1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 
— Твой удар был хорош…
   
— Случайно… — Я показал ему вывихнутый палец. — Не повезло… — сказал он, улыбаясь. — Между прочим, меня зовут Густав.
   
— Меня — Роберт.
   
— Ладно. Значит, всё в порядке, Роберт, да? А я решил, что ты за мамину юбку держишься.
   
— Всё в порядке, Густав.
   
С этой минуты мы стали друзьями.
   * * *
   
Машины медленно подвигались вперед. Актер, которого все звали Томми, получил отличный заказ — поездку на вокзал. Густав повез кого-то в ближайший ресторан за тридцать пфеннигов. Он чуть не лопнул от злости: заработать десять пфеннигов и снова пристраиваться в хвост! Мне попался редкостный пассажир — старая англичанка, пожелавшая осмотреть город. Я разъезжал с ней около часу. На обратном пути у меня было еще несколько мелких ездок. В полдень, когда мы снова собрались в пивной и уплетали бутерброды, мне уже казалось, что я бывалый шофёр такси. В отношениях между водителями было что-то от братства старых солдат. Здесь собрались люди самых различных специальностей. Только около половины из них были профессиональными шофёрами, остальные оказались за рулем случайно.
   
Я был довольно сильно измотан, когда перед вечером въехал во двор мастерской. Ленц и Кестер уже ожидали меня.
   
— Ну, братики, сколько вы заработали? — спросил я.
   
— Продано семьдесят литров бензина, — доложил Юпп.
   
— Больше ничего?
   
Ленц злобно посмотрел на небо:
   
— Дождь нам хороший нужен! А потом маленькое столкновение на мокром асфальте прямо перед воротами! Ни одного пострадавшего! Но зато основательный ремонт.
   
— Посмотрите сюда! — Я показал им тридцать пять марок, лежавших у меня на ладони.
   
— Великолепно, — сказал Кестер. — Из них двадцать марок — чистый заработок. Придется размочить их сегодня. Ведь должны же мы отпраздновать первый рейс!
   
— Давайте пить крюшон, — заявил Ленц.
   
— Крюшон? — спросил я. — Зачем же крюшон? — Потому что Пат будет с нами.
   
— Пат?
   
— Не раскрывай так широко рот, — сказал последний романтик, — мы давно уже обо всем договорились. В семь мы заедем за ней. Она предупреждена. Уж раз ты не подумал о ней, пришлось нам самим позаботиться. И в конце концов ты ведь познакомился с ней благодаря нам.
   
— Отто, — сказал я, — видел ты когда-нибудь такого нахала, как этот рекрут?
   
Кестер рассмеялся.
   
— Что у тебя с рукой, Робби? Ты ее держишь как-то набок.
   
— Кажется, вывихнул. — Я рассказал историю с Густавом.
   
Ленц осмотрел мой палец:
   
— Конечно, вывихнул! Как христианин и студент-медик в отставке, я, несмотря на твои грубости, помассирую тебе палец. Пойдем, чемпион по боксу.
   
Мы пошли в мастерскую, где Готтфрид занялся моей рукой, вылив на нее немного масла.
   
— Ты сказал Пат, что мы празднуем однодневный юбилей нашей таксомоторной деятельности? — спросил я его.
   
Он свистнул сквозь зубы.
   
— А разве ты стыдишься этого, паренек?
   
— Ладно, заткнись, — буркнул я, зная, что он прав. — Так ты сказал?
   
— Любовь, — невозмутимо заметил Готтфрид, — чудесная вещь. Но она портит характер.
   
— Зато одиночество делает людей бестактными, слышишь, мрачный солист?
   
— Такт — это неписаное соглашение не замечать чужих ошибок и не заниматься их исправлением. То есть жалкий компромисс. Немецкий ветеран на такое не пойдет, детка.
   
— Что бы сделал ты на моем месте, — спросил я, — если бы кто-нибудь вызвал твое такси по телефону, а потом выяснилось бы, что это Пат?
   
Он ухмыльнулся:
   
— Я ни за что не взял бы с нее плату за проезд, мой сын.
   
Я толкнул его так, что он слетел с треножника. — Aх ты, негодяй! Знаешь, что я сделаю? Я просто заеду за ней вечером на нашем такси.
   
— Вот это правильно! — Готтфрид поднял благословляющую руку. — Только не теряй свободы! Она дороже любви. Но это обычно понимают слишком поздно. А такси мы тебе всё-таки не дадим. Оно нужно нам для Фердинанда Грау и Валентина. Сегодня у нас будет серьезный и великий вечер.
   * * *
   
Мы сидели в садике небольшого пригородного трактира. Низко над лесом, как красный факел, повисла влажная луна. Мерцали бледные канделябры цветов на каштанах, одуряюще пахла сирень, на столе перед нами стояла большая стеклянная чаша с ароматным крюшоном. В неверном свете раннего вечера чаша казалась светлым опалом, в котором переливались последние синевато-перламутровые отблески догоравшей зари. Уже четыре раза в этот вечер чаша наполнялась крюшоном.
   
Председательствовал Фердинанд Грау. Рядом с ним сидела Пат. Она приколола к платью бледно-розовую орхидею, которую он принес ей.
   
Фердинанд выудил из своего бокала мотылька и осторожно положил его на стол.
   
— Взгляните на него, — сказал он. — Какое крылышко. Рядом с ним лучшая парча — грубая тряпка! А такая тварь живет только один день, и всё. — Он оглядел всех по очереди. — Знаете ли вы, братья, что страшнее всего на свете?
   
— Пустой стакан, — ответил Ленц.
   
Фердинанд сделал презрительный жест в его сторону:
   
— Готтфрид, нет ничего более позорного для мужчины, чем шутовство. — Потом он снова обратился к вам: — Самое страшное, братья, — это время. Время. Мгновения, которое мы переживаем и которым всё-таки никогда не владеем.
   
Он достал из кармана часы и поднес их к глазам Ленца:
   
— Вот она, мой бумажный романтик! Адская машина Тикает, неудержимо тикает, стремясь навстречу небытию Ты можешь остановить лавину, горный обвал, но вот эту штуку не остановишь.
   
— И не собираюсь останавливать, — заявил Ленц. — Хочу мирно состариться. Кроме того, мне нравится разнообразие.
   
— Для человека это невыносимо, — сказал Грау, не обращая внимания на Готтфрида. — Человек просто не может вынести этого. И вот почему он придумал себе мечту. Древнюю, трогательную, безнадежную мечту о вечности.
   
Готтфрид рассмеялся:
   
— Фердинанд, самая тяжелая болезнь мира — мышление! Она неизлечима.
   
— Будь она единственной, ты был бы бессмертен, — ответил ему Грау, — ты — недолговременное соединение углеводов, извести, фосфора и железа, именуемое на этой земле Готтфридом Ленцем.
   
Готтфрид блаженно улыбался. Фердинанд тряхнул своей львиной гривой:
   
— Братья, жизнь — это болезнь, и смерть начинается с самого рождения. В каждом дыхании, в каждом ударе сердца уже заключено немного умирания — всё это толчки, приближающие нас к концу.
   
— Каждый глоток тоже приближает нас к концу, — заметил Ленц. — Твое здоровье, Фердинанд! Иногда умирать чертовски легко.
   
Грау поднял бокал. По его крупному лицу как беззвучная гроза пробежала улыбка.
   
— Будь здоров, Готтфрид! Ты — блоха, резво скачущая по шуршащей гальке времени. И о чем только думала призрачная сила, движущая нами, когда создавала тебя?
   
— Это ее частное дело. Впрочем, Фердинанд, тебе не следовало бы говорить так пренебрежительно об этом. Если бы люди были вечны, ты остался бы без работы, старый прихлебатель смерти.
   
Плечи Фердинанда затряслись. Он хохотал. Затем он обратился к Пат:
   
— Что вы скажете о нас, болтунах, маленький цветок на пляшущей воде?
   * * *
   
Потом я гулял с Пат по саду. Луна поднялась выше, и луга плыли в сером серебре. Длинные, черные тени деревьев легли на траву темными стрелами, указывающими путь в неизвестность. Мы спустились к озеру и повернули обратно. По дороге мы увидели Ленца; он притащил в сад раскладной стул, поставил его в кусты сирени и уселся. Его светлая шевелюра и огонек сигареты резко выделялись в полумраке. Рядом на земле стояла чаша с недопитым майским крюшоном и бокал.
   
