1 2 3 4 5 6 7 8 
– Да  что вы, миссис! Я эту ленту только сию минуточку увидела!    

– Топси, –  сказала мисс Офелия, – ты разве не знаешь, что лгать грешно?    

– Я  никогда не лгу, мисс Фели, – с достоинством возразила Топси. – Я вам  чистую правду говорю.    

– Смотри,  Топси, дождешься ты порки!    

– Порите  меня хоть с утра до вечера, мисс Фели, я все равно ничего другого не могу сказать! –  Топси захныкала. – Видом не видала вашей ленты! И как только она ко мне  попала? Мисс Фели, наверно, забыла ее на кровати, она завалилась между  простынями, а оттуда прямо ко мне в рукав.    

Мисс  Офелию так возмутила эта наглая ложь, что она схватила Топси за плечи и начала  трясти ее что было сил.    

Из  другого рукава выпали перчатки.    

– Ага! –  крикнула мисс Офелия. – Будешь теперь отпираться!    

Топси  призналась, что стащила перчатки, но кражу ленты продолжала упорно отрицать.    

– Слушай,  дитя мое, – сказала мисс Офелия, – если ты во всем чистосердечно  покаешься, я не буду тебя сечь.    

Топси  призналась в краже ленты и перчаток и заверила хозяйку в своем раскаянии.    

– Ну  хорошо! Теперь скажи: ты, наверно, еще что-нибудь украла? Ведь вчера я  позволила тебе бегать по всему дому. Признавайся, да или нет? Сечь тебя не  будут.    

– Ох,  мисс Фели! Я стащила у мисс Евы красные камешки, которые она носит на шее.    

– Вот  гадкая девчонка! Еще что?    

– Еще  сережки у Розы – красные.    

– Сию  же минуту принеси все сюда!    

– Ох,  мисс Фели, не могу… Я их сожгла.    

– Сожгла?  Лжешь! Пойди принеси их, или я тебя высеку.    

Топси  плакала, стонала и каялась, что не может принести ни сережек, ни ожерелья.    

– Я  сожгла их, сожгла! – твердила она.    

– Почему  же ты это сделала? – спросила мисс Офелия.    

– Я  нехорошая… гадкая, вот почему! Я просто не могу удержаться.    

В эту  минуту в комнате появилась ничего не подозревающая Ева. На шее у нее было коралловое  ожерелье.    

– Ева!  Где ты его взяла? – воскликнула мисс Офелия.    

– Как  где? Я весь день в нем хожу, – ответила Ева.    

– А  вчера?    

– И  вчера тоже. И, что забавнее всего, тетушка, я забыла его снять вечером и так  всю ночь в нем и проспала.    

Мисс  Офелия была совершенно сбита с толку, тем более что тут, как нарочно, в комнату  вошла Роза, неся на голове полную корзину свежевыглаженного белья и потряхивая  красными коралловыми сережками.    

– Просто  не знаю, что мне делать с этим ребенком! – воскликнула мисс Офелия. –  Топси, зачем же ты солгала?    

– Вы  же сами велели мне покаяться, мисс Фели, а мне больше не в чем было  каяться, – сказала Топси, утирая кулаками глаза.    

– Неужели  же я добивалась от тебя признания в том, в чем ты неповинна! – воскликнула  мисс Офелия. – Это такая же ложь!    

– Ох,  миссис! Неужто ложь? – изумилась Топси.    

Ева  долго смотрела на нее, потом ласково сказала:    

– Топси,  бедняжка! Зачем тебе воровать? У тебя теперь все будет, что нужно. Да я лучше  подарю тебе любую свою вещь, лишь бы ты не воровала!    

Это было  первое доброе слово, которое девочка услышала за всю свою жизнь. Ласковый голос  Евы тронул сердце маленькой дикарки, и в ее круглых черных глазках блеснуло  что-то похожее на слезу. Но она тут же фыркнула и показала зубы в своей обычной  усмешке. Да, ухо, которое привыкло к одним попрекам и брани, с трудом  воспринимает ласку. Слова Евы показались Топси непонятными и смешными. Она не  поверила им.    

Что было  делать с Топси? Мисс Офелия стала в тупик. Ее прежние навыки оказались здесь  непригодными. Она решила обдумать как следует свои дальнейшие шаги и, чтобы  выиграть время, заперла Топси в темный чулан, веря в благотворное влияние  таковых на детскую натуру.    

– Просто  не знаю, как мне быть, – призналась она Сен-Клеру, – но без розог с  этой девочкой не справишься.    

– Ну  что ж, секите ее, сколько вашей душе угодно. Я даю вам полную свободу действий  в этом отношении.    

– Детей  необходимо сечь, – продолжала мисс Офелия. – Я что-то не слышала,  чтобы кого-нибудь воспитали без розог.    

– Правильно, –  согласился Сен-Клер. – Поступайте, как найдете нужным. Только имейте в  виду вот что: эту девочку били кочергой, лопатой, каминными щипцами – всем, что  попадалось под руку, и поскольку она привыкла к такому обращению, вам придется  применять к ней особенно сильные меры воздействия.    

– Таких  детей порождает рабство! – воскликнула мисс Офелия.    

– Да,  я это знаю, но они существуют, и с ними надо что-то делать.    

– Хорошо,  я постараюсь выполнить свой долг и не пожалею на это сил.    

Мисс  Офелия взялась за Топси всерьез, назначила определенные часы для занятий с ней  и прежде всего стала обучать ее чтению и шитью.    

Первое  далось Топси без всякого труда. Она выучила буквы мгновенно, точно по волшебству,  и вскоре могла читать легкие книжки. Но с рукодельем дело обстояло хуже.  Проворная, как кошка, вертлявая, как обезьянка, девочка не могла примириться с  этим занятием. Она ломала иголки, швыряла их исподтишка за окно, втыкала в  щели; она путала, рвала, пачкала нитки, незаметным броском закидывала катушки  куда-нибудь с глаз долой. Движения у нее были быстрые, словно у фокусника,  физиономия совершенно невозмутимая, и хотя мисс Офелия прекрасно понимала, что  подобные несчастья не могут сыпаться одно за другим, поймать свою воспитанницу  на месте преступления ей не удавалось.    

Вскоре  Топси стала заметной фигурой в доме. Ее талант ко всякого рода шутовству, передразниванию,  кривлянью был неистощим. Она плясала, кувыркалась, пела, насвистывала, прекрасно  подражала любому звуку. Все дети, в том числе и Ева, бегали за Топси по пятам,  когда она была свободна от занятий, и взирали на ее проделки, открыв рот от  изумления и восторга. Мисс Офелии не нравилось, что Ева проводит столько  времени в обществе Топси, и она не раз просила Сен-Клера положить этому конец.    

– Вздор! –  говорил Сен-Клер. – Не беспокойтесь за Еву. Дружба с Топси принесет ей только  пользу.    

– Но  Топси такая испорченная! Неужели вы не боитесь, что Ева наберется от нее  дурного?    

– Топси  может испортить кого угодно, только не Еву. Дурное скатывается с нее, как роса  с капустного листа.    

– Вы  так в этом уверены? Я бы не позволила своим детям играть с Топси.    

– Ничего,  пусть играет, – успокаивал ее Сен-Клер. – Ева давно могла бы  испортиться, а ведь пока что этого не заметно.    

Первое  время слуги рангом повыше посматривали на Топси весьма пренебрежительно. Но им  пришлось переменить свое отношение к ней. Мало-помалу обнаружилось, что с теми,  кто обижал ее, неминуемо приключались разные беды: то исчезнут серьги или  другая любимая безделушка, то вдруг какое-нибудь платье окажется в таком виде,  что его больше и надеть нельзя, то кто-нибудь нежданно-негаданно наткнется на  ведро с кипятком или попадет во всем параде под струю помоев, выплеснутых  откуда-то сверху. Расследования всех этих несчастных случаев оканчивались ничем  – виновник не находился. Топси каждый раз вызывали на домашнее судилище, но она  выдерживала допрос с непоколебимой серьезностью и разыгрывала полную невинность.  Все знали, чьих рук это дело, а прямых улик не было, и чувство справедливости  не позволяло мисс Офелии наказывать Топси.    

Проказы  эти приурочивались так, что виновница их всегда выходила сухой из воды.  Например, расплата с горничными Розой и Джейн происходила в те дни, когда они  были в немилости у хозяйки, что случалось довольно часто, и не могли  рассчитывать на сочувствие с ее стороны. Короче говоря, Топси сумела внушить  всем в доме, что с ней лучше не связываться, и в конце концов ее оставили в  покое.    

Работа  так и горела у девочки в руках, и все, чему ее учили, она схватывала с  поразительной быстротой. После нескольких уроков Топси так наловчилась убирать  комнату мисс Офелии, что даже эта требовательная леди не находила к чему  придраться. При желании, которое, кстати сказать, появлялось у Топси не часто,  она, как никто другой, могла расстелить покрывало на кровати, взбить подушки,  обмести пыль с мебели, прибрать комнату. Но если мисс Офелия, понаблюдав за  своей воспитанницей дня три-четыре, наивно предполагала, что уборка стала наконец  для Топси привычным делом, и оставляла ее без присмотра, в комнате начиналось  нечто невообразимое. Вместо того чтобы стелить постель, Топси зарывалась своей  курчавой головой в подушки, предварительно сняв с них наволочки, и вылезала вся  в пуху и в перьях, взбиралась на столбики кровати и свешивалась оттуда вверх  тормашками, размахивала простынями, наряжала валик в ночную сорочку мисс Офелии  и разыгрывала с ним всевозможные представления, строя себе в зеркале рожи,  напевая и посвистывая.    

