1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 

– О, Зиг, мы сможем пойти? – умоляла Марта.

– Да, мне бы очень хотелось посмотреть пьесу. Взгляни на состав исполнителей, объявленный в «Винер Экстра–блатт»: Роберт играет Эдипа, Шарлотта Рокель – его супругу Иокасту и Халленштейн – Креонта. Это превосходные актеры. Марти, я не перечитывал «Эдипа» с того времени, когда изучал греческий язык в гимназии, но помню, что это глубокая, волнующая пьеса. Ты уверена, что она не повредит тебе в твоем положении?

– А что такого со мной? – вспыхнула она.

В понедельник они пошли пешком к Брейерам на легкий ужин. Брейеры жили недалеко от театра. До того как пробило семь часов, Зигмунд сдал в гардероб женские накидки. Матильде удалось приобрести билеты в первый ряд. Когда они заняли свои места, Зигмунд повернулся и посмотрел наверх, вспоминая, как часто он довольствовался четвертым ярусом, потому что там места стоили всего гульден. Он вытащил из кармана тонкую книжицу «Эдип–царь» на греческом языке, которую захватил с собой, и прочитал несколько строк. Поднялся занавес, и зрителям предстал жрец Фив у алтаря перед дворцом Эдипа, окруженный толпой детей. Появился царь Эдип и спросил жреца, почему он и дети собрались как просители. Жрец рассказал о страшном бедствии, обрушившемся на Фивы: в полях погибает урожай, начался падеж скота, матери бесплодны, а младенцы умирают на улицах. Эдип ответил на это, что послал брата Иокасты – Креонта к Аполлону в его пифийский храм, чтобы узнать, как можно спасти город.

В этот момент возвращается Креонт и сообщает, что, как объявил Аполлон, на их землю пала кара за вину в убийстве.

И перед зрителями раскрылась трагическая история. При рождении Эдипа оракулы предсказали ему, что он убьет своего отца и женится на своей матери. Его родители, взволнованные предсказанием, отдали ребенка пастуху, чтобы тот унес его в горы и оставил там умирать. Однако пастух ослушался и отдал его в отдаленный Коринф. Там его усыновили царь Коринфа со своей женой, и он вырос как их сын. Возмужав и узнав о предсказании, Эдип бежал от мнимых родителей из Коринфа. По дороге он повстречался с несколькими путешественниками, и старый человек ударил его по голове. В отместку Эдип убил его. Придя в Фивы, он узнал, что город находится в беде, его защитница Сивилла загадала загадку, которую надлежало решить. Эдип разгадал ее, спас город и в признательность за это был провозглашен королем Фив. Он женился на Иокасте, вдове убитого при таинственных обстоятельствах царя Лая, и имел от нее детей. Во дворец привели слугу Лая, вернувшегося в Фивы. Эдип узнал, что старый путник, которого он убил, был царь Лай. Считая себя сыном короля и королевы Коринфа, он радуется прибытию вестника из Коринфа, а тот сообщает ему, что его отец Полиб умер от старости; таким образом, вроде бы отпала одна часть предсказаний оракула. Однако Эдип все еще напуган и спрашивает Иокасту:

А все же я ложа матери боюсь.
Иокаста отвечает:

Чего ж бояться, если ты уверен,
Что случай правит жизнью твоею,
А провиденью места нет нигде?
Жить надо просто, как позволит доля.
Брак с матерью! Иной и в вещем сне
Его свершит; и чем скорей забудет,
Тем легче жизнь перенесет свою.
Посыльный из Коринфа признается затем, что он был тем пастухом, который принес Эдипа ребенком в Коринф. Эдип решает найти первого пастуха.

Иокаста восклицает:

Коль жизнь тебе мила, оставь расспросы.
Молю богами, – я и так страдаю.
Когда Эдип настоял на своем и послал на поиски первого пастуха, Иокаста молит:

Эдип, молю, послушайся меня!
О, век бы не узнать тебе, кто ты!
О, горе, горе! О злосчастный – это
Тебе последний мой привет; прости!
Убитая горем, она убегает во дворец. Приводят старого пастуха, и он открывает правду: Эдип – сын Лая и Иокасты.

Эдип проклинает человека, сохранившего ему жизнь:

Исторг бы я жизнь отца?
Слыл бы я в речах людей
Супругом той, что родила меня?
Богом проклят я: мать я осквернил,
Стал соложником своего отца!
Есть ли на земле зло превыше зла –
Все стяжал Эдип![8]
Иокаста повесилась. Эдип снял ее тело и золотыми брошками, скреплявшими ее одежду, выколол себе глаза. Две его дочери, Антигона и Йемена, увели его, слепого, решившего бродить по свету ради искупления.

Когда опустился занавес, четверо друзей сидели, глубоко потрясенные, затаив дыхание. Йозеф предложил перекусить в кафе «Центральное». Был погожий, мягкий вечер. Пройдя длинным, а затем небольшим кварталом, они вышли на Херренгассе. Поскольку Брейеры были завсегдатаями кафе, официант знал, что они едят и пьют после театра. Иозеф объяснил Марте, почему венцы так любят кафе «Центральное»: в нем процветала «туфта», то есть присваивание незаслуженных титулов. Любой мужчина в очках именовался доктором, имевший степень доктора назывался профессором, а обладавший званием профессора возводился в аристократа с приставкой «фон».

Зигмунд вытащил взятый им экземпляр «Эдипа–царя» и принялся перелистывать книжку, переводя вполголоса с греческого на немецкий.

– Йозеф, кое–что смущает меня, – признался он. – Не сложилось ли у тебя впечатления, что Иокаста знала с самого начала, что она вышла замуж за собственного сына?

– Нет… О! Но она осознала истину раньше Эдипа. Поэтому она и покончила с собой.

– Но несколько раньше в пьесе Эдип рассказывает Иокасте о своей встрече с Фебом, который предсказал:

Что с матерью преступное общение мне предстоит…
И что я кровь пролью отца родного…
– Да, – прервал Йозеф, – но Иокаста не могла из сходства злых предсказаний сделать вывод, что Эдип ее сын. Она полагала, что он умер ребенком в горах.

Зигмунд листал текст, тогда как Йозеф жевал слоеный пирожок со сливовой начинкой.

– Но когда прибыл посыльный, чтобы рассказать Эдипу о смерти его отца Полиба, и Эдип еще тревожится по поводу второй части предсказания, Иокаста говорит:

Жить надо просто, как позволит доля.
Брак с матерью! Иной и в вещем сне
Его свершит…
Мне кажется, что она делает хорошую мину при плохой игре.

– Это не доказывает, Зиг, что она знает.

– Тогда подумай о следующем, – настаивал он. – Ио–каста отсутствует, когда пастух опознает Эдипа как ее сына. К этому времени она уже повесилась!

Вмешалась Марта:

– Я вижу, к чему клонит Зиги: даже если Иокаста узнаёт правду, она делает все, что в ее силах, чтобы не раскрывались их отношения.

Йозеф подвигал своей бородой, словно она это делала самостоятельно:

– Согласен, видимо, она была захвачена врасплох. Могло ли быть так, что Иокаста знала, но лишь подсознательно?

– Думаю, так, Йозеф: она жила длительное время с сознанием этого, свыклась с этим и с необходимостью любой ценой сохранить брак.

Матильда спросила спокойно:

– Господа, не является ли это вольным анализом классической греческой драмы?

– Нет, Матильда, – сказал Зигмунд, – это также и современная драма.

– Но каким же образом? У нас нет богов на Олимпе, нет сыновей, которым предстоит преступное общение с матерью… и пролитие крови отца родного. Это было давно и столь же далеко от нас, как путешествие Язона в поисках золотого руна.

– Все великие произведения литературы универсальны; если у них отсутствует такое качество, то они забываются, а это значит, что «Эдип–царь» современен. Генрих Шлиман обнаружил Трою пятнадцать лет назад и при раскопках прошел через наслоения девяти городов, построенных один над другим. До этого только Гомер верил, что Троя существовала.

– В таком случае ты думаешь, что в «Эдипе–царе» захоронено девять городов? – спросил Йозеф.

– Я не знаю. Но послушай эти строки, сказанные слепым пророком Эдипу:

В общенье гнусном с кровию родной
Живешь ты, сам грехов своих не чуя!
– Ух! – воскликнула Марта. Зигмунд взглянул на нее с тревогой.

– Ребенок лягнул меня. Думаю, что удар нацеливался в отца.

Все засмеялись; Зигмунд – с легким чувством смущения.

Марта подстраивала свое расписание к Зигмунду; она решила, что родит в воскресенье, когда ее муж будет свободен от пациентов и от работы в больнице. Она проснулась в три часа утра – начались первые схватки. Зигмунд спросил, не нужно ли пойти за доктором Лоттом и акушеркой. Она ответила:

– Подождем.

В пять часов он уже не мог ждать спокойно. После беглого осмотра доктор Лотт сказал: «Роды протекают очень медленно, займут день и ночь».

Марта была спокойной. Она решила обойтись без анестезии. После полудня боли усилились, и она стонала, каждый раз извиняясь за свое поведение. В половине восьмого вечера доктор Лотт сказал:

– Ребенок не выходит. Думаю, что придется наложить щипцы.

Зигмунд взглянул на жену. Это было опасно, больше для ребенка, чем для матери.

Сами роды заняли двадцать пять минут. Хотя в комнате было прохладно, Зигмунд чувствовал, как по его лицу бежит пот. Марта шутила по поводу своих мук, и это забавляло доктора Лотта и акушерку. Когда вышел ребенок. Марта сказала, что чувствует себя хорошо, съела тарелку супа, внимательно осмотрела дочь и, убедившись, что она нормальная и не имеет травм, крепко заснула.

Зигмунд, измученный и счастливый, держал свою дочь, которую они решили назвать Матильдой в честь Матильды Брейер, взвесил ее – в ней было семь фунтов, нашел, что она кричит приятным голосом, и положил ее в детскую кроватку, заметив:

– Вроде тебя не расстроило твое большое приключение. В полночь он пошел в кабинет и написал о случившемся фрау Бернейс и Минне, закончив письмо словами:

«Я прожил с Мартой тринадцать месяцев и никогда… не видел ее столь прекрасной, простой и доброй, как в этот критический момент, исключающий фальшь».

Дети приносят счастье. На следующее утро его приемная была полна пациентов.

5

Наконец–то профессор Теодор Мейнерт получил отделение неврологии, которого добивался. В те годы, когда Зигмунд был близок к Мейнерту, он мог надеяться на пост старшего ассистента профессора, а сейчас было поздно. Однако читать лекции в аудитории Мейнерта было делом чести, и он был благодарен старику за широту его взглядов, не позволившую, чтобы разногласия помешали доктору Фрейду получить официальное разрешение клиники психиатрии на чтение лекций.

Для чтения второго курса лекций он развесил на стенах рисунки спинного мозга и передней части головного мозга. На лекцию пришли всего пять человек. Они сидели во втором ряду, в линейку, словно ласточки на заборе. «За пятинедельный курс я заработаю всего двадцать пять гульденов», – подумал он. Не желая показать крохотной группе, что задета его гордость, он сказал:

– Господа, может быть, вы пересядете поближе к доске?

Хотя они чувствовали, что им будет труднее переговариваться между собой, три студента и два врача пересели на места прямо перед ним. Вскоре он забыл о том, что слушателей мало, и углубился в захватывающий материал. После лекции он прошел быстрым шагом по промозглым темным улицам вместе со студентами в их длинных белых плащах, торопившимися домой после занятий.

Через три дня, когда он вошел в аудиторию на свою вторую лекцию, около доски стоял незнакомец в ладно скроенном шерстяном костюме в еле заметную полоску и с сероватой бабочкой. Зигмунда привлекло его одухотворенное лицо; такого он никогда еще не встречал: большие, широко расставленные темные глаза, блеск которых, казалось, озарял светом всю аудиторию, где уже ощущалось наступление послеполуденных сумерек; волнистые темные волосы, плотно облегавшие красиво очерченную голову; мужественные, утверждающие себя борода и усы столь же темного цвета; полнокровные губы; гладкие, как у юноши, щеки и лоб.

Чувствуя, что Зигмунд смотрит на него, незнакомец поднял глаза. У него была приятная, внушающая доверие улыбка, какую Зигмунд еще не встречал у мужчин. Незнакомец протянул руку.

– Вы доктор Зигмунд Фрейд. Доктор Йозеф Брейер рекомендовал прослушать ваш курс; более того, он настаивал на этом. Он говорил, что это сделает мое пребывание в Вене памятным. Меня зовут доктор Вильгельм Флис, я отоларинголог. Приехал из Берлина провести здесь месяц с друзьями семьи и коллегами. Примете ли вы меня? Уверен, что лекции представят большую ценность для меня.

Зигмунд протянул Флису руку. Даже в твердом пожатии руки сказывался живой характер Флиса.

– Доктор Флис, рад приветствовать вас. Ваше присутствие мы принимаем как знак уважения.

Так и было на самом деле. Флис сел сбоку, что и должен был сделать, по его мнению, чужестранец. Его способность сосредоточиваться была такой, что через некоторое время Зигмунд почувствовал: он читает лекцию только для берлинца. Доктор Флис принадлежал к тому редкому типу студентов, которые могут делать заметки, не спуская глаз с лектора; сосредоточенность взгляда, очевидная легкость восприятия были новыми для Зигмунда. В конце лекции, после того как остальные слушатели ушли, Флис подошел к доске.

– Поучительный опыт, доктор Фрейд. Ваш подход к анатомии мозга открыл мне новые концепции. Но ведь я обучался как биолог; завидую тому, что вы занимались физиологией у профессоров Брюкке и Мейнерта. Может быть, мы посидим в кафе за кружкой пива?

– Хорошо, давайте пройдемся и поговорим. Расскажите мне о Берлине. Я провел там месяц, работая у докторов Роберта Томсена и Германа Оппенгейма в клинике Шарите и у доктора Адольфа Багински в госпитале Кайзера Фридриха. Ваша медицинская практика иная, чем в Вене.

– Да, иная, но не лучше, – ответил Флис, когда они переходили Лазаретгассе и направлялись к Альзерштрас–се. – У нас больше свободы в применении новых подходов. Затем наша практика не знает сезонных спадов. Здесь университет похож на приятное кафе. Я занят сегодня вечером после восьми тридцати. Это вечеринка у Верт–хеймштейнов. Вы, конечно, знаете эту семью?

– Знаю лишь отчасти, – откровенно ответил Зигмунд, когда они вошли в теплое и гудящее кафе, – хотя первое выполненное мною важное задание было получено в этом салоне. Один из переводчиков Джона Стюарта Милля, работавший на Теодора Гомперца, внезапно умер; Гомперц обмолвился об этом на приеме у Вертхейм–штейнов, и мой профессор философии Франц Брентано рекомендовал меня для работы.

– Да, салоны бывают важными! Многие молодые художники обретают там право голоса, а также своих покровителей. Однако позвольте рассказать о себе.

Вильгельму Флису было двадцать девять лет, на два года меньше, чем Зигмунду. Он родился в процветающей торговой еврейской семье средней руки, будучи не по годам развитым, получил медицинское образование и сумел приобрести обширную практику, завоевав славу одного из лучших отоларингологов Германии.

У него был звучный грудной голос, как у оперного певца. Говорил тихо, так, чтобы лишь Зигмунд слышал его, но посетители за соседними столиками не спускали с него глаз.

– Дорогой доктор Фрейд, я восхищаюсь вами, с тех пор как прочитал ваши статьи о кокаине. Я проверил их на опыте и могу сообщить, что мне удавалось устранить некоторые симптомы, нанося раствор кокаина на слизистую оболочку носа.

Зигмунд наклонился ближе к Флису и сказал доверительно:

– Вы не представляете, как это важно для меня, ведь мои работы с кокаином подверглись серьезной критике.

– Ради бога, почему? Ваши открытия позволили окулистам проводить прежде невозможные операции на глазах. В моей собственной области кокаин позволил обнаружить рефлексы невроза, источник которого находится в носу.

– Рефлексы невроза… в носу? Что вы имеете в виду?

Глаза Флиса возбужденно вспыхнули: теперь он получил возможность обратить собеседника в собственную веру. Он заговорил торопливо: его слова и фразы набегали друг на друга, как щенки на неокрепших ногах, играющие на лужайке.