— Вот так местечко! — воскликнула Пат. — В сирень забрался!
   
— Здесь недурно. — Готтфрид встал. — Присядьте и вы.
   
Пат села на стул. Ее лицо белело среди цветов.
   
— Я помешан на сирени, — сказал последний романтик. — Для меня сирень — воплощение тоски по родине. Весной тысяча девятьсот двадцать четвертого года я, как шальной, снялся с места и приехал из Рио-де-Жанейро домой — вспомнил, что в Германии скоро должна зацвести сирень. Но я, конечно, опоздал. — Он рассмеялся. — Так получается всегда.
   
— Рио-де-Жанейро… — Пат притянула к себе ветку сирени. — Вы были там вдвоем с Робби?
   
Готтфрид опешил. У меня мурашки побежали по телу.
   
— Смотрите, какая луна! — торопливо сказал я и многозначительно наступил Ленцу на ногу.
   
При вспышке его сигареты я заметил, что он улыбнулся и подмигнул мне. Я был спасен.
   
— Нет, мы там не были вдвоем, — заявил Ленц. — Тогда я был один. Но что если мы выпьем еще по глоточку крюшона?
   
— Больше не надо, — сказала Пат. — Я не могу пить столько вина.
   
Фердинанд окликнул нас, и мы пошли к дому. Его массивная фигура вырисовывалась в дверях.
   
— Войдите, детки, — сказал он. — Ночью людям, подобным нам, незачем общаться с природой. Ночью она желает быть одна. Крестьянин или рыбак — другое дело, но мы, горожане, чьи инстинкты притупились… — Он положил руку на плечо Готтфрида. — Ночь — это протест природы против язв цивилизации, Готтфрид! Порядочный человек не может долго выдержать это. Он замечает, что изгнан из молчаливого круга деревьев, животных, звезд и бессознательной жизни. — Он улыбнулся своей странной улыбкой, о которой никогда нельзя было сказать, печальна она или радостна. — Заходите, детки! Согреемся воспоминаниями. Ах, вспомним же чудесное время, когда мы были еще хвощами и ящерицами, — этак пятьдесят или шестьдесят тысяч лет тому назад. Господи, до чего же мы опустились с тех пор…
   
Он взял Пат за руку.
   
— Если бы у нас не сохранилась хотя бы крупица понимания красоты, всё было бы потеряно. — Осторожным движением своей огромной лапы он продел под свой локоть ее ладонь. — Серебристая звездная чешуйка, повисшая над грохочущей бездной, — хотите выпить стакан вина с древним-древним старцем?
   
— Да, — сказала она. — Всё, что вам угодно.
   
Они вошли в дом. Рядом с Фердинандом она казалась его дочерью. Стройной, смелой и юной дочерью усталого великана доисторических времен.
   * * *
   
В одиннадцать мы двинулись в обратный путь. Валентин сел за руль такси и уехал с Фердинандом. Остальные сели в «Карла». Ночь была теплая, Кестер сделал крюк, и мы проехали через несколько деревень, дремавших у шоссе. Лишь изредка в окне мелькал огонек и доносился одинокий лай собак. Ленц сидел впереди, рядом с Отто, и пел. Пат и я устроились сзади.
   
Кестер великолепно вел машину. Он брал повороты, как птица, будто забавлялся. Он не ездил резко, как большинство гонщиков. Когда он взбирался по спирали, можно было спокойно спать, настолько плавно шла машина. Скорость не ощущалась.
   
По шуршанию шин мы узнавали, какая под нами дорога. На гудроне они посвистывали, на брусчатке глухо громыхали. Снопы света от фар, вытянувшись далеко вперед, мчались перед нами, как пара серых гончих, вырывая из темноты дрожащую березовую аллею, вереницу тополей, опрокидывающиеся телеграфные столбы, приземистые домики и безмолвный строй лесных просек. В россыпях тысяч звезд, на немыслимой высоте, вился над нами светлый дым Млечного Пути.
   
Кестер гнал всё быстрее. Я укрыл Пат пальто. Она улыбнулась мне.
   
— Ты любишь меня? — спросил я. Она отрицательно покачала головой.
   
— А ты меня? — Нет. Вот счастье, правда?
   
— Большое счастье.
   
— Тогда с нами ничего не может случиться, не так ли?
   
— Решительно ничего, — ответила она и взяла мою руку.
   
Шоссе спускалось широким поворотом к железной дороге. Поблескивали рельсы. Далеко впереди показался красный огонек. «Карл» взревел и рванулся вперед. Это был скорый поезд — спальные вагоны и ярко освещенный вагон-ресторан. Вскоре мы поравнялись с ним. Пассажиры махали нам из окон. Мы не отвечали. «Карл» обогнал поезд. Я оглянулся. Паровоз извергал дым и искры. С тяжким, черным грохотом мчался он сквозь синюю ночь. Мы обогнали поезд, — но мы возвращались в город, где такси, ремонтные мастерские и меблированные комнаты. А паровоз грохотал вдоль рек, лесов и полей в какие-то дали, в мир приключений.
   
Покачиваясь, неслись навстречу нам улицы и дома. «Карл» немного притих, но всё еще рычал как дикий зверь.
   
Кестер остановился недалеко от кладбища. Он не поехал ни к Пат, ни ко мне, а просто остановился где-то поблизости. Вероятно, решил, что мы хотим остаться наедине. Мы вышли. Кестер и Ленц, не оглянувшись, сразу же помчались дальше. Я посмотрел им вслед. На минуту мне это показалось странным. Они уехали, — мои товарищи уехали, а я остался…
   
Я встряхнулся.
   
— Пойдем, — сказал я Пат. Она смотрела на меня, словно о чем-то догадываясь.
   
— Поезжай с ними, — сказала она.
   
— Нет, — ответил я.
   
— Ведь тебе хочется поехать с ними…
   
— Вот еще… — сказал я, зная, что она права. — Пойдем…
   
Мы пошли вдоль кладбища, еще пошатываясь от быстрой езды и ветра.
   
— Робби, — сказала Пат, — мне лучше пойти домой.
   
— Почему?
   
— Не хочу, чтобы ты из-за меня от чего-нибудь отказывался.
   
— О чем ты говоришь? От чего я отказываюсь? — От своих товарищей…
   
— Вовсе я от них не отказываюсь, — ведь завтра утром я их снова увижу.
   
— Ты знаешь, о чем я говорю, — сказала она. — Раньше ты проводил с ними гораздо больше времени.
   
— Потому что не было тебя, — ответил я и открыл дверь.
   
Она покачала головой:
   
— Это совсем другое.
   
— Конечно, другое. И слава богу!
   
Я поднял ее на руки и пронес по коридору в свою комнату.
   
— Тебе нужны товарищи, — сказала она. Ее губы почти касались моего лица.
   
— Ты мне тоже нужна.
   
— Но не так…
   
— Это мы еще посмотрим…
   
Я открыл дверь, и она соскользнула на пол, не отпуская меня.
   
— А я очень неважный товарищ, Робби.
   
— Надеюсь. Мне и не нужна женщина в роли товарища. Мне нужна возлюбленная.
   
— Я и не возлюбленная, — пробормотала она.
   
— Так кто же ты?
   
— Не половинка и не целое. Так… фрагмент….
   
— А это самое лучшее. Возбуждает фантазию. Таких женщин любят вечно. Законченные женщины быстро надоедают. Совершенные тоже, а «фрагменты» — никогда.
   * * *
   
Было четыре часа утра. Я проводил Пат и возвращался к себе. Небо уже чуть посветлело. Пахло утром.
   
Я шел вдоль кладбища, мимо кафе «Интернациональ». Неожиданно открылась дверь шофёрской закусочной около дома профессиональных союзов, и передо мной возникла девушка. Маленький берет, потертое красное пальто, высокие лакированные ботинки. Я уже прошел было мимо, но вдруг узнал ее:
   
— Лиза…
   
— И тебя, оказывается, можно встретить.
   