     

    

     

Однажды  мисс Офелия оставила комод незапертым (забывчивость, совершенно ей несвойственная!)  и, вернувшись, застигла Топси в ту минуту, когда та кривлялась перед зеркалом,  накрутив на голову ее красную индийскую шаль.    

– Топси! –  воскликнула мисс Офелия, доведенная до отчаяния проказами девочки. – Почему  ты так безобразно себя ведешь?    

– Не  знаю, миссис. Должно быть потому, что я гадкая девчонка.    

– Что  же мне с тобой делать, Топси?    

– Да  высечь, конечно! Прежняя хозяйка постоянно меня секла. Я только после норки и могу  работать.    

– Но,  Топси, мне вовсе не хочется тебя сечь. Ты и без этого можешь прекрасно все  делать. Ну скажи, почему ты отлыниваешь от работы?    

– Ох,  миссис, да я привыкла к порке. Мне она только на пользу.    

Мисс  Офелия пробовала и это средство… себе на горе. Топси кричала, стонала, умоляла  о прощении, а через полчаса, усевшись на балконные перила и окружив себя толпой  восхищенно взиравшей на нее мелюзги, говорила презрительным тоном:    

– Разве  это порка? Да мисс Фели и комара не убьет! Вот мой старый хозяин порол так порол!  Кожу клочьями с меня сдирал!    

По  воскресеньям мисс Офелия учила Топси катехизису.[31] Память у девочки была  прекрасная, она с легкостью повторяла за своей учительницей целые фразы,  приводя ее этим в восторг.    

– Неужели  ей нужно заучивать наизусть катехизис? – спросил однажды Сен-Клер. –  Зачем?    

– Кроме  пользы, это ничего не принесет. Детям полагается учить катехизис, –  ответила мисс Офелия.    

– Даже  если они не понимают в нем ни слова?    

– Вначале  не понимают, зато, когда вырастут, вникнут во все как следует.    

– А  я так до сих пор не вник, – признался Сен-Клер, – хотя в свое время  вы потратили немало труда, чтобы вбить мне в голову эту премудрость.    

Воспитание  Топси продолжалось около двух лет. Мисс Офелия не знала с ней ни минуты покоя и  под конец даже привыкла к этим мученьям, как привыкают к невралгии или  мигреням.    

Что  касается Сен-Клера, то он забавлялся Топси, словно это был попугай или собачка.  Впав в немилость за свои проделки, она пряталась за его стулом, и он всякий раз  выручал ее из беды. На деньги, которые время от времени перепадали Топси от  хозяина, она покупала орехов и леденцов и щедрой рукой одаривала ими всех  негритят в доме, ибо в чем другом, а в скаредности упрекать эту девочку не  приходилось. Сердце у нее было доброе, а озорство служило ей только средством  самозащиты.    

 ГЛАВА XXI

  В Кентукки    

     

Читатели,  вероятно, не откажутся посмотреть вместе с нами на хижину дяди Тома в кентуккийском  поместье и узнать, как живут те, с кем он так давно расстался.    

Летний  день клонился к вечеру, двери и окна гостиной были распахнуты навстречу залетному  ветерку. Мистер Шелби сидел рядом с гостиной, в большом зале, который тянулся  через весь дом и выходил обоими концами на веранды. Откинувшись на спинку  одного кресла и положив ноги на другое, он наслаждался послеобеденной сигарой.  Миссис Шелби сидела у раскрытых дверей, с вышиваньем в руках. Она  сосредоточенно думала о чем-то и, видимо, выбирала минуту, чтобы поделиться  своими мыслями с мужем.    

– Вы  знаете, Хлоя получила письмо от Тома, – заговорила наконец миссис Шелби.    

– Вот  как! Значит, у него завелись там друзья. Ну, как ему живется?    

– Судя  по всему, он попал в очень хороший дом. К нему там прекрасно относятся, работа  нетрудная.    

– Вот  и хорошо, я очень рад за него… искренне рад, – сказал мистер Шелби. –  Наш Том так приживется на Юге, что, пожалуй, не захочет возвращаться сюда.    

– Напротив,  он очень беспокоится, спрашивает, когда его выкупят.    

– Вот  это я затрудняюсь сказать. Стоит только наделать долгов, и из них, кажется,  никогда не выпутаешься. У меня такое ощущение, будто я увязаю в трясине.  Сегодня занимаешь у одного, чтобы расплатиться с другим, завтра – у третьего,  чтобы расплатиться с первым. Не уснешь передохнуть, выкурить сигару – подходят  сроки разных векселей, заемных писем и тому подобной дряни, которая сыплется на  тебя со всех сторон.    

– Мне  кажется, друг мой, что поправить наши дела можно. Давайте продадим всех лошадей,  продадим какую-нибудь ферму и расплатимся с долгами.    

– Перестаньте  говорить вздор, Эмили! Вы прекраснейшая жена, другой такой не найдется во всем  Кентукки, но в делах вы ничего не смыслите, как, впрочем, и все женщины.    

– Может  быть, – сказала миссис Шелби. – Но почему бы вам не поделиться со  мной своими заботами? Дайте мне хотя бы список ваших кредиторов и должников, и  я сделаю все, чтобы свести концы с концами.    

– Довольно,  Эмили! Перестаньте меня мучить! Я и самому себе не могу дать точный отчет о  своих затруднениях, а вы так о них говорите, будто это пироги тетушки Хлои,  которые она подравнивает и защипывает со всех сторон. Нет, это все не вашего  ума дело!    

Мистер  Шелби даже повысил голос, не найдя лучшего способа убедить жену в своей  правоте.    

Она  замолчала, подавив вздох. Откровенно говоря, характер у нее был гораздо тверже,  чем у мужа, и мистер Шелби напрасно не доверял ее женскому уму, ибо она  обладала большой практической сметкой и прекрасно разобралась бы в его делах.    

Миссис  Шелби всей душой хотела выполнить обещание, данное Тому и тетушке Хлое, и эта  новая задержка очень ее огорчила.    

– Неужели  мы не сможем скопить нужную сумму? Бедная тетушка Хлоя! Она так надеется на  это!    

– Очень  жаль! Я поторопился – не надо было давать им никаких обещаний. А теперь,  по-моему, разумнее всего было бы сказать об этом Хлое. Пусть привыкает к мысли,  что Том не вернется. Через год-два он найдет себе другую жену, и Хлое тоже  следовало бы подумать о другом муже.    

– Мистер  Шелби! Я учила наших негров, что их брак священен так же, как и наш, и теперь  не осмелюсь дать Хлое подобный совет! Вы только подумайте, друг мой, разве  можно забывать обещания, которые мы даем этим беззащитным существам? Если  другим путем деньги добыть нельзя, я буду давать уроки музыки. Моих заработков  хватит на выкуп.    

– И  вы пойдете на такое унижение, Эмили? Я не допущу этого!    

– Унижение!  Для меня гораздо унизительнее, если люди перестанут верить моему слову.    

– Я  знаю вашу склонность к геройству и несбыточным мечтаниям, – сказал мистер  Шелби, – но прежде чем идти на такое донкихотство,[32] надо как следует  подумать, Эмили.    

Их  разговор прервала тетушка Хлоя, появившаяся на веранде.    

– Будьте  так любезны, миссис… – сказала она.    

– Ты  что, Хлоя? – спросила хозяйка, поднимаясь с кресла.    

– Не  угодно ли миссис взглянуть на птицу?    

Миссис  Шелби вышла на веранду и с улыбкой посмотрела на Хлою, которая сосредоточенно  разглядывала битых цыплят и уток, разложенных в ряд на земле.    

– Я  думаю, не приготовить ли нам паштет из цыплят?    

– Мне,  право, все равно, тетушка Хлоя. Делай, как знаешь.    

Хлоя не  двигалась с места, рассеянно поворачивая на ладони цыпленка. Ее мысли были,  очевидно, заняты чем-то другим. Наконец она собралась с духом, коротко  рассмеялась и заговорила:    

– Господи,  миссис! И зачем только вам с хозяином думу думать, где достать деньги, когда  они у вас в руках! – И Хлоя снова рассмеялась коротким смешком.    

– О  чем ты? Я не понимаю, – сказала миссис Шелби, не сомневаясь, что Хлоя  слышала ее разговор с мужем от первого до последнего слова.    

– Да  вы сами посудите, миссис! – посмеиваясь, ответила та. – Другие  господа посылают своих негров на заработки и получают за это немалые деньги.  Кому охота держать такую ораву дома, ведь ее прокормить чего стоит!    

– Что  же ты предлагаешь, Хлоя?    

– Я,  миссис, ничего не предлагаю. А вот Сэм говорит, будто в Луисвилле есть один… бандитер,  что ли, как их там называют… и будто ему нужна хорошая пирожница. Жалованья обещает  положить четыре доллара в неделю.    

– Ну  и что же?    

– Вот  я и думаю, пора бы вам, миссис, приставить Салли к настоящему делу. Я ведь который  год с ней вожусь, кое-чему научила. Если миссис отпустит меня на заработки, вот  вам и лишние деньги будут. Я со своими печеньями и пирожками ни перед кем не  осрамлюсь, любой бандитер мной останется доволен.    

– Кондитер,  Хлоя.    

– Ну,  кондитер! Никак я это слово не запомню.    

– А  что же с детьми будет бросишь их?    

– Господи,  миссис! Да мальчишки-то уж подросли, работать будут, они шустрые. А девочка у  меня зря никогда не капризничает, с ней возни немного. Ее Салли к себе возьмет.    

– Луисвилл  далеко отсюда.    

– Да  разве меня этим запугаешь? Ведь он вниз по реке? Может, и мой старик где-нибудь  в тех местах? – И, сказав это, Хлоя вопросительно посмотрела на миссис  Шелби.    

