1 2 3 4 5 
Т. взял бумагу и развернул ее. Лист был исписан аккуратным легким почерком:

Hotel d'Europe, графу Т.

Граф,
Перед собранием вы спросили об «императоре, распускающем думу» (если вы еще помните), однако обстоятельства сложились так, что в тот раз я не успела вам ответить. Попытаюсь рассказать в письме.
Эти слова связаны с давней историей: как-то, разговаривая с Джамбоном, Соловьев сказал, что четыре благородные истины буддизма в переложении для современного человека должны звучать иначе, чем две тысячи лет назад. Поспорив и посмеявшись, они вдвоем записали такую версию:

1) Жизнь есть тревога
2) В основе тревоги лежит дума
3) Думу нельзя додумать, а можно только распустить
4) Чтобы распустить думу, нужен император

Сначала они хотели записать четвертую благородную истину иначе – «чтобы распустить думу, найди того, кто думает». Однако, как заметил Джамбон, современный ум изощрен настолько, что нередко продолжает думать, даже поняв, что его нет.
Вы спрашиваете, кто этот «император»? Очень просто – тот, кто замечает думу, распускает ее и исчезает вместе с ней. Такой прием называется «удар императора», и я думаю, что ему обязательно найдется место в вашем арсенале непротивления. Удар наносится не только по думе, но и по самому императору, который гибнет вместе с думой: в сущности, он уходит, не успев прийти, потому что дело уже сделано.
Можно было бы сказать, что «император» – это проявление активной ипостаси Читателя, еслихотите – Автора. Однако разница между Читателем и Автором существует только до тех пор, пока дума не распущена, потому что и «читатель»,и «автор» – просто мысли. Когда я спросила Соловьева, что же останется, когда не будет ни думы, ни императора, он ответил просто – «ты и твоя свобода».
Здесь может возникнуть вопрос – что же, собственно, Соловьев называл словом «ты»? Автор, Ты и Читатель – таким было его понимание Троицы. Кажется, что между этими тремя понятиями есть разница. Но в действительности они указыва ют на одно и то же, и кроме него нет ничего вообще.
Возможно, мое сумбурное письмо наведет вас на какие-то мысли. Теперь вы, во всяком случае, знаете, как с ними поступить… smile…
Ваша Т. С.
P.S. Анечка передает привет «страшному дяде с бородой»

– Я не могу похвастаться, что мы до конца понимаем этот шифр, – сказал Кудасов, – но суть очевидна. Речь идет о злоумышлении на высочайших особ. Когда и где вы собирались нанести удар по императору?
Т. пожал плечами.
– Одновременно с роспуском думы. Это, кажется, видно из письма. Вы ведь уже побеседовали с его отправительницей?
– Она скрылась из Петербурга.
– Надо же, какая досада…
Кудасов усмехнулся.
– Выпытывать у вас что-то бесполезно, это ясно, – сказал он. – Но когда речь идет о безопасности первых лиц империи, мы придерживаемся иной тактики – не выясняем все детали и подробности, а наносим удар сами. По всем, до кого можем дотянуться. Вы не причините вреда ни императору, ни думе.
– Вы собираетесь поступить со мной как с Соловьевым?
– Нет другого выхода, – развел руками Кудасов. – Оставлять вас в живых смертельно опасно. Вы, безусловно, заслуживаете казни по суду. Но высшая власть не хочет огласки, потому что это еще сильнее оттолкнет правящий слой от народа. Для публики вы просто пропадете, граф. Только в этот раз уже не вынырнете в каком-нибудь Коврове в мундире задушенного жандарма.
Т. открыл было рот, но Кудасов сделал легкое движение рукой, как бы призывая его не тратить время на пустые оправдания. Тогда Т. закинул ногу за ногу, задрал бороду и надменно уставился в угол камеры.
– Как именно вы собираетесь меня убить? – спросил он.
– Вас расстреляют во дворе.
– Когда?
– Незамедлительно.
– А я отчего-то ждал, что мне отрубят голову, как Соловьеву… Я смотрю, Ариэль Эдмундович постепенно склоняется к минимализму.
– Простите? – напряженно спросил Кудасов.
– Ничего, – вздохнул Т. – Вы вряд ли поймете, так что не будем останавливаться.