— Откуда ты? — спросил я. Она показала на закусочную:
   
— Я там ждала, думала, пройдешь мимо. Ведь ты в это время обычно идешь домой.
   
— Да, правильно…
   
— Пойдешь со мной?
   
Я замялся.
   
— Это невозможно…
   
— Не надо денег, — быстро сказала она.
   
— Не в этом дело, — ответил я необдуманно, — деньги у меня есть.
   
— Ах, вот оно что… — с горечью сказала она и хотела уйти.
   
Я схватил ее за руку:
   
— Нет, Лиза…
   
Бледная и худая, она стояла на пустой, серой улице. Такой я встретил ее много лет назад, когда жил один, тупо, бездумно и безнадежно. Сначала она была недоверчива, как и все эти девушки, но потом, после того как мы поговорили несколько раз, привязалась ко мне. Это была странная связь. Случалось, я не видел ее неделями, а потом она стояла где-то на тротуаре и ждала меня. Тогда мы оба не имели никого, и даже те немногие крупицы тепла, которые мы давали друг другу, были для каждого значительны. Я давно уже не видел ее. С тех пор, как познакомился с Пат.
   
— Где ты столько пропадала, Лиза?
   
Она пожала плечами:
   
— Не всё ли равно? Просто захотелось опять увидеть тебя… Ладно, могу уйти…
   
— А как ты живешь?
   
— Оставь ты это… — сказала она. — Не утруждай себя…
   
Ее губы дрожали. По ее виду я решил, что она голодает.
   
— Я пройду с тобой немного, — сказал я.
   
Ее равнодушное лицо проститутки оживилось и стало детским. По пути я купил в одной из шофёрских закусочных, открытых всю ночь, какую-то еду, чтобы покормить ее. Лиза сперва не соглашалась, и лишь когда я ей сказал, что тоже хочу есть, уступила. Она следила, как бы меня не обманули, подсунув плохие куски. Она не хотела, чтобы я брал полфунта ветчины и заметила, что четвертушки довольно, если взять еще немного франкфуртских сосисок. Но я купил полфунта ветчины и две банки сосисок.
   
Она жила под самой крышей, в каморке, обставленной кое-как. На столе стояла керосиновая лампа, а около кровати — бутылка с вставленной в нее свечой. К стенам были приколоты кнопками картинки из журналов. На комоде лежало несколько детективных романов и конверт с порнографическими открытками. Некоторые гости, особенно женатые, любили разглядывать их. Лиза убрала открытки в ящик и достала старенькую, но чистую скатерть.
   
Я принялся развертывать покупки. Лиза переодевалась. Сперва она сняла платье, а не ботинки, хотя у нее всегда сильно болели ноги, я это знал. Ведь ей приходилось так много бегать. Она стояла посреди комнатки в своих высоких до колен, лакированных ботинках и в черном белье.
   
— Как тебе нравятся мои ноги? — спросила она.
   
— Классные, как всегда…
   
Мой ответ обрадовал ее, и она с облегчением присела на кровать, чтобы расшнуровать ботинки.
   
— Сто двадцать марок стоят, — сказала она, протягивая мне их. — Пока заработаешь столько, износятся в пух и прах.
   
Она вынула из шкафа кимоно и пару парчовых туфелек, оставшихся от лучших дней; при этом она виновато улыбнулась. Ей хотелось нравиться мне. Вдруг я почувствовал ком в горле, мне стало грустно в этой крохотной каморке, словно умер кто-то близкий.
   
Мы ели, и я осторожно разговаривал с ней. Но она заметила какую-то перемену во мне. В ее глазах появился испуг. Между нами никогда не было больше того, что приносил случай. Но, может быть, как раз это и привязывает и обязывает людей сильней, чем многое другое. Я встал.
   
— Ты уходишь? — спросила она, как будто уже давно опасалась этого.
   
— У меня еще одна встреча…
   
Она удивленно посмотрела на меня:
   
— Так поздно?
   
— Важное дело, Лиза. Надо попытаться разыскать одного человека. В это время он обычно сидит в «Астории». Нет женщин, которые понимают эти вещи так хорошо, как девушки вроде Лизы. И обмануть их труднее, чем любую женщину. Ее лицо стало каким-то пустым.
   
— У тебя другая…
   
— Видишь, Лиза… мы с тобой так мало виделись… скоро уже год… ты сама понимаешь, что…
   
— Нет, нет, я не об этом. У тебя женщина, которую ты любишь! Ты изменился. Я это чувствую.
   
— Ах, Лиза…
   
— Нет, нет. Скажи!
   
— Сам не знаю. Может быть…
   
Она постояла с минуту. Потом кивнула головой.
   
— Да… да, конечно… Я глупа… ведь между нами ничего и нет… — Она провела рукой по лбу. — Не знаю даже, с какой стати я…
   
Я смотрел на ее худенькую надломленную фигурку. Парчовые туфельки… кимоно… долгие пустые вечера, воспоминания…
   
— До свидания, Лиза…
   
— Ты идешь… Не посидишь еще немного? Ты идешь… уже?
   
Я понимал, о чем она говорит. Но этого я не мог. Было странно, но я не мог, никак не мог. Я чувствовал это всем своим существом. Раньше такого со мной не бывало. У меня не было преувеличенных представлений о верности. Но теперь это было просто невозможно. Я вдруг почувствовал, как далек от всего этого.
   
Она стояла в дверях.
   
— Ты идешь… — сказала она и тут же подбежала к комоду. — Возьми, я знаю, что ты положил мне деньги под газету… я их не хочу… вот они… вот… иди себе…
   
— Я должен, Лиза.
   
— Ты больше не придешь…
   
— Приду, Лиза….
   
— Нет, нет, ты больше не придешь, я знаю! И не приходи больше! Иди, иди же наконец… — Она плакала. Я спустился по лестнице, не оглянувшись.
   * * *
   
Я еще долго бродил по улицам. Это была странная ночь.
   
Я переутомился и знал, что не усну. Прошел мимо «Интернационаля», думая о Лизе, в прошедших годах, о многом другом, давно уже позабытом. Всё отошло в далекое прошлое и как будто больше не касалось меня. Потом я прошел по улице, на которой жила Пат. Ветер усилился, все окна в ее доме были темны, утро кралось на серых лапах вдоль дверей. Наконец я пришел домой. "Боже мой, — подумал я, — кажется, я счастлив".
  
  
   
    
XIII
   
   
— Даму, которую вы всегда прячете от нас, — сказала фрау Залевски, — можете не прятать. Пусть приходит к нам совершенно открыто. Она мне нравится.
   
— Но вы ведь ее не видели, — возразил я.
   
— Не беспокойтесь, я ее видела, — многозначительно заявила фрау Залевски. — Я видела ее, и она мне нравится. Даже очень. Но эта женщина не для вас!
   
— Вот как?
   
— Нет. Я уже удивлялась, как это вы откопали ее в своих кабаках. Хотя, конечно, такие гуляки, как вы…
   
— Мы уклоняемся от темы, — прервал я ее.
   
Она подбоченилась и сказала:
   
— Это женщина для человека с хорошим, прочным положением. Одним словом, для богатого человека!
   
"Так, — подумал я, — вот и получил! Этого еще только не хватало".
   
— Вы можете это сказать о любой женщине, — заметил я раздраженно.
   
Она тряхнула седыми кудряшками:
   
— Дайте срок! Будущее покажет, что я права.
   
— Ах, будущее! — С досадой я швырнул на стол запонки. — Кто сегодня говорит о будущем! Зачем ломать себе голову над этим!
   
Фрау Залевски озабоченно покачала своей величественной головой:
   
— До чего же теперешние молодые люди все странные. Прошлое вы ненавидите, настоящее презираете, а будущее вам безразлично. Вряд ли это приведет к хорошему концу.
   
— А что вы, собственно, называете хорошим концом? — спросил я. — Хороший конец бывает только тогда, когда до него всё было плохо. Уж куда лучше плохой конец. — Всё это еврейские штучки, — возразила фрау Залевски с достоинством и решительно направилась к двери. Но, уже взявшись за ручку, она замерла как вкопанная. — Смокинг? — прошептала она изумленно. — У вас?
   
Она вытаращила глаза на костюм Отто Кестера, висевший на дверке шкафа. Я одолжил его, чтобы вечером пойти с Пат в театр.
   
