Поделиться:
  Угадай писателя | Писатели | Карта писателей | Острова | Контакты

Уильям Фолкнер - Сарторис [1929]
Язык оригинала: USA
Известность произведения: Средняя
Метки: prose_classic, О войне, Роман

Аннотация. Уильям Гаррисон Фолкнер (1897-1962) - американский писатель, лауреат Нобелевской премии (1949). Фолкнер писал о расовых предрассудках Юга, об уничтожающем бездушии хватких дельцов, о бессмысленной жизни обывателей, о преодолении человеком препятствий. В 1929 году выходит роман "Сарторис", начинающий сагу о вымышленном южном округе Йокнапатофа.  В  "Сарторис" раскрывается травля молодого поколения южан, которые оказываются жертвами противоборства между красивой легендой прошлого и реальностью современной жизни.

Аннотация. Самобытное творчество Уильяма Фолкнера (1897-1962), высокий гуманизм и истинное мастерство его прозы выводят писателя на авансцену не только американской, но и мировой литературы. В настоящем собрании сочинений представлены основные произведения, характеризующие все периоды творчества У.Фолкнера. В первый том Собрания сочинений включены ранние романы: «Солдатская награда» (1926 г.) и «Сарторис» (1929 г.), который открывает «Йокнапатофскую сагу» – цикл произведений о созданном воображением писателя маленьком округе Йокнапатофе в штате Миссисипи. В романе «Сарторис» раскрывается трагедия молодого поколения южан, которые оказываются жертвами противоборства между красивой легендой прошлого и и реальностью современной им жизни. Выросшие под обаянием рассказов о героическом прошлом своих семейств, они оказываются беспомощными, когда сталкиваются лицом к лицу с действительностью.

Полный текст.
1 2 3 4 5 6 

Сноупс зашагал дальше, вошел за барьер и приблизился к кассиру. – Рее, – сказал он, с трудом ворочая языком, – дай мне пять долларов. – Что? – Дай мне пять долларов, – снова прохрипел он. Кассир дал ему деньги, сделал запись на листке бумаги и наколол па стоявшую на его столе шпильку. Мальчик подошел к окошку, но Сноупс не остановился, и мальчик, шаркая босыми ногами по линолеуму, последовал за ним. – Я заходил к вам вчера вечером, но вас не было дома, – сказал он. Потом он поднял голову, но, увидев лицо Сноупса, взвизгнул и бросился бежать. Сноупс поймал его за комбинезон и потащил через комнату к двери, выходящей на пустырь. Мальчик корчился, извивался, потом безвольно повис в руке Сноупса, не переставая кричать от ужаса, а тот, силясь выговорить что-то дрожащим от ярости голосом, другой рукой пытался засунуть ему в карман кредитку. Наконец это ему удалось, и тогда он выпустил мальчика, и тот, шатаясь, встал на ноги и стремглав помчался прочь. – За что ты его так? – полюбопытствовал кассир, когда Сноупс вернулся к своему столу. – За то, что сует нос не в свое дело, – отрезал Сноупс, опять открывая бухгалтерскую книгу. Проходя по безлюдной площади, он посмотрел на светящийся циферблат часов. Десять минут двенадцатого. Нигде ни души, и только в дверях освещенного вестибюля почты маячила одинокая фигура ночного полицейского. Он свернул с площади и медленно пошел под дуговыми лампами, один на всю улицу, и тень, повторяя размеренный ритм его шагов, следовала за ним из тьмы в яркие пятна света и снова во тьму. Завернув за угол, он очутился в еще более тихой улочке, а затем в переулке между густыми, выше человеческого роста, зарослями жимолости, наполнявшей ночной воздух сладким ароматом. В переулке было темно, и он ускорил шаг. По обеим сторонам над кустами жимолости поднимались верхние этажи домов, кое-где среди темных деревьев светились окна. Стараясь держаться ближе к стенам, он быстро шел вперед, теперь уже мимо задних дворов. Вскоре на фоне бледного неба возник еще один дом и сплошной ряд виргинских можжевельников, и, прокравшись вдоль каменной стены, он очутился перед гаражом. Здесь он остановился, нагнулся, нашарил в густой траве шест, поднял его и прислонил к стене. Затем с помощью шеста залез на стену, а с нее – на крышу гаража. В доме было темно, и он тотчас же соскользнул на землю, прошмыгнул по лужайке и остановился под одним из окон. Откуда-то с фасада пробивался свет, но из дома не доносилось ни шороха, ни звука, и, притаившись, словно загнанный зверь, он постоял, прислушиваясь и беспрерывно бросая взгляды по сторонам. Он поддел сетчатую раму ножом, рама легко подалась, он приподнял ее и прислушался снова. Затем одним быстрым движением забрался в комнату и, согнувшись, присел. Опять ни звука, кроме глухих ударов его сердца. Сомнений не было – дом производил безошибочное впечатление временно покинутого жилья. Он вытащил носовой платок и вытер губы. Свет горел в соседней комнате, и он пошел туда. В конце этой комнаты была лестница; торопливо взобравшись наверх, он нащупал в темноте стену и дверь. Дверная ручка легко повернулась в его пальцах. Это была та самая комната, он ее сразу узнал. Во всем ощущалось ее присутствие, и некоторое время сердце его глухо стучало где-то прямо в горле и все тело сотрясалось от вожделения, отчаянья и ярости. Наконец, он взял себя в руки: он должен сейчас же уйти. Ощупью пробравшись к кровати, он зарылся лицом в подушки, корчась и испуская сдавленные стоны, как раненое животное. Но надо было уходить, и он поднялся и снова стал ощупью пробираться по комнате. Свет едва теплился у него за спиной, и вместо двери он наткнулся на комод и некоторое время постоял, ощупывая его обеими руками. Потом выдвинул один ящик и начал в нем рыться. Ящик был наполнен слегка надушенным тонким бельем, но различить отдельные предметы на ощупь он не мог. Он нашел в кармане спичку, чиркнул, прикрыл ее ладонью, выбрал какую-то мягкую вещь и в угасающем свете обнаружил в углу ящика пачку писем. Мгновенно узнав их, он уронил догоревшую спичку на пол, вытащил письма из ящика, сунул в карман, положил в ящик только что написанное им письмо, постоял еще немного, прижимая к лицу смятую ткань до тех пор, пока какой-то звук не заставил его поднять голову и прислушаться. В аллею въехал автомобиль, и когда он подбежал к окну, свет фар промелькнул под ним, осветил открытый гараж, и он в ужасе присел на корточки возле окна. Потом кинулся к двери, еще раз остановился и присел, в нерешительности пыхтя и урча. Он снова подбежал к окну. Гараж теперь был темен, две темные фигуры шли к дому, и, сидя на корточках у окна, он подождал, пока они скрылись из виду. Затем, все еще не выпуская из рук украденное, он вылез из окна, повис, держась руками за подоконник, закрыл глаза и прыгнул. Раздался звон разбитого стекла, и, оглушенный ударом, он растянулся плашмя в клубах затхлой сухой пыли. Оказалось, что он свалился в неглубокий цветочный парник; выбравшись оттуда, он попытался встать на ноги, но снова упал, и его охватил приступ тошноты. При падении он поранил колено, штанина начала намокать от теплой крови, и теперь он, закусив губы и задыхаясь от тошноты, лежал, сжимая в руках украденное, и широко раскрытыми безумными глазами глядел в темное небо. В доме послышались голоса, в окне над его головой зажегся свет, он повернулся, стал на четвереньки, поднялся, хромая, проковылял по лужайке, нырнул в тень можжевельников возле гаража, лег и стал наблюдать за освещенным окном, из которого, всматриваясь во тьму, высунулся какой-то мужчина. Сквозь пальцы, сжимавшие раненое колено, сочилась кровь. Слегка постанывая, он потащился дальше, с трудом вскарабкался на стену, спрыгнул в переулок и бросил шест в траву. Пройдя около сотни ярдов, он остановился, приподнял разорванную штанину и попытался перевязать рану. Однако носовой платок мгновенно промок, а кровь все лилась и лилась, стекая с лодыжки в ботинок. Добравшись до задней комнаты банка, он закатал штанину, снял повязку и промыл рану в уборной. Рана все еще кровоточила, от вида собственной крови ему стало дурно, и он, шатаясь, прислонился к стене. Потом снял рубашку и плотно перетянул ногу. Его все еще тошнило, и он долго пил тепловатую воду из крана. К горлу тотчас подступил соленый комок, он схватился за раковину и, обливаясь потом, старался подавить тошноту. Наконец приступ прошел, но нога онемела, его охватила слабость, и ему захотелось лечь, но лечь он не смел. Он пошел за барьер, оставляя на полу кровавые пятна. Дверь сейфа беззвучно открылась; не зажигая света, он нашарил ключ от кассы и отпер ее. Он брал только банкноты, но взял все, что нашел. Потом закрыл и запер сейф, вернулся в уборную, намочил полотенце и стер с линолеума следы своей крови. Потом вышел через черный ход и захлопнул за собою дверь. Часы на башне суда пробили полночь. В проезде между двумя негритянскими лавками дожидался в потрепанном «форде» негр. Сноупс дал негру банкноту, и тот, заведя мотор, подошел к нему и с любопытством глянул на кровавую тряпку под разорванной штаниной. – Что случилось, босс? Вас ранило? – Наткнулся на проволоку, – коротко ответил Сноупс. – Бензина хватит? Негр сказал, что хватит, и Сноупс сел за руль. Проезжая через площадь, он увидел, что ночной полицейский Бак стоит под фонарем возле почты, презрительно выругал его про себя, поехал дальше, скрылся в боковой улице, и вскоре шум его мотора затих вдали. ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ 1 Был воскресный октябрьский день. Вскоре после обеда Нарцисса с Баярдом уехали на автомобиле, а мисс Дженни и старый Баярд сидели на освещенной солнцем веранде, когда, обогнув дом со стороны черного хода, к ним торжественно приблизилась предшествуемая Саймоном депутация. Она состояла из шестерых негров, облаченных в католическую разновидность воскресного платья, а во главе ее, сверкая грозным взглядом, важно шагал огромный негр в длинном двубортном сюртуке, с воротником задом наперед на бычьей шее, – Вот они, полковник, – объявил Саймон, тотчас же поднялся по ступенькам и повернулся спиной к посетителям, не оставив ни в ком ни тени сомнения касательно того, чью именно сторону он представляет. Депутация остановилась и принялась степенно и учтиво топтаться на месте. – Это еще что такое? – спросила мисс Дженни. – Это ты, дядюшка Бирд? – Да, нам, мисс Дженни. – Один из членов комитета обнажил свою седую шерстистую голову и поклонился. – Здравствуйте. Остальные, переминаясь с ноги на ногу, начали один за другим снимать шляпы. Предводитель прижал свою шляпу к груди, словно член конгресса перед фотографическим аппаратом. – Послушай, Саймон, что все это значит? – спросил старый Баярд. – Зачем ты привел сюда этих черномазых? – Они пришли за своими деньгами, – пояснял Саймон. – Что?! – За деньгами? – с интересом повторила мисс Дженни. – За какими деньгами, Саймон? – Они пришли за теми деньгами, которые вы им обещали, – прокричал Саймон. – Я же говорил тебе, что не собираюсь платить эти деньги. Разве Саймон сказал вам, что я собираюсь их платить? – обратился старый Баярд к депутации. – Какие деньги? О чем ты, Саймон? – снова спросила мисс Дженни. Глава комитета открыл было рот, чтобы ответить, но Саймон его опередил: – Да как же, полковник, вы же сами велели мне сказать этим черномазым, что вы им заплатите. – Ничего подобного я не говорил, – свирепо возразил старый Баярд. – Я сказал, что если они хотят посадить тебя в тюрьму, пускай на здоровье сажают. Вот что я тебе сказал. – Да что вы, полковник. Вы же мне ясно сказали. Вы просто про это забыли. Вот и мисс Дженни может подтвердить, что вы мне говорили… – Ничего я не могу подтвердить, – перебила его мисс Дженни. – Первый раз все это слышу. Чьи это деньги, Саймон? Саймон бросил на нее полный укоризны взгляд. – Он велел мне сказать им, что заплатит. – Будь я проклят, если я это говорил! – прокричал старый Баярд. – Я сказал тебе, что не заплачу ни единого цента. И еще я тебе сказал, что если ты позволишь им меня беспокоить, я с тебя живьем шкуру спущу, да, сэр. – Я вовсе не позволяю им вас беспокоить, – примирительно отвечал Саймон. – К тому-то я и веду. Вы только дайте им деньги, а мы с вами уж как-нибудь после разберемся. – Будь я навеки проклят, если я это сделаю, если я позволю черномазому дармоеду… – Но ведь должен же кто-то им заплатить, – терпеливо разъяснил Саймон. – Верно, мисс Дженни? – Верно, – согласилась мисс Дженни. – Но только не я. – Да, сэр, у них нет никакого доказательства, что кто-то должен им заплатить. Если их никто не утихомирит, они посадят меня в тюрьму. А что вы тогда станете делать – кто будет чистить и кормить лошадей, убирать дом и подавать вам на стол? Конечно, я могу пойти в тюрьму, хотя навряд ли каменные полы будут полезны для моего здоровья. И он нарисовал трогательный образ кристально чистого, исполненного высочайших принципов человека, смиренно приносящего себя в жертву. Старый Баярд топнул ногой. – Сколько там денег? Предводитель весь раздулся в своем сюртуке. – Брат Мур, – произнес он, – благоволите перечислить все суммы, которые задолжал имеющей быть построенной второй баптистской церкви бывший дьякон Строзер в бытность свою казначеем церковного совета. Брат Мур вызвал некоторое смятение в арьергарде депутации и наконец с помощью нескольких услужливых рук возник впереди – маленький, застенчивый, черный как смоль негр в мрачном, слишком большом для пего одеянии, – и проповедник величественно уступил ему место, ухитрившись каким-то неведомым способом сделать его центром внимания. Брат Мур положил шляпу на землю у своих ног и последовательно извлек из правого кармана красный носовой платок, рожок для обуви, плитку жевательного табаку и, держа их в одной руке, с несколько смущенным и растерянным видом продолжал производить раскопки другой. Затем он положил все эти предметы па прежнее место и извлек из левого кармана перочинный нож, палку, на которой была намотана грядная бечевка, коротенький кожаный ремешок с ржавой и явно негодной пряжкой и, наконец, засаленную записную книжку с загнутыми углами. Укладывая все остальное обратно в карман, он уронил ремешок, нагнулся, поднял его, после чего быстрым шепотом обменялся несколькими словами с проповедником. Затем раскрыл записную книжку, принялся ее листать и листал до тех пор, покуда проповедник, нагнувшись и заглянув ему через плечо, не нашел нужную страницу и не ткнул в нее пальцем. – Сколько там всего, преподобный?