1 2 3 4 5 6 7 
   
— Какое-нибудь из тех, что были у меня в плену.
   
Лилиан открыла шкаф.
   
— Это?
   
— Да, оно мне хорошо знакомо.
   
— Но ведь ты его никогда не видел.
   
— На тебе — действительно нет; тем не менее оно мне знакомо. Это платье несколько ночей провисело у меня в комнате.
   
Лилиан обернулась; в руках она держала зеркало.
   
— В самом деле?
   
— Признаюсь, — сказал Клерфэ. — Я развесил твои платья и колдовал над ними, чтобы ты вернулась обратно. Этому я научился у тебя. Черная магия и вместе с тем утешение. Ведь женщина может бросить возлюбленного, но ни за что не бросит платья.
   
Лилиан внимательно разглядывала в зеркале свои глаза.
   
— Значит, с тобой была моя тень.
   
— Нет, не тень — твои змеиные кожи: ты из них вылезла и бросила их.
   
— Я бы скорее предположила, что с тобой была другая женщина.
   
— Я пытался. Но ты навела на меня порчу. Другие женщины по сравнению с тобой — для меня теперь то же самое, что плохие раскрашенные открытки по сравнению с танцовщицами Дега.
   
Лилиан рассмеялась.
   
— Неужели ты имеешь в виду уродливых и жирных балетных крыс, которых он всегда рисовал?
   
— Нет. Я говорю о рисунке в доме Левалли — о танцовщице в пленительном движении. Ее лицо лишь намечено несколькими штрихами, и каждый может увидеть в нем свою мечту.
   
Лилиан положила обратно помаду и карандаш для бровей.
   
— Видимо, всегда надо оставлять немного свободного места; не нужно полностью завершать рисунок, иначе не будет простора для фантазии. Ты тоже так думаешь?
   
— Да, — сказал Клерфэ. — Человек всегда становится пленником своей собственной мечты, а не чужой.
   
— Становишься пленником или вовсе теряешь себя.
   
— И то и другое. Это похоже на сон, который видишь иногда перед пробуждением: тебе кажется, будто ты все время падаешь в бездонную черную пропасть. Тебе это знакомо?
   
— Да, знакомо, — сказала Лилиан. — Этот сон я видела почти ежедневно в санатории, в мертвый час, который Крокодилица называла сиестой. И когда я пробуждалась, у меня было такое чувство, будто я камнем падаю в пропасть. Вино еще осталось?
   
Клерфэ принес ей рюмку. Лилиан обвила его шею рукой.
   
— Как ни странно, — сказала она, — но, пока ты помнишь о беспрестанном падении, еще ничего не потеряно. Видимо, жизнь любит парадоксы; когда тебе кажется, будто все в абсолютном порядке, ты часто выглядишь смешным и стоишь на краю пропасти, зато когда ты знаешь, что все пропало, — жизнь буквально задаривает тебя. Ты можешь даже не пошевелить пальцем, удача сама бежит за тобой, как пудель.
   
Клерфэ сел рядом с ней на пол.
   
— Откуда ты все это знаешь?
   
— Просто я болтаю всякие пустяки. К тому же это только полуправда, как, впрочем, все на свете.
   
— И любовь тоже?
   
— Что общего между любовью и правдой?
   
— Разве любовь не является противоположностью правды?
   
— Нет, — сказала Лилиан, вставая. — Противоположность любви — смерть. Горькие чары любви помогают нам на короткое время забыть о ней. Поэтому каждый, кто хоть немного знаком со смертью, знаком и с любовью. — Лилиан надела платье. — Но и это тоже полуправда. Разве можно быть знакомым со смертью?
   
— Конечно, нет. Мы знаем только, что она противоположна жизни, а не любви, вот и все, но и это сомнительно.
   
Лилиан засмеялась. Клерфэ снова стал прежним.
   
— Знаешь, что бы мне хотелось? — спросила она. — Жить одновременно десятью жизнями.
   
Клерфэ погладил узкие плечики ее платья.
   
— Зачем? Все равно это будет только одной жизнью, Лилиан, твоей собственной. Когда шахматист играет против десяти партнеров сразу, он ведь тоже, по сути дела, разыгрывает лишь одну партию — свою собственную.
   
Они стояли у окна. Над Консьержери висел бледный закат.
   
— Мне бы хотелось перепутать все на свете, — сказала Лилиан. — Пусть бы я прожила сегодня день или час из пятидесятого года моей жизни, а потом из тридцатого, а потом из восьмидесятого. И все за один присест, в каком порядке мне заблагорассудится; не хочу жить год за годом, прикованная к цепи времени.
   
— По мне, ты и так достаточно быстро меняешься… Где будем ужинать? Возьмем такси. Слишком ветрено, чтобы ехать на «Джузеппе». Я беспокоюсь за твою прическу, — добавил Клерфэ, заметив ее удивленный взгляд.
   
Лилиан закрыла за собой дверь. «Он не понимает меня, — подумала она. — Он не знает, что я любым колдовством хотела бы вырвать у смерти те несколько дней, которые в действительности мне уже не суждено прожить. Зато я никогда не стану ворчливой восьмидесятилетней старухой и меня не постигнет участь стареющей женщины, которую не хочет больше видеть ее любовник и от которой он в испуге отшатывается, встретив ее через много лет. В памяти моих возлюбленных я останусь вечно молодой; я буду сильнее всех остальных женщин, которые проживут дольше и станут старше меня».
   
— Над кем ты смеешься? — спросил Клерфэ, спускаясь по лестнице. — Надо мной?
   
— Над собой, — сказала Лилиан. — Только ни о чем меня не спрашивай, — придет время, ты сам все узнаешь!
   * * *
   
Часа через два Клерфэ привез ее обратно.
   
— На сегодня хватит, — сказал он, улыбаясь, — тебе надо спать.
   
Лилиан удивленно посмотрела на него.
   
— Спать?
   
— Ну, отдохнуть. Ведь ты сама говорила, что еще несколько дней назад была больна.
   
Лилиан старалась понять, не шутит ли он.
   
— Ты и впрямь так считаешь? — спросила она. — Еще не хватало, чтобы ты сказал мне, что я плохо выгляжу.
   
В вестибюле появился портье, на его лице играла понимающая улыбка.
   
— Сегодня вам опять дать салями? А может, икру? Хозяйка оставила ее в буфете.
   
— Сегодня мне надо снотворное, — заявила Лилиан. — Спокойной ночи, Клерфэ.
   
Он задержал ее.
   
— Пойми меня, Лилиан. Я не хочу, чтобы ты слишком переоценила свои силы и чтобы завтра тебе стало хуже.
   
— В «Монтане» ты не был таким осторожным.
   
— Тогда я считал, что через два-три дня уеду и больше никогда не увижу тебя.
   
— А теперь?
   
— Теперь я готов пожертвовать несколькими часами, чтобы пробыть потом с тобой столько, сколько смогу.
   
Лилиан рассмеялась.
   
— Весьма практично! Спокойной ночи.
   
Клерфэ пристально посмотрел на нее.
   
— Отнесите наверх бутылку розового вина, — сказал он портье.
   
— Будет исполнено, сударь.
   
— Пойдем. — Клерфэ взял Лилиан под руку. — Я провожу тебя наверх.
   
Лилиан покачала головой и высвободила свою руку.
   
— Знаешь, кто в последний раз приводил мне такой же аргумент? Борис. Но у него это получалось лучше. Ты прав, Клерфэ. Будет просто замечательно, если и ты пораньше ляжешь спать. Тебе надо отдохнуть перед гонками.
   
Клерфэ сердито посмотрел на нее.
   
Портье вернулся с бутылкой и двумя рюмками.
   
— Вина нам не нужно, — холодно сказал Клерфэ.
   
— Нет, нужно.
   
Сунув бутылку под мышку, Лилиан взяла у портье одну рюмку.
   
— Спокойной ночи, Клерфэ. Дай бог нам сегодня не увидеть во сне, что мы падаем в бездонную пропасть. Пусть тебе сегодня приснится Тулуза!
   
Лилиан помахала ему рюмкой и стала подыматься по лестнице. Клерфэ стоял до тех пор, пока она не исчезла.
   
— Налить коньячку, сударь? — спросил портье. — Может, двойную порцию?
   
— Возьмите, выпейте сами! — сказал Клерфэ, сунув портье несколько бумажек.
   
По набережной Гранд Огюстэн он дошел до ресторана «Ла Перигордин».
   
За освещенными окнами ресторана последние гости поглощали трюфеля, испеченные в золе, — фирменное блюдо «Ла Перигордин». Пожилая супружеская чета расплачивалась; молодые влюбленные с жаром лгали друг другу. Клерфэ перешел через улицу и медленно направился назад вдоль закрытых лавчонок букинистов. «Борис, — думал он в ярости. — Этого еще не хватало!» Ветер принес с собой запах Сены. На темной поверхности воды, которая, казалось, дышала, чернело несколько барж. На одной из них жалобно всхлипывала гармоника.
   
