1 2 3 4 5 6 7 8 
В это время в некоторых местах земля и камни начали взлетать  на большую высоту. Дома дрожали, как от землетрясения. Газ и воздух,  вытесняемые водой, скапливались и там, где давление земли было слабее,  прорывали ее поверхность, как стенки котла. Катастрофа совершилась.    

Новость быстро распространилась по Варсу. Со всех сторон к  руднику бежал народ: рабочие, любопытные, жены и дети шахтеров, находившихся в  шахтах. Они задавали вопросы, требовали ответа, кричали:    

– От нас скрывают правду! Виноват инженер! Смерть ему!    

И толпа ринулась в контору, где инженер, склонившись над  чертежами, отыскивал места, где могли укрыться шахтеры, и решал, откуда надо  было начинать спасательные работы.    

К счастью, подоспели инженеры и шахтеры соседних рудников, а  также городские рабочие, и толпу удалось сдержать.    

– Отец мой! Где мой муж?! Отдайте мне моего  сына! – слышались взволнованные крики, прерываемые рыданиями.    

Что можно было ответить этим несчастным детям, женам,  матерям?    

– Мы сделаем все возможное, мы отыщем и спасем  их, – успокаивали их инженеры.    

Работа была организована именно так, как предполагал  «учитель». Вода вычерпывалась бадьями в трех стволах шахт, и эта работа должна  была производиться и днем и ночью, до тех пор пока последняя капля воды не  будет выкачана в Дивону. В то же время начали рыть подземные ходы. В каком  направлении следовало их вести, никто не знал. Рыли наугад. По этому поводу  среди инженеров возникли разногласия. Некоторые считали такую работу  бесполезной. Но инженер рудника надеялся, что люди укрылись в старых  выработках, и настаивал, чтобы ход вели по направлению к ним. Ход делали очень  узким: в нем помещался только один забойщик. Отбитый уголь сваливали в корзины,  которые передавали по контейнеру наружу. Как только забойщик уставал, его  сейчас же сменял другой. Так, без перерыва, днем и ночью, производились обе  работы: откачка воды и рытье хода. Если время тянулось медленно для тех, кто  работал наверху, то насколько медленнее тянулось оно под землей! Нам,  несчастным пленникам, оставалось только одно: ждать и ждать, не зная наверное,  успеют ли нас спасти. Шум бадей, черпающих воду, недолго радовал нас. Скоро у  всех появились сомнения. Спасательные работы начались – это верно, но как долго  они продолжатся неизвестно. В этом-то и заключался весь ужас. К нравственным  мучениям присоединялись теперь и физические.    

Находясь на узкой площадке, мы не могли сделать ни одного  движения, чтобы размяться, и это нас страшно утомляло. У всех начались головные  боли, которые становились все сильнее и мучительнее. Лучше других чувствовал  себя почему-то Карори.    

– Я голоден, – твердил он время от времени. –  «Учитель», дайте хлебца!    

В конце концов «учитель» решил отрезать нам по куску от  краюхи, вынутой из шапки Карори.    

– Мне мало, – заявил Карори.    

– Придется есть понемногу, чтобы хлеба хватило  подольше.    

Остальные с наслаждением разделили бы с нами эту еду, но они  обещали слушаться и держали свое слово.    

– Нам запрещается есть, но пить, я думаю, можно? –  спросил Бергуну.    

– Пей сколько влезет, воды у нас хватит.    

– Выпей хоть всю галерею.    

Пажес хотел спуститься вниз, но «учитель» ему не позволил:    

– Ты свалишь туда мусор. Реми легче тебя и более ловок,  он спустится и достанет нам воды.    

– В чем?    

– В моем сапоге.    

Мне дали сапог, и я приготовился соскользнуть вниз.    

– Подожди, – сказал «учитель», – я подержу  тебя.    

– Не бойтесь, я умею плавать.    

– Держись за меня, – и он протянул руку.    

Оттого ли, что «учитель» плохо рассчитал свои движения, или  у него онемели ноги, но он поскользнулся и полетел в темную яму головой вниз.  Туда же полетела лампа, которой он мне светил. Мы очутились в полной тьме. У  всех вырвался крик ужаса. К счастью, я уже спустился и бросился в воду вслед за  «учителем».    

Во время моих странствий с Виталисом я хорошо научился  плавать и нырять и чувствовал себя в воде так же уверенно, как на земле. Но как  ориентироваться здесь, в такой темноте? Об этом я не думал, а боялся только  того, что «учитель» утонет. Где его искать? Куда нырять? Вдруг я почувствовал,  как его рука судорожно схватила меня за плечо и потащила под воду. Сильным  ударом ноги я поднялся на поверхность.    

– Держитесь за меня, «учитель», опирайтесь сильнее и  поднимайте голову! Я вас спасу.    

Но до спасения было еще далеко, так как я не имел понятия, в  какую сторону следовало плыть.    

– Что же вы молчите? – закричал я.    

– Реми, где ты?    

Это был голос дяди Гаспара. Теперь я знал, что следует плыть  налево.    

– Зажгите лампу!    

Почти тотчас же загорелся свет. Я ухватился за глыбу  каменного угля и вытащил «учителя». Это было как раз вовремя, так как он  наглотался воды и уже начал задыхаться. Дядя Гаспар и Карори подняли «учителя»  на площадку. Вслед за ним взобрался и я. «Учитель» довольно скоро пришел в  себя.    

Правда, мы не утонули, но промокли с головы до ног, что было  весьма неприятно. Сначала мы не обратили на это внимания, но вскоре холод дал  себя знать.    

– Дайте какую-нибудь куртку Реми, – приказал  «учитель».    

Никто не ответил.    

– Все молчат?    

– Мне самому холодно, – заявил Карори.    

– А ты думаешь, нам тепло? Ведь мы промокли  насквозь, – сказал «учитель».    

– Вольно же вам было падать в воду!    

– Раз так, – сказал «учитель», – придется  кинуть жребий, кто из вас должен отдать что-либо из одежды.    

Мне посчастливилось: я получил куртку Бергуну. А так как  Бергуну был человек длинноногий, то его куртка оказалась сухой. Завернувшись в  нее, я быстро согрелся.    

После этого неприятного случая, на какое-то время  расшевелившего всех, мы снова впали в оцепенение и к нам вернулись мысли о  смерти. По-видимому, эти мысли сильнее угнетали моих товарищей, чем меня,  потому что они не могли спать, а я заснул. «Учитель», опасаясь, как бы я во сне  не скатился в воду, стал меня поддерживать, и я почувствовал себя как ребенок  на коленях у матери.    

«Учитель» был не только умным, но и очень добрым человеком.  Когда я просыпался, он менял положение своей онемевшей руки и говорил:    

– Спи, мальчик, не бойся, я держу тебя. Спи мой  маленький!    

И я снова спокойно засыпал, зная, что он меня не уронит.    

 ГЛАВА VI. СПАСЕНЫ!    

     

Пребывание в одном и том же положении на узких площадках  становилось невыносимым. Было решено увеличить их, и все дружно принялись за  работу. Снова мы начали долбить почву и выбрасывать щебень. Так как у нас под  ногами имелась твердая точка опоры, работа шла легче, и мы быстро расширили  нашу тюрьму. Теперь мы могли растянуться во всю длину, а не сидеть, как прежде,  свесив ноги, что было крайне мучительно. Хотя краюха хлеба давалась нам  маленькими порциями, ей все же пришел конец. Впрочем, последние куски были  съедены нами как раз вовремя. Когда «учитель» передавал их нам, мы поняли по  взглядам остальных, что если бы им еще раз не дали хлеба, они взяли бы его  силой.    

Мы больше не говорили о спасении, так как потеряли всякую  надежду и думали только о смерти. Когда кто-нибудь из нас начинал особенно  сильно отчаиваться, «учитель» старался ободрить его:    

– Ты не пробудешь здесь дольше других. Бадьи работают,  вода спадает.    

– Как бы ты нас ни уверял, «учитель», бадьи никогда не  вычерпают столько воды.    

– Я уже много раз доказывал вам, что это возможно.  Потерпите немного.    

Если спасательные работы шли недостаточно быстро, то это  происходило не по вине инженеров или шахтеров. Рытье наклонного хода  продолжалось непрерывно, но было делом весьма трудным. Пласт угля, через  который прокладывали ход, оказался очень твердым, и это задерживало проходку.  На седьмой день нашего заключения было прорыто всего двадцать метров. В обычных  условиях такая работа заняла бы больше месяца, и только благодаря рвению  работающих дело шло так быстро.    

Но вот на седьмой день один из шахтеров услышал легкий шум и  слабые удары. Он прекратил долбить киркой и приложил ухо к земле. Думая, что  это ему только кажется, он подозвал одного из своих товарищей, и они стали  слушать вдвоем. Через минуту слабый стук, повторявшийся через правильные  промежутки времени, долетел до них. Тотчас же новость стала передаваться из уст  в уста. Ее встретили с недоверием, но когда она дошла до инженера, он поспешил  к проходке. Наконец-то! Он отстранил шахтеров и приложил ухо к земле, но был  настолько взволнован, что ничего не услышал.    

– Я не слышу! – воскликнул он в отчаянии.    

Однако те забойщики, которые первыми услышали стук, уверяли,  что они не ошибаются и что стуки раздаются в ответ на их удары. Это были  опытные люди, состарившиеся в руднике, и их словам нельзя было не доверять.    