— Да, у меня! — ядовито сказал я. — Ваше умение делать правильные выводы вне всякого сравнения, сударыня!
   
Она посмотрела на меня. Буря мыслей, отразившаяся на ее толстом лице, разрядилась широкой всепонимающей усмешкой.
   
— Ага! — сказала она. И затем еще раз: — Ага! — И уже из коридора, совершенно преображенная той вечной радостью, которую испытывает женщина при подобных открытиях, с каким-то вызывающим наслаждением она бросила мне через плечо: — Значит, так обстоят дела!
   
— Да, так обстоят дела, чертова сплетница! — злобно пробормотал я ей вслед, зная, что она меня уже не слышит. В бешенстве я швырнул коробку с новыми лакированными туфлями на пол. Богатый человек ей нужен! Как будто я сам этого не знал!
   * * *
   
Я зашел за Пат. Она стояла в своей комнате, уже одетая для выхода, и ожидала меня. У меня едва не перехватило дыхание, когда я увидел ее. Впервые со времени нашего знакомства на ней был вечерний туалет.
   
Платье из серебряной парчи мягко и изящно ниспадало с прямых плеч. Оно казалось узким и всё же не стесняло ее свободный широкий шаг. Спереди оно было закрыто, сзади имело глубокий треугольный вырез. В матовом синеватом свете сумерек Пат казалась мне серебряным факелом, неожиданно и ошеломляюще изменившейся, праздничной и очень далекой. Призрак фрау Залевски с предостерегающе поднятым пальцем вырос за ее спиной, как тень.
   
— Хорошо, что ты не была в этом платье, когда я встретил тебя впервые, — сказал я. — Ни за что не подступился бы к тебе.
   
— Так я тебе и поверила, Робби. — Она улыбнулась. — Оно тебе нравится? — Мне просто страшно! В нем ты совершенно новая женщина.
   
— Разве это страшно? На то и существуют платья.
   
— Может быть. Меня оно слегка пришибло. К такому платью тебе нужен другой мужчина. Мужчина с большими деньгами.
   
Она рассмеялась:
   
— Мужчины с большими деньгами в большинстве случаев отвратительны, Робби.
   
— Но деньги ведь не отвратительны?
   
— Нет. Деньги нет.
   
— Так я и думал.
   
— А разве ты этого не находишь?
   
— Нет, почему же? Деньги, правда, не приносят счастья, но действуют чрезвычайно успокаивающе.
   
— Они дают независимость, мой милый, а это еще больше. Но, если хочешь, я могу надеть другое платье.
   
— Ни за что. Оно роскошно. С сегодняшнего дня я ставлю портных выше философов! Портные вносят в жизнь красоту. Это во сто крат ценнее всех мыслей, даже если они глубоки, как пропасти! Берегись, как бы я в тебя не влюбился!
   
Пат рассмеялась. Я незаметно оглядел себя. Кестер был чуть выше меня, пришлось закрепить брюки английскими булавками, чтобы они хоть кое-как сидели на мне. К счастью, это удалось.
   * * *
   
Мы взяли такси и поехали в театр. По дороге я был молчалив, сам не понимая почему. Расплачиваясь с шофёром, я внимательно посмотрел на него. Он был небрит и выглядел очень утомленным. Красноватые круги окаймляли глаза. Он равнодушно взял деньги.
   
— Хорошая выручка сегодня? — тихо спросил я. Он взглянул на меня. Решив, что перед ним праздный и любопытный пассажир, он буркнул:
   
— Ничего…
   
Видно было, что он не желает вступать в разговор. На мгновение я почувствовал, что должен сесть вместо него за руль и поехать. Потом обернулся и увидел Пат, стройную и гибкую. Поверх серебряного платья она надела короткий серебристый жакет с широкими рукавами. Она была прекрасна и полна нетерпения.
   
— Скорее, Робби, сейчас начнется!
   
У входа толпилась публика. Была большая премьера. Прожектора освещали фасад театра, одна за другой подкатывали к подъезду машины; из них выходили женщины в вечерних платьях, украшенные сверкающими драгоценностями, мужчины во фраках, с упитанными розовыми лицами, смеющиеся, радостные, самоуверенные, беззаботные; со стоном и скрипом отъехало старое такси с усталым шофёром от этого праздничного столпотворения.
   
— Пойдем же, Робби! — крикнула Пат, глядя на меня сияющим и возбужденным взглядом. — Ты что-нибудь забыл?
   
Я враждебно посмотрел на людей вокруг себя.
   
— Нет, — сказал я, — я ничего не забыл.
   
Затем я подошел к кассе и обменял билеты. Я взял два кресла в ложу, хотя они стоили целое состояние. Я не хотел, чтобы Пат сидела среди этих благополучных людей, для которых всё решено и понятно. Я не хотел, чтобы она принадлежала к их кругу, Я хотел, чтобы она была только со мной.
   * * *
   
Давно уже я не был в театре. Я бы и не пошел туда, если бы не Пат. Театры, концерты, книги, — я почти утратил вкус ко всем этим буржуазным привычкам. Они не были в духе времени. Политика была сама по себе в достаточной мере театром, ежевечерняя стрельба заменяла концерты, а огромная книга людской нужды убеждала больше целых библиотек.
   
Партер и ярусы были полны. Свет погас, как только мы сели на свои места. Огни рампы слегка освещали зал. Зазвучала широкая мелодия оркестра, и всё словно тронулось с места и понеслось.
   
Я отодвинул свое кресло в угол ложи. В этом положении я не видел ни сцены, ни бледных лиц зрителей. Я только слушал музыку и смотрел на Пат.
   
Музыка к "Сказкам Гофмана" околдовала зал. Она была как южный ветер, как теплая ночь, как вздувшийся парус под звездами, совсем не похожая на жизнь. Открывались широкие яркие дали. Казалось, что шумит глухой поток нездешней жизни; исчезала тяжесть, терялись границы, были только блеск, и мелодия, и любовь; и просто нельзя было понять, что где-то есть нужда, и страдание, и отчаянье, если звучит такая музыка.
   
Свет сцены таинственно озарял лицо Пат. Она полностью отдалась звукам, и я любил ее, потому что она не прислонилась ко мне и не взяла мою руку, она не только не смотрела на меня, но, казалось, даже и не думала обо мне, просто забыла. Мне всегда было противно, когда смешивали разные вещи, я ненавидел это телячье тяготение друг к другу, когда вокруг властно утверждалась красота и мощь великого произведения искусства, я ненавидел маслянистые расплывчатые взгляды влюбленных, эти туповато-блаженные прижимания, это непристойное баранье счастье, которое никогда не может выйти за собственные пределы, я ненавидел эту болтовню о слиянии воедино влюбленных душ, ибо считал, что в любви нельзя до конца слиться друг с другом и надо возможно чаще разлучаться, чтобы ценить новые встречи. Только тот, кто не раз оставался один, знает счастье встреч с любимой. Всё остальное только ослабляет напряжение и тайну любви. Что может решительней прервать магическую сферу одиночества, если не взрыв чувств, их сокрушительная сила, если не стихия, буря, ночь, музыка?.. И любовь…
   * * *
   
Зажегся свет. Я закрыл на мгновение глаза. О чем это я думал только что? Пат обернулась. Я видел, как зрители устремились к дверям. Был большой антракт.
   
— Ты не хочешь выйти? — спросил я. Пат покачала головой.
   
— Слава богу! Ненавижу, когда ходят по фойе и глазеют друг на друга.
   
Я вышел, чтобы принести ей апельсиновый сок. Публика осаждала буфет. Музыка удивительным образом пробуждает у многих аппетит. Горячие сосиски расхватывались так, словно вспыхнула эпидемия голодного тифа.
   
Когда я пришел со стаканом в ложу, какой-то мужчина стоял за креслом Пат. Повернув голову, она оживленно разговаривала с ним.
   
— Роберт, это господин Бройер, — сказала она.
   
"Господин осел", — подумал я и с досадой посмотрел на него. Она сказала Роберт, а не Робби. Я поставил стакан на барьер ложи и стал ждать ухода ее собеседника. На нем был великолепно сшитый смокинг. Он болтал о режиссуре и исполнителях и не уходил. Пат обратилась ко мне:
   
— Господин Брейер спрашивает, не пойти ли нам после спектакля в «Каскад», там можно будет потанцевать.
   