В окнах Лилиан горел свет, но занавески были задернуты. Клерфэ видел, как за ними скользила ее тень. На улицу Лилиан не смотрела, хотя окна были открыты. Клерфэ знал, что вел себя по-идиотски, но он ничего не мог с собой поделать. Он сказал то, что думал. У Лилиан был такой усталый вид; когда они сидели в ресторане, лицо у нее вдруг осунулось. «Неужели тревожиться о ком-нибудь — это преступление? — думал Клерфэ. — Что она делает сейчас? Укладывается?» Лилиан, наверное, знает, что он все еще здесь, ведь она не слышала, как отъезжал «Джузеппе», подумал он вдруг. Он быстро перешел через улицу и вскочил в машину. Потом он завел мотор, слишком сильно нажав на акселератор, и помчался по направлению к площади Согласия.
   
   
Лилиан осторожно поставила бутылку вина на пол рядом с кроватью. Она слышала, как уехал «Джузеппе». Затем она вынула из чемодана непромокаемый плащ и накинула на себя. В сочетании с вечерним платьем плащ выглядел несколько странно. Но ей не хотелось переодеваться. Платье было все же более или менее прикрыто плащом. Лилиан решила не ложиться в постель. Она и так уже пролежала в санатории больше чем достаточно.
   
Лилиан сошла вниз; портье сразу же подбежал к ней.
   
— Вам такси, мадам?
   
— Нет, не надо.
   
Выйдя на улицу, она без всяких приключений добралась до бульвара Сен-Мишель. Но там на нее градом посыпались предложения — от белых и коричневых, от чернокожих и желтолицых. Казалось, она попала в трясину и ее облепила мошкара. За несколько минут ей шепотом преподали краткий, но выразительный урок по курсу простейшей эротики; по сравнению с тем, что Лилиан услышала, взаимоотношения пары бездомных собак следовало считать идеалом чистой любви.
   
Слегка оглушенная всем этим, Лилиан села за первый попавшийся столик перед кафе. Проститутки бросали на нее пронзительные взгляды: здесь был их район, и они готовы были зубами вцепиться в каждую непрошеную пришелицу. Столик Лилиан мгновенно стал центром всеобщего внимания. Порядочные женщины обычно не сидели одни в такое время, да еще в таком кафе. Даже американки приходили сюда по двое.
   
В кафе Лилиан получила много новых предложений: один мужчина предложил ей купить порнографические открытки, двое других — взять ее под свою защиту, трое — совершить с ними автомобильную прогулку. Кроме того, ей посоветовали приобрести дешевые драгоценности и щенков терьеров, а также вкусить любовь молодых негров и дам лесбиянок. Не потеряв хладнокровия, Лилиан сразу же вручила официанту чаевые, и он принял меры к тому, чтобы отразить наиболее сильный натиск. Теперь Лилиан смогла наконец выпить рюмку перно и оглядеться вокруг.
   
Бледный бородатый человек за соседним столиком начал рисовать ее портрет; какой-то торговец попробовал всучить ей молитвенный коврик, зеленый, как трава, но торговца прогнал официант; немного погодя к столику Лилиан подошел юноша и представился: он был бедный поэт. Лилиан уже поняла, что оставаться здесь одной невозможно, покоя все равно не будет. Поэтому она пригласила поэта выпить с ней рюмку вина. Но поэт попросил заменить вино бутербродом. Лилиан заказала ему ростбиф.
   
Молодого человека звали Жерар. Поев, он прочел по бумажке два стихотворения, а потом продекламировал еще два наизусть. То были элегии о смерти и умирании, о быстротечности и бессмысленности земного существования. Лилиан развеселилась. Поэт, хоть он и был тощий, оказался великолепным едоком. Лилиан спросила, сможет ли он уничтожить еще один ростбиф. Жерар заявил, что для него это не составит труда и что Лилиан понимает поэзию. Но не находит ли она, что человеческая жизнь безотрадна? К чему жить? Жерар съел еще два ростбифа, и его стихи стали еще меланхоличнее. Теперь он принялся обсуждать проблему самоубийства. Что касается его, то он готов в любой момент покончить с собой — разумеется, не сегодня, после такого обильного ужина, а завтра. Лилиан развеселилась еще больше. Несмотря на худобу, вид у Жерара был вполне здоровый; он проживет еще лет пятьдесят.
   * * *
   
Некоторое время Клерфэ сидел в баре отеля «Риц». Потом он решил позвонить Лилиан. К телефону подошел портье.
   
— Мадам в отеле нет, — сказал он, узнав голос Клерфэ.
   
— Где же она?
   
— Мадам ушла. С полчаса назад.
   
Клерфэ прикинул: так быстро Лилиан не могла уложиться.
   
— Она взяла с собой чемоданы? — спросил он на всякий случай.
   
— Нет, сударь, мадам надела плащ.
   
— Хорошо, спасибо.
   
«Плащ, — подумал Клерфэ. — С нее все станется, она может пойти на вокзал совсем налегке и уехать обратно к своему Борису Волкову, который куда лучше меня».
   
Клерфэ побежал к машине. «Мне надо было остаться с ней, — думал он. — Что со мной происходит? Каким неуклюжим становится человек, когда он любит по-настоящему! Как быстро слетает с него самоуверенность! И каким одиноким он себе кажется; весь его хваленый опыт вдруг рассеивается, как дым, и он чувствует себя таким неуверенным. Нет, я не должен ее потерять!»
   
Портье в отеле еще раз показал Клерфэ, в какую сторону пошла Лилиан.
   
— Не к Сене, сударь, — сказал он успокоительным тоном. — Направо. Может быть, ей просто захотелось еще раз пройтись, и она скоро вернется.
   
Клерфэ медленно ехал по бульвару Сен-Мишель. Лилиан услышала рев машины и сразу же увидела «Джузеппе».
   
— А как же смерть? — спросила она Жерара, перед которым теперь стояла тарелка с сыром. — Что делать, если смерть еще печальнее жизни?
   
Меланхолично жуя, Жерар ответил вопросом на вопрос:
   
— Кто знает, может, жизнь дана нам в наказание за те преступления, которые мы совершили где-нибудь в ином мире? Быть может, наша жизнь и есть ад и церковники ошибаются, суля нам после смерти адские муки.
   
— Они сулят нам также и райское блаженство.
   
— Тогда, может, все мы падшие ангелы и каждый из нас обречен провести определенное количество лет в каторжной тюрьме на этом свете.
   
— Но ведь при желании срок заключения можно уменьшить…
   
— Вы говорите о самоубийстве! — Жерар с восхищением кивнул. — Но люди не хотят и думать о нем. Нас оно пугает. Хотя самоубийство — освобождение! Если бы жизнь была не жизнь, а огонь, мы бы знали, что делать. Выскочить из огня! Ирония заключается в том, что…
   
«Джузеппе» уже второй раз проехал мимо кафе, на этот раз он появился со стороны площади Эдмона Ростана.
   
«Ирония — это все, что нам остается, — подумала Лилиан. — И иногда, например при таких проповедях, как эта, ирония весьма соблазнительна».
   
Она наблюдала за Клерфэ, который так пристально разглядывал лица прохожих, что не замечал ее, хотя она сидела в десяти шагах от него.
   
— Если бы все ваши желания исполнялись, чего бы вы потребовали от судьбы? Какое ваше самое большое желание? — спросила она Жерара.
   
— Я хочу только несбыточного, — не задумываясь, ответил поэт.
   
Лилиан с благодарностью взглянула на него.
   
— Тогда вам нечего больше желать, — сказала она. — Вы все уже имеете.
   
— Я и не желаю себе ничего, кроме такой слушательницы, как вы! — заявил Жерар с мрачной галантностью и прогнал художника, который закончил портрет Лилиан и подошел к их столику. — Навсегда. Вы понимаете меня!
   
— Дайте сюда ваш рисунок, — сказал Клерфэ разочарованному художнику.
   
Он вошел в кафе и сейчас неодобрительно разглядывал Жерара.
   
— Убирайтесь, — сказал Жерар. — Разве вы не видите, что мы разговариваем? Черт побери, нам и без вас достаточно мешают. Гарсон, еще две рюмки перно! Выкиньте этого господина вон.
   
— Три, — сказал Клерфэ, садясь.
   
Художник продолжал стоять молча около него в весьма красноречивой позе. Клерфэ дал ему денег.
   
— Здесь очень мило, — сказал он, обращаясь к Лилиан. — Жаль, что мы раньше сюда не ходили.
   
— Кто вы, незваный гость? — спросил Жерар, все еще почти уверенный в том, что Клерфэ что-то вроде сутенера, который прибегает к обычным хитростям, чтобы познакомиться с Лилиан.
   
— Я, сын мой, директор сумасшедшего дома Сан-Жермен де Пре, а эта дама — одна из наших пациенток. Сегодня у нее выходной. Что-нибудь уже случилось? Я опоздал? Гарсон, заберите нож. И вилку тоже.
   
Любопытство пересилило в поэте скептицизм.
   
— В самом деле? — зашептал он. — Я всегда мечтал о том…
   
— Можете говорить громко, — прервал его Клерфэ. — Больной нравится ее положение. Абсолютная безнаказанность. Она не подчиняется никаким законам, что бы она ни сделала, вплоть до убийства, — ее оправдают.
   
Лилиан засмеялась.
   
— Дело обстоит как раз наоборот, — сказала она, обращаясь к Жерару. — Этот человек — мой бывший муж. Он убежал из психиатрической лечебницы. Для его заболевания характерно то, что он считает сумасшедшей меня.
   
Поэт был не дурак. Кроме того, он был француз. Поняв все, он поднялся с очаровательной улыбкой.
   
