1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
— Да, — ответила она без внутренней убежденности.
   
Равик укрыл ее одеялом. Вдруг он увидел, что девушка плачет.
   
— А раньше нельзя? — спросила она. — Ведь я могу работать сидя. Я должна…
   
— Может быть. Посмотрим. Все зависит от того, как вы будете себя вести. А теперь назовите фамилию акушерки, которая сделала вам аборт.
   
Он прочел в ее глазах испуг.
   
— Я не пойду в полицию, — сказал он. — Обещаю вам. Только попытаюсь вернуть деньги, которые вы ей дали. Тогда вы почувствуете себя спокойнее. Сколько вы заплатили?
   
— Триста франков. Никогда вам их не вернуть.
   
— Попытаюсь. Скажите имя и адрес. Эта акушерка вам больше не понадобится, Люсьенна. У вас уже не будет детей. А она ничего плохого вам сделать не сможет.
   
Девушка в нерешительности глядела на него.
   
— Там, в ящике, — произнесла она наконец. — В ящике справа.
   
— На этом листке?
   
— Да.
   
— Хорошо. На днях я зайду к ней. Не беспокойтесь. — Равик надел пальто.
   
— Что случилось? — спросил он. — Вы, кажется, хотите встать?
   
— Бобо… Вы не знаете его.
   
Он улыбнулся.
   
— Не бойтесь, встречал и похлеще. Главное — лежать. Последний осмотр показал, что опасаться уже нечего. До свидания, Люсьенна. Я скоро зайду опять.
   
Повернув ключ, Равик быстро нажал на ручку двери и распахнул ее. На площадке никого не оказалось. Этого, собственно, он и ожидал. Типы вроде Бобо были ему хорошо знакомы.
   
В мясной лавке теперь оставался только приказчик с желтым лицом, далеко не столь темпераментный, как его хозяйка. Он вяло долбил топором тушу. После смерти хозяина приказчик заметно выдохся. Однако у него не было ни малейшей надежды жениться на хозяйке, о чем громогласно заявил какой-то вязальщик метел, сидевший в бистро напротив. Он добавил также, что хозяйка свезет приказчика на кладбище раньше, чем дело дойдет до свадьбы. Очень уж обессилел человек. Вдова же, напротив, пышно расцвела. Равик выпил рюмку черносмородиновой наливки и расплатился. Он рассчитывал встретить в бистро Бобо, но его там не оказалось.
   
   
Жоан вышла из «Шехерезады». Она открыла дверцу такси, в котором находился Равик.
   
— Поедем, — сказала она. — Уедем отсюда. К тебе.
   
— Что-нибудь случилось?
   
— Нет. Ничего. Просто мне опротивели ночные рестораны.
   
— Минутку. — Равик подозвал цветочницу, стоявшую у входа. — Мамаша, — сказал он. — Давай все твои розы. Сколько за них? Только не сходи с ума.
   
— Шестьдесят франков. Для вас. За то, что вы дали мне рецепт против ревматизма.
   
— Помогло?
   
— Нет. Да и не поможет: всю ночь стоишь в этакой сырости.
   
— Вы самый разумный пациент из всех; какие у меня были. — Он взял розы.
   
— Вот чем я заглажу свою вину — ведь утром ты проснулась одна и ушла без завтрака, — сказал он Жоан и положил розы в машине у ее ног. — Хочешь еще выпить?
   
— Нет. Поедем к тебе. Цветы положи на сиденье.
   
— Им и там хорошо. Цветы надо любить, это верно, но не следует с ними церемониться.
   
Она порывисто обернулась к нему.
   
— Ты хочешь сказать, любить можно, баловать нельзя?..
   
— Нет. Я хочу сказать, что прекрасное вряд ли стоит драматизировать. Помимо всего прочего, нас ничто не должно разделять, даже цветы.
   
Жоан с сомнением посмотрела на него, лицо ее просветлело.
   
— Знаешь, что я сегодня делала? Жила. Снова жила. Снова дышала. Снова очутилась на земле. У меня снова появились руки. И глаза, и губы…
   
Медленно двигаясь по узкой мостовой, шофер осторожно маневрировал среди машин. Потом резко вырвался вперед. Толчок был настолько сильным, что Жоан едва не упала на Равика. На мгновение он обнял ее. От Жоан веяло теплым ветром, под ним таял ледок, намерзший за день, улетучивался холодок самозащиты, который он в себе ощущал… А она сидела рядом и говорила, поглощенная своим чувством и собой.
   
— Весь день вокруг меня бурлило, словно везде били ключи; струи хлестали в затылок и грудь, казалось, я вот-вот зазеленею и покроюсь листьями и цветами… Водоворот втягивал меня все глубже и глубже… И вот я здесь… И ты…
   
Равик посмотрел на нее. Подавшись вперед, она сидела на грязном кожаном сиденье, над черным вечерним платьем белели плечи. Она была откровенна, бездумна и, не стесняясь, говорила все, что чувствует, рядом с ней он казался себе жалким и суховатым.
   
Я оперировал, подумал он. Забыл о тебе. Был у Люсьенны. Витал где-то в прошлом. Без тебя. Потом пришел вечер, и постепенно пришло тепло. Я не был с тобой. Думал о Кэт Хэгстрем.
   
— Жоан, — сказал он и взял ее за руки. — Нам нельзя сразу поехать ко мне. Я еще должен заглянуть в клинику. Всего на несколько минут.
   
— Посмотреть женщину, которую оперировал?
   
— Не ту, которую оперировал утром. Другую. Может, подождешь меня где-нибудь?
   
— Ты едешь туда сейчас?
   
— Так лучше сделать. Не хочется, чтобы вызывали потом.
   
— Я могу подождать у тебя. Успеешь подвезти меня?
   
— Да.
   
— Тогда поехали. А ты приедешь после. Я подожду.
   
— Хорошо.
   
Равик назвал шоферу адрес. Откинувшись назад, он положил голову на спинку сиденья. Его рука все еще лежала на руке Жоан. Он чувствовал, что она хочет услышать от него что-то. О себе и о нем. Но он не мог говорить. Она сказала уже слишком много. Больше, чем нужно, подумал он.
   
Машина остановилась.
   
— Поезжай, — сказала Жоан. — Устрою все сама. Я не боюсь. Дай мне ключ.
   
— Ключ у портье.
   
— Ладно, возьму у него. Придется и этому научиться. — Она собрала цветы. — Научиться у мужчины, который уходит, когда ты спишь, и возвращается, когда ты его не ждешь… Тут, пожалуй, придется многому учиться… Так уж лучше начинать сразу…
   
— Я провожу тебя наверх. Не надо ничего преувеличивать… Очень жаль, что мне сразу же придется уйти.
   
Она смеялась. И выглядела очень юной.
   
— Подождите, пожалуйста, минутку, — сказал Равик шоферу.
   
Шофер хитро прищурился.
   
— Сколько угодно.
   
— Дай ключ, — сказала Жоан, когда они поднимались по лестнице.
   
— Зачем?
   
— Дай. — Она открыла дверь, но осталась стоять на пороге. — Чудесно! — произнесла она куда-то во мрак, царивший в комнате. За окном в облаках плыла голая луна.
   
— Чудесно? В этой конуре?
   
— Да, чудесно! Все чудесно!
   
— Может, так кажется только сейчас — пока темно. Ну а если… — Равик потянулся к выключателю.
   
— Оставь. Зажгу сама. А теперь иди. Только возвращайся не завтра после полудня.
   
