1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 
Когда он  положил трубку, телефон снова зажужжал. Он быстро вошел и натолкнулся прямо на  Ленехана, боровшегося со вторым листочком.    

– Пардон,  месье, – сказал Ленехан, на миг ухватившись за него и скорчив гримасу.    

– Это  я виноват, – отвечал мистер Блум, покорно перенося цепкий зажим.    

– Я  не ушиб вас? Я очень спешу.    

– Колено, –  пожаловался Ленехан.    

Он  сделал смешную мину и захныкал, потирая колено:    

– Ох,  набирается годиков нашей эры.    

– Прошу  прощения, – сказал мистер Блум.    

Он  подошел к двери и, взявшись уже за ручку, немного помедлил.    

Дж.Дж.О'Моллой  захлопнул тяжелую подшивку. В пустом вестибюле эхом отдавались звуки губной  гармошки и двух пронзительных голосов мальчишек, усевшихся на ступеньках:    

Мы вексфордские  парни    

В  сраженье храбрецы[480].    

     

БЛУМ  УХОДИТ    

     

– Я  должен бежать на Бэйчлорз-уок, – объяснил мистер Блум, – насчет этой  рекламы для Ключчи. Надо договориться окончательно. Мне сказали, что он там  рядом, у Диллона.    

Какой–  то миг он смотрел на них в нерешительности. Редактор, который облокотился на каминную  полку, подперев голову рукой, внезапно широким жестом простер руку вперед.    

– Гряди! –  возгласил он. – Перед тобою весь мир[481].    

Дж.Дж.О'Моллой  взял листки у Ленехана из рук и начал читать, осторожными дуновениями отделяя  их друг от друга, не говоря ни слова.    

– Он  устроит эту рекламу, – сказал профессор, глядя через очки в черной оправе  поверх занавески. – Полюбуйтесь, как эти юные бездельники за ним  увязались.    

– Где?  Покажите! – закричал Ленехан, подбегая к окну.    

     

УЛИЧНОЕ  ШЕСТВИЕ    

     

Оба  посмеялись, глядя поверх занавески на мальчишек, которые выплясывали гуськом за  мистером Блумом, а у последнего белыми зигзагами мотался под ветром шутовской  змей с белыми бантиками по хвосту.    

– Поглядеть  на свистопляску этих разбойников, – объявил Ленехан, – и тут же  загнешься. Ох, пуп с потехи вспотел! Подхватили, как тот вышагивает своими  плоскостопыми лапищами. Мелкие бесенята. Подметки на ходу режут.    

Вдруг с  резвостью он принялся карикатурить мазурку, через всю комнату, мимо камина  скольженьями устремляясь к О'Моллою, который опустил листки в готовно  протянутые его руки.    

– Что  это здесь? – спросил Майлс Кроуфорд, словно очнувшись. – А где  остальные двое?    

– Кто? –  обернулся профессор. – Они отправились в Овал малость выпить.    

Там  Падди Хупер, а с ним Джек Холл[482].  Приехали вчера вечером.    

– Пошли,  раз так, – решил Майлс Кроуфорд. – Где моя шляпа?    

Дергающейся  походкой он прошел в кабинет, отводя полы пиджака и звеня ключами в заднем  кармане. Потом ключи звякнули на весу, потом об дерево, когда он запирал свой  стол.    

– А  он явно уже хорош, – сказал вполголоса профессор Макхью.    

– Кажется,  да, – раздумчиво пробормотал Дж.Дж.О'Моллой, вынимая свой  портсигар. – Но знаете, то, что кажется, не всегда верно. Кто самый  богатый спичками?    

     

ТРУБКА  МИРА    

     

Он  предложил сигареты профессору, взял сам одну. Ленехан чиркнул проворно спичкой  и дал им по очереди прикурить. Дж.Дж.О'Моллой снова раскрыл портсигар и  протянул ему.    

– Мерсибо, –  сказал Ленехан, беря сигарету.    

Редактор  вышел из кабинета в соломенной шляпе, криво надвинутой на лоб.    

Продекламировал  нараспев, тыча сурово пальцем в профессора Макхью:    

Да, мощь  и слава завлекли тебя,    

Империя  твое пленила сердце[483].    

Профессор  усмехнулся, не разомкнув своих длинных губ.    

– Ну,  что? Эх, ты, несчастная Римская Империя! – сказал Майлс Кроуфорд.    

Он взял  сигарету из раскрытого портсигара. Ленехан тут же гибким движением поднес ему  прикурить и сказал:    

– Прошу  помолчать. Моя новейшая загадка!    

– Imperium  Romanum, – произнес негромко Дж.Дж.О'Моллой. – Это звучит куда  благородней чем британская или брикстонская[484].  Слова чем-то напоминают про масло, подливаемое в огонь.    

Майлс  Кроуфорд мощно выпустил в потолок первую струю дыма.    

– Это  точно, – сказал он. – Мы и есть масло. Вы и я – масло в огонь. И  шансов у нас еще меньше чем у снежного кома в адском пекле.    

     

ВЕЛИЧИЕ,  ЧЬЕ ИМЯ – РИМ[485]    

     

– Одну  минуту, – сказал профессор Макхью, подняв два спокойных когтя. – Не  следует поддаваться словам, звучанию слов. Мы думаем о Риме имперском,  императорском, императивном[486].    

Он  сделал паузу и ораторски простер руки, вылезающие из обтрепанных и грязных  манжет:    

– Но  какова была их цивилизация? Бескрайна, согласен: но и бездушна. Cloacae:  сточные канавы. Евреи в пустыне или на вершине горы говорили: Отрадно быть  здесь. Поставим жертвенник Иегове[487].  А римлянин, как и англичанин, следующий по его стопам, приносил с собою на любой  новый берег, куда ступала его нога (на наш берег она никогда не ступала[488]),  одну лишь одержимость клоакой[489].  Стоя в своей тоге, он озирался кругом и говорил: Отрадно быть здесь.  Соорудим же ватерклозет.    

– Каковой  неукоснительно и сооружали, – сказал Ленехан. – Наши древние далекие  предки, как можно прочесть в первой главе книги Пития, имели пристрастие к  проточной воде.    

– Они  были достойными детьми природы, – тихо сказал Дж.Дж.О'Моллой. – Но у  нас есть и римское право.    

– И  Понтий Пилат пророк его, – откликнулся профессор Макхью.    

– А  вы слышали историю про первого лорда казначейства Поллса? – спросил  О'Моллой. – Был парадный обед в королевском университете. Все шло как по  маслу…    

– Сначала  отгадайте загадку, – прервал Ленехан. – Как, готовы?    

Из  вестибюля появился мистер О'Мэдден Берк[490],  высокий, в просторном сером донегальского твида. За ним следовал Стивен Дедал,  снимая на ходу шляпу.    

– Entrez,  mes enfants[491]! –  закричал Ленехан.    

– Я  сопровождаю просителя, – произнес благозвучно мистер О'Мэдден Берк.    

– Юность,  ведомая Опытом, наносит визит Молве.    

– Как  поживаете? – сказал редактор, протянув руку. – Заходите. Родитель ваш  отбыл только что.    

Ленехан  объявил всем:    

– Внимание!  Какая опера страдает хромотой? Думайте, напрягайтесь, соображайте и отвечайте.    

Стивен  протянул отпечатанные на машинке листки, указывая на заголовок и подпись.    

– Кто? –  спросил редактор.    

Край– то  оторван.    

– Мистер  Гэррет Дизи, – ответил Стивен.    

– Старый  бродяга, – сказал редактор. – А оторвал кто? Приспичило ему, что ли.    

Приплыв  сквозь бури Сквозь пены клубы Вампир бледнолицый Мне губы впил в губы.    

– Здравствуйте,  Стивен, – сказал профессор, подойдя к ним и заглядывая через плечо. –  Ящур? Вы что, стали…?    

Быколюбивым  бардом.    

     

СКАНДАЛ  В ФЕШЕНЕБЕЛЬНОМ РЕСТОРАНЕ    

     

– Здравствуйте,  сэр, – отвечал Стивен, краснея. – Это не мое письмо.    

Мистер  Гэррет Дизи меня попросил…    

– Знаю,  знаю его, – сказал Майлс Кроуфорд, – да и жену знавал тоже.    