– нетерпеливо осведомился старый Баярд. – Брат Мур сейчас назовет вам итог, – произнес проповедник нараспев. Брат Мур остолбенелым взглядом уставился в страницу и пробормотал нечто совершенно невнятное. – Что?! – вскричал старый Баярд, приложив к уху ладонь. – Заставьте его говорить, – сказал Саймон. – Никто не может разобрать, что он там болтает. – Громче! – проревел проповедник, начинающий терять терпение. – Шестьдесят семь долларов и сорок центов, – объявил, наконец, брат Мур. Старый Баярд с грохотом отъехал назад на стуле и целую минуту не переставая изрыгал страшные ругательства, а Саймон тем временем исподтишка встревожено на него поглядывал. Потом старый Баярд встал, протопал по веранде и, все еще не переставая ругаться, скрылся в доме. Саймон облегченно вздохнул. Депутация снова зашевелилась, а брат Мур проворно ретировался в задние ряды. Проповедник между тем по-прежнему сохранял напыщенный и глубокомысленный вид. – Куда девались эти деньги? – полюбопытствовала мисс Дженни. – Они и в самом деле у тебя были? – Это они так говорят, – отвечал Саймон. – Что ты с ними сделал? – Не беспокойтесь,– успокоил Саймон. – Я как бы отдал их взаймы. – Держу пари, что так оно и есть, – сухо сказала мисс Дженни. – Держу пари, что они у тебя долго не задержались. Эти люди заслуживают того, чтобы навсегда лишиться своих денег, раз они дали их тебе на сохранение. Кому ты дал их взаймы? – О, мы с полковником это давным-давно уладили, – небрежно отвечал Саймон. Старый Баярд снова протопал по прихожей и появился на веранде, размахивая чеком. – Берите! -скомандовал он. Проповедник подошел к перилам, взял чек, сложил его и сунул к себе в карман. – И если у вас хватит ума еще раз дать ему деньги, не вздумайте снова являться ко мне, слышите? – Он бросил яростный взгляд на депутацию, потом на Саймона. – В следующий раз, когда ты украдешь деньги и придешь просить, чтоб я их заплатил, я велю тебя арестовать и самолично отдам тебя под суд. Выведи отсюда этих черномазых! Депутация дружно двинулась было с места, но проповедник повелительным жестом ее остановил и еще раз посмотрел на Саймона. – Дьякон Строзер, – провозгласил он, – в качестве посвященного в духовный сан пастыря бывшей первой баптистской церкви и вновь призванного пастыря имеющей быть построенной второй баптистской церкви, а также председателя сего комитета, я восстанавливаю вас в должности дьякона вышеозначенной имеющей быть построенной второй баптистской церкви. Аминь. Полковник Сарторис и милостивая государыня, доброго здоровья. И с этими словами он повернулся и увел свой комитет со сцены. – Слава богу, мы теперь можем выкинуть все это из головы, – сказал Саймон и, удовлетворенно кряхтя, опустился на верхнюю ступеньку веранды. – Запомни, что я тебе сказал, – угрожающим тоном проговорил старый Баярд. – Еще один раз… Но Саймон уже поворачивал голову в ту сторону, куда проследовал церковный совет. – Смотрите, – сказал он. – Чего же им теперь-то надо? Оказалось, что члены комитета вернулись и робко выглядывают из-за угла. – Ну, чего вам еще? – вопросил старый Баярд. Они снова попытались вытолкнуть вперед брата Мура, но он на сей раз одержал над ними верх. Наконец заговорил сам проповедник: – Вы забыли сорок центов, белый человек. – Что?! – Он говорит, что вы должны им еще сорок центов! – прокричал Саймон. Старый Баярд в ярости завопил, мисс Дженни зажала руками уши, а члены комитета в почтительном ужасе, вращая глазами, слушали, как старый Баярд, взмыв на недосягаемую высоту, обрушился оттуда на Саймона. – Отдай им эти сорок центов и убери их отсюда! – кричал он. – А если ты еще раз посмеешь привести их сюда, я всю вашу шайку кнутом разгоню! – Господи Боже мой, полковник, вы же сами знаете, что у меня никаких сорока центов нету. Неужели они не могут обойтись без них, раз уж им все остальное отдали? – Неправда, они у тебя есть, – сказала мисс Дженни. – Вчера я заказала тебе башмаки, и у тебя осталось полдоллара. Саймон с обидой и изумлением па нее взглянул. – Отдай им деньги, – приказал старый Баярд. Саймон медленно сунул руку в карман, вытащил полдоллара и стал медленно вертеть монету на ладони. – А вдруг эти деньги мне понадобятся, полковник? – возразил он. – Уж их-то они могли бы мне оставить – Отдай им деньги! По-моему, ты можешь уплатить хотя бы эти сорок центов! – проревел старый Баярд. Саймон нехотя поднялся, и проповедник подошел к нему. – А где же десять центов сдачи? – спросил Саймон и не расставался со своей монетой до тех пор, пока ему не вручили два пятицентовика. После этого комитет удалился. – Ну, а теперь говори, куда ты девал эти деньги, – сказал старый Баярд. – Дело было так, сэр, – с готовностью начал Саймон. – Я отдал эти деньги взаймы. Мисс Дженни встала. – О господи, опять все сначала! – проговорила она, уходя. Сидя у освещенного солнцем окна своей комнаты, она еще долго слышала, как в дремотном воскресном воздухе то поднимался, то снова затихал яростный рев старого Баярда и мягкий вкрадчивый голос Саймона. В саду оставалась еще одна роза, одна-единственная роза. Она продолжала цвести в эти безотрадные дни позднего лета, и хотя виргинская хурма давно уже вывесила свои миниатюрные солнца на ветвях, с которых фестонами свисали гусеницы, между тем как нисса, клен и гикори уже две недели красовались в золотисто-алом уборе, хотя мороз уже дважды обводил своим белым карандашом травинки, среди которых, подобно восьмидесятилетним старцам, сидели на корточках деды кузнечиков, а солнечные полдни благоухали сассафрасом, она все еще цвела – перезрелая, величественно яркая, как угасающая бутафорская звезда. Эти дни мисс Дженни работала в саду, надев теплый свитер, и в ее запачканной землею перчатке поблескивал садовый совок. – Эта роза похожа на некоторых моих знакомых женщин, – сказала она. – Она просто не умеет элегантно сдать свои позиции и сделаться бабушкой. – Пусть она до конца использует лето, – сказала Нарцисса. На ней было темное шерстяное платье, она тоже держала в руках совок и безмятежно плелась вслед за порывистой, нетерпеливо ворчащей мисс Дженни, не делая ровно ничего. Меньше, чем ничего, меньше, чем даже Айсом, потому что она деморализовала Айсома, который тотчас же молча присягнул на верность бездеятельному левому крылу. – Она тоже имеет право на лето. – Некоторым людям невдомек, что их лету пришел конец, – отозвалась мисс Дженни. – Бабье лето не оправдание для старческого слабоумия. – Но ведь это еще не старость. – Возможно. Когда-нибудь ты сама убедишься. – Ах, когда-нибудь. Я пока еще не совсем готова стать бабушкой. – Однако ты уже на верном пути. – Мисс Дженни осторожным и умелым движением выкопала совком луковицу тюльпана, очистила корни от налипших комков земли и продолжала: – Баярдов у нас в роду было более чем достаточно. Пожалуй, на этот раз можно назвать его Джоном. – Вы так думаете? – Да, – сказала мисс Дженни. – Мы назовем его Джоном. Эй, Айсом! Хлопкоочистительная фабрика работала уже целый месяц, загруженная хлопком с полей Сарторисов, а также плантаторов с другого конца долины и разбросанных по склонам холмов участков мелких издольщиков. Свою землю Сарторисы сдавали в аренду за долю урожая. Большинство арендаторов уже собрали хлопок и позднюю кукурузу; и вечерами, когда безветренный воздух бабьего лета был напоен острой, как запах осеннего дыма, древней печалью, Баярд с Нарциссой ездили на опушку леса к ручью, куда негры свозили сорго и где они совместно гнали из него свой общий запас патоки на зиму. Один из негров – своего рода патриарх среди арендаторов – владел мельницей и мулом, который приводил в движение мельницу. Этот негр перемалывал сорго и наблюдал за варкой сока, взимая в свою пользу десятую часть, и, приезжая туда, Баярд с Нарциссой всякий раз видели, как мул медленно и терпеливо тащится по кругу, с хрустом давя ногами пересохшую сердцевину стеблей, а один из внуков патриарха закладывает их в дробилку. Мул все ходил и ходил по кругу, осторожно ступая узкими, как у оленя, ногами по скрипучей сердцевине; шея его, подобно куску резинового шланга, послушно изгибалась в хомуте, стертые, изъязвленные бока поднимались и опускались, уши безжизненно свисали, и, прикрыв бледными веками злобные глаза, он, казалось, дремал, усыпленный собственным монотонным движением. Какому-нибудь Гомеру хлопковых полей следовало бы сложить сагу про мула и его роль в жизни Юга. Именно он, больше чем какой-либо иной одушевленный или неодушевленный предмет, благодаря полному равнодушию к окружающей жизни, которая сокрушала сердца мужчин, и злобной, но терпеливой озабоченности сегодняшним днем сохранил неизменную верность этой земле, когда все остальное дрогнуло под натиском безжалостной колесницы обстоятельств; именно он вызволил поверженный Юг из-под железной пяты Реконструкции[68]] и снова преподал ему уроки гордости через смирение и мужество, через преодоление невзгод; именно он совершил почти невозможное в безнадежной борьбе с неизмеримо превосходящими силами благодаря одному только мстительному долготерпению. Ни на отца, ни на мать он не похож, сыновей и дочерей у него нет и никогда не будет, он мстителен и терпелив (всем известно, что он готов покорно и терпеливо работать на вас десять лет подряд ради удовольствия единожды лягнуть вас ногой); одинок, но не горд, самостоятелен, но не тщеславен, и голос его – это насмешка над самим собой. Отщепенец и пария, он не имеет ни друга, ни жены, ни наложницы, ни возлюбленной; обреченный на безбрачие, он неуязвим, и нет для него ни столпа, ни пещеры в пустыне; его не осаждают соблазны, не терзают сны и не утешают видения; вера, надежда и милосердие – не его удел. Мизантроп, он без всякой награды шесть дней в неделю работает на существо, которое он ненавидит, прикованный цепями к другому существу, которое он презирает, и проводит седьмой день, пиная ногами себе подобных и получая в свою очередь пинки от них. Не понятый даже погонщиком-негром, существом, чьи побуждения и умственная деятельность так разительно сходны с его собственными, он совершает чуждые своей природе поступки в чуждой для себя среде, и, наконец, все наследие этого кроткого существа вместе с его душой отбирают у него и на фабрике варят из них клей. Уродливый, неутомимый и упрямый, он недоступен уговорам, льстивым посулам и обещаниям; он выполняет свои однообразные скромные обязанности, не жалуясь и не получая в награду ничего, кроме побоев. Живого, его волокут по земле как предмет всеобщего презрения, умершему, ему не оказывают почестей, и вот, невоспетый и неоплаканный, он выбеливает свои оскверненные кости среди заржавленных жестянок, битой посуды и изношенных автомобильных шин на склонах пустынных холмов, не ведая о том, что плоть его возносится в голубизну небес в зобу у стервятников. Когда они приближались, до них прежде всего доносился скрежет и завывание мельницы, а если ветер дул в их сторону – острый, тонкий, волнующий запах брожения и кипящей патоки. Баярд любил этот запах, и они подъезжали и ненадолго останавливались, и парень, закладывая сорго в дробилку, украдкой наблюдал за ними, пока они смотрели на терпеливого мула и на старика, склонившегося над бурлящим котлом. Иногда Баярд подходил к нему побеседовать, а Нарцисса оставалась в автомобиле, окутанная ароматами осеннего созревания и их неуловимой глубокою грустью, и тогда взгляд ее задумчиво останавливался на высоком, худощавом, трагически юном Баярде и сгорбленном от старости негре, и незаметно для мужа она обволакивала его безмятежно спокойными волнами своей привязанности. Потом Баярд приходил и садился с ней рядом, и она касалась рукой его грубой одежды так легко, что он этого даже не чувствовал, и они возвращались обратно по заросшей дороге, окаймленной трепещущим лесом, и вот уже скоро над пожелтевшими акациями и дубами, огромный, простой и неизменный, возникал старинный белый дом, а над последней линией холмов на самом горизонте, зрелый, словно сыр, поднимался оранжевый диск осенней луны. Иногда они уезжали домой совсем затемно. Мельница уже не работала, и ее длинное неподвижное крыло пересекало освещенное отсветами костра небо. Мул жевал жвачку в конюшне, или топтался, обнюхивая пустую кормушку, или дремал стоя, не ведая о завтрашнем дне, а у костра мелькало множество теней. Здесь собрались все негры – женщины и старики сидели на хрустящих подстилках из сорго вокруг костра, в который кто-нибудь подбрасывал раздавленные стебли до тех пор, пока языки пламени бешено взмывали к верхушкам деревьев, золотя и без того сверкающие золотом листья; а юноши, девушки и дети сидели на корточках и, притихшие, словно зверюшки, молчаливо смотрели в огонь. Иногда они