Жоан стояла у двери во мраке. За плечами у нее струился серебряный свет. Все в ней было тайной, загадкой, волнующим призывом. Манто соскользнуло с плеч и черной пеной легло у ее ног. Она прислонилась к стене и медленно поймала рукой луч света, проникший из коридора.
   
— Иди и возвращайся, — сказала она и затворила дверь.
   
   
Температура у Кэт Хэгстрем снизилась.
   
— Как она спала? — спросил Равик у сонной сестры.
   
— Проснулась в одиннадцать. Хотела вас видеть. Я передала ей все, что вы поручили.
   
— О перевязке ничего не спрашивала?
   
— Спросила. Я ответила, что пришлось резать. Несложная операция. И что завтра вы ей все объясните сами.
   
— Больше ничего?
   
— Ничего. Она сказала, что раз вы сочли нужным поступить так, значит, все в порядке. Просила передать вам привет, если зайдете ночью, и сообщить, что она вам полностью доверяет.
   
— Так…
   
Равик постоял немного, глядя на черные волосы сестры, расчесанные на прямой пробор.
   
— Сколько вам лет? — спросил он.
   
Она удивленно подняла голову.
   
— Двадцать три.
   
— Двадцать три… И давно работаете сестрой?
   
— Два с половиной года. В январе будет ровно два с половиной года.
   
— Любите свою работу?
   
Круглое, как яблоко, лицо девушки расплылось в улыбке.
   
— Мне она нравится, — с готовностью ответила сестра. — Конечно, попадаются трудные больные, но в большинстве они очень симпатичны. Мадам Бриссо вчера подарила мне красивое, почти новое шелковое платье. А на прошлой неделе я получила пару лакированных туфель от мадам Лернер. Помните ее? Она умерла у себя дома. — Сестра снова улыбнулась. — Мне совсем не приходится тратиться на вещи. Почти всегда что-нибудь да подарят. А если мне не подходит, могу обменять у подруги — у нее магазин. Так что живется мне совсем неплохо. Мадам Хэгстрем тоже очень щедра. Она дает деньгами. В прошлый раз сто франков дала. За каких-нибудь двенадцать дней. А сколько она теперь пробудет у нас, доктор?
   
— Подольше. Несколько недель.
   
У сестры был совершенно счастливый вид. За ее ясным, гладким лбом роились мысли: она подсчитывала, сколько ей еще перепадет. Равик снова склонился над Кэт. Ее дыхание было ровным. Слабый запах раны смешивался с терпким ароматом волос. Он вдруг остро ощутил всю невыносимость своего положения. Кэт полностью доверяет ему! Доверие! Узкий, весь в разрезах живот, куда проник хищный зверь. И он наложил швы, не в силах чем-либо помочь ей. Доверие…
   
— Спокойной ночи, сестра, — сказал он.
   
— Спокойной ночи, доктор.
   
Круглолицая сестра опустилась в кресло, стоявшее в углу, завесила лампу, чтобы свет не тревожил больную, обернула ноги одеялом и взяла журнал — один из бесчисленных образчиков дешевого чтива — детективные рассказы вперемежку с фотографиями кинозвезд. Устроившись поудобнее, она принялась читать. Рядом, на маленьком столике лежал раскрытый кулек с шоколадными коржиками. Уходя, Равик заметил, как она, не отрываясь от чтения, вытащила один из них. Иногда не понимаешь простейших вещей, подумал он; в одной и той же комнате два человека; один смертельно болен, а другой к этому совершенно равнодушен. Он затворил дверь. Но разве я сам не такой же? Разве я не ухожу из этой комнаты в другую, где?..
   
   
В комнате было темно. Лишь из ванны сквозь щель в неплотно прикрытой двери пробивалась узкая полоска света. Равик заколебался. Он не знал, все ли еще Жоан в ванной. Потом услышал ее дыхание, на секунду остановился и сразу направился в ванную. Теперь он знал, что она рядом и не спит. Но и она не произнесла ни слова. Комната вдруг наполнилась молчанием и напряженным ожиданием… Снова водоворот, беззвучно влекущий куда-то… Неведомая пропасть по ту сторону сознания… из нее выплывает багряное облако, несущее в себе головокружение и дурман.
   
Равик прикрыл дверь ванной. В резком свете белых ламп все снова стало привычным и знакомым. Он отдернул кран душа — единственного во всем отеле. Равик приобрел и установил его за свой счет. Он знал, что в его отсутствие хозяйка демонстрирует душ родным и знакомым как достопримечательность отеля.
   
Горячая вода струится но телу. За стеной — Жоан Маду, она ждет… Кожа ее нежна, волосы волной затопили подушку; хотя в комнате почти совсем темно, глаза ее блестят, словно улавливая и отражая скудный свет зимних звезд. Она лежит, гибкая, изменчивая, зовущая; женщины, которую он недавно знал, нет и в помине. Сейчас она обворожительна, прелестна, как только может быть прелестна женщина, которая тебя не любит. Внезапно он почувствовал к ней легкое отвращение — неприязнь, смешанную с острым и сильным влечением. Он невольно оглянулся: будь в ванной второй выход, он, пожалуй, оделся бы и ушел — чтобы выпить.
   
Равик обтерся и с минуту стоял в нерешительности. Странно, с чего это вдруг нашло на него? Тень… Ничто… Быть может, всему виной то, что он побывал у Кэт Хэгстрем? Или слова, сказанные Жоан в такси? Очень уж все быстро и легко получается. Но, может быть, все дело в том, что ждет не он, а его ждут? Мучительная гримаса исказила его лицо. Он открыл дверь.
   
— Равик, — сказала Жоан в темноте. — Кальвадос на столике у окна.
   
Он остановился. Только сейчас он осознал, что все время напряженно чего-то ожидал. В этот момент она могла бы многое сказать, и все было бы невыносимо фальшивым. Но она нашла единственно верные слова. И напряжение исчезло, растворившись в тихой спокойной уверенности.
   
— Ты нашла бутылку? — спросил он.
   
— Это было нетрудно. Она стояла на виду. Но я откупорила ее. Нашла штопор среди твоих вещей. Налей мне еще одну рюмку.
   
Он налил две рюмки и принес ей одну.
   
— Вот…
   
Как хорошо ощутить вкус ароматной яблочной водки. Как хорошо, что Жоан нашла верные слова.
   
Она откинула голову и начала пить. Ее волосы упали на плечи, и казалось, в этот миг для нее ничего, кроме кальвадоса, не существует. Равик уже раньше заметил — она всецело отдавалась тому, что делала в данную минуту. У него мелькнула смутная догадка: в этом есть не только своя прелесть, но и какая-то опасность. Она была само упоение, когда пила; сама любовь, когда любила; само отчаяние, когда отчаивалась, и само забвение, когда забывала.
   
Жоан поставила рюмку и неожиданно рассмеялась.
   
— Равик, — сказала она. — Я знаю, о чем ты думал.
   
— Ты уверена?
   
— Да. Ты почувствовал себя уже наполовину женатым. А я себя — наполовину замужем. Не бог весть как приятно, когда тебя оставляют у самых дверей. Да еще с розами в руках. Слава Богу, нашелся кальвадос. Не жалей его. Давай пить.
   
Равик налил рюмки.
   
— Ты замечательная женщина. И во всем права. Пока я был в ванной, я почему-то не испытывал к тебе особой симпатии. Теперь я восхищаюсь тобой. Салют!
   
— Салют!
   
Он выпил кальвадос.
   