– Скажите, – заговорил поручик, – у вас есть какое-нибудь желание, которое мы могли бы выполнить? Последняя воля? Хотите распорядиться имуществом? Или сделать традиционную памятную надпись? Наши специалисты перенесут ее на стену камеры вашим же почерком. Если, конечно, не возникнет проблем с цензурой.
– Вот это дельная мысль, – ответил Т. – Уважаю заботу государства о культуре. Велите дать мне бумагу и чернила. И новую свечу, здесь темновато.
Кудасов кивнул, и поручик направился к двери.
– И еще, – сказал Т. ему вслед, – принесите, пожалуйста, стакан воды. Я хочу пить.
Пока молодой жандарм отсутствовал, Кудасов не вымолвил ни слова – сначала он изучал надписи на стенах, а потом принялся внимательно осматривать пол у себя под ногами. Т. только теперь заметил, что на нем шпоры.
«Зачем жандарму шпоры? – подумал он. – «Сестру задев случайно шпорой…» Интересно, есть у него сестра? Или хотя бы лошадь? Впрочем, какое мне дело…»
Через пять минут поручик вернулся с медным подносом в руках. На подносе была стопка гербовой бумаги и канцелярская чернильница с пером. Следом в камеру вошел солдат со стаканом воды в одной руке и горящей свечей в другой. Поручик поставил поднос перед Т.; вслед за этим солдат опустил на стол свечу и стакан в идеально симметричных позициях справа и слева от подноса.
– А теперь оставьте меня на время, – попросил Т.
– Невозможно, – сказал поручик, – пишите в нашем присутствии.
– Хотя бы на четверть часа…
Кудасов отрицательно помотал головой.
– Чего, интересно, вы боитесь? – спросил Т. – Что я убью себя этим подносом? Так вам же меньше возни, и совесть будет чиста… Только я не доставлю вам такого облегчения, даже не рассчитывайте. Право, господа, оставьте меня. Я должен собраться с мыслями, а в вашем присутствии это невозможно…
Кудасов с поручиком переглянулись. Поручик пожал плечами.
– Хорошо, у вас четверть часа, – сказал Кудасов и перешел на несколько виноватый тон, – и вот еще что. Имеется просьба от вашей знакомой Аксиньи Толстой-Олсуфьевой, переданная через наше высшее начальство. У нее, похоже, самые серьезные связи… В общем, она выпускает новую книгу – «Немного солнца в холодной вдове». И просила у вас короткий отзыв на последнюю страницу, всего строку или две.
– Пусть напишет сама от моего имени, – сказал Т. – Скажите, я разрешаю.
– Извольте, скажу, – кивнул Кудасов. – Но боюсь, бедняжке трудно будет придумать что-нибудь за вас, граф, поэтому она и просит… Впрочем, не мое дело.
Когда дверь закрылась, Т. поглядел на стену – туда, где была прощальная надпись Федьки Пятака.
«Теперь я знаю, где искать истинного автора, – подумал он. – Его не надо искать. Он прямо здесь. Он должен притвориться мной, чтобы я появился. На самом деле, если разобраться, нет никакого меня, есть только он. Но этот «он» и есть я. И так сквозь всю промежуточную оптику – до самого начала и конца, Соловьев тысячу раз прав… «Eternal mighty I am», как в старом протестантском псалме. Вот только в моем случае строка на время удлинилась до «I am T.». Но «T.» здесь не важен. Важно только «I am». Потому что «I am» может быть и без графа Т., а вот графа Т. без этого «I am» быть не может. Пока я думаю «I am T.», я работаю подсобным рабочим в конторе Ариэля. Но как только я обрезаю эту мысль до «I am», я сразу вижу истинного автора и окончательного читателя. И еще тот единственный смысл, который есть в этом «I», и во всех других словах тоже. Как просто…»
Думать мешал веселый голос поручика, долетающий из коридора – он говорил что-то быстрое и неразборчивое.