Мерзейшая  старая карга, какую свет видывал. Вот у нее уж точно был ящур, клянусь Христом!  Вспомнить тот вечер, когда она суп выплеснула прямо в лицо официанту в «Звезде  и Подвязке». Ого-го!    

Женщина  принесла грех в мир. Из-за Елены, сбежавшей от Менелая, греки десять лет.  О'Рурк, принц Брефни.    

– Он  что, вдовец? – спросил Стивен.    

– Ага,  соломенный, – отвечал Майлс Кроуфорд, пробегая глазами машинопись. –  Императорские конюшни. Габсбург. Ирландец спас ему жизнь на крепостном валу в  Вене[492].  Не забывайте об этом! Максимилиан Карл О'Доннелл, граф фон Тирконнелл в  Ирландии. Сейчас он отправил своего наследника и тот привез королю титул  австрийского фельдмаршала. Когда-нибудь будет там заваруха! Дикие гуси. О да,  всякий раз. Не забывайте об этом!    

– Забыл  ли об этом он, вот вопрос? – тихо произнес О'Моллой, вертя в руках  пресс-папье в форме подковы. – Спасать государей – неблагодарное занятие.    

Профессор  Макхью обернулся к нему.    

– А  если нет? – спросил он.    

– Я  расскажу вам, как было дело, – начал Майлс Кроуфорд. – Как-то раз  один венгр[493]…    

     

ОБРЕЧЕННЫЕ  ПРЕДПРИЯТИЯ. УПОМИНАНИЕ О БЛАГОРОДНОМ МАРКИЗЕ    

     

– Мы  всегда оставались верны обреченным предприятиям, – сказал  профессор. – Успех означает для нас гибель разума и воображения. Мы  никогда не хранили верность преуспевающим. Мы им прислуживаем. Я преподаю  назойливую латынь. Я говорю на языке расы, у которой вершина мышления это  афоризм: время – деньги. Материальное господство. Domine! Господин! А где же  духовное? Господь Иисус? Господин Солсбери[494]?  Диван в клубе в Уэст-Энде.    

Но  греки!    

     

КЮРИЕ  ЭЛЕЙСОН[495]!    

     

Светлая  улыбка оживила его темнооправленные глаза, еще больше растянула длинные губы.    

– Греки! –  повторил он. – Кюриос! Сияющее слово! Гласные, которых не знают  семиты и саксы[496].  Кюрие! Лучезарность разума. Мне бы следовало преподавать греческий, язык  интеллекта. Кюрие элейсон! Строителям клозетов и клоак никогда не быть  господами нашего духа. Мы наследники католического рыцарства Европы[497],  которое пошло ко дну при Трафальгаре, и царства духа – а это вам не  imperium, – которое потонуло вместе с флотом афинян при Эгоспотамах[498]. Да-да.  Они потонули. Пирр, обманутый оракулом, совершил последнюю попытку повернуть  судьбы Греции[499].  Верный обреченному предприятию.    

Он  отошел к окну.    

– Они  выходили на бой, – продекламировал мистер О'Мэдден Берк тусклым  голосом, – и гибли они неизменно[500].    

– У-у!  Ох-хо-хо! – негромко взрыдал Ленехан. – Получил кирпичом в самом  конце представления. Бедняга, о бедняга, бедняга Пирр!    

Потом он  стал нашептывать в ухо Стивену:    

     

ЛИМЕРИК  ЛЕНЕХАНА    

     

Вот  ученый профессор из Дублина.    

Протирает  очки он насупленно. Но успел он напиться, И в глазах все двоится, Так что труд  его – даром погубленный.    

В трауре  по Саллюстию[501],  как выражается Маллиган. У которого мамаша подохла.    

Майлс  Кроуфорд сунул листки в карман.    

– Ладно,  пойдет, – сказал он. – Остальное потом прочту. Все будет в порядке.    

Ленехан  протестующе замахал руками.    

– А  как же моя загадка? – сказал он. – Какая опера страдает хромотой?    

– Опера? –  сфинксоподобное лицо мистера О'Мэддена Берка еще более озагадочилось.    

Ленехан  объявил торжествующе:    

– «Роза  Кастилии». Уловили соль? Рожа, костыль. Гы!    

Шутливо  ткнул он мистера О'Мэддена Берка под селезенку. Мистер О'Мэдден Берк откинулся  манерно назад, на свой зонтик, и сделал вид, будто задыхается.    

– Помогите! –  выдохнул он. – Мне дурно.    

На носки  привстав, Ленехан немедля принялся обмахивать лицо его шелестящими листочками.    

Профессор,  возвращаясь на место мимо подшивок, тронул легонько рукою распущенные галстуки  Стивена и мистера О'Мэддена Берка.    

– Париж  в прошлом и настоящем. Вы выглядите как коммунары.    

– Как  те парни, что взорвали Бастилию, – сказал Дж.Дж.О'Моллой с мягкой  иронией. – Или, может, это как раз вы с ним пристрелили  генерал-губернатора Финляндии? Судя по виду, вы бы вполне могли. Генерала  Бобрикова[502].    

     

ОМНИУМ  ПОНЕМНОГУМ    

     

– Мы  еще только собирались, – отвечал Стивен.    

– Соцветие  всех талантов, – сказал Майлс Кроуфорд. – Юриспруденция, древние  языки…    

– Скачки, –  вставил Ленехан.    

– Литература,  журналистика.    

– А  будь еще Блум, – сказал профессор, – тогда и тонкое искусство  рекламы.    

– И  мадам Блум, – добавил мистер О'Мэдден Берк. – Муза пения. Любимица  всего Дублина.    

Ленехан  громко кашлянул[503].    

– Гм-гм! –  произнес он, сильно понизив голос. – Глоток свежего воздуха!    

Я  простудился в парке. Ворота были отворены.    

     

ВЫ  ЭТО МОЖЕТЕ!    

     

Редактор  положил Стивену на плечо нервную руку.    

– Я  хочу, чтобы вы написали что-нибудь для меня, – сказал он. –  Что-нибудь задиристое. Вы это можете. Я по лицу вижу[504]. В словаре молодости[505]…    

По лицу  вижу. По глазам вижу. Маленький ленивый выдумщик.    

– Ящур! –  воскликнул редактор с презрительным вызовом. – Великое сборище националистов  в Боррис-ин-Оссори[506].  Сплошная дичь! Надо таранить публику! Дайте-ка им что-нибудь задиристое.  Вставьте туда нас всех, черт его побери. Отца, Сына и Святого Духа и Дристуна  Маккарти[507].    

– Мы  все можем доставить пищу для ума, – сказал мистер О'Мэдден Берк.    

Стивен,  подняв глаза, встретил дерзкий и блуждающий взгляд.    

– Он  вас хочет в шайку газетчиков, – пояснил Дж.Дж.О'Моллой.    

     

ВЕЛИКИЙ  ГАЛЛАХЕР    

     

– Вы  это можете, – повторил Майлс Кроуфорд, подкрепляя слова энергичным  жестом. – Вот погодите. Мы парализуем Европу, как выражался Игнатий  Галлахер, когда он мытарствовал, подрабатывал маркером на бильярде в отеле  «Кларенс». Галлахер, вот это был журналист. Вот это перо. Знаете, как он сделал  карьеру? Я вам расскажу. Виртуознейший образец журнализма за все времена. Дело  было в восемьдесят первом[508],  шестого мая, в пору непобедимых, убийства в парке Феникс, я думаю, вас тогда  еще и на свете не было. Сейчас покажу.    

Он  двинулся мимо них к подшивкам.    

– Вот,  глядите, – сказал он, оборачиваясь, – «Нью-Йорк уорлд» запросил  специально по телеграфу. Припоминаете?    

Профессор  Макхью кивнул.    

– «Нью-Йорк  уорлд», – говорил редактор, приходя в возбуждение и двигая шляпу на затылок. –  Где все происходило. Тим Келли, или, верней, Кавана, Джо Брэди и остальные. Где  Козья Шкура правил лошадьми. Весь их маршрут, понятно?    

– Козья  Шкура, – сказал мистер О'Мэдден Берк. – Фицхаррис. Говорят, теперь он  «Приют извозчика» держит у Баттского моста. Это мне Холохан сказал. Знаете  Холохана?    

