1 2 3 4 5 
Ну, что ж, — война!    

     

Письмо 154    

     

     От госпожи де Воланж к госпоже де Розмонд    

     

Бюллетени извещают вас лучше, чем я, дорогой друг мой, о  тяжелом состоянии нашей больной. Целиком посвятив себя  заботам о ней, я отрываю от них время писать вам лишь тогда, когда  случается что-либо помимо болезни. Нечто, действительно, произошло, — для  меня совершенно неожиданное. Я получила письмо от господина де Вальмона,  которому заблагорассудилось избрать меня своей наперсницей и даже посредницей  между ним и госпожой де Турвель: он тоже написал ей письмо, присовокупив его к  адресованному мне. Одно я возвратила ему, на другое ответила. Последнее  пересылаю вам и думаю, что вы, как и я сама, найдете, что я не должна  была да и не могла ничего сделать из того, о чем он меня просит. Но даже  если бы мне и хотелось исполнить его просьбу, наш несчастный друг не в состоянии  была бы меня понять: она непрерывно в бреду. Но что скажете вы об этом отчаянии  господина де Вальмона? Прежде всего — верить ли ему или он хочет всех до конца  обманывать? [[72]]  Если на этот раз он искренен, то смело может сказать, что сам явился кузнецом  своего счастья. Думаю, что мой ответ не придется ему по вкусу, но признаюсь —  все, что мне становится известно об этой злосчастной истории, все больше и  больше восстанавливает меня против ее виновника.    

Прощайте, дорогой друг мой, возвращаюсь к своим горестным  обязанностям, еще более горестным оттого, что у меня так мало надежды на успех.  Вы знаете о моих чувствах к вам.    

Париж, 5 декабря 17...     

 Письмо 155    

     

     От виконта де Вальмона к кавалеру Дансени    

     

Я заходил к вам дважды, дорогой кавалер, но, променяв  роль влюбленного на роль волокиты, вы —  что вполне естественно — стали неуловимы. Однако ваш камердинер  заверил меня, что вы к вечеру вернетесь и приказали ему ждать вас. Правда,  я, посвященный во все ваши планы, отлично понял, что вернетесь вы только  на минутку, чтобы облечься в подобающий костюм, и тотчас же помчитесь  одерживать новые победы. В добрый час, могу лишь приветствовать это. Но, может  быть, сегодня вечером вы поддадитесь соблазну изменить направление. Вы знаете  лишь половину касающихся вас дел, надо сообщить вам другую, а там уж решайте  сами. Найдите время прочитать мое  письмо. Оно не оторвет вас от наслаждений, напротив: единственная его  цель — дать вам возможность выбора между ними.    

Если бы я пользовался полным вашим доверием, если бы я знал  от вас самого ту часть ваших тайн, о которых вы предоставили мне догадываться,  я бы обо всем был осведомлен заранее, оказался бы в своем усердии гораздо более  ловким, и теперь оно бы вас не стесняло. Но будем исходить из существующего  положения. Каково бы ни было ваше решение, даже в худшем случае оно  осчастливит, кроме вас, и еще кого-то другого.    

Сегодня ночью у вас назначено свидание, не правда ли? С  обаятельной и обожаемой вами женщиной? Ибо какую женщину не боготворишь в вашем  возрасте, особенно в течение первой недели? Очаровательный маленький домик, снятый  исключительно ради вас,  придаст наслаждению все прелести свободы и полной  тайны. Все уже условлено — вас ждут, и вы пылаете нетерпением устремиться туда!  Вот что знаем мы оба, хотя мне вы об этом ничего не говорили. А теперь — вот  чего вы не знаете и что я должен вам сообщить.    

С момента возвращения моего в Париж я изыскивал способы  сделать возможными ваши встречи с мадемуазель де Воланж. Я обещал вам это, и  еще в последний раз, когда мы с вами об этом говорили, имел основание думать,  судя по вашим ответам, можно сказать даже — по вашему восторгу, что стараюсь на  счастье вам. Занимаясь этим трудным делом в одиночку, я не мог рассчитывать на  успех и потому подготовил почву, а во всем остальном положился на рвение вашей  юной возлюбленной. Чувство подсказало ей способы, которых не нашла вся моя  опытность. Словом, на несчастье ваше, все ей удалось. «Вот уже два дня, —  сказала она мне сегодня вечером, — как все препятствия преодолены». Таким  образом, теперь ваше счастье зависит лишь от вас самих.    

В течение этих же двух дней она мечтала сообщить эту новость  вам лично, и, несмотря на отсутствие ее мамаши, вы были бы приняты. Но вы-то  даже и не явились! И не стану от вас скрывать, что юная особа — по капризу ли,  или не без основания — показалась мне несколько обиженной таким недостатком  усердия с вашей стороны. Наконец, она нашла способ и мне дать возможность  проникнуть к ней и взяла с меня обещание как можно скорее передать вам  прилагаемое письмо. Она так хлопотала об этом, что — пари держу — в нем идет  речь о свидании на сегодняшний вечер. Как бы то ни было, но я клялся честью и  дружбой, что нежное послание вы получите сегодня днем, а потому не могу и не  хочу изменить данному слову.    

А теперь, молодой человек, что же вы предпримете? Вам  предстоит выбор между кокетством и любовью, между наслаждением и счастьем. Что  вы изберете? Если бы я говорил с Дансени, каким он был три месяца назад, или  даже неделю назад, то, уверенный в его чувствах, не сомневался бы и в  поступках. Но нынешний Дансени, которого женщины рвут друг у друга, который  жаждет приключений и стал, как это в подобных случаях бывает, до некоторой  степени злодеем, предпочтет ли он робкую девушку, не имеющую за собой ничего,  кроме красоты, невинности и своей любви, прелестям женщины, в полной мере  обладающей опытом?     

Что касается меня, дорогой мой друг, то мне кажется, что  даже при ваших новых правилах, являющихся — не отрицаю этого — в известной мере  и моими, обстоятельства заставили бы меня решить в пользу юной возлюбленной.  Прежде всего здесь одной женщиной больше, затем прелесть новизны и, наконец,  опасение, что, не сорвав плода стольких забот, вы навсегда потеряете эту  возможность. Ибо в данном случае она действительно была бы потеряна, а новая  может и не представиться, в особенности когда речь идет о первом проявлении  женской слабости. Часто при этих обстоятельствах достаточно минутного  раздражения, ревнивого подозрения, даже чего-нибудь еще менее значительного,  чтобы помешать самой что ни на есть блестящей победе. Тонущая добродетель  хватается даже за соломинку, а если ей удается спастись, она становится гораздо  опасливей, и ее уже не так-то легко застигнуть врасплох.    

Напротив, — чем рискуете вы в отношении другой стороны?  Даже не разрывом, — самое большее — легкой размолвкой, при которой можно,  чуть постаравшись, добиться всех радостей примирения. Что остается женщине, уже  отдавшейся, как не снисходительность? Что она выиграет суровостью? Потеряет  наслаждение без пользы и без славы.    

Если, как я предполагаю, вы примете решение в пользу  любви, — по-моему, это будет и требованием разума, — я полагаю, что  было бы осторожнее не предупреждать заранее о том, что вы не явитесь на  свидание. Пусть вас ждут: если вы рискнете дать какое-то объяснение, его, быть  может, пожелают проверить. Женщины любопытны и упрямы. Все может раскрыться.  Сам я, как вам известно, только что испытал это на себе. Но если вы оставите у  другой стороны надежду, тщеславие поддержит ее, и утрачена она будет лишь через  немалое время после того момента, когда проверка была бы еще возможна. А на  другой день вы уже можете подыскать себе любое препятствие, помешавшее вам  явиться: либо вы заболели, либо, если понадобится, даже умирали, либо случилось  еще что-то, приводящее вас в не меньшее отчаяние, — и все в полном  порядке.    

Впрочем, на что бы вы ни решились, я прошу вас только  известить меня и, поскольку являюсь лицом незаинтересованным, всегда найду, что  вы поступили правильно. Прощайте, любезный друг.    

Могу добавить еще одно: я скорблю о госпоже де Турвель, я в  отчаянии, что разлучен с нею, я полжизни отдал бы за счастье посвятить ей  другую половину. Ах, поверьте мне: счастье дает одна лишь любовь.    

Париж, 5 декабря 17...     

 Письмо 156    

     

     От Сесили Воланж к кавалеру Дансени (приложено к предыдущему)    

     

Как это получилось, милый друг мой, что я перестала видеть  вас, когда желать этого не перестаю? Или вам уже хочется этого не так, как мне?  Ах, вот теперь-то мне и становится грустно. Гораздо грустнее, чем когда мы были  совсем разлучены. Горе, которое мне раньше причиняли другие, теперь причиняете  вы, и от этого мне еще больнее.    

Вот уже несколько дней, как мама совсем не бывает  дома, — вы это отлично знаете, — и я надеялась, что вы  попытаетесь воспользоваться выпавшей нам случайно свободой. Но вы обо мне даже  и не думаете. Я очень несчастна! А вы еще уверяли меня, что из нас двоих я  люблю меньше! Я-то знала, что дело обстоит как раз наоборот, и вот тому  доказательство. Если бы вы пришли повидаться со мной, то и повидались бы, ибо я  ведь не такая, как вы, — я думаю лишь о том, как бы нам быть вместе. Вы  заслуживаете, чтобы я не сказала вам ни слова обо всем, что я для этого сделала  и каких трудов мне это стоило. Но я вас слишком люблю, и мне до того хочется  видеть вас, что я не могу не сказать вам этого. Потом-то я уж смогу убедиться,  любите ли вы меня по-настоящему.    