– Ах, дорогой доктор, нос человека – самый пренеб–регаемый орган и в то же время самый значительный: настоящий проводник всех болезней, наваливающихся на сому и психику жизни. Он торчит день и ночь, как возбужденный пенис, чтобы все почуять, измерить, диагностировать. Я сделал открытия, позволяющие мне сказать по показаниям носа, что произошло плохого в других частях тела пациента. Знаете ли вы, что через несколько лет я сумею доказать, что существует связь между носом и женскими половыми органами?

Зигмунд был поражен. Он даже не подозревал, что подобные работы не только проводятся, но и фиксируются. Он уставился на молодого человека, вздрагивавшего от переполнявших его чувств, а затем спросил:

– Доктор Флис, что вызвало ваш интерес к носу? Во всяком случае, не трудности с вашим собственным: он самый что ни на есть греко–римский, какой мне доводилось видеть.

Флис рассмеялся, довольный.

– Да. Я всегда гордился своим носом. Будь он кривым, приплюснутым, переломленным, я не стал бы специалистом по носу… Но я не должен вас больше задерживать. Знаете, доктор Фрейд, я очарован молодыми венками: они нежнее, женственнее, привлекательнее, чем наши берлинские девушки…

Целый час Зигмунд добирался домой, забыв купить жареные каштаны у старого продавца, вынимавшего их горячими и закопченными с жаровни. С тех пор как он прослушал первую лекцию Шарко, он никогда не был так взволнован. Он извинился перед Мартой за поздний приход, но когда пытался представить себе Флиса и описать его Марте, то обнаружил, что не может передать его образ несколькими фразами.

На следующей неделе после лекции Флис предложил пойти в его излюбленное литературное кафе, знаменитое кафе «Гринштейдль» на чашечку кофе, как любили говорить в Вене. Устроившись за столиком у окна, они наблюдали за венцами – и торопящимися, и медленно прогуливающимися; Вильгельм Флис вновь удивил Зигмунда, на этот раз отказавшись рассказывать о себе.

– Нет, мой дорогой коллега, прошлый раз я пожадничал, меня так взволновала ваша лекция, что я не мог удержаться. Сегодня я хочу узнать больше о вас, о ваших исследованиях в гистологии. Мне особенно хотелось бы, чтобы вы рассказали о работах Шарко по мужской истерии. Йозеф Брейер говорил мне, что на вас вылили ушат холодной воды, когда вы докладывали об этих работах пожилым врачам.

Внимательные, серьезные глаза Флиса были прикованы к глазам Зигмунда, и он вслушивался в каждое слово. Зигмунд говорил час без остановки и сам этому удивился.

– Боже мой, сегодня я прочитал вам вторую лекцию. Но это ваша вина – вы заставляете людей думать, что сказанное ими важно.

– Все, что вы сказали, для меня действительно важно, – ответил спокойно Флис. – Знаете, доктор Фрейд, между нами сходство в том, что мы никогда не позволим себе остановиться в академическом или профессиональном отношении. Подобно Гераклиту, мы верим, что все течет. Каждый день мы узнаем что–то новое в нашей науке, и это наполняет нашу жизнь, все двадцать четыре часа. Как и вы, я вышел из школы Гельмгольца: все должно быть проверено согласно законам физики, химии, математики. На этой солидной основе мы ведем нашу практику, я – в отоларингологии, вы – в неврологии. Но по правде говоря, мы оба разделили собственную жизнь на две части: в одной мы применяем на практике лучшее из общепринятой медицины, в другой стараемся проникнуть в гипотетическую область идей и концепций, смелее подойти к положению человека.

Зигмунд отвел взор от Флиса и наблюдал за прохожими, которые кутались в свои пальто, защищаясь от пронизывающего холодного ветра.

– Да. Без размышлений жизнь была бы для меня скучной. Любой врач, достойный этого звания, должен продвигать свою науку хотя бы на сантиметр вперед.

– Именно так. Настоящее бесследно исчезнет, если оно не обращено в будущее. Как хорошо встретить родственную душу.

Озадаченный, Зигмунд спросил:

– Однако в Берлине, видимо, многие думают так же, как вы?

Флис закрыл на момент глаза.

– Дорогой коллега, у меня много друзей и поклонников в медицине. Вы услышите хвалебные отзывы о моей работе в больницах и на встречах. Но работы, могущие вызвать спор, я сохраняю для себя.

Флис находился в Вене три недели. Зигмунд часто встречался с ним: на вечере у Брейеров, где его сопровождали две миловидные молодые особы; в ресторане «Брейинг и сын», куда Флис пригласил чету Фрейд, и, наконец, у себя дома на воскресном обеде. После каждой лекции они заходили выпить пива и побеседовать. Зигмунд чувствовал, что ранее он никогда не читал лекции лучше; его раззадоривали, ободряли, просвещали мысли Флиса, его утверждения, что «медицинская наука напоминает зародыш в утробе матери, она изменяется, растет, становится с каждым днем все более дееспособной». Его огорчало, что Флис уезжает.

До своего отъезда Флис рекомендовал Зигмунду пациентку по имени фрау Андрасси, объяснив, что был ее личным врачом в Берлине, но не смог ей помочь.

Фрау Андрасси пришла на следующий день после отъезда Флиса. Это была невысокая двадцатисемилетняя женщина с волосами песочного цвета и такими же ресницами, откровенная в высказываниях. У нее было двое детей. После рождения второго ребенка она похудела, стала вялой, у нее появились спазмы сосудов ноги, сопровождавшиеся чувством тяжести, это мешало ей двигаться. По просьбе Флиса ее осмотрел Йозеф Брейер; они оба пришли к заключению, что по всем признакам это была возникшая без видимых физических причин неврастения.

Фрау Андрасси находилась в кабинете всего несколько минут, и вдруг у нее начались спазмы, мышца ноги стала быстро сокращаться. Она сняла лишь туфлю и ничего больше: венских женщин приходилось осматривать в одежде. Зигмунд массировал ее ногу, пока не прекратились спазмы, а затем применил электротерапию. Он обследовал ее мускульную систему с целью установить симптомы натяжения зоны, где ощущается жжение, покалывание, оцепенение. Он ничего не нашел. Вернувшись к столу, он спросил:

– Эти спазмы не удручают вас?

– Нет, господин доктор, я не позволяю неприятностям подрывать мое настроение.

– В таком случае ваше состояние не тревожит вас?

– Тревоги нет. Я не люблю хныкать. Хотя, естественно, муж и я озабочены тем, чтобы состояние не ухудшалось. Ведь у нас двое детей, которых надо вырастить.

– Доктор Флис дал вам рекомендацию относительно диеты. Важно, чтобы вы восстановили свой вес, потерянный после родов. Я бы советовал послеполуденный отдых в течение нескольких часов. Приходите в четверг.

После ее ухода он долго сидел неподвижно за столом, размышляя о ее заболевании. Флис и Брейер пришли к согласию, что у нее невроз. Он же не мог обнаружить следов того, что указывало бы на неврастению: озабоченность, обилие новых недомоганий, ипохондрия. Все эти моменты всегда присутствуют при неврастении. Она же думает больше о детях, чем о себе; ее брак счастливый, отношения с мужем нормальные. Значит, нет симптомов истерии. Все указывает на наличие органического нарушения. Он должен найти его.

Фрау Андрасси набрала в весе, восстановила свои силы. После двух недель массажа и электротерапии прекратились спазмы и ослабло ощущение тяжести в ногах. Но он знал, что должен добраться до первопричины ее трудностей.

– Фрау Андрасси, головокружение, которое, по вашим описаниям, мучило вас несколько лет назад, было временным, случайным? Возникали ли у вас трудности с ногами до этого?

– В детском возрасте у меня был дифтерит. Когда я выздоровела, мои ноги были парализованы.

– Но, дорогая фрау Андрасси, почему вы не сказали об этом мне?

– Это было семнадцать лет назад. Я полностью вылечилась…

Доктор Фрейд повернулся к книжной полке позади себя и взял один из томов работ Шарко, но ему послышался голос доктора Мари, обращавшегося к группе в Сальпетриере: «Мы можем приписать скрытый склероз острым инфекциям, перенесенным в прошлом». Все было нормально, пока не сказалось истощение организма; после же этого взбунтовалось слабое звено спинного мозга; именно это и произошло с фрау Андрасси.

– Как вы себя чувствуете в последние дни?

– Лучше, чем в любой момент, с тех пор как заболела.

– Прекрасно. Теперь мы знаем, как обеспечить вам такое состояние.

Он был вдохновлен результатами. Он не только помог фрау Андрасси, но и убедился сам, как нужно действовать.

– Теперь я знаю, что могу лечить пациента с полным сознанием и не скакать на деревянной лошадке невроза!

6

Ободренный успехами, достигнутыми с фрау Андрасси, Зигмунд обратил внимание на озадачивающие случаи, когда он был не в состоянии помочь больному. Трое его пациентов ранее обращались к другим врачам, но их усилия оказались безрезультатными. Коллеги считали болезни соматическими, однако у Зигмунда появились серьезные сомнения на этот счет. Он заказал у книготорговца в Париже, который продал ему «Архивы» Шарко, экземпляр книги «Гипноз и внушение», опубликованной пять лет назад профессором Ипполитом Бернгеймом из медицинской школы университета Нанси. Бернгейм утверждал, что гипноз был «продуктом физического состояния, увеличивающего подверженность внушению». Хотя Зигмунд соглашался не со всеми тезисами Бернгейма, особенно с теми, где Бернгейм расходился с Шарко, он был увлечен рассказами автора о десятке случаев, в которых применение гипноза и внушения оказало лечебное действие. Несколько его собственных пациентов, по его предположениям, страдали от невроза, схожего с изучавшимися им в Сальпетриере, а сейчас обнаруженного в книге Бернгейма. Закончив повторное чтение книги, он решил написать Бернгейму и спросить, не желал бы он, чтобы его книга была переведена на немецкий.

Не дело доктора выяснять, какая идея послужила причиной заболевания, никто не даст ответа на такую загадку, даже сам больной. Но разве не долг врача облегчить симптомы? И поскольку явно невозможно изгнать идею, которую не может сформулировать ни больной, ни врач, почему бы не ввести в мозг пациента противоядие, которое разрушит врага и позволит возобладать мысли, что симптомы преодолены и он чувствует себя опять хорошо? Такое внушение можно было бы повторять тысячу раз пациенту при его обычном состоянии, и он его отвергнет, но в полусне, под гипнозом, когда он не может противостоять внушению?…

Он решил встретиться с Йозефом Брейером, ибо гипноз был крайне опасной деятельностью в Вене; гипнотизерам предписывалось ограничивать демонстрации только театром. Наиболее рьяным противником выступал профессор Теодор Мейнерт, который тридцать лет утверждал, что гипноз – это «шлюха», которую нельзя пускать в респектабельные медицинские круги.

Зигмунд слегка постучал в дверь библиотеки Йозефа и вошел в комнату, которую он любил больше всех в Вене. Брейер сидел за столом в кресле с высокой спинкой и писал. Зигмунд растолковал ему, что хочет попробовать внушение под гипнозом. Йозеф не торопился с ответом.

– Зиг, гипнотизировал ли ты кого–либо, кроме той итальянки, что видела червей всякий раз, когда слышала слово «яблоко»?

– Двух или трех в палатах Сальпетриера, чтобы выяснить для себя, могу ли я выводить из состояния гипноза. Но тех женщин гипнотизировали часто ассистенты Шарко, и они впадали в транс, прежде чем мне удавалось сказать: «Закройте глаза».

– В таком случае ты не знаешь, есть ли у тебя способность к этому?

– Сомневаюсь, чтобы обладал исключительным талантом. Кстати, ты не упоминал о применении гипноза после случая с Бертой Паппенгейм. Ты что, отказался от этой практики?

Йозеф покраснел. Он смотрел в сторону, затем пробормотал: «Нет, я…» – остановился, подошел к книжным полкам и похлопал по книгам, как бы подравнивая их, хотя они стояли в строгом ряду. Когда он повернулся, выражение его лица было обычным.

– Зигмунд, почему бы нам не попробовать прямо сейчас? Я встречаюсь с доктором Лоттом через несколько минут в доме пациентки фрау Дорф. Я беспокоюсь за нее. Все, что я или доктор Лотт делали, ей не помогает. Я порекомендую семье, чтобы ты испробовал внушение под гипнозом.

Был пронзительно–холодный день. При прозрачно–голубом небе горы и леса просматривались четко, словно находились рядом. Йозеф произнес:

– В Вене мы живем в окружении красоты. Эти горы – такая же каждодневная часть нашей жизни, как пища, которую мы едим, и пациенты, которых мы осматриваем. Эти зеленые холмы, окутанные белыми облаками, много раз возвращали мне радость жизни и наслаждения природой, когда я шел по улицам измотанный, растерянный.

Йозеф остановился, поеживаясь от холода, но, несмотря на такое неудобство, смотрел с восхищением на горы. Зигмунд взял его под руку и сказал:

– Пойдем, а то ты застучишь зубами. И расскажи мне о фрау Дорф. Что я должен ей внушить?

– Кормить грудью ребенка.

Фрау Дорф родила своего первого ребенка три года назад, хотя ей уже перевалило за тридцать. Она хотела кормить его грудью и чувствовала себя прекрасно, но молока у нее было мало. Кормление вызывало острую боль.

Она была так расстроена, что потеряла сон. После двух напряженных недель нашли кормилицу; мать и ребенок в полном смысле слова расцвели. Сейчас же у фрау Дорф более серьезные неприятности со вторым ребенком: когда приближается время кормления, ее тошнит, а когда приносят ребенка, она настолько выходит из равновесия из–за неудачи с кормлением, что не может удержаться от слез.

– Доктор Лотт и я пришли к согласию сегодня утром, что не можем рисковать больше жизнью матери и ребенка; мы решили, что следует посоветовать семье немедленно найти кормилицу.

– Йозеф, она твоя пациентка. Ты опытный врач. Почему бы тебе не загипнотизировать ее?

Брейер был откровенен:

– Для изменения метода лечения, на мой взгляд, требуется новый врач.

Фрау Дорф лежала в постели, красная от ярости, что не в состоянии выполнить материнский долг. Весь день она ничего не ела. Зигмунд подвинул стул к кровати и начал медленно говорить глухим голосом:

– Вы засыпаете… Вы устали. Вы хотите спать. Ваши веки становятся тяжелыми… Наступает сон. Вы засыпаете. Веки закрываются. Вы засыпаете… Вам становится легче. Веки закрываются. На вас опускается сон…

«Это не займет много времени, – думал Зигмунд. – Принимая во внимание истощение пациентки, потребуется всего половина обычного времени». Он подвинул стул еще ближе к кровати и принялся говорить уверенным голосом:

– Не бойтесь! Вы будете прекрасно кормить ребенка. Ребенок будет хорошо развиваться. Вы здоровая, нормальная женщина. Вы любите своего ребенка. Вы хотите кормить его. Это принесет вам радость. Ваш желудок успокоился. У вас хороший аппетит. Вы думаете об обеде. Вы покушаете, и вам станет приятно. Когда принесут ребенка, вы его покормите. У вас хорошее молоко. Ребенок будет прекрасно расти…

Он продолжал внушать в течение пяти минут, затем разбудил фрау Дорф. Она ничего не помнила. Вошел разъяренный господин Дорф и громко сказал, чтобы услышала жена:

– Я не одобряю такие процедуры. Гипноз может разрушить нервную систему женщины.

Доктор Фрейд спокойно ответил:

– Вовсе не так, господин Дорф. Гипноз еще не причинил кому–либо вреда. Ведь это сон, схожий с обычным. Ваша жена уже выглядит отдохнувшей. Не следует ли нам считаться с таким результатом? Завтра я зайду снова.

Дорф стоял на своем.

Когда Зигмунд пришел на следующий день, он узнал, что добился лишь частичного успеха: пациентка хорошо поужинала и спокойно спала. Однако днем, за обедом, она вновь стала возбужденной, а когда принесли еду, ее вырвало, и она, чувствуя себя подавленной, не смогла кормить ребенка.

– Не расстраивайтесь, – успокаивал ее Зигмунд, – неприятности появились во второй половине дня, значит, бой выигран наполовину. Теперь мы знаем, как преодолеть недомогание. Попытаемся еще раз.

Он держал ее под гипнозом около пятнадцати минут, повторяя то, что он хотел внушить, ослабляя ее страхи, уверяя, что все будет хорошо, что она покормит вечером своего ребенка. В последний момент по наитию он внушил фрау Дорф, что через пять минут после его ухода ей следовало бы спросить с укором, где ее обед и как она, не пообедав, может кормить ребенка. Затем он разбудил ее. Придя на следующий день вечером, он узнал, что фрау Дорф нормально поела и без осложнений покормила грудью ребенка. Она заявила, что чувствует себя хорошо, и отказалась от продолжения лечения.

