него: «А не жаль тебе   Ягенки?» А он сказал: «Дай бог ей здоровья и счастья». Да так развздыхался,   будто кузнечный мех был у него в середке…      

– Да   нет, неправда!.. – повторила потише Ягенка. – Но только вы   рассказывайте…      

– Ей-ей,   правда!.. Уж после тебя та ему не больно придется по вкусу – сама знаешь,   ядреней и красивей девки, чем ты, на всем свете не сыщешь. Небось чуяло его   сердце, что ты его суженая, и любил-то он, может, тебя больше, чем ты его.      

– Вот   уж нет! – воскликнула Ягенка.      

И,   сообразив, что выдала себя, закрыла рукавом румяное, как наливное яблочко,   лицо, а Мацько улыбнулся, погладил усы и сказал:      

– Эх,   вот бы молодость! Но ты не падай духом, я уж вижу, как дело обернется: поедет   он, получит при мазовецком дворе шпоры, – там граница близко, на   крестоносца легко наткнуться… Знаю я, и немцы бывают могучими рыцарями и железо   может проткнуть его шкуру, но только думаю, что не всякий с ним справится,   ловкий из него, дьявола, вояка. Подумай только, как он в один миг разделался с   Чтаном из Рогова и Вильком из Бжозовой, а ведь они, говорят, молодцы и крепкие   парни, сущие медведи. Привезет он свои чубы, но дочки Юранда не привезет, я   ведь сам говорил с Юрандом и знаю, как обстоит дело. Ну, а что потом? Потом   сюда воротится, больше ему воротиться некуда.      

– Когда   еще он там воротится?      

– Ну,   коли ты не выдержишь, так уж не пеняй. А пока передай аббату и Зыху все, что я   тебе рассказал. Может, меньше станут гневаться на Збышка.      

– Как   же мне передать им? Батюшка не очень гневается, больше печалится, а при аббате   и вспомнить нельзя про Збышка. Досталось от него и мне, и батюшке за слугу,   которого я послала Збышку.      

– Какого   слугу?      

– Да   вы его знаете. Чех у нас был, которого батюшка взял в полон под Болеславцем,   хороший слуга, верный. Звать его Главой. Батюшка приставил его служить мне,   потому что он сказал, что дома у себя был шляхтичем, а я дала ему добрую броню   и послала к Збышку, чтобы он служил ему и охранял его, а случись какая беда,   дал бы знать… Я ему и кошелек на дорогу дала, а он спасением души поклялся мне,   что до самой смерти будет верно служить Збышку.      

– Мое   ты дитятко! Спасибо тебе! А Зых не перечил?      

– А   чего ему было перечить? Сперва он никак не хотел позволить, а повалилась я ему   в ноги – и вышло по-моему. С батюшкой никаких хлопот не было, а вот как аббат   прознал обо всем этом от своих скоморохов, такой крик поднял, сущее   светопреставление, батюшка даже в ригу от него убежал. Только вечером сжалился   аббат над моими слезами, да еще ожерелье мне подарил. Но я бы все стерпела,   только бы у Збышка слуг было побольше.      

– Ей-ей,   не знаю, его иль тебя больше люблю; но ведь он и без того взял много людей, да   и денег я ему дал, хоть он и не хотел… Ну, а Мазовия не за горами…      

Разговор   был прерван лаем собак, криками и громом медных труб перед домом. Заслышав шум,   Ягенка сказала:      

– Батюшка   с аббатом с охоты воротились. Выйдемте на крылечко, лучше пусть аббат увидит   вас издали, а не вдруг в доме.      

С этими   словами она проводила Мацька на крылечко, откуда они увидели во дворе на снегу   целую кучу народа, коней и собак и тут же туши заколотых рогатинами или убитых   из самострела лосей и волков. Завидев Мацька, аббат, прежде чем соскочить с   коня, метнул в его сторону рогатину; правда, он вовсе не думал попасть в   старика, а хотел только показать, как сильно он гневается на обитателей   Богданца. Но Мацько сделал вид, будто ничего не заметил, снял шапку и издали   ему поклонился, а Ягенка, та и впрямь ничего не заметила, – она   поразилась, увидев в толпе обоих своих вздыхателей.      

– Здесь   Чтан и Вильк! – вскричала она. – Верно, встретились с батюшкой в   лесу.      

А у   Мацька старая рана заныла, когда он увидал их. В голове его тотчас пронеслась   мысль, что один из них может жениться на Ягенке и получить за нею Мочидолы,   земли аббата, его леса и деньги… И от смешанного чувства досады и злости   защемило у старика на сердце, особенно когда он увидал, как Вильк из Бжозовой,   с чьим отцом аббат недавно хотел драться, подбежал к его стремени и помог   спешиться, аббат же, слезая с коня, милостиво оперся на плечо молодого шляхтича.      

«Так вот   и сладит аббат дело со старым Вильком, – подумал Мацько, – отдаст за   девкой и леса, и земли».      

Но эти   горькие мысли прервал голос Ягенки:      

– Уж   успели подлечиться после взбучки, которую им задал Збышко; но хоть каждый божий   день будут ездить сюда – все равно ничего не дождутся!      

Мацько   поглядел на Ягенку: лицо девушки пылало от гнева и мороза, голубые глаза   сердито сверкали, а ведь она отлично знала, что Вильк и Чтан вступились за нее   в корчме и из-за нее были избиты Збышком.      

Но   Мацько сказал:      

– Эх!   Сделаешь так, как аббат велит.      

Но она   решительно возразила:      

– Аббат   сделает, как я захочу.      

«Господи   боже мой! – подумал Мацько. – И этот глупый Збышко упустил такую   девку!»      

 XIX      

       

А   «глупый» Збышко и впрямь уехал из Богданца с тяжелым сердцем. Прежде всего ему   было как-то непривычно, не по себе, без дяди, с которым он многие годы не   расставался и к которому так привык, что сейчас сам не знал, как будет   обходиться без него в пути и на войне. А потом, жаль было ему Ягенки; хоть и   старался он убедить себя, что едет к Данусе, что любит ее всем сердцем, однако   только теперь он почувствовал, как хорошо ему было с Ягенкой, как сладки были   их встречи и как тоскует он по ней. Он и сам дивился, чего так загрустил вдруг   без нее, – все ведь было бы ничего, когда б тосковал он по Ягенке, как   брат по сестре. Но он-то понимал, чего ему недостает: ему хотелось снова и   снова обнимать ее стан и сажать ее на коня или снимать с седла, снова и снова   переносить через речки и выжимать воду из ее косы, снова и снова бродить с ней   по лесам, и глядеть на нее не наглядеться, и «советоваться» с ней. Так привык   он к ней и так сладко все это было, что не успел он об этом подумать, как   тотчас предался мечтам и, совсем позабыв, что впереди у него долгий путь в   Мазовию, живо представил себе ту минуту, когда в лесу он боролся один на один с   медведем и Ягенка пришла вдруг ему на помощь. Будто вчера все это было, и будто   вчера ходили они на бобров на Одстаянное озерцо. Он не видел тогда, как   пустилась она вплавь за бобром, но сейчас ему чудилось, будто видит ее, –   и истома напала на него, как две недели назад, когда ветер пошалил с ее   платьем. Потом вспомнилось ему, как ехала она в пышном наряде в Кшесню в костел   и как дивился он, что такая простая девушка едет вдруг, словно знатная панночка   со своей свитой. И тревогу, и блаженство, и печаль ощутил он вдруг в своем   сердце, а как вспомнил, что мог бы позволить себе с нею все, что хотел, что и   она льнула к нему, смотрела ему в глаза, рвалась к нему, так едва усидел на   коне. «Хоть бы встретился с ней и простился, обнял на дорогу, может, легче б   мне стало», – говорил он себе; однако тотчас почувствовал, что это неправда,   что не стало бы ему легче, потому что при одной мысли об этом прощании его   бросило в жар, хоть на дворе уже было морозно.      

Он   испугался вдруг этих уж очень греховных воспоминаний и стряхнул их с себя, как   сухой снег с епанчи.      

«К   Дануське еду, к моей возлюбленной!» – сказал он себе.      