Я постаралась переманить на нашу сторону швейцара, — он  обещал мне, что каждый раз, как вы будете приходить, он станет впускать вас  так, словно и не видит, и мы можем вполне довериться ему, — он человек  очень честный. Значит, теперь надо только стараться, чтобы никто не увидел вас  в доме, а это вовсе не трудно, если приходить только вечером и когда можно не  опасаться, что с кем-нибудь встретишься. Вот, например, мама: с тех пор как она  ежедневно уходит из дому, она ложится спать каждый день в одиннадцать часов;  времени у нас будет достаточно.    

Швейцар сказал мне, что, когда вы захотите прийти таким  образом, вам надо будет, вместо того чтобы стукнуть в дверь, постучаться в  окошко, и он вам тотчас же ответит. Дальше вы уж сами найдете боковую лестницу,  а так как вам нельзя будет иметь при себе свечи, я оставлю дверь своей комнаты  приоткрытой — это немного осветит вам дорогу. Будьте осторожны, не шумите,  особенно проходя мимо маленькой двери в мамину комнату. У комнаты моей  горничной это не так важно; она обещала мне не просыпаться; она тоже славная  девушка! Уходить будете точно так же. Теперь посмотрим, придете ли вы ко мне.    

Боже мой, почему у меня так бьется сердце, когда я вам пишу!  Неужели со мной приключится какая-нибудь беда; или меня взволновала надежда  увидеть вас? Но одно я чувствую: никогда еще я вас так сильно не любила и  никогда еще так сильно не хотела сказать вам это. Приходите же, мой друг, мой  милый друг, чтобы я сто раз повторила вам, что люблю вас, обожаю, что никогда  никого, кроме вас, не полюблю.    

Мне удалось дать знать господину де Вальмону, что мне надо  ему кое-что сказать, и он такой хороший друг, что, наверно, завтра придет, и я  попрошу его тотчас же передать вам мое письмо. Итак, я буду ждать вас завтра  вечером, а вы непременно придете, если не хотите, чтобы ваша Сесиль очень  страдала.    

Прощайте, милый друг, целую вас от всего сердца.    

Париж, 4 декабря 17... вечером.     

     

Письмо 157    

     

     От кавалера Дансени к виконту де Вальмону    

     

Не сомневайтесь, любезный виконт, ни в моем чувстве, ни в  моих поступках: как мог бы я устоять перед желанием моей  Сесили? Ах, ее и только ее  люблю я по-настоящему. Простодушие и нежность ее полны для меня  очарования, от которого по слабости я мог отвлечься, но которого ничто никогда  не затмит. Сам того не заметив, если можно так выразиться, я увлекся другим  приключением, но воспоминание о Сесили часто смущало меня в минуты сладчайших  утех. И, может быть, сердце мое никогда не было полно более подлинного  чувства к ней, чем в тот самый миг, когда я изменил ей. Однако,  друг мой, пощадим чувствительность моей Сесили и скроем от нее мои прегрешения,  не для того, чтобы ввести ее в обман, а для того,  чтобы не огорчить. Счастье Сесили — самое пламенное мое желание,  никогда не простил бы я себе ни одной провинности, которая стоила бы ей хоть  одной слезинки.    

Понимаю, что вполне заслужил ваши шутки по поводу того, что  вы называете моими новыми правилами, но можете мне поверить: не ими  руководствуюсь я в данный момент и решил с завтрашнего же дня доказывать это. Я  приду к той, кто явилась причиной моего заблуждения и сама разделила его,  покаюсь перед нею, скажу ей: «Читайте в моем сердце: оно полно к вам нежнейшей  дружбы, а дружба в сочетании с желанием так похожа на любовь!.. Оба мы  ошиблись; но если я могу впасть в заблуждение, то не способен на вероломство».  Я знаю своего друга: она так же прямодушна, как и снисходительна, она не только  согласится со мною, она меня простит. Она сама часто упрекала себя за то, что  изменила дружбе, часто щепетильность ее отпугивала любовь; более умудренная,  чем я, она укрепит в моем сердце спасительный страх, который я дерзновенно  стремился заглушить в нем. Я буду обязан ей тем, что стану лучше, как вам  обязан буду тем, что стану счастливее. О друг мой! Разделите мою благодарность.  Мысль, что за свое счастье я в долгу перед вами, увеличивает для меня его  ценность.    

Прощайте, дорогой виконт. Избыток радости не мешает мне  думать о ваших страданиях и сочувствовать вам. Почему не дано мне помочь вам?  Неужели госпожа де Турвель остается неумолимой? Говорят также, что она тяжело  больна. Боже мой, как мне вас жаль! Да обретет она разум, и здоровье, и  снисхождение, да сделает она вас навеки счастливым! Это пожелания дружбы. Смею  надеяться, что осуществит их любовь.    

Я хотел бы подольше побеседовать с вами, но время не терпит:  может быть, Сесиль уже меня ждет.    

Париж, 5 декабря 17...     

 Письмо 158    

     

     От виконта де Вальмона к маркизе де Мертей (вручено при ее пробуждении)    

     

Ну, как находите вы, маркиза, утехи истекшей ночи? Не  ощущаете ли некоторого утомления? Согласитесь, что Дансени очарователен!  Мальчик просто чудеса творит! Этого вы от него не ожидали, не правда ли? Ну,  мне приходится отдать ему должное: такой соперник заслуживал того, чтобы ради  него пожертвовали мною. Я не шучу, он полон превосходнейших качеств! В  особенности же — сколько любви, постоянства, деликатности! Ах, если он полюбит  вас когда-нибудь так, как любит свою Сесиль, можете не опасаться соперниц:  нынче ночью он вам это доказал. Возможно, что, прибегнув к кокетству,  какая-нибудь женщина и изловчится на миг похитить его у вас: молодые люди не  способны сопротивляться, когда их умело соблазняют. Но, как вы можете  убедиться, одного слова любимого существа достаточно, чтобы рассеять обман  чувств. Таким образом, для полноты счастья вам не хватает только одного — быть  этим существом.    

Конечно, вы на этот счет не ошибетесь: у вас слишком много  проницательности, чтобы следовало за вас опасаться. Однако взаимная наша  дружба, столь же чистосердечная с моей стороны, сколь и признанная с вашей,  заставила меня пожелать, чтобы вы подверглись испытанию минувшей ночи. Я  выказал некоторое усердие, и труд мой увенчался успехом. Но не надо благодарить  меня: не могло быть ничего легче.    

И правда, чего мне это стоило? Небольшой жертвы и некоторой  ловкости. Я согласился разделить с молодым человеком милости его возлюбленной.  Но в конце концов он имел на них не меньше прав, чем я, а мне это было так  безразлично! Письмо, которое написала ему юная особа, продиктовал, разумеется,  я, но сделал это исключительно ради сбережения времени, которое мы с ней  употребили гораздо лучше. А то послание, которое присовокупил я, — о,  сущие пустяки, почти ничего: несколько дружеских соображений, чтобы помочь  неопытному любовнику сделать выбор. Но, по чести говоря, они оказались  совершенно бесполезными; нечего скрывать правду — он ни минуты не колебался.    

Чистосердечие его при всем том таково, что он намерен  сегодня явиться к вам и обо всем поведать. Уверен, что рассказ этот доставит  вам огромное удовольствие! Он заявил мне, что скажет вам: «Читайте в моем,  сердце»;  вы отлично понимаете, насколько это исправит дело. Надеюсь, что,  читая в нем все, что он захочет, вы также, может быть, прочитаете, что столь  юные любовники представляют свои неудобства, а также и то, что лучше иметь меня  другом, чем врагом.    

Прощайте, маркиза, до ближайшей приятной встречи.    

Париж, 6 декабря 17...     

     

Письмо 159    

     

     От маркизы де Мертей к виконту де Вальмону (записка)    

     

Я не люблю, когда скверные поступки сопровождаются скверными  шутками: это и не в моем вкусе, и не в моих обычаях. Когда я недовольна  кем-нибудь, я не высмеиваю его, я делаю лучше: мщу. Как бы вы ни были собою  довольны в данную минуту, не забывайте, что не в первый раз вы заранее — и в  полном одиночестве — рукоплещете себе в предвкушении победы, которая ускользает  из ваших рук в тот самый миг, когда вы себя с нею поздравляете. Прощайте.    

Париж, 6 декабря 17...     

 Письмо 160    

     

     От госпожи де Воланж к госпоже де Розмонд    

     

Я пишу вам из комнаты нашего несчастного друга. Положение ее  приблизительно такое же, как и было. Сегодня днем должен состояться консилиум  из четырех врачей. К сожалению, это, как вы знаете, чаще доказательство  опасного состояния, чем средство для спасения.    