Господин Дорф проводил доктора Фрейда до двери, рассказал о странном поведении жены после его ухода: она грубо разговаривала с матерью и требовала объяснить, почему ее не кормят. Доктор Фрейд промолчал. Прощаясь, господин Дорф дал ясно понять, что его жену вылечили природа и время, а приват–доцент доктор Зигмунд Фрейд ничего не сделал… хотя, разумеется, ему оплатят три визита.

Зигмунд ликовал. Он нашел способ лечения! Он должен поддерживать контакт с пациенткой, чтобы быть уверенным в том, что болезнь не вернется. По ее поведению видно, что чувствует она себя хорошо. Силой своего внушения, что она в состоянии кормить грудью ребенка, он вытеснил навеянную ею самой мысль, будто она не может кормить. Профессор Бернгейм был прав: есть особые формы заболеваний, вызванные сдвигом в мышлении, воздействующим на беззащитное тело. Появился новый инструмент в скудном наборе терапии! Шарко ошибался, пренебрегая им.

Марта быстро отреагировала на его оживление. Когда она задумывалась, у нее на лбу появлялась морщинка и она ее рассеянно поглаживала указательным пальцем.

– Зиги, если я права, то ты внушил фрау Дорф идею, которая разрушила другую идею, делавшую ее больной?

– Да я не разрушал ее, как разбивают комок, но результат именно такой.

– А откуда появилась ее идея?

– Вот ты меня и поймала, Марти. Это относится к спекулятивной области в психологии. Если врачи начнут спекулировать по поводу происхождения болезненных мыслей, то мы оторвемся от мира науки.

– Научен ли гипноз? Можешь ли ты сделать его срез?

– По сути дела, да. Именно этим занимается Бернгейм в Нанси. Я должен съездить к нему и изучить его методы. В особенности если он разрешит мне перевести на немецкий его книгу. Ключ в словах Бернгейма: «Гипноз – состояние повышенной внушаемости». Почему то же самое невозможно при нормальном сне пациента? Отвечаю: не знаю. Вопрос: имеется ли существенная разница между обычным сном и гипнозом? Ответ: да! Вопрос: в чем состоит эта разница? Ответ: не знаю.

Через несколько дней он вновь испробовал гипноз. Доктор Кенигштейн направил к нему молодого парня с тиком глаза, объяснив, что никаких органических нарушений у пациента нет. Парень был настроен враждебно, мучился подозрениями. Он категорически отказался от сеанса гипноза. Усилия Зигмунда ни к чему не привели. В этот же день доставили пятидесятилетнего больного, который не мог ни стоять, ни ходить без посторонней помощи. Направивший его врач информировал доктора Фрейда, что ни он, ни его коллеги не обнаружили физических нарушений.

Зигмунд провел осмотр. Он не заметил дистрофии мускулов ног и бедер Франца Фогеля, не было и атрофии. Тогда он исследовал развитие симптомов: сначала появилось чувство тяжести в правой ноге, затем – в левой руке, через несколько дней больной не мог двигать ногами и сгибать пальцы ног. Болезнь Франца Фогеля развивалась в течение десяти дней. Не следовало ли повести его к выздоровлению такими же темпами?

Без затруднений он ввел Фогеля в состояние сна, внушил ему, что после пробуждения сможет сгибать пальцы ног. Когда Фогель пришел в себя, то, к собственному удивлению, он поступил так, как ему было подсказано. На следующий день доктор Фрейд внушил больному, что когда он проснется, то, хотя и не сможет ходить, будет в состоянии, лежа на койке, поднять и опустить правую ногу. Фогель и на этот раз выполнил команду. На третьем сеансе Зигмунд внушил, что Фогель сможет стоять без поддержки. Фогель так и поступил. В понедельник Зигмунд внушил Фогелю, что тот сможет пройти до угла комнаты и обратно. И это было выполнено. Через десять дней Фогель вернулся на работу в свою контору. Оставалось лишь ощущение некоторой тяжести в правой ноге, – то, с чего началось недомогание. Последующие сеансы гипноза не удалили этого ощущения. В воскресенье утром, когда Зигмунд и Йозеф прогуливались по Рингу под холодным пепельно–серым небом, он спросил друга:

– Остается ли ощущение тяжести потому, что существует небольшое физическое нарушение, совершенно не связанное с психическим? Или же я не добрался до исходных корней навязчивой идеи?

Йозеф втянул голову в воротник и приглушенным голосом сказал:

– Быть может, остаток идеи Фогеля защищает себя? Если вы за десять дней вернули его в нормальное состояние, люди могут подумать, что он вообще не болел. Господин доктор, не вступайте в конфликт со своим лечением.

Клубочки пара в морозном воздухе сопровождали каждое слово Зигмунда.

– Как много мы знаем о физической структуре мозга и как мало о том, что заставляет идеи возвращаться обратно к организму через серое вещество… Да, Йозеф, я знаю: идеи принадлежат душе, анатомия мозга принадлежит соме. Но иногда я в отчаянии, оттого что не знаю, почему человек думает, о чем он думает.

До окончания года ему представилось еще два случая испробовать внушение под гипнозом. Его друг доктор Оберштейнер прислал ему двадцатипятилетнюю бонну, работавшую семь лет в приличной венской семье. В течение нескольких недель Тесса страдала приступами: каждый вечер между восьмью и девятью часами, когда она заканчивала работу и удалялась в свою комнату, наступали конвульсии, после которых девушка впадала в сон, похожий на транс. Просыпаясь, она выбегала из дома на улицу полуодетой. Тесса была довольно крупной и потеряла за месяц тридцать фунтов веса. Несколько дней ничего не ела. Прибегнув к услугам нескольких врачей, ее хозяйка решила поместить Тессу в больницу для душевнобольных. Доктор Оберштейнер рекомендовал, чтобы до этого ее осмотрел доктор Фрейд.

Зигмунд обнаружил, что Тесса умна, разговорчива и не понимает, что с ней происходит. Он поставил диагноз истерии. Наложив пальцы на веки девушки, он говорил ей в успокоительном тоне. Она заснула. После этого он стал внушать, что она сильная и здоровая девушка, она вылечится, ей не нужно бояться пребывания в своей комнате, к ней вернется аппетит, она будет спать спокойно всю ночь. Он вывел ее из гипнотического состояния через десять минут. Тесса удивленно открыла глаза и воскликнула:

– Господин доктор, не могу поверить. Я хочу есть. Я должна купить булочку и по дороге съем ее.

Тесса пришла на следующий день. Она плотно поела, но проснулась ночью и вынуждена была сдерживать себя, чтобы не сбежать из дома. Зигмунд снова загипнотизировал ее, на этот раз внушив ей, что она будет чувствовать себя в безопасности во время сна, нет причин убегать из дома, она счастлива в семье и ее уважают.

На третьем сеансе Тесса рассказала, что проснулась в три часа утра, обеспокоенная и расстроенная, но желания бежать у нее уже не было. После еще одного сеанса Тесса вернулась в нормальное состояние. Через неделю пришла ее хозяйка, чтобы оплатить счет.

– Господин доктор, как могло случиться, что несколько лучших профессоров в Вене не могли ничего сделать для Тессы? Я была в таком отчаянии, что решила поместить ее в санаторий. Вы же в течение нескольких дней восстановили ее здоровье.

Зигмунд гладил свою бородку, стремясь выиграть время. Было ли разумным сказать, что он применил гипноз, и затем оправдывать свой метод, ведь в городе испытывали к нему презрение?

– Случилось так, – сказал он спокойно, – что вы привели ко мне Тессу в момент, когда излечение было возможным.

Женщина вытащила из сумочки несколько золотых монет и положила их на стол. Уходя, она удивленно покачала головой.

Зигмунд сказал про себя: «Удивлены не только вы. Почему через семь лет у Тессы появилось острое нежелание возвращаться ночью в свою комнату? Что вызывало конвульсии? Что заставляло ее выбегать на улицу полуодетой? И почему она не могла есть?»

В его голове промелькнули три ответа, данных между делом Брейером, Шарко и Хробаком: «Такие вещи всегда являются секретом алькова!»; «В таких случаях вопрос касается секса – всегда, всегда, всегда»; «Рецепт: нормальный пенис в повторной дозе!» Но те женщины были замужними, а Тессе исполнилось всего двадцать пять, она была незамужняя и, по всей видимости, девственница, следовательно, такой образ мысли неприменим к Тессе.

Затем редкий случай помог Зигмунду Фрейду ответить на кардинальные вопросы и открыть двери в будущее, изменив также и его жизнь.

7

Посыльный принес ему записку от Йозефа Брейера с просьбой прийти к нему, после того как он примет последнего пациента. Не успел он уйти, а горничная принесла еще одну записку – от фрау Эммы фон Нейштадт, проживавшей в одном из наиболее дорогих пансионов Вены. Доктор Брейер рекомендовал его, доктора Фрейда, и фрау Эмма просит посетить ее сегодня после полудня, дело срочное.

Было первое мая, теплый, приятный день в Вене. Крестьянки расхваливали на улицах свою лаванду: «Покупайте лаванду! Кто хочет лаванду?» На углах бродячие музыканты в мешковатых брюках исполняли на скрипках вальсы. Зигмунд шел, подставив лицо солнцу, радуясь его свету и теплу. Он застал Йозефа в лаборатории, тот в рубашке с короткими рукавами занимался своими голубями. Через окно чердака струился прозрачный весенний воздух. Два друга стояли у открытого окна, выходившего на задний дворик.

– Зиг, мне бы хотелось, чтобы ты взялся ради меня за трудное дело фрау Эммы фон Нейштадт. Я занимаюсь ею шесть недель; она приехала из Аббаци с частичным параличом ног. Я делал все возможное – массаж, электротерапию, давал успокаивающие лекарства, но она недовольна. Вчера, когда она думала, что я не вижу, стала высмеивать меня. В этот момент в разговоре я, между прочим, упомянул твое имя. Она думает, что я сделал это случайно. Вероятно, ты услышишь о ней сегодня.

– Да. Она просила меня нанести ей визит после полудня. Спасибо, что упомянул мое имя. Это действительно срочно?

Йозеф попросил горничную принести холодные напитки. Они сели на стулья около рабочего стола, где Йозеф держал свой микроскоп, образцы и тетрадь для записи экспериментов.

– Да, Зиг, так и есть. Позволь, расскажу тебе, что знаю о фрау Эмме фон Нейштадт.

Фрау Эмми – так стал называть ее с этого момента Йозеф – происходила из семьи землевладельцев в Северной Германии, имевшей дом в городе и поместье около Балтийского побережья. В двадцать три года она, образованная женщина, вышла замуж за пятидесятилетнего вдовца, имевшего детей от первого брака. Фон Нейштадт был талантливым, интеллигентным человеком, владельцем целой промышленной империи. Фрау Эмми была счастлива в браке, обладавшем всеми признаками союза по любви, родила ему двух дочерей. Она основала салон, где собирались писатели, артисты, ученые, художники, профессора университета. Затем фон Нейштадт скоропостижно умер, когда второй дочери фрау Эмми было всего несколько недель. После неожиданной смерти мужа она долго болела, болел и ребенок. Позднее Эмма играла важную роль в управлении промышленным комплексом мужа, продолжала содержать салон, путешествовала, у нее был широкий круг интересов. Но спустя четырнадцать лет после смерти мужа у нее появилось множество непонятных недомоганий.

Зигмунд прибыл в роскошный пансионат, где жила фрау фон Нейштадт со своими двумя дочерьми, гувернанткой и горничной. Он поднялся лифтом на верхний этаж. Горничная впустила его в жилую комнату. На софе лежала моложавая женщина в цветастом утреннем шелковом платье, ее голова опиралась на кожаную подушку, а ноги были закрыты пледом. Он заметил тонкие черты ее волевого лица, зеленоватые глаза, хотя и мутноватые от боли, но выдававшие недюжинный интеллект. Шелковистые светлые волосы были тщательно причесаны.

Зигмунд задержался в дверном проеме, изучая пациентку, прежде чем перешагнуть порог. Ее лицо было натянутым, напряженным; связки шейных мускулов выделялись, как колонны; с левой стороны было заметно похожее на тик вздрагивание – размеренное движение вверх и вниз. Она возбужденно сжимала и разжимала пальцы.

– Фрау фон Нейштадт, я доктор Зигмунд Фрейд. Как вы чувствуете себя сегодня?

Фрау фон Нейштадт ответила низким, хорошо поставленным голосом:

– Неважно, доктор. Я чувствую озноб и боль в левой ноге, которые, как мне кажется, идут от спины,…

Она вдруг замолкла, на ее лице появилось выражение страха. Она протянула ему правую руку с растопыренными пальцами и воскликнула прерывающимся взволнованным голосом:

– Стойте! Не говорите ничего! Не трогайте меня! Затем ее рука опустилась, пальцы расслабились. Она продолжала говорить тем же низким тоном:

– У меня острое желудочное расстройство. Два дня я не могу ни есть, ни пить. Каждый глоток отдается болью…

Она замолчала, закрыла глаза; вдруг с ее губ слетел щелкающий звук: «тик–тик–тик», производившийся языком, прижимавшимся к зубам, затем послышался взрывной звук губ, за которым последовало шипение. Выражение боли исчезло с лица. Она откинулась на подушку.

– У моих родителей было четырнадцать детей, я была тринадцатой. Выжило только четверо. Я получила хорошее воспитание, хотя и под строгим надзором моей матери, которая любила нас, но была суровой…

Она снова протянула правую руку, воскликнув:

– Стойте! Не говорите ничего! Не трогайте меня! – и вновь продолжала низким голосом: – Ввиду неожиданной смерти мужа, которого я обожала, и трудностей воспитания двух дочерей, которым сейчас четырнадцать и шестнадцать и которые всю жизнь недомогают из–за нервного расстройства, я заболела…

Опять – «тик–тик–тик–поп, хисс…». Зигмунд сделал вид, что не замечает странной речи женщины.

– В течение этих лет, фрау фон Нейштадт, вы проходили курсы лечения у врачей, которые помогли вам?

– Не часто. Четыре года назад мне помог массаж в сочетании с электрованнами. Несколько месяцев я страдала от подавленного состояния и бессонницы. Я нахожусь в Вене шесть недель, ищу медицинскую помощь и не нахожу.

Рука вздрогнула:

– Стойте! Не говорите ничего! Не трогайте меня! – Она расслабилась. – Доктор Йозеф Брейер сказал что–то во время вчерашней процедуры, что заставило меня поверить в вашу способность помочь мне.

Фрау фон Нейштадт смотрела на него своими зелеными глазами, как бы изучая:

– Благодарю вас, господин доктор. Если вы оставите ваше имя и адрес приюта, я перееду туда утром.

Уже смеркалось, когда он вышел на улицу. Под впечатлением увиденного острые углы каменных зданий расплывались в мягкие контуры. Его карие глаза подернулись задумчивой дымкой; он шел необычным, неровным шагом, стараясь расшифровать для себя странные движения и звуки фрау Эмми фон Нейштадт. Очевидно, она страдала истерией: образованная и умная, она вдруг бессознательно становилась жертвой устрашающих галлюцинаций. Она как бы отгоняет злой образ, вытягивая руку и крича: «Стойте! Не говорите ничего! Не трогайте меня!» Исчезает ли демон, когда произносится такое заклинание? И как понимать странный щелкающий звук – «тик–поп–хисс»? Этот тик, по–видимому, диктуется той частью ее ума, которая не имеет контакта с зоной мозга, управляющей речью и логическим мышлением.

Маршрут, по которому он шел, привел к площади собора Святого Стефана, где, вытянувшись в очередь, ждали пассажиров одноупряжные экипажи и фиакры, кучера которых обменивались полуденными сплетнями. Мысли в голове Зигмунда вращались с не поддающейся контролю скоростью, а его чувства сгустились в комок, словно крутое тесто. Когда он попытался рассортировать их, то смог выделить лишь опасение, смешанное со страхом. Он чувствовал, что стоит на краю бездны, именуемой двойственностью человеческой природы. После «Эдипа–царя» Йозеф Брейер сказал, что королева Иокаста не принимала своим сознательным умом, что замужем за собственным сыном. Зигмунд не смог тогда сделать следующий логический шаг, к которому толкала вся сила его интеллекта: Иокаста осознавала, кем ей приходится Эдип, неосознанным умом. Тересий, слепой пророк, говорил:

В общенье гнусном с кровию родной
Живешь ты, сам грехов своих не чуя!
Гипноз служит ключом к неосознанному уму !
Пациенты, которым он помог с помощью гипноза, заболели в результате идеи, возникшей в их неосознанном уме: мать, которая не могла кормить грудью ребенка; бизнесмен, который не мог ходить; бонна, которая не могла оставаться на ночь в своей комнате; и теперь фрау Эмми, чей неосознанный ум наполнен демонами, достаточно сильными, чтобы прорываться через ее сознание и давать знать о себе в то время, когда она говорит.