«Получается тавтология – «я есть то, что я есть». Впрочем, это, кажется, уже было в какой-то книге… Но почему меня с такой назойливостью пытаются убедить, что авторов много? Потому, что автор один… Зачем меня так настойчиво приглашают притвориться создателем мира, предлагая белую перчатку и огромный письменный стол? Чтобы я не догадался, что я и так его создатель, ха-ха… А вот бедный Ариэль так крепко уверен в своем авторстве, что никогда, никогда не сможет понять, как обстоят дела на самом деле…»
Из коридора донесся бодрый мужской хохот на несколько голосов – поручик, видимо, закончил анекдот.
«Но если все именно так, – думал Т., – то я без труда смогу победить Ариэля… Такая возможность обязательно предусмотрена. У меня должно быть все необходимое – прямо под носом… Так. А что у меня под носом?»
Он оглядел стол – стопку гербовой бумаги, чернильницу с пером, стакан с водой и свечу.
«А может быть…»
Т. зажмурился, словно боясь, что мысль, внезапно пришедшая ему в голову, может так же неожиданно ее покинуть. Некоторое время он барабанил пальцами по столу, и эта дробь делалась все быстрее. Потом он засмеялся.
«То есть не может быть, а совершенно точно…»
Дверь приоткрылась, и в камеру заглянул Кудасов. В его глазах светилось любопытство.
– Я забыл сказать, граф, если желаете, у нас есть настойка опия.
– Благодарю, – сказал Т., приходя в себя. – Извините мою несдержанность. Просто я понял… В общем, мне нужна еще пара минут.
На лице жандарма изобразилось озабоченное понимание.
– Ждем-с, – кивнул он и исчез за дверью.
«Ну что же, – подумал Т., чувствуя жутковатый и веселый азарт. – Есть только один способ все проверить. Прямо сейчас и ни минутой позже…»
Подвинув к себе лист бумаги, он обмакнул перо в чернильницу и крупно написал в его центре:
Ариэль Эдмундович Брахман
Подумав, он обвел имя пунктирной окружностью и стал наносить вдоль нее на бумагу мелкие буквы. Все, какие мог вспомнить: русские, греческие, латинские, несколько древнееврейских и даже пару скандинавских рун. Он писал безо всякой системы и логики – просто ставил те знаки, которые сами выскакивали в памяти, и вскоре имя демиурга оказалось окружено расходящимися спиралями шифра, загадочного даже для автора.
«Нет сомнений, что последовательность знаков и их смысл в магии совершенно не важны, – думал Т. – Считать иначе значит оскорблять небеса, полагая, что они так же поражены бюрократической немощью, как земные власти. Любое заклинание или ритуал есть просто попытка обратить на себя внимание какой-то невидимой инстанции – но если твердо знаешь, что эта инстанция в тебе самом, можно не переживать по поводу мелких несоответствий…»
Поставив в конце последовательности букв греческую «омегу», Т. положил перо.
«Ну вот, – подумал он, – сейчас узнаем, тварь ли я дрожащая или луч света в темном царстве…»
Подняв исписанный лист, он поднес его было к свече, но передумал и положил назад на стол.
– И все-таки, – прошептал он, – формальности лучше соблюдать, ибо сказано… Что-то наверняка сказано на этот счет. А я забыл самое главное.
Взяв перо, он дописал справа от расходящегося вихря букв слово «БХГВ», а слева – такое же непонятное слово «АГНЦ», которое зачем-то заключил в неровный пятиугольник. Затем нарисовал внизу мешок и написал на нем греческое слово «γατες».
«Кажется, пишется так, – подумал он. – Можно было бы и по-русски, но так каббалистичнее… Теперь точно все».
Подняв лист, он свернул его трубкой и коснулся им огонька свечи. Бумага занялась. Переворачивая лист в воздухе, чтобы он горел не слишком быстро, Т. аккуратно скормил его огню, затем нежно перехватил рыхлый раструб пепла и дал последнему клочку бумаги полностью догореть. У него в руке остался сморщенный свиток серо-черного цвета, похожий на переваренную землей берестяную грамоту.
Опустив пепел в стакан с водой, Т. размешал его пальцем. В стакане образовалась ровная мутная взвесь.
Дверь раскрылась.
– Граф, – сказал майор Кудасов, – время… Позвольте, да что вы делаете? Не сметь!
Он кинулся к Т. – но, прежде, чем он смог помешать, Т. поднял стакан ко рту и, глядя жандарму прямо в глаза, в два глотка выпил всю воду.