– Нет,  Хлоя, он еще дальше, на несколько сот миль.    

Лицо у  Хлои вытянулось.    

– Ну,  ничего. Все-таки ты будешь ближе к нему. Хорошо, я тебя отпущу, а твои  заработки все, до последнего цента, пойдут на выкуп Тома.    

Как туча  расцвечивается серебром, когда ее коснется солнечный луч, так осветилось сейчас  темное лицо тетушки Хлои. Она буквально просияла, услышав эти слова.    

– Господи,  миссис! Какая же вы добрая! Я сама об этом думала. Ведь мне ничего не надо – ни  одежды, ни обуви. Я все до цента сберегу. А сколько в году недель, миссис?    

– Пятьдесят  две, – сказала миссис Шелби.    

– Подумать  только! И за каждую неделю по четыре доллара! Сколько же это всего будет?    

– Двести  восемь долларов.    

– У-ух  ты! – удивленно и радостно протянула Хлоя. – А долго ли мне работать,  пока я скоплю все деньги?    

– Года  четыре, а может быть, и пять. Но тебе не придется отрабатывать всю эту сумму, я  и своих денег туда добавлю.    

– Чтобы  миссис давала уроки? Да кто же это потерпит? Хозяин правильно говорил – не к  лицу вам такое занятие.    

– Ничего,  Хлоя, не беспокойся. Я не уроню чести нашей семьи, – с улыбкой сказала  миссис Шелби. – Когда же ты думаешь уезжать?    

– Да  я еще ничего не думаю. Правда, Сэм везет туда стригунков на продажу, обещал и  меня с собой прихватить. Я кое-какие вещи собрала… Если миссис будет угодно, я  завтра утром и уеду с Сэмом. Мне только пропуск надо и рекомендацию.    

– Хорошо,  Хлоя, если мистер Шелби не будет возражать, я все сделаю. Но сначала надо с ним  поговорить.    

Миссис  Шелби поднялась наверх, а Хлоя, радостная, помчалась к себе в хижину готовиться  к отъезду.    

– Мистер  Джордж, а вы ничего и не знаете! Я завтра уезжаю в Луисвилл! – объявила  она Джорджу Шелби, когда тот застал ее за разборкой детской одежды. – Надо  все пересмотреть, привести в порядок. Да, мистер Джордж, уезжаю… буду получать  четыре доллара в неделю, а миссис будет копить эти деньги на выкуп моего  старика.    

– Фью!  Вот здорово! – воскликнул Джордж. – Когда же ты едешь?    

– Завтра  утром, вместе с Сэмом. А вы, мистер Джордж, сели бы да прописали бы моему  старику про наши дела.    

– Сейчас  напишем, – сказал Джордж. – Вот дядя Том обрадуется, когда получит от  нас весточку! Я только сбегаю домой за бумагой и чернилами. Тетушка Хлоя, а про  стригунков тоже надо написать, правда?    

– Обязательно,  мистер Джордж. Ну, бегите, а я приготовлю чего-нибудь закусить. Теперь не скоро  вам придется ужинать у вашей бедной старенькой Хлои!    

 ГЛАВА XXII

  «Трава сохнет, цветок увядает»    

     

Незаметно,  день за днем, прошли два года. Наш друг Том жил в разлуке с близкими и часто  тосковал по дому, но уныние никогда не овладевало им. Он умел в любой  обстановке находить что-нибудь хорошее, а чтение библии поддерживало в нем  спокойное и бодрое состояние духа.    

На свое  письмо, о котором мы уже упоминали, он вскоре получил ответ, написанный старательным  почерком Джорджа, таким крупным и четким, что, по словам Тома, его можно было  прочитать «с другого конца комнаты». В письме сообщались весьма важные домашние  новости, уже известные нашему читателю. Там было сказано, что тетушка Хлоя  пошла в услужение к одному кондитеру в Луисвилле и, будучи большой искусницей  по части разных пирожков и тортов, зарабатывает немалые деньги, и деньги эти  все, до последнего цента, откладываются на выкуп Тома. Моз и Пит процветают, а  малютка бегает по всем комнатам и находится под присмотром Салли и самих  хозяев.    

Без  тетушки Хлои хижина стоит закрытая, но Джордж не пожалел слов, описывая, как ее  отделают и разукрасят, когда Том вернется домой.    

В конце  письма перечислялись все предметы, которые Джордж проходит в школе, и название  каждого из них начиналось с заглавной буквы, снабженной множеством завитушек.  Дальше приводились клички четырех жеребят, появившихся на конюшне в отсутствие  Тома, а заодно сообщалось, что папа и мама здоровы.    

Письмо  было написано слогом сухим и сжатым, но Тому оно показалось верхом совершенства.  Он не уставал любоваться им и даже советовался с Евой, не повесить ли его в  рамке на стену. Привести этот план в исполнение помешало только то, что одной  стороны листка тогда не было бы видно.    

Дружба  между Томом и Евой росла с каждым днем. На рынке он выбирал для нее самые  красивые букеты, покупал ей то спелый персик, то апельсин. И сердце его  наполнялось радостью, когда он, возвращаясь домой, издали видел ее золотистую  головку и слышал детский голосок:    

– Ну,  дядя Том, покажи, что ты мне принес сегодня!    

К тому  времени, о котором сейчас идет речь, Сен-Клеры перебрались всем домом на свою  виллу на озере Поншартрен. Летний зной заставил всех, кто только мог, бежать из  душного города к этим берегам, куда долетал освежающий ветер с моря.    

Вилла  Сен-Клера, окруженная со всех сторон верандой, выходила окнами на лужайки и в  огромный сад, благоухающий тропическими цветами и растениями. Его извилистые  дорожки сбегали к самому озеру, широкая гладь которого искрилась серебром в  лучах солнца, непрестанно меняясь и становясь час от часу ярче и прекраснее.    

День  клонился к вечеру. Огненный закат зажег весь горизонт и отражался в воде, неотличимой  от неба. По озеру, отливающему золотисто-розовыми бликами, легко, словно  призраки, скользили белые паруса лодок, а первые звездочки мерцали высоко в  небе, глядя на свое трепетное отражение внизу.    

Том и  Ева сидели на дерновой скамье в увитой зеленью беседке, у самой воды.    

– Знаешь,  дядя Том, – сказала девочка, – я скоро уйду туда.    

– Куда,  мисс Ева?    

Она  встала и подняла руку, показывая на небо.    

Сердце  Тома сжалось, и он вспомнил, как часто ему приходилось замечать за последние  полгода, что Ева уже не может по-прежнему часами играть и бегать по саду, что  ручки у нее становятся все тоньше и тоньше, личико прозрачнее, дыхание короче.  Вспомнились ему и жалобы мисс Офелии, что никакие лекарства не помогают Еве от  кашля. Да и сейчас щеки у девочки были горячие… Однако мысль, на которую  наводили слова этой доброй женщины, до сих пор ни разу не приходила ему в  голову.    

И как  раз в эту минуту вдали послышался встревоженный голос мисс Офелии:    

– Ева!  Ева! Такая роса, а ты все еще в саду!    

Они  вышли из беседки и поспешили домой.    

Мисс  Офелия выходила не одного больного на своем веку. С детства, живя в Новой Англии,  она умела распознавать первые признаки того коварного, незаметно  подкрадывающегося недуга, который губит столько прекрасных жизней и задолго до  конца кладет на них печать смерти. И мисс Офелия не могла не заметить у Евы  легкого сухого кашля и болезненного румянца, не могла обмануться блеском ее  глаз и лихорадочной возбужденностью.    

Она  пробовала высказывать свои опасения Сен-Клеру, но он всякий раз с не  свойственной ему раздражительностью отметал их в сторону.    

– Будет  вам каркать, кузина! Терпеть этого не могу! Неужели вы не понимаете, что  ребенок растет? Быстрый рост всегда ослабляет детей.    

– А  этот кашель?    

– Пустяки!  Есть о чем говорить! Она, вероятно, простудилась, только и всего.    

– Да,  но у Элизы Джейн, у Эллен и у Мари Сендерс это начиналось точно так же.    

– Перестаньте  рассказывать мне всякие ужасы! Вы, так называемые опытные сиделки, всегда  готовы перемудрить. Стоит ребенку чихнуть или кашлянуть, и вам уже кажется, что  все кончено. Следите за Евой, не выпускайте ее по вечерам из комнат, не давайте  ей утомляться, и она скоро поправится.    

Сен-Клер  только говорил так, а на самом деле его тревога за дочь день ото дня  становилась все сильнее. Он с волнением наблюдал за Евой и то и дело твердил,  что ребенок совершенно здоров, что это желудочный кашель, который часто бывает  у детей, а сам почти не отпускал ее от себя, все чаще и чаще брал с собой на  верховые прогулки и чуть не каждый день приносил домой рецепты разных  укрепляющих снадобий – «не потому, что девочке они нужны, а просто так… вреда  от этого не будет».    

А Ева  всеми своими помыслами стремилась лишь к тому, чтобы делать добро, чтобы согревать  лаской тех, кто в этом нуждался. Сердце у нее всегда было доброе, но теперь все  в доме стали замечать в ней необычайно трогательную чуткость к окружающим. Она  по-прежнему проводила много времени с Топси и другими негритятами, но была не  столько участницей их игр, сколько зрительницей, по-прежнему смеялась над  забавными проделками Топси и вдруг умолкала, и по лицу ее пробегала тень, глаза  затуманивались, а мысли улетали куда-то далеко-далеко.    

– Мама, –  обратилась она как-то к Мари Сен-Клер, – почему мы не учим наших негров читать?    

– Что  за нелепый вопрос, Ева! Этого никто не делает.    

– А  почему?    

– Потому  что грамота им совершенно не нужна. Работать лучше они все равно не станут, а  ни на что другое негры не годны.    