Он смотрел невидящим взглядом на готический шпиль собора Святого Стефана, его дыхание участилось, еще никогда в своей жизни Зигмунд не был так напуган и так ободрен. Словно он стоял на самом высоком пике Земмеринга, окутанный густым туманом, а ныне туман рассеялся и стали видны долины внизу; обрисовался контур человеческого ума. Это был вид неосознанного, который издревле ощущали поэты, романисты, драматурги. Психология говорила о душе, о моральных качествах и оказалась неудачницей. Но сегодня он имел возможность увидеть, как действует неосознанный ум. Подобно другим врачам, он сталкивался с бесчисленным количеством таких случаев ранее и не сумел разгадать смысл увиденного.

Могло ли это быть? Действуют ли два человеческих ума отдельно друг от друга? Такая концепция потрясала. Его била дрожь в теплом вечернем воздухе. Он представил себе Васко Бальбоа, стоящего на мысе и бросающего взгляд первооткрывателя на Тихий океан – неизвестный, неслыханный, не обозначенный на карте, поражающий своими просторами. Какие опасности таятся в его бездне? Какие чудовища могут выплыть оттуда? Какие силы там действуют, способные разбить в щепы утлую лодку во время бури? Есть ли там бездны, в которых может бесследно исчезнуть корабль и его команда? Есть ли пределы у этого необъятного океана? Будут ли люди плыть и плыть, не находя средств к существованию, поскольку на другой стороне нет твердой земли? Канут ли они в бездну, как в могилу?

То, что он теперь осознал, заставило его мысли мчаться в диком испуге, смущении, страхе, неверии в свои собственные наблюдения, в то, что видели его глаза и слышали его уши. На эту почву еще не ступала нога человека. Никто не осмеливался? За многие годы он немало прочитал о конфликте между Богом и Люцифером, и прежде всего в «Фаусте» Гёте. Он воспринимал спор между Добром и Злом лишь в символическом смысле, в литературном или религиозном контексте. Теперь впервые понял его содержание. Богом был сознательный, логический, ответственный ум, великая сила, которая вывела человека как биологический вид из моря, джунглей, зарослей и превратила в разумное, творческое существо. Дьяволом было неосознанное. Зло укоренилось, воцарилось в ничейной зоне, подходящей только для чудовищ, горгулий, рептилий; в прибежище отвратительного, зловещего, злокозненного, демонического, злоумышленного, вредного, опасного, злобного, низменного, проклинаемого, враждебного, среди отбросов и экскрементов вселенной; послушные прислужники зла готовы при малейшей возможности уничтожать, развращать, отравлять, парализовывать, разрушать. В таком проклятом месте не может быть Бога, науки, дисциплины, разума, цивилизации; не может быть почвы, на которую могла бы стать нога человека или которой человек мог бы доверить свой ум, не погрузившись при этом в пагубную грязь. Будучи однажды обманутым, может ли он вернуться к нормальному рассудку и обществу?

Зигмунд Фрейд восхищался отважными людьми: Александром Великим, Галилеем, Колумбом, Лютером, Земмельвейсом, Дарвином. Он всегда мечтал сам стать отважным, несгибаемым перед опасностями, которые угрожают человеку. Но кто не дрогнет перед камерой ужасов, более страшной, чем изобретенная Торквемадой, для того чтобы калечить тела людей, их волю?

Йозеф Брейер оступился и свалился в эту бездну. Оказалась ли слишком высокой цена? Выбрался ли оттуда хоть один? Не побоялся ли Йозеф продолжать начатое, хотя в глубине могут таиться алмазы, жемчуг и изумруды чистейшей воды? Или же он сознательно переложил бремя риска на плечи своего молодого протеже?

На память пришли иллюстрации Гюстава Доре к «Аду» Данте. Он вспомнил начальные строки Первой песни:

Земную жизнь пройдя до половины,
Я очутился в сумрачном лесу,
Утратив правый путь во тьме долины.
Каков он был, о, как произнесу,
Тот дикий лес, дремучий и грозящий,
Чей давний ужас в памяти несу!
Так горек он, что смерть едва ль не слаще.
Но, благо в нем обретши навсегда,
Скажу про все, что видел в этой чаще[9].
8

Он прошел несколько кругов в саду санатория, прежде чем подняться в комнату фрау Эмми, из которой можно было полюбоваться голубым венским небом. Она ничего не ела накануне и не спала ночь. Каждый раз, когда неожиданно открывалась дверь, она сжималась, вздрагивала в постели, как бы желая защититься. Он приказал, чтобы никто, даже сестра или врач, не входил без легкого стука в дверь.

– Фрау фон Нейштадт, наша задача в течение первой недели добиться, чтобы вы физически окрепли. Два раза в день мы будем делать массаж. Я сказал, чтобы вам готовили теплые ванны. Сейчас я собираюсь загипнотизировать вас, вы уснете, после чего я сделаю некоторые внушения. Подвергались ли вы когда–либо гипнозу?

– Нет.

Она оказалась прекрасным объектом для гипноза. Он держал палец перед ее глазами и внушал ей, что она хочет спать. Через несколько минут она расслабилась, откинувшись на подушки, выглядела несколько удивленной, но не встревоженной. Он сказал спокойным голосом:

– Фрау фон Нейштадт, я полагаю, что ваши симптомы исчезнут, вы начнете кушать с отменным аппетитом и мирно спать всю ночь.

Потребовалось шесть дней последовательных гипнотических внушений вместе с ваннами и массажем, и фрау Эмми обрела состояние покоя, тик на лице почти исчез. Зигмунд понимал, что причины не устранены, они лишь притаились в ожидании. Требуется более глубокое лечение.

Когда чудесным утром во вторник он вошел в комнату, залитую солнечным светом, она набросилась на него:

– Сегодня утром я прочитала во «Франкфуртской газете» страшную историю о том, как подмастерье связал мальчика и засунул ему в рот белую мышь. Бедный мальчик умер от страха. Один из моих врачей сказал, что он послал в Тифлис целую корзинку с белыми крысами.

На ее лице появилось выражение отвращения, она прижала руки к груди и закричала:

– Стойте! Не говорите ничего! Не трогайте меня! Господин доктор, представьте, одна из крыс была в моей постели!

Он ввел Эмми в состояние сна, подобрал газету, лежавшую на столике у кровати, и почитал историю о молодом парне, с которым плохо обращались. Не было никакого упоминания о мышах или крысах. Какая–то мысль, галлюцинация, страх, гнездившиеся в голове фрау Эмми, соединили мышей и крыс с тем, что она прочитала в газете.

Лишь выявив, что было причиной приступов ужаса у фрау Эмми, он мог попытаться рассеять их. Отныне он распознал известную параллель между ее болезнью и случаем Берты Паппенгейм. Он попытался в разговоре с Йозефом Брейером оценить степень сходства, определить возможности исцеления, но Йозеф не пожелал втягиваться в дискуссию.

Зигмунд довольно долго внушал фрау Эмми, находившейся в состоянии гипнотического сна, что боязнь таких животных, как мыши, крысы, змеи, рептилии, – дело нормальное, но это не должно портить ей жизнь. Он внушал, что ей следует перестать думать о них, отбросить мысли о них, смотреть на них как на нечто обычное, не имеющее значения. Он говорил:

– Фрау Эмми, вы можете сделать выбор.

Во время следующего сеанса, когда она находилась под гипнозом, он спросил, почему она так часто пугается. Она ответила:

– Это связано с воспоминаниями ранней молодости.

– Когда?

– Первое воспоминание: когда мне было пять лет, мои братья и сестры часто бросали на меня дохлых животных. Именно тогда у меня возникли обмороки и спазмы. Но моя тетя сказала, что это неприлично и таких приступов не должно быть, и они прекратились. Когда мне было семь лет, меня вновь напугали – я увидела свою сестру в гробу; затем, когда мне было восемь лет, мой брат стращал меня призраком, закутываясь в простыни; и еще, когда мне было девять лет, я увидела мою тетю в гробу, и у нее вдруг отвалилась челюсть.

После каждого упоминания она дрожала, ее лицо и тело подергивались. Она лежала на подушках обессиленная, судорожно глотая воздух. Он налил воды в тазик, намочил полотенце и вытер пот с ее лица, затем мягко помассировал ее плечи. После этого Зигмунд встал, подошел к окну и, глядя в сад, попытался понять мучительные переживания фрау Эмми. По меньшей мере, год отделял один инцидент от другого; они должны были отложиться в различных наслоениях ее памяти, однако она соединила все элементы вместе в связный рассказ, отвечая на простой вопрос.

Когда он спросил, каким образом она сумела сделать это, Эмми ответила:

– Потому что я часто думаю об этих страшных сценах. Я вижу все так отчетливо, все формы, образы, краски, словно переживаю их сейчас.

Он осторожно погладил ее веки, чтобы ввести в более глубокий сон, одновременно обдумывая по отдельности составные части ее рассказа. Может ли она помнить на самом деле так хорошо сцены, когда ей было всего пять лет? И бросала ли в действительности ее сестра дохлых животных на нее? Это представляется невероятным. Не страдала ли она в детстве приступами и спазмами? Она не упоминала об этом, когда говорила о ранних симптомах. По–видимому, она была здоровой девочкой.

– Во всяком случае, были такие инциденты или нет, я предлагаю, чтобы вы забыли о них. Наши глаза видят в течение жизни буквально миллионы картин, и мы не обязаны их помнить. Фрау Эмми, мы свободны выбирать картины. Я предлагаю, чтобы вы решили не вспоминать об этих сценах, и думаю, что вы способны выбросить их из головы. У вас достаточно сильная воля и разум, чтобы сделать это. Набросим на них покрывало, чтобы они стали неразличимыми, а затем и полностью исчезли.

На следующий день, обнаружив, что у нее остались боли в желудке, он попытался добраться до причины тика. Он спросил:

– Фрау Эмми, с каких пор начался у вас тик, при котором вы издаете странный щелкающий звук?

Фрау Эмми ответила легко и с полным знанием не только самой беды, но и момента ее начала:

– Тик у меня последние пять лет, с того момента, когда я сидела у кровати спящей дочери, которая была больна и нуждалась в полном покое.

Он сказал с сочувствием:

– Воспоминание об этом не имеет значения для вас, фрау Эмми, ведь с вашей дочерью ничего не случилось.

– Я знаю. Но тик наступает, когда я обеспокоена, напугана или встревожена.

В этот момент в комнату вошел Йозеф Брейер вместе с домашним врачом. Тут же фрау Эмми вытянула руку и закричала: «Стойте! Не говорите ничего! Не трогайте меня!», после чего Брейер и домашний врач удалились без всяких церемоний.

Во время следующего сеанса гипноза Зигмунд просил ее рассказать о других испытаниях, которые напугали ее. Она ответила:

– Я видела ряд других сцен и могу воспроизвести их сейчас. Я видела, как забирали мою кузину в сумасшедший дом, когда мне было пятнадцать лет. Я пыталась кричать о помощи, но не могла и потеряла способность говорить до вечера в тот день…

Он прервал ее:

– Когда в другой раз вас встревожила мысль о потере рассудка?

– Моя мать некоторое время находилась в приюте. Одно время у нас была служанка, которая рассказывала страшные истории, как привязывают к стульям больных, избивают и заставляют кружиться, кружиться, кружиться, пока они не потеряют сознание.

Рассказывая об этом, она встревоженно сжимала и разжимала пальцы, губы были плотно стиснуты под влиянием страха. Он сказал ей, что она слишком проницательна, чтобы верить россказням служанки, что он сам работал в приюте и знает, каким вниманием окружены больные. Он внушал, что нет нужды поддаваться басням, что они не касаются ее.

На другой день, когда она расслабилась в постели и выражение ее лица было более веселым, он попросил:

– Будьте добры, раскройте мне значение вашей фразы: «Стойте! Не говорите ничего! Не трогайте меня!»

Эмми спокойно ответила:

– «Стойте» означает, что появляющиеся передо мной фигуры животных, когда я в плохом состоянии, начинают двигаться и нападать на меня, если кто–нибудь сделает движение. «Не трогайте меня!» – следствие случая с моим братом, который заболел, приняв большую дозу морфия. Мне было тогда девятнадцать лет, он схватил и сжал меня. А когда мне было двадцать восемь, заболела моя дочь и она в бреду так сильно обхватила меня, что почти удушила.

Вновь Зигмунд принялся устранять воспоминания о каждом инциденте раздельно, прибегая к отдельным внушениям. На следующем сеансе, когда фрау Эмми была в глубоком сне, он спросил о причине ее заикания. Преодолевая большое возбуждение и речевые помехи, она рассказала ему, как однажды, когда она находилась в экипаже с детьми, понесла лошадь; а в другой раз, когда во время грозы она ехала с детьми в коляске, молния ударила в дерево прямо перед ними и лошади сделали бросок. Она тогда подумала: «Держись, не кричи, твой крик напугает лошадей, и кучер их не удержит». С этого момента она стала заикаться.

Он повторял и вновь повторял внушения с целью устранить этот новый набор «гибких» воспоминаний. По завершении сеанса он сказал:

– Фрау Эмми, расскажите мне обо всех тех эпизодах еще раз.

Фрау Эмми не ответила на его команду. Он разбудил ее. Она не помнила, о чем говорилось под гипнозом. Заикание вроде бы исчезло. Зигмунд испытал огромный душевный подъем.

Фрау Эмми фон Нейштадт пользовалась особым вниманием с его стороны. Он проводил с ней ежедневно два часа, один – утром, после завтрака, другой – вечером. Но как бы он ни был увлечен процессом, у него было мало времени думать об этом между визитами, ибо в детской клинике в Институте Кассовица было так много посетителей, что еженедельно ему приходилось проводить в ней три дня. Расширилась и его частная практика, и зачастую больные, приходившие в его приемную, отнимали у него четыре рабочих часа. Он выступал в роли невролога, отыскивая и часто находя соматические причины заболеваний пациентов. По иронии судьбы сейчас, когда он разработал новый подход к неврозу, не появлялись пациенты, страдающие истерией. Он несколько похудел и выглядел уставшим, но тем не менее регулярно проводил час до полуночи в тихой квартире, когда Марта уже спала. Сидя за письменным столом, он тщательно записывал каждое слово, сказанное в этот день им в разговоре с фрау Эмми. Он не жалел усилий, чтобы составить топографическую карту сложного рельефа подсознания этой женщины.

К концу третьей недели ухода за фрау фон Нейштадт он осознал, что она была подлинным кладезем болезни подсознания. Прошло шесть лет, с тех пор как Йозеф Брейер завершил дело Паппенгейм и началось его наблюдение за фрау Эмми; насколько ему было известно, в эти годы нигде не был испробован такой метод терапии, не применялось «лечение речью». Переводя книгу Берн–гейма «Гипноз и внушение», он думал о возможностях такой терапии. Он понимал также, что внушения под гипнозом – это лишь часть дела: другая половина осуществляется самой фрау Эмми посредством «лечения речью». Было очевидно, что ни одна из историй, которые она излагала, не сходила ранее с ее уст; сомнительно также, чтобы они могли ранее пробиться наружу из тайников ее подсознания. Йозеф Брейер понимал значение этого метода терапии, но отказался его использовать. Почему? Конечно, он был в состоянии установить диагноз болезни фрау Эмми и применить тот же катарсис, к которому он прибегнул в случае Берты Паппенгейм. Почему он не захотел излечить женщину сам?

Каждую ночь, сидя за столом, Зигмунд размышлял, какая часть пациентов, явившихся в приемные врачей и в больницы, заболела не от физических, а от умственных инфекций. Не все, конечно, и даже не большинство; он работал слишком долго в больницах и видел слишком много людей, умирающих от физических недомоганий, чтобы не знать, что большинство из них страдали нарушением функций какого–то органа, заболеванием легких, крови, раком. Однако он интуитивно чувствовал, по мере того как продолжал лечить фрау Эмми и каждый вечер переводить книгу Бернгейма, что больные часто сами уходят в свою болезнь. Это была медленная и неуловимая форма самоубийства, не осознаваемая пациентом, семьей, друзьями или врачом!