начинали петь, выводя дрожащие бессловесные мелодии, в которых жалобный минор сливался с мягкими басами в стародавнем и печальном ожидании, и их сосредоточенные темные лица с неподвижно застывшими губами медленно склонялись к костру. Но когда появлялись белые люди, пение умолкало, и, лежа или сидя вокруг огня, над которым бурлил закоптевший котел, они переговаривались прерывистыми журчащими высокими голосами, брызжущими грустным весельем, между тем как в тени средь шуршащих стеблей хихикали и шептались юноши и девушки. Кто-нибудь из них, а иногда и оба обязательно заходили в кабинет к старому Баярду и мисс Дженни. Там теперь целыми днями топился камин, и все четверо сидели вокруг огня – мисс Дженни под лампой с ежедневной бульварной газеткой; старый Баярд, уперев в каминную решетку ноги в домашних туфлях, в ореоле сигарного дыма; возле его стула, беспокойно подрагивая во сне, дремал его старый сеттер, быть может, заново переживая славные стойки далекого прошлого или еще более давние времена своей собачьей юности, когда весь мир был полон запахов, горячивших кровь тощего неуклюжего щенка, а гордость еще не научила его сдержанности; и между ними Нарцисса и Баярд – Нарцисса, невозмутимо спокойная, мечтала при свете камина, а молодой Баярд курил папиросы, угрюмый, словно посаженный на цепь пес. Потом старый Баярд швырял в камин сигару, опускал ноги на пол, сеттер просыпался, поднимал голову, хлопал глазами и так сладко зевал, что Нарцисса, глядя на пего, тоже никак не могла удержаться от зевоты. – Ну что, Дженни? Мисс Дженни откладывала в сторону газету и вставала. – Разрешите, я схожу, – говорила Нарцисса. Но мисс Дженни никогда ей этого не разрешала и вскоре возвращалась с подносом и тремя бокалами, и тогда старый Баярд отпирал конторку, доставал графин с серебряной пробкой и, словно исполняя какой-то ритуал, старательно готовил три порции пунша. Однажды Баярд уговорил Нарциссу надеть его старую гимнастерку, брюки и сапоги и пойти с ним охотиться на опоссума. Кэспи с грязным фонарем и висящим на плече коровьим рогом и Айсом с джутовым мешком, с топором и четырьмя темными, рвущимися на поводках гончими ждали их у ворот, и все четверо двинулись к лесу, шагая меж призрачных стогов кукурузы, где Баярд каждый день вспугивал стайку куропаток. – Где сегодня начнем, Кэспи? – спросил Баярд. – На задах у дядюшки Генри. Там сидит один в винограднике за хлопковым сараем. Блю еще вчера вечером его туда загнал. – Откуда ты знаешь, что он сегодня будет там сидеть, Кэспи? – спросила Нарцисса. – Он вернется, – уверенно отвечал Кэспи, – он и сейчас там, вылупил глаза на наш фонарь и уши навострил – есть у нас собаки или нет. Они перелезли через забор, и Кэспи нагнулся и поставил фонарь на землю. Собаки вертелись и дергались у него под ногами, фыркая и рыча друг на друга. – Эй, Руби! Стой спокойно. Ни с места, дуреха ты этакая! – покрикивал он, спуская собак с поводков. Собаки, подвывая, дергали за сворки, и в глазах у них, словно рябь на воде, мерцали яркие отсветы фонаря. Потом они мгновенно и беззвучно растворились в темноте. – Не трогайте их, пускай посмотрят, есть он там или нет, – сказал Кэспи. Из тьмы на высокой ноте трижды протявкала собака. – Это тот молодой щенок. Он просто так, голос подает. Ничего он еще не учуял. Высоко в подернутом дымкою небе плавали тусклые звезды; воздух еще не остыл, и земля была теплой на ощупь. Ровный свет фонаря очертил вокруг них аккуратный круглый оазис, и весь мир – чаша, полная смутно мерцающей мглы под бескрайним сводом косматых звезд, – казалось, имел только одно измеренье. Фонарь коптил, испуская пахучие струи тепла. Кэспи поднял его с земли, прикрутил фитиль и снова поставил у ног. Из темноты донесся какой-то гулкий, сердитый и низкий звук. – Это он, – проговорил Айсом. – Да, это Руби, – согласился Кэспи, поднимая фонарь. – Она его учуяла. Молодой пес снова затявкал, отчаянно и истерично, потом опять послышался ровный и низкий вой. Нарцисса взяла Баярда под руку. – Не торопитесь, – сказал ей Кэспи. – Они его еще не загнали. Давай, пес! – Молодая собака перестала лаять, но другая время от времени все еще тявкала на одной резкой ноте. – Давай, пес! Спотыкаясь в бороздах, они пошли за раскачивающимся фонарем Кэспи, и темноту внезапно прорезал короткий отрывистый вой – звуча на четырех нотах, он нарастал в неистовом крещендо. – Теперь они его загнали, – сказал Айсом. – Точно, – согласился Кэспи. – Пошли. Держи его, пес! Нарцисса вцепилась в руку Баярда, и они побежали по сырой траве, перескочили еще через какой-то забор и понеслись дальше, в заросли деревьев. Впереди во тьме засверкали чьи-то глаза, снова раздался дружный лай, прерываемый отчаянным визгом, в полутьме заметались тени, и вокруг них запрыгали собаки. – Он там, наверху, – сказал Кэспи. – Старый Блю его видит. – Там с ними еще пес дядюшки Генри, – заметил Айсом. Кэспи крякнул. – Так я и знал. У него уже нет сил гоняться за опоссумом, но пусть только другая собака загонит его на дерево – и он уж тут как тут. Он поставил фонарь себе на голову и начал всматриваться в опутанное лозою деревцо, и Баярд тоже направил туда луч своего карманного фонарика. Три взрослые гончие и дряхлый, словно траченный молью пес дядюшки Генри сидели тесным кружком вокруг дерева, время от времени принимаясь гавкать и лаять, а щенок не переставая истерически тявкал. – Пни его ногой, чтоб замолчал, – скомандовал Кэспи. – Эй, Джинджер, заткни пасть! – крикнул Айсом. Положив на землю топор и мешок, он поймал щенка и зажал его у себя между колен. Кэспи с Баярдом медленно обходили дерево среди застывших в напряжении собак. Нарцисса шла за ними. – Там такая густая лоза… – сказал Кэспи. – Вот он! – неожиданно крикнул Баярд. – Я его нашел. Он направил на дерево фонарик; Кэспи подошел, встал у него за спиной и посмотрел через его плечо. – Где он? Ты его видишь? – спросила Нарцисса. – Да, это он, – подтвердил Кэспи. – Вот он. Руби не врет. Раз она сказала, что он тут, значит, так и есть. – Где он, Баярд? – снова спросила Нарцисса. Он поставил ее впереди себя, направил луч фонарика на дерево над ее головой, и тотчас же две красноватые точки на расстоянии меньше спички друг от друга сверкнули ей из густого переплетения лозы, мигнули, исчезли и загорелись опять. – Он шевелится, – сказал Кэспи. – Это молодой опоссум. Поди-ка вытряхни его оттуда, Айсом. Баярд направил фонарик прямо в глаза зверя, а Кэспи поставил фонарь на землю и согнал к своим ногам собак. Айсом забрался на дерево и исчез в густой лозе, но за его передвижениями можно было следить по качающимся веткам и по возгласам, которыми он, тяжело дыша, одновременно запугивал, упрашивал и улещивал опоссума. – Послушай, ты, – ворчал он, – ты не бойся, тебе совсем не будет больно, я тебе ничего худого не сделаю, я только в котел тебя брошу. Берегитесь, мистер, я уже тут, наверху. Он закопошился, потом утих, и стало слышно, как он осторожно перебирает ветки. – Вот он, – вдруг крикнул Айсом. – Теперь держите собак! – Он маленький? – спросил Кэспи. – Не знаю. Вижу пока только морду. Смотри за собаками. Верхушка деревца начала бешено трястись, между тем как Айсом, раскачивая ветки, вопил все громче и громче. – Идет! – крикнул он, и какой-то бесформенный комок начал медленно и неуклюже переваливаться с одной ветки на другую, потом остановился, и собаки напряженно завизжали. Комок опять покатился вниз, и луч Баярдова фонарика осветил его в ту минуту, когда он с глухим стуком шлепнулся на землю и тотчас исчез в водовороте собачьих тел. Кэспи и Баярд с криками бросились в самую гущу, с трудом растащили собак, и в круглом световом пятне карманного фонаря Нарцисса увидела маленького зверька, который, скрючившись, лежал на боку, закрыв глаза и сложив на груди розовые лапки, напоминавшие ручки ребенка. Она с жалостью и отвращением смотрела на это неподвижное существо – воистину парадокс природы – с лисьим оскалом, человеческими руками и с длинным крысиным хвостом. Айсом соскочил с дерева, Кэспи передал ему поводки всех трех нервно повизгивающих псов, поднял топор и под испуганно любопытным взглядом Нарциссы положил топор на шею зверька, придавил ногами оба конца топорища и дернул опоссума за хвост… Нарцисса кинулась прочь, зажав рукою рот, но тут же остановилась, наткнувшись на глухую стену тьмы, и, дрожа от тошноты, смотрела, как остальные двигались вокруг фонаря. Потом Кэспи отогнал собак и с такой силой ткнул ногой престарелого пса дядюшки Генри, что тот с леденящим кровь изумленным воем отлетел в сторону, после чего Айсом взвалил на плечи мешок, а Баярд оглянулся в поисках жены. – Нарцисса? – Я здесь, – отвечала она. – Это первый, а сегодня мы должны взять их дюжину – не меньше, – сказал он, подходя к ней. – Нет, нет, – в ужасе содрогнулась Нарцисса. Он пристально посмотрел на нее, направив ей прямо в лицо луч своего фонарика. Она подняла руку и отвела его в сторону. – Что с тобой? Ты уже устала? – Нет… я только... Пойдем, они уходят. Кзспи повел их в лес. Под ногами шуршали сухие листья и раздавался хруст ветвей. Свет фонаря вырывал из тьмы деревья; над головой среди редеющей листвы в смутном небе плыли тусклые звезды. Собаки бежали впереди, а охотники шагали следом среди маячивших во мгле стволов, оступались в канавы, где в свете фонаря темнела на блестящем песке похожая на огромные ножницы тень от длинных ног Кэспи, и сквозь колючие цепкие заросли продирались на другую сторону канавы. – Надо держаться подальше от ручья, – заметил Кэспи. – Если они наткнутся на енота, их до утра домой не загонишь. Он снова двинулся к опушке, и все четверо выбрались из леса, пересекли заросший бородачевником луг, где пахло солнцем и пылью, от которой свет фонаря нимбом расплывался по краям. – Давай, пес! Они опять вошли в лес. Нарцисса начала уставать, но Баярд шел впереди, с великолепным пренебрежением отметая такую возможность, и она, не жалуясь, следовала за ним. Наконец откуда-то издалека до них донесся дребезжащий крик. Кэспи остановился. – Посмотрим, куда он идет. Стоя в темноте, в печальной сырой прохладе поздней осени, среди умирающих деревьев, они прислушались. – Эгей! – густым басом крикнул Кэспи. – Держи его! Собака отозвалась, и они снова медленно двинулись вперед, временами останавливаясь и прислушиваясь. Собака продолжала лаять; теперь до них доносилось уже два голоса, которые, казалось, по кругу обходили их путь. – Эгей! – снова крикнул Кэспи, и голос его замирающим эхом отозвался в деревьях. Они шли вперед. Собаки снова подали голос, где-то сбоку от того места, откуда донесся первый крик. – Он заводит их туда, откуда пришел, – сказал Кэспи. – Давайте подождем, пока они толком след возьмут. Он опустил на землю фонарь и сел на корточки рядом, Айсом свалил с себя мешок и тоже присел на корточки, а Баярд уселся, прислонившись к дереву, и потянул за собой Нарциссу. Собаки снова залаяли, теперь немного ближе. Кэспи всматривался в темноту, откуда доносился лай. – Не иначе как они нашли енота, – сказал Айсом. – Может, и так. Горного. – Он идет сюда, вон к тому остролисту? – Похоже на то. Они сидели не шевелясь и слушали. – Будет дело, – сказал Кэспи. – Эгей! В воздухе теперь повеяло прохладой – согретая солнцем земля начала остывать, и Нарцисса подвинулась ближе к Баярду. Он вынул из кармана пачку папирос, протянул одну Кэспи и закурил сам. Айсом сидел на корточках, вращая глазами в свете фонаря. – Дайте мне тоже, пожалуйста, сэр, – сказал он. – Нечего тебе курить, парень, – заметил Кэспи. Но Баярд дал Айсому папиросу, и он снова уселся на корточки, поджав тощие ноги, бережно держа в черной руке белую трубочку. Позади в кустах началась возня, послышалось испуганное подвывание, и в освещенном пространстве появился щенок; повизгивая, он робко терся об ногу Кэспи, и в глазах его блестели фосфорические огоньки. – Ну, чего тебе? – сказал Кэспи, гладя его по голове. – Напугался там, что ли? Щенок неуклюже присел и, повизгивая, зарылся носом в ладонь Кэспи. – Не иначе как он там медведя нашел, – сказал Кэспи. – Чего ж остальные псы не помогли тебе его словить? – Бедняжечка, – сказала Нарцисса. – Он правда испугался, Кэспи? Иди ко мне, песик. – Просто они ушли и бросили его одного, – отвечал Кэспи. Щенок робко терся об его колени, потом подпрыгнул и лизнул ему лицо. – Пшел вон! – крикнул Кэспи и отшвырнул щенка. Тот неловко плюхнулся в сухие листья, вскочил на ноги, и тут собаки опять резко залаяли, лай их звонко и отчетливо прозвенел в темноте, щенок повернулся и, тявкая, понесся к ним. Собаки залаяли снова. Айсом и Кэепи прислушались. – Да, сэр, – заметил Кэспи, – он точно к тому дереву идет. – Ты, наверно, знаешь эти места как свой двор, правда, Кэспи? – сказала Нарцисса. – Да, мэм, знаю, как не знать. Я ведь с малых лет тут раз сто все кругом обошел. И мистер Баярд, он тоже все тут знает. Он тут все время охотился, почитай столько, сколько и я. Он и мистер Джонни – оба вместе. Мисс Дженни послала мепя с ними, когда им первый раз ружье дали, и я еще ту одностволку веревочкой перевязывал. Помните ту одностволку, мистер Баярд? Здорово она стреляла. А сколько мы в этих лесах черных белок перебили! Да и кроликов тоже. Баярд сидел прислонившись к стволу. Он смотрел на верхушки деревьев, на далекое блеклое небо, и папироса медленно догорала у него в руке. Нарцисса взглянула на его мрачный профиль, четко обрисованный в свете фонаря, и теснее прижалась к нему. Но он не шелохнулся, и тогда она положила руку в его ладонь. Но рука его тоже осталась недвижимой и холодной, и он опять ушел от нее в пустынные высоты своего отчаяния. А Кэспи густым и низким голосом уже снова неторопливо произносил какие-то лишенные согласных слова, и в его речи сквозила мягкая печаль. – Да, мистер Джонни здорово стрелял. Помните, в тот раз, когда мы с вами и с ним… Баярд встал, бросил папиросу и старательно затоптал ее ногой. – Пошли, – сказал он. – Видно, им его не загнать. Он помог Нарциссе подняться, повернулся и пошел вперед. Кэспи тоже встал, отвязал коровий рог и приложил его к губам. Чистый тоскливый звук, нарастая, долго звучал у них в ушах, потом отозвался гулким эхом и замер, бесследно растаяв в немой темноте. Была уже полночь, когда они, оставив Кэспи и Айсома у дверей их хижины, пошли по тропинке к дому. Вскоре из тьмы возник сарай и между стройными, почти оголенными деревьями на фоне подернутого дымкой неба появился дом. Баярд открыл калитку, Нарцисса прошла в сад, он последовал за ней, закрыл калитку, повернулся, увидел, что она стоит рядом, и тоже остановился. – Баярд, – прошептала она, наклоняясь к нему, и тогда он обнял ее и стоял, глядя поверх ее головы в небо. Она взяла его лицо обеими руками, притянула к себе, но губы его были холодны, и, ощутив на них горький вкус обреченности и рока, она на минуту прижалась к нему, уронив голову ему на грудь. После этого она ни за что не соглашалась ходить с ним на охоту. Он стал ходить один и, возвращаясь уже перед рассветом, бесшумно раздевался и осторожно проскальзывал в постель. Когда он затихал, Нарцисса прижималась к нему теплым сонным телом и тихонько произносила его имя. Так они лежали, обнявшись в темноте, ненадолго укрытые от его отчаяния и отгородившиеся от его неизбежной судьбы. 