И тотчас   понял, что иная эта любовь у него, что чище она и кровь от нее не играет так по   жилкам. По мере того как ноги леденели у него в стременах и холодный ветер   студил кровь, все его мысли устремились к Данусе. Уж ей-то он всем был обязан.   Не будь Дануси, голова его давно бы скатилась с плеч на краковском рынке. Ведь   с той поры как она перед всеми рыцарями и горожанами сказала: «Он мой!» – и   вырвала его из рук палачей, он принадлежит ей, как раб госпоже. Не он, а она   избрала его, и, сколько бы ни противился этому Юранд, ничего он тут не   поделает. Одна она может прогнать его прочь, как прогоняет слугу госпожа, но и   тогда он не уйдет от нее, потому что связал себя обетами. Но тут ему   подумалось, что не прогонит она его, что скорее покинет мазовецкий двор и   пойдет за ним хоть на край света, и он стал восхвалять в душе ее и осуждать   Ягенку, будто та одна только и была повинна в том, что он поддался греховному   соблазну и что сердце его раздвоилось. Теперь уж он не вспомнил о том, что   Ягенка выходила старого Мацька, что, не будь ее, медведь в ту ночь, быть может,   содрал бы ему самому кожу с головы, он нарочно старался думать про Ягенку одно   худое, полагая, что тогда будет более достоин Дануси и оправдается в   собственных глазах.      

Но в это   время его догнал, ведя за собой навьюченного коня, посланный Ягенкой чех Глава.      

– Слава   Иисусу Христу! – сказал он с низким поклоном.      

Раза два   Збышко встречал его в Згожелицах, но сейчас не признал.      

– Во   веки веков! – ответил он. – Ты кто такой?      

– Ваш   слуга, милостивый пан!      

– Как   мой слуга? Вот мои слуги, – кивнул он на двоих турок, подаренных ему   Сулимчиком Завишей, и на двоих рослых парней, которые, сидя верхом на меринах,   вели за собой его скакунов, – вот мои слуги, а тебя кто прислал?      

– Панна   Ягенка из Згожелиц.      

– Панна   Ягенка?      

Збышко   только что думал о девушке одно худое, и сердце его еще было полно неприязни к   ней, поэтому он сказал:      

– Воротись   домой и скажи панне спасибо, не нужен ты мне.      

Но чех   покачал головой:      

– Не   порочусь я, пан. Меня вам подарили, да и я поклялся служить вам до смерти.      

– Раз   тебя подарили мне, так ты мой слуга?      

– Ваш,   пан.      

– Тогда   я приказываю тебе воротиться.      

– Я   поклялся, и хоть я невольник из Болеславца и бедный слуга, но шляхтич…      

Збышко   разгневался:      

– Прочь   отсюда! Это еще что такое! Хочешь служить мне против моей воли? Прочь, не то   прикажу натянуть самострел.      

Чех   спокойно отторочил суконную епанчу, подбитую волчьим мехом, отдал ее Збышку и   сказал:      

– Панна   Ягенка и вот это прислала вам, вельможный пан.      

– Хочешь,   чтоб я тебе ребра переломал? – спросил Збышко, беря из рук конюха копье.      

– И   кошелек велено вам отдать, – продолжал чех.      

Збышко   замахнулся было, но вспомнил, что хоть слуга и невольник, но сам шляхетского рода   и у Зыха остался, верно, только потому, что не на что ему было   выкупиться, – и опустил копье.      

Чех   склонился к его стремени и сказал:      

– Не   гневайтесь, пан. Не велите вы мне ехать с вами, так я поеду следом в сотне   шагов, я ведь спасением души своей клялся.      

– А   ежели я прикажу убить тебя или связать?      

– Прикажете   убить, не мой грех это будет, а связать прикажете, так останусь лежать, покуда   меня люди добрые не развяжут либо волки не съедят.      

Збышко   ничего ему не ответил, тронул коня и поехал вперед, а за ним последовали его слуги.   Чех с самострелом за плечами и с секирой на плече потащился сзади, кутаясь в   косматую шкуру зубра от резкого ветра, который подул внезапно, неся снежную   крупу.      

Метель   крепчала с каждой минутой. Турки, хоть и были одеты в тулупы, коченели от   стужи, конюхи Збышка стали хлопать руками, а сам он, тоже одетый не очень   тепло, покосился раз-другой на волчью епанчу, привезенную Главой, и через   минуту велел турку подать ее.      

Плотно   закутавшись в епанчу, он почувствовал вскоре, как тепло разливается у него по жилам.   Особенно удобен был капюшон, который закрывал глаза и часть лица, так что буря   теперь почти не донимала молодого рыцаря. И невольно он подумал, что Ягенка   добрейшей души девушка, и придержал коня, пожелав расспросить чеха о ней и обо   всем, что творилось в Згожелицах.      

Кивнув   слуге, он спросил:      

– Знает   ли старый Зых, что панна послала тебя?      

– Знает, –   ответил Глава.      

– И   не перечил он панне?      

– Перечил.      

– Расскажи,   как все было.      

– Пан   ходил по горнице, а панна за ним. Он кричал, а панночка – ни гугу, но только он   к ней обернется, она бух ему в ноги. И ни слова. Говорит наконец пан: «Оглохла   ты, что ли, что ничего на все мои доводы не отвечаешь? Молви хоть словечко, не   то позволю, а позволю, так аббат голову мне оторвет!» Тут панна поняла, что на   своем поставит, да в слезы, и знай пана благодарит. Он стал выговаривать панночке,   что взяла она волю над ним, что всегда на своем поставит, а потом и говорит:   «Поклянись, что не побежишь украдкой прощаться с ним, тогда позволю, иначе   нет».      

Запечалилась   тут панночка, но дала обещание, и пан очень обрадовался, потому что они с аббатом   страх как боялись, как бы не вздумалось ей повидаться с вами. Но этим дело не   кончилось, захотела тут панна пару коней дать, а пан ни в какую, захотела панна   волчью епанчу послать и кошелек, а пан ни в какую. Да что там его запреты! Она   бы дом вздумала поджечь, и то бы он согласился. Вот и лишний конь у вас, и   волчья епанча, и кошелек…      

«Добрейшей   души девушка!» – подумал про себя Збышко.      

Через   минуту он спросил вслух:      

– А   с аббатом у них все обошлось?      

Чех   улыбнулся, как бойкий слуга, отлично понимающий, что вокруг него творится, и   ответил:      

– Они   оба тайком от аббата все это делали, и что там было, когда он прознал обо всем,   я не знаю, я раньше уехал. Аббат как аббат! Рявкнет иной раз и на панночку, а   потом в глаза ей заглядывает, не очень ли обидел. Сам я видал, как он накричал   на нее один раз, а потом полез в сундук и такое ей принес ожерелье, что и в   Кракове лучше не сыщешь. «На вот!» – говорит. Справится она и с аббатом, отец   родной не любит ее так, как он.      

– Это   правда.      

– Истинный   бог, правда…      

Они умолкли   и продолжали подвигаться вперед сквозь ветер и снежную крупу. Вдруг Збышко   придержал коня, до слуха его из чащи донесся жалобный голос, заглушаемый лесным   шумом:      

– Христиане,   спасите слугу божьего в беде!      

Тут на   дорогу выбежал человек в полумонашеской-полусветской одежде и, остановившись   перед Збышком, стал кричать:      

– Кто   бы ты ни был, милостивый пан, подай руку помощи человеку и ближнему в тяжкой   беде!      

– Что   за беда стряслась над тобою и кто ты такой? – спросил молодой рыцарь.      

– Я   слуга божий, хоть и не посвященный, а стряслась надо мною вот какая беда: нынче   утром вырвался у меня конь, который вез короба со святынями. Остался я один,   безоружный, вечер приближается, и скоро в лесу завоют лютые звери. Погибну я,   коли вы меня не спасете.      

– Коли   по моей вине ты погибнешь, мне придется отвечать за твои грехи, – сказал   Збышко, – но откуда мне знать, правду ты говоришь или, может, ты бродяга,   а то и разбойник, каких много шатается по дорогам?      

– Это   ты, пан, узнаешь по моим коробам. Любой человек отдал бы кошель, набитый дукатами,   лишь бы завладеть тем, что хранится в них, но тебе я даром уделю немножко,   только прихвати меня с моими коробами.      