9

С помощью внушения он сумел устранить опасения и страхи фрау Эмми относительно приюта; после гипноза она пробуждалась радостной, рассказывала о своем салоне, своих чудесных друзьях среди писателей и художников. Однако, когда он приходил на следующее утро, она восклицала:

– Господин доктор, рада, что вы пришли. Я так боюсь. Я знаю, что умру.

Под гипнозом она рассказала ему о страшном сне:

– Ножки и ручки кресел превратились в змей. Чудище с клювом стервятника рвало меня и глотало куски мяса. На меня прыгнуло другое дикое животное. Когда я была маленькой, я хотела подобрать клубок шерсти, а это была мышь, которая тут же убежала; когда я сдвинула камень, под ним была большая жаба, и я так напугалась, что целый день не могла говорить.

Опять образы зверей, образы, которые он не удалил. Не создавала ли она их сама в своих галлюцинациях? Возможно, она выдумывает их так быстро, что они успевают замещать те, которые он устранил? Или же они возникают из воспоминаний о действительных страхах, испытанных в детстве? В то время как она продолжала рассказывать о своем прошлом, он спросил:

– Фрау Эмми, почему вы так часто говорите, что у вас ощущение бура в голове?

Она напряглась и сказала сердито:

– Вы не должны спрашивать меня, откуда это приходит; позвольте мне говорить то, что я говорю, не прерывая меня.

Позднее в этот вечер, приводя в порядок свои заметки, он подумал: «Фрау Эмми права. Когда больной выдает свой материал, мне следует оставаться на втором плане и пусть материал излагается так, как это возможно и должно. Это наилучший способ выявить автопортрет. Я должен вмешиваться лишь тогда, когда иссякает источник».

На следующий день она выложила удивительную историю: один из ее старших братьев, армейский офицер, был болен сифилисом, и, поскольку семья скрывала болезнь, она была вынуждена питаться за одним столом с ним, будучи смертельно напуганной, что может взять его нож или вилку и подцепить болезнь. У другого брата был туберкулез, и он отхаркивался за столом в плевательницу, стоявшую около нее. Когда она была совсем юной и отказывалась есть, мать заставляла ее сидеть за столом несколько часов, пока она не съест мясо, которое «становилось к этому времени холодным, а жир затвердевал». У нее возникало чувство отвращения.

– Каждый раз, когда я сажусь есть, вижу застывший слой жира и у меня кусок в горло не идет.

Он спросил вежливо:

– Фрау Эмми, возвращалась ли память о таких моментах в течение трех лет вашего замужества? Беспокоили ли они вас тогда?

– О нет, несмотря на то, что за три года я дважды была беременной. Но тогда я была ужасно занята. Все время, как в городе, так и в поместье, мы принимали людей. Мой муж ввел меня в подробности своего дела. Когда он выезжал по делам в другие страны, он брал меня с собой.

Ее лицо оживилось, она выглядела моложе. Зигмунд продолжал держать ее под гипнозом.

– Какое событие в вашей жизни произвело на вас самое памятное воздействие?

Она не колебалась, не было также чувства страха, отвращения, лишь тонкие черты ее лица обозначили печаль, и ее щеки слегка побледнели.

– Смерть моего мужа. – Ее голос был полон эмоций, но она не заикалась, не щелкала. – Мы были в нашем любимом месте на Ривьере. Когда мы переезжали мост, мой муж вдруг осел на пол и пролежал без движения несколько минут; затем он встал и выглядел совсем хорошо. Через некоторое время, когда я лежала в постели после вторых родов, мой муж, сидевший за маленьким столиком около моей кровати и читавший газету, поднялся, как–то странно посмотрел на меня, сделал несколько шагов и упал замертво. Врачи пытались вдохнуть в него жизнь, но тщетно. Затем дочь, которой было всего несколько недель, серьезно болела в течение шести месяцев, и все это время я сама была прикована к постели с высокой температурой. – Выражение ее лица изменилось: гнев и горечь отразились на нем. – Вы не можете себе представить, какие неприятности причинил мне этот ребенок. Она была странной, день и ночь плакала, не спала, у нее развился паралич левой ноги, казавшийся неизлечимым, она научилась ходить и говорить с запозданием, какое–то время мы думали, что она будет слабоумной. По мнению врачей, у нее был энцефалит, воспаление позвоночника и не знаю, что еще!

Он обратил внимание на то, что сейчас ее дочь совершенно здорова.

– Фрау Эмми, я собираюсь устранить все воспоминания этого периода, словно они вообще не существовали в вашем уме. У вас предчувствие несчастья. Именно это страшит вас. Но ведь нет причины, чтобы вы себя истязали. Нет причины для возврата болей в ваших руках и ногах, судороги в шее, потери чувствительности… Поскольку я могу удалить все эти моменты из вашей памяти, я могу также устранить и возвратные боли.

Но она оставалась удрученной. Он спросил ее, почему она так часто впадает в меланхолию. Она ответила:

– Потому что меня преследуют родственники моего мужа. Они не любят меня. После его смерти они натравили на меня гнусных журналистов, которые распространяли дурные слухи обо мне и поместили в газетах клеветнические сплетни.

Он часто слышал подобные жалобы в клинике Мей–нерта и видел в них некую форму мании преследования. Мания это или нет, но он должен удалить такие мысли из ее головы.

Он увиделся с Йозефом Брейером в его доме в шесть часов вечера, когда, как он знал, тот кончал свою работу. Они прошлись до кафе «Курцвейль», завсегдатаями которого были в студенческие годы по той причине, что там была классная доска и на ней писались мелом послания друзьям. Маркеры этого кафе приглашались в качестве арбитров на бильярдные матчи; они были лучшими игроками в империи, и их часто просили доиграть, когда патрон отлучался по срочным делам. Как всегда, на рост–руме с кассой восседала красивая девушка, наблюдавшая за залом. Зигмунд провел Иозефа в дальний угол открытой части кафе; здесь можно было подышать свежим воздухом и спокойно поговорить.

– Йозеф, я работаю с фрау Эмми уже шесть недель. У меня даже не было выходных. Я добился прогресса по многим направлениям, но стоит вернуться через день или неделю, и у нее появляются новые образы и новые воспоминания, которые замещают устраненные. Порой я боюсь, что ее желание болеть сильнее, чем мое желание вылечить ее.

Брейер мрачно покачал головой, гладя ладонью свою бороду.

– Я знаю, Зиг, она принадлежит к числу противящихся, но шесть недель – это малый срок для излечения женщины, которая болела четырнадцать лет.

Зигмунд подумал минуту о сказанном.

– Йозеф, если бы муж фрау Эмми был жив, страдала бы она теми же симптомами? Все указывает на то, что она чувствовала себя хорошо и была счастливой. Если бы она не видела, как он упал замертво у ее ног, вырастила бы она нормально своих дочерей? Это она, пережившая удар и горе, превратила девочек в нервнобольных. Не так ли, Йозеф?

– Да, Зиг. Боюсь, что так. Почему фрау Эмми вновь не вышла замуж?

– Она утверждает, что оставаться вдовой ей велел долг; она считала, что новый брак может привести к разбазариванию состояния ее дочерей, и решила не рисковать.

Брейер слегка свистнул, размешивая сахар на дне чашки с густым черным кофе.

– Это более высокий процент, чем даже у ростовщиков, не так ли? Она сохранила состояние девочек и страдала четырнадцать лет от перемежающихся болей, а когда я передал ее тебе, была настолько плоха, что могла скончаться.

– Йозеф, однажды ты сказал мне, что, по словам Берты Паппенгейм, у нее как бы две сущности – «плохая, или вторичная, сущность», толкающая к психическим заболеваниям, и первая, или нормальная, сущность, «спокойный и проницательный наблюдатель, который сидит», как она определила, «в углу ее мозга и смотрит на все безумные дела». Для меня ясно, что у фрау Эмми два раздельных и отчетливых состояния сознания – одно открытое, а другое скрытое. В течение шести недель я наблюдал этот процесс в его расцвете; и теперь у меня есть портрет этой «второй силы» в действии. Я увидел неизвестный, неожиданный континент, область научного исследования огромнейшего значения. Йозеф, сколько несчастных, прикованных к стенам Башни глупцов, находились там по той причине, что их больной второй ум, их «плохая сущность» поборола рассудок? Сколько пациентов в клинике профессора Мейнерта повредились рассудком и сколько в приюте для душевнобольных Нижней Австрии стали эмоционально неуравновешенными, потому что у них не один, а два ума, действующих независимо друг от друга, больной ум при этом постепенно отбирает контроль от нормально функционирующего? Я знаю, фрау Эмми, бесспорно, личность с тяжелой наследственностью, но с другой стороны, Йозеф, мы знаем, что предрасположенность и наследственность сами по себе не могут вызвать такую истерию. Должен быть внешний толчок, такой, как внезапная смерть мужа, иначе наследственный изъян не может быть приведен в движение.

Йозеф Брейер покачал головой в растерянном смущении.

– Зиг, как врач фрау Эмми ты не можешь дать ей в порядке опыта нового мужа. Поэтому ты должен выкорчевать материал, с помощью которого она сама делает из себя больную. Мой тебе совет: не выписывай ее из приюта до тех пор, пока она не выразит большое желание возобновить нормальную жизнь.

Здоровье фрау Эмми улучшалось. Гипнотизер доктор Фрейд продолжал внушать, что она достаточно волевая женщина и на нее не должны действовать старые воспоминания. Он напрямик просил ее порвать с этим прошлым и разбросать обрывки по ветру.

Однажды утром он застал ее, аккуратно одетую, причесанную, с улыбкой на лице, на стуле около кровати.

– Господин доктор, я чувствую себя хорошо. Это чудесное время года, чтобы находиться в поместье. Я хочу вернуться туда, забрав с собой дочерей. Я хотела бы присоединиться к друзьям и взять в свои руки семейный бизнес. Я благодарна вам за все, что вы сделали.

В эту. ночь он не мог уснуть, рядом слышалось ровное дыхание Марты, а из–под покрывала люльки виднелась голова ребенка. Он начал беззвучный диалог сам с собой; это было тихое время, когда голова работает особенно ясно.

«Что я сделал для фрау Эмми?» – спрашивал он себя. По меньшей мере на время положил конец ее физическим болям, искоренил мысль, что ее конечности подвержены параличу или что она должна умереть, кормил ее, делал массаж, провел курс электротерапии, прописал теплые ванны, изгнал из ее головы множество отвратительных образов. Но что он сделал, чтобы добраться до корней ее проблемы? Такой конечный вопрос должен ставить перед собой каждый врач. Он был теперь готов спросить о причинах появления в умах людей идей, разрушающих этот ум. Откуда они возникают? В силу какого процесса они становятся хозяевами и воздействуют так, что превращают истинного хозяина в слугу? Мало сказать, что физическое и умственное заболевание было вызвано внезапной смертью мужа. Тысячи молодых женщин становятся вдовами; они вновь вступают в брак или остаются одинокими, работают всю остальную жизнь, воспитывают детей.

Ребенок зашевелился в люльке. Зигмунд встал, пощупал подгузник, сухой ли он, поправил тонкое одеяло, вернулся в постель.

Не были ли эти вопросы теми же самыми, которые задаются по поводу любой другой болезни? Тысячи лет люди умирали от туберкулеза, пока профессор Кох не спросил: каково происхождение этой болезни? Что вызывает ее? Он нашел ответ: бациллы; и теперь врачи работают над лекарствами, чтобы уничтожить эти бациллы. В течение столетий люди умирали от камней в мочевом пузыре, пока хирурги не научились удалять их. Многие поколения рожениц умирали от горячки. Земмельвейс спросил: почему? Откуда появляется горячка? Он нашел ответ и положил конец преждевременным смертям.

Зигмунд больше не сомневался, что невроз – серьезная болезнь. Он может сделать человека слепым, немым или глухим, парализовать его руки и ноги, скрутить в конвульсиях, лишить способности есть и пить, убить так, как убивают заражение крови, чума, пораженные легкие, закупорившиеся артерии. Пациенты умирают от невроза, сколько их, он не может, видимо, догадаться. Большинство врачей хорошо обучены, действуют со знанием дела, они страстно желают помочь своим пациентам, спасти их. Но как быть, когда неправильно поставлен диагноз, когда направляют не в то отделение больницы или клиники, когда по ошибке не принимают больного или отсылают домой умирать?

Книга седьмая: Неведомый остров Атлантиды 

1

Они сели в экспресс, отходивший в 7 часов 30 минут на Земмеринг – горный район, известный как альпийский рай венцев, чтобы подыскать виллу, где семья могла бы как следует отдохнуть. Это было во второй половине июня. Купе второго класса было обтянуто коричневой кожей, на полотняных подголовниках красовались буквы К. К. (Кайзерлих–Кениглих) – эквиваленты букв S. P. Q. R. (именем народа и сената Рима) Римской империи, которые венцы видят десятки раз в день, проходя мимо официальных зданий или крохотных лавок, где продают табак и марки. Когда поезд проходил первый туннель, известный как Поцелуйный, и в купе стало темно – в столь ранний час газовые лампы не были зажжены, – Зигмунд обнял Марту и страстно поцеловал ее. Она шепнула на ухо:

– Знаешь, Зиг, если муж не поцелует жену в этом туннеле, то считают, что у него есть другая женщина!

Поезд проходил между раскинувшимися на предгорьях виноградниками с их характерными рядами кольев, поддерживавших лозу со зреющими гроздьями. Когда поезд сделал остановку в Пфафштеттене, они увидели винные лавки, увитые гирляндами зелени у входа, это был знак того, что здесь предлагают молодое вино. Зигмунд, пациенты которого бесследно исчезли, как испаряется под солнцем вода во время мытья улиц города, саркастически заметил:

– Быть может, и мне стоит повесить над входом венок, чтобы все знали, что я предлагаю свежую медицинскую философию, еще не перебродившую и поэтому опьяняющую.

Стога сена у подножия Домашних гор – их именовали так, потому что они примыкали к предместьям Вены, – были похожи на высокие пропеченные кексы. Поезд начал взбираться вверх, к горбачам – так австрийцы называли холмы между двумя снежными пиками Шнееберг и Ракс. Еще брат Зигмунда Александр рассказал ему историю о том, как прокладывалась эта линия на Земмеринг – первая горная железная дорога в мире, построенная проницательным Карлом Грегой при покровительстве императора Франца–Иосифа. Зигмунд пересказал Марте историю о поистине невероятных усилиях, затраченных на то, чтобы покорить перевал Земмеринг на высоте почти двух тысяч метров, построить шестнадцать виадуков через ущелья и пробить пятнадцать туннелей через скалистые горы. В юности Зигмунд приезжал сюда так часто, как это удавалось.

В Глогнице три железнодорожника осмотрели вагоны, затем был прицеплен специальный паровоз – он помогал тянуть состав в горы, а сзади добавили еще один, чтобы толкать. В Кламме проводники зажгли газовые лампы. Когда из мрака туннелей они выехали на залитые солнцем виадуки и показалась огромная бумагоделательная фабрика Шлегеля, а затем и церковь Марии Заступницы, Зигмунд заметил:

– Эта поездка – лучший из известных мне символов различия между адом и раем Данте. Знаешь, Марта, есть люди, которые предпочитают жизни смерть.

– Трудно поверить, Зиги. Каким образом ты узнал это?

– Научили пациенты.

Было около десяти часов утра, когда супруги Фрейд прошли широкие двери станции Земмеринг и отправились в деревню. Они всей грудью вдыхали напоенный запахами смолы и снега воздух. Находясь в горной долине, они не видели горизонта, закрытого высокими хребтами, отдельные пики которых вонзались в лазурь неба. Под ними раскинулись зеленые пастбища, где пасся скот; вдоль узких проселков, извивавшихся по склонам гор, были рассыпаны деревни с красными черепичными крышами домов и серыми шиферными крышами сараев.