XXVIII

Был вечер. Ариэль Эдмундович Брахман только что зажег лампу под потолком и как раз шел к письменному столу, на котором жужжала машина Тьюринга и дымился кофе, когда перед ним что-то сверкнуло раздался громкий электрический треск.
Ариэль Эдмундович открыл рот от изумления.
Над столом, прямо над пачкой свежераспечатанных страниц, висела сфера, похожая на большой воздушный шар с прозрачными стенками. Внутри находился граф Т., в том самом виде, в каком его обычно изображают: с двумя револьверами по бокам и соломенной шляпой за плечами. Только он был совсем маленький – размером с игрушечного медвежонка, и держал в руке мешок с непонятным греческим словом.
– Отлично выглядите, Ариэль Эдмундович, – сказал Т. – Видно, что отдохнули.
Наступила тишина, которую нарушал только молодческий речитатив, несущийся из серых коробок по бокам машины Тьюринга:
«Оппа, оппа, скурвилась Европа, зато Жанна Фриске показала сиськи!»
На самом деле Ариэль выглядел не особо хорошо. Он был сильно испуган, и даже сквозь загар стало заметно, как он побледнел – почти рассосавшийся синяк под глазом сделался из синего голубым.
– Кто это поет? – спросил Т.
– «Серая Растаможка», – ответил Ариэль, – это такая молодежная… Вот черт… Да что происходит? Почему вы здесь?
– Вы, кажется, никогда не спрашивали позволения, чтобы появиться в моем мире.
– Как вы сюда попали?
– Очень просто, – ответил Т. – Оказывается, вас можно вызвать для общения по вашему собственному ритуалу. Это гораздо проще, чем я думал.
Ариэль отошел к стене и сел на узенький диван, обтянутый чем-то вроде синего кошачьего меха.
– Как вам сцена в Ясной Поляне? – спросил он, стараясь вернуть себе самообладание. – Удалась, да? Особенно этот индус хорошо вышел – как живой. Надо ему только имя придумать…
Т. указал на пачку оттисков, лежащую на столе.
– Наводите марафет?
Ариэль кивнул.
– Промежуточная правка, – сказал он. – Пантелеймон велел выкинуть всю Митину любовь, а вместо этого радикально усилить старца Федора Кузьмича. Книга будет духовная, на аудиторию от пятнадцати лет, поэтому эротические сцены заменяем фигурой умолчания в виде девяти звездочек. Только что внес. А сейчас буду ламу Джамбона убирать.
– Почему?
– Пантелеймон распорядился. Я, говорит, такого не заказывал. А наш метафизик ему договор показывает, где русским языком написано: «создание образа прозревшего ламы». Пантелеймон говорит, он у вас куда-то не туда прозрел. А метафизик отвечает – зато по-настоящему. Пусть, говорит, хоть в книге такой будет. В общем, буддийскую линию велели упростить. В том духе, что весь так называемый тибетский буддизм – это совместный проект ЦРУ и английской разведки. Пантелеймон, конечно, дурак, не умеет договор составлять. Но ламу этого по-любому не жалко. А вот за эротическую линию обидно – сорок страниц убрал, и каких! Всю упругую плоть, мля. Теперь ничего и не вспомните на том свете у камина. Получается, зря грешили, хе-хе.
– Я бы на вашем месте не особо веселился, – сухо сказал Т.
В глазах Ариэля опять мелькнул испуг. Он сделал серьезное лицо.
– У вас очередной припадок богоборчества?
– Да какой вы бог. Вы даже на черта не тянете.
– Давайте только без ярлыков, – сказал Ариэль. – Какой бы я ни был, а я ваш автор, и вы это знаете.
– Вы не мой автор. Вы герой, полагающий себя моим автором. Но у книги есть настоящий автор, который придумывает вас самого.
– Что же, – сказал Ариэль, – может, в каком-то высшем смысле так оно и обстоит. Только мне такой автор неизвестен.
– А мне известен, – сказал Т.
– И кто же это?
Т. улыбнулся.
– Я.
Ариэль засмеялся.
– Вам, видимо, понравилась глава про белую перчатку, – сказал он. – А с моей точки зрения, это самое нудное место во всей книге. Я его вообще собираюсь выкинуть при окончательной правке. Вместе с матюками.