– Вот   ты говоришь, будто ты слуга божий, а того не знаешь, что спасать людей надо не   ради земных, а ради небесных благ. Но как же ты спас короба, коли у тебя убежал   конь, который вез их?      

– Да   ведь коня в лесу на полянке волки задрали, я только тогда его и нашел, ну, а   короба уцелели, я притащил их на обочину дороги и стал ждать, пока добрые люди   смилосердятся и спасут меня.      

Желая   доказать, что он говорит правду, незнакомец показал на два лубяных короба, лежавших   под сосной. Збышко смотрел на него с недоверием, человек этот казался ему   подозрительным, да и выговор его, хоть и довольно чистый, выдавал, однако,   иноземное происхождение путника. Но отказать незнакомцу в помощи Збышко не   хотел и позволил ему сесть с коробами, удивительно легкими, на свободного коня,   которого вел чех.      

– Да   умножит бог твои победы, храбрый рыцарь! – сказал незнакомец.      

И, видя   юное лицо Збышка, прибавил вполголоса:      

– И   волосы в твоей бороде.      

Через   минуту он уже ехал рядом с чехом. Некоторое время они не могли разговаривать, потому   что за сильным ветром и страшным лесным шумом ничего не было слышно; но когда   буря поутихла, Збышко услыхал позади следующий разговор:      

– Я   ничего не говорю, может, ты и был в Риме, но уж очень похоже, что ты охотник до   пива, – говорил чех.      

– Берегись   вечных мук, – ответил незнакомец, – ибо ты говоришь с человеком,   который на прошлую пасху ел крутые яйца с его святейшеством. И не говори мне по   такому холоду про пиво, разве только про гретое, но, коли есть у тебя баклажка   с вином, дай хлебнуть два-три глотка, а я тебе отпущу месяц чистилища.      

– Да   ведь я сам слыхал, как ты говорил, что вовсе ты не посвященный, как же ты   можешь отпустить мне месяц чистилища?      

– Это   верно, что я непосвященный, но макушка у меня выбрита, я получил на то   дозволение, да к тому же я с собой вожу отпущения и святыни.      

– В   этих коробах? – спросил чех.      

– В   этих коробах. Да если бы вы только видели, что у меня там хранится, то пали бы   ниц, и не только вы, но и все сосны в бору вместе с дикими зверями.      

Но чех,   парень бойкий и бывалый, подозрительно поглядел на торговца индульгенциями и   спросил:      

– А   коня волки съели?      

– Съели,   они ведь сродни дьяволам, но только потом лопнули. Одного я видел собственными   глазами. Коли есть у тебя вино, дай хлебнуть, а то хоть ветер и стих, да уж   очень я промерз, покуда сидел у дороги.      

Однако   вина чех ему не дал, и они снова ехали в молчании, пока торговец индульгенциями   не спросил:      

– Куда   это вы едете?      

– Далеко.   Но пока в Серадз. Поедешь с нами?      

– Придется.   Переночую в конюшне, а завтра этот благочестивый рыцарь, может, подарит мне   коня, и я поеду дальше.      

– Откуда   ты?      

– Из   прусских владений, из Мальборка.      

Услыхав   об этом, Збышко повернулся и кивнул незнакомцу головой, приказывая ему подъехать   поближе.      

– Ты   из Мальборка? – спросил он. – И едешь оттуда?      

– Из   Мальборка.      

– Но   ты, верно, не немец, хорошо говоришь по-нашему. Как звать тебя?      

– Немец   я, а зовут меня Сандерус; по-вашему я говорю потому, что родился в Торуне, а   там весь народ говорит по-польски. Потом я жил в Мальборке, но там тоже говорят   по-польски. Да что там! Крестоносцы, и те понимают по-вашему.      

– А   давно ты из Мальборка?      

– Да   я, пан, и в святой земле побывал, и в Константинополе, и в Риме, а оттуда через   Францию вернулся в Мальборк, а уж из Мальборка двинулся в Мазовию со своими   святынями, которые набожные христиане охотно покупают для спасения души.      

– В   Полоцке или в Варшаве был?      

– Был   и там, и там. Дай бог здоровья обеим княгиням! Недаром княгиню Александру любят   даже прусские рыцари, она очень благочестива, да и княгиня Анна не хуже ее.      

– Двор   в Варшаве видел?      

– Я   его не в Варшаве, а в Цеханове встретил, где князь и княгиня приняли меня   радушно, как слугу божьего, и щедро наградили на дорогу, но и я оставил им   святыни, которые должны принести их дому благословение господне.      

Збышко   хотел спросить про Данусю, но стыд и робость овладели вдруг им, он понял, что   это значило бы открыть тайну своей любви незнакомому простолюдину, к тому же   подозрительному с виду, быть может просто мошеннику. Помолчав с минуту времени,   он спросил:      

– Что   за святыни возишь ты по свету?      

– Да   я и отпущения грехов вожу, и всякие святыни. Есть у меня и полные отпущения, и   на пятьсот, и на триста, и на двести лет, и на меньший срок, подешевле, чтоб и   бедные люди могли купить и сократить себе муки чистилища. Есть у меня отпущения   старых грехов и грехов будущих, но не думайте, милостивый пан, что деньги,   которые я за них получаю, я прячу себе… Кусок черного хлеба и глоток воды – вот   все, что мне нужно, все остальное, что насобираю, я отвожу в Рим для нового   крестового похода. Правда, много мошенников ездит по свету, все у них поддельное:   и отпущения, и святыни, и печати, и свидетельства, и святой отец справедливо   требует в своих посланиях предавать суду этих обманщиков; но меня приор   серадзский несправедливо обидел, потому что у меня печати подлинные. Осмотрите   воск, милостивый пан, и вы сами увидите.      

– А   что же сделал тебе серадзский приор?      

– Ах,   милостивый пан! Дай-то бог, чтобы я ошибался, но, сдается мне, он заражен   еретическим учением Виклифа[62].   Мне ваш оруженосец сказал, будто вы едете в Серадз, так лучше мне не   показываться приору на глаза, чтоб не доводить его до греха и до новых кощунств   над моими святынями.      

– Короче   говоря, он принял тебя за мошенника и грабителя?      

– Да   разве во мне дело, милостивый пан! Я бы простил его, как своего ближнего, что,   впрочем, я в конце концов и сделал, но ведь он поносил мои святые товары, и я   очень опасаюсь, что за это будет осужден на вечные муки.      

– Какие   же у тебя святые товары?      

– Такие,   что не подобает говорить о них с покрытой головой; но на этот раз у меня под   рукой готовые отпущения, и потому я могу дозволить вам не снимать капюшона, а   то опять подул ветер. На привале вы купите отпущеньице, и грех вам не зачтется.   Чего только у меня нет! Есть у меня копыто того ослика, на котором совершено   было бегство в Египет, оно было найдено около пирамид. Арагонский король давал   мне за это копыто пятьдесят дукатов чистым золотом. Есть у меня перо из крыла   архангела Гавриила, оброненное им во время благовещения; есть головы двух перепелок,   ниспосланных израильтянам в пустыне; есть масло, в котором язычники хотели   изжарить Иоанна Крестителя, и перекладина лестницы, которую видел во сне Иаков,   и слезы Марии Египетской, и немного ржавчины с ключей апостола Петра… Нет, не   перечислить мне всего, милостивый пан, – и продрог-то я до костей, а ваш   оруженосец не хотел дать мне вина, да и до вечера мне все равно бы не кончить.      

– Великие   это святыни, если только они подлинные! – сказал Збышко.      

– Если   только подлинные? Нет, пан, сейчас же возьмите у оруженосца копье и наставьте   его, ибо дьявол тут, рядом с вами, это он внушает вам такие мысли. Держите его   на расстоянии длины копья от себя. А не хотите накликать беду, так купите у   меня отпущение за этот грех, не то и трех недель не пройдет, как умрет тот,   кого вы любите больше всего на свете.      

Збышко   вспомнил про Данусю и испугался этой угрозы.      

– Да   ведь это не я, – возразил он, – а доминиканский приор в Серадзе не   верит тебе.      