Многие виллы были уже сданы, но вскоре после полудня они нашли приятный летний домик – зоммерво–нунг, укрывшийся под березами, Просторный, как дома в Бадене, но тирольский по внешнему виду, он имел два этажа – нижний, каменный, и верхний – деревянный, ставни были выкрашены зеленой краской, над домом возвышалась небольшая башенка с колоколом, внутренние стены дома украшали оленьи рога. Хозяева занимали первый этаж. Просторный второй этаж имел крытую террасу. Усевшись здесь на деревенских стульях, Зигмунд и Марта решили, что терраса – удобное место для послеобеденного кофе. Когда приветливая жена хозяина принесла им молодое белое вино, они чокнулись, сказали друг другу тихо: «Я тебя люблю» – и решили назвать место отдыха «виллой Пуфендорф», потому что аренда оплачивалась гонораром, полученным от Пуфендорфов.

«Вилла Пуфендорф» оказалась весьма удачливой. Марта и девятимесячная Матильда буквально расцвели в тепле, пропитанном запахом хвои, тогда как ночи были приятно прохладными и нужно было укрываться одеялом. Мария справлялась с кухней, несмотря на скудость посуды. Она упаковала два ящика столовой посуды, кастрюль и полотенец, доставленных в багажном вагоне поезда, в котором она и трое Фрейдов заняли целую лавку, а их ручная кладь размещалась в сетках над головами. Каждую пятницу вечером в восемь часов пятнадцать минут Зигмунд выезжал на поезде из Вены и чуть позднее одиннадцати шагал по узкой деревенской дороге. К полуночи он уже отдыхал с Мартой в сладком тепле их постели.

Амалия и Якоб давно не выезжали на лето в деревню, и, чтобы сделать им приятное, Зигмунд пригласил их к себе. Александр, пользовавшийся правом бесплатного проезда, приезжал по воскресеньям,

– Не ради того, чтобы посетить нас, – поддразнивала его Марта, – а чтобы проехать шестнадцать виадуков.

Александр отвечал, счастливо улыбаясь:

– С закрытыми глазами могу сказать тебе название и номер каждого: туннель Буссерль, Пейербах, Шлёгель–мюле…

Двадцатидвухлетний Александр был чуть ниже Зигмунда, у него была короче шея; в остальном братья поразительно походили друг на друга. Зигмунд считал своего брата сложной личностью, темпераментным в своих отношениях с людьми, нетерпеливым и вместе с тем уравновешенным и надежным в работе. Александр задерживался на работе до полуночи. Он сетовал лишь на то, что бюллетени тарифов торговых перевозок печатаются микроскопическим шрифтом; он уже носил очки с узкой металлической перемычкой на широком носу, тогда как Зигмунд, старше его на десять лет, читал медицинские тексты без очков.

– Когда я стану министром транспорта, моим первым официальным актом будет четырехкратное увеличение размера шрифта для тарифных документов железных дорог. За одно это император Франц–Иосиф должен произвести меня в рыцари.

Фирма Александра распространяла «Всеобщий вестник тарифов». В начале его деятельности список тарифов умещался на паре простых листков. Через пять лет он превратил их во внушительный журнал.

– Алекс, будь осторожен, – предупреждал его Зигмунд, – или ты станешь австрийским экспертом по товарным поездам.

– Я уже им стал.

Зигмунду казалось странным быть наедине с мебелью в гостиной и столовой, укутанной простынями, с закрытыми окнами без занавесок, с коврами, пересыпанными камфарой и завернутыми в газеты. Поскольку его посещали только случайные пациенты, он проводил вторую половину дня в Институте Кассовица, куда привозили больных детей со всей Австрии. По утрам он обдумывал и писал статьи об афазии, анатомии головного мозга и детском параличе для «Медицинского энциклопедического справочника» и Введение к только что законченному переводу книги Бернгейма, где он обратил внимание на достижение ее автора, сумевшего лишить явления гипноза их необычности, благодаря тому что он увязал их с обычными явлениями нормальной психологической жизни и сна и определил «внушение как центральное ядро гипноза и ключ к его пониманию». Он утверждал, что книга наводит на размышления и точно рассчитана на то, чтобы развеять представления, будто гипноз все еще окружен, как заявляет профессор Мейнерт, «ореолом абсурдности».

Вечера он проводил с друзьями. Эрнст Флейшль часто приглашал его на ужин, ибо был одинок и нездоров, его часто лихорадило, и он не мог продолжать исследования в лаборатории профессора Брюкке. Иосиф Панет взял на себя его обязанности и вместе с Экснером добился блестящих результатов в восстановлении зрения после операций в области задней части мозга. Флейшль, красивое в прошлом лицо которого превратилось в складки и кости, раздражался по поводу малого числа пациентов у Зигмунда.

– Зиг, почему бы тебе не заняться общей практикой, пока ты не можешь позволить себе роскошь выступать в качестве невролога?

Зигмунд положил вилку.

– Мучительно сидеть в приемной утром и вслушиваться, не звонит ли в дверь какой–нибудь пациент. Но я не имею достаточного опыта во всех областях медицины, чтобы вести общую практику. Кроме того, нас, неврологов, всего лишь горстка.

Флейшль вздохнул:

– Разумеется, твое право упрямиться.

Йозеф Брейер преобразовал слово «упрямый» в «неохочий». Он взял «Медицинский еженедельник» и зачитал вслух отрывок из предисловия Зигмунда к книге Берн–гейма.

– Почему ты должен нападать на Мейнерта в лоб? Ты думаешь, что дразнишь кошку? – Он наклонил голову и уставился на Зигмунда исподлобья. – Мейнерт – лев пустыни. Он нанесет ответный удар, Зиг. Не думаю, что у тебя есть оружие сражаться с ним в открытую.

Самые счастливые вечера он проводил с Софией и Иосифом Панет в их прохладном помещении на верхнем этаже в Паркринге с видом на городской парк. Иосиф пригласил несколько молодых врачей, и они играли в карты перед открытыми окнами. Зигмунд наслаждался игрой, забывая медицину, Мейнерта и отсутствующих пациентов.

Как–то вечером София отвела его в сторону.

– Зиги, Иосиф сильно кашляет по ночам. Однажды я обнаружила пятна крови, когда он пытался их скрыть. Не придумаешь ли предлог, чтобы обследовать его грудную клетку?

– София, дорогая, я знаком с лучшим врачом в Австрии.

– Не попросишь ли ты его посоветовать нам уехать на все лето в горы? Иосиф так увлечен работой с доктором Экснером, что перегружает себя.

Амалия была больше всех довольна вынужденным летним холостым образом жизни Зигмунда, ибо ей выпал шанс готовить сыну его излюбленные кушанья. В свои пятьдесят три года она слегка поседела, но ее лицо оставалось гладким, а энергия неистощимой. Домашнее хозяйство было для нее слишком скромной империей, особенно с тех пор, как Зигмунд настоял, чтобы она наняла служанку для тяжелой работы; но порой ее захлестывали эмоции, связанные, в частности, с тем, что три ее дочери еще не покинули отчий дом и были вынуждены спать в одной комнате. Хотя сестры ладили между собой, иногда случались взрывы, вызванные теснотой. Якоб сбегал из дома при первых признаках ссоры. Амалия отказывалась принимать чью–либо сторону и просила девушек сохранять мир в ее доме. Алекс, как наиболее практичный из всех, решал возникавшие проблемы, добавляя еще один крючок в платяном шкафу, еще одну полку над кроватью.

Став отцом, Зигмунд почувствовал, что его отношение к Якобу изменилось. Он всегда любил отца за его умение сочетать мудрость с юмором; Якоб легко поддерживал контакт с детьми. Однако между Зигмундом и его отцом пролегло различие не одного, а двух поколений. Теперь это различие не казалось важным, и в своих чувствах к крошке Матильде Зигмунд узнал нежное внимание Якоба к самому себе. Отец был для него первым наставником и после Амалии первым, кто им восхищался.

Зигмунд выкраивал каждый день час для прогулки в тенистом лесу Пратера, который так любил его отец, и это возвращало Зигмунда в детство, когда они гуляли вдвоем раз в неделю, обсуждая разные новости. Зигмунд обратил внимание на объявление в «Нойе Фрайе Прессе» о вакансии врача на фабрике в Моравии, но выдвигалось условие быть католиком. Такая форма антисемитизма не только давала знать о себе за последние несколько лет, но и становилась открытой. Сторонники антисемитизма основали газету «Дойче Фольксблат». Образовалась Объединенная христианская партия, пропагандировавшая согласие с Германией и ослабление связей с восточными странами; антисемитизм приобретал политическую направленность.

В дискуссиях относительно дуэли Карла Коллера Йозеф высказал мысль, что доктор Циннер, спровоцировавший дуэль, проиграл умышленно, чтобы его не уволили из Городской больницы. Власти были вполне довольны, ведь, получив ранение, Циннер заплатил, дескать, за свое плохое поведение. «Если Коллер был бы достаточно хитер и позволил бы ранить себя, то он сохранил бы место в больнице», – рассуждал Якоб.

Конец недели не сулил никаких забот. Марта и Зигмунд выходили из дома в субботу рано утром. На Зигмунде были короткие, до колен, кожаные штаны с широкими баварскими помочами, горные ботинки, толстые зеленые гольфы и в руках – альпеншток. Поверх рюкзака с продуктами для завтрака было привязано скатанное одеяло. Марта надевала свободную юбку и широкополую шляпу для защиты от солнца. Покинув «виллу Пуфендорф», они бродили по горным тропам, не думая о времени. Любимым цветком Зигмунда была смолка – небольшой темно–красный стебелек с резким сладковатым запахом. Когда они поднимались на гору Шнееберг, он лазил по крутым травянистым склонам, собирая цветы для Марты, – занятие трудное и опасное, что придавало особую ценность букету. На веранде горной таверны, с которой открывался изумительный вид, они закусывали, запивая пивом, и в сумерках возвращались домой, приятно летавшие, напоенные острым запахом разогретого хвойного леса. Такая летняя закалка помогала венцам приспосабливаться к условиям жизни в городе в период зимних дождей, слякоти, снега.

2

Марта устроила настоящую осеннюю бурю, раскрыв все окна, проветривая и убирая помещение. Естественным последствием этого, объявила она, стало немедленное возобновление практики Зигмунда. Он был рад, что к нему обращаются нервнобольные; что в его приемной много лиц, страдающих от последствий сифилиса, частичного паралича лицевого нерва, двигательной атаксии; что к нему приходят с афазией, поскольку он завоевал репутацию специалиста в этой области и собирает материал для монографии; его посещают жертвы болезни Паркинсона, пляски Святого Витта, для которой характерны спазматические подергивания; что он постепенно набирает детскую клиентуру, благодаря тому что родители, способные оплатить личного врача, прослышали о его работе в клинике Кассовица. И все же его огорчало то, что не было ни одного пациента с неврозом. Такие больные могли бы дать ему исходный материал в дальнейшем изучении недуга. Помимо учебников по психиатрии Кре–пелина и Крафт–Эбинга, в медицинских научных монографиях было мало материала об этой болезни. Говорилось о болезни в «Архивах» Шарко, в работе американского невролога Сайласа Вейр Митчелла, родоначальника известного «лечения неврастении отдыхом», и в книге англичанина Джеймса Брейда «Нейрипнология». В немецкоязычном мире врачи все еще определяли невроз как начальное сумасшествие, вводящее врачей в отчаяние.

Мейнерт полагал, что неврозы бывают либо наследственными, либо вызываются физическими повреждениями мозга. Источником знаний стала для Зигмунда фрау Эмми фон Нейштадт, болезнь которой представила ему ясную картину того, как действует подсознание, как посредством гипноза и «лечения речью» можно освободить подсознание от болезненных воспоминаний, вызывающих галлюцинации. Зигмунд отправил ее домой, в Северную Германию, почти здоровой, подобно тому как он дал возможность фрау Дорф кормить своего ребенка, господину Фогелю – ходить, хотя казалось, что его ноги парализованы, Тессе – бонне – спать дома и не выбегать на улицу. Он составил подробные записки по каждому из случаев, добавив к записям свои мысли и соображения. Однако только новые пациенты могут подкрепить достигнутые результаты, помочь определению направления дальнейших исследований и подсказать образ поведения.

К нему привели одиннадцатилетнюю девочку. В течение пяти лет она страдала серьезными перемежающимися конвульсиями, и многочисленная группа квалифицированных врачей решила, что у нее эпилепсия. Были проведены все необходимые обследования, но ничего ненормального со стороны неврологии не было найдено. Зигмунд побеседовал с девочкой, вошел к ней в доверие, а затем прибегнул к гипнозу. Не успела она заснуть, как начался приступ. Зигмунд вспомнил: Бернгейм и Льебо пошли дальше Шарко, внушая пациентам под гипнозом, что они проснутся и у них исчезнет недомогание. Он решил развить метод врачей Нанси, использовавших гипноз. Вместо того чтобы внушить девочке, что конвульсии прекратятся, он спросил:

– Моя дорогая, что ты видишь?

– Собаку! На меня бросается собака!

– Какая собака? Твоя собака?

– Нет, нет, чужая собака… дикая… с горящими глазами… с пеной в пасти… она хочет откусить мне ногу!…

Зигмунд обследовал ногу девочки. Шрамов не было.

– Но она тебя не кусала. Ты убежала. А собака давно ушла. Ты ее больше не видела, не так ли? И не увидишь. Ты в полной безопасности. Тебе не нужно бояться собаки. Забудь об этом. Ты больше не увидишь собаку. Забудь о ней.

Он разбудил девочку, вызвал отца, находившегося в прихожей, и спросил его, не произошел ли первый приступ эпилепсии, после того как за ней гналась собака. Отец вспомнил, что это случилось почти одновременно.

– Пытался ли кто–либо связать воедино два элемента: испуг, вызванный собакой, и начало конвульсий?

Ошеломленный отец стоял с широко раскрытыми глазами и нервно комкал шляпу в руках.

– Какая может быть связь? Собака не укусила. Она не могла, следовательно, передать эпилепсию?

– Девочка получила от нее ощущение ужаса, и это вызвало конвульсии. Ребенок не в большей степени эпилептик, чем вы или я. Моя задача удалить из подсознания вашей дочери чувство ужаса. Думаю, что начало положено.

Зигмунд принимал девочку каждый день в течение недели, стараясь освободить ее от чувства страха. Он добился успеха. Спазмы не повторялись. Когда Зигмунд вручил отцу скромный счет, тот взглянул на него, вытащил из кармана запечатанный конверт, положил его на стол и поблагодарил господина доктора Фрейда за спасение жизни дочери. Позже, открыв конверт, Зигмунд глубоко вздохнул от удивления: промышленник обеспечил семье Фрейда отдых в горах на все следующее лето.

Йозеф Брейер, которого вызвали осмотреть двенадцатилетнего мальчика, был менее удачливым. Как–то мальчик вернулся из школы с головной болью, ему было трудно глотать. Домашний врач поставил диагноз: воспаление горла. В течение пяти недель состояние мальчика ухудшалось, он отказывался от пищи, а когда его насильно кормили, начиналась рвота. Он проводил все время в постели. Мальчик объяснил доктору Брейеру, что заболел после того, как его наказал отец. Йозеф был убежден, что болезнь вызвана психическими причинами. Он попросил Зигмунда прийти для консультации. Зигмунд сказал после визита к мальчику:

– Уверен, что ты прав, Йозеф, недуг в основе своей эмоциональный. Я заметил то же чувство страха, что и у девочки после инцидента с собакой. Но есть разница, полагаю, мальчик знает, что делает его больным. Думаю, это у него уже на кончике языка.

– Его мать – умная женщина. Он ей скорее скажет, чем мне.

Хитрость сработала. В следующий вечер, когда они прогуливались по Рингу, Йозеф рассказал подробности. По пути домой мальчик зашел в общественный туалет. Там незнакомый мужчина поднес свой возбужденный пенис к лицу мальчика и потребовал, чтобы тот взял его в рот. Мальчик убежал, потрясенный таким грубым вторжением извращенной сексуальности в его жизнь. Подавленный отвращением, он не мог принимать пищу.

После того как мать поговорила с мальчиком и заверила его, что он ни в чем не виноват и должен забыть о случившемся, мальчик стал спокойно есть.

– Теперь он поправился.

– Мы познаем, таким образом, Йозеф, что анорексия, отсутствие аппетита и хронические позывы к рвоте могут быть связаны с образами и мыслями о рте, о пище. Каждый раз, когда фрау Эмми пыталась есть, ее память возвращалась к прошлому, к попыткам заставить ее есть холодное мясо. Знаешь, Иозеф, становится все более ясным: склонные к истерии страдают главным образом от воспоминаний.