Инженер заставил выйти всех, кто пришел с ним, и остался  только с двумя забойщиками. Они несколько раз сильно ударили киркой, а затем,  затаив дыхание, прильнули ухом к почве.    

Прошла минута томительного ожидания, и вдруг в ответ на их  стук послышались равномерные удары.    

– Стучите еще раз, чтобы убедиться, что это не эхо.    

Забойщики снова постучали, и в ответ раздались удары –  условный сигнал шахтеров.    

Без сомнения, там были живые люди.    

Новость распространилась по городу, и огромная толпа  ринулась к руднику, еще более взволнованная, чем в день катастрофы. Прибежали  жены, дети, матери и родственники пострадавших.    

Доносившиеся из-под земли звуки были настолько слабы, что  невозможно было точно определить место, откуда они исходят. Но было ясно, что  спасшиеся от наводнения находятся в одной из трех старых выработок. Чтобы  достигнуть этих забоев, нужно было рыть целых три хода. В дальнейшем ненужные  проходы решено было оставить и все усилия сосредоточить на одном.    

Работы возобновились с еще большим жаром. Соседние рудники  прислали на место катастрофы своих лучших забойщиков. Появилась также надежда  добраться до нас и через галерею, потому что уровень воды в шахтах стал  понижаться.    

Когда до нас дошли сигналы инженера, мы испытали ту же  огромную радость, что и тогда, когда услышали шум откачивающих воду бадей.    

– Спасены!    

Потом, так же как и в тот раз, надежда сменилась отчаянием.  Стук кирок ясно указывал, что работающие находятся еще очень далеко. Нас  разделяли двадцать, а может быть, и все тридцать метров. Сколько потребуется на  то, чтобы пробить такую толщу? Несколько дней, неделя, месяц? Кто из нас сможет  прожить так долго? Мы уже столько времени ничего не ели! Один «учитель» еще  оставался по-прежнему мужественным, но в конце концов наше отчаяние заразило и  его. Кроме того, он начал заметно ослабевать физически.    

Пить мы могли сколько угодно, но есть было нечего, и голод  сделался таким мучительным, что мы даже пробовали есть гнилое дерево,  размоченное в воде, Карори, страдавший от голода больше нас всех, разрезал свой  сапог и беспрерывно жевал куски кожи.    

Отсутствие света тоже доставляло нам много мучений. Масло постепенно  выгорало. И когда выяснилось, что масло осталось только в двух лампочках,  «учитель» решил зажигать свет лишь в случае крайней необходимости. Теперь мы  все время сидели в темноте. Это было не только страшно, но и очень опасно: при  малейшем неловком движении мы могли скатиться в воду.    

Изредка мы стучали в стену, желая показать нашим спасителям,  что мы еще живы. Мы слышали, как их кирки долбят без отдыха, но слабые звуки  ударов указывали, что они находятся еще очень далеко от нас.    

Когда я спустился однажды, чтобы набрать воды для питья, мне  показалось, что вода понизилась на несколько сантиметров.    

– Вода спадает!    

– Боже мой!    

И мы еще раз пережили восторг надежды. Нам очень не хотелось  тушить лампочки, чтобы видеть, как будет спадать вода, но «учитель» запротестовал:    

– Лампочки понадобятся нам позднее. Если масло сейчас  выгорит, то что мы будем делать, когда нам будет необходим свет? У нас осталось  еще тринадцать спичек. Каждый раз, как вам этого захочется, мы сможем ими  воспользоваться.    

Лампочка была потушена. Мы все напились воды, а затем в  продолжение долгих часов, а может быть, и дней, не двигались. Единственное, что  нас поддерживало, был стук кирок, долбящих проход, и шум бадей в стволах шахт.    

Постепенно звуки становились слышнее, вода спадала, к нам  приближались. Но успеют ли нас спасти?    

Если спасательные работы продвигались с каждой минутой, то и  наша слабость с каждой минутой увеличивалась и становилась мучительнее: мы  слабели и телом и духом. Со дня наводнения мои товарищи ничего не ели. Но хуже  всего было то, что из-за отсутствия свежего воздуха становилось трудней и  трудней дышать. К счастью, по мере того как убывала вода, атмосферное давление  уменьшалось, иначе бы мы все задохнулись.    

Наконец удары киркой сделались более отчетливыми.  Несомненно, к нам приближались. «Учитель», желая подбодрить нас, сообщил, что  скоро до нас доберутся.    

– Если бы они были так близко, как ты думаешь, мы бы  слышали их голоса, а то мы друг друга не слышим.    

– Они могут находиться всего за несколько метров и не  слышать нас. Это зависит от той породы, которую они пробивают.    

– Или от расстояния!    

Тем временем уровень воды сильно понизился, и вскоре мы  поняли, что вода не доходит больше до крыши галереи Мы услышали царапанье по  сланцу забоя и плеск воды, как если бы в нее упали куски угля. Мы зажгли лампу  и увидели крыс, бежавших по низу забоя. Так же как и мы, они спасались в  воздушном колоколе и теперь покинули свое пристанище в поисках пищи. Если им  удалось добраться до нас, следовательно, вода не наполняла больше галерею доверху.    

Мне захотелось спуститься вниз, чтобы посмотреть, насколько  быстро исчезает вода. Между водой и крышей галереи образовалось уже большое  пространство.    

– Налови нам крыс, – закричал Карори, – мы их  съедим!    

Но чтобы поймать крысу, следовало быть более ловким, чем я.  Однако понизившийся уровень воды в галерее внушил мне мысль, которая  взволновала меня и окрылила надеждой. Я влез обратно на площадку.    

– Вот что я думаю, «учитель». Крысы бегут по галерее –  значит, там образовалось свободное пространство, по которому я могу доплыть до  лестниц. Я начну кричать, меня услышат, и до нас доберутся скорее, чем через  проход.    

– Нет, я тебе запрещаю!    

– «Учитель», я плаваю очень хорошо и чувствую себя в  воде, как рыба.    

– А если ты задохнешься от спертого воздуха?    

– Но раз крысы не задохнулись, то и я проплыву.    

– Ступай, Реми! – закричал Пажес. – Я подарю  тебе мои часы.    

– Гаспар, что вы на это скажете? – спросил  «учитель».    

– Ничего. Если он думает достичь лестниц, пускай  плывет, я не имею права ему мешать.    

– А вдруг он утонет?    

– А может быть, наоборот, спасется, вместо того чтобы  умереть здесь.    

«Учитель» с минуту подумал, потом, взяв меня за руку,  сказал:    

– Ну, мальчик, поступай, как знаешь. Я считаю, что это  сделать невозможно, но и невозможное иногда удается. Обними нас.    

Я поцеловал его и дядю Гаспара и спустился в воду.    

– Кричите все время, – попросил я. – Ваши  голоса будут указывать мне путь.    

Было ли пространство между крышей галереи и водой  достаточным для того, чтобы я мог свободно проплыть? Вот что меня интересовало.    

Сделав несколько движений, я решил, что могу спокойно плыть,  но медленно, дабы не стукнуться головой Попытка оказалась возможной, но что  ждет меня впереди: смерть или спасение?    

Я обернулся и увидел свет лампочки, отражавшейся в темной  воде. У меня был маяк.    

– Плывешь хорошо? – закричал «учитель».    

– Да.    

И я продолжал осторожно плыть дальше.    

Путь от забоя до лестниц представлял затруднение в том  отношении, что в одном месте галереи перекрещивались. В темноте легко можно  было ошибиться и сбиться с пути. Крыша и стены галереи не могли служить  достаточным ориентиром, но на полу был надежный указатель – рельсы. Плывя вдоль  рельсов, я мог наверняка добраться до лестниц.    

От времени до времени я опускал ноги и, нащупав рельсы,  медленно плыл дальше. Рельсы и голоса товарищей убеждали меня в том, что я на  верном пути. Голоса становились глуше, шум черпаков – сильнее; значит, я  продвигался.    

Наконец-то я увижу дневной свет и благодаря мне будут  спасены мои товарищи! Эти мысли придавали мне силы. Я плыл посередине галереи,  и стоило мне опустить ногу, как я касался ею рельса. Но вдруг, сделав очередное  движение, я не нащупал рельса. Тогда я нырнул, желая достать рельсы руками,  затем проплыл от одной стены галереи до другой и тоже не нашел их. Неужели я  сбился с пути?    

Отдышавшись и набрав воздуху, я снова нырнул, но так же  безуспешно: рельсов не было. Очевидно, я ошибся и поплыл не по той галерее.  Надо было возвращаться обратно. Но куда? Мои товарищи больше не кричали или я  их не слышал, что было одно и то же. На мгновение я остановился, охваченный  мучительной тревогой, не зная, куда направиться. Неужели я погибну здесь, в  этой непроглядной тьме, под этим душным сводом, в холодной, как лед, воде! Но  вдруг я снова услышал голоса и сообразил, в какую сторону повернуть.    

Проплыв немного назад, я нырнул и ощупал рельсы.  Следовательно, здесь начиналось разветвление. Я искал поворотный круг и не  находил его, искал выходы, которые должны иметься в галерее, но и справа и  слева наталкивался на стены. Тогда я сообразил, что пути разрушены и что мне  нечем руководствоваться.    

При этих условиях мой план оказался невыполнимым;  приходилось возвращаться обратно. Дорога теперь была мне знакома, я знал, что  она безопасна, а потому плыл быстро, желая скорее достигнуть забоя. Голоса  товарищей указывали мне направление. Я скоро очутился у входа в забой.    

– Плыви, плыви! – закричал «учитель».    