– А   вы, милостивый пан, сами осмотрите воск на печатях; что ж до приора, то одному   богу известно, жив ли он еще, ибо кара господня может тотчас постигнуть   человека.      

Однако,   когда они приехали в Серадз, приор был еще жив. Збышко даже отправился к нему   заказать две обедни: одну о здравии Мацька, а другую – о ниспослании павлиньих   султанов, за которыми он уехал из дому. Приор, как это часто случалось в   тогдашней Польше, был чужеземец, родом из Целии[63], но за сорок лет жизни в   Серадзе хорошо научился говорить по-польски и стал заклятым врагом   крестоносцев. Вот почему, узнав о замысле Збышка, он сказал:      

– Еще   горше покарает их десница господня; но и тебя я не стану отговаривать – ты дал   клятву, да и карающая рука поляка никогда не воздаст им в должной мере за все   то, что они сотворили в Серадзе.      

– Что   же они сотворили? – спросил Збышко, которому хотелось знать о всех обидах,   причиненных полякам крестоносцами.      

Старичок-приор   развел руками и сперва прочел вслух «Вечную память», затем уселся на табурет, с   минуту сидел с закрытыми глазами, словно желая оживить в памяти старые воспоминания,   и наконец повел свой рассказ:      

– Их   Винцентий из Шамотул[64]   привел сюда. Было мне в ту пору двенадцать лет, и я только приехал из Цилии,   откуда меня забрал мой дядя, прелат Петцольд. Крестоносцы напали на город ночью   и тут же его подожгли. С городских стен мы видели, как на рынке рубили мечами   мужчин, женщин и детей, как бросали в огонь младенцев… Я видел убитых ксендзов,   ибо, разъярясь, крестоносцы никому не давали пощады. Оказалось, что приор   Миколай, который был родом из Эльблонга, знает комтура Германа, предводителя   войск крестоносцев. Приор вышел со старшей братией к этому свирепому рыцарю,   упал перед ним на колени и на немецком языке заклинал его смилостивиться над   христианами. Но комтур сказал только: «Не понимаю!»      

– и   велел продолжать резню. Тогда-то и вырезали монахов, а с ними убили и дядю   моего Петцольда, Миколая же привязали к конскому хвосту. А к утру в городе не   осталось в живых ни одного человека, только крестоносцы разгуливали, да я   притаился на колокольне на брусе, к которому подвешены колокола. Бог за это уже   покарал их под Пловцами, но они все ищут гибели нашего христианского   королевства и до той поры будут искать, покуда не сотрет их с лица земли   десница господня.      

– Под   Пловцами, – сказал Збышко, – погибли почти все мужи моего рода; но я   не жалею об этом, ибо великую победу даровал господь королю Локотку и двадцать   тысяч немцев истребил.      

– Ты   доживешь до еще большей войны и еще больших побед, – сказал приор.      

– Аминь! –   ответил Збышко.      

И они   переменили разговор. Молодой рыцарь спросил мимоходом о торговце реликвиями,   которого встретил по дороге, и узнал, что много таких мошенников шатается по   дорогам, обманывая легковерных людей. Приор сказал также, что есть папские   буллы, повелевающие епископам задерживать этих торговцев и, если у кого не   окажется подлинных свидетельств и печатей, немедленно предавать суду.   Свидетельства этого бродяги показались приору подозрительными, и он тотчас   хотел препроводить его в епископский суд. Если бы оказалось, что тот   действительно послан из Рима с индульгенциями, то никто бы его не обидел. Но он   предпочел бежать. Быть может, он боялся задержки в пути, но этим бегством   только навлек на себя еще большее подозрение.      

В конце   беседы приор пригласил Збышка отдохнуть и заночевать в монастыре, но тот не   смог принять приглашение, так как хотел вывесить перед корчмой вызов «на бой   пеший или конный» всем рыцарям, которые стали бы оспаривать, что панна Данута   самая прекрасная и самая добродетельная девица во всем королевстве, повесить же   такой вызов на воротах монастыря было делом неподобающим. Ни приор, ни другие   монахи не захотели даже написать Збышку этот вызов, и молодой рыцарь оказался в   затруднительном положении и не знал, что ему предпринять. Только после   возвращения в корчму ему пришло на мысль обратиться с этим делом к торговцу   индульгенциями.      

– Приор   так и не знает, бродяга ты или нет, – сказал Збышко торговцу.      

– «Чего,   говорит, было ему бояться епископского суда, коли у него подлинные свидетельства?»      

– Да   я не епископа боюсь, – ответил Сандерус, – а монахов, которые не   разбирают печатей. Я как раз хотел ехать в Краков, да нет у меня коня,   приходится ждать, покуда мне кто-нибудь его не подарит. А пока я пошлю письмо, к   которому приложу свою печать.      

– Вот   и мне подумалось: увидят, что знаешь грамоте, ну и решат, что ты человек не   простой. Но как же ты пошлешь письмо?      

– С   пилигримом или странствующим монахом. Мало ли народу идет в Краков поклониться   гробу королевы?      

– А   мне сумеешь написать вызов?      

– Напишу   вам, милостивый пан, все, что прикажете, – красиво и гладко, даже на   доске.      

– Лучше   на доске, – сказал Збышко, обрадовавшись, – и не порвется, и   пригодится на будущее.      

Спустя   некоторое время слуги раздобыли и принесли свежую доску, и Сандерус принялся   писать вызов. Збышко не мог прочесть, что он там написал, однако тотчас велел   прибить доску на воротах, а пониже повесить щит, под которым на страже стояли   по очереди турки. Тот, кто ударил бы в щит копьем, дал бы тем самым знак, что   принимает вызов. Но в Серадзе до таких дел было, видно, немного охотников, и ни   в этот день, ни до самого полудня следующего дня щит ни разу не зазвенел от   удара, а в полдень несколько обескураженный молодой рыцарь собрался в   дальнейший путь.      

Однако   перед отъездом к нему забежал еще раз Сандерус и сказал:      

– Вот   если бы вы, милостивый пан, вывесили щит у прусских рыцарей, вашему оруженосцу   уже пришлось бы затягивать на вас ремни доспехов.      

– Как   же так? Ведь крестоносцы – монахи, а монаху не дозволяется иметь даму сердца.      

– Не   знаю, дозволяется или не дозволяется, но знаю, что есть у них дамы сердца.   Правда, если крестоносец выйдет на единоборство, его будут осуждать за это,   потому что они дают клятву вступать в бой вместе с другими только за веру; но в   Пруссии, кроме монахов, есть много светских рыцарей, которые прибывают из   дальних стран на помощь пруссакам. Те только и смотрят, как бы ввязаться в   драку, особенно французы.      

– Эва!   Видал я их под Вильно; даст бог, увижу и в Мальборке. Мне нужны павлиньи чубы   со шлемов, я, понимаешь, дал обет добыть их.      

– Купите   у меня, милостивый пан, две-три капли пота Георгия Победоносца, которые он   пролил в бою с огненным змием. Никакая другая святыня не может так пригодиться   рыцарю. Дайте мне за нее того коня, на которого вы велели сесть мне, а я   прибавлю вам еще отпущение за христианскую кровь, которую вы прольете в бою.      

– Оставь   меня в покое, не то рассержусь. Не стану я покупать твой товар, покуда не   уверюсь, что он хорош.      

– Вы   вот говорили, что едете к мазовецкому двору князя Януша. Спросите там, сколько   у меня взяли святынь и сама княгиня, и рыцари, и панны на тех свадьбах, на   которых я гулял.      

– На   каких таких свадьбах? – спросил Збышко.      

– Да   как всегда перед рождественским постом. Рыцари играли свадьбы один за другим, потому   что люди болтают, будто быть войне между польским королем и прусскими рыцарями   из-за добжинской земли… Ну, тут уж всяк себе скажет: «Бог его знает, останусь   ли я в живых», и всякому припадет охота прежде с бабой в счастье пожить.      

Збышка   живо заинтересовал слух о войне, но еще больше разговор о свадьбах.      

– Кто   же из девушек вышел замуж? – спросил он.      

– Да   все придворные княгини. Не знаю, осталась ли хоть одна у нее, сам слыхал, как   княгиня говорила, что придется новых искать.      