– Вряд ли вы успеете что-то еще выкинуть или вкинуть.
Шар, в котором висел Т., стал опускаться вниз, одновременно увеличиваясь в размерах, пока Т. не достиг нормального человеческого роста. Его подошвы коснулись пола, и он оказался стоящим напротив Ариэля.
Теперь комнату разделяла изогнутая прозрачная стена – словно между Т. и Ариэлем повисла огромная линза.
– Как вы это делаете? – спросил Ариэль.
– Так же, как и вы раньше. Я создаю ваш мир, как вы создавали мой.
Т. вытянул перед собой руки, и прозрачная линзоподобная поверхность между ним и Ариэлем выпрямилась, разделив комнату точно надвое.
– Кто дал вам силу?
Т. усмехнулся.
– Каббалисты вроде вас, – сказал он, – верят, что есть двадцать два луча творения – или пятнадцать, я не помню. Но на самом деле есть только один луч, проходящий сквозь все существующее, и все существующее и есть он. Тот, кто пишет Книгу Жизни, и тот, кто читает ее, и тот, о ком эта Книга рассказывает. И этот луч – я сам, потому что я не могу быть ничем иным. Я был им всегда и вечно им буду. Вы считаете, мне нужна какая-то еще сила?
– Вот так, – сказал Ариэль с сарказмом. – Вечно им будете. Вечность, выходит, это вы и есть?
– Я, – ответил Т., – или любой другой, кто хочет ею быть. Только в вашем мире это мало кому нужно. Вот вы, например. Вы ведь не хотите быть вечностью. Вы хотите временно стать богом, чтобы быстрее отбить кредит.
Пока Т. говорил, прозрачная стена между ним и Ариэлем стала снова изгибаться – но уже в сторону Ариэля, и в какой-то момент охватила его прозрачной полусферой. Странным образом внутри этой полусферы оказалась и комната, и вся ее обстановка – письменный стол, машина Тьюринга со своими звуковыми коробками, книжные полки и кошачий диван, на котором сидел демиург.
Т. теперь окружала тьма, и вокруг него ничего нельзя было разобрать – виден был только мешок в его правой руке.
– Я ваш создатель, граф, – сказал Ариэль угрожающе. – Разве вы сомневаетесь?
– Вспомните, как вы появились в моей жизни, – ответил Т. – Я обнаружил вас в темном чулане на барже княгини Таракановой.
– И что?
– Это вы появились в моей жизни, а не я в вашей. Какой вы к черту создатель, если я был уже тогда, когда вас еще не было? Сверьтесь со своей каббалой…
От этих слов вселенная Ариэля стала еще меньше, окончательно сомкнувшись в шар вроде того, в котором перед этим появился сам Т. Комната демиурга сделалась совсем крохотной, но в ее игрушечных окнах благодаря странному оптическому эффекту были по-прежнему видны звездные россыпи далеких электрических огней.
Т. не знал, что именно видит Ариэль со своего дивана, но тот проявлял все больше беспокойства.
– Что вы хотите сделать? – спросил он.
– Мне кажется, – сказал Т., – будет справедливо поступить с вами так, как вы хотели поступить со мной, добрый человек. Вы планировали поставить точку в моей судьбе. Вместо этого я поставлю точку в вашей.
– Вы собираетесь меня убить?
– Нет, – ответил Т. – Я просто закончу эту книгу сам.
– Не говорите чушь. Реальность не так проста, как вам кажется. Любая вселенная живет по тем законам, по которым создана, хочет этого создатель или нет. Книгу невозможно закончить, не соединив сюжетных концов.
– Согласен, – кивнул Т., – но вы сами дали мне возможность завершить эту историю.
– О чем вы говорите?
– Вы не особо аккуратны. Вы оставили за спиной одну сюжетную линию, не получившую продолжения. Сейчас мне достаточно просто довести ее до конца.
– Не понимаю, – сказал бледный Ариэль.
– В вашем опусе есть мотив, связанный с именами. Помните, Сулейман велел вам разобраться с церковным преданием, и вы придумали легенду про гермафродита с кошачьей головой? По этой легенде, дверь в Оптину Пустынь откроется, когда в жертву гермафродиту будет принесен Великий Лев.