— Вторая ночь, — сказал Равик. — Она опасна. Прелести новизны уже нет, а прелести доверия еще нет. Но мы переживем эту ночь.
   
Жоан поставила рюмку на столик.
   
— Ты, видимо, знаешь толк в таких вещах.
   
— Ничего я не знаю. Все одни слова. Да и можно ли что-нибудь знать? Всякий раз все оборачивается по-иному. Так и сейчас. Второй ночи не бывает. Есть только первая. А если приходит вторая, значит, всему конец.
   
— Ах ты Боже мой! Ну куда она нас заведет, вся эта твоя арифметика? Иди лучше ко мне. Я не хочу спать. Я хочу пить. С тобой. Смотри, там наверху закоченели голые звезды. До чего быстро замерзаешь, когда остаешься одна! Даже в жаркую пору. А вдвоем — никогда.
   
— Можно и вдвоем замерзнуть.
   
— Нам с тобой это не угрожает.
   
— Разумеется, — сказал Равик, и она не заметила, как в темноте по его лицу пробежала тень. — Нам этого опасаться нечего.
  
  
   
    
X
   
   
— Что со мной было, Равик? — спросила Кэт Хэгстрем. Она лежала в постели, голова ее высоко покоилась на двух подушках, уложенных одна на другую. Пахло туалетной водой и духами. Форточка была приоткрыта. Проникавший с улицы чистый, чуть морозный воздух смешивался с комнатным теплом, и казалось, на дворе стоит апрель, а не январь.
   
— У вас сильно повысилась температура, Кэт. И держалась несколько дней. Потом вы уснули и спали почти сутки. Теперь температура нормальная и все пришло в норму. Как вы себя чувствуете?
   
— Я устала. Но уже по-другому. Не так издергана. И боли почти нет.
   
— Боль еще появится. Но не особенно сильная. А мы уж позаботимся, чтобы вы легко ее перенесли. Во всяком случае, перемена наступит очень скоро. Да вы и сами это знаете…
   
Она кивнула.
   
— Вы меня оперировали, Равик?..
   
— Да, Кэт.
   
— Это было действительно необходимо?
   
— Да.
   
Он молча ждал следующего вопроса. Пусть лучше спрашивает сама, так легче.
   
— Сколько мне придется тут пролежать?
   
— Недели три-четыре.
   
Она немного помолчала.
   
— Думаю, это пойдет мне на пользу. Мне нужен покой. Я совсем извелась. Сама теперь чувствую. Я так устала. Все время пыталась уверить себя в обратном. Скажите, операция как-то связана со всем этим делом?
   
— Безусловно.
   
— И эти кровотечения? Совсем не вовремя?
   
— Да, Кэт.
   
— Хорошо, что теперь мне не нужно никуда спешить. Может быть, все к лучшему. Но встать сейчас… Снова окунуться во все это… Мне кажется, я бы не смогла…
   
— Да и не нужно. Забудьте обо всем. Думайте только о самом насущном. О завтраке, например.
   
— Хорошо. — Она слабо улыбнулась. — Дайте мне зеркало.
   
Он взял с ночного столика зеркало и подал ей. Она внимательно осмотрела себя.
   
— Равик, вот эти цветы — вы их мне прислали?
   
— Нет, клиника.
   
Она положила зеркало на кровать.
   
— В январе клиники не преподносят своим пациентам сирень. Скорее астры или что-нибудь в этом роде. К тому же откуда клинике известно, что из всех цветов я больше всего люблю сирень?
   
— Здесь известно все. Ведь вы пациент-ветеран, Кэт. — Равик встал. — А теперь мне надо идти. Около шести зайду снова, посмотрю вас.
   
— Равик…
   
— Да?..
   
Он обернулся. Вот оно, подумал он. Сейчас спросит…
   
Она протянула ему руку.
   
— Спасибо! Спасибо за цветы. Спасибо за внимание. Мне всегда так спокойно с вами.
   
— Ну что вы, Кэт, что вы! О чем тут говорить… А теперь поспите еще, если можете. Почувствуете боль — зовите сестру. Я выпишу таблетки. После обеда зайду снова.
   
   
— Вебер, где коньяк?
   
— Неужели пришлось так трудно? Вот он. Эжени, дайте-ка рюмку.
   
Эжени нехотя достала рюмку.
   
— Откуда взялся этот наперсток? — запротестовал Вебер. — Дайте приличный стакан. Или постойте, вас все равно не дождешься… Я сам.
   
— Доктор Вебер, я просто не понимаю вас, — огрызнулась Эжени. — Стоит только прийти мсье Равику, и вы…
   
— Хорошо, хорошо, — прервал ее Вебер и налил в стакан коньяку. — Пейте, Равик… Как мадам Хэгстрем?
   
— Ни о чем не спрашивает. Всему верит на слово.
   
Вебер торжествующе взглянул на него.
   
— Видите! А я что говорил?
   
Равик выпил коньяку.
   
— Вебер, случалось ли вам хоть раз получать благодарность от пациентов, которым вы ничем не смогли помочь?
   
— Еще бы. И не один раз.
   
— И они верили вам во всем?
   
— Разумеется.
   
— А вы что при этом чувствовали?
   
— Облегчение, — все более изумляясь, ответил Вебер. — Большое облегчение.
   
— А мне от этого жить тошно. Будто я обманул кого-то.
   
Вебер рассмеялся и отставил бутылку в сторону.
   
— Да, тошно… — повторил Равик.
   
— Впервые я обнаруживаю в вас нечто человеческое, — сказала Эжени. — Если, конечно, не обращать внимания на вашу манеру выражаться.
   
— Вы здесь не для того, чтобы делать открытия, Эжени. Вы больничная сестра, о чем вы часто забываете! — оборвал ее Вебер. — Итак, все в порядке, Равик?
   
— Да, пока, во всяком случае.
   
— Отлично. Сегодня утром она сказала сестре, что, как только выздоровеет, отправится в Италию. Вот мы и избавимся от нее. — Вебер с удовлетворением потер руки. — А там пусть ею занимаются итальянские врачи. Не люблю, когда у меня в клинике кто-нибудь умирает. Это всегда подрывает реноме.
   
   
Равик позвонил у входа в квартиру акушерки. Ждать пришлось довольно долго. Наконец ему открыл мужчина с лицом, густо заросшим черной щетиной. Увидев Равика, он придержал дверь.
   
— Вам чего? — пробурчал он.
   
— Я хотел бы поговорить с мадам Буше.
   
— Она занята.
   
— Не важно. Могу подождать.
   
Небритый человек хотел было закрыть дверь.
   
— Если нельзя подождать, согласен через четверть часа зайти снова, — сказал Равик. — Но уже не один, а с неким лицом, которое она примет при любых обстоятельствах.
   
Небритый злобно уставился на него.
   
— Что это значит? Что вам надо?
   
— Я уже сказал. Хочу поговорить с мадам Буше. Человек задумался.
   
— Подождите, — сказал он и захлопнул дверь. Равик оглядел обшарпанную, выкрашенную коричневой краской дверь, жестяной ящик для писем и круглую эмалированную табличку с фамилией. Сколько горя и страха прошло через эту дверь! И все из-за нескольких бессмысленных законов, вынуждавших женщин обращаться не к врачам, а к коновалам. Разве благодаря этим законам удалось сохранить хоть одного ребенка? Женщина, не желающая рожать, всегда находит способ обойти закон. А что в конце концов получается? Тысячи женщин ежедневно губят свое здоровье. Дверь снова отворилась.
   
— Вы из полиции? — спросил небритый.
   