– Прыг-скок,  этот, что ли? – спросил Майлс Кроуфорд.    

– И  Гамли, бедняга, тоже там, так он мне сказал, стережет булыжники для города.  Ночной сторож.    

Стивен с  удивлением обернулся.    

– Гамли? –  переспросил он. – Да что вы? Тот, что друг моего отца?    

– Да  бросьте вы Гамли, – прикрикнул сердито Майлс Кроуфорд. – Пускай  стережет булыжники, чтобы не убежали. Взгляните сюда. Что сделал Игнатий  Галлахер? Сейчас вам скажу. Гениальное вдохновение. Телеграфировал немедленно.  Тут есть «Уикли фримен» за семнадцатое марта? Прекрасно. Видите это?    

Он  перелистал подшивку и ткнул пальцем.    

– Вот,  скажем, четвертая страница, реклама кофе фирмы «Брэнсом». Видите? Прекрасно.    

Зажужжал  телефон.    

     

ГОЛОС  ИЗДАЛЕКА    

     

– Я  подойду, – сказал профессор, направляясь в кабинет.    

– Б  – это ворота парка. Отлично.    

Его  трясущийся палец тыкал нетвердо в одну точку за другой.    

– Т  – резиденция вице-короля. К – место, где произошло убийство. Н – Нокмарунские  ворота.    

Дряблые  складки у него на шее колыхались как сережки у петуха. Плохо накрахмаленная  манишка вдруг выскочила, и он резким движением сунул ее обратно в жилет.    

– Алло?  Редакция «Ивнинг телеграф»… Алло?… Кто говорит?… Да…    

Да… Да…    

– От  Ф до П – это путь, которым ехал Козья Шкура для алиби. Инчикор, Раундтаун,  Уинди Арбор, Пальмерстон парк, Ранела. Ф.А.Б.П. Понятно? Х – трактир Дэви на  Верхней Лисон-стрит.    

Профессор  показался в дверях кабинета.    

– Это  Блум звонит, – сказал он.    

– Пошлите  его ко всем чертям, – без промедления отвечал редактор. – Х – это  трактир Берка. Ясно?    

     

ЛОВКО,  И ДАЖЕ ОЧЕНЬ    

     

– Ловко, –  сказал Ленехан. – И даже очень.    

– Преподнес  им все на тарелочке, – сказал Майлс Кроуфорд. – Всю эту дьявольскую  историю.    

Кошмар,  от которого ты никогда не проснешься.    

– Я  видел сам, – с гордостью произнес редактор. – Я сам был при этом.    

Дик  Адаме[509],  золотое сердце, добрейший из всех мерзавцев, кого только Господь сподобил  родиться в Корке, – и я.    

Ленехан  отвесил поклон воображаемой фигуре и объявил:    

– Мадам,  а там Адам. А роза упала на лапу Азора.    

– Всю  историю! – восклицал Майлс Кроуфорд. – Старушка с Принс-стрит  оказалась первой[510].  И был там плач и скрежет зубов. Все из-за одного рекламного объявления. Грегор  Грэй сделал эскиз для него и сразу на этом пошел в гору. А потом Падди Хупер  обработал Тэй Пэя[511],  и тот взял его к себе в «Стар». Сейчас он у Блюменфельда[512]. Вот это пресса. Вот  это талант.    

Пайетт[513]! Вот  кто им всем был папочкой!    

– Отец  сенсационной журналистики, – подтвердил Ленехан, – и зять Криса  Каллинана[514].    

– Алло?…  Вы слушаете?… Да, он еще здесь. Вы сами зайдите.    

– Где  вы сейчас найдете такого репортера, а? – восклицал редактор.    

Он  захлопнул подшивку.    

– Лесьма  вовко, – сказал Ленехан мистеру О'Мэддену Берку.    

– Весьма  ловко, – согласился мистер О'Мэдден Берк.    

Из  кабинета появился профессор Макхью.    

– Кстати,  о непобедимых, вы обратили внимание, что нескольких лотошников забрали к  главному судье…    

– Да-да, –  с живостью подхватил Дж.Дж.О'Моллой. – Леди Дадли[515] шла домой через парк,  хотела поглядеть, как там прошлогодний циклон повалил деревья, и решила купить  открытку с видом Дублина. А открытка-то эта оказалась выпущенной в честь то ли  Джо Брэди, то ли Главного[516]  или Козьей Шкуры. И продавали у самой резиденции вице-короля, можете себе  представить!    

– Теперешние  годятся только в департамент мелкого вздора, – продолжал свое Майлс Кроуфорд. –  Тьфу! Что пресса, что суд! Где вы теперь найдете такого юриста, как те прежние,  как Уайтсайд[517],  как Айзек Батт, как среброустый О'Хейган? А? Эх, чушь собачья! Тьфу! Гроша ломаного  не стоят!    

Он  смолк, но нервная и презрительная гримаса еще продолжала змеиться на губах у  него.    

Захотела  бы какая-нибудь поцеловать эти губы? Как знать! А зачем тогда ты это писал.    

     

СКЛАД  И ЛАД    

     

Губы,  клубы. Губы – это каким-то образом клубы, так, что ли? Или же клубы – это губы?  Что-то такое должно быть. Клубы, тубы, любы, зубы, грубы. Рифмы: два человека,  одеты одинаково, выглядят одинаково, по двое, парами[518].    

… la tua  pace… che parlar ti piace… mentreche il vento, fa, si tace[519].    

Он  видел, как они по трое приближаются, девушки в зеленом[520], в розовом, в  темно-красном, сплетаясь, per l'aer perso[521],  в лиловом, в пурпурном, quella pacifica orifiamma[522] в золоте орифламмы, di  rimirar fe piu ardenti[523].  Но я старик, кающийся, в ногах свинец, подчернотою ночи: губы клубы: могила  пленила[524].    

– Говорите  лишь за себя, – сказал мистер О'Мэдден Берк.    

ДОВЛЕЕТ  ДНЕВИ[525]…    

Дж.Дж.О'Моллой  со слабою улыбкою принял вызов.    

– Дорогой  Майлс, – проговорил он, отбрасывая свою сигарету, – вы сделали  неверные выводы из моих слов. В настоящий момент на меня не возложена защита  третьей профессии[526]  qua профессии, но все же резвость ваших коркских ног слишком заносит вас[527].  Отчего нам не вспомнить Генри Граттана[528]  и Флуда или Демосфена или Эдмунда Берка? Мы все знаем Игнатия Галлахера и его  шефа из Чейплизода, Хармсуорта[529],  издававшего желтые газетенки, а также и его американского кузена из помойного  листка в стиле Бауэри, не говоря уж про «Новости Падди Келли»[530], «Приключения Пью» и  нашего недремлющего друга «Скиберинского орла». Зачем непременно вспоминать  такого мастера адвокатских речей, как Уайтсайд? Довлеет дневи газета его.    

     

ОТЗВУКИ  ДАВНИХ ДНЕЙ    

     

– Граттан  и Флуд писали вот для этой самой газеты, – выкрикнул редактор ему в  лицо. – Патриоты и добровольцы. А теперь вы где? Основана в 1763-м.    

Доктор  Льюкас[531].  А кого сейчас можно сравнить с Джоном Филпотом Каррэном[532]?    

Тьфу!    

– Ну,  что ж, – сказал Дж.Дж.О'Моллой, – вот, скажем, королевский адвокат  Буш[533].    

– Буш? –  повторил редактор. – Что же, согласен. Буш, я согласен. У него в крови это  есть. Кендал Буш, то есть, я хочу сказать, Сеймур Буш.    

– Он  бы уже давно восседал в судьях, – сказал профессор, – если бы не… Ну  ладно, не будем.    

Дж.Дж.О'Моллой  повернулся к Стивену и тихо, с расстановкой сказал:    

– Я  думаю, самая отточенная фраза, какую я слышал в жизни, вышла из уст Сеймура  Буша. Слушалось дело о братоубийстве, то самое дело Чайлдса. Буш защищал его.    

И мне в  ушную полость влил настой[534].    

Кстати,  как же он узнал это? Ведь он умер во сне. Или эту другую историю[535], про  зверя с двумя спинами?    