– Я не нашел выхода.    

– Не важно, рытье хода быстро продвигается. Они слышат  наши голоса, а мы их. Скоро мы сможем разговаривать.    

Я быстро вскарабкался наверх и прислушался. В самом деле,  удары кирки раздавались гораздо отчетливее и крики спасающих нас доносились  хотя и слабо, но вполне ясно.    

Когда первые мгновения радости прошли, я почувствовал, что  страшно прозяб. Так как теплой одежды не было, меня зарыли по шею в мелкий  уголь, который всегда сохраняет в себе известную теплоту, а дядя Гаспар и  «учитель» прижались ко мне. Тут я им рассказал про свою разведку и о том, что  потерял рельсы.    

– Как ты не боялся нырять!    

– Чего же бояться? Обидно только, что я ничего не нашел.    

Но, как уже сказал «учитель», теперь это не имело значения.  Если мы не будем освобождены через галерею, мы будем спасены через прорытый  ход.    

Крики становились все яснее. Вскоре мы услышали три слова,  произнесенные медленно и раздельно:    

– Сколько вас тут?    

Дядя Гаспар ответил громче всех; ему было поручено ответить:    

– Шестеро!    

Последовало мучительное молчание. Без сомнения, наверху  надеялись, что нас больше.    

– Торопитесь! – закричал дядя Гаспар. – Мы  еле живы.    

– Ваши имена?    

Он перечислил всех: Бергуну, Пажес, «учитель», Гаспар,  Карори, Реми.    

Для тех, кто был снаружи, этот момент оказался особенно  трагическим. Когда узнали, что с нами скоро можно будет разговаривать,  прибежали все родные и близкие пропавших шахтеров, и солдаты с великим трудом  удерживали их у входа в галерею.    

После того как инженер объявил, что нас только шестеро,  наступило тяжелое разочарование; но у каждого еще таилась надежда, что среди  этих шести мог оказаться его близкий.    

Инженер повторил наши имена. Увы! Сбылись надежды только у  родственников четырех шахтеров. Сколько горя и слез для всех остальных матерей  и жен!    

Мы, в свою очередь, захотели узнать, кто еще спасся.    

– Сколько всего спаслось? – спросил дядя Гаспар.    

Нам не ответили.    

– Теперь недолго ждать. Мужайтесь! Не будем больше  разговаривать, это тормозит работу. Потерпите еще несколько часов.    

Эти часы были для нас самыми длинными и самыми мучительными.  Каждый удар киркой казался нам последним. Но за этим ударом следовал другой, а  за ним следующий. Время от времени раздавались новые вопросы.    

– Вы голодны?    

– Ужасно!    

– Если вы очень ослабли, мы сделаем буровую скважину и  пришлем вам бульону, но это задержит работу. Лучше потерпите, скорее будете на  свободе.    

– Потерпим! Торопитесь!    

Откачка бадьями тоже не прерывалась ни на минуту, и вода продолжала  убывать.    

– Крикни им, что вода спадает, – сказал «учитель».    

– Знаем. Через ход или через галерею, но мы доберемся  до вас очень скоро.    

Удары киркой стали ослабевать. Очевидно, готовились пробить  отверстие, но боялись обвала, который мог задавить нас или столкнуть в воду.    

«Учитель» объяснил, что следовало также опасаться воздушного  толчка. Как только отверстие будет пробито, воздух может ворваться наподобие  пушечного ядра и все разрушить. Приходилось быть настороже. Сверху от ударов  кирки сыпались небольшие куски угля, которые скатывались вниз и падали в воду.    

Странное дело: чем больше приближался момент нашего  освобождения, тем слабее мы становились. Что касается меня, то я уже не мог  больше двигаться и, хотя мне не было холодно, дрожал с головы до ног.    

Наконец несколько больших кусков откололось и упало между  нами. Вверху забоя образовалось отверстие, и мы были ослеплены ярким светом.  Затем сразу же наступил мрак: сильнейший вихрь затушил лампы.    

– Не бойтесь, сейчас зажжем свет! Подождите немного.    

Ждать, снова ждать!    

Но вдруг раздался плеск воды в галерее, и, обернувшись, я  увидел свет.    

– Мужайтесь, мужайтесь! – кричали нам. К нам  подходили со стороны галереи. Впереди всех шел инженер; он первым поднялся в  забой, и я очутился у него на руках раньше, чем успел вымолвить слово.    

Помощь подоспела вовремя, я уже терял сознание. Однако я еще  почувствовал, что меня уносят и завертывают в одеяло. Я закрыл глаза, но яркий  дневной свет заставил меня их открыть Мы оказались на воздухе. В тот же миг  что-то белое бросилось на меня – это был Капи Одним прыжком он вскочил на руки  к инженеру и теперь лизал мне лицо. Затем кто-то взял меня за правую руку и  поцеловал.    

– Реми! – произнес слабым голосом Маттиа.    

Я огляделся вокруг и увидел огромную толпу, которая стояла  двумя плотными рядами, образовав посередине проход. Толпа молчала – было  приказано не волновать нас криками, но их взволнованный вид и взгляды были  красноречивее слов.    

Двадцать рук протянулось ко мне, чтобы взять меня, но  инженер, счастливый и гордый своим успехом, сам захотел донести меня до  конторы, где для нас были приготовлены постели.    

Два дня спустя я уже гулял по улицам Варса в сопровождении  Маттиа, Алексиса и Капи, и все встречные останавливались, чтобы поглядеть на  меня. Некоторые подходили и пожимали мне руку со слезами на глазах. Другие,  напротив, отворачивались. Это были те, кто потерял близких. Некоторые с горечью  спрашивали себя, почему спасся этот сирота-ребенок, в то время как их отец или  сын погибли в шахте. Некоторые приглашали меня обедать или пойти с ними в кафе.    

– Расскажи нам все, что испытал, – просили они. Я  благодарил их, но не соглашался: мне вовсе не хотелось рассказывать о моих  переживаниях равнодушным людям, которые думали заплатить мне за это обедом или  кружкой пива. К тому же я предпочитал слушать рассказы Алексиса или Маттиа о  том, что происходило наверху, пока мы находились под землей.    

– Я никогда не верил тому, что ты умер, – говорил  Маттиа – Я был убежден, что утонуть ты не можешь и, если спасательные работы  пойдут достаточно быстро, тебя где-нибудь да отыщут. И я спрашивал всех:  «Сколько времени можно прожить без еды? Когда выкачают воду? Когда пророют  ход?» Но никто не мог мне толком ничего ответить. Когда инженер назвал ваши  имена, я упал на землю и заплакал. Кто-то наступил на меня, но я был так  счастлив, что почти не почувствовал боли.    

То, что Маттиа даже не допускал мысли о моей смерти,  наполнило мне душу чувством гордости. Вот как сильно он верил в меня!    

 ГЛАВА VII. УРОК МУЗЫКИ    

     

Теперь у меня в Варсе появились друзья. События, которые  заставляют столько пережить и перестрадать, обычно сближают людей.    

Дядя Гаспар и в особенности «учитель» сильно привязались ко  мне. Всем хотелось, чтобы я остался жить в Варсе.    

– Я найду тебе хорошего забойщика, – говорил дядя  Гаспар, – и мы с тобой не расстанемся.    

– Хочешь получить место в конторе? – предлагал  инженер.    

Во время этих разговоров Маттиа был задумчив и очень мрачен.  Я неоднократно спрашивал его, в чем дело, но он каждый раз отвечал, что он  такой, как всегда.    

Только когда я объявил ему о нашем уходе из Варса, он  признался в причине своей грусти.    

– Значит, ты не собираешься покинуть меня? –  воскликнул он.    

Вместо ответа я дал ему хорошего тумака – отчасти за то, что  он посмел усомниться во мне, отчасти желая скрыть то волнение, которое вызвали  в моем сердце его слова. Ведь Маттиа вовсе не был заинтересован в том, что я с  ним оставался, – он отлично мог существовать и зарабатывать без меня.    

Сказать по правде, он обладал такими огромными  способностями, каких у меня не было.    

Он гораздо лучше меня играл на всех музыкальных  инструментах, пел, танцевал, исполнял различные роли. За тот короткий срок,  пока я работал откатчиком, он накопил восемнадцать франков, что было  значительной суммой. Сто двадцать восемь франков, которые были у нас, и восемнадцать  франков, заработанных Маттиа, составляли уже сто сорок шесть франков. Теперь  для покупки коровы не хватало всего нескольких франков.    

Хотя я не думал оставаться в Варсе и работать в шахте, мне  все-таки было очень грустно покидать Алексиса, дядю Гаспара и «учителя». Но так  мне уж было суждено: разлучаться со всеми, кого я любил и кто привязывался ко  мне.    

И вот с арфой на плече и с мешком за спиной мы с Маттиа  снова идем по большим дорогам. Капи очень счастлив и радостно катается в пыли.    

Признаюсь, я тоже с удовольствием шагал по твердой дороге,  которая звучала совсем иначе, нежели топкая почва рудника. Какое чудесное  солнце, какие красивые деревья!    

Перед уходом мы с Маттиа долго обсуждали маршрут.    

В то время, когда я работал откатчиком, Маттиа встретился с  одним вожаком медведя, который возвращался с курортов. По его словам, там можно  было недурно заработать. Маттиа очень хотелось заработать побольше денег. Ведь  тогда мы сможем купить самую лучшую корову, и матушка Барберен будет очень  довольна.    