– Великолепная память, – сказал Ариэль. – Действительно, жертву мы так и не принесли… И что?
– Все просто. Имя «Ариэль» состоит из двух слов, «Ари» и «Эль», что означает «Лев Господень». Великий Лев – это не я, а вы.
– Я? – спросил Ариэль изумленно.
Т. кивнул.
– Спасибо вашему дедушке-каббалисту… Я мог бы привести это как окончательное доказательство, что автор не вы, а я, но разве мне нужно что-то вам доказывать, Ариэль Эдмундович?
К этому времени сомкнувшаяся вокруг Ариэля сфера уменьшилась до размеров велосипедного колеса, и сидящий на диване демиург стал походить на обитателя игрушечного домика в витрине детского магазина. Но сонмы далеких огоньков в крошечных окнах его комнаты доказывали, что его мир все-таки устроен сложнее.
Где-то там, среди этих огней, остались силовая и либеральная башни, Григорий Овнюк и Армен Вагитович Макраудов, старуха Изергиль и кафе «Vogue», печальный хор гарлемских евреев, Петербург Достоевского на огромной льдине, окно в Европу на украинской границе, мировой финансовый кризис и первые робкие ростки надежды, менеджер Сулейман со своей службой охраны, архимандрит Пантелеймон со своим невидимым богом и, конечно же, маркетологи, ежеминутно пекущиеся о том, как им ловче продать все это этому же всему…
С Ариэлем происходило что-то странное – он ужался вместе со своей комнатой, но неравномерно, так, что его голова сделалась слишком велика для съежившегося тела. Ореол волос над ней стал совсем огромным, превратившись в подобие гривы, и Ариэль действительно стал похож на льва, только совсем маленького.
Однако голос его звучал по-прежнему отчетливо.
– Да, – сказал он, – интересное наблюдение. Мне не пришло в голову… Вот только где вы возьмете гермафродита с кошачьей головой?
– Всегда с собой, – ответил Т. – Хотите посмотреть?
И он поднял руку с мешком.
– Гатес, – прочел Ариэль. – Гатес? Это, кажется, ад?
– Нет. «Гадес» по-гречески пишется иначе. А слово «гатес» означает «коты». Но я знал, что вы оцените каламбур. Вы сами породили этот символический ряд, Ариэль Эдмундович. Так не жалуйтесь теперь, что он пришел к вам в гости…
С этими словами Т. сунул руку в мешок и вынул оттуда рыжего сонного кота, спрессованного лежанием в однородную массу – понадобилось некоторое время, пока в ней выделились лапы, хвост и тело. Последними раскрылись равнодушные зеленые глаза, и кот мяукнул.
Ариэль усмехнулся.
– Это же кот Олсуфьева. Вы через него пытались вызвать мой дух, и довольно успешно. Какой это к черту гермафродит?
– Только приближение, – согласился Т. – Кот не вполне гермафродит, а просто кастрирован бессердечным хозяином. Но ведь и вы, Ариэль Эдмундович, не совсем Великий Лев. Так пусть ваши несовершенства уравновесят друг друга…
И Т. отпустил кота.
Ариэль не сказал ничего, но Т. показалось, что его волосы встали дыбом. Вскочив с дивана, он кинулся к столу с машиной Тьюринга.
Выглядело это так, словно Т. смотрел представление в крошечном кукольном театре. Светящийся раструб машины зажегся, в нем появились тонкие строчки текста, и Ариэль принялся яростно молотить по клавишам, время от времени поворачиваясь, чтобы выкрикнуть набиваемые слова в лицо нависшему над ним огромному Т.:
– «Но когда Т. попытался просунуть кота сквозь границу, – орал он, – выяснилось, что это невозможно… Совсем невозможно! Лапы кота разъезжались по непроницаемой поверхности шара, как по бронированному стеклу, и кот обиженно мяукал, не понимая, что творится…»
Однако в действительности происходило совсем другое.
Упав в темноту, кот сначала исчез из виду, а потом появился возле границы, отделявшей мир Т. от круглой вселенной Ариэля. У него определенно вызвало интерес маленькое лохматое существо в ее центре. Кот мяукнул и легко, как если бы никакой прозрачной преграды не существовало, запрыгнул внутрь.