Все же прошлой ночью она как будто приходила в сознание.  Сегодня утром горничная сообщила мне, что около полуночи госпожа велела позвать  ее, пожелала остаться с ней наедине и продиктовала ей довольно длинное письмо.  Жюли добавила, что, пока она его запечатывала, госпожа де Турвель снова начала  бредить, и девушка не знает, кому его адресовать. Сперва я удивилась, что она  не уразумела этого из содержания письма. Но Жюли ответила, что боится  что-нибудь напутать, а между тем госпожа велела отправить его немедленно. Тогда  я взяла на себя ответственность и вскрыла конверт. В нем оказалась записка,  которую я вам и посылаю и которая, действительно, никому не адресована, ибо  обращена к слишком многим. Мне, впрочем, кажется, что нашему несчастному другу  хотелось сперва писать Вальмону, но, сама того не замечая, она отдалась хаосу  своих мыслей. Как бы то ни было, но я полагаю, что это письмо никому не следует  посылать. Вам я посылаю его, потому что из него вы увидите лучше, чем я смогла  бы вам рассказать, какие мысли тревожат нашу больную. Пока она будет находиться  в таком сильном возбуждении, у меня не появится ни малейшей надежды. Тело с  трудом поправляется, когда дух так неспокоен. Прощайте, дорогой и достойный  друг. Рада за вас, что вы далеко от печального зрелища, которое постоянно у  меня перед глазами.    

Париж, 6 декабря 17...     

     

Письмо 161    

     

     От президентши де Турвель к... (продиктовано ею и написано рукой  камеристки)    

     

Существо жестокое и зловредное, неужели не перестанешь ты  преследовать меня? Мало тебе того, что ты измучил меня, опозорил, осквернил? Ты  хочешь отнять у меня даже покой могилы? Как, и в этой обители мрака, где  бесчестье заставило меня похоронить себя, нет для меня отдыха от мук и надежды?  Я не молю о пощаде, которой не заслуживаю: чтобы я могла страдать, не жалуясь,  достаточно, чтобы муки не превышали моих сил. Но не делай моих терзаний  невыносимыми. Пусть остаются страдания, но освободи меня от жестокого  воспоминания об утраченных радостях. Раз ты отнял у меня их, не воссоздавай  перед моим взором их горестный образ. Я была невинна и спокойна; увидела тебя —  и потеряла душевный мир, услышала тебя — и стала преступницей. Виновник моих  прегрешений, какое право имеешь ты карать за них?    

Где друзья, которые любили меня, где они? Мое несчастное  положение приводит их в ужас. Никто из них не решается ко мне приблизиться. Меня  угнетают, а они оставляют меня без помощи! Я умираю, и никто меня не  оплакивает. Мне отказано в малейшем утешении. Жалость останавливается на краю  бездны, которая поглощает преступника. Раскаяние разрывает его на части, а  криков его не слышно!    

А ты, кого я оскорбила, ты, чье уважение ко мне еще  усиливает мою пытку, ты, единственно имеющий право на возмездие, что ты делаешь  вдали от меня? Приди, покарай неверную жену. Пусть меня постигнут заслуженные  муки. Я уже готова была покорно снести твою месть, но у меня не хватило  мужества оповестить тебя о твоем позоре. И не из желания скрыть свой грех, а от  уважения к тебе. Пусть же хотя бы из этого письма узнаешь ты о моем раскаянии.  Небо приняло твою сторону: оно мстит за обиду, о которой сам ты не знал. Это оно  сковало мой язык, не дало вырваться словам: оно опасалось, как бы ты не простил  греха, который оно хотело покарать. Оно не дало мне укрыться под покровом твоей  снисходительности, которая нарушила бы его справедливость.    

Неумолимое в своем мщении, оно выдало меня именно тому, кто  меня погубил. Я страдаю из-за него и одновременно от него. Тщетно стремлюсь я  бежать от него: он преследует меня, он тут, он не дает мне покоя. Но как он не  схож с самим собой! Во взорах его нет ничего, кроме ненависти и презрения, на  устах лишь хула и укор. Руки его обвивают меня, но лишь для того, чтобы  разорвать на части. Кто избавит меня от его варварской свирепости?    

Но ах, вот он!.. Я не ошибаюсь, я вновь вижу его. О мой  любезный друг, прими меня в объятия, укрой меня на своей груди. Да, это ты,  это, конечно, ты. Какой пагубный обман помешал мне узнать тебя? Как я страдала  в разлуке с тобой! Не будем больше расставаться, не будем расставаться больше  никогда. Дай мне вздохнуть. Слышишь, как бьется мое сердце? Ах, это уже не  страх, это сладостное волнение любви. Почему уклоняешься ты от моих нежных  ласк? Обрати ко мне свой ласковый взор! Но что это за узы, которые ты  стараешься разорвать? Почему готовишь ты это орудие казни? Кто мог настолько  изменить твои черты? Что ты делаешь? Оставь меня, я трепещу! Боже, это опять то  же чудовище!    

Друзья мои, не покидайте меня. Ведь вы уговаривали меня  бежать от него — помогите же мне теперь его побороть. Вы же, более  снисходительная, обещавшая облегчить мою муку, подойдите ко мне ближе! Где же  вы обе? Если мне не позволено больше видеть вас, ответьте хотя бы на это  письмо, чтобы я знала, что вы меня еще любите.    

Оставь же меня, жестокий! Какая новая ярость вспыхнула в  тебе? Или ты боишься, как бы хоть одно нежное чувство не проникло мне в душу?  Ты удваиваешь мои муки, ты вынуждаешь меня ненавидеть тебя. О, как мучительна  ненависть! Как разъедает она сердце, которое ее источает! Зачем вы мучите меня?  Что вы можете еще сказать мне? Разве не вы сделали невозможным для меня и  слушать вас и отвечать вам? Не ожидайте от меня больше ничего. Прощайте,  сударь.    

Париж, 5 декабря 17...     

 Письмо 162    

     

     От кавалера Дансени к виконту де Вальмону    

     

Мне стало известно, милостивый государь, о том, как вы со  мною поступили. Знаю я также, что, не довольствуясь тем, что вы так гнусно  провели меня, вы не стесняетесь громогласно похваляться этим. Я видел  написанное вашей рукою признание в совершенном вами предательстве. Признаюсь,  сердце мое было глубоко уязвлено, и мне стало стыдно, что я сам некоторым  образом способствовал вам в гнусном злоупотреблении моей слепой доверчивостью.  Однако я не завидую этому постыдному преимуществу: мне только любопытно знать,  во всем ли вы будете иметь надо мной подобное превосходство. И я узнаю об этом,  если, как я надеюсь, вы соблаговолите быть завтра между восемью и девятью утра  у ворот Венсенского леса близ деревни Сен-Манде. Я позабочусь о том, чтобы там  имелось все необходимое для тех объяснений, которые мне остается от вас  получить.    

Париж, 6 декабря 17.., вечером.     

Кавалер Дансени.     

     

Письмо 163    

     

     От господина Бертрана к госпоже де Розмонд    

     

С глубочайшим прискорбием выполняю я печальную обязанность  сообщить вам новость, которая причинит вам столь жестокое горе. Разрешите мне  сперва призвать вас к той благочестивой покорности воле провидения, которая в  вас так часто всех восхищала и лишь благодаря которой мы можем переносить  бедствия, усеивающие наш горестный жизненный путь.    

Господин ваш племянник (боже мой, почему должен я причинить  столь мучительную боль такой почтенной даме?), господин ваш племянник имел  несчастье пасть сегодня утром в поединке с господином кавалером Дансени. Мне  совершенно неизвестна причина их ссоры, но, судя по найденной мною в кармане  господина виконта записке, которую я имею честь вам препроводить, он, по всей  видимости, не является зачинщиком. А по воле всевышнего пасть суждено было ему!    

Я находился в особняке господина виконта и дожидался его  возвращения как раз, когда его привезли домой. Можете представить себе мой  ужас, когда я увидел, как господина вашего племянника, залитого кровью, несут  двое его слуг. Он получил две глубокие раны шпагой и был уже очень слаб.  Господин Дансени находился тут же, и притом даже плакал. Ах, конечно, ему  подобает плакать, но не поздно ли проливать слезы, когда уже совершено  непоправимое зло?    

Что до меня, то я не мог совладать с собой, и хотя я и  маленький человек, а высказал ему все, что по этому поводу думаю. Но тут-то  господин виконт и проявил истинное величие души. Он велел мне замолчать, взял  за руку того, кто стал его убийцей, назвал его своим другом, поцеловал его при  всех и всем нам сказал: «Приказываю вам относиться к этому господину со всем  почтением, какого заслуживает благородный и доблестный человек». Вдобавок он  велел передать ему в моем присутствии объемистую пачку бумаг, содержание  которых мне неизвестно, но которым, насколько я знаю, он придавал огромное  значение. Затем он пожелал, чтобы их на минуту оставили одних. Между тем я  тотчас же велел послать за помощью, как духовной, так и мирской. Но, увы,  состояние его оказалось роковым. Не прошло и получаса, как господин виконт уже  потерял сознание. Над ним успели только совершить соборование и едва обряд  окончился, как он испустил дух.    

Боже правый! Когда при его рождении я принял на руки эту  драгоценную опору столь славного дома, мог ли я предвидеть, что он скончается  на моих руках и мне придется оплакивать его смерть? Смерть — столь  преждевременную и злосчастную! Слезы невольно льются из моих глаз. Прошу у вас  прощения, сударыня, за то, что осмеливаюсь смешивать таким образом мое горе с  вашим. Но в любом сословии люди имеют сердце и чувства, и я был бы очень  неблагодарным, если бы не оплакивал всю жизнь господина, проявлявшего ко мне  такую доброту и оказывавшего мне такое доверие.    