— Если бы я служил в полиции, то не стал бы так долго дожидаться за дверью.
   
— Проходите.
   
Небритый провел Равика по темному коридору в комнату, до отказа заставленную мебелью. Плюшевый диван, несколько позолоченных стульев, поддельный обюссонский ковер, декоративные шкафчики орехового дерева, на стенах эстампы в пасторальном стиле. Перед окном на металлической подставке клетка с канарейкой. Повсюду, где только было место, виднелись фарфоровые статуэтки и посуда.
   
Появилась мадам Буше. Ее непомерно толстое тело облегало кимоно отнюдь не первой свежести. Не женщина — чудовище. Но лицо ее было гладким и даже миловидным, если бы не беспокойно бегавшие глаза.
   
— Что вам угодно, мсье? — деловито спросила она.
   
Равик встал.
   
— Я пришел от Люсьенны Мартинэ. Вы сделали ей аборт.
   
— Чушь! — сразу же ответила женщина. Она держалась совершенно спокойно.
   
— Не знаю я никакой Люсьенны Мартинэ и не делаю никаких абортов. Видимо, вы ошиблись или были введены в заблуждение.
   
Казалось, она считает вопрос исчерпанным и вот-вот уйдет. Но она не уходила. Равик ждал. Она снова обернулась к нему.
   
— У вас еще что-нибудь? — спросила Буше.
   
— Аборт оказался неудачным. У девушки было тяжелое кровотечение, она едва не умерла. Пришлось сделать операцию. Я оперировал ее.
   
— Ложь! — внезапно зашипела Буше. — Все ложь! Подлюги проклятые. Сами черт знает что себе делают, а потом норовят еще и других втянуть. Я ей покажу! Проклятые подлюги! Мой адвокат все уладит. Меня здесь все знают, я всегда аккуратно плачу налоги. Хотелось бы посмотреть, как эта наглая тварь, эта потаскушка…
   
Равик изумленно смотрел на Буше. Взрыв ярости совершенно не отразился на ее лице. Оно по-прежнему оставалось гладким и миловидным, только рот округлился и выплевывал слова, точно пулемет.
   
— Девушка просит не так уж много, — прервал он акушерку. — Всего-навсего хочет получить свои деньги обратно.
   
Буше расхохоталась.
   
— Деньги? Обратно? Разве я что-нибудь от нее получала? Когда это было? А расписка у нее есть?
   
— Конечно, нет. Не станете же вы выдавать расписки.
   
— Да я и в глаза ее не видела. Кто ей поверит?
   
— Поверят. Есть свидетели. Ее оперировали в клинике доктора Вебера. Осмотр дал совершенно ясную картину. Составлен протокол.
   
— Составьте хоть тысячу протоколов! Кто подтвердит, что я хоть пальцем прикоснулась к ней? Клиника! Доктор Вебер! Со смеху помрешь! Лечить этакую тварь в шикарной клинике! Делать вам больше нечего, что ли?
   
— Напротив, дел у нас предостаточно. Послушайте. Девушка уплатила вам триста франков. Она может предъявить иск за увечье…
   
Дверь растворилась. Вошел человек с лицом, заросшим щетиной.
   
— Что случилось, Адель?
   
— Ничего. Подумать только! Иск! Пускай подает в суд — сама же и сядет. Ее посадят первую, как пить дать. Придется же ей сознаться, что сделала аборт. Но попробуй-ка докажи, что это я… Не выйдет!
   
Мужчина с черным от щетины лицом промычал что-то невразумительное.
   
— Помолчи, Роже! — сказала мадам Буше. — Ступай отсюда!
   
— Брюнье пришел.
   
— Ну и что с того? Пусть подождет. Ты ведь знаешь…
   
Роже кивнул и исчез. Вместе с ним исчез и сильный запах коньяка. Равик потянул носом.
   
— Старый коньяк, — сказал он. — По меньшей мере тридцати, а то и сорокалетней выдержки. Блажен человек, который уже днем пьет такой коньяк.
   
С минуту мадам Буше остолбенело глядела на него. Затем медленно произнесла:
   
— Верно. Хотите рюмочку?
   
— Почему бы и нет?
   
Несмотря на свою тучность, она поразительно быстро и бесшумно подошла к двери.
   
— Роже!
   
В дверях появилось все то же заросшее черной щетиной лицо.
   
— Опять лакал дорогой коньяк? Не ври — от тебя несет! Принеси бутылку! Не возражай! Неси!
   
Роже принес бутылку коньяку.
   
— Я налил рюмочку Брюнье, а он заставил и меня выпить за компанию.
   
Буше ничего не ответила. Она закрыла дверь и достала из шкафчика рюмку фигурного стекла, на которой была выгравирована женская головка. Равик с отвращением посмотрел на нее. Буше налила коньяк и поставила рюмку на расшитую павлинами скатерть.
   
— Мне кажется, вы разумный человек, мсье, — сказала она. Как ни странно, женщина эта внушала к себе своеобразное уважение. Ее нельзя было назвать железной, как выразилась Люсьенна; но что гораздо хуже — она была резиновой. Железо можно сломать, резину — не сломаешь. Ей решительно невозможно было возражать.
   
— Аборт вы сделали неудачно, — сказал Равик. — Это привело к тяжелым последствиям. Разве сказанного недостаточно, чтобы вы вернули деньги?
   
— А вы возвращаете деньги, если пациент умирает после операции?
   
— Нет. Но бывают случаи, когда мы оперируем бесплатно. Так, например, было с Люсьенной. Буше взглянула на него.
   
— Тогда тем более! Чего же она подымает шум? Могла бы только радоваться.
   
Равик взял рюмку со стола.
   
— Мадам, — сказал он. — Я преклоняюсь перед вами. Вас голыми руками не возьмешь.
   
Женщина медленно поставила бутылку.
   
— Мсье, многие не раз пытались это сделать. Но вы, похоже, благоразумнее других. Думаете, все эти дела доставляют мне сплошное удовольствие или приносят один только доход? Из трехсот франков сто забирает полиция. Иначе я вообще не могла бы работать. Вот опять один явился… Всех ублажай деньгами, без конца только и приходится это делать. Иначе ничего не получится. Пусть все останется между нами, а захотите раздуть дело — от всего отопрусь, и полиция спрячет концы в воду. Можете мне поверить.
   
— Очень даже верю.
   
Буше бросила на него быстрый взгляд. Убедившись, что он и не думает шутить, она взяла стул и села. Стул в ее руках казался легким как перышко. В этой жирной туше, видимо, крылась огромная физическая сила. Она налила Равику еще одну рюмку коньяку, предназначенного для умасливания полицейских чиновников.
   
— Триста франков… На первый взгляд — куча денег. Но, кроме полиции, сколько еще всяких расходов! Квартирная плата — в Париже она намного выше, чем где бы то ни было. Белье, инструменты — мне они обходятся вдвое дороже, чем врачам. А комиссионные тем, кто доставляет клиентов, а взятки… И всем угождай. Вино, подарки к Новому году, ко дню рождения чиновникам и их женам. Всего не перечесть, мсье! Подчас самой ничего не остается.
   
— Против этого не возразишь.
   
— Тогда против чего же вы возражаете?
   
— Против того, что произошло с Люсьенной.
   
— А у врачей разве не бывает осечек? — быстро спросила Буше.
   
— Далеко не так часто.
   