– И  какова же она была? – спросил профессор.    

     

ITALIA,  MAGISTRA ARTIUM[536]    

     

– Он  говорил о принципе правосудия на основе доказательств, согласно римскому  праву, – сказал О'Моллой. – Он противопоставлял его более древнему  Моисееву закону[537],  lex talionis[538],  и здесь напомнил про Моисея Микеланджело в Ватикане[539].    

– М-да.    

– Несколько  тщательно подобранных слов, – возвестил Ленехан. – Тишина!    

Последовала  пауза. Дж.Дж.О'Моллой извлек свой портсигар.    

Напрасно  замерли. Какая-нибудь ерунда.    

Вестник  задумчиво вынул спички и закурил сигару.    

Позднее  я часто думал, оглядываясь назад, на эти странные дни, не это ли крохотное действие,  столь само по себе пустое, это чирканье этой спички, определило впоследствии  всю судьбу двух наших существований[540].    

     

ОТТОЧЕННАЯ  ФРАЗА    

     

Дж.Дж.О'Моллой  продолжал, оттеняя каждое слово:    

– Он  сказал о нем: это музыка, застывшая в мраморе, каменное изваяние, рогатое и  устрашающее, божественное в человеческой форме, это вечный символ мудрости и  прозрения, который достоин жить, если только достойно жить что-либо,  исполненное воображением или рукою скульптора во мраморе, духовно преображенном  и преображающем.    

Волнистое  движение его гибкой руки эхом сопровождало фразу.    

– Блестяще! –  тотчас отозвался Майлс Кроуфорд.    

– Божественное  вдохновение, – промолвил мистер О'Мэдден Берк.    

– А  вам понравилось? – спросил Дж.Дж.О'Моллой у Стивена.    

Стивен,  плененный до глубины красотой языка и жеста, лишь молча покраснел. Он взял сигарету  из раскрытого портсигара, и Дж.Дж.О'Моллой протянул портсигар Майлсу Кроуфорду.  Ленехан, как и прежде, дал им прикурить, а потом уцепил трофей, говоря:    

– Премногус  благодаримус.    

     

ВЫСОКОНРАВСТВЕННЫЙ  ЧЕЛОВЕК    

     

– Профессор  Мэйдженнис[541]  мне говорил про вас, – обратился О'Моллой к Стивену. – Скажите по  правде, что вы думаете обо всей этой толпе герметистов, поэтов опалового  безмолвия, с верховным мистом А.Э.? Все началось с этой дамы Блаватской. Уж это  была замысловатая штучка. В одном интервью, которое он дал какому-то янки[542],  А.Э. рассказывал, как вы однажды явились к нему чуть свет и стали допытываться  о планах сознания[543].    

Мэйдженнис  считает, что вы, должно быть, решили попросту разыграть А.Э. Он человек высочайшей  нравственности, Мэйдженнис.    

Говорил  обо мне. Но что он сказал? Что он сказал? Что он сказал обо мне? Нет, не  спрошу.    

– Спасибо, –  сказал профессор Макхью, отклоняя от себя портсигар. – Погодите минуту.  Позвольте, я кое-что скажу. Прекраснейшим образцом ораторского искусства, какой  я слышал, была речь Джона Ф.Тэйлора[544]  на заседании университетского исторического общества. Сначала говорил судья  Фицгиббон[545],  теперешний глава апелляционного суда, а обсуждали они нечто довольно новое по  тем временам, эссе, где ратовалось за возрождение ирландского языка.    

Он  обернулся к Майлсу Кроуфорду и сказал:    

– Вы  ведь знаете Джеральда Фицгиббона, так что можете себе представить стиль его  речи.    

– По  слухам, он заседает с Тимом Хили[546], –  вставил Дж.Дж.О'Моллой, – в административной комиссии колледжа Тринити.    

– Он  заседает с милым крошкой в детском нагрудничке, – сказал Майлс  Кроуфорд. – Валяйте дальше. Ну и что?    

– Прошу  заметить, – продолжал профессор, – что это была речь опытного  оратора, с безупречной дикцией, исполненная учтивого высокомерия и изливающая,  не скажу чашу гнева, но скорей горделивое презрение к новому движению[547].  Тогда это было новым движением. Мы были слабы и, стало быть, ни на что не  годны.    

На  мгновение он сомкнул свои тонкие длинные губы, но, стремясь продолжать, поднес  широко отставленную руку к очкам и, коснувшись черной оправы подрагивающими  пальцами, безымянным и большим, слегка передвинул фокус.    

     

ИМПРОВИЗАЦИЯ    

     

Нарочито  будничным тоном он обратился к Дж.Дж.О'Моллою:    

– А  Тэйлор, надо вам знать, явился туда больной, встал с постели. И я не верю, что  он заранее приготовил речь, потому что во всем зале не было ни единой  стенографистки. Лицо у него было смуглое, исхудалое, с лохматой бородой во все  стороны. На шее болтался какой-то шарф, а сам он выглядел едва ли не умирающим  (хотя таковым и не был).    

Взгляд  его тут же, хотя и без торопливости, двинулся от Дж.Дж.О'Моллоя к Стивену и тут  же потом обратился книзу, будто ища что-то. За склоненною головой обнаружился  ненакрахмаленный полотняный воротничок, засаленный от редеющих волос. Все так  же ища, он сказал:    

– Когда  Фицгиббон закончил речь, Джон Ф.Тэйлор взял ответное слово. И вот что он говорил,  вкратце и насколько могу припомнить.    

Твердым  движением он поднял голову. Глаза снова погрузились во вспоминание. Неразумные  моллюски плавали в толстых линзах туда и сюда, ища выхода.    

Он  начал:    

– Господин  председатель, леди и джентльмены! Велико было мое восхищение словами, с которыми  только что обратился к молодежи Ирландии мой ученый друг. Мне чудилось, будто я  перенесся в страну, очень отдаленную от нашей, и в эпоху, очень далекую от  нынешней, будто я нахожусь в Древнем Египте и слушаю речь некоего  первосвященника той земли, обращенную к юному Моисею.    

Его  слушатели, все внимание, застыли с сигаретами в пальцах, и дым от них восходил  тонкими побегами, распускавшимися по мере его речи. Пусть дым от алтарей[548].  Близятся благородные слова. Посмотрим. А если бы самому попробовать силы?    

– И  чудилось мне, будто я слышу, как в голосе этого египетского первосвященника  звучат надменность и горделивость. И услышал я слова его, и смысл их открылся  мне.    

     

ИЗ  ОТЦОВ ЦЕРКВИ    

     

Открылось  мне, что только доброе может стать хуже[549],  если бы это было абсолютное добро или вовсе бы не было добром, то оно не могло  бы стать хуже. А, черт побери! Это же из святого Августина.    

– Отчего  вы, евреи, не хотите принять нашей культуры и нашей религии и нашего языка? Вы  – племя кочующих пастухов: мы – могущественный народ. У вас нет городов и нет  богатств: наши города словно людские муравейники, и наши барки, триремы и  квадриремы, груженные всевозможными товарами, бороздят воды всего известного  мира. Вы едва вышли из первобытного состояния: у нас есть литература,  священство, многовековая история и государственные законы.    

Нил.    

Ребенок  – мужчина – изваяние[550].    

На  берегу Нила прислужницы преклонили колена, тростниковая люлька – муж, искусный  в битве – каменнорогий, каменнобородый, сердце каменное.    

– Вы  поклоняетесь темному безвестному идолу: в наших храмах, таинственных и великолепных,  обитают Изида и Озирис. Гор и Амон Ра. Ваш удел – рабство, страх, унижения: наш  – громы и моря. Израиль слаб и малочисленны сыны его: Египет – несметное  воинство, и грозно его оружие. Бродягами и поденщиками зоветесь вы: от нашего  имени содрогается мир.    

Беззвучная  голодная отрыжка ворвалась в его речь. Повышением голоса он отважно поборол ее:    

– Но,  леди и джентльмены, если бы юноша Моисей внял этой речи и принял бы этот взгляд  на жизнь, если бы он склонил свою голову, склонил свою волю, склонил дух свой  пред этим надменным поучением, то никогда бы не вывел он избранный народ из  дома рабства и не последовал бы днем за столпом облачным. Никогда бы не говорил  он с Предвечным средь молний на вершине Синая и не сошел бы с нее, сияя  отсветами боговдохновения на лице, неся в руках скрижали закона, выбитые на  языке изгоев.    