Збышко   на минуту примолк, а потом спросил изменившимся голосом:      

– А   панна Данута, дочь Юранда, имя которой стоит на доске, тоже вышла замуж?      

Сандерус   помедлил с ответом, потому что и сам ничего толком не знал, да и подумал, что   получит преимущество над рыцарем и сможет лучше использовать его в своих целях,   если будет томить его неизвестностью. Он уже решил, что надо держаться этого   рыцаря, у которого много с собой и людей, и всякого добра. Сандерус разбирался   в людях и знал толк в вещах. Збышко был так молод, что легко можно было   предположить, что он будет щедр и неосмотрителен и станет сорить деньгами.   Сандерус успел уже разглядеть и дорогие миланские доспехи, и рослых боевых коней,   которые не могли принадлежать простому рыцарю, и сказал себе, что с таким   панским дитятею будет обеспечен и радушный прием в шляхетских усадьбах, и много   случаев выгодно сбыть индульгенции, и безопасность в пути, и, наконец, обильные   пища и питье, что для него было всего важнее.      

Услышав   вопрос Збышка, он наморщил лоб, поднял вверх глаза, как будто напрягая память,   и переспросил:      

– Панна   Данута, дочь Юранда?.. А откуда она?      

– Из   Спыхова.      

– Видать-то   я их всех видал, но как которую звали, что-то не припомню.      

– Она   совсем еще молоденькая, на лютне играет, княгиню песнями веселит.      

– Ах,   молоденькая… на лютне играет… Что ж, выходили замуж и молоденькие… Не черна ли   она, как агат?      

Збышко   вздохнул с облегчением.      

– Нет,   это не та! Та как снег бела, только на щеках румянец играет, и белокура.      

– Одна   черная, как агат, – прервал его Сандерус, – при княгине осталась, а   прочие почти все повыходили замуж.      

– Но   ведь ты же говоришь: «почти все», значит, не все до единой. Христом богом молю   тебя, коли хочешь получить подарок, вспомни хорошенько.      

– Денька   через три-четыре я бы, может, и припомнил, а всего милее был бы мне конь, который   возил бы мои священные товары.      

– Скажи   правду – и получишь коня.      

Тут   вмешался чех, который, улыбаясь в усы, слушал весь этот разговор:      

– Правду   мы при мазовецком дворе узнаем.      

Сандерус   с минуту поглядел на него, а затем сказал:      

– Ты   что, думаешь, я боюсь мазовецкого двора?      

– Я   ничего не говорю, может, ты его и не боишься, но только ни сейчас, ни через три   дня никуда ты с конем не уедешь, а коль окажется, что солгал, так и на своих   двоих никуда не ускачешь, потому его милость велит переломать тебе их.      

– Это   уж как пить дать! – подтвердил Збышко.      

Услыхав   такой посул, Сандерус подумал, что лучше быть поосторожней, и ответил:      

– Да   когда бы я хотел солгать, так бы сразу и сказал, вышла, мол, либо нет, не   вышла, а я ведь сказал, что не помню. Будь у тебя свой ум, ты бы тотчас постиг   мою добродетель.      

– Мой   ум твоей добродетели не брат, потому она у тебя, может, псу сестра.      

– Не   брешет моя добродетель, как твой ум, а кто брешет при жизни, тот может завыть   после смерти.      

– Это   верно! Не выть будет после смерти твоя добродетель, а зубами скрежетать, разве   только при жизни потеряет их на службе у дьявола.      

И они   завели перебранку, потому что чех был остер на язык: немец ему слово, а он ему   – два. Однако Збышко велел готовиться к отъезду, и вскоре они тронулись в путь,   расспросив предварительно у бывалых людей, как проехать на Ленчицу. За Серадзом   потянулись дремучие леса, которые раскинулись на большей части этого края. Но   по этим лесам пролегала большая дорога, местами даже окопанная рвами, а местами   в низинах вымощенная кругляком – след хозяйствования короля Казимира. Правда,   после его смерти, во время смуты, поднятой Наленчами и Гжималитами, дороги были   запущены, но когда при Ядвиге в королевстве воцарился мир, в руках усердного   народа снова застучали заступы на болотах и топоры в лесах, и к концу жизни   королевы купец мог уже провезти от замка к замку на подводах свои товары, не   боясь обломиться в выбоине или увязнуть в трясине. Только дикий зверь да   разбойники были страшны в пути; но для защиты от дикого зверя ночью жгли   плошки, а днем оборонялись от него самострелами, разбойников же и бродяг здесь   было меньше, чем в соседних краях. Ну, а уж если кто ехал с людьми да при   оружии, тому и вовсе нечего было бояться.      

Збышко   тоже не боялся ни разбойников, ни вооруженных рыцарей и даже не вспоминал о   них, потому что весь был во власти страшной тревоги и все думы его летели к   мазовецкому двору. Он не знал, застанет ли свою Дануську придворной княгини или   женой какого-нибудь мазовецкого рыцаря, с утра до поздней ночи душу его терзали   сомнения. Порой ему казалось немыслимым, чтобы Дануся могла забыть его, но   потом приходила вдруг в голову мысль, что Юранд мог приехать ко двору из   Спыхова и отдать дочь за соседа своего или друга. Он ведь еще в Кракове говорил,   что не судьба Збышку быть мужем Дануси, что не может он отдать дочь за него,   значит, обещал ее, видно, другому, связан был, видно, обетом, а сейчас исполнил   этот обет. Когда Збышко думал об этом, ему начинало казаться, что не видать уж   ему Дануси в девушках. Он звал тогда Сандеруса и снова выпытывал, снова   выспрашивал, а тот все больше и больше путал. Порою немец вот-вот готов был   припомнить и придворную Данусю, и ее свадьбу, но тут же совал вдруг палец в   рот, задумывался и восклицал: «Нет, не она!» От вина у немца должно было будто   бы прояснеть в голове, но, сколько он ни пил, память у него не становилась   лучше, и он по-прежнему заставлял томиться молодого рыцаря, в душе которого   смертельный страх все время боролся с надеждой.      

Так и   ехал Збышко вперед, терзаемый тревогой, тоской и сомнениями. По дороге он уже совсем   не думал ни о Богданце, ни о Згожелицах, а только о том, что ж ему предпринять.   Прежде всего надо было ехать к мазовецкому двору и узнать там всю правду;   поэтому Збышко торопился вперед, останавливаясь только в усадьбе, в корчме или   в городе на короткий ночлег, чтобы не загнать коней. В Ленчице он снова велел   повесить на воротах корчмы свой вызов, рассудив, что, вышла ли замуж Дануська,   осталась ли девушкой, она по-прежнему его госпожа, и ему надо драться за нее.   Но в Ленчице не много нашлось бы таких, кто смог бы прочесть его вызов, те же   рыцари, которым вызов прочли грамотные причетники, не зная чужого обычая,   только пожимали плечами и говорили: «Едет какой-то глупец! Кто же станет   соглашаться с ним или спорить, коли этой девушки никто из нас в глаза не   видал». А Збышко ехал дальше, и все большая тревога обнимала его, и все больше   он торопился. Никогда не переставал он любить свою Дануську, но в Богданце и в   Згожелицах, чуть не каждый день беседуя с Ягенкой и любуясь ее красотой, он не   так часто думал о Дануське, а сейчас и ночью, и днем одна она была у него перед   глазами, одна она не шла из ума. Даже во сне он видел ее, с распущенной косой,   с маленькой лютней в руке, в красных башмачках и в веночке. Она протягивала к   нему руки, а Юранд увлекал ее прочь. Утром, когда сны пропадали, на смену им   приходила еще большая тоска; и никогда в Богданце Збышко не любил так этой   девушки, как сейчас, когда он не был уверен, не отняли ли ее у него.      

Ему   приходило в голову, что ее, может, силой выдали замуж, но в душе он тогда ни в   чем ее не винил, потому что она была ребенком и не могла располагать собою.   Зато он вспыхивал негодованием, вспоминая про Юранда и княгиню Анну, когда же   думал о муже Дануси, все в нем кипело от гнева, и он грозно озирался на слуг,   везших под попонами оружие. Он решил, что не перестанет служить ей, и если даже   застанет ее уже чужою женой, все равно добудет и сложит к ее ногам павлиньи   гребни. Но в этой мысли он не находил утешения, скорее печаль будила она в его   сердце, потому что он совсем не представлял себе, что станет делать дальше.      