– Мисс  Офелия научила Топси грамоте, – стояла на своем Ева.    

– Да,  но ты видишь, к чему это привело? Более отвратительной девчонки я в жизни не видела!    

– А  бедная няня! Ей так хочется научиться грамоте. Что она будет делать, когда я не  смогу читать ей?    

Мари  ответила, не прерывая своего занятия (она разбирала вещи в комоде):    

– Со  временем, Ева, у тебя будут другие дела и обязанности. В том, что ты читаешь  вслух неграм, ничего плохого нет. Я сама это делала, когда была здорова. Но как  только ты начнешь выезжать и думать о нарядах, у тебя не останется ни одной  свободной минуты. Вот смотри: эти бриллианты я подарю тебе к твоему  шестнадцатилетию. Я тоже надевала их на свой первый бал. Ах, Ева, если б ты  знала, какой я тогда имела успех!    

Ева  взяла футляр, вынула оттуда бриллиантовое колье и устремила на него задумчивый  взгляд своих больших глаз. Мысли ее витали где-то далеко.    

– Какая  ты вдруг стала серьезная! – воскликнула Мари.    

– Мама,  а эти бриллианты дорого стоят?    

– Ну  еще бы! Папа выписал их мне из Франции. Это целое состояние.    

– Как  бы мне хотелось, чтобы они были мои, – сказала Ева, – и чтобы я могла  сделать с ними все, что захочу!    

– А  что бы ты с ними сделала?    

– Продала  бы, купила бы на эти деньги имение в свободных штатах, переселила бы туда всех  наших негров, наняла бы учителей, чтобы они учили их читать и писать…    

Мари  рассмеялась, не дав ей договорить:    

– Да  это настоящий пансион для негров! А игре на фортепиано и рисованию по бархату  ты бы тоже их обучала?    

– Они  бы у меня научились сами писать и читать письма, – твердо сказала  Ева. – Я ведь знаю, мама, как им тяжело. Том страдает от того, что он  неграмотный, и няня, и многие другие. По-моему, это очень нехорошо, что их не  учат.    

– Ах,  перестань, Ева! Ты еще совсем ребенок, где тебе разбираться в таких  вопросах! – сказала Мари. – И, кроме того, от твоей болтовни у меня  разболелась голова.    

Мари  всегда ссылалась на головную боль, если хотела прекратить разговор, который был  ей не по вкусу.    

Ева  тихонько вышла из комнаты. Но с того самого дня она начала прилежно обучать  няню грамоте.    

 ГЛАВА XXIII

  Энрик    

     

Однажды,  вскоре после этого разговора, к Сен-Клеру приехал погостить его брат Альфред со  своим старшим сыном.    

Двенадцатилетний  Энрик был стройный темноглазый мальчик, властный не по годам, но очень живой и  веселый. Свою кузину он увидел впервые и сразу же пленился ее ангельской кротостью  и добротой.    

У Евы  был белый пони, очень покойный на ходу и такой же смирный, как его маленькая  хозяйка.    

На  следующий день после приезда гостей к веранде подали двух оседланных лошадок. Дядя  Том вел пони, а красивый мальчик-мулат лет тринадцати – вороного арабского  коня, которого только что купили Энрику за большие деньги.    

Энрик,  по-мальчишески гордый новым конем, внимательно осмотрел его, приняв поводья из  рук своего маленького грума, и вдруг нахмурился.    

– Додо!  Это что такое? Ты, лентяй, не почистил его?    

– Почистил,  хозяин, – робко ответил Додо, – а он опять запылился.    

– Молчать,  негодяй! – крикнул Энрик, взмахнув хлыстом. – Смеешь еще  разговаривать!    

– Мистер  Энрик… – начал было мулат.    

Энрик  наотмашь стегнул его по лицу, схватил за руку, бросил перед собой на колени и  принялся бить, не жалея сил.    

– Вот  получай! Я тебе покажу, как мне перечить! Отведи лошадь в стойло и вычисти ее  как следует. Знай свое место, собака!    

– Сударь, –  сказал Том, – Додо хотел вам объяснить, что лошадь вывалялась в пыли,  когда ее вывели из конюшни. Она горячая, вот и разыгралась. А что он чистил ее,  это правда, я сам за ним присматривал.    

– Молчи,  тебя не спрашивают! – крикнул мальчик и, повернувшись на каблуках, взбежал  на веранду, где стояла Ева в синей амазонке.[33]    

– Кузина,  прости! Из-за этого болвана тебе придется ждать. Давай посидим здесь, они сейчас  вернутся. Но что с тобой? Почему ты такая грустная?    

– Зачем  ты обидел Додо? Как это нехорошо… жестоко! – сказала Ева.    

– Жестоко? –  с непритворным удивлением повторил мальчик. – Я тебя не понимаю, милая  Ева.    

– Я  не позволю тебе называть меня милой Евой, если ты будешь так поступать.    

– Кузина,  ты не знаешь Додо! С ним иначе нельзя. Он лгун, притворщик. Его надо сразу же  осадить, чтобы он пикнуть не посмел. Папа всегда так делает.    

– Ведь  дядя Том сказал, как это все случилось, а он никогда не лжет.    

– Ну,  значит этот негр какой-то особенный! У моего Додо что ни слово, то ложь.    

– Это  потому, что ты его запугал.    

– Ева,  да что ты так беспокоишься о Додо? Смотри, я начну ревновать тебя к нему!    

– Он  ни в чем не виноват, а ты побил его.    

– Ну,  пусть ему это зачтется за какую-нибудь следующую провинность. Лишний удар хлыстом  Додо не повредит – он своевольный мальчишка. Но если ты принимаешь это так  близко к сердцу, я не буду больше бить его при тебе.    

Такое  обещание не удовлетворило Еву, но все ее попытки убедить кузена в своей правоте  были тщетны.    

Вскоре  появился Додо с лошадьми.    

– Ну  вот, Додо, теперь я вижу, ты постарался, – более милостивым тоном сказал  его юный хозяин. – Подержи пони, а я помогу мисс Еве сесть.    

Додо  подошел и стал рядом с лошадкой. Лицо у него было грустное, глаза заплаканные.    

Энрик,  щеголявший своей галантностью, усадил кузину в седло и подал ей поводья. А Ева  нагнулась к Додо и сказала:    

– Спасибо,  Додо, ты хороший мальчик.    

Изумленный  взгляд мулата остановился на личике Евы. Щеки его залились румянцем, на глаза  навернулись слезы.    

– Додо! –  повелительно крикнул ему хозяин.    

Мальчик  кинулся к его лошади.    

– Вот  тебе деньги на леденцы, – сказал Энрик, сев в седло, и поскакал за Евой.    

Мальчик  долго смотрел вслед удаляющимся всадникам. Один из них одарил его деньгами,  другая тем, что было ему во сто крат дороже: добрым, ласковым словом. Додо  разлучили с матерью всего несколько месяцев назад. Альфред Сен-Клер купил его  на невольничьем рынке, решив, что красивый мулат будет под стать прекрасной  арабской лошадке. И теперь Додо проходил выучку у своего молодого хозяина.    

Братья  Сен-Клер видели из глубины сада всю эту сцену.    

Огюстен  вспыхнул, но ограничился лишь насмешливо-небрежным вопросом:    

– Вот  это и называется у нас республиканским воспитанием, Альфред?    

– Энрик  вспыльчив, как порох, – невозмутимо ответил тот.    

– И  ты считаешь, что такие вспышки ему на пользу? – сухо спросил Огюстен.    

– А  что с ним поделаешь? Он настоящий бесенок. Мы дома давно махнули на него рукой.  Но Додо тоже хорош! Порка ему никогда не повредит.    

– И  вот так-то твой Энрик усваивает себе первый республиканский завет: «Все люди рождаются  равными и свободными!»[34]    

– А!  Это все сентиментальный вздор, которого Том Джефферсон[35] наслушался у французов, –  сказал Альфред. – В наше время просто нелепо вспоминать его болтовню.    

– Да,  пожалуй, ты прав, – многозначительно проговорил Огюстен.    

– Мы  прекрасно знаем, – продолжал его брат, – что не все люди рождаются  свободными и равными. На мой взгляд, эти республиканские разглагольствования –  чистейший вздор. Равными правами могут пользоваться люди образованные, богатые,  люди тонкого ума и воспитания, а не жалкая чернь.    

– Если  бы ты мог внушить черни эти мысли! – воскликнул Огюстен. – А ведь во  Франции она однажды показала себя во всей силе.[36]    

– Чернь  надо держать в повиновении, не ослабляя узды ни на минуту, – сказал  Альфред и топнул ногой в подтверждение своих слов.    

– Зато  когда она поднимает голову, тогда берегись! Вспомни хотя бы, что творилось в  Сан-Доминго.[37]    

– Ничего!  В нашей стране мы как-нибудь обойдемся без этого. Надо только раз и навсегда  положить конец теперешним разговорам о том, что негров следует развивать,  неграм следует давать образование и прочее тому подобное. Низшему классу  образование ни к чему.    

– Ты  поздно спохватился, – сказал Огюстен. – Образование они получат, весь  вопрос только в том, какое. Наша социальная система ничего, кроме варварства и  жестокости, преподать им не может. Благодаря нам негры теряют человеческий  облик и превращаются в животных. И если они когда-нибудь поднимут голову, нам  несдобровать.    

– Никогда  этого не будет! Никогда! – пылко воскликнул Альфред.    

– Ну  что ж, – сказал Сен-Клер, – разведи пары в котле, завинти крышку  потуже и сядь на нее. Посмотрим, что с тобой будет.    

– Посмотрим! –  ответил Альфред. – Если машина работает без перебоев и котел в исправности,  сидеть на крышке не страшно.    