— Мсье! — Она гордо выпрямилась. — Я поступаю по-честному. Всякий раз предупреждаю, что может получиться неладно. И ни одна не уходит. Плачут, умоляют, рвут на себе волосы. Грозят покончить с собой, если не помогу. Чего только тут не насмотришься. Валяются в ногах и умоляют! Вот шкафчик из орехового дерева. Видите, полировка ободрана? Это в порыве отчаяния сделала одна весьма состоятельная дама. И я ее выручила. У меня в кухне стоит банка — десять фунтов сливового джема. От нее, вчера прислала. Могу вам показать. И заметьте — в знак благодарности, деньги-то уже были уплачены. Вот что я вам скажу, мсье. — Голос Буше окреп. — Называйте меня шарлатанкой — пожалуйста… А вот другие называют меня благодетельницей и ангелом.
   
Она встала. Величественно ниспадали складки ее кимоно. Канарейка в клетке, словно по команде, запела. Поднялся и Равик. В своей жизни он видел немало всяческих мелодрам, но тут было ясно, что Буше нисколько не преувеличивает.
   
— Хорошо, — сказал он. — Мне пора идти. Люсьенну, скажем прямо, вы не облагодетельствовали.
   
— Посмотрели бы вы на нее, когда она была у меня! Чего ей еще надо? Здорова, ребенка нет, ведь это все, чего она хотела. И за клинику платить не надо.
   
— Она уже никогда не сможет иметь детей. На мгновение Буше казалась озадаченной, но тут же невозмутимо заметила:
   
— Тем лучше. Горя знать не будет, потаскуха грязная.
   
Равик понял, что тут ничего не добьешься.
   
— До свидания, мадам Буше, — сказал он. — Мне было весьма интересно побеседовать с вами.
   
Она приблизилась к нему вплотную. Равик боялся, что на прощание она подаст ему руку. Но она и не думала этого делать.
   
— Вы рассуждаете здраво, мсье, — сказала она проникновенным тихим голосом. — Куда разумнее других врачей. Жаль, что вы… — она остановилась и ободряюще посмотрела на него. — Иной раз… Иногда мне бывает нужен толковый врач. Он мог бы быть очень полезен…
   
Равик ничего не ответил. Он ждал, что последует дальше.
   
— Вам бы это отнюдь не повредило, — добавила Буше. — Особенно в отдельных, особых случаях.
   
Она умильно смотрела на него, как кошка, которая делает вид, будто любуется птичкой.
   
— Порой попадаются весьма состоятельные клиентки… Гонорар, разумеется, только вперед. А что до полиции — можете быть спокойны, совершенно спокойны… Думаю, несколько сот франков дополнительного заработка вам не повредят… — она похлопала его по плечу. — Мужчине с такой внешностью…
   
Широко улыбаясь, она снова взяла бутылку.
   
— Ну, что вы на это скажете?
   
— Благодарю, — сказал Равик, отстраняя бутылку. — Достаточно. Мне нельзя много пить.
   
Он с трудом заставил себя произнести эти слова — коньяк был великолепен. Бутылка без фирменной этикетки, наверняка из первоклассного частного погреба.
   
— Об остальном подумаю. Вскоре зайду к вам опять. Хотел бы посмотреть ваши инструменты. Может быть, посоветую что-нибудь.
   
— В следующий раз я покажу вам свои инструменты. А вы мне ваш диплом. Доверие за доверие.
   
— Вы уже доказали, что кое в чем мне доверяете.
   
— Ничуть, — усмехнулась Буше. — Я только сделала вам предложение и в любую минуту могу от него отказаться. Вы не француз, вас выдает произношение, хотя говорите вы свободно. Да вы и не походите на француза. Скорее всего вы эмигрант. — Она улыбнулась еще шире и окинула его холодным взглядом. — Ведь вам не поверят на слово и еще, чего доброго, потребуют предъявить французский диплом, которого у вас нет. Там в передней сидит полицейский чиновник. Если хотите, можете тут же донести на меня. Но вы этого, конечно, не сделаете. А над моим предложением стоит подумать. Ведь вы не назовете мне ни своего имени, ни адреса, не правда ли?
   
— Нет, — сказал Равик, чувствуя себя побежденным.
   
— Так я и думала. — Теперь Буше и в самом деле напоминала чудовищно раскормленную кошку-великаншу. — До свидания, мсье. Поразмыслите на досуге над моим предложением. Я уже давно хочу привлечь к работе врача из эмигрантов.
   
Равик улыбнулся. Он хорошо понимал ее: такого врача удалось бы полностью прибрать к рукам. Случись что-нибудь — он один будет в ответе.
   
— Я подумаю, — сказал он. — До свидания, мадам.
   
Равик пошел по темному коридору. За одной из дверей послышался стон. Он догадался, что в квартире помещается целое больничное отделение с койками. Видимо, после операции женщины отлеживались здесь некоторое время, до того как отправиться домой.
   
В передней сидел стройный мужчина со смуглым, оливкового цвета лицом и подстриженными усиками. Он внимательно оглядел Равика. Рядом с ним сидел Роже. На столе стояла бутылка коньяку. Когда Равик вошел, Роже хотел было спрятать ее, но тут же осклабился и опустил руку.
   
— Спокойной ночи, доктор, — сказал он, показывая гнилые зубы. По-видимому, он стоял за дверью и подслушивал.
   
— Спокойной ночи, Роже. — Равик решил, что в данном случае фамильярность уместна.
   
За какие-нибудь полчаса эта несокрушимая бабища превратила его из отъявленного врага чуть ли не в сообщника. И теперь для Равика было сущим облегчением запросто пожелать спокойной ночи Роже, в котором неожиданно проявилось что-то удивительно человеческое.
   
В подъезде Равик столкнулся в двумя девушками. Они шли по лестнице от двери к двери, всматриваясь в таблички.
   
— Скажите, мсье, — обратилась к нему одна из них, стараясь побороть смущение. — Мадам Буше живет в этом доме?
   
Равик заколебался. Впрочем, стоило ли их отговаривать? Они все равно найдут ее. Он ничего не может предложить им взамен.
   
— Пятый этаж. Там есть табличка.
   
   
Светящийся циферблат часов мерцал во мраке, как крохотное ночное светило. Пять часов утра. Жоан должна были прийти к трем. Возможно, она еще придет. А может быть, настолько устала, что отправилась прямо к себе в отель.
   
Равик снова прилег, но сон не приходил. Он долго глядел в потолок, где время от времени пробегала красная полоса световой рекламы, зажигавшейся на крыше дома, что стоял наискось через улицу. Он чувствовал себя опустошенным и не понимал почему. Словно все тепло его тела медленно улетучивалось сквозь кожу, словно кровь искала в чем-то опоры и, не находя ее, падала и падала в какое-то сладостное никуда. Он подложил руки под голову и лежал не шевелясь. Теперь он понял, что ждет Жоан. Понял, что не только его разум, но и вся его плоть: руки и нервы и какая-то странная, не свойственная ему нежность, — все ждет ее.
   
Он встал, надел халат и присел к окну. Тело ощутило тепло мягкой шерсти. Это был старый халат, много лет он повсюду таскал его с собой. В нем он спал в дни бегства, спасался от холода испанских ночей, когда смертельно усталый приходил из лазарета в барак. Двенадцатилетняя Хауана с глазами восьмидесятилетней старухи умерла под этим халатом в разбитом бомбами мадридском отеле. У нее было только одно желание: надеть когда-нибудь платье из такой же мягкой шерсти и забыть, как изнасиловали мать и насмерть затоптали отца.
   