— Некоторые люди уходят слишком поздно, а некоторые — слишком рано, — заявил он, — надо уходить вовремя… так сказал Заратустра. Мадам, завтра вас будет ждать здесь стихотворение, я оставлю его у официанта.
   
   * * *
   
— Как хорошо, что ты пришел, — сказала Лилиан. — Если бы я легла спать, то не увидела бы всего этого. Не увидела бы этого зеленого света, не узнала бы сладости бунта. И этой трясины и мошкары над ней.
   
— Иногда мне за тобой трудно угнаться, — задумчиво произнес Клерфэ. — Прости меня. За неделю с тобой происходит столько превращений, сколько с другими женщинами не происходит за годы; ты похожа на растение в руках йога: за несколько минут оно успевает вырасти и расцвести…
   
«И умереть», — подумала Лилиан.
   
— Я спешу, Клерфэ, — сказала она, — мне многое надо наверстать.
   
Он поцеловал ей руку.
   
— Я дурак. И с каждым днем становлюсь все глупее.
   
— А кто назовет себя мудрым? Может быть, мы станем такими в будущем.
   
— Иногда ты бываешь мудрой. И это пугает меня.
   
— А меня нет. Ведь все это одни слова. Ими жонглируешь, когда не хватает сил идти дальше; потом их снова забываешь. Они похожи на всплески фонтана: к ним прислушиваешься какое-то время, а потом начинаешь слышать то, что нельзя выразить словами.
   
Клерфэ огляделся вокруг. Внезапно ему показалось, что они с Лилиан окружены невидимой стеной тишины, которая приглушает уличный шум. Проникая сквозь нее, он напоминает журчание фонтанов или шелест листвы, колеблемой ветром. «Эта тишина сильнее бури, — подумал Клерфэ, — ибо она была вначале и будет в конце, и сама буря родилась из тишины».
   
— Я тебя очень люблю, — сказал он.
   
Все замерло вокруг. Даже внезапно вспыхнувший в кафе скандал не нарушил тишины. Откуда-то в мгновение ока появился полицейский, несколько алжирцев горячо жестикулировали, какая-то девушка поносила все на свете, по улице с криком пробегали мальчишки-газетчики. Только Клерфэ и Лилиан сидели молча, казалось, они опустились в стеклянных скафандрах на дно незнакомого и беспокойного озера; они не испытывали никаких желаний и были полны любви.
   
— Пойдем, — сказала наконец Лилиан. — У меня в комнате еще осталось вино.
   
   
Платье — это нечто большее, нежели маскарадный костюм. В новой одежде человек становится иным, хотя сразу это не заметно. Тот, кто по-настоящему умеет носить платья, воспринимает что-то от них; как ни странно, платья и люди влияют друг на друга, и это не имеет ничего общего с грубым переодеванием на маскараде. Можно приспособиться к одежде и вместе с тем не потерять своей индивидуальности. Того, кто понимает это, платья не убивают, как большинство женщин, покупающих себе наряды. Как раз наоборот, такого человека платья любят и оберегают. Они помогают ему больше, чем любой духовник, чем неверные друзья и даже чем возлюбленный.
   
Лилиан все это знала. Она знала, что шляпка, которая идет тебе, служит большей моральной опорой, чем целый свод законов. Она знала, что в тончайшем вечернем платье, если оно хорошо сидит, нельзя простудиться, зато легко простудиться в том платье, которое раздражает тебя, или же в том, двойник которого ты на этом же вечере видишь на другой женщине; такие вещи казались Лилиан неопровержимыми, как химические формулы. Но она знала также, что в моменты тяжелых душевных переживаний платья могут стать либо добрыми друзьями, либо заклятыми врагами; без их помощи женщина чувствует себя совершенно потерянной, зато, когда они помогают ей, как помогают дружеские руки, женщине намного легче в трудный момент. Во всем этом нет ни грана пошлости, просто не надо забывать, какое большое значение имеют в жизни мелочи.
   
«Как хорошо, когда освоишь эту науку», — подумала Лилиан. К тому же она была почти единственная, еще доступная ей. У нее не осталось времени для того, чтобы оправдать свою жизнь чем-то большим; у нее не было времени даже для бунта. Бунт, о котором она мечтала когда-то, она уже совершила и теперь по временам начинала сомневаться в своей правоте. Сейчас ей осталось только одно — свести свои счеты с судьбой.
   
Кровотечение в Венеции, по всей вероятности, укоротило ее жизнь на много дней, а то и недель, но она не хотела впадать в уныние, не хотела жаловаться и раскаиваться. Проще сказать себе, что теперь ей потребуется меньше денег на жизнь и что поэтому можно купить лишнее платье. Это платье она выбирала с особой тщательностью. Сначала ей хотелось приобрести что-нибудь экстравагантное, но потом она остановилась на очень скромном платье, самом скромном из всех, что у нее были. Экстравагантным было то платье, которое ей подарил Клерфэ; так она выразила свой протест против Тулузы и того, что она понимала под этим словом.
   
Лилиан знала — все это можно считать довольно-таки дешевыми трюками. Но она была теперь так далека от всех больших и почтенных трюков, с помощью которых люди пытаются сделать свою жизнь сносной, так далека, что для нее уже не существовало различия между великим и мелким. Чтобы уверовать в маленькие трюки и наслаждаться ими, нужно не меньше, а может, даже больше самодисциплины, мужества и силы воли, чем для того, чтобы поверить в те большие трюки, которые носят звучные названия. Так думала Лилиан. Вот почему покупка платья доставляла ей столько же радости, сколько другим доставляет философский трактат; вот почему любовь к Клерфэ и любовь к жизни все время путались в ее сознании; вот почему она жонглировала ими — то подбрасывала в воздух, то ловила: ведь она знала, что скоро они все равно разобьются. На воздушном шаре можно летать, пока он не опустился, но к нему нельзя привязать собственные дома в Тулузе.
   * * *
   
Прогуливаясь по авеню Георга Пятого, Лилиан встретила виконта де Пестра. Увидев ее, он изумился.
   
— У вас такой счастливый вид! Вы влюблены?
   
— Да. В платье.
   
— Очень разумно! — сказал Пестр. — Любовь без страха и без трудностей.
   
— Такой не бывает.
   
— Нет, бывает. Это составная часть той единственной любви, которая вообще имеет смысл, — любви к самому себе.
   
Лилиан засмеялась.
   
— И вы считаете ее любовью без страха и трудностей? По-видимому, вы сделаны либо из чугуна, либо из губки.
   
— Ни из того, ни из другого. Просто я детище восемнадцатого века, я слишком поздно родился и разделяю судьбу всех запоздалых потомков: меня не понимают. Хотите я расскажу вам об этом подробней?
   
— Не обязательно. Но я с удовольствием выпью чашку кофе на террасе у «Фукке».
   
— Хорошо.
   
Их посадили за столик, освещенный заходящим солнцем.
   
— Сидеть на солнце — это почти то же самое, что говорить о любви. Вы все еще живете в том маленьком отельчике на берегу Сены?
   
— Видимо, да. Иногда я сама начинаю сомневаться в этом. По утрам, когда я открываю окно, мне часто кажется, что я спала в самой сутолоке, посреди площади Оперы. А по ночам у меня бывает такое чувство, будто я лежу в тихой лодке или плыву на спине, широко открыв глаза, и течение уносит меня вниз по Сене.
   
— Какие у вас странные мысли, — сказал Пестр, пригубив рюмку шерри. — Может, вы все же выпьете вина вместо кофе?
   
— Нет. Который час?
   
— Пять часов, — удивленно ответил Пестр. — Разве вы пьете по часам?
   
— Только сегодня. — Лилиан сделала знак официанту. — Вы уже что-нибудь слышали, мосье Ламбер?
   
— Ну конечно! Передают из Рима. Уже несколько часов. Вся Италия сидит у приемников или высыпала на улицу, — взволнованно сказал официант. — С минуты на минуту в гонки вступят самые мощные машины. Мосье Клерфэ едет с мосье Торриани. Они не будут чередоваться. Торриани сопровождает его в качестве механика. Ведь это гонки спортивных машин. Принести вам радиоприемник? Он у меня здесь.
   
— Принесите.
   
— Вы интересуетесь автомобильными гонками?
   
— Этими — да.
   
— Что это за гонки?
   
— Тысячемильные гонки в Брешии.
   
Официант принес портативный радиоприемник. Он был страстным болельщиком и уже несколько часов следил за ходом гонок.
   
— Машины выпускают одну за одной, каждые несколько минут, — объяснил он Лилиан. — Самые быстроходные стартуют под конец. Это — гонки только по секундомеру. Сейчас будет передача из Милана. Пять часов — они передают последние известия.
   
Ламбер покрутил рычажки настройки.
   
— У мосье Ламбера — лучший приемник во всей Франции, — сказала Лилиан.
   
Из приемника раздался треск. Миланская радиостанция начала передавать политические новости; диктор явно торопился, словно никак не мог дождаться, когда перейдет к спортивным известиям.
   
— Сейчас вы услышите передачу из Брешии, — начал он наконец совсем другим голосом. — Часть гонщиков уже в пути. На Рыночной площади собралось столько народу, что люди буквально не могут пошевельнуться…
   
В приемнике что-то захрипело и зафыркало. Потом сквозь гул голосов явственно донесся рев мотора и через мгновение замолк вдали.
   
— Еще кто-то умчался, — взволнованно прошептал мосье Ламбер. — Это, наверное, «альфа» или «феррари»!
   