— Если тебе хочется… — ответил я.
   
Он вел себя очень вежливо и в общем нравился мне. Но в нем были неприятное изящество и легкость, которыми я не обладал, и мне казалось, что это должно производить впечатление на Пат. Вдруг я услышал, что он обращается к Пат на «ты». Я не поверил своим ушам. Охотнее всего я тут же сбросил бы его в оркестр, — впрочем для этого было уже не менее сотни других причин.
   
Раздался звонок. Оркестранты настраивали инструменты. Скрипки наигрывали быстрые пассажи флажолет.
   
— Значит, договорились? Встретимся у входа, — сказал Бройер и наконец ушел.
   
— Что это за бродяга? — спросил я.
   
— Это не бродяга, а милый человек. Старый знакомый.
   
— У меня зуб на твоих старых знакомых, — сказал я.
   
— Дорогой мой, ты бы лучше слушал музыку, — ответила Пат.
   
""Каскад", — подумал я и мысленно подсчитал, сколько у меня денег. — Гнусная обираловка!"
   
Движимый мрачным любопытством, я решил пойти туда. После карканья фрау Залевски только этого Бройера мне и недоставало. Он ждал нас внизу, у входа.
   
Я позвал такси.
   
— Не надо, — сказал Бройер, — в моей машине достаточно места.
   
— Хорошо, — сказал я. Было бы, конечно, глупо отказываться от его предложения, но я всё-таки злился.
   
Пат узнала машину Бройера. Это был большой паккард. Он стоял напротив, среди других машин. Пат пошла прямо к нему.
   
— Ты его, оказывается, перекрасил, — сказала она и остановилась перед лимузином.
   
— Да, в серый цвет, — ответил Бройер. — Так тебе больше нравится?
   
— Гораздо больше. — А вам? Нравится вам этот цвет? — спросил меня Бройер.
   
— Не знаю, какой был раньше.
   
— Черный.
   
— Черная машина выглядит очень красиво.
   
— Конечно. Но ведь иногда хочется перемен! Ничего, к осени будет новая машина.
   
Мы поехали в «Каскад». Это был весьма элегантный дансинг с отличным оркестром.
   
— Кажется, всё занято, — обрадованно сказал я, когда мы подошли к входу.
   
— Жаль, — сказала Пат.
   
— Сейчас всё устроим, — заявил Бройер и пошел переговорить с директором. Судя по всему, его здесь хорошо знали. Для нас внесли столик, стулья, и через несколько минут мы сидели у барьера на отличном месте, откуда была видна вся танцевальная площадка. Оркестр играл танго. Пат склонилась над барьером:
   
— Я так давно не танцевала.
   
Бройер встал:
   
— Потанцуем?
   
Пат посмотрела на меня сияющим взглядом.
   
— Я закажу пока что-нибудь, — сказал я.
   
— Хорошо.
   
Танго длилось долго. Танцуя, Пат иногда поглядывала на меня и улыбалась. Я кивал ей в ответ, но чувствовал себя неважно. Она прелестно выглядела и великолепно танцевала. К сожалению, Бройер тоже танцевал хорошо, и оба прекрасно подходили друг к другу, и казалось, что они уже не раз танцевали вдвоем. Я заказал большую рюмку рома. Они вернулись к столику. Бройер пошел поздороваться с какими-то знакомыми, и на минутку я остался с Пат вдвоем.
   
— Давно ты знаешь этого мальчика? — спросил я.
   
— Давно. А почему ты спрашиваешь?
   
— Просто так. Ты с ним часто здесь бывала?
   
Она посмотрела на меня:
   
— Я уже не помню, Робби.
   
— Такие вещи помнят, — сказал я упрямо, хотя понимал, что она хотела сказать.
   
Она покачала головой и улыбнулась. Я очень любил ее в эту минуту. Ей хотелось показать мне, что прошлое забыто. Но что-то мучило меня. Я сам находил это ощущение смешным, но не мог избавиться от него. Я поставил рюмку на стол:
   
— Можешь мне всё сказать. Ничего тут такого нет.
   
Она снова посмотрела на меня.
   
— Неужели ты думаешь, что мы поехали бы все сюда, если бы что-то было? — спросила она.
   
— Нет, — сказал я пристыженно.
   
Опять заиграл оркестр. Подошел Бройер.
   
— Блюз, — сказал он мне. — Чудесно. Хотите потанцевать?
   
— Нет! — ответил я.
   
— Жаль.
   
— А ты попробуй, Робби, — сказала Пат.
   
— Лучше не надо.
   
— Но почему же нет? — спросил Бройер.
   
— Мне это не доставляет удовольствия, — ответил я неприветливо, — да и не учился никогда. Времени не было. Но вы, пожалуйста, танцуйте, я не буду скучать.
   
Пат колебалась.
   
— Послушай, Пат… — сказал я. — Ведь для тебя это такое удовольствие.
   
— Правда… но тебе не будет скучно?
   
— Ни капельки! — Я показал на свою рюмку. — Это тоже своего рода танец.
   
Они ушли. Я подозвал кельнера и допил рюмку. Потом я праздно сидел за столиком и пересчитывал соленый миндаль. Рядом витала тень фрау Залевски.
   
Бройер привел нескольких знакомых к нашему столику: двух хорошеньких женщин и моложавого мужчину с совершенно лысой маленькой головой. Потом к нам подсел еще один мужчина. Все они были легки, как пробки, изящны и самоуверенны. Пат знала всех четверых.
   
Я чувствовал себя неуклюжим, как чурбан. До сих пор я всегда был с Пат только вдвоем. Теперь я впервые увидел людей, издавна знакомых ей. Я не знал, как себя держать. Они же двигались легко и непринужденно, они пришли из другой жизни, где всё было гладко, где можно было не видеть того, что не хотелось видеть, они пришли из другого мира. Будь я здесь один, или с Ленцем, или с Кестером, я не обратил бы на них внимания и всё это было бы мне безразлично. Но здесь была Пат, она знала их, и всё сразу осложнялось, парализовало меня, заставляло сравнивать. Бройер предложил пойти в другой ресторан.
   
— Робби, — сказала Пат у выхода, — не пойти ли нам домой?
   
— Нет, — сказал я, — зачем?
   
— Ведь тебе скучно.
   
— Ничуть. Почему мне должно быть скучно? Напротив! А для тебя это удовольствие.
   
Она посмотрела на меня, но ничего не сказала. Я принялся пить. Не так, как раньше, а по-настоящему. Мужчина с лысым черепом обратил на это внимание. Он спросил меня, что я пью.
   
— Ром, — сказал я.
   
— Грог? — спросил он.
   
— Нет, ром, — сказал я.
   
Он пригубил ром и поперхнулся.
   
— Черт возьми, — сказал он, — к этому надо привыкнуть.
   
Обе женщины тоже заинтересовались мной. Пат и Бройер танцевали. Пат часто поглядывала на меня. Я больше не смотрел в ее сторону. Я знал, что это нехорошо, но ничего не мог с собой поделать, — что-то нашло на меня. Еще меня злило, что все смотрят, как я пью. Я не хотел импонировать им своим уменьем пить, словно какой-нибудь хвастливый гимназист. Я встал и подошел к стойке. Пат казалась мне совсем чужой. Пускай убирается к чертям со своими друзьями! Она принадлежит к их кругу. Нет, она не принадлежит к нему. И всё-таки!
   
Лысоголовый увязался за мной. Мы выпили с барменом по рюмке водки. Бармены всегда знают, как утешить. Во всех странах с ними можно объясняться без слов. И этот бармен был хорош. Но лысоголовый не умел пить. Ему хотелось излить душу. Некая Фифи владела его сердцем. Вскоре он, однако, исчерпал эту тему и сказал мне, что Бройер уже много лет влюблен в Пат.
   
— Вот как! — заметил я.
   
Он захихикал. Предложив ему коктейль "Прэри ойстер", я заставил его замолчать. Но его слова запомнились. Я злился, что влип в эту историю. Злился, что она задевает меня. И еще я злился оттого, что не могу грохнуть кулаком по столу; во мне закипала какая-то холодная страсть к разрушению. Но она не была обращена против других, я был недоволен собой.
   