Он огляделся. Комната, чемоданы, какие-то вещи, стопка потрепанных книг — немного нужно мужчине, чтобы жить. Когда жизнь так беспокойна, лучше не привыкать к слишком многим вещам. Ведь их всякий раз приходилось бы бросать или брать с собой. А ты каждую минуту должен быть готов отправиться в путь. Потому и живешь один. Если ты в пути, ничто не должно удерживать тебя, ничто не должно волновать. Разве что мимолетная связь, но ничего больше.
   
Он взглянул на кровать. Измятая, серая простыня. Не беда, что он ждет. Ему часто приходилось ждать женщин, но он чувствовал, что раньше ожидал их по-другому, — просто, ясно и грубо, иногда со скрытой нежностью, как бы облагораживающей вожделение… Но давно, давно он уже не ждал никого так, как сегодня. Что-то незаметно прокралось в него. Неужто оно опять зашевелилось? Опять задвигалось? Когда же все началось? Или прошлое снова зовет из синих глубин, легким дуновением доносится с лугов, заросших мятой, встает рядами тополей на горизонте, веет запахом апрельских лесов? Он не хотел этого. Не хотел этим обладать. Не хотел быть одержимым. Он был в пути.
   
Равик поднялся и стал одеваться. Не терять независимости. Все начиналось с потери независимости уже в мелочах. Не обращаешь на них внимания — и вдруг запутываешься в сетях привычки. У нее много названий. Любовь — одно из них. Ни к чему не следует привыкать. Даже к телу женщины.
   
Он не запер дверь на ключ. Если Жоан придет, она его не застанет. Захочет — побудет здесь, подождет. С минуту он колебался, не оставить ли записку. Но лгать не хотелось, а сообщать, куда он пошел, — тоже.
   
   
Равик вернулся около восьми утра. Побродив в холодной предрассветной рани по улицам, еще освещенным фонарями, он почувствовал облегчение, голова прояснилась. Однако, подойдя к отелю, он снова ощутил напряжение.
   
Жоан не было. Равик именно этого и ожидал. Но комната показалась ему более пустой, чем обычно. Приходила ли она сюда? Он осмотрелся, отыскивая следы ее пребывания, но ничего не обнаружил.
   
Равик позвонил горничной. Вскоре она пришла.
   
— Я хотел бы позавтракать, — сказал он.
   
Она посмотрела на него, но ничего не сказала. Впрочем, ему и не хотелось расспрашивать ее.
   
— Кофе и рогалики, Ева.
   
— Сейчас принесу, мсье Равик!
   
Он посмотрел на кровать. Если бы Жоан зашла, она вряд ли легла бы в разворошенную, пустую постель. Странно, как все, к чему прикасается тело — постель, белье, даже ванна, — лишившись человеческого тепла, мгновенно мертвеет. Утратив тепло, вещи становятся отталкивающими.
   
Равик закурил сигарету. Жоан могла предположить, что его вызвали к пациенту. Но тогда он оставил бы записку. Внезапно он почувствовал себя идиотом, — хотел сохранить независимость, а поступил бестактно. Бестактно и глупо, как восемнадцатилетний мальчишка, который тщится что-то доказать самому себе. В таком поведении, пожалуй, больше зависимости, чем если бы он остался и ждал.
   
Девушка принесла завтрак.
   
— Сменить вам постель? — спросила она.
   
— Зачем?
   
— А вдруг вы захотите еще поспать? В свежеубранной постели лучше спится.
   
Она равнодушно посмотрела на него.
   
— Ко мне кто-нибудь заходил? — спросил он.
   
— Не знаю. Я пришла только в семь.
   
— Ева, — сказал Равик. — Что вы испытываете, застилая каждое утро десяток чужих постелей?
   
— Это еще полбеды, мсье Равик. Лишь бы господа не требовали ничего другого. Но попадаются такие, которые желают большего, хотя парижские бордели совсем недороги.
   
— Утром туда не пойдешь, Ева. А иные мужчины по утрам особенно прытки.
   
— И особенно старики. — Она пожала плечами. — Не согласишься — потеряешь чаевые, вот и все. А то еще начнут жаловаться на тебя по любому поводу — то комната плохо прибрана, то ты им нагрубила. И все это, конечно, со злости. Тут ничего не поделаешь. Такова жизнь.
   
Равик достал кредитку.
   
— Вот что, Ева, сегодня мы чуть-чуть облегчим свою жизнь… Купите себе шляпку. Или шерстяную кофточку.
   
Глаза Евы оживились.
   
— Благодарю вас, мсье Равик. День начинается неплохо. Так мне потом сменить вам постель?
   
— Пожалуй.
   
Ева посмотрела на него.
   
— А эта дама очень интересна, — сказала она. — Дама, которая ходит теперь к вам.
   
— Еще слово, и я отберу у вас деньги. — Равик подтолкнул Еву к двери. — Старые эротоманы уже ожидают вас. Не заставляйте их разочаровываться.
   
Он сел и принялся за еду. Завтрак был невкусный. Он поднялся и продолжал есть стоя: казалось, так будет вкуснее.
   
Над крышами всплыло красное солнце. Отель проснулся. Старик Гольдберг, проживавший этажом ниже, начал свой обычный утренний концерт. Он кашлял и кряхтел, словно у него было не два, а целых шесть легких. Эмигрант Визенхоф, насвистывая парадный марш, распахнул окно. Наверху зашумела вода. Захлопали двери. Только у испанцев все было тихо. Равик потянулся. Ночь прошла. Разлагающая душу темнота исчезла. Он решил побыть несколько дней наедине с самим собой.
   
С улицы доносились выкрики мальчишек-газетчиков. Они сообщали утренние новости: столкновения на чешской границе, немецкие войска у границы Судетов, мюнхенское соглашение под угрозой.
  
  
   
    
XI
   
   
Мальчик не кричал. Он молча широко раскрытыми глазами смотрел на врачей. Ошеломленный случившимся, он еще не чувствовал боли. Равик взглянул на расплющенную ногу.
   
— Сколько ему лет? — спросил он мать.
   
— Что вы сказали? — непонимающе переспросила она.
   
— Сколько ему лет?
   
Женщина в платке беззвучно шевелила губами.
   
— Нога! — проговорила она наконец. — Нога! Это был грузовик…
   
Равик начал выслушивать сердце.
   
— Он уже болел чем-нибудь раньше?
   
— Нога! — проговорила женщина. — Ведь это его нога!
   
Равик выпрямился. Сердце пострадавшего билось учащенно, как у птицы, но это не внушало опасений. «Во время наркоза надо будет понаблюдать за этим истощенным рахитичным пареньком», — решил Равик. Каждая минута была дорога — размозженную ногу густо облепила уличная грязь.
   
— Ногу отнимут? — спросил мальчик.
   
— Нет, — сказал Равик, зная, что ампутация неизбежна.
   
— Лучше отнимите, а то она все равно не будет сгибаться.
   
Равик внимательно посмотрел на старчески умное лицо мальчика. На нем все еще не было заметно признаков боли.
   
— Там видно будет, — сказал Равик. — Сейчас надо тебя усыпить. Это очень просто. Не бойся. Все будет в порядке.
   
— Минуточку, мсье. Номер машины FO-2019. Будьте добры, запишите и дайте матери.
   
— Что? Что ты сказал, Жанно? — испуганно спросила мать.
   
— Я запомнил номер. Номер машины FO-2019. Я видел его совсем близко. Шофер ехал на красный свет. Виноват шофер. — Мальчик начал задыхаться. — Страховая компания должна нам заплатить… Номер…
   
— Я записал, — сказал Равик. — Не беспокойся. Я все записал.
   