На террасе стало тихо. Кое-кто из любопытных подошел к их столику, другие повернули головы.
   
— Кто ведет гонки?
   
— Об этом еще рано говорить, — разъяснил мосье Ламбер авторитетно, — самые мощные машины только выходят на дистанцию.
   
— Сколько машин участвует в гонках? — спросил Пестр.
   
— Почти пятьсот.
   
— О боже! — сказал кто-то. — И какое расстояние им надо преодолеть?
   
— Свыше тысячи шестисот километров, сударь. При хорошей средней скорости это часов пятнадцать-шестнадцать. А может, и меньше. Но в Италии идет дождь. В Брешии сильная гроза.
   
Передача кончилась. Мосье Ламбер унес свой приемник в ресторан. Лилиан откинулась на спинку стула. Она видела перед собой летнее кафе, освещенное тихим золотистым послеполуденным солнцем, слышала легкое позванивание льдинок в бокалах и стук фарфоровых блюдечек, которые посетители клали одно на другое, чтобы показать, сколько вина они выпили, — и в то же время перед глазами Лилиан стояла совсем другая картина, бесцветная и прозрачная, как медуза в воде, так что за ней можно было различить стулья и столы кафе, и одновременно очень ясная и отчетливая: Лилиан видела серую Рыночную площадь в Брешии, слышала безликий шум, следила за тем, как призраки машин проносились один за другим, машин, в которых было две искорки жизни, двое людей, охваченных только одним желанием — рискнуть своей головой.
   
— В Брешии идет дождь, — повторила она. — А где, собственно говоря, находится Брешия?
   
— Между Миланом и Вероной, — ответил Пестр. — Не согласитесь ли вы сегодня поужинать со мной?
   
   
Повсюду клочьями свисали гирлянды, оборванные дождем. Мокрые полотнища флагов с шумом ударялись о флагштоки. Гроза неистовствовала. Можно было подумать, что и в облаках несутся друг за другом невидимые машины. Искусственный гром чередовался с раскатами грозы; реву машин на Рыночной площади вторил грохот на небесах, прорезаемых молниями.
   
— Осталось еще пять минут, — сказал Торриани.
   
Клерфэ сидел за рулем. Он не ощущал особого напряжения. Клерфэ знал, что у него не было шансов на выигрыш, но в то же время он знал, что во время гонок всегда происходит много неожиданностей, особенно во время длительных гонок.
   
Он думал о Лилиан и о «Тарга Флорио». Тогда он позабыл Лилиан, а потом начал ее ненавидеть, потому что вдруг вспомнил о ней в самый разгар гонок и это ему мешало. Гонки казались ему важнее, чем Лилиан. Теперь все переменилось. Клерфэ был не уверен в Лилиан, но не понимал, что причина этой неуверенности лежит в нем самом. «Я даже не знаю, осталась ли она в Париже», — подумал он. Утром он говорил с Лилиан по телефону, но из-за этого шума утро вдруг стало бесконечно далеким.
   
— Ты послал телеграмму Лилиан? — спросил он.
   
— Да, — ответил Торриани. — Осталось еще две минуты.
   
Клерфэ кивнул. Впереди них уже никого не было. Теперь весь оставшийся день и часть ночи самым важным человеком на свете станет для него судья с секундомером в руках. «Так должно было быть, — подумал Клерфэ. — А вышло не так. Лучше бы я посадил за руль Торриани, но сейчас уже слишком поздно».
   
— Двадцать секунд, — сказал Торриани.
   
— Слава богу!
   
Стартер сделал знак, и машина ринулась вперед. Люди кричали ей вслед.
   
— Стартовал Клерфэ, — громко объявил диктор. — Торриани едет механиком.
   * * *
   
Лилиан вернулась в отель. Она чувствовала, что у нее поднимается температура, но решила не обращать на это внимания. Теперь у нее часто поднималась температура, иногда на градус, а иногда и больше, и Лилиан знала, что это означает. Она поглядела в зеркало. «Зато по вечерам выглядишь не такой измученной», — подумала она и усмехнулась. Лилиан вспомнила о новом трюке, изобретенном ею; благодаря ему повышенная температура превратилась из врага в ежевечернего друга, который придавал ее глазам блеск, а лицу — нежное оживление.
   
Отойдя от зеркала, Лилиан увидела сразу две телеграммы. Неужели Клерфэ… Ее сердце сжалось от страха. Но разве что-нибудь может случиться так скоро? Секунду Лилиан пристально смотрела на маленькие сложенные и склеенные бумажки. Потом осторожно взяла одну из них и распечатала. Телеграмма была от Клерфэ: «Через пятнадцать минут стартуем. Потоп. Не улетай, Фламинго».
   
Отложив первую телеграмму, она распечатала вторую. Ей все еще было страшно, но и вторая телеграмма оказалась от Клерфэ. «Зачем он все это делает? — подумала Лилиан. — Неужели он не понимает, что любая телеграмма во время гонок может только напугать?»
   
Лилиан открыла шкаф, намереваясь выбрать платье для вечера. В дверь постучали. На пороге стоял портье.
   
— Я принес вам приемник, мадемуазель. Вы без труда поймаете Рим и Милан.
   
Он включил приемник в сеть.
   
— А вот вам еще телеграмма.
   
«Сколько он их еще пришлет сегодня? — подумала Лилиан. — Не лучше ли было бы посадить в соседней комнате сыщика?» Лилиан выбрала платье. Она решила надеть самое последнее, которое прозвала «венецианским». Потом Лилиан распечатала телеграмму. Клерфэ желали успеха. Почему она попала сюда, эта телеграмма? В комнате было почти темно; Лилиан еще раз взглянула на подпись: «Хольман». Она долго не сводила глаз с этого имени. Потом отыскала место отправления. Телеграмма была послана из санатория «Монтана».
   
Очень осторожно Лилиан положила листок бумаги на стол. «Сегодняшний день принадлежит призракам, — подумала она, опускаясь на постель. — В коробке радиоприемника сидит Клерфэ, он только и ждет момента, когда сможет заполнить ревом своей машины комнату, а теперь еще эта телеграмма, — кажется, что в окошко заглянуло множество молчаливых лиц».
   
Это была первая весть из санатория. Лилиан туда не писала. Ей не хотелось писать. Ведь она оставила санаторий навсегда. Она была совершенно уверена в том, что не вернется обратно, прощание с санаторием было окончательным. Лилиан чувствовала себя подобно летчику, который, израсходовав над открытым морем половину своего горючего, не повернул назад, а полетел дальше.
   
Долгое время Лилиан сидела неподвижно. Потом она включила приемник. Из Рима передавали спортивные известия. Казалось, в комнату ворвался ураган, сквозь шум слышались фамилии гонщиков, названия селений и городов, знакомые и незнакомые — Мантуя, Равенна, Болонья, Аквила, перечень часов и секунд; диктор взволнованным голосом сообщал о выигранных минутах так, словно он говорил о святом Граале; потом он перешел к поврежденным водяным насосам, к заклинившимся поршням, сломанным бензопроводам; обо всем он повествовал таким тоном, словно это были несчастья мирового масштаба. В полутемную комнату неудержимым потоком хлынули гонки, неистовая погоня за временем, за каждой секундой, но люди гнались там не за жизнью, они боролись за то, чтобы быстрее промчаться по мокрым спиралям шоссе, мимо орущей толпы, за то, чтобы быть впереди на несколько сот метров и оказаться первыми в каком-либо пункте, который через секунду надо покинуть. Эта бешеная гонка длилась много часов подряд. Машины стрелой уносились из уродливого провинциального городишка, словно за ними по пятам гналась атомная бомба, и все для того, чтобы на несколько минут раньше пятиста других гонщиков примчаться в тот же отвратительный провинциальный городишко.
   
«Почему меня это не трогает? — думала Лилиан. — Почему гонки не захватили меня так, как они захватили миллионы людей, выстроившихся в этот вечер и в эту ночь вдоль дорог Италии? Разве не должны были они опьянить меня больше, чем всех остальных? Разве моя собственная жизнь не походит на гонки?»
   
Разве сама она не неслась вперед, стараясь как можно больше урвать от судьбы, и разве она не гналась за призраком, который мчался впереди нее, как заяц-манок мчится перед сворой собак на охоте?
   
— «Говорит Флоренция», — торжественно сообщил чей-то голос из радиоприемника. Лилиан опять услышала перечень часов и минут, фамилии гонщиков, марки автомобилей, средние скорости участников соревнования и наивысшие скорости отдельных гонщиков. А потом тот же голос с небывалой гордостью возвестил: «Если лидирующие машины не снизят темпа, они достигнут Брешии в рекордное время».
   
Эта фраза вдруг потрясла Лилиан. «Достигнут Брешии, — подумала она, — и снова окажутся в том же маленьком провинциальном городишке, снова увидят те же гаражи, кафе и лавчонки. Окажутся там, откуда умчались, презрев смерть; целую ночь они будут нестись вперед как одержимые; на рассвете их свалит с ног ужасающая усталость, их лица, покрытые коркой грязи, окаменеют, подобно маскам, но они все равно будут мчаться и мчаться вперед, охваченные диким порывом, как будто на карту поставлено все самое важное на свете, и в конце концов они снова вернутся в уродливый провинциальный городишко, из которого уехали. Из Брешии в Брешию! Разве можно представить себе более выразительный символ бессмысленности? Природа щедро одарила людей чудесами; она дала им легкие и сердце, дала им поразительные химические агрегаты — печень и почки, наполнила черепные коробки мягкой беловатой массой, более удивительной, нежели все звездные системы вселенной; неужели человек должен рискнуть всем этим лишь для того, чтобы, если ему посчастливится, примчаться из Брешии в Брешию?»
   
