1 2 3 4 5 6 7 8 
Стоило ли рисковать чудом вырванным у жизни счастьем? И потом, после перепрошивки это была бы уже не моя Кая. Возможно, думал я, дело именно в проблемах, которые она мне создает, и это они делают награду столь сладкой и желанной. Быть может, она просто в совершенстве имитирует древнее женское искусство обольщения, не давая мне прийти в себя и понять, что происходит… Если так, она делает свое резиновое дело просто божественно, и было бы верхом глупости разрушить этот так нежно и неповторимо сложившийся клубок алгоритмов.
     
И потом, если честно, она попросила не так уж много.
     
Я знал людей из моторенваген-бизнеса, которые больше тратили на оркских проституток за один вечер.
     
Сев на свой трон могущества, я ввел пароль и вбил в мерцающую пустоту цифры с ее листка. Это был открытый два дня назад анонимный счет на предъявителя — с него мог делать покупки кто угодно. В сети никто не знает, что ты резиновая женщина, думал я, пересылая деньги. Мне теперь придется платить ей за каждый раз? Или это разовая акция устрашения? Посмотрим. Но лучше на всякий случай быть с ней вежливым и предупредительным. И без сарказма, главное без сарказма. Они этого особенно не любят.
     
Через час я лежал на спине, обессиленный и счастливый. Только что испытанное мной невозможно было купить за сто семьдесят пять тысяч. Это было бесценно.
     
Дело было не в физическом удовольствии, конечно — оно сводится к механическим спазмам, к простому чихательному рефлексу, перенесенному в другие зоны тела, и повышенный интерес к этому зыбкому переживанию уместен только в раннем пубертатном возрасте. Если разобраться, никакого удовольствия в так называемом «физическом наслаждении» на самом деле нет, его подрисовывает задним числом наша память, состоящая на службе у инстинкта размножения (так что называть ее «нашей памятью» — большая наивность).
     
Дело было совсем в другом. В том, что Кая дала мне пережить, присутствовала незнакомая мне прежде высота внутреннего взлета. В это пространство, как мне кажется, редко поднимается человек, иначе оно обязательно было бы отражено в стихах и песнях. А может, люди всю свою историю пытаются отразить в искусстве именно его, и каждый раз убеждаются в неразрешимости такой задачи. Возможно, чего-то подобного достигали мистики древних времен — и думали, что приблизились к чертогу самого Маниту.
     
Я понимаю, как неинформативно это звучит — «высота внутреннего взлета». Особенно от летчика. Но как еще объяснить? Лучше всего это получилось у самой Каи, когда она сказала про качели, делающие «солнышко».
     
Если кто не знает, «качели» — это такие деревянные лодки, подвешенные к неподвижной перекладине на подшипниках от моторенвагена — в Славе таких много. Сколько раз над ними пролетал, и даже снимал один раз для передачи «За Фасадом Тирании». Эти качели могут подниматься до определенной высоты, а дальше начинают биться в деревянный ограничитель.
     
Человеческое тело, занятое поиском наслаждения, подобно таким качелям. Мы думаем, что достигаем высшей доступной радости, когда чувствуем содрогание качелей от удара об ограничивающую доску. Так оно и есть — в искривленном тюремном смысле.
     
Со мной же случилось следующее — чья-то уверенная рука качнула лодку с такой силой, что она сбила эту доску, взмыла выше, еще выше, а потом вообще описала полный круг, — и, вместо привычного отката назад после нескольких шажков в сторону недостижимого счастья, я помчался прямо за ним, круг за кругом, больше не давая ему никуда уйти.
     
И дело было не в том, что мне удалось поймать солнечный зайчик или действительно прописаться внутри миража. Нет, лживая фальшь всех приманок, намалеванных для нас природой, никогда не была видна так отчетливо, как в эти секунды. Но из запрещенного пространства, куда, сломав все загородки, взлетели мои качели, вдруг открылся такой странный и такой новый вид на мир и на меня самого…
     
Совсем другая перспектива.
     
Как будто с высоты я увидел зубчатую ограду оркского парка, а за ней — свободную территорию, куда не ведет ни одна из тропинок, известных внизу, и куда уже много столетий не ступала человеческая нога. И я понял, что в истинной реальности нет ни счастья, за которым мы мучительно гонимся всю жизнь, ни горя, а лишь эта высшая точка, где нет ни вопросов, ни сомнений — и где не смеет находиться человек, потому что именно отсюда Маниту изгнал его за грехи.
     
— Почему ты опять плачешь? — спросила Кая.
     
В полутьме спальни ее лицо казалось нарисованным тушью на шелке.
     
— Не знаю, как теперь жить.
     
— Не бойся, — сказала Кая, — мы обо всем договоримся.
     
Женщины, в том числе и резиновые, все понимают по-своему. И бесполезно им объяснять, что имелось в виду совсем другое, высокое. Особенно когда имелось в виду именно то, что они подумали.
     
— Мы каждый раз будем с тобой торговаться? — спросил я.
     
— Нет, — сказала Кая. — Все будет бесплатно. Как раньше. Ты даже можешь меня бить и мучать, и я все равно буду делать то же самое. Но ты должен согласиться на три условия.
     
— Какие?
     
— Во-первых, — сказала она, — я хочу, чтобы мне иногда можно было выходить из дома. Отключи пространственную блокировку.
     
— Во-вторых? — спросил я мрачно.
     
— Не ставь меня на паузу.
     
— В-третьих?
     
— Я хочу познакомиться с Грымом.
     
Так.
     
Вот для чего ей нужна одежда.
     
Она собиралась начать на моих глазах флирт с Грымом, чтобы еще сильнее надавить на мое израненное сердце. Когда я осознал это, мне показалось, что у меня внутри тихо хрустнула какая-то нежная стеклянная деталька.
     
Да, она могла быть умна и проницательна, она могла поражать интеллектом, она могла быть хитрее и даже мудрее меня — но сколько бы я ни вглядывался в этот совершенный симулякр души, сколько бы ни находил в нем чудесных смыслов, сколько бы ни обманывался красотой распускающихся на нем цветков, его корнем все равно оставалось беспредельное сучество. Всегда и во всем.
     
Одну секунду я был близок к тому, чтобы упасть на колени и прошептать:
     
— Милая, ну зачем? Зачем тебе с такой беспощадностью отрабатывать эту идиотскую, насильно вбитую в тебя природой и обществом программу, чтобы заставить меня страдать все сильнее и сильнее? Что ты пытаешься спрятать за волнами ужаса и боли, которые поднимаешь в моей душе? Свою пустоту? Свое небытие? Я знаю о них и ничего не имею против. Почему ты не можешь просто дарить мне радость и спокойно жить — или притворяться, что живешь, — рядом? Зачем тебе постоянно раздувать сжигающее меня страдание?
     
Но я был уже достаточно знаком с правилами этой отвратительной игры, чтобы понимать — женщине такого не говорят. А значит, не говорят и суре.
     
— Так ты согласен? — спросила она.
     
— Дай мне подумать, — сказал я. — Все это не так просто.
    
    
     
      

     
     
Комната, где Грыма с Хлоей осмотрели врачи, напоминала зеркальный шкаф изнутри. Гримерная, где их готовили к съемке, походила на будуар уркагана из памятного предвоенного клипа (не хватало только окровавленной резиновой женщины на заднем плане). Но от сверкающего сумбура первых часов у Грыма почему-то остался в памяти только изогнутый облезлый коридор, по которому их переводили из одной студии в другую.
     
Коридор был увешан дырчатыми панелями из черного карбона. Со всех сторон неряшливо свисали провода, а на самих панелях белели объявления:
     
      3D PROJECTOR MAINTENANCE.
      SORRY FOR INCONVENIENCE!
     
     
— Вот так здесь все выглядит на самом деле, — непонятно хихикнул Дамилола, когда они проходили мимо объявления. Он, скорей всего, шутил, но Грым действительно поверил, что новый мир состоит из таких коридоров.
     
И еще из людей, гордых бизантийцев, «детей Маниту и носителей тоги». Тогу, правда, почти никто из них не носил. Одевались они во что попало — практически как орки, только, как шепнула Хлоя, «беднее».
     
Когда телекамеры не работали, люди были вежливы и равнодушны, как стены. А когда камеры включались, работать приходилось Грыму.
     
Он знал, что держится перед камерой слишком напряженно — и само это знание напрягало. Отвечая на вопросы, он запинался и старался говорить как можно меньше. Но это соответствовало образу оркского солдата с обожженным лицом и трудной судьбой, так что в целом все прошло неплохо.
     
Хлоя, наоборот, расцвела в лучах внимания, и даже ее скорбь по Бернару-Анри оказалась на редкость фотогеничной. Когда ей вручили символический ключ от его дома и публика захлопала, она ухитрилась пустить поверх уже пролившихся слез еще одну маленькую трогательную слезинку — как раз такую, чтобы ее можно было заметить на маниту.
     
Дамилола выглядел усталым. Он ушел, обещав что настоящее знакомство с новым миром начнется через несколько дней, когда беглецы освоятся и отдохнут.
     
После того, как Алена-Либертина закончила вводную беседу с Хлоей, вежливая дама из комитета по встрече повезла юных орков обживать их новый дом.
     
Дорога от съемочной площадки до дома заняла всего пять минут. Добрались с какой-то просто сказочной легкостью — на метролифте (или, как его здесь называли, «трубе») — маленькой уютной кабинке с четырьмя сиденьями. Ее вызывали в коридоре как обычный лифт, а дальше она уходила в путь по любому заданному маршруту. Грым попытался выяснить у провожатой, как эти покрытые велюром и пахнущие фиалками капсулы не сталкиваются друг с другом, носясь по одним и тем же трубопроводам — но та призналась, что не знает этого сама и умеет только набивать на маниту нужный адрес.
     
К дому Бернара-Анри от метролифта надо было пройти всего два десятка метров. Туда вела просто дверь в серо-черной стене. Ключ, даже символический, не понадобился — дверная ручка была уже перекодирована под ладони Грыма и Хлои. Дверь была самой обычной. Зато за ней…
     
Дом Бернара-Анри выглядел не то чтобы огромным и шикарным, но настолько не-оркским, что показался Грыму с Хлоей жилищем волшебника или бога.
     
В нем было два этажа, на которых размещалось четыре небольших комнатки, а внизу имелся собственный небольшой садик, устроенный на чем-то вроде террасы или большого балкона. Садик был огорожен замшелой кирпичной стенкой — единственным, что здесь напоминало об оркской архитектуре.
     
Впрочем, этот замшелый кирпич, несмотря на очень убедительные пятна сырости и выщербины, сразу показался Грыму подозрительным. Он внимательно обследовал стену и возле самой земли нашел место, где из-под кирпича выступало что-то черное и матовое. И кирпич, и мох были просто рельефной пленкой, наклеенной на пластик. Поняв это, Грым заметил на стене повторяющиеся узоры и пятна одинаковой формы. Но пленка была сделана с таким искусством, что мох на ощупь казался живым.
     
Садик тоже вызывал сомнения. Нет, цветы и деревца, росшие из земли, были настоящими. Во всяком случае, почти все. Но вот земля, из которой они поднимались… Потыкав в нее сухой веткой, Грым понял, что под его ногами нечто вроде обоймы, куда вставлены модули с растениями.
     
— Ты дурак, — спокойно сказала Хлоя, когда он сообщил ей о своем открытии. — Сидел бы в шезлонге и радовался — «вот мой садик…» А теперь будешь думать «оно ненастоящее».
     
— И ты будешь думать «оно ненастоящее», — сказал Грым.
     