Утешала   его только мысль о предстоящей великой войне. Хоть и не мил был ему свет без   Дануськи, однако он не помышлял о гибели, он чувствовал, что война так захватит   его, что он позабудет обо всех прочих горестях и печалях. А в воздухе   действительно пахло грозой. Неизвестно откуда шли слухи о войне, потому что мир   царил между королем и орденом, но всюду, где ни проезжал Збышко, говорили   только о войне. Народ словно предчувствовал, что вспыхнет война, а некоторые   открыто говорили: «Для чего было нам соединяться с Литвой, как не для того,   чтобы выступить против этих псов-крестоносцев? Надо раз навсегда покончить с   ними, чтобы больше они не терзали нас». Другие восклицали: «Безумцы эти монахи!   Мало им было Пловцев! Смерть у них за плечами, а они захватили еще землю   добжинскую, которую им с кровью придется извергнуть». И во всех землях   королевства к войне готовились, не похваляясь, с суровостью, с какой всегда готовятся   к бою не на жизнь, а на смерть, с глухим упорством; могучий народ, который   слишком долго сносил обиды, решил подняться наконец на врага и жестоко   отплатить ему. Во всех усадьбах Збышко встречал людей, убежденных в том, что   надо быть готовыми в любой день сесть на коня, и даже дивился этому, ибо думал,   как и другие, что война неизбежна, но не слыхал о том, что она должна вспыхнуть   так скоро. Ему не приходило в голову, что в этом случае воля народная   предрешает события. Он верил не себе, а другим, и радовался, глядя на эти   приготовления к войне, с которыми ему приходилось сталкиваться на каждом шагу.   Все другие заботы отступали везде перед заботой о коне и об оружии; везде   тщательно осматривали копья, мечи, секиры, рогатины, шлемы, панцири, ремни   нагрудников и чепраков. Кузнецы день и ночь били молотами по железным листам,   куя грубые, тяжелые доспехи, которые не в подъем были изысканным рыцарям с Запада,   но которые легко носили крепкие шляхтичи из Великой и Малой Польши. Старики   добывали в боковушах из сундуков заплесневелые мешки с гривнами, чтобы   снарядить в поход сыновей. Однажды Збышко ночевал у богатого шляхтича Бартоша   из Беляв, отца двадцати двух могучих сыновей, заложившего свои обширные земли   монастырю в Ловиче, чтобы купить двадцать два панциря, столько же шлемов и   прочего военного снаряжения. И хотя Збышко ничего не слыхал в Богданце о войне,   однако он тоже подумал, что придется двинуться в Пруссию, и благодарил бога за   то, что так хорошо снарядился в путь. Доспехи Збышка всюду вызывали удивление.   Его принимали за воеводича, а когда молодой рыцарь уверял, что он простой   шляхтич и что такие доспехи можно купить у немцев, стоит только щедро   рассчитаться за них секирой, сердца слушателей загорались воинственным пылом.   Но многие, увидев его доспехи, не могли удержаться от соблазна и, догнав Збышка   на большой дороге, предлагали ему: «Давай сразимся за них!» Но Збышко торопился   вперед и не хотел принимать бой, а чех натягивал самострел. Збышко даже   перестал вывешивать в корчмах доску с вызовом, поняв, что, по мере того как он   углубляется в страну, люди все меньше разбираются в подобных делах и все чаще   почитают его за глупца.      

В   Мазовии народ меньше говорил о войне. И тут все верили, что война неизбежна, но   не знали, когда она может вспыхнуть. В Варшаве все было спокойно, тем более что   двор находился в Цеханове, который князь Януш перестраивал, верней,   восстанавливал, после давнего набега Литвы, когда от старого города остался   один только замок. В варшавском замке Збышка принял правитель Ясько Соха, сын   воеводы Абрагама, павшего в битве на Ворскле. Ясько знал Збышка, так как был с   княгиней в Кракове, поэтому он радушно принял молодого рыцаря; однако, прежде   чем сесть за стол, Збышко стал спрашивать Яська, как Дануся, не вышла ли она   замуж вместе с другими придворными паннами княгини.      

Но Соха   ничего не мог об этом сказать. Князь и княгиня с ранней осени жили в Цеханове.   В Варшаве оставалась только горсточка лучников и он для охраны замка. Соха   слышал, что в Цеханове веселились и, как всегда перед рождественским постом,   играли свадьбы, но какие придворные панны вышли замуж, а какие – нет, он,   будучи человеком женатым, не спрашивал.      

– Думаю,   однако, – сказал Соха, – что Дануся замуж не вышла, потому что   свадьбу сыграть без Юранда не могли, а об его приезде я ничего не слыхал. У   князя и княгини гостят также два рыцаря-крестоносца, комтуры, один из Янсборка,   другой из Щитно, и с ними как будто чужеземцы; ну, Юранд в такое время никогда   не приезжает, ибо стоит ему увидеть белый плащ, как он тотчас приходит в   ярость. А раз не было Юранда, значит, не было и свадьбы! Впрочем, если хочешь,   я пошлю гонца разузнать обо всем и велю ему спешно воротиться назад, хоть и   думаю, что ты наверняка найдешь Данусю еще в девушках.      

– Я   сам завтра утром поеду, а за утешение тебе спасибо. Как только кони отдохнут,   так и тронусь в путь, мне покоя не будет, покуда я не узнаю всю правду; ну, а   тебе все-таки спасибо – у меня от души теперь отлегло.      

Однако   Соха этим не ограничился. Он стал расспрашивать шляхтичей, гостивших в это время   в замке, и солдат, не слыхал ли кто из них о свадьбе Дануси. Никто об этом   ничего не слыхал, хотя нашлись такие, которые были в Цеханове и даже гуляли там   на свадьбах. Разве только в последние недели или в последние дни она вышла.   Могло статься и так – ведь в те времена люди недолго раздумывали. И все же   Збышко лег спать, окрыленный надеждой. Уже в постели он подумал, не прогнать ли   завтра Сандеруса, однако решил, что этот бродяга знает немецкий язык и может   пригодиться ему, когда придется выехать в Мальборк для поединка с   Лихтенштейном. Збышко подумал также, что Сандерус не обманул его, и хоть дорого   стоил, потому что ел и пил в корчмах за четверых, однако был услужлив и   выказывал некоторую привязанность к своему новому господину. И главное, он умел   писать, чем превосходил не только оруженосца-чеха, но и самого Збышка.      

Вот   почему молодой рыцарь позволил Сандерусу ехать с ним в Цеханов, чему тот обрадовался   не только потому, что в дороге его поили и кормили, но и потому, что в такой   почтенной компании он внушал большее доверие и легче находил покупателей.   Переночевав в Насельске и подвигаясь не слишком быстро и не слишком медленно,   путники на другой день под вечер увидели стены цехановского замка. Збышко   остановился в корчме, чтобы надеть доспехи и, по рыцарскому обычаю, въехать в   замок в шлеме и с копьем в руке; сев затем на своего рослого коня, добытого в   бою, он сотворил в воздухе крест и двинулся вперед.      

Но не   проехал он и десяти шагов, как ехавший позади чех поравнялся с ним и сказал:      

– Ваша   милость, за нами мчатся какие-то рыцари, уж не крестоносцы ли это?..      

Збышко   повернул коня и в каких-нибудь тридцати шагах увидел блестящую группу всадников,   во главе которой ехали два рыцаря на рослых поморских конях, оба в полном   вооружении, в белых плащах с черными крестами и в шлемах с высокими павлиньими   султанами.      

– Клянусь   богом, крестоносцы! – сказал Збышко.      

И он   невольно пригнулся в седле, вытянул копье в пол конского уха, а чех, увидев   это, поплевал в кулак, чтобы рукоять секиры не скользила в руке.      

Слуги   Збышка, люди бывалые и сведущие в военном деле, тоже стали наготове, правда не   для боя – в рыцарских поединках слуги не принимали участия, – а для того,   чтобы отмерить место для конного боя или утоптать снег для пешего. Один только   чех, принадлежавший к шляхетскому роду, мог принять участие в бою; но и он   полагал, что, прежде чем ударить на врага, Збышко сделает вызов, и поразился,   увидев, что молодой господин наставил до вызова свое копье.      