Лилиан выключила радио. Каждый человек едет «из Брешии в Брешию». Так ли это?.. «Из Тулузы в Тулузу». От самодовольства к самодовольству. «А я? — подумала Лилиан. — Где та «Брешия», к которой я стремлюсь?» Она взглянула на телеграмму Хольмана. Нет, не в санатории. Там не было ни «Брешии», ни «Тулузы». Там шла безмолвная и неумолимая борьба, борьба за каждый вздох на границе между жизнью и смертью. Там не могло быть ни «Брешии», ни «Тулузы»!
   
Лилиан встала и прошлась несколько раз по комнате. Она потрогала свои платья, и ей показалось, что с них осыпается пепел. Она взяла со стола щетки и гребни, а затем так же машинально положила их обратно, не сознавая, что держала в руках. Подобно тени, вползающей в окно, в ней закралось подозрение, не совершила ли она ужасной ошибки, неминуемой и непоправимой.
   
Лилиан начала переодеваться. Телеграмма все еще лежала на столе. При свете лампы она казалась самым светлым пятном в комнате. Время от времени Лилиан поглядывала на нее. Было слышно, как за окном плескалась вода. Оттуда тянуло запахом реки и листьев.
   
«Что они теперь делают там, в горах? — подумала Лилиан и погрузилась в воспоминания. — Чем заняты люди в санатории в то время, как Клерфэ мчится по темному шоссе Флоренции за светом своих фар?» Поколебавшись секунду, она сняла трубку и назвала телефон санатория.
   * * *
   
— Сиена, — сказал Торриани. — Надо заправиться и сменить задние колеса.
   
— Скоро?
   
— Через пять минут. Проклятый дождь!
   
Клерфэ усмехнулся.
   
— Он мешает не только нам. Другим тоже. Смотри, чтобы мы не проскочили пункт обслуживания.
   
Домов становилось все больше и больше. Фары вырывали их из темноты, где шумел дождь. Повсюду стояли люди с зонтиками, в непромокаемых плащах. Мелькали белые стены, люди, разлетавшиеся в разные стороны, как брызги, зонтики, качавшиеся взад и вперед, подобно шляпкам грибов во время бури; впереди чью-то машину швыряло из стороны в сторону.
   
— Стоп! — крикнул Торриани.
   
Тормоза тотчас сработали, машину встряхнуло, и она остановилась.
   
— Воды, задние колеса, скорее! — крикнул Клерфэ; мотор уже замолк, но в ушах Клерфэ все еще стоял гул, как в пустых заброшенных залах.
   
Кто-то протянул ему кружку с лимонадом и дал новые очки.
   
— На каком мы месте? — спросил Торриани.
   
— Вы идете прекрасно! На восемнадцатом.
   
— Паршиво, — сказал Клерфэ. — А как другие?
   
— Монти на четвертом, Саккетти на шестом, Фриджерио на седьмом. Конти выбыл.
   
— Кто на первом месте?
   
— Маркетти. Обошел всех на десять минут. За ним Лотти, отстал от него на три минуты.
   
— А мы?
   
— Вы отстали на девятнадцать минут. Не беспокойтесь. Тот, кто приходит в Рим первым, никогда не выигрывает гонки. Это всем известно.
   
Откуда-то вдруг появился тренер.
   
— Да, такова воля божья, — добавил он. — Святая Мадонна, матерь господа нашего! Ты ведь это тоже знаешь! Покарай Маркетти за то, что он первый! Ниспошли ему маленькую дырочку в бензонасосе, больше ничего не надо. И Лотти тоже; быть вторым — почти такой же грех, как быть первым. Святые архангелы, храните… — молил он.
   
— Как вы сюда попали? — спросил его Клерфэ. — Почему вы не в Брешии?
   
— Готово! — крикнул один из механиков.
   
— Давай!
   
— Я лечу… — начал было тренер, но его слова сразу же заглушил рев мотора.
   
Машина ринулась вперед. Люди бросились врассыпную, и шоссе, к которому они были приклеены, вновь пошло разворачивать перед Клерфэ свои бесчисленные петли.
   
«Что сейчас делает Лилиан?» — подумал Клерфэ. Сам не зная почему, он надеялся, что на этом пункте обслуживания его ждет телеграмма. Но телеграммы всегда запаздывают. Может быть, он получит ее при следующей остановке… А потом были только огни, ночь, люди; из-за рева мотора он не слышал их криков, и они походили на тени, мелькающие на экране немого кино. Но вот все исчезло, кроме шоссе, которое, словно змея, ползло по земле, и таинственного зверя, ревущего под капотом машины.
   
Разговор дали очень быстро. А Лилиан ждала его только через несколько часов, хотя бы потому, что знала порядки на французских телефонных узлах; кроме того, ей казалось, что санаторий страшно далеко, чуть ли не на другой планете.
   
— Санаторий «Монтана» слушает…
   
Лилиан не могла понять, знаком ли ей этот голос. Возможно, что к телефону по-прежнему подходила фрейлейн Хегер.
   
— Будьте добры, господина Хольмана, — сказала Лилиан, почувствовав, как у нее вдруг забилось сердце.
   
— Минутку.
   
Лилиан прислушалась к едва различимому гулу проводов. У нее мелькнула мысль, что Хольмана, вероятно, придется искать. Она взглянула на часы: в санатории уже поужинали. «Почему я так взволнована, словно собираюсь оживить мертвого?» — подумала она.
   
— Хольман у телефона. Кто говорит?
   
Лилиан испугалась, так близко прозвучал его голос.
   
— Это Лилиан, — прошептала она.
   
— Кто?
   
— Лилиан Дюнкерк.
   
Хольман помолчал.
   
— Лилиан, — сказал он затем недоверчиво. — Где вы?
   
— В Париже. Ваша телеграмма пришла ко мне. Телеграмму переслали из отеля Клерфэ, и я по ошибке распечатала ее.
   
— Вы не в Брешии?
   
— Нет, — сказала она, почувствовав легкую боль. — Я не в Брешии.
   
— Клерфэ не захотел?
   
— Да, не захотел.
   
Клерфэ, конечно, взял бы ее с собой, если бы она стала настаивать, но она не настаивала, и он удовольствовался ее обещанием побольше спать, отдыхать и не думать о гонках.
   
— Я сижу у приемника! — сказал Хольман. — Вы, конечно, тоже!
   
— Да, конечно.
   
— Клерфэ идет великолепно. В сущности, гонки еще только начались. Я знаю Клерфэ, он выжидает. Пусть другие гробят свои машины. Раньше полуночи он не начнет нажимать, возможно, даже немного позднее… впрочем, я думаю, что как раз в полночь. Вы ведь знаете, что это гонки только по секундомеру. Никто из гонщиков не видит, за кем он идет, это-то как раз больше всего изматывает; гонщики узнают, на каком они месте, только во время заправки, и часто бывает, что сведения уже устарели. Это бег в неведомое. Вы понимаете меня, Лилиан?
   
— Да, Хольман. Бег в неведомое. Как вы себя чувствуете?
   
— Хорошо. Скорость просто фантастическая. Средняя до сих пор была сто двадцать километров и выше. А ведь большинство мощных машин только еще выходят на прямую. Я говорю о средней скорости, Лилиан, а не о максимальной!
   
— Да, Хольман. Как вы себя чувствуете?
   
— Очень хорошо. Мне стало намного лучше, Лилиан. Какую вы станцию слушаете? Включите Рим. Рим сейчас ближе к трассе, чем Милан.
   
— Я слушаю Рим. Я рада, что вы себя чувствуете лучше.
   
— А что у вас, Лилиан?
   
— Все хорошо. И…
   
— Может, это правильно, что вы не в Брешии, там дождь и сильный ветер, но я бы не выдержал, я бы поехал туда. Как вы живете, Лилиан?
   
Она знала, о чем он спрашивает.
   
— Хорошо, — сказала она. — А как там вообще у вас?
   
— Как обычно. За эти несколько месяцев почти ничего не изменилось.
   
«Неужели прошло только несколько месяцев? — подумала Лилиан. — А ведь мне казалось, что прошли уже годы,.
   
— Как живет… — она помедлила секунду, хотя в глубине души знала, что позвонила только ради этого вопроса. — Как живет Борис?
   
— Кто?
   
— Борис.
   
— Борис Волков? Его почти не видно. Он теперь не приходит в санаторий. Думаю, что у него все в порядке.
   
— Вы все-таки его встречали?
   
— Да, конечно. Правда, это было недели две-три назад. Он гулял со своей овчаркой, вы ее, наверно, помните? Но мы с ним не разговаривали. А как там у вас, внизу? Так, как вы себе представляли?
   
— Примерно так, — сказала Лилиан. — Ведь все зависит от тебя самого, от того, как ты сам ко всему относишься. В горах еще снег?
   
Хольман засмеялся.
   
— Давно растаял. Все цветет. Лилиан… — Он немного помолчал. — Через несколько недель меня выпишут. Это действительно так. Мне сказал сам Далай-Лама.
   