2 – Итак, – с живостью заметила мисс Дженни за супом, – ваша жена вас покинула, и теперь вы наконец нашли время навестить родственников. Хорес улыбнулся. – По правде говоря, я приехал к вам чего-нибудь поесть. Сомневаюсь, чтобы даже одна женщина из десяти обладала способностью вести хозяйство, а что до меня, то я наверняка не домосед. – Вы хотите сказать, что даже у одного мужчины из десяти не хватит ума жениться на хорошей кухарке, – поправила его мисс Дженни. – Может быть, у них как раз ровно столько ума и уважения к другим, чтобы не портить хороших кухарок, – предположил он. – Да, – согласился молодой Баярд, – даже кухарка бросает работу, когда выходит замуж. – Что правда, то правда, – подтвердил Саймон. Облаченный в накрахмаленную рубашку без воротника и в воскресные брюки (был день Благодарения[69]), он стоял, картинно прислонись к буфету, и в добавление к своим обычным запахам издавал еще еле уловимый запах виски. – Когда мы с Ефронией поженились, то мне за первые два месяца пришлось четырежды искать ей место. – Саймон, наверное, женился на чужой кухарке, – заметил доктор Пибоди. – По-моему, лучше жениться на чужой кухарке, чем на чужой жене, – отрезала мисс Дженни. – Перестаньте, мисс Дженни, – укоризненно заметила Нарцисса. – Прошу прощения, – тотчас отозвалась мисс Дженни. – Я это не по вашему адресу сказала, Хорес, мне просто так в голову пришло. Я говорила с вами, Люш Пибоди. Вы думаете, что если вы шестьдесят лет подряд обедаете за нашим столом в день Благодарения и на рождество, то вам можно приезжать в мой дом, чтоб надо мной же издеваться? – Перестаньте, мисс Дженни! – повторила Нарцисса. Хорес положил ложку, и Нарцисса взяла под столом его руку. – О чем вы там толкуете? – Старый Баярд, у которого за вырез жилета была заткнута салфетка, опустил ложку и поднес к уху ладонь. – Ни о чем, – отвечал ему молодой Баярд, – тетя Дженни опять пререкается с доктором. Пошевеливайся, Саймон. Саймон, с интересом прислушиваясь к перебранке, начал не спеша убирать со стола суповые тарелки. – Да, – продолжала мисс Дженни, – если этот старый осел Билл Фолз намазал дегтем прыщик у Ба-ярда на физиономии и случайно его не убил, вы должны бегать по всей округе надувшись, как отравленный пес. А вы тут при чем? Ведь это не вы его вылечили. Может, вы эту штуку сами на него накликали? – Саймон, не найдется ли у тебя куска хлеба или еще чего-нибудь, что мисс Дженни могла бы положить себе в рот? – с невинным видом осведомился доктор Пибоди. Мисс Дженни, сверкнув на него глазами, с шумом откинулась на спинку стула. – Эй, Саймон! Ты жив или нет? Саймон собрал тарелки и понес их из комнаты, гости сидели, стараясь не смотреть друг другу в глаза, а мисс Дженни, укрывшись за баррикадой из чашек, ваз, кувшинов и прочей посуды, продолжала неистовствовать. – Билл Фолз… – задумчиво повторил старый Баярд. – Дженни, когда Саймон будет собирать ему корзинку, пусть зайдет ко мне в кабинет, у меня там кое-что для него припасено. Речь шла о пинте виски, которую всегда вручали старику Фолзу в день Благодарения и на рождество. В эти дни старик по ложечке оделял этим виски своих престарелых бездомных приятелей, и старый Баярд неизменно просил Дженни напомнить Саймону о том, чего никто из них никогда не забывал. – Хорошо, – согласилась она. Саймон появился с огромным серебряным кофейником, поставил его возле мисс Дженни и снова ушел на кухню. – Кто хочет сейчас кофе? – обратилась она ко всем. – Баярд ни за что не сядет за стол без кофе. Вам налить, Хорес? – Он отказался, и тогда, не глядя на доктора Пибоди, она сказала: – А вы, конечно, выпьете чашечку. – Если вас не затруднит, – кротко отозвался оп. Подмигнув Нарциссе, он состроил похоронную мину. Мисс Дженни пододвинула к себе две чашки. Появился Саймон с огромным блюдом; он пронес его по комнате, изящно балансируя им у себя над головой, и торжественно водрузил на стол перед старым Баярдом. – Боже мой, Саймон, где ты ухитрился достать в такое время года целого кита? – спросил молодой Баярд. – Да, это рыба так рыба, – согласился Саймон. Рыба действительно была необыкновенная. Не меньше ярда в длину, с седельный чепрак шириной, ярко-красного цвета, она бесшабашно и лихо скалилась на блюде. – Черт побери, Дженни, – сердито проворчал старый Баярд. – На что тебе эта дрянь? Кому вздумается набивать себе брюхо рыбой в ноябре, когда на кухне полно опоссумов, индеек и белок? – Кроме тебя здесь есть еще люди, – возразила она. – Не хочешь – не ешь. У нас дома всегда подавали рыбу. Но эту миссисипскую деревенщину даже под страхом смерти не отучишь от хлеба и мяса. Поди сюда, Саймон. Саймон, водрузив перед старым Баярдом стопку тарелок, подошел к мисс Дженни с подносом, и она поставила на него две чашки кофе, которые он подал старому Баярду и доктору Пибоди. Потом мисс Дженни налила чашку себе, а Саймон подал сахар и сливки. Старый Баярд, продолжая ворчать, резал рыбу. – Я ничего не имею против рыбы в любое время года, – сказал доктор Пибоди. – Еще бы! – отрезала мисс Дженни. Он снова подмигнул Нарциссе и сказал: – Только я люблю ловить рыбу в собственном пруду. Моя рыба более питательна. – У вас все еще есть пруд, док? – спросил молодой Баярд. – Да. Но в этом году что-то неважно клюет. Прошлую зиму у Эйба была инфлюэнца, и с тех пор он поминутно засыпает, а мне приходится сидеть и ждать, пока он проснется, снимет с крючка рыбу и нацепит новую наживку. В конце концов я стал привязывать ему к ноге веревку, и когда рыба клюнет, я протягиваю руку, дергаю за веревку, и он просыпается. Вы должны как-нибудь привезти ко мне жену, Баярд. Она еще не знает, какой у меня пруд. – Разве ты его не видела? – спросил Баярд Нарциссу. Нет, она его не видела. – Вокруг него стоят скамейки с подставками для ног и сделаны перила, чтобы прислонять удочки, и к каждому рыбаку приставлен черномазый, который нацепляет наживку и снимает с крючка рыбу. Не понимаю, чего ради вы кормите всех этих черномазых, док. – Видите ли, они у меня так давно, что я теперь не знаю, как от них избавиться – разве что всех разом утопить. Труднее всего их прокормить. Весь мой заработок на них уходит. Если б не они, я б давным-давно бросил практику. Потому-то я и стараюсь обедать в гостях – каждый бесплатный обед все равно что праздник для рабочего человека. – Сколько их у вас, доктор? – спросила Нарцисса. – Я даже точно не знаю, – отвечал он. – Штук шесть или семь у меня зарегистрировано, а сколько там еще дворняжек – понятия не имею. Чуть не каждый день я вижу какого-нибудь нового детеныша. Саймон слушал с жадным интересом. – У вас случайно не найдется местечка, доктор? – спросил он. – Я тут как каторжный – с утра до ночи всех их кормить и поить приходится. – А ты можешь каждый день есть холодную рыбу с овощами? – серьезно спросил его доктор. – Нет, сэр, – с сомнением в голосе отвечал ему Саймон, – в этом я не уверен. Я однажды в молодости объелся рыбой, и с тех пор мой желудок ее не принимает. – Вот видишь, а у нас дома больше есть нечего. – Полно тебе, Саймон, – сказала мисс Дженни. Саймон, неподвижно прислонившись к буфету, не сводил изумленного взора с доктора Пибоди. – И вы на одной холодной рыбе и овощах в таком теле держитесь? Джентльмены, я бы с такой кормежки через две недели в скелет превратился, уж это точно. – Саймон! – оборвала его мисс Дженни. – Оставьте его в покое, Люш, пусть он своим делом занимается. Саймон внезапно вышел из своего оцепенения и убрал со стола рыбу. Нарцисса снова незаметно взяла под столом руку брата. – Тетя Дженни, отвяжись от дока, – сказал Баярд. Он тронул деда за плечо. – Ты не можешь сказать ей, чтоб она оставила дока в покое? – Что он сделал, Дженни? – спросил старый Баярд. – Он что, есть не хочет? – Нам всем скоро будет нечего есть, если он будет беспрерывно рассуждать с Саймоном насчет холодной рыбы с ботвой молодой репы, – отвечала мисс Дженни. – По-моему, с вашей стороны нехорошо так обращаться с доктором, мисс Дженни, – сказала Нарцисса. – Ну что ж, я по крайней мере могу благодарить вас за то, что вы не вышли за меня замуж. Я когда-то делал Дженни предложение, – сообщил доктор. – Ах вы, старый седой лгун! – воскликнула мисс Дженни. – Никогда ничего подобного не было. – Нет, было! Но только я сделал это ради Джона Сарториса. Он сказал, что у него столько хлопот с политикой, что на домашние свары просто сил не хватает. И знаете… – Люш Пибоди, вы величайший лгун на земле! – …ведь я ее почти уговорил. Это было в ту первую весну, когда зацвели сорняки, которые она привезла из Каролины; светила луна, мы с ней гуляли по саду, пел пересмешник, и… – В жизни ничего подобного не было! – вскричала мисс Дженни. – Посмотрите на нее, если вы думаете, что я лгу, – сказал доктор Пибоди. – Посмотрите на нее! – грубо повторил за ним молодой Баярд. – Она покраснела! Она и в самом деле покраснела, и щеки ее пылали, как знамена, но, несмотря на общий хохот, она продолжала высоко держать голову. Нарцисса встала, подошла к ней и обняла ее за стройные прямые плечи. – Сию минуту все замолчите! – сказала она. – Ваше счастье, что кто-то из нас вообще выходит за вас замуж, и вы должны считать за честь даже отказ. – Именно за честь я его и считаю, – подхватил доктор Пибоди. – В противном случае я не был бы теперь вдовцом. – Еще бы вы не были вдовцом! Кто же может жить с такой пивной бочкой и сидеть на одной холодной рыбе с ботвой молодой репы, – заметила мисс Дженни. – Садитесь, милочка. Еще не родился тот мужчина, которого я испугаюсь. Не успела Нарцисса вернуться на свое место, как снова появился Саймон, на этот раз в сопровождении Айсома, и в течение нескольких минут они сновали из кухни в столовую и обратно с блюдами, на которых красовалась жареная индейка, копченый окорок, жареные белки и куропатки, запеченный опоссум с гарниром из бататов, тыквы и маринованной свеклы; бататы и картофель; рис и кукуруза, горячие лепешки, пресное печенье, длинные изящные кукурузные палочки, консервированные груши и земляника, яблочное и айвовое желе, клюквенное варенье и маринованные персики. Все замолчали и принялись за еду, то и дело поглядывая друг на друга через стол, окутанные ароматными парами и розовым сияньем доброжелательности. Время от времени появлялся с теплым хлебом Айсом, а Саймон смотрел на поле брани подобно тому, как Юлий Цезарь взирал на покоренную им Галлию[70] или как сам господь бог, когда он созерцал результаты своего последнего химического опыта и увидел, что это хорошо[71]. – Ну, Саймон, теперь, после всего этого, я, пожалуй, возьму тебя к себе и постараюсь, чтоб ты иногда получал кусочек солонины, – вздыхая, сказал доктор Пибоди. – Да, пожалуй, – согласился Саймон, окидывая обедающих орлиным взором, как генерал, который бросает свои резервы в угрожаемые пункты, и настойчиво предлагая провиант тем, кто дрогнул. Но даже и доктор Пибоди вскоре вынужден был признать себя побежденным, и тогда Саймон внес пироги трех сортов, небольшой смертоносный плумпудинг, затейливый ореховый торт с виски и фруктами, восхитительный, как ароматы небес, роковой и вероломный, как смертный грех, и, наконец, с пророческим и торжествующе-глубокомысленным видом водрузил на стол бутылку портвейна. Солнце, подернутое дымкой, клонилось к пылающему закату, и его горизонтальные лучи, проникая в окна, играли сочными бликами на блестящих сферических поверхностях расставленной на буфете серебряной посуды и на разноцветных стеклах выходящего на запад круглого оконца. Стоял ноябрь, пора туманных томительных дней, когда первая вспышка осени уже угасла, а зима еще прячется за пересохшей нитью