Однако   Збышко вовремя спохватился. Он вспомнил свой безрассудный поступок под Краковом,   когда так легкомысленно хотел напасть на Лихтенштейна, и все беды, которые   после этого обрушились на него, поднял копье, отдал его чеху и, не вынимая из   ножен меча, тронул своего коня и поехал к крестоносцам. Приблизившись к ним, он   заметил еще третьего рыцаря, тоже с перьями на голове, и четвертого,   безоружного, длинноволосого, который был похож на мазура.      

При виде   их Збышко сказал про себя:      

«Пообещал   я в темнице своей госпоже не три чуба, а столько, сколько пальцев на обеих руках;   но три, ежели только это не послы едут, я мог бы добыть сейчас».      

Однако,   подумав, он решил, что это все-таки едут какие-то послы к мазовецкому князю, и,   вздохнув, громко сказал:      

– Слава   Иисусу Христу!      

– Во   веки веков, – ответил безоружный всадник с длинными волосами.      

– Дай   бог счастья!      

– Вам   также!      

– Слава   Георгию Победоносцу!      

– Это   наш покровитель. Путь-дорога!      

Они   стали раскланиваться, затем Збышко назвал свое имя, герб и клич, сообщил,   откуда направляется к мазовецкому двору; рыцарь с длинными волосами сказал, что   его зовут Ендреком из Кропивницы и что он сопровождает гостей князя: брата   Готфрида, брата Ротгера, а также господина Фулькона де Лорша из Лотарингии,   гостя крестоносцев, который пожелал собственными глазами увидеть мазовецкого   князя и особенно княгиню, дочь славного «Кинстута».      

Когда   Ендрек из Кропивницы называл их имена, иноземные рыцари, сидя прямо на своих   конях, склоняли головы в железных шлемах, решив по богатым доспехам Збышка, что   это князь послал им навстречу кого-нибудь из знати, быть может родственника   своего или сына.      

Меж тем   Ендрек из Кропивницы продолжал:      

– Комтур,   или, по-нашему, староста из Янсборка, который гостит сейчас у князя, рассказал   ему об этих трех рыцарях, которые очень хотели побывать у нас, но не   осмеливались, особенно рыцарь из Лотарингии; сам он издалека и думал, что на   тевтонской границе обитают сарацины, с которыми никогда не прекращается война.   Князь, как гостеприимный хозяин, тотчас послал меня на границу, чтобы под моей   охраной они благополучно миновали замки.      

– Так   они без вашей помощи не могли бы проехать?      

– Наш   народ ненавидит крестоносцев, и не за то, что они учиняют на нас набеги, –   мы сами тоже к ним заглядываем, – а за то, что они низкие предатели; ведь   крестоносец обнимает тебя и целует, а сам в это время готов нож тебе в спину всадить;   подлый это обычай, и противен он нам, мазурам. Да что говорить! Всякий примет   немца в своем доме и не обидит гостя, но на дороге не преминет напасть на него.   А есть такие, которые только так и поступают, из мести ли или ради славы – да   пошлет ее бог всякому.      

– Кто   же среди вас самый славный?      

– Есть   один такой, что немцу легче во все глаза взглянуть на смерть, чем его увидеть,   а зовут его Юранд из Спыхова.      

Сердце   затрепетало у молодого рыцаря, когда он услыхал это имя, и он тотчас решил разузнать   кой о чем у Ендрека из Кропивницы.      

– Знаю, –   сказал он, – слыхал: это его дочка Данута была придворной княгини, пока не   вышла замуж.      

И,   затаив дыхание, он воззрился на мазовецкого рыцаря; однако тот воскликнул в   изумлении:      

– Да   кто вам это сказал? Ведь она еще совсем молоденькая. Случается, конечно, что и   такие выходят замуж; но Данута не вышла. Шесть дней, как я уехал из Цеханова и   видел ее с княгиней. Как же она могла в посту выйти замуж?      

Услышав   это, Збышко с трудом сдержался, чтобы не схватить мазура в объятия и не крикнуть:   «Спасибо вам за эту весточку!» Совладав с собою, он сказал:      

– А   я слыхал, будто Юранд выдал ее замуж.      

– Это   не Юранд, а княгиня хотела, да не могла отдать ее против воли отца. Хотелось   княгине отдать Данусю за одного рыцаря в Кракове, он дал обет служить девушке,   и она его любит.      

– Любит? –   воскликнул Збышко.      

Ендрек   бросил на него быстрый взгляд и с улыбкой спросил:      

– Что   это вы так про эту девушку расспрашиваете?      

– Я   про знакомых расспрашиваю, к которым еду.      

Из-под   шлема у Збышка виднелись только глаза да нос и чуть-чуть выглядывали щеки; но и   щеки, и нос так сильно у него покраснели, что мазур, большой насмешник и   лукавец, спросил:      

– Лицо-то   у вас, должно быть от мороза, покраснело, как пасхальное яичко!      

Юноша   еще больше смешался и пробормотал:      

– Должно   быть.      

Они   тронули коней и некоторое время ехали молча; только кони фыркали и из ноздрей у   них вырывались клубы пара да болтали друг с дружкой иноземные рыцари. Однако   через минуту Ендрек из Кропивницы спросил:      

– Как   вас зовут, я что-то недослышал?      

– Збышко   из Богданца.      

– Что   вы говорите! Да ведь того рыцаря, который дал обет дочке Юранда, тоже как будто   так звали.      

– Уж   не думаете вы, что я стану отпираться? – с гордостью отрезал Збышко.      

– Чего   же тут отпираться! Господи, так это вы тот самый Збышко, которого дочка Юранда   накрыла покрывалом! Да когда двор вернулся из Кракова, у придворных дам только   и разговору было, что про вас, у иных, скажу я вам, даже слезы текли по щекам.   Так это вы! То-то все обрадуются при дворе, княгиня ведь тоже вас любит.      

– Да   благословит ее бог, да и вас, за добрую весть. А то как сказали мне, что Дануся   вышла замуж, я весь обомлел.      

– А   чего ей замуж выходить!.. Лакомый кусочек такая невеста – приданого-то у нее   целый Спыхов; но хоть много красивых хлопцев при дворе, а никто на нее не   заглядывался из уважения и к поступку ее, и к вашему обету. Да и княгиня до   этого не допустила бы. То-то все обрадуются! Сказать по правде, кое-кто над   Данусей подсмеивался. «Не воротится твой рыцарь», – говорили ей, а она   тогда только ножками топала: «Воротится, воротится!» А как скажут ей, что вы на   другой женились, так она даже всплакнет, бывало.      

Збышко   растрогался, услышав эти слова, но при мысли о людском наговоре вспыхнул от   гнева:      

– Я   на бой вызову того, кто на меня наговаривал!      

Но   Ендрек из Кропивницы расхохотался:      

– Да   ведь это бабы ей говорили! Что же, вы баб будете на бой вызывать? С бабой мечом   не повоюешь!      

Обрадовавшись,   что судьба послала ему такого веселого и благожелательного товарища, Збышко   стал расспрашивать его сперва про Данусю, потом про обычаи мазовецкого двора,   потом снова про Данусю, потом про князя Януша, про княгиню и снова про Данусю;   вспомнив о своем обете, он рассказал Ендреку обо всем, что слышал по дороге, и   о том, как народ готовится к войне, и о том, как ждет ее со дня на день, и   спросил наконец, ждут ли войны и в мазовецких княжествах.      

Однако   пан из Кропивницы не думал, что война начнется так скоро. Народ толкует о   войне; но он собственными ушами слыхал, как князь однажды говорил Миколаю из   Длуголяса, что крестоносцы спрятали когти и что если король настоит, так они из   страха перед его могуществом освободят и захваченную ими землю добжинскую, и,   уж во всяком случае, будут оттягивать войну, пока как следует не подготовятся.      