И мы решили идти в Шаванон через Клермон.    

По пути из Парижа в Варс я начал заниматься с Маттиа. Я  выучил его читать и дал ему некоторое понятие о музыке. По дороге из Варса в  Клермон мы продолжали наши уроки.    

Был ли я плохим учителем, что вполне возможно; был ли Маттиа  плохим учеником, что также возможно, но чтение давалось ему с большим трудом.  Маттиа вычитывал в книге всевозможные фантастические вещи, делавшие честь его  воображению, но отнюдь не его вниманию.    

Тогда, теряя терпение, я со злостью кричал, что у него  деревянная башка. Он не обижался и, глядя на меня своими большими ласковыми  глазами, с улыбкой говорил:    

– Правда, моя башка чувствительна только тогда, когда  по ней колотят. Гарафоли был неглуп, он это сразу заметил.    

Невозможно было сердиться, когда он так отвечал. Я начинал  смеяться, и мы снова принимались за урок.    

Но с музыкой дело обстояло совсем иначе. Здесь Маттиа с  самого начала делал такие удивительные и необычайные успехи, что очень скоро  начал ставить меня в тупик своими вопросами.    

Признаюсь, это меня и задевало и огорчало. Я принимал  всерьез свою роль учителя и считал унизительным, что Маттиа обращался ко мне с  бесконечными вопросами, на которые я не мог ответить. Не умея дать ему  толкового разъяснения, я нетерпеливо отвечал:    

– Это потому, что так должно быть. Таковы правила. Не в  характере Маттиа было восставать против правил. Но когда я ему это говорил, он  смотрел на меня, открыв рот и вытаращив глаза, и я чувствовал себя очень  смущенным.    

Через три дня после того, как мы ушли из Варса, он задал мне  один из подобных вопросов. Вместо того чтобы просто сознаться, что я этого не  знаю, я заявил: «Потому что это так». Тогда он принял озабоченный вид и в  продолжение целого часа молчал, что для него являлось делом необыкновенным, так  как он любил поболтать и посмеяться. Я стал приставать к нему, и он наконец  заговорил:    

– Конечно, ты хороший учитель, и я уверен, что никто бы  не мог объяснить мне лучше тебя все то, что я знаю, но все же… – Он  запнулся.    

– Что – все же?    

– Все же, вероятно, есть вещи, которых ты не знаешь.  Ведь это бывает и с самыми учеными людьми, не правда ли? Я думаю, мы должны  купить себе книжку, конечно, недорогую, в которой будут изложены основные  правила музыки.    

– Давай купим.    

– Я так и думал, что ты со мной согласишься. В конце  концов, ты не можешь знать всего, что есть в книгах, да ты ведь и не учился по  книгам.    

– Хороший учитель лучше самой хорошей книги.    

– То, что ты сейчас сказал, наводит меня на одну мысль.  Если ты не возражаешь, я хочу взять урок у настоящего учителя, – только  один урок. Пусть он мне объяснит все то, чего я не знаю.    

– Почему же ты не взял урока у настоящего учителя,  когда был один?    

– Потому что настоящим учителям надо платить, а я не  хотел тратить твои деньги.    

И хотя я был уязвлен словами Маттиа о «настоящем учителе»,  его последние слова меня очень тронули.    

– Напрасно, – сказал я ему. – Деньги у нас  общие, и ты зарабатываешь не меньше, чем я. А потому возьми столько уроков,  сколько тебе нужно.    

Затем я мужественно признался в своем невежестве.    

– Таким образом и я тоже смогу научиться тому, чего не  знаю.    

Учителя, настоящего учителя, который был нам нужен, не  простого деревенского музыканта, а артиста, мы могли найти только в большом  городе. По карте я узнал, что самым замечательным городом на нашем пути будет  Мант.    

В Манте мы решили позволить себе этот большой расход и взять  урок музыки. Я хотел как можно скорее доставить удовольствие Маттиа.    

Пройдя через Межеанское плоскогорье, вероятно самую  печальную местность на всем свете, где нет ни лесов, ни рек, ни обработанных полей,  ни деревень, ни жителей, а только огромные и мрачные пустыри, мы наконец пришли  в Мант.    

Так как уже наступила ночь, мы не могли в тот вечер искать  учителя. К тому же мы до смерти устали.    

Но Маттиа не терпелось узнать, есть ли в Манте учитель  музыки, и за ужином я спросил у хозяйки харчевни, где мы остановились, есть ли  у них в городе хороший музыкант. Она была очень поражена моим вопросом: «Разве  вы не знаете господина Эспинассу?»    

– Мы пришли издалека, – сказал я. – Издалека?  Откуда же?    

– Из Италии, – ответил Маттиа. Она перестала  удивляться и заметила, что тогда мы, понятно, можем не знать о таком музыканте,  как господин Эспинассу. Но если бы мы пришли из какого-нибудь французского  города, то она не стала бы даже разговаривать с такими невеждами, никогда не  слыхавшими о господине Эспинассу.    

– Кажется, мы нашли того, кто нам нужен, –  обратился я по-итальянски к Маттиа.    

Но я боялся, что такой знаменитый артист не захочет дать  урок бедным бродячим музыкантам.    

– А господин Эспинассу очень занят? – спросил я.    

– Наверно, очень занят Как же иначе! – Как вы  думаете, он сможет принять нас завтра утром?    

– Конечно. Он принимает всех, у кого есть деньги в  кармане.    

Мы успокоились и, несмотря на усталость, долго обсуждали те  вопросы, какие завтра зададим этому знаменитому учителю.    

Утром, тщательно умывшись и переодевшись во все чистое, мы  взяли инструменты: Маттиа – скрипку, я – арфу, и отправились к господину  Эспинассу. Капи хотел, конечно, отправиться с нами, но мы привязали его к  конюшне, считая неприличным идти с собакой к знаменитому музыканту города  Манта.    

Придя по указанному адресу, мы растерялись: в витрине дома  качались два маленьких медных тазика для бритья, что никак не могло служить  вывеской учителя музыки. Пока мы рассматривали эту вывеску, подошла какая-то  женщина, и мы ее спросили, где живет господин Эспинассу.    

– Тут, – ответила она, указывая на парикмахерскую.  В конце концов, почему профессор музыки не может жить у парикмахера?    

Мы вошли Лавка была разделена на две части. В правой  половине на полках лежали щетки, гребни, банки с помадой, мыло В левой на  прилавке и возле стены были разложены и развешаны музыкальные инструменты:  скрипки, корнет-а-пистоны, трубы.    

– Можно видеть господина Эспинассу? – спросил  Маттиа.    

Маленький человек, живой и подвижной, бривший в это время  крестьянина, ответил басом:    

– Это я.    

Я посмотрел на Маттиа, давая ему понять, что такой  музыкант-парикмахер совсем не тот человек, который нам нужен, и вряд ли стоит к  нему обращаться и бросать деньги на ветер. Но вместо того чтобы меня послушаться,  Маттиа уселся на стул и спросил с независимым видом:    

– Не пострижете ли вы меня, после того как окончите  бритье?    

– Конечно, молодой человек. Могу и побрить вас, если  пожелаете.    

– Благодарю вас, – как-нибудь в другой раз, –  ответил Маттиа. – Сегодня я не собираюсь бриться.    

Я был ошеломлен поведением Маттиа, но он украдкой бросил на  меня взгляд, прося не сердиться, а подождать.    

Вскоре Эспинассу кончил брить крестьянина и с салфеткой в  руке подошел к Маттиа.    

– Сударь, – сказал Маттиа в то время, когда тот  завязывал ему вокруг шеи салфетку, – у нас с товарищем спор, а так как мы  знаем, что вы знаменитый музыкант, то вы, верно, сможете нам его разрешить.    

– В чем он заключается, молодые люди? Я понял, чего  добивался Маттиа. Прежде всего он хотел узнать, в состоянии ли этот  парикмахер-музыкант ответить на его вопросы, затем заплатить ему за урок  столько, сколько стоила стрижка волос. Маттиа оказался большим хитрецом!    

– Почему, – спросил Маттиа, – скрипку  настраивают на одних определенных нотах?    

Я думал, что парикмахер даст ему ответ вроде моего и уже  втихомолку посмеивался, но тот серьезно сказал:    

– Вторая струна должна издавать по камертону звук ля, а  остальные подстраиваются к ней таким образом, чтобы между ними получилась  квинта,[14] то есть соль на четвертой  струне, ре – на третьей, ля – на второй и ми – на первой, или самой высокой,  струне.    

Смеялся не я, а Маттиа. Потешался ли он над моей изумленной  физиономией, радовался ли тому, что наконец узнал то, что ему давно хотелось  знать, но он смеялся от всего сердца.    

Пока продолжалась стрижка волос, Маттиа засыпал Эспинассу  вопросами, и на все, о чем бы он ни спрашивал, парикмахер отвечал так же легко  и уверенно, как и на вопрос о скрипке. Затем он, в свою очередь, стал  расспрашивать нас и скоро понял, с какой целью мы к нему явились.    

Он громко расхохотался:    

– Вот вы какие проказники!    

Потом он захотел, чтобы Маттиа сыграл ему что-нибудь.    

Маттиа, взяв скрипку, начал играть вальс.    

– И ты не знаешь ни одной ноты? – удивился  парикмахер, хлопая в ладоши и говоря Маттиа «ты», как будто знал его давно.    

Я уже, кажется, упоминал о том, что в лавке были и другие  инструменты. Окончив игру на скрипке, Маттиа взял кларнет:    

– Я играю также на кларнете и на корнет-а-пистоне.    