— Нет, — ответила Хлоя. — Что я, совсем дура? Я к этому всю жизнь шла. Я буду думать «вот мой садик».
     
— Но ты же знаешь, что оно ненастоящее.
     
— И хорошо, — сказала Хлоя. — От настоящего я еще в детстве устала.
     
Дом Бернара-Анри стоял на возвышенности. Из окон открывался удивительный вид — насколько хватало глаз, во все стороны тянулись причудливо нарезанные поля и желто-зеленые холмы, поросшие кипарисами. Кое-где белели старые дома. На полях лежали большие цилиндрические кругляши, скатанные из выжженного солнцем сена. Еще была видна река, далекие синие горы и небо, где плыли безмятежные облака-гиганты.
     
Лето, которому совсем чуть-чуть не хватало до вечности.
     
От этой красоты Грыму в голову то и дело приходили стихи, но он ленился их записывать — таким покоем веяло от мира в окне.
     
Несмотря на следы сельскохозяйственной активности, вокруг не было видно людей. Но на их присутствие указывали многие детали. Например, дым из трубы стоящего на холме дома или ветряная мельница — приземистая круглая башня с неторопливо вращающимся крестом решетчатых лопастей.
     
Вот только отправиться на прогулку в это сказочное пространство было нельзя. Туда не было выхода — единственная дверь из дома вела в коридор к трубе. Перегнувшись через ограждение балкона-садика, можно было увидеть росшие внизу кусты, очень жесткие и колючие на вид. Туда теоретически можно было спрыгнуть. Но Грым знал, что так поступать не стоит — об этом в первый же день предупредили люди из комитета по встрече.
     
Внутри офшара, конечно, не могло оставаться столько нерациональной пустоты. Вид за окном имел ту же природу, что и картинка на маниту — это была невероятно правдоподобная трехмерная иллюзия. Но Грым уже понял, что Хлоя права и нет никакой необходимости напоминать себе об этом каждую минуту, если вид радует душу.
     
Непонятно было одно — как далеко от оконного проема расположено создающее мираж оборудование. Суда по легкому запаху горячей пластмассы, оно было рядом — может быть, в двух или трех метрах. Грым даже хотел проверить — упрется ли во что-нибудь длинная палка, которую он нашел на балконе, если высунуть ее далеко наружу. Но потом он мудро решил не испытывать новый мир на прочность — тем более, что несомненного и настоящего в нем было более чем достаточно.
     
В комнатах стояла изысканная человеческая мебель, которую в Славе можно было увидеть разве что в резиденции уркагана. На стенах висели масляные картины с радужными пятнами, похожими то ли на фейерверки, то ли на глюки от плохого дуриана — такие внизу можно было найти только в художественном отделе Музея Предков.
     
Но многого внизу не было вообще.
     
Матрасы были сделаны из непонятного материала, похожего на губку. Они не просто казались мягкими и теплыми, а как бы обволакивали тело, запоминая его форму и поддерживая нужную температуру — заснув, Грым просыпался в той же позе, ни разу не повернувшись за ночь.
     
Еду не надо было готовить. Ее можно было выбирать на кухонном маниту — практически так же, как в трубе выбирался маршрут поездки. Через несколько минут заказ появлялся в ярко освещенном окошке над кухонным столом — это называлось «пневмодоставкой». Так вкусно Грым никогда не ел.
     
Грязную одежду можно было кидать в другое кухонное окошко. Она уезжала вниз и вскоре возвращалась чистая и сухая. И, самое главное, везде — в спальнях, на кухне и в комнате счастья — было постоянно чисто и свежо, как будто пол и стены мыли себя сами. Любое грязное пятно рано или поздно исчезало — оставался только неуловимый запах фиалок, как в велюровой кабинке метролифта.
     
Немного разочаровали Грыма стоящие в квартире маниту. Он слышал, что у людей они трехмерные, но у Бернара-Анри было лишь несколько больших плоских экранов, почти таких же, как в присутственных местах Уркаины. Грым даже не знал, как их включить.
     
Люди из комитета по встрече забрали все личные вещи Бернара-Анри, оставив на память только его книгу (толстый кирпич под названием «Les Feuilles Mortes») и большую черно-белую фотографию прежнего владельца в дорогой рамке из реликтовой березы. Книгу Грым читать не стал, потому что она была на старофранцузском, а фотографию перевернул дискурсмонгером вниз. Но через три дня активно обживающая новое пространство Хлоя обнаружила и другие следы прежнего владельца.
     
Ее внимание привлекла одна из висящих на стене картин. Это был холст размером примерно метр в высоту и два в ширину. На нем было изображено что-то странное: словно бы молочный океан с уходящим вниз красно-коричневым водоворотом. Слова «mon souvenir» были грубо написаны черной кистью прямо на океане, и их тоже засасывало в водоворот. Скорей всего, на древнем наречии они значили то же самое, что церковноанглийское «my memory» с прикрепленной к раме таблички.
     
Картина отличалась от остальных тем, что была приделана к стене очень прочно. Хлоя несколько раз нажала сбоку на раму, пытаясь понять, как она крепится к стене, и картина вдруг легко отошла, превратившись в дверцу, скрывавшую потайной шкаф.
     
— Грым! — испуганно крикнула Хлоя.
     
Как только картина-дверца открылась, включился стоящий рядом маниту и заиграла музыка — запел на неизвестном языке приятный мужской голос. Но Грым и Хлоя даже не посмотрели на экран, настолько их потрясло увиденное.
     
Внутри была как бы картина в картине — нечто вроде инсталляции из разных предметов в неглубокой нише. Чем дольше Грым с Хлоей вглядывались в нее, тем труднее было поверить, что глаза их не обманывают.
     
Больше всего это походило на древнюю могилу — как их изображают в статьях по археологии. Могилу ярко освещали боковые лампы. В ее верхней части находились два прикрепленных к стене черепа. В нижней — два бубна с колокольцами, красный и синий. Вся остальная поверхность была выложена опавшими листьями, приклеенными к стене прозрачным лаком.
     
Черепа были тщательно отполированы и тоже покрыты лаком — они ярко блестели, и во лбу у каждого сверкал вделанный в кость драгоценный кристалл, расщеплявший свет на множество крохотных радуг.
     
— Бриллианты, — прошептала Хлоя.
     
Грыма, однако, потрясло совсем другое.
     
На бубны была натянута женская кожа. То, что это именно женская кожа, делалось ясно по месту, с которого (или, вернее, вместе с которым) она была содрана. Сохранились даже волосы — на красном бубне это был аккуратно остриженный рыжий треугольник, а на синем — бесформенная темно-каштановая копна. Эти интимные скальпы, видимо, были обработаны каким-то консервирующим составом, потому что кожа выглядела свежей, без малейших следов распада.
     
К черепам были прикреплены женские косы: на красный бубен свисала рыжая, а на синий — темная. Косы кончались бумажными бирками — «une autre № 1» и «une autre № З».[16]
     
— А где номер два? — спросил Грым, чтобы сказать хоть что-нибудь.
     
— Номер два — это я, — сказала Хлоя.
     
Грым понял, что она права — между черепами было оставлено как раз достаточно места, и внизу мог поместиться еще один бубен. Сейчас в этом месте лежал пухлый бумажный сверток.
     
Грым развернул его и увидел пачку затрепанных фотографий. На всех было изображено практически одно и то же — стол, за которым сидело несколько человек. Среди них были полицейские, доктора и священники — и все они глядели на Грыма так, словно он миг назад сделал что-то очень нехорошее. Изображения различались формой стола, цветом скатерти, числом собравшихся, их одеждой — и, самое главное, выражением лиц, которое менялось от брезгливо-скучающего до ошеломленно-гневного: градаций было столько, сколько снимков. Среди фотографий имелось даже несколько черно-белых, обработанных сепией.
     
На обороте карточек были видны расплывающиеся буквы: «F», «T», «B», «A», «J» и другие — иногда по две или три вместе.
     
— Что это за значки? — спросила Хлоя.
     
— Не знаю, — сказал Грым.
     
Завернув пропитанные человеческим жиром и потом картинки назад в бумагу, он положил сверток на место.
     
Песня, которую включила открывшаяся дверца, доиграла до конца и тут же началась опять. Грым наконец поглядел на маниту.
     
Там шел черно-белый клип эпохи Древних Фильмов — такой старый, что монохромная съемка могла быть вызвана не прихотью режиссера, а техническими ограничениями эпохи.
     
Клип был лишен особых ухищрений — по темной сцене прохаживался молодой человек в пиджаке и пел что-то непонятное, время от времени бросая на зрителя многозначительный взгляд какаду, гипнотизирующего свою самку. Текст песни в церковноанглийском переводе плыл по нижней части экрана. Как следовало из титров, певца звали Serge Gainsbourg, а песня называлась «La Chanson de Prévert».
     
— О чем он поет? — спросила Хлоя.
     
Грым некоторое время вглядывался в бегущую строку.
     
— И день за днем мои мертвые возлюбленные не перестают умирать, — сказал он. — А в конце поет, что в определенный день они наконец перестанут. Но вообще это странная песня.
     
— Почему? — спросила Хлоя.
     
— Она про другую песню. Тоже, наверно, «Слово о Слове» зубрил в детстве.
     
— А про что другая песня?
     
— Про мертвые листья. Если я правильно понял.
     
Хлоя вздохнула и еще раз осмотрела растянутые на бубнах скальпы.
     
— То-то он жалел, что волосы у меня короткие. А потом говорит — ничего, ты будешь другая «другая». Я-то думала, он просто дряни своей обожрался…
     
Она тихо закрыла картину-дверцу. Маниту сразу погас, и музыка кончилась.
     
— Что с этим делать будем? — спросил Грым. — Скажем кому-нибудь?
     
Хлоя отрицательно помотала головой.
     
— Люди и так пошли нам навстречу, — сказала она. — Зачем мы будем ставить их в неловкое положение. Просто забудем, и все.
     
— Ты сможешь про это забыть? — недоверчиво спросил Грым.
     
— Конечно, — сказала Хлоя.
     
— А как?
     
— А так. Как про горшки на балконе.
     
Но через день про черепа в потайном шкафу забыл и сам Грым. Это произошло, когда с маниту Бернара-Анри открылся выход в сеть.
     
Хлоя немедленно выяснила, как покупать одежду и все остальное прямо с терминала — и принялась страстно растрачивать выписанный комитетом аванс на обустройство. Пневмодоставка стала один за другим выплевывать из стены одинаковые черные пакеты с разными девчачьими тряпками, а Хлоя, даже не распечатав их, уже заказывала другие — и скоро ее новые вещи были раскиданы по всему дому. Остановиться она могла только одним способом — начав выбирать одежду для Грыма.
     
Особенно много она закупила разных бюстгальтеров — потому что оркские лифчики натирали мозоли, и внизу это был самый дефицитный предмет. Хлоя на самом деле не нуждалась в нем — у нее была маленькая твердая грудь, которая легко могла обойтись без упряжи, но она объяснила Грыму, что такой экипировки требует от женщины половая мораль. А потом, изучив каталоги, она пришла к выводу, что наверху эта норма не действует.
     
— Похоже, модные девчонки ходят здесь без всего, — сказала она расстроенно, — И одеваются, не поверишь, как оркские шлюхи. Но лучше я пока осмотрюсь…
     
Оказалось, что с доставкой можно заказать не только одежду или еду, но и прическу. Грым сначала не поверил в такую возможность. Но на его глазах Хлоя выбрала стрижку и цвет волос по открывшемуся на маниту каталогу, ткнула в кнопку «подтвердить покупку», и вслед за этим из стены вывалилась небольшая веселая бандероль.
     