– Да   и князь, – прибавил он, – недавно ездил в Мальборк. Магистра не было,   так князя великий маршал принимал и ристалища в честь его устроил, а сейчас у   князя комтуры гостят, да вот еще новые гости едут…      

Ендрек   на минуту задумался и прибавил:      

– Толкуют,   будто неспроста гостят крестоносцы у нас и в Плоцке у князя Земовита. Сдается,   хотят они, чтобы в случае войны наши князья выступили на помощь не польскому   королю, а ордену, ну, а если не удастся склонить их к этому, так чтобы в   стороне остались, – но не выйдет по-ихнему…      

– Даст   бог, не выйдет. Да разве вы усидите дома? Ведь ваши князья подвластны польскому   королю. Думаю, не усидеть вам.      

– Не   усидеть, – подтвердил Ендрек из Кропивницы.      

Збышко   снова бросил взгляд на иноземных рыцарей и павлиньи их перья.      

– А   эти что, за тем же едут?      

– Крестоносцы   они, может, и за тем же. Кто их знает?      

– А   третий?      

– Третий   едет из любопытства.      

– Должно   быть, знатный рыцарь.      

– Еще   бы! За ним едут три кованых повозки с богатым снаряжением да девять человек прислуги.   Вот бы с таким подраться! Даже слюнки текут!      

– Вам   нельзя!      

– Никак   нельзя! Князь велел мне охранять их. Волос не упадет с головы у них до самого Цеханова.      

– А   что, если бы я вызвал их на поединок? А что, если бы они захотели драться со   мной?      

– Тогда   вам пришлось бы сперва со мной драться; нет, покуда я жив, ничего из этого не   выйдет.      

Збышко   ласково посмотрел на молодого шляхтича и сказал:      

– Вы   знаете, что такое рыцарская честь. С вами я драться не стану, потому что вы   друг мне; но в Цеханове я с божьей помощью найду повод, чтобы подраться с   немцами.      

– В   Цеханове делайте все, что вам угодно. Там тоже без ристалищ не обойдется, и   если дозволят князь и комтуры, так дело может дойти и до поединка.      

– Есть   у меня доска, на которой написан вызов каждому, кто станет оспаривать, что   панна Данута самая добродетельная и самая прекрасная девица на свете. Но   знаете… люди везде только пожимают плечами и смеются.      

– Иноземный   это обычай и, сказать по правде, глупый, у нас его не знают, разве только   где-нибудь на границе. Вот и этот лотарингский рыцарь все приставал по дороге к   шляхтичам, требовал, чтобы они прославляли его даму. Но никто его не понимал, а   я не допустил, чтобы дело дошло до драки.      

– Как?   Он требовал, чтобы прославляли его даму? Что вы говорите! Верно, нет у него ни   стыда, ни совести.      

Тут он   устремил на иноземного рыцаря взор, точно любопытствуя взглянуть, каков же с   виду человек, у которого нет ни стыда, ни совести; однако в душе он должен был   признаться, что Фулькон де Лорш вовсе не смотрит обыкновенным забиякой. Из-под   приподнятого забрала глядели добрые глаза, и лицо у рыцаря было молодое,   печальное.      

– Сандерус! –   окликнул вдруг Збышко своего немца.      

– К   вашим услугам, – ответил тот, приближаясь.      

– Спроси   у этого рыцаря, какая девица самая добродетельная и самая прекрасная на свете.      

– Какая   девица самая добродетельная и самая прекрасная на свете? – спросил   Сандерус.      

– Ульрика   д'Эльнер! – ответил Фулькон де Лорш.      

И,   устремив глаза ввысь, он стал тяжело вздыхать, а у Збышка от такого кощунства   даже дух занялся, и в негодовании он вздыбил своею скакуна; однако не успел он   слово вымолвить, как Ендрек из Кропивницы стал на коне между ним и чужеземцем и   сказал:      

– Не   затевать ссоры!      

Однако   Збышко снова обратился к торговцу реликвиями:      

– Скажи   ему от меня, что он любит сову.      

– Благородный   рыцарь, мой господин говорит, что вы сову любите! – как эхо повторил Сандерус.      

Господин   де Лорш выпустил при этих словах поводья, правой рукой отстегнул и снял с левой   руки железную перчатку и бросил ее в снег перед Збышком, который кивнул чеху,   чтобы тот поднял ее острием копья.      

Но тут   Ендрек из Кропивницы обратил к Збышку лицо и с грозным видом сказал:      

– Повторяю,   вы не станете драться, пока я охраняю этих рыцарей. Я не позволю драться ни   вам, ни ему.      

– Но   ведь не я его, а он меня вызвал на поединок.      

– Да,   но он вызвал вас за сову. С меня этого достаточно, а если кто станет   противиться… Смотрите!.. Я ведь тоже умею повернуть наперед пояс.      

– Не   хочу я с вами драться.      

– А   пришлось бы, потому что я дал клятву охранять этого рыцаря.      

– Так   как же быть? – спросил упрямый Збышко.      

– Цеханов   уже недалеко.      

– Но   что подумает немец?      

– Пусть   ваш человек скажет ему, что здесь вы драться не можете и что сперва должны испросить   дозволение князя, а он – комтура.      

– Да,   но если мы не получим дозволения?      

– Как-нибудь   встретитесь в другом месте. Довольно слов!      

Видя,   что ничего тут не поделаешь и что Ендрек из Кропивницы действительно не может   допустить, чтобы дело дошло до поединка, Збышко снова позвал Сандеруса и велел   объяснить лотарингскому рыцарю, что драться они будут только по прибытии на   место. Выслушав немца, де Лорш кивнул головой в знак того, что понял, а затем,   протянув Збышку руку, подержал с минуту и трижды крепко пожал его руку, а по   рыцарскому обычаю это означало, что поединок должен состояться в любом месте и   в любое время. После этого они, с виду как будто в добром согласии, двинулись к   цехановскому замку, круглые башни которого уже виднелись на фоне румяного неба.      

В   Цеханов путники приехали еще засветло, но пока их опросили у ворот замка и   спустили мост, надвинулась темная ночь. Принял их и угостил знакомый Збышка   Миколай из Длуголяса, который командовал замковой стражей, состоявшей из   горсточки рыцарей и трех сотен метких лучников из обитателей пущи. При въезде   Збышко, к великому своему огорчению, узнал, что двора в замке нет. В честь комтуров   из Щитно и Янсборка князь устроил большую охоту, и в лес для пущей пышности   отправилась и княгиня с придворными дамами. Из знакомых женщин Збышко нашел   только Офку, вдову Кшиха из Яжомбкова, которая была ключницей замка. Офка очень   ему обрадовалась; со времени возвращения из Кракова она всем и вся рассказывала   о любви Збышка к Данусе и о случае с Лихтенштейном. Она покорила этими   рассказами молодежь, за что была благодарна Збышку, и сейчас старалась утешить   юношу, который опечалился, узнав, что Дануси нет в замке.      

– Ты   ее не узнаешь, – говорила Офка. – Годы идут, и лифы у девушки уже   трещат по швам, грудь у нее наливается. Не коротышка уж она, какой была раньше,   и любит тебя уж иначе. Сейчас, если только кто крикнет ей на ухо: «Збышко!» –   так будто шилом ее кольнет. Такая уж наша женская доля, ничего не поделаешь,   потому на то воля божья… А дядюшка твой, говоришь, здоров? Что ж он не   приехал?.. Да, такая уж наша доля… Скучно, скучно девке одной жить на свете…   Счастье еще, что ног она себе не переломала, ведь каждый божий день поднимается   на башню и глядит на дорогу… Всякой девушке мил друг надобен…      

– Коней   только покормлю и тотчас к ней поеду, хоть и ночью, все равно поеду, –   ответил Збышко.      

– Поезжай,   только возьми с собой провожатого из замка, не то заблудишься в пуще.      

За   ужином, который Миколай из Длуголяса устроил для гостей, Збышко и в самом деле   сказал, что сейчас же уедет вслед за князем и просит дать ему провожатого.   Утомившись от дороги, крестоносцы после ужина уселись у огромных каминов, в   которых пылали целые стволы сосен, и решили ехать только на следующий день,   после отдыха. Один де Лорш, узнав, о чем идет речь, изъявил желание ехать со   Збышком, так как опасался опоздать на охоту, которую ему непременно хотелось   посмотреть.      

После   этого он подошел к Збышку и, протянув ему руку, снова трижды сжал его пальцы.      

 XX