горизонта, – ноябрь, когда год, словно мать семейства, укрытая одеялом, мирно испускает дух, окруженная детьми, без всяких болезней и страдании. С первых дней декабря начались дожди, и год склонил поседевшую голову под напором распада и смерти. Всю ночь напролет и весь день с утра дождь неумолчно шептал что-то на крыше и под стрехой. Деревья уронили наземь последние стоические листья и простерли в бесконечную даль скорбные черные ветви; один только гикори, словно сырое пламя в лазури, мерцал своею листвой в нижней части парка, а на краю долины стояли холмы, окутанные густою пеленой дождя. Почти каждый день, невзирая на строгие запреты мисс Дженни и на грустный упрек в глазах Нарциссы, Баярд уходил из дому с ружьем и двумя собаками и, промокший до нитки, возвращался только в сумерки. Замерзший до костей, он касался холодными губами ее губ, глядел мрачным затравленным взглядом, и когда в желтом свете камина, горящего в их комнате, Нарцисса льнула к нему или молча плакала, лежа в постели рядом с его неподвижным телом, ей казалось, что между ними поселился какой-то призрак. – Послушай, – сказала мисс Дженни, подходя к Нарциссе, которая, задумавшись, сидела у камина в берлоге старого Баярда, – у тебя на это уходит слишком много времени. Так можно в конце концов помешаться. Перестань о нем тревожиться – все они вечно ходят промокшие до костей, но на моей памяти еще никто из них даже насморка ни разу не схватил. – Правда? – безразличным тоном отозвалась Нарцисса. Мисс Дженни стояла возле ее стула, внимательно глядя ей в лицо. Потом положила руку на голову Нарциссы – для представительницы Сарторисов, пожалуй, даже слишком ласково. – Может быть, тебя беспокоит, что он любит тебя не так, как бы тебе хотелось? – Не в том дело, – отвечала Нарцисса. – Он никого не любит. Он даже ребенка любить не будет. По-моему, он никогда не радуется, не огорчается и вообще ничего не чувствует. – Ничего, – согласилась мисс Дженни. В смолистых поленьях металось и потрескивало пламя. За окном растворялся бесконечный серый день. – Знаешь что, – вдруг выпалила мисс Дженни, – не вздумай больше ездить с ним в этом автомобиле, слышишь? – Не буду. Все равно я не могу заставить его ездить медленно. Ничто его не заставит. – Конечно нет. И всем это известно, даже его деду. Он ездит с ним по той же причине, что и сам Баярд. Сарторисы. Это у них в крови. Дикари – все до единого. И никому от них никакого проку. Обе пристально всматривались в пляшущие языки огня. Рука мисс Дженни все еще покоилась на голове Нарциссы. – Мне жаль, что я втянула тебя в это дело. – Вы тут ни при чем. Никто меня не втягивал. Это я сама. – Гм… А еще раз ты бы так поступила? – спросила мисс Дженни и, не получив ответа, повторила свои вопрос: – Еще раз так поступила бы? – Конечно, – отвечала Нарцисса. – Разве вы не знаете? И снова между ними воцарилось молчание, и с великолепным покорным мужеством женщин они без слов подписали свой безнадежный пакт. Нарцисса встала. – Если вы ничего не имеете против, я, пожалуй, съезжу на денек к Хоресу. – Прекрасно, – одобрила мисс Дженни. – Я бы на твоем месте тоже съездила. Пора уже за ним немножко присмотреть. Когда оп приезжал к нам на прошлой неделе, мне показалось, что он как-то осунулся. Боюсь, что он плохо питается. Когда она подошла к дверям кухни, кухарка Юнис, месившая на доске тесто, обернулась и всплеснула руками: – О мисс Нарси! Вы у нас уж целый месяц не были. Как же вы по такому дождю приехали? – Я приехала в коляске. Для автомобиля слишком мокро. – Она вошла в кухню, сопровождаемая радостным взглядом Юнис. – Как вы тут живете? – Он ест хорошо. Я сама за ним слежу. Но его приходится заставлять. Ему надо, чтоб вы вернулись. – Ну вот я и вернулась. На день, по крайней мере. Что у вас сегодня на обед? – Вдвоем они принялись поднимать крышки и заглядывать в кипящие кастрюли на плите и в духовке. – О, шоколадный торт! – Это я его задабриваю. Он за шоколадный торт что угодно съест, – с гордостью сказала Юнис. – Еще бы! Таких шоколадных тортов никто делать не умеет. – Этот мне не удался, – досадливо заметила Юнис. – Я им не очень довольна. – Что ты, Юнис! Да он же просто замечательный. – Нет, мэм, бывает и лучше, – твердила Юнис. Но она вся так и сияла от похвал, и некоторое время обе женщины дружески беседовали, между тем как Нарцисса заглядывала в ящики и шкафы. Потом она вернулась в дом и поднялась в свою комнату. На туалете не было знакомых хрустальных и серебряных вещей, ящики были пусты, и вся комната, заброшенная и тихая, являла собою вид молчаливого упрека. К тому же в ней было холодно – с прошлой весны камин не топили, а на ночном столике у постели, забытый и увядший, стоял букетик цветов в голубой вазе. От прикосновения цветы тотчас осыпались, оставив на пальцах темные пятна, а вода в вазе отдавала гнилью. Она открыла окно и выбросила их во двор. В комнате было так холодно, что она решила попросить Юнис затопить камин, как бы в утешение той части ее существа, которая все еще оставалась здесь, рассудительная и немного грустная в этом зябком и полном упрека запустенье. Подойдя к комоду, она опять вспомнила те письма, с досадой укоряя себя за то, что из-за своей небрежности забыла их уничтожить. Но может быть, все-таки не забыла? Стараясь вспомнить, что она сделала с письмами, Нарцисса вновь вступила в замкнутый круг смятения и страха. Однако она твердо помнила, что положила их в ящик с бельем и оставила там. Но ведь потом она так и не могла их найти, и ни Юнис, ни Хорес их не видели. Она хватилась их накануне свадьбы, когда укладывала свои вещи. В тот день она их не нашла, а вместо них обнаружила новое письмо, написанное совсем другим, незнакомым почерком и явно доставленное не по почте. Суть его была совершенно ясна, хотя некоторых слов она не поняла. В тот день она прочитала его со спокойной отчужденностью – и самое письмо, и все, о чем оно напоминало, осталось теперь позади. Но и без этого она бы не возмутилась, если бы даже все поняла. Возможно, полюбопытствовала бы, что означают некоторые слова, и только. Однако она никак не могла вспомнить, что же она все-таки сделала с остальными письмами, и содрогнулась от страха: ведь люди могут узнать, что кто-то думал о ней так и даже выразил это словами. Но писем нет, и остается только надеяться, что она их уничтожила так же, как и последнее, а в противном случае утешаться тем, что их никто никогда не увидит. Но эта мысль снова вызвала в ней прежнее отвращение и ужас: неужели ее глубокая, доселе незатронутая безмятежность может стать игрушкою обстоятельств, неужели ей остается лишь уповать, что какой-нибудь незнакомец случайно не поднимет с земли клочок бумаги… Нет, она во что бы то ни стало отбросит эти мысли, по крайней мере сейчас. Сегодняшний день будет посвящен Хоресу, да и ей самой тоже – она должна отдохнуть от того населенного призраками сна, за который цепляется, пробуждаясь. Она сошла вниз по лестнице. В гостиной топился камин. Он, правда, уже догорал, и она подбросила в него угля и раздула огонь. Это будет первое, что он увидит, когда войдет в дом; быть может, он удивится, а быть может, догадается, почувствует, что она здесь. Ей захотелось позвонить ему по телефону, но, поколебавшись, она решила, что лучше сделает ему сюрприз. А вдруг он из-за дождя не пойдет домой обедать? Взвесив такую возможность, она представила себе, как он идет по улице под дождем, и тотчас же подбежала к стенному шкафу под лестницей и открыла дверцу. Так и есть – предчувствие ее не обмануло, и пальто и плащ висят на месте, зонтика он наверняка тоже не взял; и снова ее охватило раздражение, досада и ничем не замутненная нежность, и снова все встало на свои прежние места, а все, что потом появилось между ними, рассеялось как дым. Раньше ее рояль с наступлением холодов всегда переносили в гостиную. Но теперь он все еще стоял в маленькой нише. Здесь тоже был камин, но его еще не растопили, и в комнате было прохладно. Холодные клавиши под ее руками издали глухой аккорд – в нем тоже звучало осуждение и упрек, и она вернулась к огню и стала так, чтобы видеть через окно аллею под мокрыми сумрачными виргинскими можжевельниками. Маленькие часы па каминной полке у нее за спиной пробили двенадцать, и она подошла к окну и прижалась носом к холодному стеклу, замутив его своим дыханием. Теперь уже скоро: он не замечал времени, но никогда не опаздывал, и всякий раз, как в поле зрения появлялся зонтик, сердце замирало у нее в груди. Но это был не он, и Нарцисса провожала взглядом шлепающего по лужам человека до тех пор, пока из-под зонта ей не удавалось разглядеть его физиономию, и потому увидела Хореса только тогда, когда он дошел уже до середины аллеи. Поля его шляпы были опущены на лоб, воротник пиджака поднят до ушей и, как она и думала, у него даже и зонтика не было. – Ах ты, дурень, – сказала она, ринулась к дверям и через матовое стекло увидела, как его смутная тень перепрыгивает через ступеньки. Он распахнул дверь и вошел, хлопая мокрой шляпой по ноге, и не заметил сестры до тех пор, пока она не подошла вплотную. – Дурень, почему ты без плаща? – проговорила она. Мгновенье он смотрел на нее своим безумным, робким и беспокойным взглядом, потом воскликнул: «Нар-си!», лицо его засветилось, и он охватил ее мокрыми руками. – Пусти! – кричала она. – Ты весь мокрый! Но он поднял ее, прижал к своей промокшей насквозь груди, повторяя: «Нарси, Нарси», и когда его холодный нос коснулся ее лица, она ощутила на губах вкус дождя. – Нарси, – еще раз сказал он, обнимая ее, и она перестала вырываться и прижалась к нему. Потом он внезапно выпустил ее, вскинул голову, впился в нее мрачным взглядом и проговорил: – Нарси, неужели этот грубый негодяй… – Да нет же, нет! – отрезала она. – Ты что, с ума сошел? Потом снова прильнула к нему, забыв об его мокрой одежде, так крепко, как будто ни за что не хотела отпускать. – О, Хорри! – сказала она. – Я так подло с тобой поступила! 3 На этот раз навстречу шел «форд», и когда шофер попытался выровнять его на предательской подтаявшей дороге, его стало бешено швырять из стороны в сторону, и в этот короткий миг между воротником шофера (он был без галстука) и женским чулком, который он намотал себе на голову под шляпой и завязал под подбородком, Баярд увидел его кадык, скачущий, словно перепуганный щенок в пеньковом мешке, и коротко усмехнулся. Все это промелькнуло и скрылось позади, Баярд резко вывернул руль, выжал сцепление, мотор взревел, огромный автомобиль занесло на скользкой поверхности, и перед его глазами, вызывая чувство тошноты, снова выплыл застрявший в грязи «форд». Потом «форд» опять уплыл из поля зрения, когда Баярд снова вывернул руль и для большей устойчивости включил сцепление, но колеса упорно не желали двигаться вдоль дороги, и автомобиль медленно сносило вбок, а морозный декабрьский мир, вызывая головокружение и тошноту, отклонялся то влево, то вправо от горизонтальной плоскости. Старого Баярда швырнуло на внука, и тот уголком глаза увидел, что старик ухватился рукой за верхний край дверцы. Теперь автомобиль встал носом к крутому холму, на котором было расположено кладбище; прямо над их головами, окруженный недвижными можжевельниками, театральным жестом простер каменную руку Джон Сарторис, зорко всматриваясь в долину, где на протяжении двух миль перед его высеченными из камня глазами тянулась построенная им железная дорога. Баярд еще раз вывернул руль. С противоположной стороны дороги зияла отвесная пропасть. Здесь, на крутом откосе, поросшем карликовым можжевельником и изрытом бурыми бороздами, в тех местах, куда еще не добралось солнце, лежали грязные комья снега и серебрился тонкий ажурный иней. Задняя часть автомобиля на мгновенье, казавшееся бесконечным, повисла над этим провалом, но в конце концов автомобиль снова повернулся и с работающим на полную мощность мотором, не снижая скорости, крутился до тех пор, пока опять не встал носом к спуску. Но он все равно никак не мог попасть в колею, и, хотя они спустились почти до самого подножья холма, Баярд понял, что на дороге ему не удержаться. Перед тем, как с нее соскользнуть, он резко повернул к пропасти, и автомобиль на секунду, словно переводя дух, лениво повис над пустотой. – Держись! – крикнул Баярд деду, и они нырнули вниз. Секунда полной тишины, в которой исчезло всякое ощущение движенья. Потом вокруг затрещал раздавленный низкорослый можжевельник, по радиатору со свистом захлестали ветви, злобно норовя треснуть седоков по головам; они наклонились вперед, уперлись ногами в пол, а автомобиль, подпрыгивая, описал длинную дугу. Снова беззвучная пустота, потом резкий толчок, от которого рулевое колесо ударило Баярда в грудь и, вырываясь из рук, чуть не выдернуло их из суставов. Деда швырнуло вперед, и Баярд, выбросив поперек руку, едва успел удержать старика, который чуть не выбил головою стекло. – Держись! – крикнул он. Автомобиль, не снижая скорости, несся вперед, и Баярд, ухватившись за прыгающий руль, повернул вниз на дно оврага, дал газ, и на полной скорости, усиленной еще инерцией падения, автомобиль затрясся, с грохотом обрушился на дно рва, повернул, поднялся на низкий в этом месте откос и снова выехал на дорогу. Баярд затормозил. С минуту он сидел не двигаясь. – Фью, – проговорил он наконец. – Боже милосердный. Дед неподвижно сидел рядом, все еще вцепившись рукою в дверцу и слегка наклонив голову. – Пожалуй, теперь можно и закурить, – сказал Баярд. Он нашарил в кармане папиросу; руки у него дрожали. – Когда нас занесло, я снова вспомнил про этот проклятый бетонный мостик, – извиняющимся тоном пояснил оп. Жадно затянувшись, он взглянул на деда. – Ну, как ты там, в порядке? Старый Баярд ничего не ответил, и, вынув изо рта папиросу, Баярд пристально на него посмотрел. Тот по-прежнему сидел, слегка наклонив голову и держась рукою за дверцу. – Дедушка! – нетерпеливо сказал Баярд. Но старый Баярд не шелохнулся, не шелохнулся он даже тогда, когда его внук бросил папиросу и грубо тряхнул его за плечи. 