Он кивнул Эжени — пора было приступать к наркозу.
   
— Пусть мать сходит в полицию… Страховая компания обязана заплатить… — внезапно на лице у мальчика заблестели крупные капли пота, словно его спрыснули водой. — Если вы отнимете ногу, они заплатят больше, чем… если… она останется и не будет сгибаться…
   
Глаза потонули в синевато-черных кругах, грязными лужицами проступавших на коже.
   
Мальчик застонал и торопливо забормотал:
   
— Мать… не понимает… Она… помочь… Силы изменили ему. Он начал кричать, глухо, сдавленно, словно в нем сидел какой-то истерзанный зверь.
   
— Что нового в мире, Равик? — спросила Кэт Хэгстрем.
   
— К чему вам это знать, Кэт? Думайте лучше о чем-нибудь более радостном.
   
— У меня такое ощущение, будто я здесь уже много недель. Все осталось так далеко, точно затонуло.
   
— Ну и пусть себе затонуло. Не тревожьтесь.
   
— Не могу. Страшно. Все чудится, будто эта комната — одинокий ковчег, и окна уже захлестывают волны потопа. Что нового в мире, Равик?
   
— Ничего нового, Кэт. Мир неутомимо готовится к самоубийству, но ни за что не хочет признаться себе в этом.
   
— Война?
   
— Все знают, что будет война. Неизвестно только когда. Все ждут чуда. — Равик усмехнулся. — Никогда еще во Франции и в Англии не было так много государственных деятелей, верящих в чудеса. И никогда еще их не было так мало в Германии.
   
Кэт помолчала.
   
— Неужели возможна война? — спросила она.
   
— Да… Мы все никак не можем поверить, что она в конце концов разразится. Все еще считаем ее невозможной и ничего не предпринимаем для самозащиты… Вам больно, Кэт?
   
— Не очень. Терпимо. — Она поправила подушку под головой. — Равик, мне так хочется уехать от всего этого.
   
— Да… — ответил он неуверенно. — Кому же из нас не хочется?
   
— Если выберусь отсюда, поеду в Италию. В Фьезоле. Там у меня тихий старый дом с садом. Хочу пожить там немного. Теперь в Фьезоле еще, пожалуй, прохладно. Бледное весеннее солнце. В полдень на южной стене дома появляются первые ящерицы. Вечером из Флоренции доносится перезвон колоколов. А ночью сквозь кипарисы видны луна и звезды. В доме есть книги и большой камин. Перед ним деревянные скамьи, можно посидеть у огонька. В камине специальный держатель для стакана, чтобы подогревать вино. И совсем нет людей. Только двое стариков, муж и жена. Следят за порядком. Она посмотрела на Равика.
   
— Все это, конечно, соблазнительно, — сказал он. — Покой, камин, книги, тишина… Прежде в этом видели одно мещанство. Теперь это мечты о потерянном рае.
   
Она кивнула.
   
— Поживу там немного. Несколько недель. А может, и несколько месяцев. Не знаю. Хочу успокоиться. Потом вернусь в Париж, а затем и в Америку.
   
В коридоре послышался звон посуды — пациентам разносили ужин.
   
— Лучшего и не придумаешь, Кэт.
   
— Смогу я иметь детей, Равик? — помедлив, спросила она.
   
— С этим вам придется немного подождать. Сначала нужно как следует набраться сил.
   
— Я не о том. Оправлюсь ли я вообще когда-нибудь? После такой операции… Вы не… — у нее перехватило дыхание.
   
— Нет, — сказал Равик. — Мы ничего не вырезали. Ничего.
   
— Вот это я и хотела узнать.
   
— Но потребуется еще много времени, Кэт. Нужно, чтобы весь ваш организм обновился.
   
— Не важно, сколько потребуется времени. — Она откинула волосы со лба. Перстень на ее руке сверкнул в полумраке. — Не правда ли, глупо, что я об этом спрашиваю? Особенно сейчас…
   
— Нисколько. Такие вопросы задаются очень часто. Чаще, чем вы думаете.
   
— Мне вдруг все здесь надоело. Хочу вернуться домой и выйти замуж. По-настоящему, по-старомодному. И детей хочу иметь, и совсем успокоиться, и славить Господа, и радоваться жизни.
   
Равик смотрел в окно. Над крышами разлился яростный багрянец заката. Огни реклам тонули в нем, как обескровленные тени.
   
— Мои мечты вам, наверно, кажутся нелепыми. Ведь вы знаете обо мне все.
   
— Слова Кэт прозвучали где-то у него за спиной.
   
— Вы ошибаетесь, Кэт. Вы ошибаетесь.
   
   
Жоан Маду пришла в четыре утра. Равик проснулся, услыхав, как отворилась дверь. Он спал и не ждал ее. Она пыталась протиснуться в дверь с огромной охапкой хризантем. Лица ее не было видно. Он видел лишь смутный силуэт и крупные белые цветы.
   
— Откуда это? — спросил он. — Целый лес хризантем. Бог мой, что это такое?
   
Жоан пронесла цветы через дверь и с размаху бросила их на постель. Хризантемы были влажными и холодными. Листья остро пахли осенью и землей.
   
— Подарок, — сказала она. — С тех пор как мы познакомились, я стала получать подарки.
   
— Убери цветы. Я еще не умер. Лежать под цветами, да еще под хризантемами… Добрая старая кровать отеля «Энтернасьональ» стала похожей на гроб.
   
— Нет! — Жоан порывисто схватила цветы и сбросила на пол. — Не смей так шутить! Не смей!
   
Равик посмотрел на нее. Он совсем забыл, при каких обстоятельствах они впервые узнали друг друга.
   
— Забудь обо всем, что я сказал! Я не хотел сказать ничего плохого.
   
— Никогда не позволяй себе этого. Даже в шутку. Обещаешь?
   
Ее губы дрожали.
   
— Послушай, Жоан… Неужели это действительно так напугало тебя?
   
— Да. Больше чем напугало. Я сама не знаю, что со мной.
   
Равик встал.
   
— Никогда не буду с тобой так шутить. Теперь ты довольна?
   
Она кивнула.
   
— Не пойму, в чем дело, но для меня это просто невыносимо. Будто чья-то рука тянется за мной из темноты. Этот страх… безотчетный страх, словно что-то меня подстерегает. — Она прижалась к нему. — Защити меня.
   
Равик обнял ее.
   
— Не бойся… Я защищу тебя.
   
Она снова кивнула.
   
— Ты ведь все можешь…
   
— Еще бы, — сказал он голосом, полным грустной иронии, вспоминая Кэт Хэгстрем. — Могу… конечно же, могу…
   
Она сделала слабое движение.
   
— Я приходила вчера…
   
Равик не шелохнулся.
   
— Приходила?
   
— Да.
   
Он молчал. Все сразу развеялось! Вчера он вел себя как мальчишка! Ждать или не ждать — зачем все это? Глупейшая игра с человеком, который и не думает вести игру.
   
— Тебя не было…
   
— Да.
   
— Я знаю, мне не следует спрашивать, где ты был…
   
— Не следует.
   
Жоан отошла от него.
   
— Я хочу принять ванну, — сказала она изменившимся голосом. — Я озябла. Можно? Не разбужу весь отель?
   
Равик улыбнулся.
   
— Если хочешь что-либо сделать, никогда не спрашивай о последствиях. Иначе так ничего и не сделаешь.
   