Хлоя достала оттуда широкую пластиковую ленту и обернула ее вокруг мокрой головы, как требовала инструкция. Лента с жутким шипением вспучилась, как бы плавясь, и быстро раздулась в большой пористый шар. Через несколько минут Хлоя стянула его с головы, и оказалось, что ее волосы уже подстрижены, покрашены и уложены в сложную прическу. Грым совершенно не представлял, как такое возможно.
     
Потом на связь вышла Алена-Либертина, и Хлоя уехала к ней на кастинг, откуда не возвращалась двое суток. Оставшись один, Грым стал понемногу осваиваться в сети.
     
В ней было все.
     
Даже гадание по «Дао Песдын».
     
Теперь можно было не переживать, что подаренная священником книга осталась внизу. Было, правда, непонятно — правильно ли гадать через маниту? Не оскорбятся ли таким подходом обслуживающие книгу духи?
     
Грым решил проверить это на опыте — и задумался, о чем бы их спросить. Он несколько раз обвел взглядом комнату и вспомнил о Хлое.
     
Это было неудивительно, потому что всюду валялись ее вещи. Они были равномерно распределены по окружающему пространству в таком количестве, что в этом чудилась попытка застолбить за собой всю территорию сразу — еще более откровенная, чем старинный волчий обычай.
     
Одних только бюстгальтеров он насчитал три. Один висел на спинке стула. Другой валялся рядом с диваном. Третий, аккуратно свернутый, был деликатно — пока — подложен на полку камина, между томом «Les Feuilles Mortes» и перевернутой фотографией дискурсмонгера. Но у Грыма было уже достаточно военного опыта, чтобы с первого взгляда узнать плацдарм для вторжения.
     
Мысли о Хлое были наполовину приятными, а наполовину тревожными. Чем дольше Грым думал о ней, тем меньше ему нравилось то, что приходит в голову. И вскоре его охватила самая настоящая тоска.
     
«Что ждет меня с Хлоей?» — набрал он вопрос и ткнул в кнопку «Гадать».
     
Как ни странно, маниту размышлял долго. Потом на экране появилась растянутая на гвоздях беличья шкурка с коряво выписанным ответом.
     
      
Тридцать шесть. О жизни с юной красавицей.
      
Истинно, то же самое, что жить под одной крышей с козой. И почему?
      
Красавица терзает сердце, пока недоступна. Глядишь на нее и думаешь — слиться с ней в любви есть высшее счастье. Идешь ради этого на сделку с судьбой и совестью, и вот она твоя. Ликуй, орк… Однако наслаждение по природе скоротечно. В первый день можно испытать его четыре раза. На второй — три. На третий — единожды или дважды. А на четвертый не захочешь вообще, и после того надоест на неделю.
      
И где ее красота? Выходит, она теперь красавица лишь для соседей. А говорить с ней не о чем, ибо глупа безмерно. И не надейся, что через несколько дней захочешь ее, как прежде. Не успеешь — преград теперь нет, и соблазну нет времени расцвести. Для тебя отныне это просто молодое животное, которое кормится и спит, как все скоты.
      
Но живет-то с тобой! Каждый день ест и гадит, и всюду наводит беспорядок, чтобы и на минуту про нее нельзя было забыть, куда ни посмотри.
      
А потерять — заплачешь.
     
     
Взгляд Грыма нервно прыгнул в нижнюю часть шкурки.
     
Да, было:
     
      
При военном гадании добавить: с пидарасом же сравнивать не стану, ибо не сожительствовал никогда.
     
    
    
     
      

     
     
Когда Алена-Либертина сказала, сколько мне будут платить за помощь оркской парочке, я был приятно удивлен. Похоже, эти суммы проходили в ведомостях CINEWS по графе «секретные боевые действия».
     
Но уже через пять минут разговора я понял, за что она платит на самом деле. Ей очень не хотелось, чтобы кто-нибудь в ГУЛАГе узнал про обстоятельства смерти Бернара-Анри. И особенно про то, что он погиб в собственном доме.
     
Я объяснил, что мне следует точно знать, о чем молчать и почему — иначе я могу проболтаться случайно. Этот аргумент убедил ее, и она выложила все начистоту. Не скажу, чтобы меня потрясло услышанное — о чем-то подобном я догадывался. Но жить после этого стало чуть противней.
     
Причиной оказался тот самый пупарас Трыг.
     
Я давно обещал сказать несколько слов про ГУЛАГ — и теперь мне придется это сделать, иначе мой дальнейший рассказ будет непонятен.
     
Любой знает, какую роль в свободном обществе играют неформальные объединения людей. А в свободном гедонистическом обществе — в особенности. В Биг Бизе люди нетрадиционной ориентации объединены в движение, называющееся «GULAG».
     
Здесь каждая буква имеет смысл: это аббревиатура церковноанглийских слов «Gay», «Lesbian», «Animalist» (в древности так называли борцов за права животных, но у политкорректности свои причуды) и «Gloomy» (а это мы, пупарасы).
     
Всех остальных нетрадиционалистов поместили под литеру «U», что означает «Unspecified», «Unclassified» или «Undesignated» — как вам больше нравится. Это так называемые «тихари» (не смешивать с оркской полицией мысли — я понимаю, что могу запутать читателя вконец, но то, что орки называют своих «тихарей» пидарасами, не имеет никакого отношения к делу). За буквой «U» прячутся всяческие копрофаги и фетишисты, которые даже в наше либеральнейшее время не решаются полностью вылезти из своих перепачканных какашками клозетов. Поэтому для них изобрели специальный недекларированный статус, позволяющий им участвовать в групповом социальном творчестве, не рекламируя своих маленьких чудачеств.
     
Несколько нелогичный порядок букв в слове «GULAG» вовсе не означает, что мы считаем, будто тихарь важнее пупараса. Дело в том, что это звучное красивое слово придумали не мы. Мы лишь заимствовали его у древней цивилизации, когда-то существовавшей в той части Сибири, где висит наш офшар. Поэтому мы нередко записываем его кириллицей — ГУЛАГ.
     
Сейчас от гулагской культуры остались только следы древних поселений — лагеря так называемого «проволочного века», которые можно разглядеть исключительно с воздуха. Я много раз видел их сам. Это просто полосы и прямоугольные пятна: только археолог может объяснить, где были бараки, где вышки, а где столбы с колючкой.
     
На самом деле мы практически ничего не знаем о племенах, живших здесь до того, как Сибирь захлестнули миграционные волны. Но культ вымерших коренных народов — обычная мода техногенных обществ.
     
Мы как бы возводим к ним свою родословную, стремясь убедить себя в том, что имеем перед орками право первородства.
     
ГУЛАГ в нашем обществе — вторая по значимости сила после киномафии. А может, и первая. Так сегодня думают многие — особенно те, кто видел наш последний мемоклип. Тот, где радужная колючая проволока с окровавленной запиской:
     
      
Don’t FUCK
      
With the GULAG![17]
     
     
Никто и не решается — дураков нет. Хотя, если разобраться, совершенно нелогичный посыл. Что же тогда с нами, противными, делать? Разве что утопить все наше цветущее многообразие в темной впадине «U». Но я, например, туда не хочу.
     
Секс-меньшинства давно победили в своей борьбе за равноправие — и победили, прямо скажем, с разгромным счетом. Парадокс, однако, в том, что разные секс-меньшинства все еще не до конца равноправны между собой — и это, как объясняют дискурсмонгеры, должно сегодня волновать каждого порядочного человека. Вот только меня это почему-то не тревожит, и на глуми прайд я тоже не хожу.
     
Мне вообще не особо понятно, что это сегодня значит — «меньшинство», «большинство». Как писал покойный Бернар-Анри в «Мертвых Листах», если в оркском амбаре десять овец и два волка, где здесь большинство и где меньшинство? А как быть с сорока зэками и тремя пулеметчиками? Однако это скользкая и политически заряженная тема, и летчику лучше в нее не лезть.
     
Неравноправие связано с тем, что проблемы у каждого секс-меньшинства свои. Труднее всего живется, наверно, анималистам-натуралам — это спорт для самых богатых, потому что из-за налогов держать на Биг Бизе живого верблюда или овцу могут только счастливчики с самой вершины социальной пирамиды. Для тех, кто победнее, есть резиновые овцы, и даже суры-овцы — но такие потребители уже относятся к категории gloomy, хотя, говоря между нами, меня это немного смешит. А для упертых, но бедных зоонатуралов есть несколько борделей в Зеленой Зоне, их называют «стойла». Там же делают молоко и сыр экологического бренда «Human Touch», но я так ни разу и не решился попробовать их продукцию.
     
Кстати, интересно, что, в отличие от зверюшек, оркских секс-работников не пускают дальше Желтой Зоны — Бернару-Анри приходилось каждый раз удочерять своих малышек, чтобы проводить с ними время в Зеленой. Это, конечно, не из-за национально-расовых предрассудков, которых у нас нет, а из-за того, что в Зеленой Зоне оркский молодняк попадает под наш закон о возрасте согласия. А правилу «don’t look — don’t see» там не всегда легко следовать из-за обилия контрольных камер.
     
Когда-то давно, кстати, была еще одна ориентация — transgender. Но потом медики научились менять пол через мозговую индукцию, выращивая нужные органы и железы естественным путем, и каста хирургических транссексуалов исчезла. Современные трансы — это обычные мужчины и женщины, и в большинстве случаев они straight как рельсы. Некоторые даже не помнят, что принадлежали раньше к другому полу — коррекцию памяти сегодня тоже можно сделать, были бы маниту. Так что в GULAG трансы не входят.
     
Что касается геев и лесбиянок, то им сегодня бороться за права никакой нужды нет — ни у нас, ни у орков. Мало того, любой боевой пиот знает — хитрые орки, которые не хотят честно сражаться, часто изображают на передовой однополую любовь с единственной целью избежать атаки с воздуха (они еще и пишут при этом на земле крупными буквами: «Thank you, Big Byz!»). Понимают звериным чутьем, что никто из наших не захочет снять расстрел благодарного секс-меньшинства на храмовый целлулоид. Но натуральные геи с лесбиянками у них тоже есть, а уж насчет анималистов не сомневайтесь — в любой деревне каждый второй.
     
Кого среди орков нет, так это глуми. Причину, думаю, не надо объяснять. У них нет любовных кукол, поскольку нет требуемых технологий. Разве что каган может позволить себе иметь в личной собственности резиновый манекен среднего качества — и не из-за отсутствия денег, а потому, что суру класса Каи никто ему официально не продаст. К тому же все понимают — сура нужна уркагану не по зову сердца, а чтобы подольститься к ГУЛАГу и придать своей диктатории оттенок цивилизованности.
     
Поэтому бороться за права глуми-орков раньше было невозможно. Хотя дураку понятно, какая это богатая тема: войны за права оркских геев и лесбиянок приелись телезрителю еще двести лет назад, и даже анималисты уже были, были и еще раз были — зарубленные ганджуберсерками овечки (белое с красным на зеленом склоне, сам с этого начинал) более не трогают сердце зрителя. А вот глуми-орк — такого раньше не бывало.
     
Поэтому, когда в сети появился пупарас Трыг, это была информационная бомба. У орков нет видеоблогов, так что Трыг делился своими проблемами исключительно в письменной форме. И скоро его бодрые чик-чирики из-под глыб приобрели такую популярность, что он стал одной из главных икон ГУЛАГа. На полном серьезе раздавались голоса, призывавшие установить его бюст в гулаговской Аллее Славы между Александром Солженициным и Элтоном Джоном.
     