Завтра, после выноса, я все опечатаю, и в этом отношении вы  можете на меня всецело положиться. Вам небезызвестно, сударыня, что горестное  это событие делает ваше завещание недействительным и предоставляет вам  свободный выбор наследника. Если я смогу быть вам полезным, прошу вас  соизволить сообщить мне ваши распоряжения: я приложу все свои старания к тому,  чтобы выполнить их точнейшим образом.    

Остаюсь с глубочайшим уважением, сударыня, вашим  покорнейшим... и проч.    

Бертран.     

Париж, 7 декабря 17...     

 Письмо 164    

     

     От госпожи де Розмонд к господину Бертрану    

     

Я только что получила ваше письмо, дорогой господин Бертран,  и узнала из него об ужасном происшествии, злосчастной жертвой которого стал мой  племянник. Да, конечно, у меня будут для вас распоряжения, и только они  принудят меня заняться чем-то иным, кроме моей смертельной скорби.    

Присланная вами записка господина Дансени является  убедительнейшим доказательством, что зачинщик дуэли — он, и я хочу, чтобы вы  незамедлительно подали от моего имени жалобу. Прощая своему врагу, своему  убийце, мой племянник мог поддаться врожденному своему великодушию; но я должна  добиваться отмщения и за его смерть, и вообще во имя человеколюбия и религии.  Никакой закон, направленный против этого пережитка варварства, оскверняющего  наши нравы, не был бы чрезмерно суров, а я не думаю, чтобы в подобном случае  нам предписывалось прощение обид. Поэтому я рассчитываю, что вы займетесь этим  делом со всем рвением и со всей энергией, которые, как я знаю, вам столь  свойственны.    

Прежде всего вам надлежит повидаться с господином  президентом *** и переговорить с ним от моего имени. Сама я ему не пишу, ибо  хочу всецело отдаться своей скорби. Вы принесете ему за меня извинения и  познакомите его с этим письмом.    

Прощайте, дорогой Бертран, хвалю вас и благодарю за добрые  чувства и остаюсь преданной вам до конца жизни.    

Из замка ***, 8 декабря 17...     

     

Письмо 165    

     

     От госпожи де Воланж к госпоже де Розмонд    

     

Я знаю, мой дорогой и достойный друг, что вы уже оповещены о  постигшей вас утрате. Я знала, как нежно вы любили господина де Вальмона, и со  всей искренностью разделяю ваше горе. И мне крайне мучительно, что к нынешним  вашим огорчениям я должна прибавить новые. Но, увы, и о нашем несчастном друге  вам остается только проливать слезы. Мы потеряли ее вчера в одиннадцать часов  вечера. По воле злого рока, неустанно преследовавшего ее и словно  насмехавшегося над всеми людскими предосторожностями, короткого промежутка  времени, на который она пережила господина де Вальмона, оказалось достаточным  для того, чтобы она узнала о его смерти и, по собственному ее выражению, пала  под бременем своих несчастий лишь после того, как мера их переполнилась.    

Действительно, как вы знаете, она уже более двух суток  находилась без сознания. Еще вчера, когда явился врач и мы вместе подошли к ее  кровати, она не узнала ни меня, ни его, и мы не могли добиться от нее ни  единого слова, ни малейшего знака. Так вот, едва мы отошли к камину и как  только врач сообщил мне печальную новость о смерти господина де Вальмона, эта  несчастная женщина обрела весь свой рассудок, то ли потому, что эту перемену  произвела в ней сама природа, то ли потому, что ее вызвало постоянное  повторение двух слов «господин де Вальмон» и «смерть», которые могли вернуть  больную к единственным мыслям, занимавшим ее так долго.    

Как бы то ни было, но она внезапно откинула занавески своей  кровати и воскликнула: «Как, что вы говорите? Господин де Вальмон умер?» Я  надеялась убедить ее, что она ошиблась, и сперва стала ее уверять, что она  ослышалась. Но она отнюдь не дала себя уговорить и потребовала у врача, чтобы  он повторил свой жестокий рассказ. А когда я снова попыталась разубедить ее,  она подозвала меня к себе поближе и тихонько сказала: «Зачем вы пытаетесь меня  обмануть? Разве и без того он не был для меня мертв?» Пришлось уступить.    

Наш несчастный друг слушала сперва довольно спокойно, но  вскоре прервала рассказчика. «Довольно, я уже достаточно знаю», — сказала  она, тотчас же потребовала, чтобы занавески снова задвинули, а когда врач  захотел, наконец, заняться своим делом и осмотреть ее, не позволила ему  подойти. Как только он удалился, она точно так же отослала сиделку и горничную  и, когда мы остались одни, попросила меня помочь ей встать на колени в постели  и поддержать ее в таком положении. Некоторое время она молча стояла на коленях,  лицо ее ничего не выражало, по нему только непрерывно струились слезы. Потом,  сложив руки и подняв их к небу, она слабым, но проникновенным голосом  заговорила: «Господи всемогущий, я покоряюсь суду твоему, но прости Вальмону.  Пусть несчастья мои, которые я — каюсь — заслужила, не вменятся ему в вину, и я  воздам тебе хвалу за твое милосердие».    

Я позволила себе, дорогой и достойный друг мой, остановиться  на всех этих подробностях, которые — прекрасно понимаю — должны обострить и  усилить вашу скорбь. Делаю это, так как не сомневаюсь, что молитва госпожи де  Турвель принесет душе вашей великое утешение.    

Произнеся эти немногие слова, она снова упала в мои объятия,  и едва я успела уложить ее в постель, как она была охвачена приступом слабости,  который продолжался довольно долго, однако поддался обычным средствам. Как  только больная пришла в себя, она попросила меня послать за отцом Ансельмом и  добавила: «Сейчас это единственный врач, который мне нужен. Я чувствую, что  скоро наступит конец моим мучениям». Она жаловалась на тяжесть в груди и  говорила с трудом.    

Немного времени спустя она велела горничной передать мне  шкатулку, которую я вам посылаю; при этом она сказала, что там находятся ее  личные бумаги, и просила меня отправить их вам тотчас же после ее смерти.  Затем, насколько это было для нее возможно, она с большим волнением стала  говорить о вас и о вашем расположении к ней.    

Около четырех часов прибыл отец Ансельм и почти целый час  оставался с нею наедине. Когда мы вошли, лицо больной было ясным и спокойным,  но нетрудно было заметить, что отец Ансельм много плакал. Он остался, чтобы  принять участие в совершении последних церковных обрядов. Зрелище это, всегда  столь торжественное и скорбное, становилось еще торжественней и печальней  благодаря контрасту между спокойной покорностью больной и глубокой скорбью ее  почтенного духовника, обливавшегося слезами подле нее. Все были до крайности  растроганы — ни одной слезы не пролила лишь та, кого все оплакивали.    

Остаток дня прошел в обычных для подобного случая молитвах,  которые прерывались лишь частыми приступами слабости у больной. Наконец, часам  к одиннадцати вечера мне показалось, что ей стало еще более тяжело и что она  сильнее страдает. Я протянула руку, чтобы коснуться ее руки. У нее еще хватило  силы взять ее и положить себе на сердце. Я не почувствовала, как оно бьется, и,  действительно, в это самое мгновение нашего несчастного друга не стало.    

Помните ли вы, дорогой друг мой, что в последний ваш приезд  в Париж — менее года тому назад — мы с вами беседовали о некоторых лицах,  счастье которых представлялось нам более или менее прочным, и с особенным  удовлетворением упоминали об этой самой женщине, чьи горести и чью смерть  сейчас оплакиваем. Столько добродетелей, столько похвальных качеств, столько  прелести! Кроткий и легкий характер, муж, любимый ею и обожающий ее, общество,  которое ей нравилось и украшением которого она была, красивая внешность,  молодость, богатство — и сочетание стольких преимуществ пошло прахом только  из-за неосторожности! О провидение! Мы, без сомнения, должны чтить твои  предначертания, но как они порою нам непонятны! Впрочем, умолкаю: боюсь  увеличить вашу скорбь, отдаваясь своей.    

Покидаю вас, чтобы отправиться к своей дочери, — она  немного нездорова. Узнав от меня нынче утром о столь внезапной смерти двух  знакомых ей лиц, она почувствовала себя плохо, и я уложила ее в постель.  Надеюсь, впрочем, что это легкое недомогание не будет иметь последствий. В  таком юном возрасте нет еще привычки к несчастьям, и, вследствие этого,  впечатление от них сильнее и резче. Столь острая чувствительность — конечно,  похвальное качество, но как учит нас опасаться ее все, что мы каждый день  видим! Прощайте, мой дорогой и достойный друг.    

Париж, 9 декабря 17...     

 Письмо 166    

     

     От господина Бертрана к госпоже де Розмонд    

     

Милостивая государыня!    

Выполняя распоряжения, которыми вы соблаговолили меня  почтить, я имел также честь повидаться с господином президентом *** и сообщил  ему содержание вашего письма, предупредив его, что по выраженному вами желанию  предприму что-либо, лишь следуя его советам. Сей уважаемый магистрат поручил  мне обратить ваше внимание на то, что жалоба, которую вы намереваетесь подать  на господина Дансени, бросила бы в равной степени тень и на память вашего  племянника и что его честь также была бы неизбежно затронута постановлением  суда, а это, разумеется, явилось бы большим несчастьем. Его мнение поэтому  таково, что следует воздержаться от каких-либо шагов, а уж если и предпринимать  их, то с единственной целью не допускать, чтобы судебным инстанциям стало  известно об этом деле, и без того слишком нашумевшем. Замечания эти показались  мне в высшей степени благоразумными, и я решил выжидать дальнейших ваших  распоряжений.    