Он смолк  и оглядел их, наслаждаясь молчанием.    

     

ЗЛОВЕЩИЙ  ЗНАК – ДЛЯ НЕГО!    

     

Дж.Дж.О'Моллой  не без сожаленья заметил:    

– И  все же он умер, не ступив на землю обетованную.    

– Внезапная  – в – тот – миг – хотя – и – от – продолжительной – болезни – нередко – задолго  – сжижаемая – кончина, – изрек Ленехан. – И позади у него лежало  великое будущее.    

Послышалось,  как стадо босых ног ринулось через вестибюль и по лестнице вверх.    

– Вот  что такое искусство речи, – сказал профессор, не встретив ничьего  возражения.    

Унесено  ветром. Людские скопища в Моллахмасте и в Таре королевской[551]. На целые мили – ушные  полости. Громовые речи трибуна звучат – и развеиваются ветром. Народ обретал  убежище в его голосе. Умершие звуки. Акаша-хроника где все что происходило  когда-нибудь где-нибудь где угодно. Обожайте его и восхваляйте – но с меня  хватит.    

У меня  есть деньги.    

– Джентльмены, –  произнес Стивен. – Следующим пунктом повестки дня позвольте внести  предложение о переносе заседания в другое место.    

– Вы  меня изумляете. Надеюсь, это не пустая любезность на французский манер? –  спросил мистер О'Мэдден Берк. – Ибо, мыслю, сие есть время, когда винный  кувшин, выражаясь метафорически, особливо приятствен в древней вашей гостинице.    

– Быть  по сему и настоящим решительно решено. Все кто за говори в глаза, –  возгласил Ленехан. – Прочим молчок. Объявляю предложение принятым. В какое  же именно питейное заведение?… Подаю свой голос за Муни!    

Он  возглавил шествие, поучая:    

– Мы  резко отвергнем возлияния крепких напитков, разве не так? Так да не так. Ни под  каким видом.    

Мистер  О'Мэдден Берк, шедший за ним вплотную, произнес, делая соратнический выпад  зонтом:    

– Рази,  Макдуф[552]!    

– Весь  в папашу! – воскликнул редактор, хлопнув Стивена по плечу. –  Двинулись. Где эти чертовы ключи?    

Он  порылся в кармане и вытащил смятые листки.    

– Ящур.  Помню. Все будет в порядке. Пойдет. Где же они? Все в порядке.    

Он снова  сунул листки в карман и ушел в кабинет.    

     

БУДЕМ  НАДЕЯТЬСЯ    

     

Дж.Дж.О'Моллой,  собравшись последовать за ним, тихо сказал Стивену:    

– Надеюсь,  вы доживете, пока это напечатают. Майлс, одну минутку.    

Он прошел  в кабинет, затворив дверь за собой.    

– Пойдемте,  Стивен, – позвал профессор. – Это было блестяще, не правда ли?  Прямо-таки пророческие виденья. Fuit Ilium[553]!  Разграбление бурной Трои. Царства мира сего. Былые властители Средиземноморья –  ныне феллахи.    

Первый  мальчишка-газетчик, стуча пятками, промчался по лестнице и ринулся мимо них на  улицу с воплем:    

– Специальный  выпуск, скачки!    

Дублин.  Мне еще многому, многому учиться.    

Они  повернули налево по Эбби-стрит.    

– Меня  тоже посетило видение, – сказал Стивен.    

– В  самом деле? – сказал профессор, подлаживаясь с ним в ногу. – Кроуфорд  нас догонит.    

Еще один  мальчишка пронесся мимо них, вопя на бегу:    

– Специальный  выпуск, скачки!    

     

ДОБРЫЙ  ДРЯХЛЫЙ ДУБЛИН[554]    

     

Дублинцы.    

– Две  дублинские весталки[555], –  начал Стивен, – престарелые и набожные, прожили пятьдесят и пятьдесят три  года на Фамболли-лейн.    

– Это  где такое? – спросил профессор.    

– Неподалеку  от Блэкпиттса.    

Сырая  ночь с голодными запахами пекарни. У стены. Пухлое лицо поблескивает под дешевою  шалью. Неистовые сердца. Акаша-хроника. Поживей, милок!    

Вперед.  Попробуй, рискни. Да будет жизнь.    

– Они  желают посмотреть панораму Дублина с вершины колонны Нельсона. У них накоплено  три шиллинга десять пенсов в красной жестяной копилке в виде почтового ящика.  Они вытряхивают оттуда трехпенсовые монетки и шестипенсовики, а пенсы  выуживают, помогая себе лезвием ножа. Два шиллинга три пенса серебром, один  шиллинг семь пенсов медью. Они надевают шляпки и воскресные платья, берут с  собой зонтики на случай дождя.    

– Мудрые  девы[556], –  сказал профессор Макхью.    

     

ЖИЗНЬ  БЕЗ ПРИКРАС    

     

– Они  покупают на шиллинг четыре пенса грудинки и четыре ломтя формового хлеба у мисс  Кейт Коллинз, хозяйки Северных Столовых на Мальборо-стрит. Потом они покупают  двадцать и четыре спелые сливы у девчонки, торгующей у самого подножия колонны  Нельсона, чтобы утолять жажду после грудинки. И, заплатив две трехпенсовые  монетки джентльмену у турникета, они медленно начинают взбираться по винтовой  лестнице, кряхтя, подбадривая друг друга, пугаясь темных мест, борясь с одышкой,  переспрашивая одна другую, а грудинка у вас, вознося хвалы Господу и Пречистой  Деве, грозясь повернуть назад и выглядывая в смотровые щели.    

У– уфф,  слава Богу. Мы и понятия не имели, что это так высоко.    

Зовут их  Энн Карнс и Флоренс Маккейб. Энн Карнс страдает радикулитом и растирается от  него лурдской водой, которую ей дала одна леди, а та получила бутылочку от  одного монаха-пассиониста[557].  У Флоренс Маккейб каждую субботу на ужин свиные ножки и бутылка двойного пива.    

– Антитезис, –  молвил профессор, кивая дважды. – Девы-весталки. Так и вижу их. Но что же  наш друг там мешкает?    

Он  обернулся.    

Стая  стремглав летящих мальчишек неслась вниз по ступеням, разлетаясь во все  стороны, вопя, размахивая белыми листами газет. За ними на лестнице появился  Майлс Кроуфорд, в нимбе шляпы вокруг малиновой физиономии, продолжая беседовать  с Дж.Дж.О'Моллоем.    

– Нагоняйте, –  крикнул ему профессор и помахал рукой.    

Затем он  снова зашагал рядом со Стивеном.    

     

ВОЗВРАЩЕНИЕ  БЛУМА    

     

– Да-да, –  сказал он, – я их вижу.    

Мистер  Блум, весь запыхавшийся, попавший в оголтелый водоворот мальчишек-газетчиков  возле редакций «Айриш католик» и «Дублин пенни джорнэл», воззвал:    

– Мистер  Кроуфорд! Минуточку!    

– «Телеграф»!  Специальный выпуск, скачки!    

– Ну,  в чем дело? – спросил Майлс Кроуфорд, замедляя шаг.    

Выкрик  газетчика раздался перед самым носом мистера Блума:    

– Ужасная  трагедия в Рэтмайнсе! Ребенка защемило тисками!    

     

ИНТЕРВЬЮ  С РЕДАКТОРОМ    

     

– Все  об этой рекламе, – начал мистер Блум, проталкиваясь к ступеням, отдуваясь  и вынимая вырезку из кармана. – Я только что говорил с мистером Ключчи. Он  сказал, что закажет на два месяца. А там посмотрит. Но он еще хочет заметку в  «Телеграфе», в субботнем розовом, чтобы привлечь внимание.    

Я уже  говорил советнику Наннетти, он хочет такую же, как была в «Килкенни пипл», если  еще не слишком поздно. Я бы мог ее взять в Национальной Библиотеке. Понимаете,  дом ключей. Его фамилия Ключчи, получается игра слов. Но он, можно считать,  обещал, что закажет. Но он только хочет, чтобы это немножко раздуть Что мне ему  передать, мистер Кроуфорд?    