Лилиан не поверила Хольману. Несколько лет назад ее тоже обещали выписать.
   
— Вот и прекрасно, — сказала она. — Значит, увидимся внизу. Сказать об этом Клерфэ?
   
— Лучше не надо: в таких делах я суеверен. Вот… сейчас начнут передавать спортивные известия! Вам тоже надо их послушать! До свиданья, Лилиан!
   
— До свиданья, Хольман.
   
Лилиан хотелось еще что-нибудь узнать о Борисе, но она так больше ни о чем не спросила. Секунду она смотрела на черную трубку, а потом осторожно повесила ее на рычаг и задумалась. Она думала обо всем и ни о чем и вдруг заметила, что плачет.
   
«Слезы капают, как дождь в Брешии, — подумала Лилиан, вставая. — Какая я глупая. За все в жизни надо расплачиваться. Неужели я могла решить, что уже расплатилась?»
   * * *
   
— В наши дни преувеличивают значение слова «счастье», — сказал виконт де Пестр. — Существовали эпохи, когда это слово было вообще неизвестно. Тогда его не путали со словом «жизнь». Почитайте с этой точки зрения китайскую литературу периода расцвета, индийскую, греческую. Люди интересовались в то время не эмоциями, в которых коренится слово «счастье», а неизменным и ярким ощущением жизни. Когда это ощущение исчезает, начинаются кризисы, путаница, романтика и глупая погоня за счастьем, которое является только эрзацем по сравнению с ощущением жизни.
   
Лилиан засмеялась.
   
— А разве ощущение жизни не эрзац?
   
— Более достойный человека.
   
— Вы думаете, что для человека невозможно счастье без ощущения жизни?
   
Пестр задумчиво посмотрел на Лилиан.
   
— Почти невозможно. Но вы, по-моему, исключение. Как раз это меня в вас и очаровывает. Вы обладаете и тем и другим. Но предпосылкой для этого является состояние глубокого отчаяния; бесполезно пытаться назвать по имени это состояние, так же как и определить, что такое отчаяние. Ясно только одно: это не смятение чувств. Это состояние подобно полярной равнине, символу одиночества, одиночества, не знающего скорби. Скорбь и мятеж уже давно исключили друг друга. Мелкие события стали такими же важными, как и самые большие. Мелочи засверкали.
   
— Ну вот, мы и дошли опять до восемнадцатого века, — сказала Лилиан с легкой издевкой. — Ведь вы считаете себя его последним потомком.
   
— Последним почитателем.
   
— Разве в восемнадцатом веке о счастье не говорили больше, чем когда бы то ни было?
   
— Только в тяжелые времена, и то, говоря и мечтая о нем, люди были куда практичнее нас — в широком смысле этого слова.
   
— Пока не ввели гильотину.
   
— Пока не ввели гильотину и не открыли «право на счастье», — подтвердил Пестр. — От гильотины никуда не скроешься.
   
Лилиан выпила вино.
   
— Не является ли все это лишь долгой прелюдией к тому предложению, которое вы мне намерены сделать, — стать вашей метрессой?
   
Пестр сохранил невозмутимость.
   
— Можете называть это как угодно. Я предлагаю создать для вас такие условия, в которых вы нуждаетесь. Или, вернее, такие условия, которые, по моему мнению, подобают вам.
   
— Дать камню соответствующую оправу?
   
— Оправу, которой достоин очень драгоценный камень.
   
— И я должна согласиться, потому что я в глубоком отчаянии?
   
— Нет, потому что вы необычайно одиноки. И необычайно мужественны, мадемуазель. Примите мои комплименты! И простите меня за настойчивость. Но бриллианты такой чистой воды встречаются крайне редко.
   
Пестр поставил рюмку на стол.
   
— Хотите послушать последние известия о гонках в Италии?
   
— Здесь? В «Максиме»?
   
— А почему бы и нет? Альбер, хозяин здешних мест, исполняет и не такие желания, когда захочет. А он захочет, раз дело касается вас. Я это сразу понял; Альбер — знаток людей.
   
Оркестр по существующей в «Максиме» традиции прежде всего сыграл отрывки из «Веселой вдовы». Официанты убирали со стола. Проходя мимо них, Альбер распорядился подать Пестру и Лилиан бутылку коньяку; на бутылке не оказалось ни слоя пыли, ни этикетки с гербом Наполеона, на ней была просто маленькая наклейка, надписанная от руки.
   
— Я ведь сказал, что он знаток людей, — повторил Пестр. — Отведайте этого коньяку, предварительно выполнив, разумеется, весь положенный ритуал: согрейте рюмку, вдохните в себя букет и поговорите немного на эту тему. За нами наблюдают.
   
Лилиан взяла рюмку и залпом выпила, не согревая ее в руках и не вдыхая аромата коньяка. Пестр рассмеялся. На неподвижном лице Альбера, наблюдавшего за ними из угла, появилось какое-то подобие одобрительной улыбки. Она послужила знаком для одного из официантов, который через несколько минут принес им маленькую бутылку фрамбуаза; поставив рюмки поменьше, официант разлил в них вино. Над столиком сразу же разнесся аромат фруктовых садов, и в памяти возникли картины раннего лета, когда по небу плывут облака, похожие на белые замки.
   
— Старая малиновая наливка, — с благоговением сказал Пестр.
   
А Лилиан подумала, что он сделает, если она выплеснет малиновую наливку ему в лицо — прямо в его сверхпородистое лицо! Наверное, тоже сумеет «понять» и произнесет по этому случаю одну из своих пышных фраз; Лилиан его не презирала; наоборот, он был ей даже приятен, подобно не очень сильному снотворному; она внимательно слушала его. Ведь Пестр являлся представителем противоположного образа жизни. Он сделал из жизни культ, а страх смерти превратил в эстетический цинизм; опасные горные тропы он пытался низвести до садовых дорожек. Но от этого ничего не менялось. Как-то раз она уже слышала нечто похожее. Кажется, это было в Сицилии, на вилле Левалли. Чтобы так жить, требовалось много денег и мало сердца. Люди подобного рода не ездили из Брешии в Брешию, они сидели в Брешии, делая вид, будто находятся в Версале начала восемнадцатого века.
   
— Мне пора идти, — сказала Лилиан.
   
— Вы часто произносите эти слова, — заметил Пестр. — Они делают вас неотразимой. Это ваша любимая фраза.
   
Лилиан взглянула на него.
   
— Если бы вы только знали, как мне хотелось бы остаться, — медленно сказала она. — Я согласна быть бедной и одинокой, только бы остаться! Остаться! Все остальное — ложь и мужество отчаяния.
   * * *
   
Пестр довез Лилиан до отеля. Навстречу ей вышел взволнованный портье.
   
— Клерфэ на двенадцатом месте! Он оставил позади себя еще шесть противников. Диктор сказал, что он великолепно ездит ночью.
   
— Это правда.
   
— Надо отпраздновать. Не хотите ли бокал шампанского?
   
— Никогда не надо праздновать преждевременно. Гонщики — суеверный народ.
   
Лилиан немного посидела в маленьком темном холле.
   
— Если так пойдет дальше, завтра рано утром он опять будет в Брешии, — сказал портье.
   
— И это правда, — ответила Лилиан, подымаясь. — Пойду выпью чашку кофе на бульваре Сен-Мишель.
   
В кафе ее встретили как постоянную посетительницу. Официант заботился о ней, Жерар ждал ее, кроме того, целая группа студентов образовала своего рода почетную гвардию для ее охраны.
   
Жерар обладал одним неоценимым свойством: он был постоянно голоден. Пока поэт насыщался, Лилиан сидела и размышляла. Она любила смотреть на улицу, по которой шли люди, любила смотреть в горячие и скорбные глаза жизни. Наблюдая за нескончаемым людским потоком, было трудно поверить, что у каждого из этих людей — бессмертная душа. Куда она денется потом? Тленны ли души, как тленна плоть? А может быть, в такие вот вечера они, подобно теням, кружат, полные желаний, вожделения и отчаяния? Кружат, заживо разлагаясь, моля в беззвучном страхе оставить их самими собой, не превращать в удобрение, на котором взрастут души новых людей, только что бездумно зачатых за тысячами этих окон?
   
Наконец Жерар насытился. На закуску он съел кусок великолепного сыра пон л'эвек.
   
— Интересно, что столь грубый животный процесс, как поглощение поджаренных кусков трупов животных и полуразложившихся молочных продуктов, затрагивает самые поэтические струны в душе человека, заставляя его слагать гимны, — изрек Жерар. — Это всегда удивляет и утешает меня.
   
Лилиан засмеялась.
   
— Из Брешии в Брешию, — сказала она.
   
— Эта ясная и простая фраза хотя и не понятна для меня, но кажется мне неоспоримой. — Жерар допил кофе. — И я бы сказал даже — глубокомысленной. «Из Брешии в Брешию»! Я назову так следующий томик своих стихов. Сегодня ночью вы неразговорчивы.
   
— Да нет. Просто я не говорю.
   
Жерар кивнул.
   
— Я думал о том, в чем ваш секрет, о незнакомка, Клеопатра с бульвара Сен-Мишель. Ваш секрет — смерть. Не могу понять, как я, певец смерти, не догадался об этом сразу.
   
Лилиан засмеялась.
   
— Это секрет всех живых существ.
   