Разрешите мне, сударыня, просить вас присовокупить к ним  хоть словечко о состоянии вашего здоровья, на котором — я крайне этого опасаюсь  — может пагубно отозваться столько огорчений. Надеюсь, что вы не сочтете  слишком дерзкой эту просьбу моей привязанности и усердия.    

Париж, 10 декабря 17...     

     

Письмо 167    

     

     От неизвестного лица к кавалеру Дансени    

     

Милостивый государь!    

Имею честь предупредить вас, что сегодня утром в судебной  палате среди господ королевских чиновников шла речь о деле, которое было  несколько дней назад у вас с господином виконтом де Вальмоном, и что есть  основания опасаться, как бы прокуратура не возбудила преследования. Я полагал, что  данное предупреждение может оказаться вам полезным либо для того, чтобы вы,  воспользовавшись своими связями, предотвратили пагубные последствия этой  истории, либо, если бы это оказалось для вас невозможным, чтобы вы могли  обеспечить себе личную безопасность.    

Если бы вы разрешили дать вам совет, то мне кажется, что для  вас было бы лучше некоторое время реже появляться в обществе, чем вы это делали  в последние дни. Хотя к подобного рода делам принято относиться снисходительно,  все же следует оказывать закону эту дань уважения.    

Такая предосторожность тем более необходима, что до меня  дошли сведения, будто некая госпожа де Розмонд, которая, говорят, приходится  теткой господину де Вальмону, собиралась подать на вас жалобу, и в этом случае  прокуратура просто вынуждена была бы дать ход делу. Может быть, было бы  целесообразным, если бы вам удалось вступить с этой дамой в переговоры.    

Причины личного характера не позволяют мне подписать это  письмо. Но я полагаю, что, хотя вам неизвестно, от кого оно, вы тем не менее  воздадите должное чувствам, которыми оно продиктовано.    

Имею честь и проч.    

Париж, 10 декабря 17...     

 Письмо 168    

     

     От госпожи де Воланж к госпоже де Розмонд    

     

Здесь распространяются, мой дорогой и достойный друг, крайне  странные и неприятные слухи насчет госпожи де Мертей. Разумеется, я далека от  того, чтобы им верить, и даже готова биться об заклад, что это всего-навсего  гнусная клевета. Но я слишком хорошо знаю, как легко укрепляются даже самые  неправдоподобные наветы и как трудно изгладить потом оставленное ими  впечатление, а потому в высшей степени встревожена этими слухами, как ни легко,  на мой взгляд, было бы их рассеять. Особенно хотелось бы мне, чтобы им сразу  был положен конец еще до того, как они смогут получить более широкое  распространение. Но об этих гнусностях, которые только сейчас начинают всеми  обсуждаться, я узнала лишь вчера поздно вечером. Когда же сегодня утром я  послала к госпоже де Мертей, оказалось, что она на два дня уехала в деревню.  Никто не мог мне сказать, к кому именно она отправилась. Ее вторая горничная,  которую я вызвала к себе, сказала мне только, что госпожа велела ждать ее в  ближайший четверг; никто из оставленных дома слуг ничего больше не знает. Я  сама тоже понятия не имею, где она может находиться; насколько мне известно, никто  из ее знакомых не засиживается так поздно в деревне.    

Как бы то ни было, я надеюсь, что еще до ее возвращения вы  сможете дать кое-какие разъяснения, которые могут быть для нее полезны. Ибо все  эти гнусные россказни основываются на обстоятельствах, при которых погиб  господин де Вальмон, по-видимому, известных вам, если они правильны. И уж,  наверно, вам нетрудно будет их выяснить, о чем я вас молю, как о милости. Вот  что распространяют, или, вернее, о чем пока только шепчутся, но вскоре,  разумеется, начнут говорить полным голосом.    

Итак, передают, что ссора между господином де Вальмоном и  кавалером Дансени есть дело рук госпожи де Мертей, обманывавшей их обоих; что,  как это часто случается, соперники сперва начали драться и лишь затем  объяснились, после чего произошло самое искреннее примирение, и что с целью  окончательно раскрыть кавалеру Дансени глаза на госпожу де Мертей и заодно  полностью оправдаться господин де Вальмон подкрепил свои слова множеством  писем, представляющих собой регулярную переписку между ним и ею, в которой она  рассказывает о самой себе, притом самым беззастенчивым образом, скандальные  истории.    

Добавляют, что в первом порыве негодования Дансени показывал  эти письма всем и каждому и что теперь они ходят по всему Парижу. Больше всего  говорят о двух письмах: [[73]]  в одном она излагает историю своей жизни и свои жизненные правила,  представляющие собою якобы верх гнусности; другое полностью оправдывает  господина де Превана, чью историю вы, несомненно, помните: в нем содержится  доказательство того, что он, напротив, лишь уступил самому откровенному  заигрыванию со стороны госпожи де Мертей и что о свидании они заранее  договорились.    

К счастью, у меня имеются веские основания считать все эти  обвинения столь же лживыми, сколь и омерзительными. Прежде всего, обе мы знаем,  что господин де Вальмон отнюдь не был занят госпожой де Мертей, а я имею все  данные полагать, что и господин Дансени занимался ею не больше; таким образом,  мне представляется очевидным, что она не могла быть ни предметом ссоры, ни ее подстрекательницей.  Не понимаю я также, какой смысл был для госпожи де Мертей, якобы сговорившейся  с господином де Преваном, разыграть сцену, которая не могла не быть неприятной  из-за своей громкой огласки и, безусловно, могла стать крайне для нее опасной,  поскольку госпожа де Мертей приобретала таким образом непримиримого врага в  человеке, частично владевшем ее тайной и имевшем тогда немало сторонников.  Между тем примечательно, что после этого происшествия ни один голос не поднялся  в защиту Превана, и даже он сам не решился протестовать.    

Эти соображения заставляют меня заподозрить, не является ли  он сам источником распространяемых сейчас слухов, и усматривать в этой черной  клевете акт ненависти и мщения со стороны человека, который, сознавая себя  погибшим, надеется таким способом хотя бы посеять сомнения и, может быть,  выгодным для себя образом направить внимание общества в другую сторону. Но  откуда бы ни исходили все эти злостные слухи, надо прежде всего положить им  конец. Они сами собой прекратились бы, если бы выяснилось, — и вернее  всего так оно и есть, — что господа де Вальмон и Дансени не беседовали  друг с другом после своего злосчастного поединка и никто никому не передавал  никаких бумаг.    

В своем нетерпении скорее проверить все это я послала  сегодня утром к Дансени, но его тоже нет в Париже. Его слуги сказали моему  лакею, что этой ночью он уехал, следуя полученному вчера совету, и что  местопребывание его хранится в тайне. По всей видимости, он опасается возможных  последствий своего дела. Поэтому лишь от вас, мой дорогой и достойный друг,  могу я узнать подробности, которые меня интересуют и которые, возможно,  окажутся крайне необходимыми госпоже де Мертей. Еще раз прошу вас сообщить мне  их как можно скорее.    

P.S.  Недомогание моей дочери не имело никаких последствий.  Она свидетельствует вам свое уважение.    

Париж, 11 декабря 17...     

 Письмо 169    

     

     От кавалера Дансени к госпоже де Розмонд    

     

Милостивая государыня!    

Может быть, то, что я сейчас делаю, покажется вам весьма  странным, но молю вас, выслушайте меня, прежде чем осудить, и не усматривайте  дерзости и вызова там, где имеются лишь почтение и доверчивость. Я не скрываю  от себя, насколько виновен перед вами, и никогда в жизни не простил бы себе  этой вины, если бы хоть на мгновение подумал, что для меня возможно было ее  избежать. Будьте также уверены, сударыня, что хотя я не могу ни в чем себя  упрекнуть, я, во всяком случае, ощущаю скорбь и со всей искренностью хочу  добавить, что глубоко скорблю о той скорби, которую доставил вам. Для того  чтобы вы поверили чувствам, в которых я осмеливаюсь вас уверять, вам достаточно  отдать должное самой себе и иметь также в виду, что, хоть я не имею чести быть  вам известным, я тем не менее знаю вас.    

Однако в то время как я тоскую под бременем роковых  обстоятельств, послуживших причиной вашего горя и моих бедствий, меня пытаются  уверить, что вы, всецело отдавшись мысли о мщении, готовы с этой целью  прибегнуть даже к суровости законов.    

Позвольте мне прежде всего обратить ваше внимание на то, что  в данном случае вы ослеплены горем, ибо тут мои интересы теснейшим образом  связаны с интересами господина де Вальмона: добейся вы моего осуждения, оно  затронуло бы в равной степени и его. Поэтому, сударыня, я полагал бы, что с  вашей стороны могу рассчитывать скорее на содействие, чем на помехи в  стараниях, которые мне, возможно, придется приложить к тому, чтобы это  злосчастное происшествие осталось погребенным в молчании.    

Но эта поддержка, вынужденная соучастием и оказываемая как  виновному, так и невиновному, недостаточна для моей щепетильности: желая  отстранить вас как истца, я прошу, чтобы вы были моим судьей! Уважение тех,  кого мы чтим, для нас слишком дорого, чтобы я согласился лишиться вашего, не  защищаясь, а мне кажется, что для защиты у меня есть полная возможность.    