     

П.М.Ж.    

     

– Передайте,  что он может поцеловать меня в жопу! – отрезал Майлс Кроуфорд, сделав выразительный  жест. – Вот так в натуре и передайте.    

Слегка  нервничает. Надо поосторожней. Все двинулись выпить. Рука об руку. Морская фуражка  Ленехана поспешает на дармовщинку. Как всегда подольстился. Интересно кто всех  подбил молодой Дедал что ли. Сегодня на нем вполне приличные башмаки. В  последний раз как я его видел у него пятки высвечивали. И где-то вляпался в  грязь. Беззаботный малый. Что же он делал в Айриштауне?    

– Что  же, – сказал мистер Блум, снова переводя взгляд на редактора. – Если  я достану эскиз, стоит, по-моему, поместить маленькую заметку. Думаю, он даст  это объявление. Я ему передам…    

     

П.М.Б.И.Ж.    

     

– Он  может поцеловать мою благородную ирландскую жопу[558]! – громогласно  объявил Майлс Кроуфорд. – Совершенно в любое время, так вот и передайте.    

И покуда  мистер Блум стоял, взвешивая положение и нерешительно улыбаясь, он двинулся  дальше своей подергивающейся походкой.    

     

В  ПОИСКАХ ССУДЫ    

     

– Nulla  bona[559],  Джек, – сказал он, поднося руку к подбородку. – Я и сам вот посюда.  Тоже крупные передряги. Не далее как на прошлой неделе разыскивал, кто бы дал  поручительство под мой вексель. Мне очень жаль, Джек. Будь хоть малейшая  возможность. Если бы мог где-нибудь найти, я бы со всей душой.    

Дж.Дж.О'Моллой  кисло поморщился и молча зашагал дальше. Они нагнали остальных и пошли рядом с  ними.    

– И  когда они съели свою грудинку и хлеб и вытерли все двадцать пальцев о бумагу от  хлеба, тогда они подошли поближе к перилам.    

– Тут  кое-что для вас, – пояснил профессор Майлсу Кроуфорду. – Две  дублинские старушки на вершине колонны Нельсона.    

     

НУ И  КОЛОННА! – ВОТ ЧТО СКАЗАЛА ПЕРВАЯ ИЗ ВЗОБРАВШИХСЯ    

     

– Это  свежо, – одобрил Майлс Кроуфорд. – Это материал. Выбрались на гулянье  сапожников в Дагл. Две старые плутовки, а дальше что?    

– Но  они боятся, что колонна упадет, – продолжал Стивен. – Они глядят на  крыши и спорят о том, где какая церковь: голубой купол в Рэтмайнсе, Адама и  Евы, святого Лаврентия О'Тула. Но, когда смотрят, у них начинает кружиться  голова, так что они задирают платья…    

     

ЛЕГКАЯ  НЕОБУЗДАННОСТЬ ЭТИХ ЖЕНЩИН    

     

– Полегче, –  сказал Майлс Кроуфорд. – Без поэтических вольностей. Мы тут в епархии архиепископа.    

– И  усаживаются на свои полосатые исподние юбки, взирая вверх на статую однорукого  прелюбодея[560].    

– Однорукий  прелюбодей! – воскликнул профессор. – Мне это нравится. Я уловил  мысль. Я вижу, что вы хотите сказать.    

     

МОЖНО  ПОДУМАТЬ, ДАМЫ ОДАРИВАЮТ ГРАЖДАН ДУБЛИНА СКОРОСТНЫМИ ПИЛЮЛЯМИ И БЫСТРОЛЕТНЫМИ  МЕТЕОРИТАМИ    

     

– Но  у них от этого затекает шея, – говорил Стивен, – и они так устали,  что уже не могут смотреть ни вверх ни вниз ни даже говорить. Они ставят между  собой пакет со сливами и начинают их поедать одну за другой, утирая платочками  сливовый сок, стекающий изо рта, и не спеша выплевывая косточки через перила.    

В конце  у него вдруг вырвался громкий молодой смех. Услышав его, Ленехан и мистер  О'Мэдден Берк обернулись и, помахав им, повернули наискосок в сторону Муни.    

– Это  все? – спросил Майлс Кроуфорд. – Закончим, пока они не сделали чего  похуже.    

     

СОФИСТ  ПОРАЖАЕТ НАДМЕННУЮ ЕЛЕНУ ПРЯМЫМ ПО СОПАТКЕ. СПАРТАНЦЫ СКРЕЖЕЩУТ КОРЕННЫМИ.  ИТАКИЙЦЫ БОЖАТСЯ, ЧТО ИХ ПЕН ЧЕМПИОНКА    

     

– Вы  мне напоминаете Антисфена[561], –  сказал профессор, – ученика софиста Горгия. О нем рассказывают, что никак  не могли решить, кого он яростнее хулил, других или же себя самого. Он был  сыном аристократа и рабыни. И он написал книгу, в которой отнял пальму  первенства по красоте у аргивянки Елены и передал ее бедной Пенелопе.    

Бедная  Пенелопа. Пенелопа Рич[562]    

Они  приготовились перейти через О'Коннелл-стрит.    

     

АЛЛО,  ЦЕНТРАЛЬНАЯ!    

     

В  различных точках на всех восьми линиях стояли на рельсах с застывшими дугами  трамваи, шедшие в или из Рэтмайнса, Рэтфарнэма, Блэкрока, Кингстауна и Долки,  Сэндимаунт Грин, Рингсенда и Сэндимаунт Тауэр, Доннибрука, Пальмерстон парка и  Верхнего Рэтмайнса, в неподвижном спокойствии короткого замыкания. Наемные  экипажи, кабриолеты, ломовые телеги, почтовые фургоны, собственные кареты,  повозки для газированных минеральных вод с громыхающими ящиками бутылок  громыхали, катили, влекомые лошадьми, – стремительно.    

     

КАК? –  И АНАЛОГИЧНО – ГДЕ?    

     

– А  как вы это назовете? – осведомился Майлс Кроуфорд. – И где они взяли  сливы?    

     

ИЗ  ВЕРГИЛИЯ, ГОВОРИТ ПЕДАГОГ. ВТОРОКУРСНИК ЖЕ ПРИСУЖДАЕТ СЛИВЫ СТАРИКУ МОИСЕЮ    

     

– Назовите  это… сейчас, минутку, – сказал профессор, в раздумье широко раздвинув длинные  губы. – Постойте, постойте. Назовем так: deus nobis haec otia fecit[563].    

– Нет, –  отвечал Стивен. – Я это назову: Вид на Палестину с горы Фасги[564],  или Притча о сливах.    

– Я  понимаю, – сказал профессор.    

Он  звучно рассмеялся.    

– Понимаю, –  повторил он с явным удовольствием. – Моисей и земля обетованная. Это ведь  мы его навели на мысль, – добавил он, обращаясь к Дж.Дж.О'Моллою.    

     

ГОРАЦИО  – ПУТЕВОДНАЯ ЗВЕЗДА В ЭТОТ ДИВНЫЙ ИЮНЬСКИЙ ДЕНЬ    

     

Дж.Дж.О'Моллой  искоса бросил усталый взгляд на статую, продолжая хранить молчание.    

– Понимаю, –  сказал профессор.    

Он  задержался на пятачке у памятника сэру Джону Грэю и глянул наверх на Нельсона  сквозь сеть морщинок своей кривой усмешки.    

     

УРЕЗАННЫЕ  КОНЕЧНОСТИ ОКАЗЫВАЮТСЯ БОЛЬШИМ ИСКУШЕНИЕМ ДЛЯ ИГРИВЫХ СТАРУШЕК. ЭНН ВЕРТИТСЯ,  ФЛО КРУТИТСЯ – НО СТАНЕМ ЛИ ОСУЖДАТЬ ИХ?    

     

– Однорукий  прелюбодей, – повторил он, усмехаясь угрюмо. – Надо сказать, это меня  привлекает.    

– Старушек  тоже привлекало, – сказал Майлс Кроуфорд, – если Всевышний дал бы нам  знать всю истину.    