Я сразу понял, что в этой истории много темного. Во-первых, даже текстовый блог в нашей сети может вести только орк с доступом в Желтую Зону, где живут номенклатурные нетерпилы и другая творческая интеллигенция. А таких ребят режим притесняет не особо, потому что из них главным образом и состоит — это Бернар-Анри точно подметил (его я процитирую чуть позже). Во-вторых — что гораздо важнее, — этот Трыг слишком уж совпадал с повесткой дня наших СМИ, ибо все его записи касались или радостей девиантного секса, или зверств тирании, или радостей девиантного секса под гнетом тирании и вопреки ему. Я все-таки военный летчик и хорошо знаком с вопросами тактики, поэтому мне было ясно — не будь Трыга, его следовало бы придумать.
     
Но многие в него поверили.
     
Причем до такой степени, что стали интересоваться подробностями его любовной жизни — ведь интересно, как это происходит у прогрессивных орков в свободное от социального протеста время. И Трыг ничего не скрывал.
     
Оказалось, симулякром женского тела ему служил мешок с картошкой, к которому он приделал голову от гипсовой девушки (чтобы люди не приняли его за вандала, он специально оговорил, что не отбил голову у статуи, а подобрал ее в парке после бомбежки). В качестве персонального отверстия Трыг, по его словам, использовал банку тушеной говядины, в крышке которой проделал дырочку своей зазубренной оркской саблей.
     
Я в это снова не поверил — во-первых, из-за ясных каждому глумарасу технико-анатомических несообразностей, а во-вторых потому, что лояльный нам орк вполне может взять напрокат в Желтой Зоне резиновую телочку анимированного типа с обычной батарейкой. Ее, конечно, нельзя будет забрать домой — из-за секретных технологий их приковывают наручниками к койке, — но пара часов в глуми-борделе все равно лучше описанного Трыгом.
     
Его спрашивали, не скучно ли ему заниматься любовью с мешком картошки, но он отвечал, что каждый раз перед этим принимает пачку оркских таблеток «думедрол», и потом ему два часа кажется, будто его Таня с ним говорит. После этого многие горячие головы решили, что Трыг и впрямь один из нас.
     
Как только эта информация разошлась, энтузиасты ГУЛАГа решили из солидарности повторить подвиг свободолюбивого орка, и одно время в глуми-шопах можно было заказать целый, как его называли, «Трыг-комплект» — банку оркских консервов, мешок картошки, гипсовую голову и пару пачек думедрола.
     
Как именно надо делать дырку в банке, Трыг не пояснил. Поэтому начались травмы. А оркские консервы — вещь ядовитая и антисанитарная. К тому же от этих таблеток страдала пространственная ориентация и способность адекватно оценивать обстановку. В результате несколько человек умерло от сепсиса, а кое-кто потерял детородный орган. Беднягам потом пришлось выращивать новый из стволовых клеток — а это удовольствие не из дешевых. В общем, народ забыл о политкорректности и глуми-солидарности, и ГУЛАГу пришлось начать собственное расследование.
     
Конечно, найти орка для нас — раз плюнуть. Вышли на его маниту в Желтой Зоне. Оказалось, у этого парня есть удаленный доступ к сети прямо из Славы, что вообще-то редкость. Так ребята из ГУЛАГА получили его адрес.
     
Вы, наверно, уже догадались, что это был тот самый заросший кустами дом в Славе, где свил свое гнездышко Бернар-Анри.
     
Никакого Трыга на самом деле не было.
     
Этот проект вел лично Бернар-Анри, а куратором была Алена-Либертина. «Трыга» могли бы еще долго-долго надувать через медийную соломинку, не будь покойный Бернар-Анри так самонадеян. Если бы он не поленился уточнить у меня некоторые физиологические детали нашего быта, он никогда не попал бы в такую позорную ситуацию.
     
В ГУЛАГе пока не знали про Бернара-Анри, но уже догадывались, что Трыг — проект CINEWS. Поэтому они не стали уведомлять структуры, занимающиеся вопросами безопасности — все знают, что сегодня это просто ответвления киномафии.
     
ГУЛАГ — такая сила, которая вполне может позволить себе собственную внешнюю политику (и даже иногда назначает каганов, как было, по слухам, с Рваном Дюрексом). Люди из ГУЛАГА негласно вышли на нового кагана, передали ему адрес и потребовали выяснить, что это за Трыг. Остальное я видел своими глазами. И даже принимал в событиях некоторое участие.
     
Алене-Либертине пришлось зачистить «Трыга» и свалить все на орков — так, чтобы можно было припомнить перед следующей войной. Дом был уничтожен вместе со всеми уликами. По официальной версии, первого оркского пупараса выследили и взорвали секретные оркские службы, убив при этом Бернара-Анри, пытавшегося стать его живым щитом.
     
Информационная служба ГУЛАГа послала в CINEWS запрос, что делала на месте гибели Трыга боевая телекамера, которую многие видели. В CINEWS ответили, что камера была послана для защиты Бернара-Анри, но опоздала, так как кто-то выдал адрес оркской охранке. В дальнейшем, говорилось в пресс-релизе, ГУЛАГу следует строго координировать усилия по поддержке прогрессивных оркских элементов с CINEWS, и тогда многих трагедий можно будет избежать. В новостях показали дымящиеся развалины дома, потом гулаговский трейлер сбросил на него полтонны роз, и пахнущую тушенкой страницу истории можно было считать перевернутой.
     
В общем, выкрутились. А скандал мог быть такой, что полетели бы многие головы, и Алена-Либертина попала бы под раздачу первой. Сто процентов, что начался бы серьезный политический кризис.
     
Don’t fuck with the GULAG!
     
Конечно, эта история вызвала во мне отвращение и лишний раз напомнила, в каком циничном мире мы живем. Я всегда был противником политизации секс-меньшинств. Она только отвлекает от реальных проблем, стоящих перед gloomy people. А проблемы у нас есть, и очень серьезные — но такие, что общество еще не готово их обсуждать. Про допаминовый резонанс, например, никто просто не знает.
     
Теперь, я думаю, понятны будут мои чувства, когда выяснилось, что следующий выход оркской парочки в свет будет приурочен к открытию…
     
Мемориала Трыга.
     
Да-да. Ни больше и ни меньше. В CINEWS решили — фактически плюнув в лицо ГУЛАГУ, с которым не проводилось никаких консультаций, — открыть мемориал пупараса Трыга, умучанного в собственном доме оркской охранкой. И не просто памятник, а целый музей с экспонатами — об этом объявили по всем информационным каналам. ГУЛАГУ ничего не осталось, как сделать хорошую мину и подключиться в последний момент, оставив разборки на потом. А ребята из CINEWS, не будь дураками, тут же заставили ГУЛАГ оплатить мемориал из своей кассы.
     
«И вечный бой, покой нам только снится…» — совершенно точно подметил древний поэт. Он, кстати, тоже был пупарасом в душе. Не зря ведь писал всю жизнь про арлекинов да незнакомок в масках — сегодня любой психоаналитик понимает, что это значит.
     
Алена-Либертина, которая лично проводила церемонию открытия, потребовала, чтобы я пришел туда вместе с Каей. Это, как она объяснила, был не столько совет, сколько приказ.
     
— Вылазь из клозета, Дамилола, — сказала она игриво. — Мы все про тебя знаем.
     
— Я ничего и не скрываю, — огрызнулся я. — Просто моя девочка никогда раньше не выходила из дома.
     
— И ты боишься, что у нее пропадет молоко?
     
Я хотел было заметить, что предклимактериальной даме опасно шутить на постклимактериальные темы, но как всегда сдержался. В древности военного летчика мог спасти парашют, а в наши дни — только железная выдержка.
     
Алена-Либертина стала объяснять, что по линии CINEWS я буду сопровождать Грыма с Хлоей. Но я еще и член глуми-коммьюнити, а участие Каи — это просьба руководства ГУЛАГа, ибо ГУЛАГ хочет, чтобы народ наконец поверил, что суры сегмента «хай энд» доступны, пусть и с некоторыми оговорками, представителям среднего класса.
     
Постепенно от сердца у меня отлегло. Я, если честно, даже почувствовал укол тщеславия. Нельзя владеть бесценным сокровищем и всю жизнь прятать его от людей — желание похвастаться будет постоянно копиться в подсознании и в какой-то момент может выплеснуться самым безрассудным образом. Так что все, возможно, было к лучшему.
     
Надо было решить, как сказать об этом Кае. И здесь мне, конечно, помог мой служебный опыт.
     
Ведь в чем суть медиа-бизнеса? Когда к людям приходит горе, постарайтесь хорошенько его продать в виде новостей — и будет вам счастье. В этот раз проблемы появились у меня самого — но, похоже, вместе с ними приплыл и шанс трансмутировать свою головную боль в удовольствие. Достаточно было выдать приказ начальства за приступ личного благородства — и получить у Каи хороший допаминовый кредит.
     
Есть простое правило: когда вы проявляете великодушие, следует делать это безыскусно и просто — ибо, если вы произнесете слишком много слов, облагодетельствованный может случайно заглянуть вам в душу, и смажется весь эффект.
     
— Кая, — сказал я на следующее утро, — у меня для тебя хорошие новости.
     
— Какие? — спросила она.
     
— Ты просила, чтобы я снял пространственную блокировку. Я согласен. Ты сможешь выходить из дома. И еще я познакомлю тебя с Грымом.
     
Она подняла на меня очень внимательные глаза. То ли мне кажется, то ли это действительно так, но она совсем забывает, что надо моргать, когда что-то интересует ее по-настоящему.
     
— Сегодня мы пойдем на открытие одного мемориала, — продолжал я. — Там будут люди, которые могут с тобой заговорить. Поэтому запомни: все, что ты до сегодняшнего дня видела на моем боевом маниту — личная информация.
     
Кая кивнула. Я знал, что меня услышала подпрограмма, реагирующая на кодовые слова «личная информация», поэтому дальше можно не объяснять — никаких секретов она никому не выдаст.
     
— Там будет и Грым. Ты сможешь с ним познакомиться. Но за это…
     
Она подскочила ко мне и звучно чмокнула меня в рот.
     
— За это что хочешь, толстый…
     
Следующие два часа я не стану описывать.
     
Хотя бы потому, что любой рассказ о физической канве происходившего (а все подобные отчеты так или иначе сводятся к этому) создаст у читателя ложное ощущение, будто он все понимает — и мой опыт не так уж и отличается от того, что он проделывает со своим мешком картошки, обожравшись думедролом в субботний вечер.
     
Снимай нас камера, ничего особенного внешний наблюдатель не увидел бы. Возможно, наше соитие показалось бы ему похожим на брак двух ленивцев: вместо жизнеутверждающих движений, понятных любому доброжелателю, он увидел бы вялые поглаживания.
     
Но внутренняя реальность часто отличается от внешней. Через пять минут этого медленного танца я чувствовал себя бурлящим чайником, у которого сорвало крышку — и то, что было раньше моей личностью, превращалось на огне невыносимого наслаждения в облако пара, в одну из тех выкипевших душ, что плывут в синей пустоте неба под видом облаков…
     
Когда я пришел в себя, Каи уже не было рядом — она деловито одевалась.
     
Я наконец увидел, что за одежду она себе купила.
     
— Ты хочешь вот в этом…
     
— Хоть сюда ты не суйся, — наморщилась она. — Неужели ты думаешь, что и в этом понимаешь?
     
Она надела мешковатое черное платье с огромным «смайлом» — двумя белыми точками глаз и полукругом улыбающегося рта, из которого вдобавок торчал красный высунутый язык. Приглядевшись, я понял, что это даже не платье. Это была мужская майка большого размера.
     