– Тогда сыграй, – попросил Эспинассу. И Маттиа  сыграл по небольшой пьеске на каждом из этих инструментов.    

– Мальчишка – настоящее чудо! – закричал  Эспинассу. – Если ты останешься со мной, я сделаю из тебя большого  музыканта, слышишь ли – большого музыканта! По утрам ты будешь брить вместе со  мной моих клиентов, а весь остальной день будешь учиться. Не думай, что я не  смогу быть для тебя настоящим учителем, оттого что я парикмахер. Надо жить,  есть, пить – вот для чего мне служит бритва.    

Слушая его речь, я смотрел на Маттиа. Что он ответит?  Неужели мне придется лишиться моего друга, товарища и брата, так же как я  потерял одного за другим всех тех, кого любил? Сердце мое сжалось.    

Положение до известной степени напоминало то, в каком  находился я, когда госпожа Миллиган просила Виталиса оставить меня у нее. Я не  хотел упрекать себя так, как упрекал себя впоследствии Виталис.    

– Думай только о себе, Маттиа, – взволнованно  прошептал я.    

Но он быстро подошел ко мне и взял меня за руку:    

– Расстаться с моим другом! Нет, этого я не могу,  благодарю вас.    

Эспинассу продолжал настаивать и добавил, что, когда Маттиа  закончит свое первоначальное образование, он найдет средства послать его в  Тулузу, а потом в Париж, в консерваторию. Но Маттиа твердил по-прежнему:    

– Расстаться с Реми? Никогда!    

– Ну ладно, парень, – сказал Эспинассу, – я  все же хочу что-нибудь для тебя сделать. Я подарю тебе книжку, в которой ты  найдешь то, чего не знаешь.    

И он стал рыться в ящиках, пока не нашел книжку под  заглавием: «Теория музыки». Она была очень старая, очень истрепанная, но какое  это могло иметь значение!    

Взяв перо, он написал на первой странице книги:    

«Пусть мальчик, когда станет большим артистом, вспомнит о  парикмахере из города Манта».    

Не знаю, были ли тогда в Манте другие учителя музыки, кроме  парикмахера Эспинассу, но нам посчастливилось встретить его, и, конечно, ни я,  ни Маттиа никогда его не забудем.    

 ГЛАВА VIII. КОРОВА    

     

Я всегда очень любил Маттиа, но после Манта я полюбил его  еще сильнее. Ведь Маттиа отказался от спокойного, обеспеченного существования,  от возможности получить образование, от будущего успеха, для того чтобы  разделить со мной жизнь, полную случайностей и опасностей, без уверенности не  только в будущем, но и в сегодняшнем дне.    

Я не мог сказать в присутствии Эспинассу, как взволновали  меня слова Маттиа о том, что он никогда со мной не расстанется. Но когда мы  вышли, я взял Маттиа за руку и крепко сжал ее:    

– Знаешь, теперь мы друзья навеки! Он улыбнулся, глядя  на меня своими большими глазами:    

– Я и раньше был в этом уверен.    

Маттиа, прежде так плохо справлявшийся с чтением, стал делать  поразительные успехи, с тех пор как начал читать «Теорию музыки» Куна.    

К несчастью, он не мог уделять ученью столько времени,  сколько хотел: приходилось с утра до ночи быть в пути.    

Наконец мы дошли до курортов с минеральными водами, которые  были целью нашего путешествия. Действительно, советы вожака медведя оказались  правильными, и мы довольно быстро набрали шестьдесят восемь франков. Шестьдесят  восемь франков с имевшимися у нас раньше ста сорока шестью составляли сумму в  двести четырнадцать франков. Теперь мы могли идти в Шаванон, причем решили  пройти через Юссель, где ожидалась большая ярмарка рогатого скота и где мы  могли приобрести корову.    

До сих пор эта корова существовала только в нашем  воображении, причем каждый из нас представлял ее по-своему. Маттиа хотелось  купить белую, а я мечтал о рыжей, в память нашей бедной Рыжухи. Она должна быть  доброй, ласковой и давать много молока. В мечтах все это было чудесно!    

Но как превратить эту мечту в действительность? Выбрать  хорошую корову дело нелегкое. По каким признакам следует ее выбирать, мы не  знали. Кроме того, в харчевнях мы наслушались еще различных страшных историй.  Крестьянин купил на ярмарке корову с прекрасным хвостом, таким длинным, что она  могла отгонять им мух даже с кончика носа. На следующее утро оказалось, что  хвост у нее приклеенный. Другой человек купил корову с фальшивыми рогами,  третий, когда захотел подоить корову, увидел, что у нее вымя надуто и что она  дает в сутки не больше двух стаканов молока.    

Какой ужас, если мы подарим матушке Барберен такую безрогую  корову или корову, совсем не дающую молока! Но однажды мы услышали рассказ о  том, как ветеринар разоблачил плутни торговца. Тогда мы решили пригласить для  покупки коровы ветеринара. Это будет стоить лишних денег, зато он поможет нам. Приняв  это решение, мы весело пустились в путь и через два дня рано утром пришли в  Юссель.    

Здесь я уже чувствовал себя как дома. В Юсселе я впервые  выступал перед зрителями в пьесе «Слуга генерала Душки», и тут же в Юсселе  Виталис купил мне первые кожаные башмаки на гвоздях, доставившие мне такую  огромную радость.    

Оставив наши мешки и инструменты на том постоялом дворе, где  мы когда-то останавливались с Виталисом, мы отправились разыскивать ветеринара.  Выслушав нашу просьбу, ветеринар расхохотался:    

– В нашей местности нет дрессированных коров.    

– Нам совсем не нужна корова, умеющая показывать  фокусы, – нам нужна корова, дающая хорошее молоко.    

– …и у которой настоящий хвост, – прибавил Маттиа,  потому что его сильно беспокоила мысль о приклеенном хвосте. – Господин  ветеринар, мы решили просить вас помочь нам: мы боимся быть обманутыми  барышниками. – А на кой черт нужна вам корова? – заинтересовался  ветеринар.    

В нескольких словах я рассказал ему, для кого мы ее  покупаем.    

– Вы славные мальчуганы. – сказал он. – Я пойду  с вами на ярмарку и выберу для вас хорошую корову. Ручаюсь, что у нее не будет  фальшивого хвоста.    

– Ни фальшивых рогов? – спросил Маттиа.    

– Ни фальшивых рогов!    

– Ни надутого вымени?    

– Нет, это будет красивая, хорошая корова. Только, для  того чтобы ее купить, надо иметь деньги.    

Я молча развернул платок, в котором находились наши  сокровища.    

– Чудесно, приходите за мной завтра, в семь часов утра.    

– А сколько мы должны заплатить вам, господин  ветеринар?    

– Ничего. Неужели я возьму деньги с таких ребят, как  вы!    

Тихий городок Юссель на следующее утро был полон движения и  шума. Еще до восхода солнца мы услышали непрерывный грохот катящихся по  мостовой телег, ржанье лошадей, мычанье коров, блеянье овец и крики крестьян,  приехавших на ярмарку.    

Когда мы спустились вниз, двор нашей харчевни был  загроможден телегами и прибывающими повозками, из которых вылезали празднично  разодетые крестьяне.    

Ровно в семь часов мы пришли в ветеринару; он уже ждал нас.  Мы отправились вместе на ярмарку, объяснив ему еще раз, какую корову нам  хочется купить. В двух словах это можно было изложить так: она должна давать  много молока и мало есть.    

– Вот эта очень хороша, – заявил Маттиа, указывая  на белую корову.    

– Думаю, что та лучше, – возразил я, показывая на  рыжую.    

Ветеринар примирил нас тем, что, не остановившись ни перед  той, ни перед другой, подошел к третьей. Это была небольшая рыжая корова с  коричневыми ушами, черным ободком вокруг глаз и белым пятном на морде.    

– Вот корова, которая вам подходит, – объявил  ветеринар.    

Тщедушный крестьянин держал ее за веревку. Ветеринар  спросил, сколько он за нее хочет.    

– Триста франков.    

Нам сразу понравилась эта небольшая корова с лукавой мордой,  но при словах «триста франков» у меня опустились руки: таких денег у нас не  было. Я дал понять ветеринару, что следует искать что-нибудь подешевле. Он с  этим не согласился. Тогда между ним и крестьянином начался торг. Ветеринар  предложил полтораста франков, крестьянин сбавил десять. Ветеринар прибавил до  ста семидесяти, крестьянин спустил до двухсот восьмидесяти. Наконец, постепенно  снижая цену, он дошел до двухсот десяти франков и на этом уперся. В это время  Маттиа, подойдя сзади к корове, вырвал у нее из хвоста большой клок волос, за  что корова лягнула его.    

– Ладно, я согласен дать двести десять франков, –  сказал я и уже хотел взяться за веревку, но крестьянин не отдал ее:    

– А на подарок жене?    

Мы снова начали торговаться и в конце концов сошлись на  двадцати су. Теперь у нас оставалось всего три франка.    

Я опять протянул руку; крестьянин взял и крепко, по-дружески  пожал ее.    

Понятно, раз я его друг, то не забуду дать дочке на  угощение. Угощение дочки обошлось мне в десять су.    

Я в третий раз взялся за веревку, но крестьянин снова  остановил меня.    

– А вы захватили с собой веревку? – спросил  он. – Я продаю корову без веревки.    