И действительно, если вы согласны с тем, что мщение  дозволено или, вернее, что мы обязаны его совершить, оказавшись жертвою измены  дружбе, любви, а главное, взаимному доверию, — если вы с этим согласны,  моя вина перестанет для вас существовать. Не верьте моим словам, но прочитайте,  если у вас хватит мужества, переписку, которую я отдаю в ваши руки [[74]]. Огромное количество  писем, имеющихся здесь в оригинале, подтверждает, по-видимому, достоверность  тех, что представлены в копиях. К тому же я получил эти бумаги в том виде, в  каком имею честь вам их переслать, лично от господина де Вальмона. Я ничего к  ним не прибавил и изъял только два письма, каковые позволил себе предать  гласности.    

Одно было необходимо для общего нашего — моего и господина  де Вальмона — мщения, на которое оба мы имели право и которое он мне завещал.  Кроме того, я считал, что окажу услугу обществу, разоблачив перед ним такую  опасную женщину, как госпожа де Мертей, которая, как вы сами сможете убедиться,  является единственной, истинной причиной всего, что произошло между господином  де Вальмоном и мною.    

Чувство справедливости побудило меня предать гласности и  второе, ради оправдания господина де Превана, которого я едва знаю, но который  отнюдь не заслужил ни постигшей его суровой кары, ни даже еще более жестокой  строгости общественного приговора, под тяжестью которого он с тех пор изнывает,  не имея никакой возможности защититься.    

Вы поэтому найдете здесь лишь копии этих двух писем,  оригиналы которых я почитаю своим долгом хранить у себя. Что до всего  остального, то я полагаю, что не мог бы доверить более надежным рукам архив,  который, быть может, в моих интересах было бы не уничтожать, но которым я  посовестился бы злоупотребить. Не сомневаюсь, сударыня, что, доверяя вам эти  письма, я послужу заинтересованным в них лицам так же хорошо, как если бы их  передал им самим. Тем самым я избавляю их от смущения, которое они испытали бы,  получая их от меня и зная, что я осведомлен о приключениях, которые им,  разумеется, хотелось бы от всех скрыть.    

Считаю своим долгом предупредить, что прилагаемая переписка  есть лишь часть гораздо более обширного собрания писем, из которого господин де  Вальмон извлек их в моем присутствии; по снятии печатей вы несомненно найдете  его под названием, которое я лично видел: «Открытый счет маркизы де Мертей и  виконта де Вальмона». Решение, которое следует принять в данном случае,  подскажет вам ваше благоразумие.    

Остаюсь, сударыня, с уважением и проч.    

P.S.  Полученные мною предупреждения и советы друзей  побудили меня на некоторое время покинуть Париж, но тайна моего убежища, строго  охраняемая от всех, вам должна быть открыта. Если вы удостоите меня ответом,  прошу адресовать его в командорство *** через П*** на имя господина командора  ***. От него я и имею честь писать вам.    

Париж, 12 декабря 17...     

 Письмо 170    

     

     От госпожи де Воланж к госпоже де Розмонд    

     

Я перехожу, дорогой друг мой, от неожиданности к  неожиданности, от горя к горю. Нужно быть матерью для того, чтобы представить  себе, что я выстрадала в течение вчерашнего утра. И хоть самая острая тревога  моя с тех пор улеглась, я все же нахожусь в сильнейшем волнении и не вижу ему  конца.    

Вчера, около десяти часов утра, удивленная тем, что дочь моя  еще не появляется, я послала свою горничную выяснить, что означает это  опоздание. Через минуту она возвратилась крайне испуганная и еще больше  напугала меня, сообщив, что дочери моей нет в ее комнате и что горничная тоже  не нашла ее там рано утром. Представьте себе мое состояние! Я призвала всех  своих слуг и прежде всего швейцара; все поклялись мне, что им ничего не  известно и что они ничего не могут сообщить мне по поводу случившегося. Я  тотчас же направилась в комнату дочери. По царившему там беспорядку мне стало  ясно, что она покинула ее лишь утром, но никаких других указаний я не  обнаружила. Я осмотрела ее шкафы, ящики секретера — все оказалось на месте, все  ее платья, кроме одного, в котором она ушла. Она не взяла даже той небольшой  суммы денег, которая у нее была.    

Так как она лишь вчера узнала обо всем, что говорят о  госпоже де Мертей, так как она к ней сильно привязана, — настолько, что  весь вчерашний день проплакала, — и так как, кроме того, я вспомнила, что  она не знала об отъезде госпожи де Мертей в деревню, мне прежде всего пришло в  голову, что она пожелала увидеть свою приятельницу и по своему легкомыслию отправилась  к ней одна. Но время шло, она не возвращалась, и мною вновь овладела тревога. С  каждым мгновением муки мои усиливались, я изнывала от неизвестности и, однако,  не решалась наводить какие-либо справки из опасения придать гласности поступок,  который впоследствии, может быть, захочу от всех скрыть. Нет, никогда в своей  жизни я так не страдала!    

Наконец, только после двух часов дня я получила сразу два  письма: одно от дочери, другое от настоятельницы ***ского монастыря. В письме  дочери говорилось только, что она опасалась, как бы я не воспротивилась ее  призванию стать монахиней, и что поэтому не осмеливалась со мной об этом  заговорить. Далее она пространно извинялась, что без моего согласия приняла это  решение, которое, добавляла она, я, наверно, могла бы лишь одобрить, если бы  знала причины его, о которых тем не менее она меня просила не спрашивать ее.    

Настоятельница сообщала, что, так как молодая девушка  приехала одна, она сначала отказалась принять ее. Но, расспросив незнакомку и  узнав, кто она такая, она решила, что окажет мне услугу, если прежде всего  предоставит моей дочери убежище, чтобы не принудить ее ехать дальше, на что та,  по-видимому, твердо решилась. Предлагая, разумеется, вернуть мне дочь, если я  потребую ее возвращения, настоятельница, как это и подобает в ее положении,  советует мне не препятствовать призванию, которое она называет бесповоротным.  Она пишет также, что не известила меня об этом событии раньше, ибо ей стоило  большого труда заставить мою дочь написать мне: та хотела, чтобы никто не знал,  куда она удалилась. Какая жестокая вещь — безрассудство детей!    

Я тотчас же отправилась в этот монастырь. Переговорив с  настоятельницей, я сказала, что хочу видеть свою дочь; та пришла очень неохотно  и вся дрожала. Я говорила с ней в присутствии монахинь, говорила и наедине. Она  все время обливалась слезами, и единственное, чего я от нее добилась, это то,  что она может быть счастлива только в монастыре. Мне пришлось позволить ей  остаться там, но еще не в качестве послушницы, как она хотела. Боюсь, что  смерть госпожи де Турвель и господина де Вальмона чересчур взволновала ее юную  голову. Как ни чту я монашеское призвание, мне все же было бы мучительно и даже  страшно видеть, как моя дочь принимает схиму. Мне кажется, что у нас и без того  довольно обязанностей и незачем налагать на себя новые, не говоря уже о том,  что в столь юном возрасте мы не можем знать, что нам больше подходит.    

Замешательство мое еще усиливается из-за предстоящего  возвращения господина де Жеркура. Неужели столь выгодный брак должен  расстроиться? Как же нам создавать счастье детей, раз недостаточно желать этого  и прилагать все свои усилия? Вы оказали бы мне огромную услугу, если бы  написали, как бы вы поступили на моем месте. Я же ни на чем не могу  остановиться: самое страшное — решать судьбу других, и в данном случае я  одинаково боюсь проявить и строгость судьи, и слабость матери.    

Беспрестанно укоряю я себя за то, что увеличиваю ваши  горести, донимая вас своими. Но я знаю ваше сердце: самое большое для вас  утешение — то, которое вы можете дать другим.    

Прощайте, мой дорогой и достойный друг; с нетерпением жду  вашего ответа на оба мои вопроса.    

Париж, 13 декабря 17...     

 Письмо 171    

     

     От госпожи де Розмонд к кавалеру Дансени    

     

После того, что мне стало известно от вас, сударь, мне  остается только плакать и молчать. Когда узнаёшь о подобных мерзостях, жалеешь,  что еще живешь на белом свете. Стыдно быть женщиной, когда видишь, что есть  женщина, способная на такое распутство.    

Что касается лично меня, сударь, то я охотно соглашаюсь  предать молчанию и забвению все, что может напомнить эти горестные события и  привести к каким-либо их последствиям. Я хотела бы даже, чтобы они не доставили  вам никаких огорчений, кроме тех, что неразрывно связаны с печальным  преимуществом, которое вы получили над моим племянником. Несмотря на то, что я  вынуждена признать всю его неправоту, я чувствую, что никогда не утешусь в том,  что потеряла его. Но мое неиссякаемое горе — это единственная месть, которую я  позволю себе по отношению к вам. Насколько она велика — определить может ваше  сердце.    

Позвольте мне, во внимание к моему преклонному возрасту,  высказать одно суждение, которого обычно не делают люди в ваши годы: если бы мы  понимали, в чем истинное наше счастье, мы никогда не искали бы его за  пределами, установленными законами божескими и человеческими. Можете не  сомневаться в том, что я охотно и добросовестно сохраню доверенные мне вами  бумаги. Но я прошу вас предоставить мне право не передавать их никому и даже не  возвращать вам, — разве что это стало бы необходимым для вашего  оправдания. Смею надеяться, что вы не откажете в этой просьбе, ибо вам теперь  понятно, как зачастую раскаиваешься в том, что предался даже самому  справедливому мщению.    