Вообще в жару так ходят многие оркские девчонки. А наша молодежь часто перенимает их моду — как говорят дискурсмонгеры, в знак протеста против менеджмента.
     
Такое «платье» выглядит своеобразно. Самое интересное, конечно, происходит с грудью, потому что лямки майки не столько скрывают ее, сколько дают формальный повод считать приличия соблюденными.
     
Кае это ужасно шло.
     
Еще она подкрасила зеленым одну бровь — опять по последней оркской контркультурной моде.
     
— Еще синяк нарисуй, — сказал я.
     
— Ты лучше на себя посмотри.
     
Оказалось, девочка была права.
     
Когда я зашел в комнату счастья и поглядел в зеркало, я увидел под своими глазами темные круги. Не очень заметные — такие могли появиться после бессонной ночи. Но раньше у меня их никогда не было. Я наскоро привел себя в порядок, надел парадную форму CINEWS INC, и мы под руку с Каей вышли из дома.
     
Я, если честно, чувствовал себя немного дико — но Кая вела себя так, словно для нее это самое привычное дело. Собственно, вести себя так, словно все это для нее самое привычное дело, и было для нее самым привычным делом.
     
Через пять минут труба выплюнула нас на заполненную людьми эспланаду, где был оборудован этот самый пленэр-мемориал.
     
Под него выделили стандартный стометровый бокс с прямым выходом из трубы, что указывало на высокий статус происходящего.
     
Фуршет уже начался, и было довольно много народу. Вокруг Алены-Либертины, надевшей по такому случаю серебристый хитон и большие рубиновые сережки, кучковались люди из нашего отдела новостей. ГУЛАГ представляли несколько известных пупарасов со своими сурами.
     
От дружественных секс-меньшинств пришли звезды первой величины — дыб-триэт «Лес Три»: трое стриженных наголо девчонок в кожаных фартуках (точь-в-точь как в своем предвоенном клипе «Оркское Мясо Rare»). До этого я их видел только на маниту. В реальности они были так же обворожительны — только раньше мне казалось, что они намного выше ростом.
     
Девочки уже раздали автографы и явно скучали — их пригнали сюда из-за хита «Пупарас Трыг — Мое Сердце Прыг», который они имели неосторожность исполнить месяц назад, и теперь им приходилось отрабатывать карму. По тому, как они стояли и в какую сторону улыбались, сразу можно было определить, где над залом висят микрокамеры. «Пупараса Трыга» заводили раз за разом, и, когда стоявший в стороне сомелье поднимал руку, девочки начинали приплясывать и подпевать собственной записи.
     
Большое количество секьюрити в неброских синих и серых тогах свидетельствовало о присутствии кого-то очень важного. Но я глазам своим не поверил, когда понял, что приближающийся ко мне усталый немолодой человек в черном кавалерийском плаще — это Давид-Голиаф Арафат Цукербергер.
     
Может быть, он и не самый известный пупарас, но самый богатый — точно. Он один из попечителей Резерва Маниту, а этих ребят даже нет смысла называть богачами, потому что на них, как на китах, держится чужое богатство и бедность. Живут они там же, где звезды снафов — в огромных виллах в верхней части офшара, куда камерам запрещено подниматься. Летчик может посмотреть на их жилища, только если его наймут устраивать фейерверки во время их вечеринок. У них там открытые сады с невидимыми кондиционными экранами. Райские кущи. Но если подлететь к такому саду слишком близко, собьют без предупреждения.
     
Давид-Голиаф не самая большая величина в Резерве, но для всех остальных смертных он божество. И вот теперь этот бог шел ко мне, улыбаясь как равному, — а рядом с ним шагал его новый сур. Я даже вздрогнул, когда его увидел.
     
Суры Давида-Голиафа — это, если честно, и смех и грех. Причем смеха в коктейле максимум десять процентов, а все остальное именно что грех. Если какая-то из его куколок приснится ночью, можно и не проснуться.
     
Но зато он стопроцентный глуми и один из столпов ГУЛАГа. Я его уважаю, потому что он гордый и внутренне свободный человек, не боящийся чужих сплетен. Вместо того, чтобы уйти в подполье (где, как я полагаю, томится большинство его коллег по Резерву), он содержит целый штат сомелье и юристов, которые мониторят информационную среду и дают вежливую, но резкую отповедь каждому, кто начинает упражнять свое остроумие или гражданскую совесть по поводу его суров.
     
      
«Не желая слепо потакать интенциям и вкусам, индуцированным в его психике наследственной памятью и принудительной культурной кодировкой, наш клиент старается направить разрушительные силы своего либидо в такое русло, где они не причинят вреда никому. Это безупречная гражданская позиция, и было бы прекрасно, если бы наши обличители и критики могли с чистой совестью сказать про себя то же самое…»
     
     
И так далее. Он, насколько я понимаю, вообще никогда не пробовал натуралов. Ему нравятся маленькие мальчики — но такие, каких природа не производит. Его суры (а у него их целый гарем) — это юркие карлики с хищными лицами, которые похожи на детей, но не вполне человеческих. А фаллоимитационный блок у них такого размера, что Давид-Голиаф, не выдержав насмешек, с какого-то момента стал одевать их только в длинное и свободное.
     
Сур, которого Давид-Голиаф вел на поводке, был ростом ему по пояс. Выглядел он, чего говорить, жутко — такой хищный большеголовый ребенок в шипастом ошейнике, который только что позавтракал небольшим динозавриком и теперь ищет, чем бы ему отобедать. Руки у него были скованы цепью, а одет он был в нечто вроде смирительной рубашки из черного шелка («Hate Couture» от Адольфа-Кики Диора Гальяно — я слышал, что этот дом моды живет исключительно тем, что обшивает кукол Давида-Голиафа).
     
Но внешняя оболочка не могла меня обмануть — я знал, что внутри у этого страшненького существа такая же начинка, как у моей Каи. И это, надо сказать, наполняло меня гордостью — даже Давид-Голиаф не мог себе позволить ничего лучше. Просто потому, что ничего лучше в природе не существовало.
     
Кая и спутник Давида-Голиафа увидели друг друга.
     
У сур существует определенный протокол общения, и они способны с чудовищной скоростью обмениваться информацией по беспроводной связи. Чтобы пользователи знали, когда это происходит, суры издают мелодичный свист (к этому их обязывает закон, принятый по настоянию потребителей — чтобы пожилые подозрительные бабушки знали, когда их резиновые болонки пытаются вступить в заговор). Причем в законе оговорена минимальная длительность такого свиста, потому что обмениваются информацией суры очень быстро.
     
Встреча моей Каи с суром Давида-Голиафа выглядела так: они шлепнули ладонью о ладонь (молодежное приветствие), Кая свистнула, а сур присвистнул в ответ.
     
Кая поглядела на меня и сказала:
     
— А мой…
     
И опять свистнула.
     
Что именно она свистнула, я, конечно, не знал — но маленький спутник Давида-Голиафа захохотал.
     
Мне почему-то показалось, что она пеняет братцу по касте на нашу тщательно скрываемую бедность. Это было для меня особенно невыносимо, поскольку причиной была она сама. Может быть, она и правда считает, что я недостаточно для нее обеспечен? Презирает за неспособность вырвать у этого враждебного мира достойный ее кусок богатства? Я почувствовал, как мои щеки становятся горячими.
     
— А у нас… — сказал адский мальчик, и еще раз свистнул.
     
Кая в ответ только развела руками.
     
Конечно, уже через секунду я сообразил, что они не обменивались никакой личной информацией — такое строго запрещалось на программном уровне, иначе через сур могли бы воровать банковские пароли. Это было попросту еще одним способом эмоционально вовлечь нас в происходящее — и, надо признать, попытка удалась: Давид-Голиаф тоже побагровел. Но быстро пришел в себя, ухмыльнулся и спросил:
     
— На максимальном?
     
— На максимальном, — вздохнул я.
     
И сразу заметил темные круги под его глазами, замазанные тональным кремом. Тут мы словно обменялись телепатическим свистом, совсем как наши суры — и чуть заметно моргнули друг другу. Я понял, что он знает про допаминовый резонанс, а он понял, что знаю я.
     
— Вот так они нас, да?
     
Я кивнул.
     
Мы с чувством пожали друг другу руки и разошлись. О чем тут было еще говорить?
     
Давид-Голиаф скоро отбыл — и в зале стало гораздо свободнее, потому что почти половина собравшихся была его охраной. Не знаю, как они его охраняют в дороге — уезжать им пришлось в несколько приемов.
     
Я не успел еще прочувствовать до конца, что пожал руку самому Давиду-Голиафу Арафату Цукербергеру, а навстречу мне уже шла Алена-Либертина.
     
— Где Хлоя? — спросила она, — Девочка нужна мне в кадре.
     
— Не знаю, — ответил я, — Похоже, они с Грымом еще не прибыли.
     
— Может, заблудились?
     
— Не думаю, — сказал я, — Дойти по коридору до трубы сможет даже орк… А, вот и они. Легки на помине.
    
    
     
      

     
     
Когда Грым увидел, как Хлоя оделась для их первого совместного выхода в свет, он пришел в ужас.
     
Идти надо было на открытие какого-то воздвигнутого по оркскому поводу «пленэр-мемориала» (в комитете по встрече объяснили, что их отсутствие на подобных мероприятиях будет выглядеть непонятно), поэтому некоторая оркская специфика в одежде была уместна.
     
Но Хлоя напялила на себя белую мужскую майку, где был намалеван улыбающийся рот с высунутым красным языком. То есть оделась, без всяких преувеличений, в точности как те девушки из пригородов Славы, которые дают во все дыры за два маниту.
     
Когда Грым в довольно грубой форме объяснил ей, что он думает по этому поводу, Хлоя молча подвела его к маниту и открыла каталог сезонной моды. Оказалось, солдатские майки (100 % Аутентичный Натуральный Оркский Пошив, в Черном и Белом вариантах) — самый писк здешней моды, и стоят они столько, что внизу на эти деньги можно купить небольшое крестьянское хозяйство.
     
После этого Грым потерял всякую эстетическую ориентацию и безропотно позволил Хлое одеть его в полосатые шорты со штанинами разной длины и клоунскую майку с колпаком-капюшоном. Еще она купила ему новую прическу: самовспучивающаяся лента собрала волосы Грыма в поднятый над головой ирокез, заодно выкрасив их в цвет выгоревшего на солнце сена.
     
Хлоя задумчиво оглядела результат.
     
— Тебе бы, конечно, пошла тога, — сказала она, — но не факт, что нам можно их носить. Мы же все-таки орки. Поэтому на первое время сойдет и так.
     
Когда двери трубы раскрылись, Грым не поверил своим глазам. Перед ним была большая… поляна в лесу. Вокруг прогуливались люди в самых невероятных нарядах, разглядывая стоящие на поляне стенды и витрины.
     
Экспозиция была старомодно-торжественной — она состояла из 20-фотографий и предметов, размещенных в избыточно массивных оправах из полированной стали внутри прочных стеклянных боксов. Монументальность информационных объектов символизировала незыблемость памяти. А сразу за стендами и шкафчиками начинались кусты и деревья, пели далекие птицы, и заходящее солнце дробилось в покачивающейся под ветром листве.
     
Скоро Грым заметил, что все люди находятся в достаточно тесном прямоугольнике, образованном стендами с экспозицией — и ни один не идет к солнцу и птицам. Тут же фокус восприятия сместился, и он понял, что находится в небольшом зале размером примерно десять на десять метров, стены которого с невероятной достоверностью изображают трехмерный мир — так же, как окна в его доме.
     