По дружбе он согласился уступить мне свою веревку за  тридцать су. Без веревки нельзя было вести корову, и я расстался с тридцатью  су, подсчитав, что у нас останется еще двадцать.    

Я вынул двести тринадцать франков и в четвертый раз протянул  руку к корове.    

Наконец корова была нам передана вместе с веревкой. Но  теперь у нас почти ничего не оставалось, чтобы кормить ее и кормиться самим.    

– Не беспокойся, – сказал Маттиа, – харчевни  переполнены. Если мы пойдем порознь, то обойдем их все и к вечеру будем иметь  хорошую выручку.    

Мы отвели нашу корову в харчевню и, крепко привязав ее в  хлеву, отправились каждый своей дорогой.    

Вечером оказалось, что Маттиа заработал четыре франка  пятьдесят сантимов, а я три франка. Имея в кармане семь франков и пятьдесят сантимов,  мы чувствовали себя богачами.    

Мы попросили служанку подоить нашу корову и вместо ужина  выпили молока. Никогда в жизни не пили мы такого вкусного молока! Маттиа  объявил, что оно сладкое и пахнет померанцем, как то, которое он пил в  больнице, но еще гораздо лучше. Мы были в восторге и пошли поцеловать нашу  коровушку в ее черную морду. В ответ она облизала наши лица своим жестким  языком.    

На следующий день утром мы поднялись с восходом солнца и  отправились в Шаванон. Теперь я уже не заглядывал поминутно в карту. Я знал  куда идти, хотя прошло немало лет с тех пор, как я побывал здесь когда-то с  Виталисом.    

Боясь утомить корову и не желая являться в Шаванон слишком  поздно, я решил переночевать в той деревне, где провел свою первую ночь с  хозяином. Отсюда на следующее утро мы и отправились в путь, чтобы как можно  раньше прийти к матушке Барберен.    

До сего времени все шло прекрасно и судьба нам  благоприятствовала, но тут случилось нечто совершенно непредвиденное.    

Мы решили по дороге сделать привал, чтобы позавтракать  самим, а главное, попасти нашу корову. Часов в десять мы нашли местечко,  заросшее густой зеленой травой, сняли свои мешки и пустили корову в канаву.  Вначале я держал ее привязанной, но она так спокойно и мирно паслась, что я  очень скоро замотал веревку вокруг ее рогов и уселся возле нее с куском хлеба.  Понятно, что мы кончили свой завтрак гораздо быстрее, чем она. Тогда, вдоволь  налюбовавшись на нее и не зная что делать, мы стали играть в шарики. Мы очень  любили всякие детские игры, и не проходило дня, чтобы мы не поиграли в шарики,  в мяч или в чехарду. Часто Маттиа неожиданно говорил мне: «Давай поиграем!» Мы  быстро сбрасывали мешки и инструменты и тут же на дороге начинали игру. Если бы  у меня не было часов, мы зачастую играли бы до поздней ночи. Но часы всегда  напоминали мне о том, что надо работать, зарабатывать деньги на жизнь, и тогда  я снова надевал арфу на свое натертое лямкой плечо и говорил: «Вперед!»    

Мы кончили играть раньше, чем корова кончила пастись. Когда  она увидела, что мы подходим к ней, она начала жадно щипать траву, как бы желая  показать, что она еще голодна.    

– Подождем немного, – сказал Маттиа.    

– Разве ты не знаешь, что корова может есть целый день!    

– Тогда я сыграю ей на корнете, – предложил  Маттиа, который не мог оставаться без дела. – У нас в цирке Гассо была  корова, она очень любила музыку.    

И Маттиа заиграл туш.    

При первых звуках музыки корова подняла голову, а затем,  прежде чем я успел схватить ее за веревку, помчалась галопом.    

Мы бросились за ней вдогонку.    

Я закричал Капи, чтобы он остановил ее. Собака пастуха  запрыгала бы перед носом у коровы, но ученый пес Капи начал хватать ее за ноги.  Разумеется, это ее не остановило, наоборот, она помчалась еще быстрее. Мы  бежали за ней. На ходу я кричал Маттиа: «Ты дурак!», а он, не останавливаясь,  отвечал: «Можешь меня вздуть, я это заслужил».    

Ближайшая деревня была в двух километрах от того места, где  мы отдыхали; и вот по направлению к этой деревне и мчалась теперь наша корова.  Она влетела туда, конечно, прежде нас, и мы издали увидели, что люди преградили  ей путь и схватили ее. Тогда мы немного замедлили бег; корова не потеряется, ее  остановили и отдадут нам, когда мы придем. По мере того как мы приближались,  толпа вокруг коровы росла, и когда мы подошли к ней, здесь уже было человек двадцать  мужчин, женщин и детей, которые что-то обсуждали, посматривая на нас.    

Я воображал, что мне стоит только сказать, что я владелец  коровы, как мне ее отдадут. Но вместо этого крестьяне окружили нас и начали  задавать вопрос за вопросом: откуда мы идем? Где мы взяли корову? Наши  чистосердечные ответы их, однако, не убедили, и некоторые стали говорить, что  корова, безусловно, украдена и что до выяснения дела нас следует отвести в  тюрьму.    

От страха, который внушало мне слово «тюрьма», я побледнел,  начал запинаться, а так как от бега запыхался, то и не мог ничего сказать в  свое оправдание. Между тем появился полицейский. В нескольких словах ему  рассказали, в чем дело. Наши объяснения показались ему подозрительными, и он  заявил, что задержит корову, а нас отведет в тюрьму.    

Я хотел возражать, Маттиа тоже хотел что-то сказать, но  полицейский грубо оборвал нас. Тогда, вспомнив о той сцене, которая произошла у  Виталиса с полицейским Тулузы, я велел Маттиа замолчать.    

Вся деревня шла за нами до того места, где находилась  тюрьма. Нас окружили со всех сторон, толкали, ругали и, вероятно, не будь  полицейского, охранявшего нас, побили бы камнями как воров и преступников.    

Тюремный сторож подвел нас к двери, запертой большим замком  и двумя железными засовами, и открыл ее.    

Затем нас обыскали, отобрали деньги, ножи, спички, после  чего дверь камеры закрылась с ужасающим скрипом. Мы были в тюрьме. Надолго ли,  неизвестно! Когда я мысленно задал себе этот вопрос, Маттиа подошел ко мне и,  наклоняя голову, сказал:    

– Бей меня, бей по голове, бей изо всей силы за мою  глупость!    

– Ты сделал глупость, а я тебя не остановил,  следовательно, я такой же дурак, как ты.    

– Я хочу, чтобы ты меня побил, мне будет не так горько.  Бедная наша корова! Бедная корова! – И он заплакал.    

Пришлось утешать его. Я объяснил ему, что наше положение не  так уж плохо. Мы сумеем доказать, что не украли, а купили корову. У нас есть  свидетель ветеринар из Юсселя.    

– А если нас обвинят в том, что мы купили корову на  краденые деньги, как мы докажем, что они нами заработаны?    

Маттиа был прав.    

– Затем, – говорил Маттиа, продолжая  плакать, – если мы даже выйдем из этой тюрьмы и нам вернут корову, можем  ли мы быть уверены в том, что найдем матушку Барберен?    

– А почему мы ее не найдем?    

– С тех пор как ты с ней расстался, она могла умереть.    

Я был поражен в самое сердце этим предположением. И в самом  деле: матушка Барберен могла умереть. Хотя я находился в том возрасте, когда с  трудом веришь в смерть, но уже знал по опыту, что можно потерять любимого  человека. Разве я не потерял Виталиса?    

– Почему ты раньше не говорил этого? – спросил я.    

– Потому что, когда я счастлив, в моей дурацкой голове  бывают одни только радостные мысли, а когда я несчастлив – одни только  грустные. А я был так счастлив, что мы подарим корову матушке Барберен, что  больше ни о чем не думал.    

– У меня такая же дурацкая голова, как у тебя, милый  Маттиа. Так же, как ты, я был вне себя от радости.    

– Ах, наша корова! – плача, восклицал  Маттиа. – Бедная наша корова!    

Потом он вскочил и, сильно размахивая руками, продолжал:    

– Что, если матушка Барберен умерла, а гадкий, злой  Барберен жив? Что, если он возьмет нашу корову и заберет тебя самого?    

Без сомнения, крики и угрозы толпы, полицейский, тюрьма  навеяли на нас такие печальные мысли. Но Маттиа горевал не только о нас – он  беспокоился также и о нашей корове.    

– Кто ее покормит, кто ее подоит?    

Несколько часов прошли в этих грустных размышлениях, и чем  дальше, тем мы все сильнее и сильнее отчаивались.    

Я всячески старался утешить Маттиа, говоря, что нас  обязательно допросят и неизвестно, как еще обернется дело.    

– Ладно, ну а что мы скажем на допросе?    

– Правду?    

Тогда тебя отдадут Барберену или же допросят матушку  Барберен, чтобы проверить, не врешь ли ты… И тогда пропал весь сюрприз!    

Дверь с грохотом отворилась, и мы увидели пожилого господина  с седыми волосами. Его открытое и доброе лицо сразу успокоило нас.    

– Вставайте, паршивцы, и отвечайте господину  судье, – обратился к нам тюремщик.    

– Хорошо-хорошо, – прервал его судья, – я  сейчас допрошу вот этого, – и он пальцем указал на меня. – А вы  уведите пока другого; с ним я поговорю после.    

Маттиа вышел.    

– Вас обвиняют в краже коровы, – заявил судья,  глядя мне прямо в глаза.    