Просьбы мои этим не ограничиваются, ибо я уверена в вашем  великодушии и чувствительности: было бы вполне достойно их, если бы вы передали  мне также письма мадемуазель де Воланж, которые, по-видимому, хранятся у вас и  которые теперь, без сомнения, вам уже не нужны. Я знаю, что эта молодая особа  очень перед вами виновата, но я не думаю, чтобы вы намеревались наказывать ее  за это; и хотя бы из уважения к самому себе вы не опозорите существо, которое  так любили. Поэтому мне нет необходимости добавлять, что внимание, которого не  заслуживает дочь, должно оказывать матери, женщине весьма почтенной, перед  которой вы далеко не безгрешны; ибо в конце концов сколько бы ни обманывать  себя так называемой тонкостью чувства, тот, кто первым пытается обольстить  сердце еще невинное и неопытное, тем самым становится первым виновником его  порчи и всю свою жизнь несет ответственность за дальнейшие его заблуждения и  грехи.    

Не удивляйтесь, сударь, подобной строгости с моей стороны:  именно она является величайшим доказательством моего к вам полного уважения. Вы  обретете еще большее право на него, согласившись, как я и прошу вас, обеспечить  сохранение тайны, разглашение которой вам самому причинило бы вред и явилось бы  смертельным ударом для материнского сердца, которому вы уже нанесли рану.  Словом, сударь, я желаю оказать эту услугу моему другу. И если бы я могла  опасаться, что вы мне откажете в этом утешении, я попросила бы вас подумать  сперва о том, что это единственное утешение, которое вы мне оставили.    

Имею честь... и проч.    

Из замка ***, 15 декабря 17...     

     

Письмо 172    

     

     От госпожи де Розмонд к госпоже де Воланж    

     

Если бы, дорогой мой друг, мне пришлось запрашивать из  Парижа те сведения относительно госпожи де Мертей, которых вы у меня просите, и  дожидаться их, я сейчас еще не имела бы возможности вам их дать и в конце  концов получила бы нечто смутное и неопределенное. Однако мне доставлены были  сведения, которых я совсем не ожидала, да и не могла ожидать. Но они, к  сожалению, слишком достоверны. О друг мой! Как эта женщина вас обманула! Мне  противно разбираться в подробностях: это нагромождение всевозможных мерзостей.  Но что бы об этом ни распространяли, всё — не сомневайтесь в этом — еще далеко  до действительности. Надеюсь, дорогой друг мой, что вы знаете меня достаточно  хорошо, чтобы поверить мне на слово и не требовать от меня никаких  доказательств. Достаточно вам знать, что их множество, и в настоящее время они  находятся в моих руках.    

С крайним прискорбием вынуждена я обратиться к вам еще с  одной такой же просьбой — не заставляйте меня приводить основания для совета,  которого вы у меня просите касательно мадемуазель де Воланж. Я советую вам не  противиться призванию, которое у нее обнаружилось. Разумеется, не существует  причин, по которым можно было бы заставить принять монашеский сан того, кто к  этому не призван. Но иногда такое призвание — великое счастье. Видите — дочь  ваша сама говорит, что вы не стали бы порицать ее, если бы знали причины,  побуждающие ее стремиться к этому. Тот, кто вдохновляет наши чувства, знает  лучше, чем наш суетный рассудок, что нужно каждому из нас. И часто то, что мы  принимаем за проявление его суровости, есть на самом деле акт милосердия.    

Словом, мое мнение — я понимаю, что оно вас огорчит, но  именно поэтому вы не должны сомневаться, что я его тщательно обдумала, —  мое мнение таково, что вам надо оставить мадемуазель де Воланж в монастыре, раз  она сама сделала такой выбор, что вы должны не только не препятствовать  решению, которое она, по-видимому, приняла, но и поддержать его и что в  ожидании, пока оно осуществится, вам следует, не колеблясь, отказаться от  задуманного вами брака.    

После того как я выполнила этот печальный долг дружбы,  будучи бессильна чем-либо вас утешить, я должна еще, друг мой, попросить вас об  одной милости: не расспрашивать меня ни о чем, имеющем какое-либо касательство  к этим грустным событиям. Предадим их заслуженному забвению и, не ища  бесполезных и горьких разъяснений, подчинимся воле божией; уверуем в мудрость  ее предначертаний даже тогда, когда она не дозволяет нам понять их. Прощайте,  друг мой.    

Из замка ***, 15 декабря 17...     

 Письмо 173    

     

     От госпожи де Воланж к госпоже де Розмонд    

     

О друг мой! Каким страшным покровом окутываете вы для меня  участь моей дочери! И, по всей видимости, вы боитесь, чтобы я не попыталась  приподнять его! Что же такое скрывается за ним, способное огорчить сердце  матери даже больше, нежели ужасные подозрения, к которым вы меня тем самым  вынуждаете? Чем больше вспоминаются мне ваши дружеские чувства и  снисходительность, тем сильнее становятся мои муки. Раз двадцать со вчерашнего  дня хотела я избавиться от этой жестокой неуверенности и просить вас поведать  мне все, как оно есть, ничего не смягчая, ни о чем не умалчивая. И всякий раз я  трепетала от страха, вспоминая о вашей просьбе не расспрашивать вас ни о чем.  Наконец, я останавливаюсь на решении, оставляющем все же некоторую надежду, и  от вашей дружбы жду, что вы не откажете исполнить мое желание. Ответьте мне,  поняла ли я хоть приблизительно то, что вы могли мне рассказать. Не бойтесь  сообщить мне все, что может принять материнская снисходительность, все, что еще  можно исправить. Если же несчастья мои превышают эту меру, тогда я согласна,  чтобы единственным вашим разъяснением было молчание. Так вот что я пока узнала,  вот насколько могут простираться мои опасения.    

Дочь моя несколько увлеклась кавалером Дансени, и, как мне  сообщили, дело дошло до того, что она получала от него письма и даже отвечала  ему. Но я полагала, что мне удалось воспрепятствовать каким бы то ни было  опасным последствиям этого ребяческого заблуждения. Теперь же, когда я всего  опасаюсь, я допускаю мысль, что моя бдительность была обманута, и боюсь, что  моя обольщенная дочь дошла в своих заблуждениях до предела.    

Мне припоминаются кое-какие обстоятельства, которые, может  быть, подтверждают эти опасения. Я сообщала вам, что моя дочь почувствовала  себя плохо, узнав о несчастии с господином де Вальмоном. Может быть, эта  чувствительность объяснялась мыслью об опасности, которой в этом поединке  подвергался господин Дансени. Когда затем она так сильно плакала, узнав все,  что говорилось о госпоже де Мертей, может быть, то, что я считала дружеским  состраданием, было лишь следствием ревности или огорчения, оттого что  возлюбленный оказался неверным. И последний ее поступок может, мне кажется,  объясняться той же причиной. Часто считаешь себя призванным к служению богу  лишь потому, что негодуешь на людей. Словом, если предположить, что все обстоит  именно так, и вы об этом узнали, вы, конечно, могли усмотреть в этих  обстоятельствах достаточное основание для своего сурового совета.    

Однако если даже это так, то, осуждая свою дочь, я все же  считала бы, что обязана сделать все возможное, чтобы избавить ее от мучений и  опасностей, которые таятся в воображаемом, необдуманно выбранном призвании.  Если господин Дансени не потерял остатка порядочности, он не откажется  исправить беду, единственный виновник которой он сам. И я, наконец, полагаю,  что женитьба на моей дочери — дело достаточно выгодное, чтобы он и его семья  были этим только польщены.    

Вот, дорогой и достойный друг мой, единственная оставшаяся у  меня надежда. Поспешите подтвердить ее, если это возможно. Вы сами понимаете,  как я жду вашего ответа и каким ужасным ударом было бы для меня ваше молчание.  [[75]]    

Я уже собиралась запечатать это письмо, когда меня пришел  навестить один знакомый, рассказавший мне о жестокой сцене, которую пришлось  пережить госпоже де Мертей. Так как в последние дни я ни с кем не виделась, то  и не знала ничего об этом происшествии. Вот что сообщил мне о нем очевидец.    

Вернувшись из деревни позавчера, в четверг, госпожа де  Мертей велела отвезти себя в Итальянскую комедию, где у нее своя ложа. Она  сидела в ней одна, и ей должно было показаться странным, что в течение всего  вечера никто из мужчин к ней не зашел. По окончании спектакля она, по своему  обыкновению, направилась в фойе, уже полное народа. Тотчас же поднялся шум, но,  по-видимому, она не приняла его на свой счет. Заметив на одном диване свободное  место, она уселась, но тотчас же все уже сидевшие там дамы поднялись, словно  сговорившись, и оставили ее в полном одиночестве. Столь подчеркнутое проявление  всеобщего негодования присутствующие мужчины встретили знаками одобрения, и  ропот усилился, переходя, как говорят, даже в свист.    