 Эпизод 8[565]    

     

Ананасные  леденцы, лимонный цукат, сливочные тянучки. Липкослащавая девица целыми совками  насыпает ириски учителю из Христианских братьев[566].    

Какой–  нибудь школьный праздник. Один вред для детских животиков. Сладости и засахаренные  фрукты, поставщик Его Величества Короля. Боже. Храни.    

Нашего.  Сидит у себя на троне, обсасывает красные карамельки до белой начинки.    

Хмурый  молодой человек из АМХ[567],  зорко стоящий на посту средь душных приторных испарений кондитерской Грэма  Лемона, вложил какой-то листок в руку мистера Блума.    

Сердце  сердцу весть подает.    

Блу… Про  меня? Нет.    

Блудный  сын… кровь агнца…    

Небыстрые  ноги уносили его к реке, читающего. Ты обрел ли спасение? Все омыты в крови  агнца. Бог желает кровавой жертвы. Рождение, девство, мученик, война, закладка  здания, жертвоприношение, всесожжение почки, алтари друидов[568]. Илия грядет. Д-р Джон  Александр Дауи восстановитель Сионского Храма грядет[569].    

Грядет!  Грядет!! Грядет!!!    

Всех  просим от души.    

Доходное  занятие. А в том году Торри и Александр[570].  Многоженство[571].  Жена такое покажет. Где же я видел эту рекламу какая-то бирмингемская фирма  светящееся распятие. Спаситель наш. Ночью проснешься в темноте и увидишь как он  на стене висит. Призрак Пеппера та же идея[572].  И нас целиком искупил.    

Фосфором  это наверно делают. Оставишь кусок трески например. Сам видел она светится  голубым. Когда той ночью пошел в кладовку. Неприятно, все запахи там скопились,  едва откроешь, шибает. Чего это ей тогда захотелось?    

Изюму из  Малаги. Все думала про Испанию. Перед тем как Руди родился. Такая фосфоресценция,  голубовато-зеленоватая. Для мозга очень полезно.    

От угла  дома Батлера рядом с памятником он глянул вдоль Бэйчлорз-уок.    

Дедалова  дочка еще все там, возле Аукционов Диллона. Какую-нибудь старую мебель продают.  Узнал ее сразу по глазам совершенно отцовские. Слоняется ждет его. Всегда дом  разваливается после смерти матери. А у него пятнадцать детей. Редкий год не  рождались. Так по их богословию не то поп не даст бедной женщине чего там  исповеди отпущения. Плодитесь и размножайтесь. Вы где-нибудь про такое слыхали?  Этак у тебя проедят все дотла. Им самим-то не надо кормить семью. Сыты туком  земли[573].  Их кладовые и погреба. Посадить бы их на черный пост Йом Кипур[574]. Хлебцы в Страстную  пятницу. За день только обед и легкий завтрак, а то опасно еще свалится на  алтарь. У таких господ экономки ты попробуй что-нибудь из нее вытянуть. В жизни  не вытянешь. Как денежки из него. Живет припеваючи. Гостей не бывает. Все только  для себя. Следит за своей мочой. Хлеб и масло приносите свои. Его преподобие:  тихоня, вот подходящее слово.    

Милость  Божья а платье-то у бедняжки одни отрепья. И вид совсем отощавший. Картошка да  маргарин маргарин да картошка. Это все потом сказывается. По плодам узнаете их.  Подрывает здоровье.    

Когда он  ступил на мост О'Коннелла, клуб дыма, пышно распускаясь, поднялся над парапетом.  Баржа пивоварни с экспортным портером. В Англию. Я слышал он от морского  воздуха скисает. Интересно бы как-нибудь получить пропуск через Хэнкока да  посмотреть эту пивоварню. Целый особый мир.    

Кругом  бочки с портером, красота. Но крысы и туда забираются. Упьются раздуются с собаку  и плавают на поверхности. Мертвецки упившись портером.    

Налижутся  до блевотины как черти. Пить этакое, это представить только!    

Бочонок  – крысенок. Конечно, если бы мы обо всем знали.    

Глянув  вниз, он увидел, как, шумно хлопая крыльями, меж мрачных стен набережной кружат  чайки. Свежо на море. А если я брошусь вниз? Сын Рувима Дж. наверняка  наглотался этих помоев полное брюхо. Переплатил шиллинг и восемь пенсов. Хе-хе.  Забавная у него манера вдруг вставить историю ни с того ни с сего. И  рассказывать их умеет.    

Чайки,  кружа, снижались. Ищут себе поживу. А ну-ка.    

Он  бросил в стаю скатанный бумажный комок. Илия грядет, скорость тридцать два фута  в сек. Не обманулись. Комок, оставленный без внимания, закачался на затухающей  волне, уплыл под устои моста. Не такие уж полные дураки. Когда я в тот день  черствый пирог выбросил за борт «Короля Эрина» небось подобрали в полсотне  ярдов за кормой. Соображают. Они кружили, хлопая крыльями.    

Унылая  тощая чайка,    

Куда ты  летишь, отвечай-ка!    

Вот так  поэты и пишут, надо чтоб одинаковые звуки. Да но у Шекспира рифм нет – белый  стих. Это поток языка. Мысли. Торжественно.    

Гамлет,  я дух родного твоего отца[575],    

На время  поскитаться осужденный.    

– Яблоки,  яблоки, пенни пара! Пенни пара!    

Взгляд  его прошелся по глянцу яблок, плотно уложенных у ней на лотке. В это время они  из Австралии, должно быть. Кожура блестит: протерла их платком или ветошкой.    

Погоди.  А бедные птахи.    

Он снова  остановился, купил у старушки с яблоками два сладких пирожка на пенни, разломал  на кусочки и бросил в Лиффи[576].  Видали? Чайки налетели бесшумно, две, потом остальные, ринулись вниз,  набрасываясь на добычу.    

Готово.  Начисто расхватали.    

Явственно  ощущая их пронырливую жадность, он отряхнул мелкие крошки с ладоней. Небось не  ждали такого. Манна небесная. Они все кормятся рыбьим мясом вся эта морская  птица чайки гагары. Лебеди из Анны Лиффи сюда иногда заплывают покрасоваться. О  вкусах не спорят. Интересно, на что похоже лебединое мясо. Робинзону Крузо  приходилось ими питаться.    

Они  кружили, устало хлопая крыльями. Нет уж, больше ничего не брошу.    

Потратил  пенни и хватит. Получил массу благодарности. Хоть бы покаркали.    

Кстати  они и ящур разносят. Откормить индейку скажем каштанами у нее будет и вкус такой.  Ешь свинину сам как свинья. А почему тогда рыба из соленой воды сама не  соленая? Как же так?    

Его  глаза поискали ответа на реке и увидали, как барка, стоящая на якоре, лениво  колышет на густо-маслянистых волнах свои борта, облепленные рекламами.    

Дж.Кайноу    

11  шиллингов    

Брюки    

Недурная  идея. Интересно платит ли он за это городу. А как вообще можно владеть водой?  Она никогда не та же вечно течет струится в потоке, ищет в потоке жизни наш  взгляд. Потому что и жизнь поток. Для рекламы любое место годится. Одно время  во всех сортирах было налеплено, какой-то шарлатан брался лечить от триппера.  Сейчас не встречается, исчезли. Полное соблюдение тайны. Д-р Гай Фрэнкс.  Обошелся без расходов на объявления как Маджинни учитель танцев тот сам себе  создает рекламу[577].  Нашел людей расклеить или расклеивал сам тайком, когда забегал расстегнуть  ширинку. Тать в нощи. Место самое подходящее. РАСКЛЕЙКА ОБЪЯВЛЕНИЙ ЗАПРЕЩЕНА.    

ЗЛОДЕЙКА  ГОНОРЕЙКА ПРЕКРАЩЕНА. Какой-нибудь чудак, довольный, что пронесло.    

А вдруг  у него…    

Ох!    

А если?    

Нет…  Нет.    

Да нет.  Не поверю. Уж он не стал бы?    

Нет,  нет.    