Сначала Грым боялся, что вырядившаяся проституткой Хлоя вызовет всеобщий смех. Но потом он увидел девочку в черной майке с точно таким же рисунком.
     
Она стояла рядом с Дамилолой, одетым в униформу летчика CINEWS. Когда Дамилола приветственно помахал рукой, она помахала тоже и улыбнулась.
     
Видимо, это была его дочь.
     
Она выглядела чуть моложе Хлои. Ее темные, почти черные волосы были острижены в простую и строгую прическу с челкой и боковыми прядями до плеч — словно на ее голове был шлем, покрытый блестящим темным лаком. Одна ее бровь почему-то была зеленой. Она была немного бледной. И очень, очень красивой.
     
Настолько красивой, что эту красоту можно было бы развести в сотне женских лиц, и хватило бы на всех. Хлоя рядом с ней казалась… Не то чтобы дурнушкой. Просто становилось понятно, что смазливость ее мордашки — всего лишь частный случай универсального правила, сформулированного природой в бледном лице незнакомки. Эта белокожая черноволосая девочка стояла гораздо ближе к источнику красоты, чем все те лица, которые прежде видел Грым.
     
Глядя на нее, он испытал странное и незнакомое прежде чувство, чуть похожее на обиду. Как если бы оказалось, что незримый луч Маниту, через который свет проникал в его душу, вдруг перешел на другое существо, чище и лучше его. И правильно сделал, что перешел — если бы на месте луча был сам Грым, он поступил бы так же.
     
Все эти переживания пронеслись сквозь него очень быстро. А потом он стал замечать детали.
     
Во-первых, ее майка оказалась на пару размеров больше, чем у Хлои, отчего глядеть ей в лицо было сложно — глаза постоянно норовили съехать ниже, и Грым вынужден был признать, что Хлоя рядом с ней казалась одетой чопорно.
     
Во-вторых, незнакомка смотрела на него, улыбалась и махала рукой с таким видом, словно они давно уже знают друг друга.
     
Дамилола обнял ее за плечо. Девочка экономным и точным движением стряхнула его руку. Стоящая рядом дама в серебристом хитоне усмехнулась, и Грым узнал Алену-Либертину, которая изменила прическу и покрасила волосы в другой цвет. Когда Грым с Хлоей подошли, она кивнула Грыму, взяла сладко зажмурившуюся Хлою под руку и повела ее в дальний угол.
     
Грым обратил внимание, что девочка в черной майке и Хлоя каким-то удивительным образом ухитрились не заметить друг друга, оказавшись совсем рядом — и понял, что так случилось из-за одинаковых маек. По этой же причине, видимо, они немедленно разлетелись в разные концы зала, как два оттолкнувшихся заряда одного знака.
     
— Привет, Грым, — сказала девочка. — Я Кая.
     
Грым не удивился своей известности — ведь не зря же их с Хлоей в день прилета снимало столько человеческих камер.
     
— Привет, — ответил он и поднял глаза на Дамилолу. — Это ваша дочь?
     
Дамилола наморщился, словно Грым сказал бестактность. Кая, наоборот, засмеялась, показывая острые жемчужные зубы.
     
— Он мой carbohydrate parent.
     
— Твой кто? — переспросил Грым.
     
— Она шутит, — сказал смущенный Дамилола. — Есть такая церковноанглийская идиома — «sugar daddy», сахарный папашка. Пожилой мужчина, который содержит молодую девушку и делает ей всякие подарки.
     
— А ты мне никаких подарков не делаешь, — сказала Кая. — Поэтому ты не сахарный папашка, а вот именно что карбогидратный родитель. Или даже сахариновый опекун, был такой заменитель сахара.
     
— А почему опекун? — спросил Дамилола.
     
— От глагола «печь».
     
Грыму стало неловко, что при нем началось семейное выяснение отношений, и он попытался перевести разговор на другую тему.
     
— Уже посмотрели… э-э… выставку? — спросил он.
     
— Нет, — сказал Дамилола.
     
— Давайте глянем, — предложил Грым.
     
Дамилола нервно пожал плечами — но Кая уже шла вместе с Грымом к большому стеклянному кубу в начале экспозиции.
     
Внутри, на подставке из полированной стали, стояло три одинаковых стеклянных банки, похожих на аптечные емкости с притертой пробкой. Банки были большие, литров по пять каждая. Их плотно заполнял серый неоднородный порошок. На стальной подставке была траурно строгая табличка:
     
      ASHES OF THE GLOOMY
     
     
— Пепел пупарасов, — сказал Дамилола.
     
— Что, настоящий? — спросил Грым, стараясь, чтобы его голос звучал уважительно.
     
— Я не знаю, — ответил Дамилола. — Возможно. Но это надо понимать символически. Смысл здесь не в демонстрации того, во что превращаются наши тела. Мы хотим напомнить о страданиях, выпавших на долю меньшинств. И о том, что меньшинства продолжают страдать и поныне…
     
Следующим был большой стальной стенд с черно-белыми фотографиями. Грым увидел деревянный оркский дом, со всех сторон обсаженный кустами. Он сразу узнал его — и вздрогнул, ощутив волну липкого страха. Главное было не сболтнуть, что он бывал там и сам — об этом его с Хлоей очень строго предупредили перед первым же эфиром.
     
Под фотографией дома были увеличенные граффити с его стен — намалеванные распылителем спастики и слова «СМРТЪ ГЛУМАРАСIМ!». Такого Грым совсем не помнил. Надпись, конечно, могли закрасить и до его визита, но было не совсем понятно, почему она на верхне-среднесибирском, словно писал не хулиган, а государственный чиновник. А на другой фотографии, возле пятна от разбившейся банки чернил, краснело простонародное «ГНОЙНЫЙ ПУПОР». Смысл, видимо, был в том, что Трыг подвергался травле со стороны всех сегментов оркского общества.
     
Грым почувствовал, что Кая дергает его за руку.
     
На самом деле она дернула не за руку, а за большой палец, аккуратно охватив его своим кулачком. И хоть этот жест был вполне приличным — разве что слишком непосредственным, — Грым почувствовал, как по его телу, от лобка до горла, пронеслась колесница, сделанная напополам из огня и льда. Внимательно следивший за ними Дамилола сделал такое лицо, словно у него заболел зуб.
     
— Чего? — спросил Грым.
     
— Ты когда-нибудь думал, — заговорщическим голосом спросила Кая, — почему мировая олигархия так выпячивает права половых извращенцев?
     
Такого смелого разговора Грым не слышал даже в оркской казарме.
     
— Нет, — сказал он, широко открыв глаза. — А почему? Потому что они сами извращенцы?
     
— Дело не только в этом, — ответила Кая. — Власть над миром принадлежит финансовой элите. Кучке мерзавцев, которые ради своей прибыли заставляют всех остальных невыразимо страдать. Эти негодяи прячутся за фасадом фальшивой демократуры и избегают публичности. Поэтому для актуализации наслаждения им нужна группа людей, способная стать их скрытым символическим репрезентатом в общественном сознании… Я понятно говорю?
     
Грым неуверенно кивнул.
     
— А зачем им это надо? — спросил он.
     
— Чтобы на символическую прокси-элиту, составленную из извращенцев, пролился дождь максимальных преференций, и реальная тайная элита испытала криптооргазм по доверенности. Это же очевидно.
     
— Что ты несешь? — сказал Дамилола сердито. — По-твоему, все эти люди вокруг, которым небезразлична судьба пупарасов…
     
— Всем вокруг глубоко безразлична судьба пупарасов и прочих говноедов, — перебила Кая, глядя почему-то на Грыма, — Просто люди трусливы, и все время лижут то воображаемое место, через которое, по их мнению, проходит вектор силы и власти. А реальная власть в демократуре никогда не совпадает с номинальной. Полный произвол элиты в выборе объектов ритуального поклонения и делает возможным криптооргазм по доверенности.
     
Дамилола взял Каю за ухо двумя пальцами.
     
— А ну-ка заткнись, — велел он, — Говори, где ты все это вычитала?
     
— Бернар-Анри Монтень Монтескье, — сказала Кая, изящно выворачиваясь из захвата, — Трактат «Мертвые Листы». Мне кажется, в высшей степени уместная цитата. Это ведь и его мемориал тоже, разве нет?
     
— Если Бернар-Анри такое и написал, — пробормотал пристыженный Дамилола, — то не для того, чтобы это кто-то читал. Во всяком случае, кроме других дискурсмонгеров. Именно поэтому книга на старофранцузском. Сам бы он такого на людях никогда не сказал.
     
Кая ничего не ответила.
     
Грым остановился у следующего стенда, покрытого фотографиями и столбцами текста.
     
В верхней его части был портрет жирного древнего военачальника в эполетах, с черной повязкой на глазу. Подпись гласила, что это фельдмаршал Кутузов — сибирский полководец раннего проволочного века, изобретатель газовой бомбы, которой была сожжена старинная оркская столица вместе с занявшими ее силами объединенной Европы во главе с рейхсканцлером Наполеоном.
     
Ниже был сделанный с воздуха снимок, заставивший сердце Грыма дрогнуть. Похожую фотографию мог бы сделать и он сам, будь у него камера во время боя на Оркской Славе.
     
Это была тачка с четырьмя синими баллонами — та самая газовая бомба, которую на его глазах покатил в дымы взвод смертников со свирелями. На фотографии виден был даже сидящий между баллонами парень со спусковой веревкой в руке.
     
Столбец текста разъяснял, что это и есть воскрешенное оружие древних орков, издавна применявшееся ими против сексуальных меньшинств. Бомбы Кутузова убили уже двух выдающихся бизантийцев — фон Триера и Бернара-Анри, и нависшая над цивилизацией угроза требовала немедленного ответа. Который, make no mistake,[18] воспоследует.
     
Снизу была схема подкопа под дом пупараса Трыга, по которому ганджуберсерки подвели бомбу Кутузова. Из-за тщательно прорисованных геологических слоев разрез выглядел очень убедительно.
     
— Уже можно догадаться, по какому поводу будет следующая война, — сказал Дамилола грустно.
     
— Из-за пупарасов? — спросил Грым.
     
— Нет. Из-за того, что Рван Контекс использовал газ в качестве оружия. Война за пупарасов будет потом. Но я, конечно, могу и ошибиться. Поживем-посмотрим.
     
Кая поглядела на Дамилолу, но не сказала ничего.
     
На следующем стенде был представлен условный Трыг-комплект — открытый мешок с восковой картошкой, отбитая голова какой-то старинной статуи со змеями вместо волос, пачка таблеток, банка оркской тушенки и устрашающего вида зазубренный кинжал. Красная предупреждающая табличка убедительно рекомендовала не пытаться самостоятельно повторить подвиг легендарного пупараса.
     
Дальше был шкафчике личными вещами Трыга (особенно трогала алая детская шапочка с двумя помпонами на завязках) и распечатанные отрывки из его блога, где бичующие тиранию места были выделены жирным шрифтом. Но у Грыма это уже не вызвало интереса.
     
Бернару-Анри, погибшему вместе с Трыгом, был посвящен только один стенд, самый последний (Дамилола объяснил, что эту часть экспозиции финансировал не ГУЛАГ, а отдел общественных связей CINEWS INC, известный своей прижимистостью). Выглядел стенд более чем просто — на подставке из полированной стали помещалась фотография грустно улыбающегося философа. Ниже были два рукописных отрывка из «Les Feuilles Mortes» на старофранцузском (видимо, покойный специально переписал их от руки для факсимильного воспроизведения). Рядом был церковноанглийский перевод:
     
      
С.Н.А.Ф.Ф. — это сама жизнь, где в числителе любовь, а в знаменателе смерть. Такая дробь равна одновременно нулю и бесконечности — как и взыскующий ее Маниту.
     