Ариэль к этому времени уже не сидел за своей машиной – он прятался под столом. Т. увидел, как кот лапой опрокинул машину Тьюринга, и все происходящее заслонила его рыжая спина.
Затем случилось что-то роковое.
Раздался хлопок, похожий на звук лопнувшей шины, и сфера погасла.
Стало темно и тихо.
Тишина тянулась несколько долгих мгновений. Таких долгих, что Т. начало казаться – вслед за этим уже ничего никогда не произойдет. А потом раздался громкий скрежет – будто кто-то открывал тяжелую каменную дверь, к которой не прикасались много столетий.
Сама дверь не была видна, но чем шире она открывалась, тем светлее становилось вокруг.
Было раннее утро. Т. различил степь, тянущуюся во все стороны до горизонта, над которым виднелись смутные синеватые силуэты – то ли гор, то ли облаков, то ли небывалых крыш.
Прямо перед ним стояла телега с лошадью.
Это была обычная крестьянская телега, где лежало как раз столько сена, сколько нужно, чтобы удобно на нем устроиться. Лошадь тоже была самой обыкновенной, но все же Т. почудилось что-то знакомое в сумасшедшем пурпурном огне, которым отливал повернутый к нему глаз.
Т. забрался в телегу, и лошадь неторопливо пошла в поле. Сначала он держал вожжи в руках, но потом, поняв, что лошадь идет сама, отпустил их и лег в сено.
Постепенно становилось все светлее, и наконец вдали появился край солнца. Стали видны висящие над головой облака – они были так высоко, что казались неподвижными, каменными, вечными.
Т. вытащил из сена колосок и сунул его в рот.
«Дети думают, в облаках живет Бог. И это чистая правда. А вот интересно, думают ли облака? Наверно, если у них есть мысли, то совсем короткие. И уж про Бога в себе они точно не думают, потому что для этого нужно знать слишком много слов…»
Т. вдруг показалось, что ржаной колосок какой-то странный на вкус. Он вынул его изо рта и тщательно осмотрел. Но никаких следов спорыньи на нем не было – колосок был совершенно чистым. Т. усмехнулся. Словно в ответ, лошадь весело заржала, хлестнула сама себя хвостом и побежала шибче.
«Все возвращается за последнюю заставу. Облака, дети, взрослые, и я тоже. Так кто же сейчас туда едет? На редкость глупый вопрос, хотя его и любят задавать всякие духовные учителя. «Кто» – это местоимение, а тут ни имения, ни места. Все, что можно увидеть – это, как сказал бы моряк, пенный след за кормой. Время и пространство, которое маркетологи из Троице-Сергиевой лавры породили по заказу либеральных чекистов, чтобы не затихло благодатное бурление рынка под угасающим взглядом Ариэля Эдмундовича Брахмана. Ведь должен же свет что-то освещать. Но теперь пора домой…»
– Только сперва следовало бы подобрать этому дому название, – сказала вдруг лошадь, оглядываясь.
– Это невозможно, – ответил Т. – В чем все и дело.
– Отчего же, – сказала лошадь. – Описать, может быть, и нельзя. Но название дать можно вполне.
– Например?
– Термин, мне кажется, должен быть русско-латинским. Чтобы показать преемственность цивилизации третьего Рима по отношению к Риму первому. Таким образом мы убьем сразу двух Ариэлей Эдмундовичей – отлижем силовой башне и рукопожмем либеральной… Как вам словосочетание «Оптина Пустынь», граф?
– А где в нем латынь?
– Ну как же. Слово «Оптина» происходит от латинского глагола «optare» – «выбирать, желать». Здесь важны коннотации, указывающие на бесконечный ряд возможностей. Ну а «Пустынь» – это пустота, куда же без нее. Сколько здесь открывается смыслов…
– Что-то не очень, – сказал Т.
– То есть как не очень, – обиделась лошадь. – Да будь я на вашем месте… Я бы сейчас так вскочила в телеге на ноги и закричала: да, Оптина Пустынь! Окно, раскрытое во все стороны сразу! Так не может быть, но так есть…
Лошадь шла, повернув голову к Т., и телега стала описывать широкий плавный круг.