Я ответил, что мы купили эту корову в Юсселе, на ярмарке, и  назвал фамилию ветеринара, присутствовавшего при этой покупке.    

– Это будет проверено.    

– Очень хорошо. Тогда вы убедитесь, что мы не воры.    

– А для чего вы купили корову?    

– Чтобы отвести ее в Шаванон и там подарить моей  кормилице в благодарность за ее любовь и заботы обо мне.    

– Как зовут эту женщину?    

– Матушка Барберен.    

– Не жена ли она того каменщика, который был искалечен  в Париже несколько лет тому назад?    

– Да, сударь.    

– Хорошо, я проверю.    

На эти слова я не откликнулся так радостно, как на слова об  юссельском ветеринаре.    

Видя мое замешательство, судья стал допытываться, в чем  дело… Я объяснил ему, что если он будет допрашивать матушку Барберен, то наш  сюрприз не получится, и это меня огорчает. С другой стороны, я чувствовал  большую радость. Если судья собирается допрашивать матушку Барберен, значит она  жива. Затем судья сообщил мне еще одну важную новость; сам Барберен с некоторых  пор находится в Париже. Последнее меня окончательно успокоило, и я сумел  убедить судью ограничиться показаниями одного только ветеринара.    

– А откуда вы взяли деньги на покупку коровы? Он задал  как раз тот вопрос, которого опасался Маттиа.    

– Мы их заработали.    

– Где и как?    

Тогда я рассказал, как мы прошли от Парижа до Варса и от  Варса до Юсселя и как по пути зарабатывали и копили деньги.    

– А что вы делали в Варсе?    

Этот вопрос заставил меня приступить к новому рассказу.  Когда мировой судья услышал, что я был заживо погребен на руднике, он остановил  меня и спросил мягким, почти дружеским тоном:    

– А кто из вас Реми?    

– Я, господин судья.    

– Как ты это докажешь? Жандарм говорит, что у тебя нет  паспорта.    

– Это верно, господин судья.    

– Хорошо. Расскажи, как произошла катастрофа в Варсе. Я  читал о ней в газетах, и ты меня не обманешь. Начинай, я тебя слушаю.    

То, что судья стал говорить мне «ты», придало мне храбрости.  Я видел, что он настроен благожелательно.    

Когда я закончил свой рассказ, судья долго смотрел на меня  добрыми и растроганными глазами. Я уже воображал, что он немедленно нас  освободит, но этого не случилось. Он ушел, не сказав мне ни слова. Вероятно,  пошел допрашивать Маттиа, чтобы узнать, совпадают ли наши показания.    

Я довольно долго оставался в раздумье один. Наконец судья  вернулся вместе с Маттиа.    

– Я наведу справки в Юсселе, и если, как я надеюсь,  ваши показания подтвердятся, вы завтра утром будете освобождены.    

– А как же наша корова? – спросил Маттиа.    

– Вам ее вернут.    

– Я не об этом хотел спросить, – ответил  Маттиа. – Кто ее покормит и подоит?    

– Не беспокойся, мальчуган. Теперь Маттиа вполне  успокоился.    

– Когда подоят нашу корову, нельзя ли нам дать немного  молока? – попросил он. – Мы бы славно поужинали.    

После ухода судьи я сообщил Маттиа две важные новости,  которые заставили меня забыть о том, что я нахожусь в тюрьме: матушка Барберен  жива, а Барберен в Париже.    

– Наша корова торжественно войдет в Шаванон! –  воскликнул Маттиа.    

И от радости он начал плясать и петь Увлеченный его  веселостью, я схватил его за руки, а Капи вскочил на задние лапки и начал  прыгать между нами. Мы подняли такой шум, что напугали тюремного сторожа,  который пришел посмотреть, не взбунтовались ли мы.    

Он приказал нам замолчать. Но говорил с нами уже не так  грубо, как раньше. Мы решили, что наше положение не так уж плохо, и вскоре  получили этому подтверждение. Сторож не замедлил вернуться к нам с большой  крынкой молока от нашей коровы. Но это было не все. Вместе с крынкой он принес  большой ломоть белого хлеба и кусок холодной телятины, которые, как он сказал,  послал нам судья. Никогда, вероятно, с заключенными не обращались так хорошо.  Уплетая телятину и запивая ее молоком, я изменил свое мнение о тюрьме. Положительно,  в ней было совсем не плохо! Таково же было и мнение Маттиа.    

– Бесплатные еда и ночлег, – сказал он  смеясь. – Нам здорово повезло!    

Мне захотелось его попугать:    

– А если ветеринар умер, кто будет свидетелем?    

– Печальные мысли приходят в голову только тогда, когда  ты несчастен, а сейчас для этого неподходящий момент, – ответил он мне, не  рассердившись.    

 ГЛАВА IX. МАТУШКА  БАРБЕРЕН    

     

Мы неплохо переночевали в тюрьме, во всяком случае, нам  приходилось проводить гораздо менее приятные ночи под открытым небом.    

– Я видел во сне, как мы приводим корову, – сказал  мне Маттиа.    

– И я тоже.    

В восемь часов утра дверь камеры отворилась. Вошел судья в  сопровождении нашего друга ветеринара, который приехал сам, чтобы убедиться в  том, что нас освободили. Судья не ограничился присланным нам накануне обедом –  он передал мне красивую гербовую бумагу:    

– Нельзя путешествовать без документов по большим  дорогам. Вот паспорт, который я получил для вас у мэра. Отныне он будет вашей  охранной грамотой. Счастливого пути, ребята!    

Он пожал нам руки, а ветеринар расцеловал нас обоих.    

Мы входили в эту деревню в довольно плачевном и жалком  состоянии, зато выходили из нее торжествующие, гордо подняв голову и ведя на  поводу нашу корову. Стоявшие у своих домов крестьяне провожали нас ласковыми взглядами.    

Мы скоро дошли до той деревни, где я когда-то ночевал с  Виталисом. Когда мы проходили по деревенской улице, мимо того дома, где Зербино  стащил хлеб, мне пришла в голову мысль, которой я поспешил поделиться с Маттиа.    

– Помнишь, я обещал угостить тебя блинами у матушки  Барберен? Но для блинов необходимо иметь масло, муку и яйца.    

– Это, должно быть, чертовски вкусно!    

– Ужасно вкусно, ты увидишь. Их свертывают в трубочку и  запихивают в рот. Но, вероятно, у матушки Барберен нет ни муки, ни масла – ведь  она очень бедная. Как ты думаешь, будет хорошо, если мы ей все это принесем?    

– Замечательная мысль!    

– Тогда держи корову, но смотри не выпусти ее. Я пойду  в лавочку, куплю муки и масла. Яиц лучше не брать, мы можем их разбить по  дороге. Если у матушки Барберен их нет, она займет у кого-нибудь.    

Я пошел в лавку и купил все необходимое, а затем мы снова  отправились в путь.    

Я не хотел утомлять корову, и все же, торопясь поскорее  прийти, невольно ускорял шаг. Оставалось десять километров, потом восемь, потом  шесть… Странное дело, теперь, когда я шел к матушке Барберен, дорога казалась  мне длиннее, чем в тот день, когда я от нее уходил. Я был страшно взволнован,  лихорадочно возбужден и поминутно смотрел на часы.    

– Не правда ли, какая красивая местность? – спрашивал  я Маттиа.    

– Да, деревья не заслоняют вида.    

– Когда мы с холма спустимся к Шаванону, ты там увидишь  чудесные деревья: дубы и каштаны.    

– А каштаны на них есть?    

– Еще бы! А во дворе у матушки Барберен есть кривое  грушевое дерево, на котором удобно ездить верхом. На нем растут большие груши –  вот такие… и очень вкусные! Да ты сам увидишь.    

Что бы я ни описывал ему, я каждый раз повторял: «сам  увидишь». Я был искренне убежден, что веду Маттиа в страну чудес. И в самом  деле, разве она не была такой для меня? Ведь там мои глаза в первый раз увидели  свет, там я начал свою сознательную жизнь, там я был счастлив и любим. Мне живо  вспомнились мои детские годы, и я невольно сравнивал их с горестями,  страданиями и приключениями моей тяжелой бродячей жизни. Радость все больше  охватывала меня, по мере того как мы подходили к деревне. Воздух родной деревни  опьянял меня. Я все видел в розовом свете. Все мне казалось прекрасным!    

Наконец мы пришли на верхушку холма, откуда начинается спуск  и где многочисленные тропинки ведут к Шаванону мимо домика матушки Барберен.    

Сделав несколько шагов, мы дошли до того места, где я  попросил у Виталиса позволения присесть, чтобы посмотреть в последний раз на  домик матушки Барберен.    

– Держи веревку, – сказал я Маттиа.    

Одним прыжком я вскочил на вал. Ничего не изменилось в нашей  долине – она выглядела, как прежде. Между двумя группами деревьев я различил  крышу домика матушки Барберен. Из трубы поднималась прямо к небу тоненькая  струйка желтого дыма.    

– Матушка Барберен дома! – воскликнул я. Легкий  ветерок пробежал по деревьям и, коснувшись струйки дыма, пахнул им мне прямо в  лицо. Этот дым имел запах листьев дуба. Тогда глаза мои наполнились слезами и,  соскочив с вала, я обнял Маттиа. Капи бросился на меня, я взял его на руки и  тоже поцеловал. А Маттиа стал целовать морду коровы.    

– Давай скорее спускаться, – сказал я.    