Лысоголовый залепетал что-то совсем бессвязное и исчез. Вдруг я ощутил прикосновение упругой груди к моему плечу. Это была одна из женщин, которых привел Бройер. Она уселась рядом со мной. Взгляд раскосых серо-зеленых глаз медленно скользил по мне. После такого взгляда говорить уже, собственно, нечего, — надо действовать.
   
— Замечательно уметь так пить, — сказала она немного погода.
   
Я молчал. Она протянула руку к моему бокалу. Сухая и жилистая рука с поблескивающими украшениями напоминала ящерицу. Она двигалась очень медленно, словно ползла. Я понимал, в чём дело. "С тобой я справлюсь быстро, — подумал я. — Ты недооцениваешь меня, потому что видишь, как я злюсь. Но ты ошибаешься. С женщинами я справляюсь, а вот с любовью — не могу. Безнадежность — вот что нагоняет на меня тоску".
   
Женщина заговорила. У нее был надломленный, как бы стеклянный, голос. Я заметил, что Пат смотрит в нашу сторону. Мне это было безразлично, но мне была безразлична и женщина, сидевшая рядом. Я словно провалился в бездонный Колодец. Это не имело никакого отношения к Бройеру и ко всем этим людям, не имело отношения даже к Пат. То была мрачная тайна жизни, которая будит в нас желания, но не может их удовлетворить. Любовь зарождается в человеке, но никогда не кончается в нем. И даже если есть всё: и человек, и любовь, и счастье, и жизнь, — то по какому-то страшному закону этого всегда мало, и чем большим всё это кажется, тем меньше оно на самом деле. Я украдкой глядел на Пат. Она шла в своем серебряном платье, юная и красивая, пламенная, как сама жизнь, я любил ее, и когда я говорил ей: «Приди», она приходила, ничто не разделяло нас, мы могли быть так близки друг другу, как это вообще возможно между людьми, — и вместе с тем порою всё загадочно затенялось и становилось мучительным, я не мог вырвать ее из круга вещей, из круга бытия, который был вне нас и внутри нас и навязывал нам свои законы, свое дыхание и свою бренность, сомнительный блеск настоящего, непрерывно проваливающегося в небытие, зыбкую иллюзию чувства… Обладание само по себе уже утрата. Никогда ничего нельзя удержать, никогда! Никогда нельзя разомкнуть лязгающую цепь времени, никогда беспокойство не превращалось в покой, поиски — в тишину, никогда не прекращалось падение. Я не мог отделить ее даже от случайных вещей, от того, что было до нашего знакомства, от тысячи мыслей, воспоминаний, от всего, что формировало ее до моего появления, и даже от этих людей…
   
Рядом со мной сидела женщина с надломленным голосом и что-то говорила. Ей нужен был партнер на одну ночь, какой-то кусочек чужой жизни. Это подстегнуло бы ее, помогло бы забыться, забыть мучительно ясную правду о том, что никогда ничто не остается, ни «я», ни «ты», и уж меньше всего «мы». Не искала ли она в сущности того же, что и я? Спутника, чтобы забыть одиночество жизни, товарища, чтобы как-то преодолеть бессмысленность бытия?
   
— Пойдемте к столу, — сказал я. — То, что вы хотите… и то, чего хочу я… безнадежно.
   
Она взглянула на меня и вдруг, запрокинув голову, расхохоталась.
   * * *
   
Мы были еще в нескольких ресторанах. Бройер был возбужден, говорлив и полон надежд. Пат притихла. Она ни о чем не спрашивала меня, не делала мне упреков, не пыталась ничего выяснять, она просто присутствовала. Иногда она танцевала, и тогда казалось, что она скользит сквозь рой марионеток и карикатурных фигур, как тихий, красивый, стройный кораблик; иногда она мне улыбалась.
   
В сонливом чаду ночных заведений стены и лица делались серо-желтыми, словно по ним прошлась грязная ладонь. Казалось, что музыка доносится из-под стеклянного катафалка. Лысоголовый пил кофе. Женщина с руками, похожими на ящериц, неподвижно смотрела в одну точку. Бройер купил розы у какой-то измученной от усталости цветочницы и отдал их Пат и двум другим женщинам. В полураскрытых бутонах искрились маленькие, прозрачные капли воды.
   
— Пойдем потанцуем, — сказала мне Пат.
   
— Нет, — сказал я, думая о руках, которые сегодня прикасались к ней, — нет.
   
— Я чувствовал себя глупым и жалким.
   
— И всё-таки мы потанцуем, — сказала она, и глаза ее потемнели. — Нет, — ответил я, — нет, Пат.
   
Наконец мы вышли.
   
— Я отвезу вас домой, — сказал мне Бройер.
   
— Хорошо.
   
В машине был плед, которым он укрыл колени Пат. Вдруг она показалась мне очень бледной и усталой. Женщина, сидевшая со мной за стойкой, при прощании сунула мне записку. Я сделал вид, что не заметил этого, и сел в машину. По дороге я смотрел в окно. Пат сидела в углу и не шевелилась. Я не слышал даже ее дыхания. Бройер подъехал сначала к ней. Он знал ее адрес. Она вышла. Бройер поцеловал ей руку.
   
— Спокойной ночи, — сказал я и не посмотрел на нее.
   
— Где мне вас высадить? — спросил меня Бройер.
   
— На следующем углу, — сказал я.
   
— Я с удовольствием отвезу вас домой, — ответил он несколько поспешно и слишком вежливо.
   
Он не хотел, чтобы я вернулся к ней. Я подумал, не дать ли ему по морде. Но он был мне совершенно безразличен.
   
— Ладно, тогда подвезите меня к бару «Фредди», — сказал я.
   
— А вас впустят туда в такое позднее время? — спросил он.
   
— Очень мило, что это вас так тревожит, — сказал я, — но будьте уверены, меня еще впустят куда угодно.
   
Сказав это, я пожалел его. На протяжении всего вечера он, видимо, казался себе неотразимым и лихим кутилой. Не следовало разрушать эту иллюзию.
   
Я простился с ним приветливее, чем с Пат.
   * * *
   
В баре было еще довольно людно. Ленц и Фердинанд Грау играли в покер с владельцем конфекционного магазина Больвисом и еще с какими-то партнерами.
   
— Присаживайся, — сказал Готтфрид, — сегодня покерная погода.
   
— Нет, — ответил я.
   
— Посмотри-ка, — сказал он и показал на целую кучу денег. — Без шулерства. Масть идет сама.
   
— Ладно, — сказал я, — дай попробую.
   
Я объявил игру при двух королях и взял четыре валета. — Вот это да! — сказал я. — Видно, сегодня и в самом деле шулерская погода.
   
— Такая погода бывает всегда, — заметил Фердинанд и дал мне сигарету.
   
Я не думал, что задержусь здесь. Но теперь почувствовал почву под ногами. Хоть мне было явно не по себе, но тут было мое старое пристанище.
   
— Дай-ка мне полбутылки рому! — крикнул я Фреду.
   
— Смешай его с портвейном, — сказал Ленд.
   
— Нет, — возразил я. — Нет у меня времени для экспериментов. Хочу напиться.
   
— Тогда закажи сладкие ликеры. Поссорился?
   
— Глупости!
   
— Не ври, детка. Не морочь голову своему старому папе Ленцу, который чувствует себя в сердечных тайниках как дома. Скажи «да» и напивайся.
   
— С женщиной невозможно ссориться. В худшем случае можно злиться на нее.
   
— Слишком тонкие нюансы в три часа ночи. Я, между прочим, ссорился с каждой. Когда нет ссор, значит всё скоро кончится.
   
— Ладно, — сказал я. — Кто сдает?
   
— Ты, — сказал Фердинанд Грау. — По-моему, у тебя мировая скорбь, Робби. Не поддавайся ничему. Жизнь пестра, но несовершенна. Между прочим, ты великолепно блефуешь в игре, несмотря на всю свою мировую скорбь. Два короля — это уже наглость.
   
— Я однажды играл партию, когда против двух королей сюяли семь тысяч франков, — сказал Фред из-за стойки.
   