– Точно  так же рассуждало французское дворянство времен Людовика Шестнадцатого,[38] а в наши дни  так рассуждают Австрия[39]  и Пий Девятый.[40]  Но в одно прекрасное утро котлы взорвутся, и вы все взлетите на воздух.    

– Будущее  покажет, кто из нас прав, – со смехом сказал Альфред.    

– Помяни  мое слово: массы восстанут, и низшие классы возьмут над нами верх.    

– Брось  твердить эту красную республиканскую чепуху, Огюстен! Ты, я вижу, хочешь стать  уличным оратором. Впрочем, у тебя все данные для этого. Но что касается меня,  то я надеюсь умереть прежде, чем твоя грязная чернь будет нашей владычицей.    

– Грязная  или не грязная, а ее день когда-нибудь настанет, и она будет диктовать вам свою  волю, – сказал Огюстен. – А какой из нее получится властелин, это  зависит только от вас. Французское дворянство навлекло на свою голову  санкюлотов,[41]  на Гаити народ…    

– Брось,  Огюстен! Хватит с нас разговоров об этом проклятом Гаити! Если б там были  англо-саксы, все повернулось бы по-другому. Англо-саксонская раса – вот кто  истинный властелин мира, и так будет всегда. Власть в наших руках, а эта низшая  раса останется у нас в подчинении. – Альфред снова топнул ногой. – Не  бойся! Мы держим свой порох под надежной охраной.    

– Что  и говорить! Ваши сыновья, воспитанные подобно Энрику, будут хорошей охраной у  порохового погреба – в них столько хладнокровия, выдержки! Вспомни пословицу:  «Если не властвуешь над собой, не берись властвовать над другими».    

– Да,  это серьезный вопрос, – в раздумье проговорил Альфред. – Воспитывать  детей при нашей системе нелегко. Она дает слишком большой простор страстям,  которые в нашем климате и без того горячи. Энрик доставляет мне много  беспокойства. Он мальчик великодушный, добрый, но стоит ему вспылить, и с ним  буквально нет сладу. Я думаю послать его учиться на Север, где еще не забыли,  что такое послушание. Кроме того, там он будет среди равных, а не среди  подчиненных.    

– Вот  видишь! Значит, в нашей системе есть серьезный изъян, если она мешает нам выполнять  важнейшую обязанность человечества – воспитание детей.    

– Мы  с тобой заводили этот разговор сотни раз, Огюстен, и ни к чему не пришли. Давай  лучше сыграем партию в шахматы.    

Братья  поднялись на веранду и сели за легкий бамбуковый столик. Расставляя фигуры на  доске, Альфред сказал:    

– Если  бы я придерживался твоего образа мыслей, Огюстен, я бы не стал сидеть сложа руки.    

– Не  сомневаюсь! Ты ведь человек действия. Но что бы ты предпринял на моем месте?    

– Ну,  скажем, занялся бы развитием своих рабов, – с презрительной усмешкой  ответил Альфред.    

– С  таким же успехом ты мог бы навалить на них Этну и потом приказать им распрямить  спину под этой тяжестью! Один человек не может пойти наперекор обществу.  Образование негров должно взять в свои руки государство, а если нет – так  пусть, по крайней мере, не противодействует этому.    

– Твой  ход, – сказал Альфред.    

Братья  погрузились в игру и отвлеклись от нее лишь тогда, когда в саду послышался стук  лошадиных копыт.    

– Вот  и дети, – сказал Огюстен, вставая из-за стола. – Посмотри, Альф! Ну  что может быть прекраснее этого?    

И  действительно, картина, открывшаяся их глазам, была прекрасна. Энрик весело  смеялся, наклоняясь с седла к своей очаровательной кузине. Щеки девочки  разгорелись от быстрой езды, и нежный румянец еще больше подчеркивал золото ее  волос, выбившихся из-под синей шапочки.    

– Какая  она у тебя красавица, Огюстен! – воскликнул Альфред. – Придет время,  и сколько сердец будет страдать из-за нее!    

– Боюсь,  что ты прав! – с неожиданной горечью сказал Сен-Клер и, сбежав вниз по ступенькам,  снял дочь с седла. – Ева, радость моя! Ты устала? – Он прижал ее к  груди.    

– Нет,  папа, – ответила девочка.    

Но отец  не мог не заметить ее прерывистого дыхания.    

– Зачем  же ты так быстро скакала? Ведь тебе это вредно!    

– Я  обо всем забыла, папа, мне было так хорошо!    

Сен-Клер  отнес ее в гостиную и уложил на диван.    

– Энрик,  ты должен беречь Еву, – сказал он. – Помни, ей нельзя быстро ездить.    

– Я  всегда буду ее беречь, – сказал мальчик, садясь на диван и беря кузину за  руку.    

Вскоре  Ева стала дышать ровнее. Ее отец и дядя снова занялись шахматами, предоставив  детей самим себе.    

– Как  мне грустно, Ева, что папа не может остаться здесь подольше! Когда я теперь  тебя увижу? Если бы мы жили вместе, я бы постарался исправиться, стал бы лучше  обращаться с Додо. У меня нет против него зла, просто я очень вспыльчивый. Да  он и не может пожаловаться на плохое обращение. Я постоянно даю ему денег, одет  он прекрасно. И вообще моему Додо живется неплохо.    

– А  тебе хорошо бы жилось, если б рядом с тобой не было ни одной любящей души?    

– Конечно,  нет!    

– А  ведь ты разлучил Додо с родными, с друзьями, и теперь у него нет ни одного  близкого человека.    

– Ну,  как же быть? Ведь мать к нему не привезешь, а полюбить его сам я не могу.    

– Почему? –  спросила Ева.    

– Полюбить  Додо? Да что ты, Ева! Он мне может нравиться или не нравиться, но кто же любит  своих слуг?    

– Я  люблю.    

– Вот  странно!    

– Ведь  в библии сказано, что нужно любить всех.    

– Ну,  в библии… Там много чего сказано, но кому же придет в голову это выполнять?    

Ева  ничего не ответила и устремила задумчивый взгляд куда-то вдаль.    

– И  все-таки, Энрик, – сказала она после долгого молчания, – постарайся  полюбить Додо, не обижай его… хотя бы ради меня.    

– Ради  тебя, дорогая кузина, я готов полюбить кого угодно, потому что ты лучше всех на  свете! – с жаром воскликнул Энрик.    

– Вот  и хорошо! – сказала Ева. – Только смотри не забудь своего обещания.    

Звонок,  приглашающий к обеду, прервал их разговор.    

 ГЛАВА XXIV

  Предзнаменования    

     

Через  два дня Альфред с сыном уехали, и с этого времени Ева, для которой игры и прогулки  в обществе кузена были непосильны, начала быстро слабеть. До сих пор Сен-Клер  избегал советоваться с врачами, боясь услышать от них страшную истину, но  последние дни Ева чувствовала себя так плохо, что не выходила из комнаты, и он  наконец решился вызвать к ней доктора.    

Мари  Сен-Клер, поглощенная изучением своих новых воображаемых недугов, не замечала  состояния дочери. Она твердо верила, что ее муки несравнимы ни с чем, и  возмущалась, когда кто-нибудь из домашних осмеливался пожаловаться на  недомогание. Это все от лени, от распущенности, утверждала Мари. Побыли бы на  ее месте, тогда узнали бы, что такое настоящие страдания!    

Мисс  Офелия не раз пыталась пробудить в ней материнскую тревогу, но безуспешно.    

– Девочка  совершенно здорова, – возражала Мари. – Она резвится, играет как ни в  чем не бывало.    

– Но  у нее не проходит кашель.    

– Кашель?  Ах, что вы мне рассказываете! Я всю жизнь кашляю. Когда я была в возрасте Евы,  у меня подозревали чахотку. Няня проводила все ночи у моей постели. А вы  говорите, у Евы кашель. Пустяки!    

– Она  слабеет с каждым днем, у нее одышка.    

– Бог  мой! Я живу с одышкой годы! Это нервы, и больше ничего.    

– А  испарина по ночам?    

– У  меня тоже испарина, вот уже лет десять. Ночные сорочки хоть выжимай! Простыни  приходится развешивать для просушки. Разве Ева потеет так, как я?    

Мисс  Офелия решила на время замолчать.    

Но  теперь, когда болезнь Евы была несомненна и в доме появился доктор, Мари вдруг  круто изменила свою тактику.    

Так она  и знала, так она и предчувствовала, что ей суждено стать самой несчастной матерью  на свете. Единственная, горячо любимая дочь сходит в могилу у нее на глазах, а  она сама еле жива! И Мари заставляла няню проводить около себя все ночи  напролет, а днем капризничала больше, чем когда-либо, словно черпая силы в  своем новом несчастье.    

– Мари,  дорогая, перестаньте! – успокаивал ее Сен-Клер. – Не надо  отчаиваться.    

– Где  вам понять материнское сердце, Огюстен! Вы и раньше мне не сочувствовали, а теперь  и подавно.    

– Но  зачем приходить в отчаяние, как будто надежды уже нет!    

– Я  не могу относиться к этому с таким безразличием, как вы, Сен-Клер. Если вас не  беспокоит здоровье единственной дочери, то обо мне этого никак нельзя сказать.  После всего, что я вынесла, еще один удар! Да я этого не переживу.    

– Ева  всегда была хрупкого здоровья, – говорил Сен-Клер. – Кроме того,  быстрый рост истощает детей. Ее теперешнее состояние я приписываю летней жаре и  приезду Энрика, с которым она столько играла и бегала. Доктор уверяет, что  надежда на выздоровление есть.    