     
Смысла этих слов Грым не понял совсем, но не решился спросить, подумав, что Кая опять чем-то расстроит Дамилолу. Зато второй отрывок показался чуть яснее:
     
      
Критикуя репрессивный оркский режим, мы часто забываем, какова его подлинная природа. И чем сложнее определения, которыми мы пользуемся, тем запутаннее кажется вопрос. Однако суть можно объяснить предельно просто.
      
Режим — это все те, кому хорошо живется при режиме.
      
Сюда входят не только берущие взятки столоначальники и ломающие черепа ганджуберсерки, но и игриво обличающие их дискурсмонгеры, проворные журналисты из Желтой Зоны, титаны поп- и попадья-арта, взывающие к вечным ценностям мастера оркской культуры, салонные нетерпилы и прочие гламурные вертухаи, ежедневно выносящие приговор режиму на тщательно охраняемых властями фуршетах.
      
Следует помнить, что непримиримая борьба с диктаторией — одна из важнейших функций продвинутой современной диктатории, нацеленной на долгосрочное выживание. Подельники уркагана могут пустить на самотек образование и медицину, но никак не эту чувствительнейшую область, иначе может произойти непредусмотренная ротация власти. Отсюда этот страшный дефицит честности внизу — ибо любая оркская «новая искренность» есть не что иное, как хорошо забытая старая ложь.
      
Все это уже было. Много раз было.
      
У Трыга внизу совсем нет друзей.
      
Vive la revolution!
      
БАММ
     
     
Грым поглядел на Дамилолу, потом опять на цитату. Дамилола пожал плечами.
     
— Их нет и наверху, — буркнул он.
     
— А? — не понял Грым.
     
— Я про друзей, — сказал Дамилола. — Сам не понимаю, чего здесь это повесили. Наверно, внизу слишком много добровольных помощников развелось. Войны через две-три будем бомбить Желтую Зону, вот общественное мнение и готовят. Но тебе это не важно, парень. Ты теперь на свободе…
     
Мысль про природу режима показалась Грыму в целом верной — он всегда чувствовал что-то похожее. Правда, непонятно было, распространяется ли обобщение на самого Бернара-Анри.
     
Хлои нигде не было видно. Осмотрев зал, Грым убедился, что она уже исчезла — вместе с Аленой-Либертиной. Отбыли не попрощавшись…
     
Кая увидела, как он помрачнел.
     
— Поехали отсюда, — предложила она. — Куда ты хочешь, Грым?
     
— Он нигде еще не был, — сказал Дамилола. — Для него это первый выход в свет. Что тебе интересно увидеть?
     
— Лондон, — без колебаний ответил Грым.
     
— Почему именно Лондон?
     
— Туда все наши уезжают, — сказал Грым. — Кто добился успеха в жизни.
     
— Ну хорошо, — согласился Дамилола. — Лондон так Лондон. Мне не нравится, как там кормят. Хотя одно хорошее место я знаю… А где Хлоя?
     
— Она уже уехала, — сказал Грым. — С Аленой-Либертиной.
     
— А, — ответил Дамилола. — А. Ну тогда в путь?
     
Грым вдруг понял, что Кая опять держит его за руку.
     
Ее рука была теплой и сухой. Она поскребла пальцем по его кисти, словно чтобы привлечь его внимание к тому обстоятельству, что она держит его за руку. И Грым, удивляясь сам себе, так же поскреб пальцем в ответ.
     
Кая посмотрела на него, улыбнулась и потащила к дверям трубы. Дамилола пошел следом — если он и заметил что-то, то никак этого не показал.
     
В кабинке метролифта Дамилола несколько раз ткнул пальцем в маниту. Грым увидел веселую надпись:
     
      GULAG recommends:
      BI GBEN
     
     
— Ну вот, — сказала Кая, — папашка опять потащит нас по своим педрильным притонам.
     
— Притоны здесь ни при чем, — проворчал Дамилола. — Это самый хороший ресторан в Лондоне, который я знаю. Глобальные урки сюда почти не ходят. И то, что он в реестре Гулага — просто совпадение.
     
— Да-да, — сказала Кая. — У нас никаких сомнений.
     
Услышав это «нас» и увидев гримасу Дамилолы, Грым понял, что ему следует тщательно избегать любого участия в семейном выяснении отношений. Кая по прежнему держала его за руку, и он, чтобы чем-то себя занять, стал изучать контрольный маниту.
     
На нем мелькали всякие веселости: воздушные шары, мультяшные герои, анимированная реклама новой диеты — а в нижней части дрожали большие зеленые цифры обратного отсчета. Грым решил, что это время до пункта назначения. И точно, когда на маниту выскочил ноль, дверь открылась.
     
Впереди был зал размером примерно с мемориал Трыга — со столиками, стоящими возле высоких окон. Заметив вверху какое-то движение, Грым поднял глаза — и обомлел.
     
В таинственной полутьме над головой вращались масляно блестящие шестерни и дуги, и качался огромный тяжелый маятник, с каждым взмахом посылая по залу ощутимое дуновение воздуха. Там был часовой механизм, только очень большой. И если он тоже был иллюзией, то она достигла просто небывалого правдоподобия.
     
А за окнами во все стороны простирался видимый с высоты птичьего полета древний город.
     
— Это Лондон? — спросил Грым.
     
— Лондон, — подтвердил Дамилола. — Исторический вид из часовой башни. Насколько его удалось восстановить по сохранившейся 3D-панораме.
     
По залу к гостям уже спешила огромных размеров черная женщина в старинном платье — из белого шелка с зелеными рукавами. У нее была шоколадная кожа и седые дреды, неприятно напомнившие Грыму об оставшихся внизу ганджуберсерках.
     
— Чем буду угощать? — спросила она неожиданно низким мужским голосом.
     
Посмотрев на нее внимательней, Грым увидел, что ее огромные груди не настоящие — это были набивные выступы на расшитом серебром лифе. Перед ним был мужчина.
     
— Как обычно, Гбен, — сказал Дамилола лениво, — Все как обычно, старина.
     
Пожилой негр уставился на Дамилолу с недоумением — впрочем, вежливым.
     
— Как в прошлый раз, — сделал еще одну попытку Дамилола.
     
Негр вновь изобразил предельно почтительное непонимание. Молчание становилось тягостным.
     
— Меню номер семь, — не выдержал Дамилола.
     
— А деткам? — спросил негр.
     
— Тоже, — хмуро сказал Дамилола.
     
— То есть три меню номер семь?
     
— Нет, — сказал Дамилола. — Два. Девочка есть не будет.
     
Негр с сомнением поглядел на Каю, потом на Дамилолу — и тут же улыбнулся, словно хотел показать, что вовсе не думает, будто видит перед собой скупердяя-отца, морящего дочь голодом. Вежливо кивнув, он пригласил гостей садиться. Дамилола выбрал столик с видом на реку. Выглядел он хмуро, и Грыму стало немного его жаль.
     
Но панорама поразила его настолько, что он сразу про все позабыл.
     
За окном высились ажурные серо-коричневые башни со стрельчатыми окнами, шпилями, даже флагом на высокой мачте — настоящий сказочный замок.
     
— Что это? — спросил Грым.
     
— Парламент, — ответил Дамилола.
     
Видимо, так назывался подобный тип замка.
     
За парламентом был виден мост над рекой, а дальше в тумане поднимались уступы огромных серых домов древней кладки. Были различимы даже разноцветные коробочки моторенвагенов и крохотные точки людей, бредущих по улицам. Грым впитывал в себя лучи хмурого серого света, проходившие сквозь стекло, и никак не мог насытится увиденным.
     
Прямо перед ним темнели висящие над городом архитектурные украшения — массивные каменные шары в золотых оправах, с крестами, коронами и похожими на цветы виньетками. Грым хотел спросить, что это — металл или крашеный под золото камень, но тут же понял всю бессмысленность такого вопроса.
     
Негр с фальшивыми грудями подошел к столу и поставил на него поднос с напитками.
     
— Гбен Мабуту отличный повар, — сказал Дамилола, когда тот отошел. — Но он, между нами, колет себе слишком много анаболических стероидов, чтобы поддерживать мышечную массу. Поэтому у него не все хорошо с головой… Ты любишь африканскую еду, Грым?
     
— Не знаю, — ответил Грым. — Я никогда не пробовал. А что это?
     
— Ну там финиковый хлеб, — сказал Дамилола, — кускус… баба гануш… соус бербер… Тебе понравится, местами похоже на оркскую кухню.
     
Грым плохо представлял себе, что такое оркская кухня, поэтому ничего не сказал.
     
— А где живут богатые орки? — спросил он.
     
— В каком смысле? — удивился Дамилола.
     
— Это ведь Лондон?
     
— Лондон.
     
— Я слышал, что здесь живут все наши богачи.
     
Дамилола засмеялся.
     
— Грым, — сказал он, — Лондон в наше время — всего лишь вид за окном. Никакого другого Лондона уже много веков как нет. Если богатые орки живут здесь — а они действительно здесь живут, — это значит только одну вещь. Они видят за окном ту же самую 3D-проекцию. То есть почти ту же самую. И встречаются в ресторанах с видом на эту местность.
     
— Не понимаю, — сказал Грым. — Ведь такую проекцию у себя за окном может включить кто угодно.
     
— Вовсе нет, — ответил Дамилола. — Это запрещено законом. Вид за окном — неотъемлемая часть жилища и оплачивается вместе с ним. Если у тебя много денег, ты можешь выбирать. Но бесплатно он может быть изменен только по решению суда и согласию муниципалитета. Поэтому оконный вид называется муниципальным.
     
— Зачем так сделано?
     
— Бизнес, — вздохнул Дамилола. — У владельцев недвижимости мощное лобби. Они продавили этот закон давным-давно, задолго до моего рождения. С первого взгляда он, конечно, кажется абсурдом. Но на самом деле смысл в нем есть.
     
— Какой?
     
— У нас здесь очень мало места. Если не брать самых богатых людей, все живут в похожих боксах, где в каждый кубический миллиметр вбухано столько технологий, что жилище безработного мало чем отличается от дома богача. Вид за окном — это один из немногих параметров, позволяющих поддерживать в обществе некое подобие социальной стратификации. От него зависит арендная плата. У тебя, например, тосканские холмы. Это дорого, и ты можешь позволить себе такой вид только потому, что унаследовал его от Бернара-Анри… Тоскана — это стильно. А вот Лондон покупают в основном орки.
     
— Лондон дешевле?
     
— Лондон намного дороже, — засмеялся Дамилола.
     
— А можно подделать вид в окне? — спросил Грым.
     
— Да. На короткое время. Будет выглядеть даже лучше муниципального — их программы старые. В них много багов, их постоянно глючит. Но подделку обнаружит киберсекьюрити при первом же сканировании. Огромный штраф. И потом, паленый вид из окна — это позор на всю жизнь.
     
— А почему позор?
     
— Ну представь, человек делает вид, что живет в Париже. Вечеринка в разгаре — и вдруг сирена, а поперек Эйфеловой башни вылезает огромная красная надпись «ILLEGAL CONTENT». Врагу не пожелаешь.
     
Грым замолчал, обдумывая услышанное. Потом что-то легонько ткнуло его в ногу. Он поднял глаза.
     
На него смотрела Кая.
     
— Грым, — спросила она, — ты веришь в любовь с первого взгляда?
     
Дамилола тихо засмеялся.
     
Похоже, его совсем не раздражало странное поведение Каи — он даже находил в ее выходках удовольствие. Грым удивленно нахмурился — было непонятно, с чего это Кая заговорила на эту тему. Но она выглядела серьезной.
     