— Для вас он значит больше. Вы носите смерть, как другие носят платье, отливающее разными цветами. Это и есть ваш настоящий любовник, по сравнению с ним все остальные ничего не стоят. Вы знаете это, но стараетесь забыть, что приводит в отчаяние людей, которые хотели бы вас удержать. От смерти вы бежите к жизни.
   
— Это делает каждый, если он только не йог.
   
— Неправда. Почти ни один человек не думает о смерти, пока она не подошла к нему вплотную. Трагизм и вместе с тем ирония заключаются в том, что все люди на земле, начиная от диктатора и кончая последним нищим, ведут себя так, будто они будут жить вечно. Если бы мы постоянно жили с сознанием неизбежности смерти, мы были бы более человечными и милосердными.
   
— И более нетерпеливыми, отчаявшимися и боязливыми, — сказала Лилиан, смеясь.
   
— И более понятливыми и великодушными…
   
— И более эгоистичными…
   
— И более бескорыстными, потому что на тот свет ничего не возьмешь с собой.
   
— Короче говоря, мы были бы примерно такими же, какие мы сейчас.
   
Жерар оперся на руку.
   
— Все, кроме тибетских мудрецов и рассеянных по всему свету чудаков, над которыми смеются.
   
«Все», — хотела сказать Лилиан, но промолчала. Она вспомнила санаторий, где ничего не забывали; правда, и там смерть игнорировали, но не для того, чтобы тупо влачить свои дни, а потому что, познав неизбежность смерти, умели преодолеть свой страх.
   
— Кроме больных, — сказал Жерар. — Но уже через три дня после выздоровления они забывают все, что клятвенно обещали себе во время болезни.
   
Внезапно он взглянул на Лилиан.
   
— Может быть, вы тоже больны?
   
— Нет, — ответила Лилиан. — Удивительно, какую чепуху люди болтают иногда по ночам. А теперь мне пора идти.
   
— Вы всегда так говорите, а потом возвращаетесь.
   
Лилиан вдруг благодарно взглянула на него.
   
— Ведь правда? Странно, что только поэты знают такие вещи.
   
— Они тоже ничего не знают, они только надеются.
   * * *
   
По набережной Гранд Огюстэн Лилиан дошла до набережной Вольтера, а потом, повернув назад, углубилась в узкие переулки. Лилиан не боялась ходить ночью одна. Она вообще не боялась людей.
   
Свернув на улицу Сены, она увидела, что на земле кто-то лежит. Решив, что это пьяный, она прошла было мимо, но поза женщины, которая лежала распростертой наполовину на мостовой, наполовину на тротуаре, заставила ее обернуться. Лилиан решила втащить женщину на тротуар, чтобы спасти ее от машин, которые на полной скорости выскакивали из-за угла.
   
Женщина была мертва. При тусклом свете фонаря Лилиан увидела открытые глаза, неподвижно устремленные на нее. Когда Лилиан приподняла женщину за плечи, голова мертвой откинулась назад и глухо ударилась о мостовую. Лилиан издала приглушенный крик: в первую секунду ей показалось, что она причинила мертвой боль. Лилиан вгляделась в ее лицо; оно было бесконечно пустым. Не зная, что предпринять, она растерянно оглянулась вокруг. В некоторых окнах еще горел свет, из большого занавешенного окна доносилась музыка. В промежутках между домами виднелось небо, очень прозрачное, синее ночное небо. Откуда-то издалека донесся крик. Лилиан увидела, что к ней приближается человек. Поколебавшись мгновение, она быстро пошла ему навстречу.
   
— Жерар! — удивленно воскликнула она и почувствовала глубокое облегчение. — Откуда вы узнали…
   
— Я шел за вами. Поэты вправе делать это в такие вот весенние вечера…
   
Лилиан покачала головой.
   
— Там лежит мертвая женщина! Пойдемте!
   
— Наверно, пьяная. Потеряла сознание.
   
— Нет, мертвая. Я знаю, как выглядят мертвые. — Лилиан почувствовала, что Жерар сопротивляется. — В чем дело?
   
— Не хочу ввязываться в эту историю, — сказал певец смерти.
   
— Не можем же мы оставить женщину на мостовой.
   
— А почему? Ведь она мертвая. Все дальнейшее — дело полиции. Я не желаю впутываться. И вам не советую! Могут подумать, что мы ее и убили. Пошли!
   
Жерар потянул Лилиан за руку. Но она не уходила. Она смотрела на лицо, которое уже ничего не знало и знало все, что было неизвестно Лилиан. Мертвая казалась покинутой всеми. Одна ее нога была подвернута и закрыта клетчатой юбкой. Лилиан видела ее чулки, коричневые ботинки, руки без перчаток, темные стриженые волосы и тонкую цепочку на шее.
   
— Пошли, — шептал Жерар. — Ничего, кроме неприятностей, здесь не жди! С полицией шутки плохи! Мы можем туда позвонить. Это все, что от нас требуется!
   
Лилиан дала себя увести. Она знала, что Жерар прав и в то же время неправ. Он шел так быстро, что она еле поспевала за ним. Дойдя до набережной, Лилиан взглянула на него: Жерар был очень бледен.
   
— Очутиться лицом к лицу со смертью — совсем иное, чем говорить о ней. Вы не находите? — спросила Лилиан с горькой усмешкой. — Откуда мы позвоним? Из моего отеля?
   
— Нас может услышать портье.
   
— Я пошлю его за чем-нибудь.
   
— Хорошо.
   
Портье вышел им навстречу с сияющим лицом.
   
— Он уже на десятом месте. Он…
   
Увидев Жерара, портье укоризненно замолчал.
   
— Это друг Клерфэ, — сказала Лилиан. — Вы правы, надо выпить за Клерфэ. Принесите бутылку шампанского. Где стоит телефон?
   
Портье показал на свой стол и исчез.
   
— Скорее, — сказала Лилиан.
   
Жерар уже искал номер в телефонной книге.
   
— Книга устарела.
   
— Полиция не меняет номеров своих телефонов.
   
«На десятом месте, — подумала Лилиан. — Он все едет и едет из Брешии в Брешию, а в это время…»
   
Жерар говорил по телефону. Портье вернулся, держа в руках рюмки и бутылку. Пробка громко хлопнула: от радости портье слишком сильно взболтнул шампанское. Жерар испуганно замолчал.
   
— Нет, это не выстрел, — сказал он после паузы и повесил трубку.
   
— По-моему, вам не мешает теперь что-нибудь выпить, — заметила Лилиан. — Я не могла сообразить в ту секунду, за чем послать портье; ведь он весь вечер ждал этого поручения. Надеюсь, мы не совершим кощунства.
   
Покачав головой, Жерар начал жадно пить. Время от времени он посматривал на телефон. Лилиан видела, что он боится, как бы полиция не узнала, откуда звонили.
   
— Они решили, что здесь кто-то стрелял. Почему трагические ситуации часто бывают еще и ужасно комическими?
   
Лилиан протянула Жерару шампанское, чтобы он снова налил себе.
   
— Мне пора идти, — сказал Жерар.
   
— На этот раз уходите вы. Спокойной ночи, Жерар.
   
Жерар взглянул на шампанское.
   
— Я могу захватить его с собой, если вы больше не хотите пить.
   
— Нет, Жерар. Выбирайте что-нибудь одно.
   
Она видела, как он быстро выскользнул за дверь. «А теперь начинается ночь, ночь в одиночестве», — подумала Лилиан и отдала шампанское портье.
   
— Пейте. Приемник еще наверху?
   
— Конечно, мадемуазель.
   
Лилиан поднялась по лестнице. В темноте поблескивали стеклянные и металлические части приемника. Лилиан включила свет и некоторое время долго стояла у окна, дожидаясь, не проедет ли мимо полицейская машина. Но она так ничего и не увидела. Тогда Лилиан начала медленно раздеваться. Она колебалась, не развесить ли ей по комнате платья — своих старых союзников, но не стала этого делать. «То время, когда они могли мне помочь, миновало», — подумала Лилиан. Она не погасила свет и приняла снотворное.
   * * *
   
Лилиан проснулась с таким чувством, будто ее с силой вышвырнуло откуда-то. Проникая сквозь занавески, лучи солнца смешивались со светом лампочки, горевшей с вечера. Телефон трезвонил во всю мочь. «Полиция», — подумала Лилиан, снимая трубку.
   
Звонил Клерфэ.
   
— Мы только что прибыли в Брешию!
   
— Ну да, в Брешию, — Лилиан стряхнула с себя последние остатки сна, уже канувшего в небытие. — Значит, ты доехал!
   
— Шестым. — Клерфэ засмеялся.
   
— Шестым. Это великолепно.
   
— Чепуха! Завтра я вернусь. А теперь надо спать. Торриани уже заснул — прямо здесь на стуле.
   
— Ну, спи. Хорошо, что ты позвонил.
   
— Поедешь со мной на Ривьеру?
   
— Да, любимый.
   
— Жди меня.
   
— Да, любимый.
   
Днем Лилиан прошлась по улице Сены. Улица выглядела как обычно. Потом Лилиан просмотрела газеты. В газетах она тоже ничего не нашла. Смерть человека была слишком незначительным событием.
   
   
— Этот дом я купил задолго до воины, — сказал Клерфэ. — Тогда можно было за бесценок скупить пол-Ривьеры. Я никогда в нем не жил. Просто приобрел кое-что из вещей и поставил их. Как видишь, вся постройка выдержана в ужасающем стиле. Но лепные украшения можно сбить, а дом модернизировать и заново обставить.
   