– Ну  что ж, если вы предпочитаете видеть все в розовом свете, воля ваша. Есть же  такие счастливцы, которым бог дал черствое сердце! А моя чувствительность несет  мне одни страдания. Как бы я хотела обладать вашим спокойствием!    

И все  домочадцы желали ей того же, ибо Мари использовала свое новое несчастье как  предлог, чтобы изводить окружающих. Все, что говорилось, все, что делалось или  не делалось в доме, служило ей лишним доказательством того, что она окружена  черствыми, бессердечными людьми, равнодушными к материнскому горю. Ева не раз  слышала ее причитания и выплакала все глаза, жалея бедную маму и чувствуя себя  виновницей ее страданий.    

Прошло  недели две, и в здоровье девочки наступило заметное улучшение – одно из тех обманчивых  затиший, которыми эта безжалостная болезнь так часто усыпляет любящие сердца,  сжимающиеся болью за близкого человека. Шаги Евы снова послышались в саду и на  веранде. Она снова смеялась, играла. И отец, вне себя от радости, говорил, что  скоро девочка будет совсем здорова. Только мисс Офелия и доктор знали истинную  цену этой короткой отсрочке.    

И еще  одно сердце не хотело обманывать себя – сердце маленькой Евы. Его переполняла  щемящая нежность ко всем, кого она должна была покинуть. И больше всего к отцу,  ибо девочка, не отдавая себе в том ясного отчета, чувствовала, что у отца нет  никого дороже ее на всем свете. Она любила и мать и, со свойственной детям  безграничной верой в непогрешимость мамы, только печалилась и терялась,  чувствуя ее эгоизм.    

А как  Ева жалела любящих, преданных слуг, в жизни которых она была светлым лучом!  Дети не склонны к обобщениям, но этой не по летам вдумчивой девочке глубоко  запало в сердце все то зло, которое порождает система рабства. Ей хотелось  что-то сделать для негров – и не только для своих, – как-то помочь им, но  как, она и сама не знала…    

     

* * *    

     

Однажды  вечером Сен-Клер позвал дочь, чтобы показать ей статуэтку, которую он купил ей  в подарок. Ева поднялась на веранду. Лучи заходящего солнца окружили сиянием ее  тонкую фигурку в белом платье, зажгли золотом ее волосы. И сердце Сен-Клера  мучительно сжалось, когда он увидел перед собой эти пылающие щеки и лихорадочно  горящие глаза. Он привлек дочь к себе и забыл, зачем звал ее.    

– Ева,  родная моя, тебе лучше? Правда, лучше?    

– Папа, –  с неожиданной твердостью сказала Ева, – я давно хочу поговорить с тобой.  Давай поговорим сейчас, пока мне не стало хуже.    

Сен-Клер,  весь дрожа, усадил ее на колени. Она прижалась головой к его груди и сказала:    

– Зачем  таить это про себя, папа? Я скоро покину вас… покину и больше никогда не вернусь. –  И девочка всхлипнула.    

– Ева,  милая, перестань! – воскликнул Сен-Клер, стараясь сдержать дрожь в  голосе. – Это просто нервы, вот ты и приуныла. Гони прочь мрачные мысли.  Смотри, что я тебе купил!    

– Нет,  папа, – сказала Ева, мягко отстраняя его руку, – не обманывай себя.  Мне не стало лучше. Я знаю, что скоро уйду от вас. И если б не ты, папа, и не  все мои друзья, я была бы очень счастлива. Мне хочется уйти отсюда, очень  хочется.    

– Дитя  мое! Откуда в тебе эта грусть? Я сделал все для твоего счастья.    

– Да,  папа, но как же мне не грустить, когда вокруг столько горя! И все-таки…  все-таки мне больно расставаться с тобой!    

– О  чем ты говоришь? Что тебя так печалит?    

– Многое,  папа… Я горюю о наших несчастных невольниках. Они так любят меня, так ласковы  со мной… Ах, папа! Если б их можно было освободить!    

– Дитя  мое! Разве им плохо живется у нас?    

– А  если с тобой что-нибудь случится, что будет тогда? Таких, как ты, мало. Дядя  Альфред совсем другой, и мама тоже другая. А вспомни хозяев несчастной Прю!  Какие люди бывают жестокие! – И плечи у Евы вздрогнули.    

– Ева!  Ты слишком впечатлительна. Как я мог допустить, чтобы при тебе рассказывали все  эти истории.    

– Вот  это меня и огорчает, папа. Ты хочешь, чтобы я жила счастливо, не знала горя и  даже никогда не слыхала ничего печального. Это нехорошо: ведь у других людей  вся жизнь – сплошное горе, сплошные страдания. Я должна все знать. И вот я  думаю, думаю… Папа, а разве нельзя отпустить на волю всех рабов?    

– Ты  задала мне трудный вопрос, дорогая. Рабство – большое зло, в этом не может быть  никакого сомнения. Так думают многие, в том числе и я. Мне очень хотелось бы,  чтобы в нашей стране не осталось ни одного раба. Но как это сделать, я не знаю.    

– Папа,  ты такой благородный и добрый и так хорошо умеешь говорить! Тебе удалось бы  убедить других людей отпустить рабов на волю. Когда я умру, папа, подумай обо  мне и сделай это ради меня. Я и сама освободила бы наших невольников, если бы  могла.    

– Когда  ты умрешь? Ева, не надо так говорить! – с болью в сердце воскликнул  Сен-Клер. – Ты единственное, что у меня есть на свете!    

– У  бедной Прю тоже был ребенок… единственное ее сокровище. Она слышала, как он  плачет, и ничего не могла поделать. Папа, эти несчастные люди любят своих детей  не меньше, чем ты любишь меня. Помоги им! Няня постоянно плачет о своих  ребятишках. И Том стосковался по родным. А сколько других негров живет в  разлуке с семьей! Как это ужасно, папа!    

– Ну  хорошо, хорошо, дорогая! – ласково сказал Сен-Клер. – Я сделаю все,  что ты захочешь, только не огорчайся и не говори о смерти.    

– И  обещай мне, папа, отпустить Тома на волю, когда я… – она запнулась, потом  неуверенно договорила: – когда я уйду…    

– Хорошо,  моя дорогая. Все будет сделано. Все, о чем ты просишь…    

Вечерние  тени становились все гуще и гуще. Сен-Клер отнес Еву в спальню, и когда она  легла в постель, он выслал из комнаты слуг и сам убаюкал ее.    

 ГЛАВА XXV

  Урок    

     

Был  воскресный день. Сен-Клер курил сигару на веранде, откинувшись на спинку бамбукового  кресла. Мари лежала на кушетке под легким, прозрачным пологом от комаров и  держала в руках изящно переплетенный молитвенник. Она взялась за него только  потому, что было воскресенье, и притворялась, будто читает молитвы, а на самом  деле нет-нет да и погружалась в сладкую дремоту.    

– Огюстен, –  сказала она, открыв наконец глаза, – надо послать в город за доктором  Пози. Я уверена, что у меня что-то неладное с сердцем.    

– Зачем  же вам понадобился Пози? Доктор, который пользует Еву, тоже очень знающий.    

– Со  всякой болезнью к нему не обратишься, а у меня, по-видимому, что-то очень серьезное, –  сказала Мари. – Я уж третью ночь об этом думаю. Не могу спать – такие  боли, такое странное ощущение в груди!    

– Ах,  Мари, вы просто не в духе! Я уверен, что никакой болезни сердца у вас нет.    

– Ну,  разумеется! – воскликнула Мари. – Я была готова к этому. Еве стоит  только кашлянуть или чуть прихворнуть, и вы уже вне себя от тревоги, а до меня  вам дела нет.    

– Если  вы хотите во что бы то ни стало иметь больное сердце, я не буду лишать вас  такого удовольствия, – сказал Сен-Клер.    

– Надеюсь,  что вам не придется пожалеть о своих словах, когда будет поздно. Хотите верьте,  хотите нет, а тревога за Еву и уход за нашей бедной девочкой только обострили  эту болезнь. Я-то давно о ней подозревала.    

«Трудно  догадаться, о каком уходе говорит Мари», – подумал Сен-Клер и, как и  подобало такому «злодею», молча продолжал курить сигару, до тех пор пока к  крыльцу не подъехала коляска, из которой вышли мисс Офелия и Ева.    

Мисс  Офелия проследовала к себе в спальню снять шляпку и шаль, а Ева подбежала к  отцу и забралась к нему на колени.    

Не  прошло и двух минут, как из комнаты мисс Офелии послышался громкий, возмущенный  голос.    

– Опять  Топси натворила каких-то бед! – сказал Сен-Клер. – Бьюсь об заклад,  что это она прогневала кузину.    

И не  успел он договорить, как негодующая мисс Офелия появилась на веранде, таща за руку  маленькую преступницу.    

– Иди  сюда, иди! – приговаривала она. – Я сейчас все расскажу твоему  хозяину.    

– Ну,  что случилось? – спросил Огюстен.    

– То  случилось, что я отказываюсь от этой девчонки! Сил моих больше с ней нет!  Всякому терпению есть предел! Я заперла ее в комнате и велела выучить наизусть  один гимн. И как вы думаете, что она натворила? Подглядела, куда я прячу ключ  от комода, забралась в ящик, вытащила оттуда шелк для отделки шляпок и  разрезала его кукле на платье! Это же неслыханное безобразие!    

– Я  вам говорила, кузина, что с неграми добром ничего не сделаешь, – сказала  Мари. – Будь на то моя воля, – и она бросила укоризненный взгляд на  Сен-Клера, – я бы отослала эту девчонку на конюшню и приказала бы как  следует ее высечь. Она бы у меня долго этого не забыла.    

– Не  сомневаюсь, – сказал Сен-Клер. – А еще говорят, что у женщин доброе  сердце!    