– Это окно и есть я, – продолжала она, сверкая пурпурным глазом. – Я и есть то место, в котором существует вселенная, жизнь, смерть, пространство и время, мое нынешнее тело и тела всех остальных участников представления – хотя, если разобраться, в нем нет ничего вообще…
– А палец будем рубить?
Лошадь заржала.
– Было бы здорово на прощанье, – сказала она искательно. – Можно будет назвать актом предельного неделания у последней заставы. Если хотите знать, что я действительно думаю…
– С этим к Чапаеву.
Лошадь даже остановилась.
– Почему к Чапаеву?
– Он кавалерист. Ему интересно, что думает лошадь.
– Да где же я его теперь найду?
– Найдешь, – сказал Т. – Я определенно чувствую, в одном Ариэль Эдмундович был прав – то, что он назвал «реальностью», обязательно пустит где-нибудь ростки. Вот пусть Чапаев с ними и разбирается. Может, его уговоришь насчет пальца. А сейчас иди…
Лошадь пошла вперед, и Т. закрыл глаза.
Перед ним возникла знакомая тьма, полная невидимого света, который давал о себе знать множеством неуловимых отблесков. Ни на одном нельзя было задержать внимание – он сразу исчезал, но вместе они превращали черноту в нечто другое, не похожее ни на тьму, ни на свет. Т. подумал, что это и есть единственный образ Божий, действительно данный свыше, потому что каждый человек с младенчества носит его с собой. И там, если смотреть внимательно, есть все ответы на все вопросы…
Он почувствовал какое-то движение, открыл глаза и увидел рыжего кота – тот, оказалось, уже догнал телегу и теперь сидел в сене рядом.
– Хотите, граф, я прочту стихотворение? – спросила лошадь. – Мне кажется, оно будет созвучно моменту.
– А чье стихотворение?
– Мое.
– Прочти, – сказал Т. – Любопытно.
Лошадь сделала несколько шагов молча – видимо, собираясь с дыханием, – а потом нараспев заговорила:

– Как на закате времени Господь выходят Втроем
Спеть о судьбе творения, совершившего полный круг.
Кладбище музейного кладбища тянется за пустырем
И после долгой практики превращается просто в луг.
Древний враг человечества выходит качать права,
И вдруг с тоской понимает, что можно не начинать.
Луг превращается в землю, из которой растет трава,
Затем исчезает всякий, кто может их так назвать.
Правое позабудется, а левое пропадет.
Здесь по техническим причинам в песне возможен сбой.
Но спето уже достаточно, и то, что за этим ждет,
Не влазит в стих и рифмуется только с самим собой…
Поняв, что стихотворение закончено, Т. сказал:
– Неплохо. Особенно для лошади – совсем даже неплохо.
– Спасибо, – ответила лошадь. – Я, собственно, к тому, что застава уже рядом. Приближается граница, после которой… В общем, раз автор теперь вы, надо решить, где будет последняя обзорная точка.
– Да, – согласился Т., – это правда.
Он заметил, что перчатка все еще на его руке – уже не совсем белая, а измазанная в травяном соке. Он снял ее и бросил в сторону.
Перчатка упала в траву, задев стебель, по которому ползла букашка с длинным зеленым брюшком под прозрачными крыльями. Она замерла на месте. Потом, поняв, что опасности нет, поползла дальше. Скоро она выбралась в полосу солнца, и на ее крыльях появилась радужная сетка расщепленного света.
Тогда она занялась чем-то странным – прижалась к стеблю брюшком, подняла голову и стала тереть друг о друга передние лапки. Выглядело это так, словно крохотный зеленый человечек молится солнцу сразу двумя парами рук.
Скорей всего, никакого смысла в этих движениях не было. А может быть, букашка хотела сказать, что она совсем ничтожная по сравнению с малиновым шаром солнца и, конечно, не может быть никакого сравнения между ними. Но странно вот что – это огромное солнце вместе со всем остальным в мире каким-то удивительным образом возникает и исчезает в крохотном существе, сидящем в потоке солнечного света. А значит, невозможно сказать, что такое на самом деле эта букашка, это солнце, и этот бородатый человек в телеге, которая уже почти скрылась вдали – потому что любые слова будут глупостью, сном и ошибкой. И все это было ясно из движений четырех лапок, из тихого шелеста ветра в траве, и даже из тишины, наступившей, когда ветер стих.