4 Неутомимая лошадка-пони взнесла его на последний кряж, и в низком декабрьском солнце тень их пересекла гребень холма и скрылась позади в долине, откуда тихий морозный воздух донес визгливое тявканье собак. «Молодые псы», – заметил про себя Баярд и, направив свою лошадь по еле различимой царапине дороги, прислушался к их истерически-пронзительному визгу, который гулким эхом отдавался в ушах. Неподвижно сидя в седле, он явственно ощущал морозное дыхание воздуха. Несмотря на полное безветрие, в вершинах сосен у него над головой звучал беспокойный сухой шелест, как будто разлитый в воздухе мороз обрел здесь наконец свой голос, а еще выше в вечерней синеве тупым треугольником тянулась стая гусей. «Быть гололеду», – подумал он, наблюдая за ними и представляя себе черную заводь, в которой они остановятся на отдых, где штыками ощетинились мертвые стебли камыша, а вокруг, в хрупкой темноте, вот-вот сгустится стеклянистая водная зыбь. Позади волна за волною катилась земля; голубая, как дым от костра, она тонкой струйкой застывшей крови растворялась в вечернем небе. Повернувшись в седле, он немигающим взором смотрел на солнце, которое, словно яйцо, разбитое о гребни далеких холмов, алым пятном расплылось на горизонте. Это предвещало непогоду, и, надеясь почуять запах снега, он полной грудью вдохнул неподвижный колючий воздух. Лошадка-пони фыркнула, на всякий случай мотнула головой и, убедившись, что седок ослабил поводья, опустила нос и снова фыркнула в мертвые листья и в сухие сосновые иглы у себя под ногами. – Поехали, Перри, – сказал Баярд, дернув за поводья. Перри поднял голову и, подпрыгивая, враскачку побежал вперед, но Баярд ловко перевел его на ровную рысь. Вскоре где-то слева, неожиданно очень близко, снова залились громким лаем собаки, и когда он, осадив Перри, посмотрел на исчезающую впереди царапину дороги, то увидел, что навстречу ему по самой ее середине степенно бежит лисица. Перри увидел ее одновременно с Баярдом и, отведя назад тонкие уши, стал отчаянно вращать молодыми глазами. Но зверек, ничего не замечая, ровной неторопливой рысью приближался к ним, временами оглядываясь через плечо. – Что за чертовщина! – прошептал Баярд, крепко сжав коленями бока Перри. До лисицы оставалось не больше сорока ярдов, но она все еще шла вперед, явно но замечая всадника. Баярд закричал. Лисица глянула на него, в глазах ее на мгновенье алым отблеском вспыхнуло низкое солнце, и, метнувшись коричневой тенью, она исчезла. Баярд напряженно выдохнул воздух, сердце его бешено колотилось о ребра. – Эгей! – завопил он. – Сюда, псы! Неистовый собачий визг адской какофонией разорвал тишину, и вся стая выкатилась на дорогу бурлящим месивом пятнистых шкур, болтающихся языков и хлопающих ушей. Среди собак не было ни одной взрослой, и, не обращая внимания ни на седока, ни на лошадь, они, визжа, бросились в кусты, куда скрылась лисица, и продолжали бешено лаять, и Баярд, поднявшись в стременах, услыхал еще более высокое и бешеное тявканье, а потом увидел, как два совсем еще маленьких коротконогих щенка выскочили из леса и галопом промчались мимо него, всхлипывая и подвывая с забавным выражением безумной озабоченности на мордах. Затем визг и тявканье отдались истерическим эхом и постепенно затихли. Он поехал дальше. По обе стороны дороги возвышались гряды холмов – одна была темная, как бронзовый бастион, другая розовела в последних лучах заката. Воздух щипал ноздри, бодрящими иголками покалывая легкие. Дорога, по краям которой росли редкие деревья, вилась по долине. Над западной стеной виднелась теперь лишь половина солнечного диска, и всадник, словно в холодную воду, по самые стремена погрузился в тень. Времени оставалось ровно столько, чтобы засветло добраться до места, и он подстегнул Перри. Впереди снова залаяли собаки, и он галопом поскакал в ту сторону, откуда доносился лай. Вскоре перед ним открылась прогалина – заброшенное поле, старые борозды которого давно заросли бородачевником. Солнце наполнило ее тускнеющим золотом, и Баярд остановил Перри – на краю поля у самой дороги сидела лисица. Она сидела на задних лапах, как собака, и глядела на деревья за прогалиной, и Баярд снова пустил Перри вперед. Лисица повернула голову и украдкой окинула его быстрым, но совершенно спокойным взглядом, который заставил его в полном изумлении остановиться. Лай собак, бегущих по лесу, приближался, но лисица сидела па задних лапах, украдкой поглядывая на человека и не обращая никакого внимания на собак. Она не выказала ни малейших признаков тревоги, даже когда на прогалину с бешеным тявканьем выскочили щенки. Некоторое время они толклись на опушке, а лисица поочередно поглядывала то на них, то на человека. Наконец самый большой щенок, по-видимому вожак, увидел добычу. Собаки тотчас замолчали, перебежали прогалину, сели в кружок, высунув языки, уставились на лисицу, а потом дружно повернулись к темнеющему лесу, из которого все громче и громче доносился дикий пронзительный визг. Вожак пролаял один раз, в лесу раздался совсем уже обезумевший вой, и два крохотных щенка, вынырнув из-за деревьев, словно кроты, зарылись в бородачевник и с трудом выбрались из него на поверхность. Лисица поднялась, еще раз украдкой окинула взглядом всадника и, окруженная пестрой дружелюбной толпою усталых щенков, вышла на дорогу и скрылась за деревьями. – Ну и чертовщина! – сказал Баярд, глядя им вслед. – Поехали, Перри. Наконец над деревьями показалась бледная, не тронутая ветром струйка дыма, и, выехав из леса, Баярд в сгустившихся сумерках увидел на неровной стене дома манящее красноватым сиянием окно. Собаки уже снова подняли гулкий заливистый лай; в нем ясно выделялся тенор щенков и голос человека, который пытался их утихомирить, а когда Баярд, въехав во двор, остановил Перри, лисица робко, но без излишней спешки, скрылась под крыльцом. В темноте к нему подошел худощавый человек с топором и охапкой дров в руках, и Баярд спросил: – Что это за чертовщина, Бадди? Откуда такая лиса? – Это Эллен, – отвечал Бадди. Он аккуратно положил на землю дрова и топор, подошел и пожал руку Баярду по-деревенски мягко, хотя в руке его чувствовалась твердость и сила. – Как живете? – Отлично, – отозвался Баярд. – Я приехал за тем старым лисом, про которого мне Рейф рассказывал. – Это дело. – Бадди был немногословен и нетороплив. – Мы вас давно ждем. Слезайте и давайте мне пони. – Не надо. Ты неси дрова, а Перри я сам поставлю. Однако Бадди ненавязчиво, но вежливо и твердо стоял на своем, и Баярд уступил. – Генри! – крикнул Бадди. В доме открылась дверь, и на фоне ярких и веселых языков пламени вырисовалась приземистая фигура. – Баярд приехал. Идите, погрейтесь. Он повел Перри в конюшню. Собаки окружили Баярда, он поднял с земли дрова и топор и пошел к дому в окружении призрачной пятнистой своры, а Генри, стоя в освещенном дверном проеме, дожидался, пока он поднимется на веранду и прислонит топор к стене. – Как живете? – спросил Генри, и опять рукопожатие было вялым, а рука доброжелательной и твердой, хотя и мягче, чем крепкая молодая рука Бадди. Он взял у Баярда дрова, и оба вошли в дом. На бревенчатых, обмазанных глиной стенах комнаты висели старые календари и цветная литография с рекламой какого-то патентованного лекарства. Обтесанные вручную доски пола были истерты тяжелыми сапогами и отполированы лапами многих поколений собак, а в огромном очаге могли улечься рядом двое мужчин. Сейчас в нем горели четырехфутовые бревна, и бешеные языки пламени, поплясав у обмазанной глиной задней стенки, скрылись в черной утробе дымохода, а на фоне этого огня, подсвечивавшего ореол его растрепанных седых волос, вырисовывался силуэт Вирджиниуса Маккалема. – Баярд Сарторис приехал, отец, – сказал Генри, Старик со степенной осторожностью льва повернулся на стуле и, не вставая, протянул Баярду руку. В 1861 году он шестнадцатилетним мальчишкой отправился пешком в Лексингтон, штат Виргиния, записался в армию, четыре года прослужил в бригаде Джексона – Каменная Стена, потом ушел обратно в Миссисипи, построил себе дом и женился. Жена принесла ему в приданое каминные часы и разделанную свиную тушу, а его отец подарил молодоженам мула. Жена Маккалема умерла уже много лет назад, ее преемница умерла тоже, а он сидел теперь у очага, на котором когда-то зажарили ту свинью, под крышей, построенной им в 1866 году, а на каминной полке над его головой стояли те самые часы, презрев время, которому некогда верно служили. – Ну что, парень? Долгонько же пришлось тебя ждать. Как там ваши? – спросил он. – Прекрасно, сэр, – отвечал Баярд, бросив острый внимательный взгляд на здоровое румяное лицо старика. Нет, они еще ничего не знают. – Мы ждем тебя с тех пор, как Рейф прошлой весной тебя в городе встретил. Генри, вели Мэнди поставить еще одну тарелку. Четыре собаки вошли в комнату следом за ним. Три серьезно смотрели на него горящими глазами, а четвертая, гончая с голубыми отметинами и с выражением царственного величия, подошла и холодным носом ткнулась ему в ладонь. – Здорово, Генерал! – сказал он, потрепав ей уши, и тогда другие собаки тоже подошли, тыкаясь носами в руки. – Возьми себе стул, – сказал мистер Маккалем. Он повернул свой стул, и Баярд повиновался. Собаки двинулись за ним, с неуклюжей учтивостью суетясь у него под ногами. – Я все твоего деда сюда приглашал, – продолжал старик, – да только он либо слишком зазнался, либо ему просто лень с места двинуться. Эй, Генерал! По-шел-ка ты вон. Гони их прочь, Баярд. Генри! – крикнул он. Появился Генри. – Убери этих проклятых собак, пусть дадут спокойно поужинать. Генри выгнал собак из комнаты. Мистер Маккалем взял с каминной доски длинную сосновую лучину, зажег ее в очаге, закурил трубку, погасил лучину в золе и положил обратно на полку. – Рейф и Ли сегодня в городе, – сказал он. – Ты мог бы с ними на фургоне приехать. Но на лошади тебе, конечно, больше нравится. – Да, сэр, – спокойно отвечал Баярд. Значит, они узнают. Некоторое время он смотрел в огонь, медленно потирая руками колени, и перед его холодным мысленным взором в один короткий миг пронеслись последние месяцы его жизни, со всем их безумством и безрассудством; он увидел их сразу во всей их полноте, как будто перед ним мгновенно размотали кинопленку, в конце которой находилось то, о чем его не раз предупреждали и что любой глупец мог бы легко предвидеть сам. Какого черта, допустим, что и мог, но ведь его ли в том вина? Разве он насильно заставлял деда с ним ездить? Разве это он вложил в грудь старику никудышное сердце? И дальше, холодно и четко: Ты боялся вернуться домой. Ты заставил черномазого тайком вывести тебе лошадь. Ты нарочно совершаешь поступки, про которые сам знаешь, что они обречены на неудачу или вообще невозможны, а потом у тебя не хватает смелости отвечать за последствия. Потом в глубоких, бессонных, горьких тайниках его души ярко вспыхнуло сначала обвинение, потом попытка оправдания и снова суровый приговор; кто тут кого пытался обвинить или кому пытался отпустить вину – не знал он толком даже сам: Ты все это наделал! Ты во всем виноват; ты убил Джонни. Генри подвинул к огню стул, и вскоре старик осторожно вытряхнул себе на ладонь глиняную трубку и вытащил из кармана плисового жилета огромную серебряную луковицу. – Половина шестого, – проговорил он. – Что, ребята еще не вернулись? – Они уже здесь, – коротко отозвался Генри, – когда я водил собак, я слышал, что они распрягают. – Ну, тогда принеси кувшин, – приказал ему отец Генри встал и снова вышел; вскоре на крыльце послышались тяжелые шаги, и Баярд, повернувшись на стуле, мрачно уставился на дверь. Дверь отворилась, и в комнате появились Рейф и Ли. – Вот это здорово, – сказал Рейф, и его худощавое темное лицо просветлело. – Выбрался наконец? Он пожал Баярду руку; Ли последовал его примеру. Как и у остальных братьев, лицо Ли казалось сумрачной темною маской. Он был не такой коренастый, как Рейф, и самый молчаливый из всех. В глубине его черных беспокойных глаз таилась какая-то безумная печаль. Пожимая Баярду руку, он не сказал ни слова. Но Баярд следил за Рейсром. Лицо его не выражало ничего – ни холода, ни вопроса. Неужто он был в городе и ничего там не слыхал? Или все это привиделось ему во сне? Но нет, ошибки здесь быть не могло – он ясно помнил не оставляющее сомнений чувство, которое охватило его, когда он прикоснулся к деду, помнил, как тот вдруг осел, словно внутренний стержень гордости и упрямого вызова фамильному року, так долго сохранявший в нем непреклонную твердость и силу, внезапно подался и наконец отпустил на покой его несгибаемый костяк. – Вы в транспортной конторе были? – спросил мистер Маккалем. – Мы так и не добрались до города, – отвечал Рейф. – Как раз перед самым Верноном у нас сломалась ось. Пришлось распрягать, ехать верхом в Верной и там ее чинить. Добираться до