— Швейцарских или французских? — спросил Ленц.
   
— Швейцарских.
   
— Твое счастье, — заметил Готтфрид. — При французских франках ты не имел бы права прервать игру.
   
Мы играли еще час. Я выиграл довольно много. Больвис непрерывно проигрывал. Я пил, но у меня только разболелась голова. Опьянение не приходило. Чувства обострились. В желудке бушевал пожар.
   
— Так, а теперь довольно, поешь чего-нибудь, — сказал Ленц. — Фред, дай ему сандвич и несколько сардин. Спрячь свои деньги, Робби.
   
— Давай еще по одной.
   
— Ладно. По последней. Пьем двойную? — Двойную! — подхватили остальные.
   
Я довольно безрассудно прикупил к трефовой десятке и королю три карты: валета, даму и туза. С ними я выиграл у Больвиса, имевшего на руках четыре восьмерки и взвинтившего ставку до самых звезд. Чертыхаясь, он выплатил мне кучу денег.
   
— Видишь? — сказал Ленц. — Вот это картежная погода!
   
Мы пересели к стойке. Больвис спросил о «Карле». Он не мог забыть, что Кестер обставил на гонках его спортивную машину. Он всё еще хотел купить "Карла".
   
— Спроси Отто, — сказал Ленц. — Но мне кажется, что он охотнее продаст правую руку.
   
— Не выдумывай, — сказал Больвис.
   
— Этого тебе не понять, коммерческий отпрыск двадцатого века, — заявил Ленц.
   
Фердинанд Грау рассмеялся. Фред тоже. Потом хохотали все. Если не смеяться над двадцатым веком, то надо застрелиться. Но долго смеяться над ним нельзя. Скорее взвоешь от горя.
   
— Готтфрид, ты танцуешь? — спросил я.
   
— Конечно. Ведь я был когда-то учителем танцев. Разве ты забыл?
   
— Забыл… пусть забывает, — сказал Фердинанд Грау. — Забвение — вот тайна вечной молодости. Мы стареем только из-за памяти. Мы слишком мало забываем.
   
— Нет, — сказал Ленц. — Мы забываем всегда только нехорошее.
   
— Ты можешь научить меня этому? — спросил я.
   
— Чему — танцам? В один вечер, детка. И в этом все твое горе?
   
— Нет у меня никакого горя, — сказал я. — Голова болит.
   
— Это болезнь нашего века, Робби, — сказал Фердинанд. — Лучше всего было бы родиться без головы.
   
Я зашел еще в кафе «Интернациональ». Алоис уже собирался опускать шторы.
   
— Есть там кто-нибудь? — спросил я.
   
— Роза.
   
— Пойдем выпьем еще та одной.
   
— Договорились.
   
Роза сидела у стойки и вязала маленькие шерстяные носочки для своей девочки. Она показала мне журнал с образцами и сообщила, что уже закончила вязку кофточки.
   
— Как сегодня дела? — спросил я.
   
— Плохи. Ни у кого нет денег.
   
— Одолжить тебе немного? Вот — выиграл в покер.
   
— Шальные деньги приносят счастье, — сказала Роза, плюнула на кредитки и сунула их в карман.
   
Алоис принес три рюмки, а потом, когда пришла Фрицпи, еще одну.
   
— Шабаш, — сказал он затем. — Устал до смерти.
   
Он выключил свет. Мы вышли. Роза простилась с нами у дверей. Фрицпи взяла Алоиса под руку. Свежая и легкая, она пошла рядом с ним. У Алоиса было плоскостопие, и он шаркал ногами по асфальту. Я остановился и посмотрел им вслед. Я увидел, как Фрицци склонилась к неопрятному, прихрамывающему кельнеру и поцеловала его. Он равнодушно отстранил ее. И вдруг — не знаю, откуда это взялось, — когда я повернулся и посмотрел на длинную пустую улицу и дома с темными окнами, на холодное ночное небо, мною овладела такая безумная тоска по Пат, что я с трудом устоял на ногах, будто кто-то осыпал меня ударами. Я ничего больше не понимал — ни себя, ни свое поведение, ни весь этот вечер, — ничего.
   
Я прислонился к стене и уставился глазами в мостовую. Я не понимал, зачем я сделал всё это, запутался в. чем-то, что разрывало меня на части, делало меня неразумным и несправедливым, швыряло из стороны в сторону и разбивало вдребезги всё, что я с таким трудом привел в порядок. Я стоял у стены, чувствовал себя довольно беспомощно и не знал, что делать. Домой не хотелось — там мне было бы совсем плохо. Наконец я вспомнил, что у Альфонса еще открыто. Я направился к нему. Там я думал остаться до утра.
   
Когда я вошел, Альфонс не сказал ничего. Он мельком взглянул на меня и продолжал читать газету. Я присел к столику и погрузился в полудрему. В кафе больше никого не было. Я думал о Пат. Всё время только о Пат. Я думал о своем поведении, припоминал подробности. Всё оборачивалось против меня. Я был виноват во всем. Просто сошел с ума. Я тупо глядел на столик. В висках стучала кровь. Меня охватила полная растерянность… Я чувствовал бешенство и ожесточение против себя самого. Я. я один разбил всё. Вдруг раздался звон стекла. Я изо всей силы ударил по рюмке и разбил ее.
   
— Тоже развлечение, — сказал Альфонс и встал. Он извлек осколок из моей руки.
   
— Прости меня, — сказал я. — Я не соображал, что делаю.
   
Он принес вату и пластырь.
   
— Пойди выспись, — сказал он. — Так лучше будет.
   
— Ладно, — ответил я. — Уже прошло. Просто был припадок бешенства.
   
— Бешенство надо разгонять весельем, а не злобой, — заявил Альфонс.
   
— Верно, — сказал я, — но это надо уметь.
   
— Вопрос тренировки. Вы все хотите стенку башкой прошибить. Но ничего, с годами это проходит.
   
Он завел патефон и поставил «Мизерере» из «Трубадура». Наступило утро.
   * * *
   
Я пошел домой. Перед уходом Альфонс налил мне большой бокал «Фернет-Бранка». Я ощущал мягкие удары каких-то топориков по лбу. Улица утратила ровность. Плечи были как свинцовые. В общем, с меня было достаточно.
   
Я медленно поднялся по лестнице, нащупывая в кармане ключ. Вдруг в полумраке я услышал чье-то дыхание. На верхней ступеньке вырисовывалась какая-то фигура, смутная и расплывчатая. Я сделал еще два шага.
   
— Пат… — сказал я, ничего не понимая. — Пат… что ты здесь делаешь?
   
Она пошевелилась:
   
— Кажется, я немного вздремнула…
   
— Да, но как ты попала сюда?
   
— Ведь у меня ключ от твоего парадного…
   
— Я не об этом. Я… — Опьянение исчезло, я смотрел на стертые ступеньки лестницы, облупившуюся стену, на серебряное платье и узкие, сверкающие туфельки… — Я хочу сказать, как это ты вообще здесь очутилась…
   
— Я сама всё время спрашиваю себя об этом…
   
Она встала и потянулась так, словно ничего не было естественнее, чем просидеть здесь на лестнице всю ночь. Потом она потянула носом:
   
— Ленц сказал бы: "Коньяк, ром, вишневая настойка, абсент…" — Даже «Фернет-Бранка», — признался я и только теперь понял всё до конца. — Черт возьми, ты потрясающая девушка, Пат, а я гнусный идиот!
   
Я отпер дверь, подхватил ее на руки и пронес через коридор. Она прижалась к моей груди, серебряная, усталая птица; я дышал в сторону, чтобы она не слышала винный перегар, и чувствовал, что она дрожит, хотя она улыбалась.
   
Я усадил ее в кресло, включил свет и достал одеяло:
   
— Если бы я только мог подумать, Пат… вместо тою чтобы шляться по кабакам, я бы… какой я жалкий болван… я звонил тебе от Альфонса и свистел под твоими окнами… и решил, что ты не хочешь говорить со мной… никто мне не ответил…
   
— Почему ты не вернулся, когда проводил меня домой?
   
— Вот это я бы и сам хотел понять.
   