Однажды в конце января его вызвали к пациенту, жившему в районе Эшенбахгассе. Подойдя к площади Ми–каэлер и услышав игру полкового оркестра во внутреннем дворе Хофбурга, он прошел через большую арку, а затем под куполом, украшенным мужскими и женскими фигурами в стиле барокко. День был холодный, под ногами скрипела изморозь. Толпа наблюдала за сменой караула. Это была красочная картина, которая нравилась Зигмунду с детских лет; сюда Якоб приводил его посмотреть на шагающую под дробь барабанов гвардию. Когда оркестр заиграл увертюру к опере Мейербера «Гугеноты», из главного крыла дворца выскочил адъютант императора Франца–Иосифа и приказал дирижеру прекратить игру. Музыканты замолкали вразнобой. Толпа оцепенела: никогда полковой оркестр не прерывал пятидесятиминутный концерт.

Со стесненным чувством Зигмунд продолжил свой путь к пациенту. Лишь после того как в полдень он закончил работу в Институте Кассовица и пошел в Тухлаубен, увидел, что разносчики газет продают специальный выпуск «Винер Цайтунг», где сообщалось, что «его императорское и королевское высочество наследный принц эрцгерцог Рудольф внезапно скончался от сердечного приступа» в охотничьем домике Майерлинг в лесах за Баденом.

Зигмунд направился прямо в кафе «Центральное», будучи уверен, что встретит там кого–нибудь из своих друзей; в Вене государственные трагедии оплакивались в кофейнях. Переполненное кафе гудело разноголосьем. Йозеф Брейер подвинулся и знаком попросил официанта принести еще стул. Иосиф Панет был с Экснером, а Обер–штейнер привел Флейшля, которому он бинтовал палец, когда принесли газету с печальным известием.

Смерть наследного принца была тяжелым несчастьем. На императора Франца–Иосифа взирали не только с благоговением, но и с любовью, граничившей с обожанием. Он был отцом империи, верным, трудолюбивым, добрым, дарующим с каждым своим вздохом имперскую справедливость и надежность. Однако его личная жизнь складывалась несчастливо. Императрица и одновременно кузина Елизавета Баварская проводила большую часть времени за пределами Вены и вне королевских покоев. Его старший сын, наследный принц Рудольф, старательно готовился принять империю из рук отца, а тот не допускал его в правительство. Говорили также, что император вынудил Рудольфа вступить в брак с нелюбимой Стефанией Бельгийской, а затем запретил ему обратиться к папе римскому с просьбой аннулировать этот брак. Взоры всех сидящих за столом были устремлены на Йозефа Брейера, который хотя и не лечил императорскую семью, но давал консультации членам двора.

– Я не слышал, чтобы у наследного принца были неполадки с сердцем, – заявил Йозеф.

Он осторожно огляделся, ибо, хотя дворцовые истории были главным развлечением Вены, особа императора и его семья были окружены ореолом святости и не могли быть объектом пересудов.

– …Впрочем, известно, что он изрядно выпивал и принимал наркотики.

– Но конечно, не в таких дозах, чтобы вызвать роковой приступ? – спросил Экснер почти шепотом. – Ему было всего тридцать,…

Зигмунд возвращался домой подавленный. Подобно всем остальным австрийцам, он ощущал лояльность к Габсбургам и воспринял трагедию как свое личное горе.

На следующий день национального траура события приняли печальный оборот. Стало известно, что Рудольф умер не от сердечной недостаточности, а покончил самоубийством вместе с семнадцатилетней баронессой Марией Вечера. Газетам было строго–настрого запрещено печатать что–либо об этом; телеграммы и письма, приходившие из иностранных посольств, подвергались цензуре и задерживались. Но правду скрыть не удалось: наследный принц и баронесса застрелились или застрелили друг друга на королевской постели в Майерлинге. Тело баронессы было вывезено и похоронено без церемоний в монастыре Хайлигенкройц. Тело Рудольфа доставили в Вену и поместили в апартаменты наследного принца.

До пятого февраля, когда гроб Рудольфа был замурован в склепе капуцинов, Вена напоминала осажденный город. Венцы в полном смысле слова находились в смятении. Деловая жизнь замерла, если не считать бесконечных приглушенных, невероятных слухов: как такое могло случиться, ведь баронесса не была первой любовью Рудольфа или даже единственной в тот момент?

Город вернулся к нормальному состоянию лишь после того, как родились новые слухи. Куда бы ни направлялся Зигмунд: в больницу, Институт детских болезней или к другу – всюду он слышал новые версии. Говорили об одновременном самоубийстве любовников, ибо Рудольф и Мария не были холостыми и не могли сочетаться браком. Утверждали далее: обнаружив, что она беременна, Мария убила Рудольфа, ибо он отказался помочь ей; Рудольфа убил ударом бутылки шампанского по голове австрийский претендент на болгарский трон Иоганн Орт; наследного принца поймали на месте преступления с женой помощника лесника, который тут же и застрелил принца. Однако эта последняя версия просуществовала недолго. Остроумный премьер–министр Австро–Венгрии заметил:

– Австрийский помощник лесника, который застает сына императора со своей женой в постели, не стреляет, а поет «Боже, спаси императора».

И еще одну удивительную историю рассказывали в кофейнях: баронесса Мария, обнаружив, что она беременна, кастрировала во сне Рудольфа, а когда тот пробудился, то убил и ее и себя.

Наконец Вена вернулась к работе и развлечениям, удовольствовавшись последним слухом: наследный принц сколачивал заговор за спиной императора с целью вывести Венгрию из состава империи и застрелился, когда заговор был раскрыт.

На Зигмунда самоубийство произвело огромное эмоциональное воздействие. Невозможно было себе представить, что Габсбург, наследный принц Австро–Венгерской империи, занимающий столь высокое положение в Европе, покончил с собой при столь бесславных обстоятельствах. Он вспоминал заключительную строфу из «Эдипа–царя» – не может смертный быть счастливым, если не достиг безболезненно предела жизни.

Его больше всего беспокоил тот факт, что принц Рудольф не оставил записку императору. Матери он оставил, но не отцу. Это было сделано сознательно.

– Мы знаем, что он слыл либералом, считал, что в монархии должны быть проведены внутренние реформы, ее власть должна быть ограниченна, – объяснял он Марте. – Может быть, именно поэтому император не хотел допускать его к государственным делам.

– Ты говоришь, что Рудольф покончил с собой в порыве отчаяния?

– Я полагаю, Рудольф начал пить, принимать наркотики и волочиться за женщинами, потому что император не поручал ему никакого серьезного дела. В конечном счете он возненавидел отца и самоубийство стало актом мести.

– Я не слышала, чтобы ходили такие слухи.

– Ты и не услышишь, Марти. И будь добра, пожалуйста, не ссылайся на мое мнение. У меня могут появиться трудности, если придется его доказывать.

3

Неврологи привыкли к тому, что у их пациентов бывают рецидивы, и все же Зигмунд был крайне расстроен, когда Йозеф Брейер сказал ему, что фрау Эмми фон Ней–штадт вновь заболела и по совету местного врача уехала в Северную Германию в санаторий. Неприятно, когда исчезает то, что казалось ему излечением, ведь дело фрау Эмми было ключевым в доказательстве тезиса, что лечение под гипнозом может стать важнейшим инструментом терапии при неврозе. Он посчитал на пальцах, а затем сказал Йозефу:

– Она вернулась домой в июне, чувствуя себя хорошо, то есть семь месяцев назад, и из сказанного тобой следует, что у нее все было в норме до Рождества и Нового года. Как она себя чувствует сейчас? И почему был перечеркнут наш курс лечения?

– Вновь возобновился один из видов тика, появились и другие симптомы, включая частичный паралич ноги. Может быть, скрытые воспоминания слишком долго сидели у нее в голове, слишком глубоко укоренились, чтобы оказаться удаленными одним курсом лечения? Направь–ка ее врачу описание теории гипноза и того, при каких симптомах он был эффективен.

– Напишу сегодня же. Ну что ж, я потерпел неудачу, а ты можешь торжествовать победу. В воскресенье Берта Паппенгейм обедала у нас, а в понедельник она уехала во Франкфурт. Она подключается к движению в защиту прав женщин в Германии и намерена посвятить этому остаток своей жизни. Должен сказать, выглядит она крепкой и счастливой.

– Во имя какого же права она намерена действовать? – спросил Йозеф охрипшим голосом. – Избирательного права, судебного, права наследования?

– Права учиться в университете и иметь профессию, права на лучшие условия работы на фабриках…

Йозеф воздержался от дальнейших замечаний.

– Заранее спасибо за письмо, Зиг; если состояние фрау Эмми не улучшится, тогда посоветую ей вернуться в Вену и вновь пройти курс лечения у тебя. Мы знаем, что терапия путем внушения должна повторяться до тех пор, пока не будут устранены вторичные последствия.

Зигмунд ответил мрачно:

– Надеюсь, что мы говорим не о капле воды, падающей на скалу. Если подсознание – скала, а не губка, то нам придется искать пути, как направить на него целый водопад.

На заседании Венского медицинского общества, состоявшемся на следующий день, он выслушал ожесточенные нападки Мейнерта на гипотезу мужской истерии, выдвинутую в Париже Шарко. «Он не может оставить в покое эту тему», – подумал Зигмунд. Хотя Мейнерт не упомянул измены Зигмунда, слушатели прекрасно понимали, кто привез в Вену концепцию мужской истерии.

Дождавшись окончания заседания, Зигмунд подошел к Мейнерту и сказал:

– Господин советник, можно проводить вас до дома?

Борода и брови Мейнерта поседели, в зачесанных назад волосах было также много седины, придававшей его властной голове налет доброты.

– Нет, мой молодой друг, вы не можете проводить меня. Вы любите поважничать. Вам нравится ходить по той же причине, по какой Пегасу нравится летать: из–за возбуждающей способности движения вы бегаете по Рингу быстрее дворцовой кареты. Тем не менее мне будет приятно пройтись с вами. Я человек медлительный, мне доставляет удовольствие ставить ногу на землю после каждого шага.

Зигмунд рассмеялся: Мейнерт был в хорошей форме и сказывался его восхитительный характер.

– Я знаю также, что вы хотите поспорить, а я не намерен бежать рядом с вами как умом, так и ногами.

– Не спорить, господин советник, а обсуждать. Со всем уважением могу ли я высказать предположение, что в ваше описание трех стадий гипноза Шарко вкралась неточность?…

Мейнерт позволил Зигмунду объяснить и терпеливо выслушал его, пока они не дошли до двери дома Мейнерта. Он позвонил смотрителю, хлопнул Зигмунда по плечу и сказал:

– Спасибо за просветившую меня прогулку.

Дело, возможно, и кончилось бы этим, не опубликуй профессор Мейнерт свою лекцию в «Медицинском журнале». Зигмунд считал, что в вопрос должна быть внесена ясность, поэтому он написал в венский «Медицинский журнал» о том, что назвал «путаницей» Мейнерта. Это задело профессиональную гордость Мейнерта. Он перешел в наступление, поместив в еженедельном журнале серию статей, в которых огульно осудил теорию Шарко о самовнушении как причине истерического паралича, утверждая, что истинная причина такого паралича – органическая. Уничтожающий удар Мейнерта содержался в строке: «Я нахожу пропаганду господином доктором Фрейдом терапии посредством внушения тем более примечательной, что он выехал из Вены как врач, хорошо подготовленный в физиологии».

Ссора стала достоянием широкой публики. Йозеф Брейер не поленился хорошенько отчитать Зигмунда. Тот настаивал, что должен давать сдачи, когда на него нападают.

– Йозеф, Мейнерт написал, что я работаю здесь «как частнопрактикующий гипноз». Это может создать ложное представление, будто я занимаюсь только гипнозом. Я работаю здесь как специалист по нервным болезням и применяю все методы, имеющиеся в распоряжении невролога. Мейнерт называет гипноз глупостью. Мы, ты и я, знаем лучше его; мы помогли больным людям, ты первый, а я, следуя за тобой.

Йозеф Брейер устремил свои усталые глаза на друга; он был мирным человеком.

– Согласен, Мейнерт зашел слишком далеко, но пусть ему придется преодолеть долгий путь от своего ошибочного утверждения. Вам, приват–доцент, не следует втягиваться в профессиональную ссору с более пожилым человеком.

Зигмунд не понимал логики его рассуждений, ибо был задет тем, что Йозеф говорил «вы» вместо привычного «ты». Но он не принял во внимание совет. На следующий день он составил обзор книги «Гипноз» швейцарского невролога Августа Фореля. Он высоко отозвался о книге, кратко изложил ее содержание и заключил словами: «Движение, старающееся ввести лечение посредством убеждения в терапевтический арсенал медицины, добилось успеха в других странах и вскоре добьется своей цели в Германии и Вене». Далее он обратил внимание на замечание Мейнерта, который лишь вскользь упомянул о Фореле перед научной аудиторией, назвав его к тому же «южанин Форель» и противопоставив «северным оппонентам гипноза», более склонным к хладнокровному мышлению. Зигмунд напоминал читателям, что Форель родился на берегу Женевского озера, которое Мейнерт, видимо, спутал со Средиземным морем. Устав от обвинений, что он–де прибегает «к уловкам и к ненаучному образу мыслей», пользуясь гипнозом, Зигмунд позволил себе выпад в адрес Мейнерта:

«Когда среди оппонентов оказываются люди вроде советника Мейнерта, завоевавшего своими печатными работами большой авторитет… в таком случае делу гипноза неизбежно наносится ущерб. Большинству людей трудно представить себе, чтобы ученый с большим опытом в некоторых областях невропатологии, показавший свою проницательность, полагал возможным для себя не считаться с авторитетами в других областях».

Зигмунд решил, что настало время узнать из первых рук о методах, применяемых докторами Бернгеймом и Льебо.

– Пока ты будешь в Нанси, – спросила его Марта с печальной улыбкой, – может быть, присмотреть для тебя лекционный зал?

– Мейнерт не такой, Марта. Он позволит мне пользоваться его аудиторией в зимний семестр. Меня огорчает, что я не буду здесь, когда появится обзор. Мне бы не хотелось, чтобы думали, будто я сбежал.

– Не бойся! По–моему, венский научный мир считает тебя человеком, который торопится подраться. Интересно, унаследует ли наш сын твой темперамент?

– …Наш сын?

– Да. Разве ты не говорил, что хочешь сына? Он понял, на что она намекает, и обнял ее.

– У нас будет чудесная семья. И я бы сказал, многочисленная! Может быть, снимем на лето ту же виллу в Земмеринге? Я проведу большую часть июля в Нанси; моя сестра Паули составит тебе компанию.

4

Он сошел с поезда на станции Нанси, недалеко от северо–восточной границы Франции, пересек привокзальную площадь и получил в коммерческой гостинице на третьем этаже достаточно просторный, со стенами горчичного цвета номер. Окно с задней стороны выходило на горный хребет, где добывалась железная руда для французской промышленности.

Зигмунд помылся, затем отправился в писчебумажный магазин, чтобы купить путеводитель по городу. Оставалось еще несколько часов до заката солнца, и он решил осмотреть город. Он не станет ужинать и не ляжет спать, пока не изучит город.

Из справочника он узнал, что с двенадцатого века Нанси был исторической столицей Лотарингии. Развернув план города, он сориентировался и решил начать осмотр с собора на улице Святого Георга. Собор имел витиеватый фасад и две увенчанные куполами башни, но Зигмунду он показался разочаровывающе скучным по сравнению с соборами Парижа и Вены. Затем он отыскал на плане гордость Нанси – площадь Станислава, построенную бывшим королем Польши Станиславом Лещинским, посвященным в герцоги Лотарингии.

Зигмунд вышел на площадь и громко воскликнул от удовольствия. Это была не просто площадь, а часть города, окруженная общественными зданиями единой архитектуры с изобилием украшений из кованого железа с позолотой. В центре стояла триумфальная арка, ее длинные карнизы были украшены рядами скульптур; изящные городская ратуша в стиле барокко, дворец правосудия, театр, обсаженная деревьями площадь Де ля Карьер – все это создавало чувство гармонии, подобно музыке Моцарта. Усталость после долгого путешествия как рукой сняло.

На следующее утро он встал в шесть часов. Хотя солнце уже стояло высоко, но узкая улочка под его окном оставалась еще в тени. По тротуарам мимо неосвещенных магазинов спешили на шахты и фабрики рабочие. Зигмунд вытерся влажной губкой перед зеркалом, надел свой венский костюм темно–серого цвета, белую сорочку и повязал галстук под тугим воротничком. Он выбрал место в открытом кафе на привокзальной площади и за чашкой кофе с рогаликом пробежал глазами местную газету.