города было уже поздно. Купили все, что надо, и вернулись домой. – Ну и ладно. Поедете на будущей неделе, перед рождеством, – сказал старик. Баярд глубоко вздохнул и закурил папиросу; из открывшейся двери потянуло холодом, и в полосе переливчатой тьмы в комнату вошел Бадди, прислонился к стене и сел на корточки в затененном углу возле очага. – Тот лис, про которого ты мне говорил, еще цел? – спросил Баярд у Рейфа. – Цел. Но на этот раз мы его обязательно загоним. Может, даже завтра. Погода меняется. – Будет снег? – Похоже. Что сегодня ночью будет, отец? – Дождь, – отвечал старик. – И завтра тоже. До среды хорошего следа ждать нечего. Генри! – позвал он и через секунду снова крикнул: – Генри! Вошел Генри; он нес черный котел, над которым поднималась тонкая струйка пара, глиняный кувшин и толстый стакан с металлической ложкой. В невысокой приземистой фигуре Генри, в его добрых карих глазах и неторопливых ловких руках было что-то домашнее, женственное. Именно он распоряжался на кухне (он теперь стряпал даже лучше Мэнди) и в доме, где проводил большую часть времени, спокойно и без суеты занимаясь каким-нибудь нескончаемым делом. В городе он бывал почти так же редко, как и отец, охоту не любил, и единственным его развлечением было приготовление виски, доброго виски исключительно для домашнего употребления, в тайной цитадели, известной только отцу и негру, который ему помогал, согласно рецепту, полученному по наследству от многих поколений предков, вспоенных шотландским «асквибо»[72]. Он поставил котел, кувшин и стакан на очаг, взял из рук отца глиняную трубку, положил ее на каминную доску и снял оттуда надтреснутую сахарницу и семь стаканов с металлической ложкой в каждом. Старик наклонился к огню и с торжественным видом начал очень медленно и старательно наполнять пуншем один стакан за другим. Когда каждый из присутствующих получил свою порцию, осталось еще два стакана. – А разве остальные еще не пришли? – спросил он. Никто ему не ответил, и он заткнул пробкой кувшин. Генри поставил оба стакана обратно на каминную полку. В дверях показалась Мзнди, заполнив весь проем своей большой нескладной фигурой, облаченной в ситцевое платье. – Можно идти ужинать, – сказала она и, повернувшись, вперевалку пошла обратно. Баярд заговорил с пей, и она остановилась, пропуская выходивших из комнаты мужчин. Старик держался прямо, как индеец, и, если не считать гибкого худощавого Вадди, был на голову выше всех своих сыновей. Мэнди, стоя у дверей, подала Баярду руку. – Давненько вы у нас не были, – сказала она. – Надеюсь, вы не забыли Мэнди. – Конечно нет, – отвечал Баярд Однако он о ней забыл. Деньги не могли заменить для Мэнди какой-нибудь грошовой безделушки, которую Джон никогда не забывал ей привезти. Баярд вышел вслед за остальными в морозную тьму. Земля уже твердела под ногами, над головою сверкало звездное небо. Остановившись за спинами идущих впереди, он, как и все, подождал, пока Рейф откроет дверь в стоявшую отдельно кухню, и посторонился, пропуская остальных. В теплом воздухе комнаты плавала прозрачная голубая дымка, пропитанная едкими ароматами стряпки, на длинном столе горела ровным светом керосиновая лампа. У одного конца стола стоял единственный стул, с остальных трех сторон к нему были приставлены деревянные скамейки без спинок. У дальней стены располагалась печка, огромный дощатый шкаф для посуды и ящик с дровами. За печкой сидели два взрослых негра и мальчик, на их блестевших от жары лицах сверкали белки глаз, под ногами у них возилось пятеро щенков, они с притворной яростью огрызались друг на друга, тыкались влажными мордами в неподвижные лодыжки негров или неуклюже елозили по полу возле печки. – Здорово, ребята, – сказал Баярд, обращаясь к каждому негру по имени, и они подняли к нему головы, застенчиво поблескивая зубами и вежливо бормоча что-то в ответ. – Посади-ка ты этих щенят на место, Ричард, – приказала Мэнди. Негры собрали щенков и друг за другом побросали их в маленький ящик возле печки, где они продолжали возиться, царапаться и толкаться, глухо протестуя против столь бесцеремонного обращения. Во время ужина над краем ящика то и дело появлялась какая-нибудь голова; серьезно поморгав любопытными глазенками, щепок недовольно исчезал, и в ящике снова поднималась возня, сопение и слабый писк. – Потише вы там! Спать пора! – говорил тогда Ричард, стуча костяшками пальцев по ящику. Шум постепенно утих. Старик уселся на единственный стул, сыновья и гость заняли места вокруг стола; кое-кто без пиджаков, все без галстуков, и все темные сумрачные лица были как монеты одного чекана. На ужин подали сосиски и свиные ребра, мамалыгу, жареные бататы, кукурузные лепешки, патоку из сорго и, наконец, кофе, который Мэнди наливала из огромного эмалированного кофейника. Во время ужина появилось еще двое братьев – Джексон, самый старший, мужчина пятидесяти двух лет с широким высоким лбом, густыми бровями и выражением одновременно мечтательным и хмурым – своего рода застенчивый и непрактичный Цинциннат[73], и сорокачетырехлетний Стюарт, близнец Реифа. Хотя они и были близнецами, между ними нельзя было заметить большего сходства, чем между любыми двумя из остальных братьев, словно чекан был слишком уверенным и давал отпечаток настолько четкий, что его не могла поторопить или переделать даже сама природа. Стюарт был начисто лишен непринужденности Рейфа (Рейф был единственным из всех, кого при некотором избытке воображения можно было назвать разговорчивым), но зато обладал почти таким же невозмутимым спокойствием. Он был хорошим фермером и ловким коммерсантом и имел солидный собственный счет в банке. Пятидесятилетний Генри был по возрасту вторым. Все ели степенно и молча, дружелюбно перебрасываясь только самыми необходимыми словами. Мэнди двигалась от стола к печке и обратно. Незадолго до конца ужина в комнату сквозь толстые стены проник внезапно раздавшийся в ночи громкий, как набат, собачий лай. Негр Ричард поднял голову и сказал: «Вот они». Бадди застыл с поднесенной ко рту чашкой кофе в руке. – Где они, Дик? – Сразу за ручьем. Не иначе как они его загнали. Бадди встал и выскользнул из своего угла. – Я пойду с вами, – сказал Баярд и тоже встал. Остальные спокойно продолжали есть. Ричард снял со шкафа фонарь, засветил его, и все трое вышли из комнаты в холодную тьму, которую рассекал лай собак, звеневший словно стекло на морозе. Было темно и зябко. Сплошная непроницаемая масса дома и окружавшей его низкой стены прерывалась лишь красноватым отблеском в окне. – Земля уже почти затвердела, – заметил Баярд. – Сегодня ночью мороза не будет, – отозвался Бадди, – верно, Дик? – Да, сэр. Будет дождь. – Ну да, ни за что не поверю, – сказал Баярд. – Отец тоже так сказал. Сейчас теплее, чем было при заходе солнца, – отвечал Бадди. – Что-то я не замечаю, – упорно не соглашался Баярд. Они миновали фургон, – он неподвижно стоял под светом звезд, и только ободья колес блестели, как атласные ленты, – прошли мимо длинной конюшни, из которой доносилось сопение и фырканье. Потом фонарь замелькал среди деревьев, и тропа начала спускаться вниз. Прямо под ними раздался оглушительный лай собак, в слабом мерцании фонаря заметались их призрачные тени, и на молодом деревце у самого ручья они увидели опоссума – неподвижно сжавшись в комочек и крепко зажмурив глаза, он висел между двумя сучьями футах в шести от земли. Бадди поднял за хвост обмякшего зверька. – Фу-ты, черт, – сказал Баярд. Бадди отогнал собак, и они снова вернулись на тропу. Войдя в заброшенный сарай позади кухни, Бадди направил фонарь па ящик, забранный редкой проволочной сеткой; оттуда пахнуло острым теплым запахом, красными точками блеснуло с полсотни глаз, и, лениво поворачивая к свету острые, похожие на человеческий череп мордочки, закопошились седые мохнатые тельца. Бадди открыл дверцу, бросил нового пленника к остальным и отдал фонарь Ричарду. Все трое вышли из сарая. Небо, понемногу утрачивая свой яркий морозный блеск, начало уже затягиваться дымкой. Все остальные сидели полукругом перед пылающим очагом; у ног старика дремала пятнистая голубая ГОН– чая. Сидящие подвинулись, освобождая место для Баярда, а Бадди снова уселся на корточки в углу над очагом. – Поймали? – спросил мистер Маккалем. – Да, сэр, – отвечал Баярд. – Вроде как сняли шляпу с гвоздя па стене. Старик попыхивал трубкой. – Не бойся, ты без настоящей охоты от нас не уедешь, – сказал он Баярду. – Сколько их у тебя, Бадди? – спросил Рейф. – Всего четырнадцать. – Четырнадцать? – повторил Генри. – Да нам в жизни столько опоссумов не съесть. – Ну, тогда выпускай их и лови снова, – отвечал Бадди. Старик неторопливо попыхивал трубкой. Остальные тоже курили или жевали табак; Баярд вытащил свои папиросы и предложил их Бадди. Тот покачал головой. – Бадди так и не начал курить, – заметил Рейф. – Да ну? Почему, Бадди? – спросил Баярд. – Не знаю, – отозвался Бадди из своего темного угла. – Наверно, просто некогда было учиться. Пламя трещало и металось; время от времени Стюарт, сидевший ближе всех к ящику с дровами, подбрасывал в огонь полено. Собака, лежавшая у ног старика, поводила носом, словно принюхиваясь к чему-то во сне; пепел из очага посыпался ей на нос, она чихнула, проснулась, подняла голову, моргая, поглядела в лицо старику и вновь задремала. Маккалемы сидели безмолвно, почти не двигаясь; казалось, будто эти суровые мужественные лица с орлиным профилем высек из сумрачной тьмы огонь очага, будто замысел их родился в одной голове и будто все они были обтесаны и покрашены одной и той же рукой. Старик аккуратно вытряс себе на ладонь трубку и взглянул на массивные серебряные часы. Восемь. – Мы встаем в четыре, Баярд, – сказал он. – Ну, а тебе можно поспать до рассвета. Принеси кувшин, Генри. – В четыре часа, – сказал Баярд, когда они с Бадди раздевались в освещенной лампой холодной пристройке, где на огромной деревянной кровати, застланной выцветшим лоскутным одеялом спал Бадди. -г Стоит ли тогда вообще ложиться? В холодном воздухе его дыхание превращалось в пар. – Пожалуй, – согласился Бадди, через голову снимая с себя рубашку и сбрасывая потрепанные защитного цвета штаны с худых, как у скаковой лошади, ног. – В нашем доме ночи короткие. Но вы же гость. В голосе его прозвучал легкий оттенок зависти и щемящей тоски. После двадцати пяти лет утренний сон уже никогда не будет таким сладким. Его приготовления ко сну были просты – сняв сапоги, брюки и рубашку, он лег в постель в шерстяном нижнем белье и, укрывшись так, что из-под одеяла виднелась одна только круглая голова, смотрел на Баярда, который стоял перед ним в майке и тонких трусах. – Вы так замерзнете, – сказал Бадди. – Хотите, я дам вам что-нибудь потеплее? – Да нет, мне будет тепло, – отвечал Баярд. Задув лампу, он ощупью подошел к кровати, поджимая пальцы на ледяном полу, и залез в постель. Тюфяк был набит кукурузной мякиной, она сухо зашуршала под ним, и как только он или Бадди поворачивались или даже глубоко вздыхали, начинала тихонько потрескивать. – Подоткните как следует одеяло, – посоветовал Бадди из тьмы, с удовольствием шумно выдыхая воздух. Он громко зевнул. – Давненько мы с вами не видались. – Верно. А правда, сколько? Года два-три, не меньше. – В девятьсот пятнадцатом последний раз вы с ним… – Помолчав, он тихо добавил: – Я прочел в газете, когда это случилось. Там была фамилия. Я почему-то сразу догадался, что это он. Газета была английская. – Прочел в газете? Где ты тогда был? – Да там, где эти англичашки были. Куда нас послали. В низине. Не пойму, как они ее осушают, чтобы снять урожай при таких-то дождях. – Да. – Нос у Баярда превратился в ледяшку. При выдохе нос чуть-чуть согревался, ему казалось, будто он видит, как его дыхание превращается в бледный дымок и при вдохе снова холодит ноздри. Ему казалось, будто он чувствует, как доски потолка спускаются к низкой стене, у которой лежал Бадди, чувствует, как воздух, холодный, горький и густой, такой густой, что им невозможно дышать, заполняет низкий угол комнаты, и он лежит под ним, словно под невидимой кучей талого снега… Ощущая под собой сухое потрескиванье мякины, он услышал свое тяжелое и беспокойное дыханье, и его охватило непреодолимое желание встать и уйти – к огню, к свету, куда угодно, куда угодно. Рядом с ним, в давящей, вязкой, сгустившейся почти до осязаемости стуже лежал Бадди, медленно и косноязычно рассказывая про войну. Это был какой-то смутный, призрачный рассказ без начала и конца; Бадди то и дело запинался, немыслимо коверкая названия местностей, а фигурировавшие в этом дремотном рассказе люди – одинокие безвольные существа без прошлого и будущего, запутавшиеся в сетях противоречивых стремлений – безостановочно вертелись, как волчки, на фоне надвигающегося непостижимого кошмара. – Тебе понравилось в армии, Бадди? – спросил Баярд. – Не очень. Делать там нечего. Подходящая жизнь для лодыря. – Он на мгновенье задумался, а потом, в порыве застенчивой откровенности и тихой радости, добавил: – Они мне дали амулет. – Амулет? – удивился Баярд. – Угу. Ну, знаете, такую медную побрякушку на цветной ленте. Я хотел вам показать, да позабыл. Завтра покажу. Здесь пол такой холодный, что без особой надобности вставать неохота. Завтра выберу время, когда отец выйдет из дому. – Почему? Разве он не знает, что ты его получил? – Знает, – отвечал Бадди. – Да только он ему не нравится – он все толкует, что это амулет янки. Рейф