Мистер  Блум зашагал вперед, оторвав от реки встревоженный взгляд. Не надо об этом думать.  Уже больше часу. На часах портового управления шар внизу. Время по Дансинку.  Отличная эта книжица сэра Роберта Болла[578],  так увлекательно. Параллакс. Никогда толком не мог понять. А вот как раз  священник. Можно бы у него спросить. Пар это греческое: параллель, параллакс. Метим  псу хвост так она это называла пока я ей не объяснил про переселение. Ну и  дичь!    

Улыбка  мистера Блума ну и дичь досталась двум окнам портового управления. По сути она  права. Выдумывают пышные названия обычным вещам.    

Звучности  ради. Она остроумием не отличается. Бывает и грубой. Может выболтать что у меня  на уме. И все-таки не уверен. Скажем она придумала, что у Бена Долларда не  бас-баритон, а бас-бормотон. Потому что когда поет, половину звуков глотает и  ни слова не разберешь. Чем это не остроумно. Ему раньше дали прозвище Большой  Бен. Совсем не так остроумно как бас-бормотон никакого сравнения. Прожорлив как  альбатрос. Уплел подчистую цельный говяжий филей. И в выпивке удержу не знает,  налижется как последний обормот. Бас-обормот-он. Вот и опять подходит.    

Навстречу  ему вдоль сточной канавы медленно двигалась цепочка людей, одетых в белое, на  каждом рекламная доска с ярко-алой полосой поперек.    

Распродажа.  Похожи на этого священника утром: мы грешники, мы страдали. Он прочитал алые  буквы на их пяти белых высоких шляпах: H.E.L-Y.'S. Уиздом Хили. "Y"  приотстал, вытащил ломоть хлеба из-под своей доски, сунул в рот и принялся  жевать на ходу. Наше главное блюдо. Три монеты в день, и тащись вдоль этих  канав, улица за улицей. Только на хлеб с похлебкой, чтоб ноги не протянуть. Они  не от Бойла – нет – они от Макглэйда. Но этим торговлю не оживишь. Я ему  предлагал устроить рекламную повозку: застекленный фургон и в нем две шикарные  девицы сидят, пишут письма, а кругом всякие тетрадки, конверты, промокашки. Вот  это бы привлекло внимание, я ручаюсь.    

Шикарные  девицы пишут что-то такое – это сразу бросается в глаза. Всякому до смерти любопытно,  а что это она пишет. Станешь, уставившись на пустое место – тут же вокруг тебя  двадцать человек. Боятся, не упустить бы чего.    

Женщины  тут же. Любопытство. Соляной столп. Конечно, он отказался, потому что не он  первый придумал. Или еще я предложил пузырек для чернил с обманным пятном из  целлулоида. Его-то рекламные идеи под стать тому объявлению о паштетах Сливи,  прямо под некрологами, раздел холодного мяса.    

Вам не  требуется их лизать. Что? Наши конверты. Хэлло! Джонс, можно вас на минутку? Не  могу, извините, Робинсон, спешу приобрести единственную надежную чернильную  резинку «Канселл», продается у Хили и Ко, Дэйм-стрит, 85[579]. Слава Богу что  развязался с этой дырой. Адова работа была получать по счетам в монастырях.  Монастырь Транквилла. Там была очень милая монашка, на редкость приятное лицо.  Клобук вполне шел к ее небольшой головке.    

Сестра?  Сестра? Уверен что у нее была несчастная любовь по глазам ясно.    

Ужасно  неловко когда надо о делах с такой женщиной. В то утро я ее оторвал от молитв.  Но рада была пообщаться с миром. Сегодня у нас великий день[580], сказала она. Праздник  Богоматери Кармельской. Тоже приятное название: карамель. Она знала думаю знала  судя по тому как она. Если бы вышла замуж она изменилась бы. Похоже у них и  вправду было туго с деньгами. Но при всем том готовили только на лучшем масле.  Никакого свиного сала. Мне всегда потом плохо как поешь слишком жирного. Они  любят подмасливаться и внутри и снаружи. Молли его пробовала, подняла вуаль.  Сестра? Пэт Клэффи, дочка ростовщика. Говорят колючую проволоку придумала  какая-то монашка.    

Он  пересек Уэстморленд-стрит, когда мимо прошаркал устало "S" с  апострофом. Торговля велосипедами «Ровер». Гонки сегодня. Сколько же лет с тех  пор? В тот год когда умер Фил Гиллиган[581].  Мы жили на Ломбард-стрит. А я, погоди: я был у Тома. К Хили я поступил в тот  год когда поженились. Шесть лет. Десять лет назад: он умер в девяносчетвертом  да все верно большой пожар у Арнотта. Вэл Диллон тогда был лорд-мэром[582].  Обед в Гленкри[583].  Советник Боб О'Рейли вылил себе портвейн в суп еще до того как все начали. И  давай Боббоббоб хлебать по зову внутреннего советника. Весь оркестр заглушил.  За то что уже нам досталось да будем мы Богу. Милли была еще совсем крошкой.    

А Молли  надела то платье слоново-серое с вышитыми лягушками. Мужского покроя, пуговицы  сама обтянула. Она его не любила потому что я ногу растянул в первый день как  она надела его. Как будто платье виной. На пикнике с ее хором это было, у горы  Шугарлоф. Старому Гудвину цилиндр уделали чем-то липким. Мухам тоже пикник.  Потом она уж не носила таких платьев. Оно как перчатка ей всюду было в обтяжку,  и в плечах и в бедрах.    

Тогда  только-только начинала полнеть. Ели пирог с крольчатиной. Все на нее  заглядывались.    

Счастливые  дни. Счастливее чем сейчас. Уютная комнатка с красными обоями. От Докрелла,  шиллинг и девять пенсов рулон. Купанье Милли по вечерам. Американское мыло  тогда купил: бузиновое. Вода в ее ванночке хорошо пахла. Какая смешная она была  когда вся в пене. И стройненькая.    

Сейчас  фотография. У бедного папы было ателье дагерротипов[584]. Рассказывал мне про  это. Наследственное увлечение.    

Он шел  по обочине тротуара.    

Поток  жизни. Как того парня звали что смахивал на священника и вечно проходя косился  на наши окна? Слабые глаза, женщина. Снимал в доме Цитрона на  Сент-Кевин-пэрейд. Как-то на пен. Пенденнис[585]?  Память сдает. Пен…?    

Правда  уж столько лет прошло. Наверно трамвайный шум действует. Уж если он не мог  вспомнить как зовут старосту дневной смены которого каждый день видит.    

А тенора  звали Бартелл д'Арси, он тогда только начинал[586]. Провожал ее домой с  репетиций. Самодовольный тип с нафабренными усами. Дал ей песню «Южные ветры»[587].    

Какой  был ветер в ту ночь когда я зашел за ней было то собрание ложи[588] насчет лотерейных  билетов после концерта Гудвина в ратуше, то ли в банкетном то ли в дубовом  зале. Он, и я следом. Листок с ее нотами у меня вырвало из рук, застрял в  ограде лицея. Хорошо еще не. Такая мелочь может ей отравить все впечатление от  вечера. Впереди профессор Гудвин под руку с ней. Весьма нетвердо ступая, старый  пьянчужка. Его прощальные концерты.    

Абсолютно  последнее выступление на сцене. То быть может на месяц иль быть может навек[589].  Помню она хохотала на ветру укутанная в высокий воротник. А помнишь как рванул ветер  на углу Харкорт-роуд. Ух! Бр-р! Взметнул все ее юбки, боа обвилось вокруг  старины Гудвина, тот чуть не задохся. Она раскраснелась от ветра. Помнишь когда  вернулись домой. Мы разгребли угли в очаге поджарили ей на ужин ломти бараньего  седла с любимым ее кисло-сладким соусом. Подогрели ром. Мне было видно от очага  как она в спальне расшнуровывает корсет. Белый.    

С мягким  шорохом корсет упал на постель. В нем всегда оставалось ее тепло. А ей было всегда  приятно из него высвободиться. Потом сидела на постели почти до двух вынимала  из волос шпильки. Милли уютно свернулась в гнездышке. Счастливое время.  Счастливое время. В эту ночь…    

– О,  мистер Блум, как поживаете?    

– О,  как поживаете, миссис Брин?    

– Что  толку жаловаться. Как там Молли? Я ее не видела целую вечность.    

– Превосходно, –  весело отозвался мистер Блум. – А Милли, знаете, получила место в Моллингаре.