Лилиан засмеялась.
   
— Зачем? Ты действительно хочешь здесь жить?
   
— А почему бы и нет?
   
Из сумрачной комнаты Лилиан взглянула на темнеющий сад, на дорожки, посыпанные гравием. Моря отсюда не было видно.
   
— Может, когда тебе будет лет шестьдесят пять, — сказала Лилиан. — Не раньше. И ты покончишь с трудовой жизнью в Тулузе. Здесь ты сможешь вести жизнь добропорядочного французского рантье, который по воскресеньям обедает в «Отель де Пари» и время от времени заглядывает в казино.
   
— Сад большой, а дом можно перестроить, — сказал Клерфэ упрямо. — Деньги у меня есть. Устроители «Милле Милия» оказались щедрыми. Надеюсь, что гонки в Монако добавят к этой сумме еще что-нибудь. Почему ты считаешь, что жить здесь так уж невозможно? Где бы ты вообще хотела жить?
   
— Не знаю, Клерфэ.
   
— Но ведь это надо знать! Хотя бы приблизительно.
   
— А я не знаю, — сказала Лилиан, слегка растерявшись. — Нигде. Если ты хочешь где-нибудь жить, значит, ты хочешь там умереть.
   
— Зимой климат здесь в сто раз лучше, чем в Париже.
   
— Зимой! — Лилиан произнесла это таким тоном, словно она говорила о Сириусе, Стиксе или о вечности.
   
— Зима скоро наступит. Надо побыстрее начать перестройку, если мы собираемся закончить ее к зиме.
   
Лилиан огляделась вокруг. «Какой хмурый дом. Не хочу, чтобы меня здесь заперли», — подумала она и вслух спросила:
   
— Разве тебе не придется работать зимой в Тулузе?
   
— Одно другому не мешает. Я хочу, чтобы зимой ты жила в самом лучшем для тебя климате.
   
«Какое мне дело до климата», — подумала Лилиан и сказала с отчаянием:
   
— Самый лучший климат там, где санаторий.
   
Клерфэ посмотрел на нее.
   
— Тебе надо вернуться в санаторий?
   
Лилиан молчала.
   
— Ты бы хотела туда вернуться?
   
— Что мне на это ответить? Разве я не здесь?
   
— Ты советовалась с врачом? Ты вообще обращалась хоть раз здесь к врачу?
   
— Мне нечего советоваться с врачом.
   
Перед окном вдруг очень пронзительно запела какая-то птица.
   
— Уйдем отсюда, — внезапно сказал Клерфэ. — Когда зажигаешь этот разноцветный канделябр, электрический свет кажется ужасно унылым. Но здесь все можно переделать.
   
Вечер окутал стены с лепными украшениями. Лилиан облегченно вздохнула. Она чувствовала себя так, будто ей удалось спастись.
   
— Все дело в том, — сказал Клерфэ, — что ты не хочешь быть со мной, Лилиан! Я это знаю.
   
— Но ведь я с тобой, — беспомощно возразила она.
   
— Да, но ты ведешь себя как человек, который вот-вот уйдет.
   
— Разве ты сам не хотел этого?
   
— Возможно, но теперь больше не хочу. А ты разве хотела когда-нибудь жить со мной иначе?
   
— Нет, — тихо сказала Лилиан. — Но и ни с кем другим, Клерфэ.
   
— Почему?
   
Лилиан возмущенно молчала. «Зачем он задает мне эти глупые вопросы?» — подумала она.
   
— Все уже говорено-переговорено. Ни к чему начинать все сначала, — сказала она затем.
   
— Разве к любви надо относиться с презрением?
   
Лилиан покачала головой. Клерфэ посмотрел на нее.
   
— Я никогда лично для себя не желал ничего особенно сильно. А сейчас желаю. Я хочу, чтобы ты была со мной.
   
— Но ведь я здесь.
   
— Не так, как я хотел бы.
   
«Он стремится привязать меня к себе и запереть, — думала Лилиан, — и с гордостью называет это браком, заботой, любовью. Он никак не хочет понять, что чувства, которыми он гордится, отталкивают меня». Она с ненавистью посмотрела на маленькую виллу, на дорожки, посыпанные гравием. «Неужели я убежала из санатория только для того, чтобы кончить свои дни здесь? — подумала она. — Здесь, в Тулузе или в Брешии. Где же радость приключений? Где прежний Клерфэ? Почему он так изменился?»
   
— Давай попробуем, — сказал Клерфэ. — А если ничего не выйдет, продадим дом.
   
«У меня нет времени пробовать, — думала Лилиан. — У меня нет времени ставить опыты под названием «семейное счастье». Я должна уйти, у меня нет времени вести такие разговоры. Все это гораздо лучше получалось в санатории, но и оттуда я все же убежала».
   
Лилиан вдруг успокоилась. Она еще не представляла себе, что именно предпримет, но ей было достаточно знать, что она в силах что-то сделать, теперь все казалось ей не таким уж невыносимым. Лилиан не боялась несчастья, слишком долго она прожила с ним бок о бок, приспособившись к нему. Счастье ее тоже не пугало, как многих людей, которые считают, что они его ищут. Единственное, чего страшилась Лилиан, — это оказаться в плену обыденности.
   * * *
   
Вечером у моря зажгли фейерверк, огни фейерверка взлетали вверх и падали. Ночь была ясной, а небо очень далеким. Но на горизонте море сливалось с небом, и поэтому казалось, что огни нацелены в бесконечность и что они падают куда-то за пределы земного шара, в пространство, переставшее быть пространством, потому что у него нет границ. Лилиан вспомнила, что последний раз она видела фейерверк в «Горной хижине». Это было вечером накануне отъезда. А теперь разве ей не предстоял снова отъезд? «По-видимому, все решения, которые я принимаю в жизни, проходят под знаком фейерверков, — с горечью думала она. — А может, все, что со мной случается, похоже на этот фейерверк — на потешные огни, которые тут же гаснут, превращаясь в пепел и прах?» Она огляделась. «Только бы не сейчас, — подумала она с тревогой, — только бы не сейчас. Неужели напоследок не произойдет еще одной вспышки, такой яркой, что не жаль будет отдать всю себя?»
   
— Мы с тобой еще не играли, — сказал Клерфэ. — Ты когда-нибудь играла? Я имею в виду казино.
   
— Никогда.
   
— Тогда тебе надо попробовать. Раз ты не играла, у тебя счастливая рука и ты наверняка выиграешь. Давай поедем? А может, ты устала? Ведь уже два часа ночи.
   
— Детское время. Разве можно устать так рано?
   
Они ехали медленно; вокруг них была ночь, усыпанная огнями.
   
— Наконец-то стало тепло, — сказала Лилиан, откидываясь на спинку сиденья. — Я так ждала тепла! Здесь наконец-то лето.
   
— Можно пробыть тут, пока и в Париже не настанет лето.
   
— Какие теплые ночи! Пахнет солью, и слышен шум моря. — Она прижалась к Клерфэ. — Почему люди не живут вечно, Клерфэ? Не зная смерти?
   
Одной рукой он обнял ее за плечи.
   
— Правда, почему это не так? Почему мы стареем? Почему человеку не может быть всю жизнь тридцать, пока ему не минет восемьдесят и он вдруг сразу умрет?
   
Лилиан тихо засмеялась.
   
— Мне еще нет тридцати.
   
— Да, ты права, — сказал Клерфэ, несколько смущенный. — Я все время забываю. У меня такое чувство, будто ты за эти три месяца стала по крайней мере на пять лет старше — так ты изменилась. Ты стала на пять лет красивее. И на десять лет опаснее.
   
Они играли вначале в больших залах, а потом, когда эти залы опустели, перешли в меньшие, где ставки были выше. Клерфэ начал выигрывать. Он играл сначала в «trente et quarante». Затем он перешел к рулетке, где максимальная ставка была выше, чем за другими столами.
   
— Побудь со мной, — сказал он Лилиан. — Ты приносишь счастье.
   
Клерфэ ставил на «двенадцать», на «двадцать два» и на «девять».
   
Мало-помалу Клерфэ проиграл почти все свои жетоны. У него осталось их как раз столько, чтобы еще раз сделать максимальную ставку. Он поставил на «красное». Вышло «красное». Половину выигрыша он отложил, остальное опять поставил на «красное». «Красное» вышло во второй раз. Он снова поставил максимальную ставку. «Красное» вышло еще дважды. Перед Клерфэ теперь лежала целая куча жетонов. Остальные игроки в зале заинтересовались его игрой. Стол Клерфэ оказался вдруг окруженным людьми. Лилиан увидела, что к рулетке подходит Фиола. Он улыбнулся ей и поставил на «черное». «Красное» вышло снова. Во время следующего круга черное поле было сплошь покрыто жетонами максимальной ставки. Вокруг стола в три ряда толпились игроки. Почти все они играли против Клерфэ. Только тощая старуха в вечернем платье из синей вуали ставила, как и он, на «красное».
   
В зале стало тихо. Шарик застучал снова, старуха начала чихать. расное вышло еще раз.
   
Фиола сделал Клерфэ знак быть осторожным, ведь когда-нибудь «полоса» должна кончиться. Клерфэ покачал головой и опять поставил максимальную ставку на расное.