Она посмотрела на него.
   
— Когда дело касается мелочей, можно и спросить, а ежели речь идет о важном — никогда.
   
— И это верно.
   
Она прошла в ванную и пустила воду. Равик сел у окна и закурил. Высоко над крышами стояло красноватое зарево, бесшумно кружился снег. С улицы донесся лающий гудок такси. На полу бледно мерцали хризантемы. На диване лежала газета. Он принес ее вечером… Бои на чешской границе, бои в Китае, ультиматум, где-то пало правительство… Он взял газету и сунул ее под цветы.
   
   
Жоан вышла из ванной. Разгоряченная, она присела на корточки среди цветов.
   
— Где ты был вчера ночью? — спросила она.
   
Он протянул ей сигарету.
   
— Ты и в самом деле хочешь это знать?
   
— Еще бы!
   
— Я был здесь, — сказал он после некоторого колебания, — и ждал тебя. Решил, что ты уже не придешь, и ушел.
   
Жоан молчала. В темноте то вспыхивал, то угасал огонек ее сигареты.
   
— Вот и все, — сказал Равик.
   
— Тебе захотелось выпить?
   
— Да…
   
Жоан повернулась к нему.
   
— Равик, — сказала она, — ты действительно ушел только потому, что не застал меня?
   
— Конечно.
   
Она положила ладони ему на колени. Сквозь халат он ощутил их тепло: то было ее тепло и тепло халата, более знакомого и памятного, чем многие годы жизни, и вдруг ему почудилось, что между халатом и Жоан давно уже существует какая-то связь и она вернулась к нему откуда-то из прошлого.
   
— Равик, ведь я каждый вечер приходила к тебе. Ты должен был знать, что я и на этот раз приду. А может, ты ушел просто потому, что не хотел меня видеть?
   
— Нет.
   
— Если ты не хочешь меня видеть, скажи, будь откровенен.
   
— Я бы тебе сказал.
   
— Значит, не в этом дело?
   
— Нет, действительно не в этом.
   
— Тогда я счастлива.
   
Равик посмотрел на нее.
   
— Что ты сказала?
   
— Я счастлива, — повторила она.
   
Он помолчал с минуту.
   
— А ты понимаешь, что говоришь? — спросил он наконец.
   
— Да.
   
Тусклый свет, проникавший с улицы, отражался в ее глазах.
   
— Такими словами не бросаются, Жоан.
   
— Я и не бросаюсь.
   
— Счастье, — сказал Равик. — Где оно начинается и где кончается?
   
Он тронул ногою хризантемы. Счастье, подумал он. Голубые горизонты юности. Золотая гармония жизни. Счастье! Боже мой, куда все это ушло?
   
— Счастье начинается тобой и тобой же кончится, — сказала Жоан. — Это же так просто.
   
Равик ничего не ответил. Что она такое говорит? — подумал он.
   
— Чего доброго, ты еще скажешь, что любишь меня.
   
— Я тебя люблю.
   
Он сделал неопределенный жест.
   
— Ты же почти не знаешь меня.
   
— А какое это имеет отношение к любви?
   
— Очень большое. Любить — это когда хочешь с кем-то состариться.
   
— Об этом я ничего не знаю. А вот когда без человека нельзя жить — это я знаю.
   
— Где кальвадос?
   
— На столе. Я принесу. Не вставай.
   
Она принесла бутылку и рюмку и поставила их на пол среди цветов.
   
— Знаю, ты меня не любишь, — сказала она.
   
— В таком случае, ты знаешь больше меня. Она взглянула на него.
   
— Ты будешь меня любить.
   
— Буду. Выпьем за любовь.
   
— Погоди.
   
Она наполнила рюмку и выпила. Затем снова налила и протянула ему. Он выпил не сразу. Все это неправда, подумал он. Полусон в увядающей ночи. Слова, сказанные в темноте, — разве они могут быть правдой? Для настоящих слов нужен яркий свет.
   
— Откуда ты все это знаешь?
   
— Оттого что люблю тебя.
   
Как она обращается с этим словом, подумал Равик. Совсем не думая, как с пустым сосудом. Наполняет его чем придется и затем называет любовью. Чем только не наполняли этот сосуд! Страхом одиночества, предвкушением другого «я», чрезмерным чувством собственного достоинства. Зыбкое отражение действительности в зеркале фантазии! Но кому удалось постичь самую суть? Разве то, что я сказал о старости вдвоем, не величайшая глупость? И разве при всей своей бездумности она не ближе к истине, чем я? Зачем я сижу здесь зимней ночью, в антракте между двумя войнами, и сыплю прописными истинами, точно школьный наставник? Зачем сопротивляюсь, вместо того чтобы очертя голову ринуться в омут, — пусть ни во что и не веря?
   
— Почему ты сопротивляешься? — спросила Жоан.
   
— Что ты сказала?
   
— Почему ты сопротивляешься? — повторила она.
   
— Я не сопротивляюсь… Да и к чему мне сопротивляться?
   
— Не знаю. Что-то в тебе закрыто наглухо, никого и ничего ты не хочешь впустить.
   
— Иди сюда, — сказал Равик. — Дай мне еще выпить.
   
— Я счастлива и хочу, чтобы ты тоже был счастлив. Я безмерно счастлива. Ты, и только ты у меня в мыслях, когда я просыпаюсь и когда засыпаю. Другого я ничего не знаю. Я думаю о нас обоих, и в голове у меня словно серебряные колокольчики звенят… А иной раз — будто скрипка играет… Улицы полны нами, словно музыкой… Иногда в эту музыку врываются людские голоса, перед глазами проносится картина, словно кадр из фильма… Но музыка звучит… Звучит постоянно…
   
Всего несколько недель назад ты была несчастна, подумал Равик. И не знала меня. Легко же тебе дается счастье.
   
Он выпил кальвадос.
   
— И часто ты бывала счастлива? — спросил он.
   
— Нет, не очень.
   
— Ну, а все-таки? Когда в последний раз у тебя в голове звенели серебряные колокольчики?
   
— Зачем ты спрашиваешь?
   
— Просто так, чтобы о чем-нибудь спросить.
   
— Не помню. И не хочу вспоминать. Тогда все было по-другому.
   
— Всегда все бывает по-другому.
   
Она улыбнулась ему. Ее лицо было светлым и открытым, как цветок с редкими лепестками, который раскрывается, ничего не тая.
   
— Это было два года назад, в Милане… — сказала она, — и продолжалось недолго…
   
— Ты была тогда одна?
   
— Нет. С другим. А он был очень несчастен, ревнив и ничего не понимал.
   
— Конечно, не понимал.
   
— Ты бы все понял. А он устраивал жуткие сцены. — Она взяла с дивана подушку, положила за спину и устроилась поудобнее. — Он ругался. Называл меня проституткой, предательницей, неблагодарной. И все это была неправда. Я не изменяла ему, пока любила. А он не понимал, что я его больше не люблю.
   
— Этого никто никогда не понимает.
   
— Нет, ты бы понял. Но тебя я буду любить всегда. Ты другой, и все у нас с тобой по-другому. Он хотел меня убить. — Она рассмеялась. — В таком положении они всегда грозятся убить. Через несколько месяцев другой тоже хотел меня убить.
   
Но никто никогда этого не делает. А вот ты никогда не захочешь меня убить.
   
— Разве что с помощью кальвадоса, — сказал Равик. — Дай-ка бутылку. Слава тебе, Господи, наконец-то мы заговорили по-человечески. Несколько минут назад я изрядно струсил.