– Если матушка Барберен дома, то как же мы устроим ей  сюрприз? – спросил Маттиа.    

– Ты войдешь один и скажешь, что привел ей корову,  присланную ей неизвестным, а когда она тебя спросит, кто этот  неизвестный, – появлюсь я.    

– Как жаль, что мы не можем устроить торжественный вход  с музыкой! Было бы замечательно.    

– Маттиа, не дури!    

– Не беспокойся, второй раз я не сделаю такой глупости.  Но если бы эта дикарка любила музыку, звуки фанфары были бы сейчас очень  кстати.    

Когда мы очутились на одном из поворотов дороги, находящемся  как раз над домиком матушки Барберен, мы увидели на дворе белый чепчик. Это  была матушка Барберен. Она открыла калитку и, выйдя на дорогу, направилась к  деревне.    

Я указал Маттиа на нее.    

– Она уходит! А как же наш сюрприз? – спросил он.    

– Придумаем что-нибудь другое.    

– Что же?    

– Не знаю.    

– Окликнем ее!    

Искушение было велико, но я устоял. Я столько времени мечтал  о сюрпризе, что не мог теперь от него отказаться.    

Мы быстро подошли к калитке моего родного домика, и я вошел  в нее так же, как входил много раз прежде.    

Зная привычки матушки Барберен, я был уверен в том, что  калитка закрыта только на щеколду и что мы сможем беспрепятственно войти в дом.  Но прежде всего нужно было поставить в хлев корову. Я нашел хлев таким же,  каким он был когда-то, только сейчас в нем хранился хворост. Я позвал Маттиа,  мы сложили хворост в угол и привязали корову к стойлу. Все это мы проделали  очень быстро, потому что запас хвороста у матушки Барберен был невелик.    

– Теперь, – обратился я к Маттиа, – войдем в  дом. Я сяду в уголок, у печки. Как только скрипнет калитка, ты спрячешься за  кровать вместе с Капи, и она увидит только меня. Представляешь себе, как она  будет рада!    

Так мы и сделали.    

Мы вошли в дом. Я уселся у очага, на том самом месте, где  провел столько зимних вечеров. Свои длинные волосы я спрятал под воротник  куртки и свернулся клубком, стараясь как можно больше походить на прежнего Реми  – маленького Реми матушки Барберен.    

Отсюда калитка была хорошо видна, и потому я мог не бояться,  что матушка Барберен появится неожиданно. Я стал осматриваться вокруг. Мне  казалось, что я покинул этот дом только вчера. Ничто здесь не изменилось, все  было на старых местах. Даже бумага, которой было заклеено разбитое мной стекло,  была та же, только сильно пожелтевшая и закопченная. Если бы я мог сойти со  своего места, я бы с удовольствием посмотрел поближе на каждую вещь, но матушка  Барберен могла вернуться с минуты на минуту, и мне следовало быть настороже. Вдруг  я увидел белый чепчик, и в то же время заскрипела калитка.    

– Прячься скорее! – шепнул я Маттиа. И съежился  насколько мог.    

Дверь отворилась. Уже с порога матушка Барберен заметила  меня.    

– Кто там? – спросила она.    

Я смотрел на нее, ничего не отвечая, и она так же молча  смотрела на меня.    

Вдруг руки ее задрожали.    

– Боже мой, – пробормотала она, – боже мой,  неужели это Реми?    

Я вскочил, бросился к ней и крепко обнял ее:    

– Матушка!    

– Мальчик мой! Это мой мальчик! Нам потребовалось  немало времени, для того чтобы успокоиться и перестать плакать.    

– Если бы я постоянно не думала о тебе, то ни за что не  узнала бы тебя. Как ты изменился, окреп и вырос!    

Сопенье Маттиа напомнило мне о том, что он сидит за  кроватью, и я окликнул его. Он подошел.    

– А вот мой брат, Маттиа.    

– Значит, ты нашел своих родителей? – воскликнула  матушка Барберен.    

– Нет, это мой товарищ и друг, которого я так называю,  а вот Капи – тоже мой товарищ и друг. Капи, поздоровайся с матушкой Барберен!    

Капи вскочил на задние лапы и, прижав лапку к груди, важно  поклонился.    

Это очень рассмешило матушку Барберен и окончательно осушило  ее слезы.    

Маттиа, который не был так растроган, как я, знаком напомнил  мне о нашем подарке.    

– Пойдем во двор – обратился я к матушке  Барберен. – Мне хочется посмотреть на кривую грушу, я о ней часто  рассказывал Маттиа.    

– Ты можешь также пойти посмотреть на свой садик, я его  сохранила в том виде, как ты его насадил. Я всегда верила, что ты вернешься.    

– А мои земляные груши понравились тебе?    

– Значит, это ты сделал тогда мне такой подарок? Я так  и подумала. Ты всегда любил делать сюрпризы. Момент был подходящий.    

– А хлев? – спросил я. – Изменился ли он с  тех пор, как не стало Рыжухи? Бедняжка, так же как я, не хотела отсюда уходить.    

– Хлев все тот же. Теперь я складываю туда хворост. Мы  находились как раз перед хлевом, и матушка Барберен толкнула дверь. Наша  корова, решив, что ей принесли поесть, замычала.    

– Корова! Корова в хлеву! – воскликнула матушка  Барберен.    

Тогда, не в силах более сдерживаться, мы с Маттиа  расхохотались. Матушка Барберен с удивлением смотрела на нас. Но появление в  хлеву коровы было для нее такой неожиданностью, что, несмотря на наш смех, она  ничего не поняла.    

– Это подарок! – воскликнул я. – Наш подарок  тебе! Думаю, что он не хуже земляных груш, не правда ли?    

– Ох, какой же ты добрый, дорогой мой мальчик! –  воскликнула матушка Барберен, целуя меня.    

Затем мы вошли в хлев, чтобы матушка Барберен могла получше  рассмотреть корову. Во время этого осмотра она то и дело радостно восклицала:  «Какая чудесная корова!»    

Вдруг она спросила:    

– Значит, ты разбогател?    

– Конечно, – смеясь, ответил Маттиа. – У нас  осталось еще пятьдесят восемь су.    

Матушка Барберен снова повторила свое восклицание, но уже  несколько иначе:    

– Добрые вы мальчики!    

Тем временем корова продолжала мычать. – Она просит,  чтобы ее подоили, – сказал Маттиа. Я сейчас же побежал в дом за ведром из  белой жести, которое, как я заметил, по-прежнему висело на своем обычном месте.  По дороге я наполнил его водой, чтобы вымыть запылившееся вымя коровы. Как была  счастлива матушка Барберен, когда увидела, что ведро на три четверти  наполнилось чудесным пенистым молоком!    

– Я думаю, что эта корова будет давать больше молока,  чем Рыжуха, объявила она.    

Подоив корову, мы выпустили ее на двор пастись и вернулись в  дом. Там на столе на самом видном месте лежали масло и мука, которые я успел  вынуть, прибегая за ведром.    

Когда матушка Барберен это заметила, она снова принялась  восторженно охать, но тут я сознался, что этот новый сюрприз сделан не столько  для нее, сколько для нас.    

– Мы страшно голодны, и нам очень хочется поесть  блинов. На этот раз нам как будто никто не помешает.    

– Разве ты знаешь, что Барберен в Париже? –  спросила матушка Барберен.    

– Да.    

– И знаешь также, зачем он поехал в Париж?    

– Нет.    

– Дело касается тебя.    

– Меня? – спросил я испуганно. Но вместо ответа  матушка Барберен так посмотрела на Маттиа, как будто не хотела говорить при  нем.    

– Маттиа для меня все равно что брат, и я от него  ничего не скрываю, сказал я.    

– Это очень долго рассказывать, – ответила она. Я  понял, что она не хотела говорить, и, не желая огорчать Маттиа, не настаивал.    

– А Барберен намерен скоро вернуться? – спросил я.    

– Думаю, что нет.    

– Тогда займемся блинами. Ты мне после расскажешь,  почему он уехал. Есть у тебя яйца?    

– У меня нет кур. – Мы не принесли тебе яиц, боясь  разбить их по дороге, но, может быть, ты займешь у кого-нибудь?    

Она смутилась. Я понял, что она, вероятно, не раз это  делала, и потому ей неудобно занимать снова.    

– Пожалуй, лучше я сам пойду и куплю их, – сказал  я, – а ты тем временем поставишь тесто. Скажи Маттиа, чтобы он приготовил  хворосту. Маттиа прекрасно умеет ломать его.    

Я купил не только яиц, но еще и небольшой кусок сала. Когда  я вернулся, тесто было замешено, и оставалось только положить в него яйца.  Правда, оно еще не совсем поднялось, но мы были слишком голодны, чтобы ждать.    

– Ну, хорошо, – говорила матушка Барберен, яростно  взбивая тесто, – а почему ты мне ни разу не написал? Ведь я считала тебя  погибшим «Не может быть, – думала я, – чтобы мой мальчик не написал  мне, если он жив».    

– Я знал, что ты не умеешь читать и не сможешь прочесть  мое письмо, а кроме того, я до смерти боялся Барберена. Разве он не продал меня  за сорок франков старому музыканту?    

– Не вспоминай об этом, мой маленький Реми!    

– Я не жалуюсь, а только объясняю тебе, почему я не  писал. Я боялся, что если Барберен узнает, где я, он снова захочет продать  меня. Потому-то я ничего и не написал тебе, когда потерял своего хозяина,  которого очень любил.    

– Значит, он умер?