– Ваша  сентиментальность, Сен-Клер, здесь совершенно неуместна. Кузина – человек разумный,  и она теперь сама убедилась, что иначе ничего не сделаешь.    

Мисс  Офелия, как женщина аккуратная, не могла не возмутиться хозяйничаньем Топси в  комоде. Да многие из наших читательниц отнеслись бы к этому точно так же. Но  слова Мари пришлись ей не по вкусу и несколько остудили ее гнев.    

– Нет,  этого я никогда не допущу, – сказала она. – Но, Огюстен, посоветуйте,  что мне делать? Сколько я возилась с этой девочкой! И вразумляла ее, и секла, и  как только ни наказывала – и все попусту, будто об стену горох!    

– Ну-ка,  поди сюда, мартышка, – сказал Сен-Клер, подзывая Топси к себе.    

Та подошла  к хозяину, боязливо и вместе с тем лукаво поглядывая на него своими блестящими  круглыми глазами.    

– Почему  ты так скверно себя ведешь? – спросил Сен-Клер, еле сдерживая улыбку при виде  этой хитренькой рожицы.    

– Наверно,  потому, что я дрянь девчонка, – смиренно ответила Топси. – Мисс Фели  сама так говорит.    

– Сколько  она для тебя сделала, а ты этого не ценишь!    

– О  господи! Да со мной всегда так. Уж чего только моя старая хозяйка ни вытворяла!  И секла меня – побольнее, чем мисс Фели, и за волосы таскала, и о дверь головой  колотила… Да если б мне по волоску все мои космы повыдергали, все равно ничего  не поможет. Одно слово – негритянка.    

– Нет,  я отказываюсь от нее! – сказала мисс Офелия. – Хватит! Не могу больше  мучиться.    

Ева,  которая молча наблюдала за этой сценой, тихонько сделала знак Топси, приглашая  ее за собой. Сбоку к веранде примыкала маленькая застекленная комнатка, где  Сен-Клер часто сидел с книгой, и обе девочки вошли туда.    

– Любопытно,  что Ева задумала? – сказал Сен-Клер. – Пойду посмотрю.    

Подкравшись  на цыпочках к стеклянной двери, он откинул портьеру и заглянул в комнатку.  Потом приложил палец к губам и поманил к себе мисс Офелию.    

Девочки  сидели на полу, лицом друг к дружке. Топси хранила свой обычный  лукаво-насмешливый вид, а Ева, взволнованная, смотрела на нее полными слез  глазами.    

– Топси,  почему ты такая нехорошая? Почему ты не хочешь исправиться? Неужели ты никого  не любишь, Топси?    

– А  я не знаю, как это – любят. Леденцы любить и всякие сласти – это еще  понятно, – ответила Топси.    

– Но  ведь отца с матерью ты любишь?    

– Не  было их у меня. Я вам об этом говорила, мисс Ева.    

– Да,  правда, – грустно сказала та. – Но, может быть, у тебя были друзья,  сестры…    

– Никого  у меня нет – нет и не было.    

– Ах,  Топси, если бы ты захотела исправиться, если б ты постаралась…    

– Нечего  мне стараться, все равно я негритянка, – сказала Топси. – Вот если б  с меня содрали кожу добела, тогда еще можно было бы попробовать.    

– Это  ничего не значит, что ты черная, Топси. Мисс Офелия полюбила бы тебя, если б ты  слушалась ее.    

Топси  рассмеялась резким, коротким смешком, что обычно служило у нее выражением недоверия.    

– Ты  мне не веришь? – спросила Ева.    

– Нет.  Она меня терпеть не может, потому что я негритянка. Ей лучше до жабы дотронуться.  Негров никто не любит. Ну и пусть, мне все равно, – отрезала Топси и  принялась насвистывать.    

– Топси,  бедная, да я тебя люблю! – от всего сердца сказала Ева и положила свою  тонкую, прозрачную ручку ей на плечо. – Я люблю тебя, потому что ты одна,  без отца, без матери, без друзей, потому что ты несчастная. Я очень больна,  Топси, и мне недолго осталось жить. Как бы я хотела, чтобы ты исправилась…  сделай это, хотя бы ради меня. Ведь мы с тобой скоро расстанемся.    

Из  круглых глаз чернушки так и хлынули слезы. Крупные капли градом падали на ласковую  белую ручку.    

– Мисс  Ева! Мисс Ева! – проговорила она. – Я буду хорошая, обещаю вам,  честное слово!    

Сен-Клер  опустил портьеру.    

– Как  она напоминает мне мою мать! – сказал он.    

– Не  могу побороть в себе предубеждения против негров, – вздохнула мисс  Офелия. – Что правда, то правда: я брезговала этой девочкой, но мне и в  голову не приходило, что она об этом догадывается.    

– Ребенка  не проведешь, – сказал Сен-Клер. – Он всегда чувствует, как к нему  относятся. Если вы питаете отвращение к детям, их благодарность не завоюешь  никакими заботами, никакими милостями. Странно, но это так.    

– Я  ничего не могу с собой поделать, – повторила мисс Офелия. – Негры мне  вообще неприятны, а эта девочка в особенности. Отвращение побороть трудно.    

– А  вот у Евы его нет.    

– Это  все ее доброта! Как бы я хотела быть такой, как наша Ева! Она многому может  научить меня.    

– Старшие  не в первый раз получают уроки от маленьких детей, – сказал Сен-Клер.    

 ГЛАВА XXVI

  Смерть    

     

Обманчивый  прилив сил, поддерживавший Еву последние дни, был на исходе. Все реже и реже слышались  ее легкие шаги в саду, все чаще прикладывалась она на маленький диванчик у  выходящего на веранду окна и подолгу не сводила с озера задумчиво-печального  взгляда.    

Как-то  днем, лежа с открытой книжкой в руках, она услыхала на веранде сердитый голос  матери:    

– Это  еще что за новости! Ты рвешь цветы, негодница!    

И до Евы  донесся звук шлепка.    

– Миссис!  Я для мисс Евы! – послышался голос Топси.    

– Для  мисс Евы! Лжешь! Очень ей нужны твои цветы, негритянское отродье! Убирайся отсюда  вон!    

Ева  вскочила с дивана и выбежала на веранду.    

– Мама,  не гони ее! Дай мне этот букет!    

– Ева,  у тебя и так полна комната цветов.    

– Чем  больше, тем лучше, – сказала девочка. – Топси, поди сюда.    

Топси,  которая стояла, угрюмо потупившись, подошла к Еве и протянула ей свой букет.  Она сделала это нерешительно и робко. Куда девались ее былая живость и  смелость!    

– Какой  красивый! – сказала Ева.    

Букет  был не столько красив, сколько оригинален. Он состоял из пунцовой герани и  одной белой камелии с глянцевитыми листьями; этот резкий контраст, по-видимому,  и прельстил Топси.    

– Ты  замечательно умеешь подбирать цветы, – сказала Ева, и Топси осталась очень  довольна этой похвалой. – Поставь его вон в ту вазу, она пустая. И теперь  носи мне букеты каждый день.    

– Странная  причуда! – сказала Мари. – Зачем тебе это нужно?    

– Ничего,  мама, ты только не сердись. Не будешь?    

– Конечно,  нет, милая. Делай, как хочешь. Топси, ты слышала, что тебе говорят? Смотри же  не забудь!    

Топси  сделала реверанс и снова потупилась, а когда она повернулась к двери, Ева  увидела слезинку, блеснувшую на ее черной щеке.    

– Мама,  я знала, что Топси хочется доставить мне удовольствие, – сказала она  матери.    

– Вздор!  Эта девчонка только и ждет, как бы набедокурить. Ей не позволяют рвать цветы,  вот она и нарвала целый букет. Но если тебе это нравится, пожалуйста.    

– Мама,  а мне кажется, что Топси теперь не такая, как прежде. Она старается быть хорошей.    

– Ох!  Сколько еще ей надо стараться, чтобы стать примерной девочкой! – с  пренебрежительным смешком сказала Мари.    

– Но  ведь у Топси такая тяжелая жизнь!    

– Уж  в нашем-то доме ей не на что пожаловаться! Мало ли было возни с этой девчонкой!  Да ведь ее ничем не проймешь – ни просьбами, ни уговорами. Какой была, такой и  осталась.    

– Мама,  ты попробуй сравнить нас! Я живу среди родных, среди друзей, у меня есть всё. А  Топси? Вспомни, что она вытерпела, прежде чем попала к нам!    

– Не  знаю… может быть. – И Мари зевнула. – Господи, какая жара!    

– Мама, –  сказала Ева, – я хочу подстричь покороче волосы.    

– Зачем  это? – спросила Мари.    

– Чтобы  раздать локоны друзьям, пока у меня еще есть силы. Позови тетю, пусть она принесет  ножницы.    

Мари  кликнула мисс Офелию из соседней комнаты.    

Девочка  приподнялась ей навстречу, тряхнув головкой, распустила по плечам свои длинные  золотистые кудри и сказала:    

– Тетушка,  остригите овечку!    

– Что  такое? – удивился Сен-Клер, входя в комнату с блюдом фруктов для дочери.    

– Папа,  я решила подстричь волосы, они слишком густые, мне жарко от них, а локоны подарю  всем домашним.    

– Осторожнее! –  сказал Сен-Клер мисс Офелии. – Выстригайте так, чтобы не было заметно.  Евины кудри – моя гордость.    

Он  стоял, нахмурив брови, сжав губы, и смотрел, как ножницы отрезали длинные пряди  золотистых волос. Девочка брала их в руки, обвивала вокруг своих тонких пальцев  и складывала одну за другой на колени, с тревогой поглядывая на отца.    