На ее беду, словно для того, чтобы чаша ее унижения  переполнилась, господин де Преван, нигде не появлявшийся после своего  приключения, в ту же минуту вошел в фойе. Едва завидев его, все, и мужчины и  женщины, окружили его и стали наперерыв приветствовать, так что он был, если  можно так выразиться, подведен к госпоже де Мертей публикой, сомкнувшейся  вокруг них. Уверяют, что она сохранила невозмутимый вид, — словно ничего  не видела и не слышала, и даже не изменилась в лице. Но я думаю, что уж это-то  преувеличено. Как бы то ни было, но в таком, поистине позорном, положении она  находилась до тех пор, пока не доложили, что ее карета подана, а когда она  выходила, оскорбительный свист и выкрики еще усилились. Ужасно сознавать себя  родственницей этой женщины. В тот же вечер господина де Превана весьма сердечно  приняли в свой круг присутствовавшие тут офицеры его части, и нет сомнения, что  ему скоро вернут и должность и чин. Лицо, так подробно рассказавшее мне обо  всем этом, сообщило также, что на следующую ночь у госпожи де Мертей  обнаружился сильный жар. Сперва полагали, что это следствие крайне мучительного  положения, в котором она оказалась, но вчера вечером выяснилось, что она  заболела оспой в очень злокачественной форме. Думаю, что для нее было бы  истинным счастьем умереть от этой болезни. Говорят даже, что вся эта история  может сильно повредить ей в процессе, который должен в ближайшее время состояться,  ибо для успеха в нем ей явно потребовалась бы благосклонность тех, от кого это  зависит.    

Прощайте, мой дорогой и достойный друг. Я вижу, что злодеи  несут в данном случае кару, но не нахожу ни малейшего утешения для их  несчастных жертв.    

Париж, 18 декабря 17...     

 Письмо 174    

     

     От кавалера Дансени к госпоже де Розмонд    

     

Вы совершенно правы, сударыня, и разумеется, поскольку это  зависит от меня, я не откажу вам ни в чем, что вы почитаете для себя важным. В  пакете, который я сейчас имею честь вам препроводить, находятся все письма  мадемуазель де Воланж. Если вы их прочтете, то, может быть, у вас вызовет  удивление, каким образом в одном существе могут сочетаться столько простодушия  и столько вероломства. Во всяком случае, именно это поразило меня, когда я в  последний раз перечитывал эти письма.    

Но прежде всего можно ли удержаться от самого гневного  возмущения госпожой де Мертей, когда вспомнишь, с каким гнусным удовольствием  она не щадила усилий, чтобы злоупотребить всей этой невинностью и простодушием?    

Нет, любовь моя прошла. Ничего не осталось во мне от  чувства, так ужасно поруганного, и не оно заставляет меня искать оправданий для  мадемуазель де Воланж. И все же, разве это столь неискушенное сердце, столь  мягкий и податливый характер не склонились бы к добру гораздо легче, чем они  дали себя увлечь на путь зла? Кто из юных девиц, точно так же едва вышедших из  монастыря без опыта и без всяких представлений: о жизни и вступающих в свет,  как это почти всегда бывает, в полнейшем неведении как добра, так и зла, —  какая юная девица, повторяю, сумела бы более успешно сопротивляться столь  гнусным ухищрениям? Ах, чтобы проявить снисходительность, достаточно подумать,  от скольких не подвластных нам обстоятельств зависит роковой выбор — сохраним  ли мы неиспорченность чувств или они станут растленными? Вы поэтому справедливо  судили обо мне, сударыня, полагая, что заблуждения мадемуазель де Воланж,  которые меня глубоко уязвили, не внушают мне, однако, никакой жажды их  покарать. Достаточно того, что я вынужден был отказаться от любви к ней; а  возненавидеть ее было бы для меня слишком тяжко.    

Мне незачем долго раздумывать, чтобы стремиться сохранить в  полной тайне все то, что касается ее и может ей повредить. Если вам могло  показаться, что я некоторое время медлил исполнить ваше на этот счет желание,  то, думается мне, могу не скрывать от вас причины: я хотел сперва иметь  уверенность в том, что все это злополучное дело не будет иметь для меня  тягостных последствий. В то время как я домогался вашего снисхождения и  осмеливался даже считать, что имею на него некоторое право, я опасался, что,  проявляя в данном случае уступчивость, я как бы пытаюсь подкупить вас. Но,  уверенный в чистоте своих побуждений, я возымел, не скрою этого, гордое  желание, чтобы и вы в ней не усомнились. Надеюсь, что вы простите мне эту, быть  может, чрезмерную щепетильность, ибо причина ее — то благоговейное чувство,  которое вы мне внушаете, и то значение, которое я придаю уважению с вашей  стороны.    

Те же чувства заставляют меня просить вас о последней  милости — благоволите сообщить мне, считаете ли вы, что я до конца выполнил  свой долг в тех злосчастных обстоятельствах, в каких оказался? Успокоившись на  этот счет, я приведу в исполнение то, что решил. Я уезжаю на Мальту. Там я с  радостью принесу обеты, которые разлучат меня со светом, ибо, несмотря на свои  юные годы, я уже немало от него настрадался, — и буду их свято блюсти. И,  наконец, я буду стараться позабыть под чужим небом обо всем этом нагромождении  злодеяний, память о которых может лишь омрачить и осквернить мою душу.    

Остаюсь, сударыня, с глубоким уважением ваш покорнейший... и  проч.    

Париж, 26 декабря 17...     

     

Письмо 175    

     

     От госпожи де Воланж к госпоже де Розмонд    

     

Судьба госпожи де Мертей, кажется, наконец, совершилась, мой  дорогой и достойный друг, и она такова, что даже злейшие враги ее испытывают не  только возмущение, какого заслуживает эта женщина, но и жалость, которую она не  может не внушать. Я была права, когда говорила, что, быть может, для нее было  бы счастьем умереть от оспы. Она же, правда, поправилась, но оказалась ужасно  обезображенной, а главное — ослепла на один глаз. Вы сами понимаете, что я с  ней не виделась, но говорят, что она стала совершенным уродом.    

Маркиза де***, не упускающая ни малейшей возможности  позлословить, вчера, говоря о ней, сказала, что болезнь вывернула ее наизнанку  и что теперь душа ее у нее на лице. К сожалению, все нашли, что это очень  удачно сказано.    

Еще одно событие увеличило и несчастья ее и вину. Ее дело  позавчера слушалось в суде, и она проиграла его полностью. Издержки, протори,  возмещение расходов — все было присуждено в пользу несовершеннолетних  наследников, так что небольшая часть состояния, относительно которой тяжба не  велась, полностью поглощена издержками.    

Едва только это стало ей известно, она, еще не окончательно  поправившись, тотчас же собралась и уехала ночью одна в почтовой карете. Слуги  ее сегодня рассказывают, что никто из них не пожелал ее сопровождать. Говорят,  она отправилась в Голландию.    

Этот отъезд наделал еще больше шуму, чем все остальное, так  как она увезла свои бриллианты на очень крупную сумму, которые подлежали  возвращению в наследство ее мужа; она увезла также серебро, драгоценности —  словом, все, что могла, и оставила неуплаченными долги на 50000 ливров. Это  самое полное банкротство.    

Родня ее собирается завтра на семейный совет, чтобы  как-нибудь договориться с кредиторами. Хотя я и очень дальняя родственница, но  тоже предложила свое участие. Однако на этом собрании я не буду, ибо должна  присутствовать на церемонии еще более печальной: завтра моя дочь приносит обет  послушницы. Надеюсь, вы не забыли, дорогой друг мой, что единственная для меня  причина считать себя вынужденной принести столь великую жертву — это ваше  молчание в ответ на мое последнее письмо.    

Господин Дансени покинул Париж недели две тому назад.  Говорят, он собирается на Мальту и намерен там остаться. Может быть, есть еще  время удержать его?.. Друг мой!.. Неужели дочь моя настолько виновна?.. Вы,  конечно, простите матери то, что ей так трудно примириться с этой ужасной  уверенностью.    

С некоторых пор надо мной властвует какой-то злой рок,  поражая меня такими ударами по самым дорогим мне существам. Моя дочь и мой  друг!    

Как можно без содрогания помыслить о бедствиях, которые  способна причинить хотя бы одна опасная связь! И скольких несчастий можно было  бы избежать при большей рассудительности! Какая женщина не обратится в бегство  при первых же словах обольстителя? Какая мать могла бы без трепета видеть, что  дочь ее доверительно говорит не с нею, а с кем-то другим! Но эти запоздалые  соображения приходят в голову лишь после того, как все уже случилось. И одна из  самых важных, а также самых общепринятых истин не применяется в жизни,  сметаемая вихрем наших неустойчивых нравов.    

Прощайте, мой дорогой и достойный друг. Сейчас я на горьком  опыте познаю, что разум наш, столь мало способный предотвращать наши несчастья,  еще менее пригоден для того, чтобы даровать нам утешение.    

 * * *    

     

Причины частного характера и соображения, уважать которые мы  будем всегда считать своим долгом, вынуждают нас здесь остановиться.    

В настоящее время мы не можем дать Читателю ни продолжения  приключений мадмуазель де Воланж, ни изложить ему мрачные события, которые  переполнили чашу бедствий госпожи де Мертей и довершили ее карьеру.    

Может быть, когда-нибудь нам и будет дозволено дополнить  этот труд, но никаких обязательств в этом отношении мы на себя взять не можем.  А если бы это и оказалось возможным, мы сочли бы своим долгом справиться в  начале о желании читающей Публики, которая отнюдь не имеет тех же оснований,  что и мы, интересоваться такого рода Сочинениями.    

Издатель