— Не знаю, — сказал Грым. — Я верю в смерть с первого взгляда. Точно знаю, что она бывает. А про любовь с первого взгляда я только читал.
     
— А что такое, по-твоему, любовь? — спросила Кая.
     
— Наверно, когда тебе хорошо с кем-то.
     
— А кому должно быть хорошо? Тебе или тому, кого ты любишь?
     
Грым пожал плечами.
     
Это был слишком отвлеченный вопрос. Внизу плохо было всем — и тем, кто любил, и тем, кого любили. Не говоря уже о том, что никто никого на самом деле не любил — орков просто притирало друг к другу бытом.
     
— А как ты сама считаешь? — спросил он.
     
— Наверно, — сказала Кая, — любовь — это когда ты хочешь спасти того, кого любишь. Особенно когда это очень сложно сделать. И чем сложнее, тем сильнее любовь.
     
Грым задумался.
     
Ему совершенно не хотелось спасать Хлою. Во-первых, у нее все и так было неплохо. Во-вторых, Хлоя сама могла спасти кого угодно. Вот его, например — взяла и затащила аж в самый Лондон. Вот только вряд ли она сделала это по любви. Просто так вышло, что вытащить его сюда было проще, чем оставить внизу. И потом, далеко не факт, что это вообще было спасение.
     
В общем, было непонятно, что ответить. Но Кая, кажется, и не ждала ответа — она уже глядела в окно на резные башни парламента.
     
В дальнем углу зала появился Гбен Мабуту с огромным подносом, на котором стояли какие-то чаши и миски.
     
— А какой у вас вид за окном? — спросил Грым, чтобы сменить тему.
     
— Приходи в гости, — сказал Дамилола. — Вместе с Хлоей. Сам все и увидишь. Кая закажет еду. Она у меня очень хорошо заказывает — пальчики оближете. И еще посмотришь мою коллекцию.
     
Сначала Хлоя не хотела идти в гости, ссылаясь на плотный график своих кастингов. На нее не подействовал аргумент о необходимости поддерживать хорошие отношения с соседями. Но почему-то убедили слова о том, что дверь Дамилолы совсем рядом.
     
В этот раз Хлоя с Каей оказались одеты по-разному — и наконец заметили друг друга. Познакомившись, они нашли светскую тему для разговора (видимо, о покрое оркских военных маек) — а Грым вместе с хозяином отправился смотреть жилище.
     
Дом по планировке был точно таким же, как у Грыма. Отличался только цвет стен и висящие на них картины — если у Грыма они были абстрактного содержания, то здесь почти во всем присутствовало какое-то мятежное вольнолюбие.
     
Часто повторялась тема уничтоженного маниту — в одном случае это был разбитый ретроприемник с вакуумной колбой, в другом — простреленная в нескольких местах панель. Была еще одна странная и грустная картина: чем-то напоминающая Дамилолу округлая тень обрушивала простреленный маниту на голову хрупкой девушки, отдаленно похожей на Каю. В характерной для бизантийской живописи манере поверх рисунка было написано:
     
      ПЕЛОТЫ ИДУТ В ОТАКУ НА ПЕЛОТОК
     
     
У Дамилолы дома были два крупных объекта оркского искусства, которые он, видимо, и назвал «своей коллекцией». Это была волосатая красная буква «О» на стальном постаменте и вырубленная из скалы массивная каменная плита с древней пиктограммой.
     
Это не были ЗD-копии — Дамилола потрогал их рукой, показывая, что оба предмета настоящие.
     
По его словам, волосатая красная «О» раньше стояла на рыночной площади Славы, только была во много раз больше. Грым тут же вспомнил, что действительно мельком видел в старом снафе поднятый над рыночной площадью красный овал, обросший зеленым от времени мхом — но не понял, что это такое. Как выяснилось, скульптура называлась «Великая Мать Урков» и была изготовлена при первых Просрах — но не дошла до наших дней и сохранилась только в копиях.
     
— То, что это не «У», а именно «О», — сказал Дамилола, — олицетворяет для меня вековое стремление твоего народа к свободе и культуре…
     
Грым понимал — вряд ли эта «О» что-то олицетворяла для Дамилолы. Тот просто хотел сказать ему приятное. Но он был благодарен и за это.
     
Пиктограмма на каменной плите выглядела совсем просто — внизу был грубо высечен круг, над ним — треугольник, еще выше — другой треугольник. Дамилола объяснил, что это памятник гораздо более древних времен, чем волосатая «О», и относится к позднему проволочному веку, когда постепенно приходила в упадок гулагская культура. Пиктограмма, по всей видимости, имела отношение к архаическому обряду «крышевания трубы» — специалисты относили ее к так называемому периоду «многокрышия». Но в чем был смысл этого ритуала, никто, конечно, уже не мог сказать.
     
Грыму стало стыдно, что Дамилола знает про культуру его народа гораздо больше, чем он сам. Но он признался, что не испытывает к оркской старине особого интереса.
     
— Почему? — спросил Дамилола.
     
— Вижу, чем она кончилась, — сказал Грым.
     
Дамилола вздохнул и несколько раз кивнул головой, словно хотел показать, что хорошо понимает Грыма. А потом подвел гостя к небольшой картине, на которой была изображена Слава с высоты. Только вокруг нее располагались не джунгли и рисовые поля, а мертвая лунная поверхность, подмонтированная на маниту. На луне был мелко выписанный столбец текста:
     
      
Говорить, что Луна уже много веков летит по какой-то дикой траектории, можно долго и аргументированно, и ссылки на ее страшную мертвую историю будут как нельзя более уместны. Но при негласном запрете на упоминание других небесных тел нарративу всегда будет не хватать некоторой завершенности — во всяком случае, в отслеживании причинно-следственных связей…
      
БАММ — другу Дамилоле
     
     
— Это Бернар-Анри? — догадался Грым.
     
Дамилола кивнул.
     
— Подарок, — сказал он. — Мы с ним долго были напарниками. Сложный человек. Не все в нем можно было принять. Но это один из самых ярких умов, которые попадались мне в жизни. И он часто говорил вслух такое, о чем другие предпочитают молчать. Правда, главным образом в приватной обстановке. Но иногда и на камеру тоже — для таких случаев его консультировали два лоера… А вот эту я сам сделал, после его смерти. В память о боевом друге…
     
Дамилола указал на соседнюю картину.
     
Это была фотография дешевой оркской поделки — выжженного по дереву портрета вроде тех, что продают в сувенирных лавках на память о посещении какой-нибудь забытой Маниту дыры. Грым увидел длинноволосого богатыря с орлиным носом, в сказочных доспехах, амулетах и фенечках, которые оркские художники рисуют, когда даже примерно не представляют, как выглядел изображаемый предок.
     
— Кто это? — спросил Грым.
     
— Вождь восточных орков Иван Правый Руль, — сказал Дамилола. — Вряд ли такой действительно жил на свете. Просто былинный герой. Я его сфоткал во время разведки над базаром. Текста не было — добавил сам…
     
Грым заметил, что Иван Правый Руль как две капли воды похож на покойного Бернара-Анри. Такая дань памяти была, пожалуй, даже трогательной.
     
Под длинноволосым воином была подпись, искусно стилизованная под выжигание по дереву:
     
      
«Враждебного дискурсмонгера, как ракету с разделяющимися боеголовками, целесообразней всего уничтожать на стадии запуска. Вместо того, чтобы выяснять огненную суть его силлогизмов и прикладывать их к своей жизни и судьбе, надо прежде всего поинтересоваться источниками его финансирования и стоящими перед ним задачами — то есть вопросом, кто это такой и почему он здесь. Этого практически всегда достаточно, ибо появление открывающего рот тела перед объективом телекамеры никогда не бывает спонтанным квантовым эффектом. Как не бывает им и сама телекамера, пусть даже с самым продвинутым камуфляжем».
      
БАММ
     
     
— Вообще-то сам Бернар-Анри тоже не был квантовым эффектом, — хмыкнул Дамилола, — Это я как наблюдатель говорю. Кем он был, так это очень одиноким человеком. Я имею в виду, в интеллектуальном смысле. Все время жаловался, что ему не с кем схлестнуться в полную силу. Потому что все его оркские оппоненты невероятные дурни, и я их слишком быстро… Извини.
     
— Ничего, — ответил Грым.
     
— Отсюда эта самоедская критика собственной культуры на старофранцузском. Но это не значит, Грым, что он не был патриотом Биг Биза. Он был.
     
— Я знаю, — сказал Грым. — Видел сам.
     
Спальня Дамилолы была меньше, чем в доме Бернара-Анри. Она была разделена на две части. В приоткрытой двери, которая вела в отрезанную от главной половины комнатку, виднелось странное приспособление, похожее на спортивный тренажер с наваленной на него грудой подушек. Грым увидел кавалерийское седло, черно-зеркальное от долгой полировки ягодицами, что-то вроде наклонной кушетки с рулем сложной формы и несколько разнокалиберных маниту.
     
Седло стояло так, чтобы, усевшись на него, можно было повалиться грудью на подушки и взяться за руль. Под седлом были закрепленные на пружинных шарнирах стремена — самые настоящие, из древнего тусклого серебра, а на тумбочке рядом с рулем лежали непрозрачные очки с тонкими усиками наушников. Там же стояла большая чашка кофе.
     
Грым успел заметить вторую кушетку рядом с контрольными маниту, гравюру со всадниками на стене, — а в следующий момент Дамилола бесцеремонно захлопнул дверь. Видно, показывать эту часть жилища не входило в его планы.
     
— Ты интересовался видом, — напомнил он.
     
Грым посмотрел в окно — и только теперь увидел, что за ним.
     
Окна Дамилолы выходили на трущобно-помпезный город, расположенный на берегу морского залива. Краски в окне были очень яркими — настолько яркими, что напоминали о кинескопе с испорченной гаммой. Небо и море (виднелся только самый его краешек) были пронзительно-синими, далекую пологую гору с раздвоенной вершиной покрывала плесень домиков, а переполненная лодками гавань казалась кладбищем разлагающихся белых рыб. Все вместе рождало сложное ощущение жары, нищеты, смрада и оптимизма.
     
— Что это?
     
— Неаполь, — ответил Дамилола. — Древнейший город. Когда-то с берегов этого залива правили миром. Но теперь нет ни города, ни залива… Я люблю этот вид, потому что он…
     
— Дисконтный, — вмешалась незаметно подошедшая сзади Кая. — Вроде бы выглядит дорого — море и гавань. Но на самом деле дешевый. Видишь вон ту лодку? Вплывает в гавань? Если простоять тут минут десять, она доплывет до причала, пришвартуется, потом исчезнет и опять начнет вплывать в гавань. И так круглые сутки — и ночью, и днем. Это баг. Его можно проапгрейдить, но мы экономим.
     
Дамилола поглядел на Каю с чувством, очень похожим на ненависть. Но тут же рассмеялся и покачал головой.
     
— А мне даже нравится эта лодка, — сказал он. — Напоминает о цикличности всего существующего. Чего ты сюда пришла, киска?
     
— Идите есть, — сказала Кая. — Все готово.
     
Когда она ушла в гостиную, Грым понял наконец, что кажется ему таким странным в доме Дамилолы. Кроме контрольных экранов вокруг тренажера с седлом, здесь не было ни одного маниту.
     
Это казалось логичным: иначе настенная живопись с изображением взрывающихся маниту выглядела бы нелепо. Но все же было непонятно, каким образом хозяин входит в соприкосновение с информационной вселенной.
     
— Скажите, — решился Грым, — а где у вас маниту?