— Будет лучше, если ты дашь мне еще ключ от квартиры, — сказала она. — Тогда мне не придется ждать на лестнице.
   
Она улыбнулась, но ее губы дрожали; и вдруг я понял, чем всё это было для нее — это возвращение, это ожидание и этот мужественный, бодрый тон, которым она разговаривала со мной теперь…
   
Я был в полном смятении.
   
— Пат, — сказал я быстро, — Пат, ты, конечно, замерзла, тебе надо что-нибудь выпить. Я видел в окне Орлова свет. Сейчас сбегаю к нему, у этих русских всегда есть чай… я сейчас же вернусь обратно… — Я чувствовал, как меня захлестывает горячая волна. — Я в жизни не забуду этого, — добавил я уже в дверях и быстро пошел по коридору.
   
Орлов еще не спал. Он сидел перед изображением богоматери в углу комнаты. Икону освещала лампадка. Его глаза были красны. На столе кипел небольшой самовар.
   
— Простите, пожалуйста, — сказал я. — Непредвиденный случай — вы не могли бы дать мне немного горячего чаю?
   
Русские привыкли к неожиданностям. Он дал мне два стакана чаю, сахар неполную тарелку маленьких пирожков.
   
— С большим удовольствием выручу вас, — сказал он. — Можно мне также предложить вам… я сам нередко бывал в подобном положении… несколько кофейных зерен… пожевать…
   
— Благодарю вас, — сказал я, — право, я вам очень благодарен. Охотно возьму их…
   
— Если вам еще что-нибудь понадобится… — сказал он, и в эту минуту я почувствовал в нем подлинное благородство, — я не сразу лягу… мне будет очень приятно…
   
В коридоре я разгрыз кофейные зёрна. Они устранили винный перегар. Пат сидела у лампы и пудрилась. Я остановился на минуту в дверях. Я был очень растроган тем, как она сидела, как внимательно гляделась в маленькое зеркальце и водила пушком по вискам.
   
— Выпей немного чаю, — сказал я, — он совсем горячий.
   
Она взяла стакан. Я смотрел, как она пила.
   
— Черт его знает, Пат, что это сегодня стряслось со мной.
   
— Я знаю что, — ответила она.
   
— Да? А я не знаю.
   
— Да и не к чему, Робби. Ты и без того знаешь слишком много, чтобы быть по-настоящему счастливым.
   
— Может быть, — сказал я. — Но нельзя же так — с тех пор как мы знакомы, я становлюсь все более ребячливым.
   
— Нет, можно! Это лучше, чем если бы ты делался всё более разумным.
   
— Тоже довод, — сказал я. — У тебя замечательная манера помогать мне выпутываться из затруднительных положений. Впрочем, у тебя могут быть свои соображения на этот счет.
   
Она поставила стакан на стол. Я стоял, прислонившись к кровати. У меня было такое чувство, будто я приехал домой после долгого, трудного путешествия.
   * * *
   
Защебетали птицы. Хлопнула входная дверь. Это была фрау Бендер, служившая сестрой в детском приюте. Через полчаса на кухне появится Фрида, и мы не сможем выйти из квартиры незамеченными. Пат еще спала. Она дышала ровно и глубоко. Мне было просто стыдно будить ее. Но иначе было нельзя. — Пат…
   
Она пробормотала что-то, не просыпаясь.
   
— Пат… — Я проклинал все меблированные комнаты мира. — Пат, пора вставать. Я помогу тебе одеться.
   
Она открыла глаза и по-детски улыбнулась, еще совсем теплая от сна. Меня всегда удивляла ее радость при пробуждении, и я очень любил это в ней. Я никогда не бывал весел, когда просыпался.
   
— Пат… фрау Залевски уже чистит свою вставную челюсть.
   
— Я сегодня остаюсь у тебя.
   
— Здесь?
   
— Да.
   
Я распрямился:
   
— Блестящая идея… но твои вещи… вечернее платье, туфли…
   
— Я и останусь до вечера.
   
— А как же дома?
   
— Позвоним и скажем, что я где-то заночевала.
   
— Ладно. Ты хочешь есть?
   
— Нет еще.
   
— На всякий случай я быстренько стащу пару свежих булочек. Разносчик повесил уже корзинку на входной двери. Еще не поздно.
   
Когда я вернулся, Пат стояла у окна. На ней были только серебряные туфельки. Мягкий утренний свет падал, точно флер, на ее плечи.
   
— Вчерашнее забыто. Пат, хорошо? — сказал я.
   
Не оборачиваясь, она кивнула головой.
   
— Мы просто не будем больше встречаться с другими людьми. Тогда не будет ни ссор, ни припадков ревности. Настоящая любовь не терпит посторонних. Бройер пускай идет к чертям со всем своим обществом.
   
— Да, — сказала она, — и эта Маркович тоже.
   
— Маркович? Кто это?
   
— Та, с которой ты сидел за стойкой в "Каскаде".
   
— Ага, — сказал я, внезапно обрадовавшись, — ага, пусть и она.
   
Я выложил содержимое своих карманов:
   
— Посмотри-ка. Хоть какая-то польза от этой история. Я выиграл кучу денег в покер. Сегодня вечером мы на них покутим еще разок, хорошо? Только как следует, без чужих людей. Они забыты, правда? Она кивнула.
   
Солнце всходило над крышей дома профессиональных союзов. Засверкали стёкла в окнах. Волосы Пат наполнились светом, плечи стали как золотые.
   
— Что ты мне сказала вчера об этом Бройере? То есть о его профессии?
   
— Он архитектор.
   
— Архитектор, — повторил я несколько огорченно. Мне было бы приятнее услышать, что он вообще ничто.
   
— Ну и пусть себе архитектор, ничего тут нет особенного, верно. Пат?
   
— Да, дорогой.
   
— Ничего особенного, правда?
   
— Совсем ничего, — убежденно сказала Пат, повернулась ко мне и рассмеялась.
   
— Совсем ничего, абсолютно нечего. Мусор это — вот что!
   
— И эта комнатка не так уж жалка, правда, Пат? Конечно, у других людей есть комнаты получше!..
   
— Она чудесна, твоя комната, — перебила меня Пат, — совершенно великолепная комната, дорогой мой, я действительно не знаю более прекрасной!
   
— А я, Пат… у меня, конечно, есть недостатки, и я всего лишь шофёр такси, но…
   
— Ты мой самый любимый, ты воруешь булочки и хлещешь ром. Ты прелесть!
   
Она бросилась мне на шею:
   
— Ах, глупый ты мой, как хорошо жить!
   
— Только вместе с тобой, Пат. Правда… только с тобой!
   
Утро поднималось, сияющее и чудесное. Внизу, над могильными плитами, вился тонкий туман. Кроны деревьев были уже залиты лучами солнца. Из труб домов, завихряясь, вырывался дым. Газетчики выкрикивали названия первых газет. Мы легли и погрузились в утренний сон, сон наяву, сон на грани видений, мы обнялись, наше дыхание смешалось, и мы парили где-то далеко… Потом в девять часов я позвонил, сперва в качестве тайного советника Буркхарда лично подполковнику Эгберту фон Гаке, а затем Ленцу, которого попросил выехать вместо меня в утренний рейс.
   
Он сразу же перебил меня:
   
— Вот видишь, дитятко, твой Готтфрид недаром считается знатоком прихотей человеческого сердца, Я рассчитывал на твою просьбу. Желаю счастья, мой золотой мальчик.
   
— Заткнись, — радостно сказал я и объявил на кухне, что заболел и буду до обеда лежать в постели. Трижды мне пришлось отбивать заботливые атаки фрау Залевски, предлагавшей мне ромашковый настой, аспирин и компрессы. Затем мне удалось провести Пат контрабандой в ванную комнату. Больше нас никто не беспокоил,
  
  
   
    
XIV
   
   
Неделю спустя в нашу мастерскую неожиданно приехал на своем форде булочник.
   
— Ну-ка, выйди к нему, Робби, — сказал Ленд, злобно посмотрев в окно. — Этот марципановый Казанова наверняка хочет предъявить рекламацию.
   
У булочника был довольно расстроенный вид.
   
— Что-нибудь с машиной? — спросил я. Он покачал головой:
   
— Напротив. Работает отлично. Она теперь всё равно что новая.