– А  теперь позовите сюда всех наших слуг, – проговорила она наконец. –  Мне надо кое-что сказать им.    

– Хорошо, –  коротко, через силу бросил Сен-Клер.    

Мисс  Офелия распорядилась, чтобы желание Евы было выполнено, и вскоре все слуги собрались  около ее кровати.    

Ева  лежала с рассыпавшимися по подушке волосами, яркий румянец пятнами выступал у  нее на щеках, подчеркивая худобу этого личика и проникновенный взгляд больших  синих глаз.    

Слуги  посматривали друг на друга, вздыхали, грустно покачивали головой. Женщины закрывали  лицо передником. Первые минуты в комнате стояло молчание.    

Но вот  Ева приподнялась с подушек и сказала:    

– Милые  мои друзья, мне захотелось повидаться с вами, потому что я люблю вас всех. Вы  всегда были так добры ко мне! Примите же от своей Евы маленький подарок, и  пусть он всегда напоминает вам о ней. Я дам каждому из вас по прядке волос…    

Со  слезами и рыданиями негры столпились около кровати и приняли из рук больной последний  знак ее любви к ним.    

Мисс  Офелия, опасавшаяся, как бы эта волнующая сцена не повредила девочке, незаметно  делала то одному, то другому знак рукой, чтобы они, отходя от кровати, не  задерживались в комнате.    

Наконец  все ушли, остались только Том и няня.    

– Дядя  Том, – сказала Ева, – вот этот самый красивый локон – тебе. Возьми и  ты, няня, моя добрая, дорогая няня! – И она ласково обняла старую мулатку.    

– Мисс  Ева, как же я останусь без вас? На кого вы меня покидаете,  одну-одинешеньку! – обливаясь горькими слезами, проговорила ее верная  нянюшка.    

Мисс  Офелия мягко подтолкнула обоих слуг к двери в полной уверенности, что больше в  комнате никого не осталось, но оглянувшись, вдруг увидела перед собой Топси.    

– Ты  откуда взялась? – удивилась она.    

– Я  все время здесь стою, – ответила Топси, утирая кулачками глаза. –  Мисс Ева! Неужто вы мне ничего не дадите?    

– Дам,  Топси, дам! Вот, возьми этот локон и каждый раз, как будешь смотреть на него,  вспоминай меня, вспоминай, что я тебя любила и желала тебе добра.    

Топси  спрятала заветный дар за пазуху, уткнулась лицом в передник и, повинуясь приказанию,  вышла из комнаты.    

Мисс  Офелия, которая украдкой смахнула не одну слезу в продолжение этой сцены, затворила  за ней дверь. Сен-Клер сидел в кресле, закрыв рукой глаза.    

– Папа! –  прошептала Ева, коснувшись его плеча.    

Он  вздрогнул, но ничего не ответил ей.    

– Папа,  милый! – повторила девочка.    

– А  мне ты ничего не подаришь? – с печальной улыбкой спросил он.    

– Они  все твои! – воскликнула Ева. – Твои и мамины. И тетушка пусть возьмет  себе сколько захочет. А моим бедным друзьям я раздала эти подарки сама, потому  что… потому что, когда меня не будет, папа, вы, может быть, и не вспомните об  этом…    

Ева  быстро угасала. Никто больше не сомневался в исходе ее болезни. Надежд на выздоровление  быть не могло. Мисс Офелия день и ночь проводила у ее постели, и в доме только  теперь сумели по-настоящему оценить эту достойнейшую женщину. Опытные руки,  наметанный глаз, трезвая голова, уменье незаметно справляться с самой  неприятной работой по уходу за больными и создавать покой и уют в их комнате,  точность, с которой она выполняла предписания доктора, – все это делало  мисс Офелию незаменимой сиделкой. Те, кто раньше пожимал плечами, дивясь  чудачествам и излишней, на взгляд южан, строгости и дотошности этой леди,  теперь признали, что такой человек и нужен около Евы.    

     

    

     

Много  времени проводил в комнате больной и дядя Том. Девочка не могла лежать спокойно,  ей было легче, когда ее носили. И ничто не доставляло такой радости Тому, как  держать на руках это истаявшее от недуга тельце, шагая взад и вперед то по  комнате, то по веранде. А по утрам, когда девочка чувствовала себя бодрее и с  озера веяло прохладным ветерком, он ходил с ней под апельсиновыми деревьями в  саду или, сидя на скамье, напевал ее любимые песни.    

Сен-Клер  тоже часто брал Еву на руки, но он был слабее Тома, и, замечая, что отец  устает, девочка говорила:    

– Папа,  пусть дядя Том со мной походит. Ему, бедному, хочется хоть что-нибудь для меня  сделать.    

– Мне  тоже хочется, Ева, – отвечал Сен-Клер.    

– Да,  но ты и так столько всего делаешь! Читаешь вслух, сидишь со мной по ночам… А  Том может только носить меня на руках да петь. И он сильнее тебя – ему легче.    

Не один  Том горел желанием помочь Еве. Все негры в доме старались, каждый по мере своих  сил, хоть что-нибудь сделать для нее.    

Бедная  няня всем сердцем рвалась к своей любимице, но у няни не было ни одной свободной  минуты, ибо Мари не отпускала ее от себя ни днем, ни ночью, заявляя, что она  совершенно потеряла покой. А если Мари теряла покой, то было в порядке вещей,  чтобы его лишались и другие. За ночь няня раз по двадцать вставала к хозяйке,  которой требовалось то растереть ноги, то положить холодный компресс на голову,  то подать носовой платок, то посмотреть, что делается в комнате Евы, то  опустить шторы на окнах, потому что слишком светло, то поднять, потому что  темно. А днем, когда няня могла бы ухаживать за Евой, Мари ухитрялась  придумывать для нее самые разнообразные дела по хозяйству или держала около  себя, так что няня виделась со своей питомицей только украдкой.    

– Теперь  мне надо особенно беречь свое здоровье, это мой прямой долг, – говорила  Мари. – Ведь я буквально через силу ухаживаю за нашей крошкой.    

– По-моему,  дорогая, кузина освободила вас от этой обязанности, – возражал ей  Сен-Клер.    

– Так  могут рассуждать только мужчины! Как будто с матери можно снять заботы о тяжело  больном ребенке! Но что толку спорить? Вы же не представляете себе моих  переживаний. Я не могу так легко относиться к этому, как вы.    

Сен-Клер  улыбался, слушая жену. Простим ему это. В ту пору он еще мог улыбаться, ибо Ева  доживала свои последние дни так тихо, так безмятежно, что в ее близкую смерть  невозможно было поверить. Девочка не страдала, а чувствовала только слабость,  почти незаметно возраставшую день ото дня. Единственный, с кем она делилась  своими предчувствиями, утаивая их даже от отца, чтобы не огорчать его, был ее  верный друг Том.    

Он уже  не ночевал больше в своей каморке, а ложился на веранде, готовый вскочить по  первому зову.    

– Дядя  Том, почему это тебе вздумалось спать где попало, как бездомной  собачонке? – спросила его однажды мисс Офелия. – А я-то считала, что  ты человек обстоятельный, во всем любишь порядок.    

– Это  все правильно, мисс Фели, – сказал Том, – но сейчас такое время…    

– Какое  время?    

– Тише,  мисс Фели, как бы хозяин не услышал… Мисс Фели, сегодня ночью надо кому-нибудь  быть настороже.    

– А  разве мисс Ева жаловалась, что ей хуже?    

– Нет…  Она только сказала мне сегодня утром, что теперь уже недолго.    

Этот  разговор происходил между десятью и одиннадцатью часами вечера, когда мисс Офелия  пошла запереть на засов входную дверь и обнаружила на веранде Тома.    

Чрезмерная  нервозность и впечатлительность были чужды мисс Офелии, но Том говорил так  проникновенно, что она не могла не внять его словам.    

В тот  день Ева была бодрее и веселее обычного и даже сидела в постели, перебирая свои  безделушки и сокровища и распределяя, кому что отдать. Ее давно не видели такой  оживленной, такой разговорчивой.    

Вечером  Сен-Клер пришел навестить дочь, и ему показалось, что перед ним прежняя Ева.  Поцеловав ее на ночь, он сказал мисс Офелии:    

– Кузина,  может быть, нам удастся спасти нашу девочку. Смотрите, ей стало лучше! – и  ушел к себе успокоенный, чувствуя, что у него давно не было так легко на  сердце.    

Но среди  ночи в комнате Евы послышались шаги. Мисс Офелия, решившая бодрствовать до  утра, в полночь заметила у больной признаки того, что опытные сиделки называют  «переломом». Она вышла на веранду и окликнула Тома, который сразу вскочил на ее  зов.    

– Том,  беги за доктором! Не теряй ни минуты! – сказала мисс Офелия и постучалась  к Сен-Клеру: – Огюстен, выйдите ко мне!    

Эти  слова упали на сердце Сен-Клера, словно комья земли на крышку гроба. Он выбежал  из комнаты и через мгновение уже склонился над спящей Евой.    

Отчего у  него замерло сердце? Что он увидел? Почему они с мисс Офелией не обменялись ни  словом? Пусть на это ответит тот, кому пришлось перенести смерть близкого  человека, кто видел на его челе еле уловимые, но не оставляющие никаких надежд  признаки неотвратимого конца.    

Смертная  тень еще не коснулась личика Евы – оно было безмятежно и ясно.    

Сен-Клер  и мисс Офелия в глубоком молчании смотрели на нее. В комнате слышалось только  тиканье часов – такое громкое в этой мертвой тишине!    

Вошел  Том с доктором. Доктор взглянул на Еву и так же, как остальные, молча стал у кровати.  Потом спросил шепотом:    

– Когда  это началось?    

– Около  полуночи, – ответила мисс Офелия.