говорит, что отец и Джексон – Каменная Стена так никогда и не сдались. – Верно, – согласился Баярд. Бадди умолк и вскоре еще раз вздохнул, как бы желая выпустить перед сном весь воздух. Баярд, напряженно вытянувшись, лежал на Спине с широко открытыми глазами. У него было такое ощущение, словно он пьян, – стоит закрыть глаза, как комната начинает кружиться, и ты лежишь, сжавшись и широко раскрыв глаза, стараясь преодолеть тошноту. Бадди замолк и дышал теперь спокойно и ровно. Баярд медленно повернулся на бок, и мякина жалобно заскрипела. В темноте спокойно и мирно дышал Бадди. Баярд слышал и свое собственное дыхание, но поверх него, вокруг него, обнимая его со всех сторон – везде было то, другое дыханье. Как будто он стал каким-то маленьким существом внутри самого себя и, задыхаясь, напряженно ловил воздух и дышал вместе с Бадди, который забирал весь воздух себе, так что его, Баярдово, меньшее существо задыхалось от недостатка кислорода. Между тем его большее существо дышало глубоко, ровно, ни о чем не ведая, погруженное в глубокий сон, далекое и, быть может, уже умершее. Быть может, он и сам умер, и он вспомнил то утро, с напряженным вниманием пережил его вновь – от той минуты, когда заметил первый дымок трассирующего снаряда, до тех пор, когда при входе в крутой вираж смотрел, как пламя, словно бодро трепещущий на ветру оранжевый вымпел, вырвалось из носа «кэмела», на котором летел Джон, и он увидел знакомый жест брата и его падавшее тело, которое вдруг неуклюже распласталось, теряя равновесие в воздухе; он пережил все это опять – словно бегло листая страницы много раз прочитанной книги, – пытаясь вспомнить, ощутить пулю, пронзающую твое собственное тело или голову, пулю, которая в ту самую секунду могла убить и тебя. Ведь этим можно было бы все объяснить: это значило бы, что он тоже убит и что все вокруг – это ад, по которому он, обманутый иллюзией быстрого движенья, без конца бродит в поисках брата, а тот в свою очередь где-то ищет его, и им никогда не суждено найти друг друга. Он снова перевернулся на спину, и под ним опять насмешливо зашелестела сухая мякина. Дом был полон звуков; его обострившимся чувствам казалось, будто в тишине им несть числа: сухой предсмертный треск дерева в морозной тьме; потрескивание мякины, сопровождавшее его дыхание; наконец, сама атмосфера, как тающий лед в тисках стужи, давила на его легкие. У него мерзли ноги, все тело покрылось холодным потом, горячее сердце не могло согреть окоченевшую, сотрясающуюся в ознобе грудь, он выпростал голые руки, положил их поверх одеяла, и холод сковал их тяжелым свинцом. И все это время до него доносилось ровное посапыванье Бадди и его собственное беспокойное, затрудненное дыхание, как бы лишенные источника, но неотторжимые друг от друга. Он снова спрятал руки под одеяло; от их ледяного прикосновения у него заломило ребра и грудь, он с бесконечной осторожностью повернулся, откинул одеяло, и хотя холод тотчас тихонько пополз от груди к ногам, он все же опустил их на пол. Он запомнил, где находится дверь, и ощупью пробрался к ней, поджимая пальцы на ледяном полу. Дверь была заложена гладкой, как ледышка, деревянной щеколдой, и, стараясь ее отодвинуть, он нащупал рядом еще какой-то вертикально стоящий цилиндрический предмет; рука его скользнула вниз по холодной трубке, и, стоя в непроглядной леденящей тьме, он на мгновенье замер, держа в руках ружье и ощупывая онемевшими пальцами затвор. Потом он вспомнил, что на деревянном ящике, подставленном под лампу, лежала коробка патронов. Он постоял еще секунду, чуть-чуть наклонив голову и сжимая ружье в онемевших руках, потом прислонил его обратно к стене и осторожно, стараясь не шуметь, вытащил деревянную щеколду из пазов. Дверь сошла с петель и громко заскрипела, и тогда он схватил ее за ребро, поднял, поставил на место и остановился на пороге. В небе не было ни единой звезды, а само оно напоминало бессильно обвисшее мертвое тело. Оно лежало на земле, как воздушный шар, из которого выпустили воздух, в него врезались контуры деревьев и плоский, как бы лишенный объема, прямоугольник кухни; в студеном мертвенном свете смутно выступали знакомые предметы – штабель дров, плуг, бочонок у кухонного крыльца со сломанной ступенькой, на которой он оступился, когда шел ужинать. Серая стужа просачивалась в него проворными струйками, словно вода, текущая в песок; она останавливалась, обходила препятствия, снова проползала вперед и наконец ровной и сильной струей потекла по незащищенным костям. Он беспрерывно дрожал от холода, и у него все время было такое ощущение, будто замерзшие руки, прикасаясь к телу, натыкаются на какой-то твердый посторонний предмет, который между тем все дергался и дергался, словно что-то живое внутри его мертвой оболочки изо всех сил старалось вырваться на волю. Над головой, на обшитой досками крыше, прозвучал одинокий легкий шлепок, и, словно по сигналу, серое безмолвие начало рассеиваться. Он осторожно затворил дверь и вернулся в постель. В постели его стало трясти еще сильнее, и под холодный насмешливый шорох мякины он тихонько лежал на спине, слушая, как на крыше шепчет зимний дождь. Это был не барабанный бой, как бывает, когда сквозь чистый, бодрящий воздух проносится веселый летний дождик, а глухой невыразительный шелест, словно сама атмосфера, всей своей тяжестью навалившись на крышу, медленно растворяется, а потом размеренно и лениво капает со стрехи. Кровь его опять побежала по жилам, одеяло, как железо или лед, давило ему грудь, но пока он неподвижно лежал на спине, слушая ропот дождя, кровь его согрелась, тело перестало дрожать, и в конце концов он погрузился в какую-то мучительную судорожную дрему, населенную извивающимися образами и формами упрямого отчаяния и неуемного стремления к чему-то… пожалуй, даже не к оправданию, а скорее к сочувствию, к какой-то руке – безразлично чьей, лишь бы она вызволила его из этого черного хаоса. Разумеется, он бы ее ттолкнул, но она все равно восстановила бы его холодную цельность. А дождь все капал, капал и капал; рядом безмятежно и ровно дышал Бадди – он даже ни разу не повернулся. Временами Баярд тоже ненадолго засыпал, но и во сне он бодрствовал, а просыпаясь, лежал в какой-то сумрачной дремоте, полной мелькающих видений; в ней не было ни облегченья, ни покоя, между тем как дождик, капля за каплей размывая ночь, уносил с собою в вечность время. Но все это тянется так долго, так дьявольски и бесконечно долго. Его измученная, утомленная борьбою кровь медленными толчками двигалась по телу, почти как этот дождик, размывая плоть. Ко всем в свой час приходит… Библия?.. Какой-то проповедник? Наверное, он знал. Сон, Ко всем в свой час приходит…[74] Наконец он услышал, что за стенами началось движение. Разобрать что-либо было невозможно, но он знал, что это люди, чьи имена и лица были ему знакомы; просыпаясь, он снова входил в мир, который он даже на время не смог утратить; люди, с которыми он… И ему стало легче. Звуки не прекращались; он услыхал, как открылась дверь, услыхал голос, который при некотором усилии мог бы даже узнать, а главное, теперь он мог встать и пойти туда, где все собрались вокруг весело потрескивающего огня, туда, где был свет и тепло. И он лежал, обретя наконец покой, намереваясь тотчас встать и пойти к ним, но не вставал, а кровь тем временем медленно текла по телу и сердце билось ровнее. Бадди тихо дышал рядом, и его собственное дыхание стало таким же спокойным, как дыхание Бадди, а приглушенные голоса и другие уютные домашние звуки проникали в холодную комнату, постепенно утишая тревогу. Это приходит ко всем, это приходит ко всем, утешало Баярда его усталое сердце, и в конце концов он уснул. Он проснулся только ранним серым утром, с чувством тупой тяжести и усталости во всем теле – сон не принес ему успокоения. Бадди не было; дождь все еще шел, теперь он четко и решительно стучал по крыше; в воздухе потеплело, промозглая сырость пронизывала до костей; он встал и, держа в руках сапоги, пробрался через холодное помещение, в котором спали Стюарт, Рейф и Ли, и нашел Рейфа с Джексоном в комнате перед очагом. – Мы дали тебе поспать, – начал Рейф, по тут же воскликнул: – Господи, да ты похож на какое-то привидение, парень! Ты что, всю ночь не спал? – Нет, я отлично выспался, – ответил Баярд. Он сел, натянул сапоги и застегнул под коленями пряжки. Джексон сидел возле очага. В темном углу у него под ногами молча копошились какие-то крохотные существа, и, все еще не поднимая головы от сапог, Баярд спросил: – Кто у тебя там, Джексон? Что это за щенки? – Это я новую породу вывожу, – отвечал Джексон. Рейф вернулся в комнату; он нес полстакана светло-янтарного виски, изготовленного Генри. – Это щенки от Эллен, – сказал он. – Попроси Джексона рассказать тебе про них после завтрака. На вот, выпей. У тебя страшно усталый вид. Наверняка Бадди своими россказнями не дал тебе уснуть, – иронически добавил он. Баярд выпил виски и закурил папиросу. – Мэнди поставила твой завтрак на огонь, – сказал Рейф. – Эллен? – спросил Баярд. – Ах да, это та лисица. Я еще вчера хотел про нее спросить. Вы ее сами вырастили? – Да, Она выросла с прошлогодним выводком щенков. Ее Бадди поймал. А теперь Джексон хочет произвести революцию в охотничьем деле. Задумал вывести зверя с чутьем и выносливостью собаки и с хитростью и ловкостью лисицы. Баярд пошел в угол и стал с любопытством изучать крохотных зверюшек. – Я видел не так уж много лисят, но ничего подобного еще ни разу не встречал, – заметил он. – Вот и Генерал тоже так думает, – отозвался Рейф. Джексон сплюнул в огонь и нагнулся над зверятами. Они почуяли его руки и закопошились еще быстрее, и Баярд заметил, что они не издают никаких звуков, даже не пищат, как щенки. – Это просто опыт, – пояснил Джексон. – Ребята над ними смеются, но ведь они еще сосунки. Поживем – увидим. – Не знаю, что ты станешь с ними делать, – грубо отрезал Рейф. – Они так и останутся недоростками. Ступай-ка ты лучше завтракать, Баярд. – Поживем – увидим, – повторил Джексон и ласково погладил кучку крохотных тел. – Пока собаке меньше двух месяцев, о ней ничего сказать нельзя, верно? – обратился он за поддержкой к Баярду, пристально взглянув на него из-под косматых бровей. – Ступай завтракать, Баярд, – настойчиво повторил Рейф. – Бадди уже ушел, и ты теперь один остался. Баярд плеснул в лицо ледяной водой из жестяного таза на крыльце и отправился завтракать в кухню. Пока он ел яичницу с ветчиной и оладьи с патокой из сорго, Мэнди говорила с ним о Джоне. Когда он вернулся в дом, мистер Маккалем был уже там. Щенки неустанно копошились у себя в углу, а старик, сложив на коленях руки, с грубоватой добродушной усмешкой за ними наблюдал. Рядом сидел Джексон и, как наседка, не сводил с них заботливого взгляда. – Иди сюда, парень, – приказал старик Баярду. – А ну-ка, Рейф, подай мне приманку. Рейф вышел и тотчас вернулся с обрывком веревки, к которой был привязан кусочек свинины. Старик взял веревку, вытащил щенков, и весь выводок неуклюже закопошился на свету. Такого странного помета Баярд еще ни разу не видывал. Среди щенков нельзя было найти двух, хоть сколько-нибудь похожих друг на друга, и ни один из них ничем не напоминал какое-либо иное существо. Они не походили ни на лисицу, ни на гончую, хотя имели что-то и от той, и от другой, но, несмотря на нежный младенческий возраст, в них было что-то чудовищное, противоестественное и даже непристойное – у одного острая и злая лисья морда меж двух грустных и нежных собачьих глаз, у другого – отвисшие мягкие уши, героически пытавшиеся подняться, и у всех мягкие короткие хвосты, покрытые золотистым пушком, словно внутренность скорлупки каштана. Что касается масти, то щенки были всевозможных цветов – от рыжего до серовато-коричневого с расплывчатыми пятнами и полосами, а у одного мордочка была точной, забавно уменьшенной копией морды старого Генерала – вплоть до свойственного ему выражения печального и полного достоинства разочарования в жизни. – Смотри, – сказал старик. Он повернул всех щенят мордами к себе, потом помахал мясной приманкой у них за спиной. Ни один щенок не почуял мяса; старик стал размахивать веревкой прямо у них над головами, но ни один даже не поднял глаз. Тогда он сунул мясо прямо им под нос, но щенята, продолжая ползать на своих слабых детских лапках, с любопытством, но без всякого интереса на него взглянули и снова, сгрудившись в кучку, беззвучно закопошились на полу. – Нельзя судить о собаках.– – начал было Джексон, но отец не дал ему договорить. – А теперь посмотри еще. Одной рукой он сгреб щенят, а другой стал совать им в рот мясо. Они мгновенно жадно и неуклюже полезли через его руку, но он убрал мясо и до тех пор водил им по полу у них перед глазами, пока они не образовали нечто вроде ползущей петли. Тогда он отдернул мясо чуть-чуть в сторону, но щенки, никуда не сворачивая, спотыкаясь, ползли вперед, в темный угол, пока не ткнулись носами в стену, и тотчас же снова беззвучно и тихо закопошились. Джексон подошел, поднял их с пола и отнес обратно к огню. – Ну скажи, будет, по-твоему, прок от таких охотничьих псов? – спросил старик Баярда. – Не чуют, не лают, и провались я на этом месте, если они хоть что-нибудь видят. – Ты не можешь судить о собаке… – снова терпеливо начал Джексон. – Зато Генерал может, – перебил его отец. – Эй, Рейф, позови-ка сюда Генерала.

The script ran 0.015 seconds.