Было приятно вновь пройтись по французскому городу, где здания на главной улице внушительные, богатые, но несколько скучные. На окраине города он нашел госпиталь и медицинскую школу. Это была группа зданий с внутренними дворами, напоминавшими венскую Городскую больницу и Сальпетриер. Здания были безупречно чисты; внутренние дворы имели навесы, под ними были разбиты клумбы и посажены декоративные растения.

Пока Ипполит Бернгейм приветствовал Зигмунда и благодарил за перевод его книги на немецкий язык, Зигмунд разглядывал собеседника, коренастого мужчину, гладко выбритого, со скромными седеющими усами, его коротко остриженные волосы были подернуты сединой. Глубоко посаженные глаза с тяжелыми веками казались одновременно и заинтересованными и отчужденными, но наиболее приметной особенностью его лица были широкие скулы и выступающий подбородок. Зигмунду он казался больше немцем, чем французом. Бернгейм родился в Эльзасе и получил медицинское образование в Страсбурге. В Нанси переехал в начале своей карьеры, занимался неврологией в течение двадцати пяти лет в качестве частнопрактикующего врача, а также в гражданском госпитале, где возглавлял клинику, преподавал на медицинском факультете и, подобно Мейнерту, в свои ранние годы работал в приюте для умалишенных при университете.

Зигмунд знал, что Бернгейм увлекся гипнозом шесть лет назад в связи с затяжным ишиасом у пациента, который не поддавался излечению. Он вывез этого пациента на лоно природы, к сельскому врачу Августу Льебо, полугению, полумистику и, как утверждали некоторые деятели медицинского факультета, полушарлатану. Доктор Льебо вылечил пациента с помощью внушений в ходе трех сеансов гипноза. Так же скрытно Бернгейм привел к доктору Льебо еще нескольких пациентов с заболеваниями, физические причины которых он не мог установить и которые не поддавались лечению обычными методами. И всякий раз Льебо добивался либо ослабления болезни, либо излечения ее.

Таким образом он убедил доктора Ипполита Бернгей–ма в целесообразности применения гипноза.

– Господин Фрейд, я предупредил глав отделений, что вы приступите к работе с сегодняшнего дня. Хотелось бы, чтобы вы встретились с каждым из них, как этого требует наша практика. Ни один пациент не допускается в нашей клинике к лечению гипнозом до тех пор, пока руководитель каждого отделения не проведет тщательного обследования и не убедится в том, что нет физического недомогания или болезни соматического происхождения.

Его глубоко посаженные глаза озорно моргали.

– Могу также добавить, господин Фрейд, что в отличие от Сальпетриера ни один пациент в моей клинике не подвергается осмотру, обработке и подготовке со стороны кого–либо из моего персонала. Три фазы, которые демонстрирует Шарко, не что иное, как театрализованный вид гипноза.

Зигмунд промолчал, У него не было желания влезать в спор между школами Сальпетриера и Нанси. Доктор Бернгейм провел его в палаты лечения гипнозом. Он сопровождал его от койки к койке, объясняя симптомы каждого случая, а когда отходил от больного, высказывал Зигмунду соображения по диагнозу.

– Здесь, как вы убедились, больные, о которых я сказал ранее: истерия, невроз, самовнушение. Мы гордимся тем, что школа Нанси по–настоящему научная. В наших досье буквально тысячи случаев, с которыми вы можете познакомиться. Мы собрали большой эмпирический материал: сведения о пациенте и лечении по дням и по часам. Вы не найдете теоретических рассуждений, каких–либо предположений. Мы фиксируем факты и используем их, чтобы помочь другому пациенту со схожими показаниями. Наша задача – лечить. Разве не для этого существует больница? Зигмунд сказал мягко:

– Вы больше, чем целитель, господин Бернгейм, вы также ученый. Я всегда мечтал быть таким.

Руководители отделений приняли его сердечно. Они знали, что он перевел книгу Бернгейма, и хорошо восприняли это, поскольку им было известно также, что Зигмунд перевел и книгу Шарко. Они чувствовали, что оказывают хорошую медицинскую помощь, как и в Сальпетриере, но вместе с тем понимали, что вынуждены жить под сенью знаменитого парижского госпиталя. Зигмунд нашел в их лице незаурядных людей. Это была одна из причин, почему медицина доставляла ему удовольствие, – она привлекала лучшие умы и личности каждой страны.

Когда они возвращались в клинику, Бернгейм сказал:

– Сегодня у нас два случая. Думаю, они заинтересуют вас. А затем моя супруга ожидает нас на ужин.

Бернгейм работал не в своем кабинете, а в пустой комнате, где он читал лекции студентам. Там стоял стул с прямой спинкой для пациента. По его команде сестра ввела замужнюю женщину двадцати семи лет, страдавшую кровавым поносом. Доктор Бернгейм вручил Зигмунду ее историю болезни. Женщина выглядела ослабевшей, нервной, с отчетливыми симптомами катаральной желтухи и истерического пароксизма. У нее были также сложные отношения с мужем.

Доктор Бернгейм ввел ее в состояние сна. Наблюдая за ним, Зигмунд понял, насколько ограниченна его собственная способность к гипнозу. Бернгейм обладал природным талантом: сон навевал не только его усыпляющий голос, но и выражение его глаз, поворот корпуса, успокаивающие движения его рук, и пациент как бы падал в эти руки. Бернгейм объяснял женщине спокойным, убеждающим тоном, что ее неприятности возникли из–за подавленного состояния, что, когда она будет в хорошем настроении, боли пройдут сами собой. Он внушал, что, пробудившись, она окажется в хорошем настроении. Когда же он разбудил ее через несколько минут и спросил, как она себя чувствует, та с удивлением ответила:

– Действительно, совсем хорошо!

– Хорошо, – сказал Бернгейм, – завтра мы займемся лечением, которое прекратит вашу дизентерию. Вы почувствуете себя еще лучше.

Зигмунд спросил:

– Сколько сеансов, по вашему мнению, потребуется? Бернгейм заглянул в историю болезни:

– Я бы сказал – неделя. Потому что я предпочитаю в каждой операции, как Джеймс Брейд называет гипноз, – между прочим, вы знаете, что он изобрел этот термин, чтобы отмежеваться от плохой репутации «месмеризма»? – удалять только один симптом. Такое отделение каждого симптома придает внушению большее единство и силу, лучше закрепляет лечение.

– Да, я также обнаружил это, – возбужденно воскликнул Зигмунд. – Я испытал такой метод на пятидесятилетнем мужчине, у которого были парализованы ноги. Я старался поставить его на ноги за тот же срок и в том же ритме, как развивалась болезнь.

Сестра привела двадцатилетнего парня, раненного в руку. С момента ранения он не мог распрямить пальцы и сжать их в кулак. Доктор Бернгейм загипнотизировал его, затем принялся внушать, что он может без труда сжимать и разжимать пальцы. Десять минут он массировал руки и пальцы больного. Прежде чем разбудить пациента, он прошептал:

– Вы видите, господин Фрейд, это не внушение, а скорее контрвнушение. Этот молодой человек уже внушил себе, что его рука изуродована. Все, что я должен сделать, это освободить его от самовнушения.

Парень проснулся и обнаружил, что может без труда манипулировать рукой и пальцами.

– Я видел случаи повреждения, травмы, подобные этой, в Сальпетриере, – выпалил Зигмунд. – Они использовались для демонстрации способности пациента делать под гипнозом то, что он не в состоянии делать, будучи в полном сознании; попытки лечить не предпринимались. В Городской больнице также встречались такие случаи, в этом я уверен, но беда в том, что мы не признавали их. Но я должен спросить: почему такое произошло именно сэтим молодым человеком, ведь сотни людей по всему миру ранят руки, некоторые весьма серьезно, и возвращаются к работе на следующий день, пусть с повязками? Доктор Бернгейм решительно покачал головой.

– Это, господин Фрейд, требует предположения. Чтобы мою клинику лечения гипнозом уважали в научном отношении, я имею дело только с фактами. Мой долг – лечить. На основании собранной мной документации мы превратим гипноз в научную медицинскую практику.

Они шли домой в знойный полдень. Дом Бернгейма находился в центре города, на улице Станисласа, 14, около муниципальной библиотеки, на площадке перед старым университетом. Дом окружал тенистый ухоженный сад. Мадам Сара Бернгейм, перешагнувшая сорокалетие, внушала уважение своей огромной жизненной силой, хотя неблагосклонная судьба обделила ее детьми. Она дрожала над своим мужем, ухаживала за ним, как за малым ребенком. Зигмунд не преминул заметить, что Бернгейму нравилось ее ухаживание. Чета Бернгейм процветала, двое слуг в доме были наготове обслужить доктора и его гостей, в частности, Зигмунду была предложена свободная спальная комната, где он мог отдохнуть, туда же ему принесли бокал белого вина перед обедом. Тем не менее госпожа Бернгейм не разрешала никому готовить пищу для господина доктора. «Только я знаю, какие приправы он любит…»

К счастью, несмотря на знойное солнце Нанси, в двухэтажном доме было прохладно, а госпожа Бернгейм не изменила своей кулинарной традиции. Зигмунд привык к обычному венскому обеду из трех блюд, здесь же служанка в темном платье подала густой луковый суп, антрекот с гарниром – мелкие целые морковки, зеленый горошек, кусочки цветной капусты, ломтики картошки, зажаренной по–французски, помидоры, фаршированные хлебными крошками и ароматическими травами, и все это сдабривали лотарингским вином; затем подали зеленый салат с оливковым маслом и уксусом, а также апельсиновое суфле. Зигмунд еще не ел во Франции столь вкусного обеда и без колебания сказал об этом госпоже Бернгейм. Она засияла от удовольствия.

– Мой муж работает так много, – сказала она, – что я считаю своим первым долгом поддерживать его силы.

Бернгейм рассмеялся и похлопал себя по животу.

– Моя дорогая, моя талия становится шире. – Повернувшись к Зигмунду, он спросил: – Господин Фрейд, вы помните молодого шведского врача, который работал с вами в Сальпетриере и был уволен за попытку соблазнить молодую «пациентку» госпиталя?

– Да. Он высоко отзывался о вас.

– Тогда позвольте мне снять с него обвинения. Он встретил родителей девушки в саду Сальпетриера. Они приехали из деревни, чтобы увидеть свою дочь, которая, как им казалось, работала в кухне госпиталя. Когда молодой врач занялся расследованием, то обнаружил, что ассистенты Шарко сочли ее хорошим объектом для гипноза, одели соответствующим образом, наложили косметику и превратили в «актрису гипноза». Ей нравилось внимание к ее персоне, но молодой человек был убежден, что это угрожает ее рассудку. Он купил ей железнодорожный билет, чтобы она вернулась к родителям, затем загипнотизировал ее, внушив, что ей следует уехать домой, и готов был посадить ее на поезд.

Зигмунд на миг задумался.

– Помнится, было время, когда это дело казалось бессмысленным.

– В Сальпетриере есть несколько бессмысленных дел. Однако вскоре господин Льебо приступит к своим послеобеденным сеансам. Я представлю вас и затем пойду в свой кабинет. Как и вы, я все еще добываю средства к жизни, главным образом работая неврологом.

5

Когда они шли к дому Льебо, расположенному в скромной части города, доктор Бернгейм сказал:

– Позвольте рассказать вам об Амбуазе Августе Льебо. Его родители, уважаемые фермеры, определили его в небольшую семинарию в надежде, что он станет священником. Когда ему исполнилось пятнадцать лет, он внушил себе и убедил своих учителей, что лишен талантов священника. В возрасте двадцати одного года поступил в медицинскую школу Страсбурга – он опередил меня на четырнадцать лет – и окончил ее в пятидесятом году, защитив тезисы о тазобедренном смещении. Один из профессоров заинтересовал его гипнозом, показав, что можно искусственно вызвать кровотечение из носа, если дать соответствующую команду пациенту, находящемуся в гипнотическом сне. После окончания медицинской школы Льебо осел в небольшой деревушке в нескольких километрах отсюда, где занимался акушерством и лечением переломов костей. Однако когда он надумал испробовать гипноз на девушке, страдавшей конвульсиями, ее отец не разрешил делать это на том основании, что сие кощунственно и связано с колдовством. Однако Льебо не отрекся от своего увлечения. После нескольких лет практики в деревне он прослушал курс лекций в Нанси по психологии, купил в городе дом и открыл частную практику. Его посещали преимущественно крестьяне и члены семей рабочих. Он предлагал бесплатное лечение, если пациенты позволят ему прибегнуть к гипнозу, в противном случае они должны были платить обычный гонорар, а также оплачивать лекарство, содержание в больнице и тому подобное. Ни один крестьянин во Франции и основная масса рабочих не отклонят подобного предложения. За истекшие двадцать пять лет он обеспечивал себя и свою семью, понятно, весьма скромно, за счет лечения соматических заболеваний. Его первая книга «Сон и аналогичное состояние» не имела успеха – был продан лишь один экземпляр! Со второй дело обстояло немного лучше. Но вот мы и пришли.

Амбруаз Август Льебо приобрел для себя угловой дом в два с половиной этажа, дом без претензий, но выглядевший так, словно его строили на века. С левой стороны к дому примыкал небольшой садик с зеленой лужайкой и щебенчатой дорожкой, ведущей к зданию и затененной раскидистым деревом. Около десятка пациентов сидели на простых скамьях перед входной дверью: сельские жители в своих лучших воскресных одеждах, рабочие с женами или с детьми. Очередь передвигалась к входу, по мере того как приемную покидал пациент.

Доктор Льебо появился в двери, выходившей в сад, чтобы глотнуть свежего воздуха. Зигмунд внимательно осмотрел седого шестидесятипятилетнего мужчину с поредевшими волосами, короткой белой бородой и усами, со лбом, прорезанным морщинами, с огрубевшим, загоревшим лицом сельского жителя. Его лицо отражало противоречивые чувства: радость ребенка и властность священника, простоту и серьезность, мягкость и внушительность. Его концепции «устного внушения» и «навеянного сна» пользовались известностью и признанием в Европе, и тем не менее существовала незримая преграда между ним и верхушкой общества Нанси. Пациенты, занимавшие высокое положение и богатые, не решались идти к доктору Льебо, это считалось неприличным. Его не приглашали преподавать на медицинском факультете университета, несмотря на то, что доктор Бернгейм высоко ставил его работу.

Дядюшка Льебо – так его звали пациенты – поднял глаза и, увидев доктора Бернгейма и Зигмунда, поздоровался с ними отеческой улыбкой. Льебо пригласил Зигмунда войти в дом. За скромной прихожей, где ожидали пациенты в холодные и дождливые зимние дни, находилась большая бедно обставленная комната: полки со старыми книгами, деревянное жесткое кресло для врача, несколько расшатанных стульев для пациентов. Зигмунд поискал глазами шкафчик или ящик, в котором Льебо мог хранить свои записки, но таковых не было. Льебо не вел записей, не проводил широких физических обследований. Именно поэтому медицинский факультет называл его метод ненаучным.

Зигмунд наблюдал за работой врача с несколькими больными.

Метод Льебо был проще и более открыт, чем метод Бернгейма. Его глаза сверкали, были сосредоточенными, голос – глубоким, манеры – уверенными. Он держал руки пациентов в своих больших на первый взгляд неловких, но любящих руках, убеждал их не думать ни о чем, а только о сне и излечении, говорил, что веки тяжелеют, тело расслабляется, что скоро наступит состояние полусна. Когда веки пациентов начинали смыкаться, Льебо говорил звучным голосом: «Вы засыпаете», и они засыпали.

Первым пациентом был одиннадцатилетний мальчик, мочившийся в постели по ночам. Льебо внушал, что отныне, если ночью он почувствует, что ему нужно в туалет, то поднимется с постели и помочится. Зигмунд узнал через неделю, что потребовался всего один сеанс, чтобы покончить с недугом. Следующей пациенткой была четырнадцатилетняя девочка, с трудом ходившая, чувствовавшая слабость в ногах и боль в бедрах. Льебо высказал предположение, что один–два сеанса устранят болезнь. Затем вошел шестидесятилетний плотник с левосторонним параличом. Он посещал врача уже третью неделю. Льебо сказал, повернувшись к Зигмунду:

– Я вылечил его, и он стал ходить, хотя и с трудом. Он работает, но отказывается подниматься по лестнице.