1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 
– Господи, Дунечка! – заговорила тотчас же  Пульхерия Александровна, как вышли на улицу, – вот ведь теперь сама точно  рада, что мы ушли: легче как-то. Ну, думала ли я вчера, в вагоне, что даже  этому буду радоваться!    

– Опять говорю вам, маменька, он еще очень болен.  Неужели вы не видите? Может быть, страдая по нас, и расстроил себя. Надо быть  снисходительным и многое, многое можно простить.    

– А вот ты и не была снисходительна! – горячо и  ревниво перебила тотчас же Пульхерия Александровна. – Знаешь, Дуня,  смотрела я на вас обоих, совершенный ты его портрет и не столько лицом, сколько  душою: оба вы меланхолики, оба угрюмые и вспыльчивые, оба высокомерные и оба  великодушные… Ведь не может быть, чтоб он эгоист был, Дунечка? а?.. А как подумаю,  что у нас вечером будет сегодня, так все сердце и отнимается!    

– Не беспокойтесь, маменька, будет то, что должно быть.    

– Дунечка! Да подумай только, в каком мы теперь  положении! Ну что, если Петр Петрович откажется? – неосторожно высказала  вдруг бедная Пульхерия Александровна.    

– Так чего ж он будет стоить после того! – резко и  презрительно ответила Дунечка.    

– Это мы хорошо сделали, что теперь ушли, –  заторопилась, перебивая, Пульхерия Александровна, – он куда-то по делу  спешил: пусть пройдется, воздухом хоть подышит… ужас у него душно… а где тут воздухом-то  дышать? Здесь и на улицах, как в комнатах без форточек. Господи, что за  город!.. Постой, посторонись, задавят, несут что-то! Ведь это фортепиано  пронесли, право… как толкаются… Этой девицы я тоже очень боюсь…    

– Какой девицы, маменька?    

– Да вот этой, Софьи-то Семеновны, что сейчас была…    

– Чего же?    

– Предчувствие у меня такое, Дуня. Ну, веришь или нет,  как вошла она, я в ту же минуту и подумала, что тут-то вот главное-то и сидит…    

– Совсем ничего не сидит! – с досадой вскрикнула  Дуня. – И какие вы с вашими предчувствиями, мамаша! Он только со  вчерашнего дня с ней знаком, а теперь, как вошла, не узнал.    

– Ну, вот и увидишь!.. Смущает она меня, вот увидишь,  увидишь! И так я испугалась: глядит она на меня, глядит, глаза такие, я едва на  стуле усидела, помнишь, как рекомендовать начал? И странно мне: Петр Петрович  так об ней пишет, а он ее нам рекомендует, да еще тебе! Стало быть, ему дорога!    

– Мало ли что пишет! Об нас тоже говорили, да и писали,  забыли, что ль? А я уверена, что она… прекрасная и что все это – вздор!    

– Дай ей бог!    

– А Петр Петрович негодный сплетник, – вдруг  отрезала Дунечка.    

Пульхерия Александровна так и приникла. Разговор прервался.    

– Вот что, вот какое у меня до тебя дело… – сказал  Раскольников, отводя Разумихина к окошку…    

– Так я скажу Катерине Ивановне, что вы придете… –  заторопилась Соня, откланиваясь, чтоб уйти.    

– Сейчас, Софья Семеновна, у нас нет секретов, вы не  мешаете… Я бы хотел вам еще два слова сказать… Вот что, – обратился он  вдруг, не докончив, точно сорвал, к Разумихину. – Ты ведь знаешь этого…  Как его!..    

Порфирия Петровича?    

– Еще бы! Родственник. А что такое? – прибавил тот  каким-то взрывом любопытства.    

– Ведь он теперь это дело… ну, вот, по этому убийству…  вот вчера-то вы говорили… ведет?    

– Да… ну? – Разумихин вдруг выпучил глаза.    

– Он закладчиков спрашивал, а там у меня тоже заклады  есть, так, дрянцо, однако ж сестрино колечко, которое она мне на память  подарила, когда я сюда уезжал, да отцовские серебряные часы. Все стоит рублей  пять-шесть, но мне дорого, память. Так что мне теперь делать? Не хочу я, чтоб  вещи пропали, особенно часы. Я трепетал давеча, что мать спросит взглянуть на  них, когда про Дунечкины часы заговорили. Единственная вещь, что после отца  уцелела. Она больна сделается, если они пропадут! Женщины!    

Так вот как быть, научи! Знаю, что надо бы в часть заявить.  А не лучше ли самому Порфирию, а? Как ты думаешь? Дело-то поскорее бы обделать.  Увидишь, что еще до обеда маменька спросит!    

– Отнюдь не в часть и непременно к Порфирию! –  крикнул в каком-то необыкновенном волнении Разумихин. – Ну, как я рад! Да  чего тут, идем сейчас, два шага, наверно застанем!    

– Пожалуй… идем…    

– А он очень, очень, очень, очень будет рад с тобой  познакомиться! Я много говорил ему о тебе, в разное время… И вчера говорил.  Идем!.. Так ты знал старуху? То-то!.. Ве-ли-ко-лепно это все обернулось!.. Ах  да… Софья Ивановна…    

– Софья Семеновна, – поправил Раскольников. –  Софья Семеновна, это приятель мой, Разумихин, и человек он хороший…    

– Если вам теперь надо идти… – начала было Соня,  совсем и не посмотрев на Разумихина, а от этого еще более сконфузившись.    

– И пойдемте! – решил Раскольников, – я к вам  зайду сегодня же, Софья Семеновна, скажите мне только, где вы живете?    

Он не то что сбивался, а так, как будто торопился и избегал  ее взглядов. Соня дала свой адрес и при этом покраснела. Все вместе вышли.    

– Не запираешь разве? – спросил Разумихин, сходя  по лестнице вслед за ними.    

– Никогда!.. Впрочем, вот уж два года хочу все замок  купить, – прибавил он небрежно. – Счастливые ведь люди, которым  запирать нечего? – обратился он, смеясь, к Соне.    

На улице стали в воротах.    

– Вам направо, Софья Семеновна? Кстати: как вы меня  отыскали? – спросил он, как будто желая сказать ей что-то совсем другое.  Ему все хотелось смотреть в ее тихие, ясные глаза, и как-то это все не так  удавалось…    

– Да ведь вы Полечке вчера адрес сказали.    

– Поля? Ах да… Полечка! Это… маленькая… это ваша  сестра? Так я ей адрес дал?    

– Да разве вы забыли?    

– Нет… помню…    

– А я об вас еще от покойника тогда же слышала… Только  не знала тогда еще вашей фамилии, да и он сам не знал… А теперь пришла… и как  узнала вчера вашу фамилию… то и спросила сегодня: тут господин Раскольников где  живет?.. И не знала, что вы тоже от жильцов живете… Прощайте-с… Я Катерине  Ивановне…    

Она ужасно рада была, что наконец ушла; пошла потупясь,  торопясь, чтоб поскорей как-нибудь уйти у них из виду, чтобы пройти как-нибудь  поскорей эти двадцать шагов до поворота направо в улицу и остаться наконец  одной, и там, идя, спеша, ни на кого не глядя, ничего не замечая, думать,  вспоминать, соображать каждое сказанное слово, каждое обстоятельство.    

Никогда, никогда она не ощущала ничего подобного. Целый  новый мир неведомо и смутно сошел в ее душу. Она припомнила вдруг, что  Раскольников сам хотел к ней сегодня зайти, может, еще утром, может, сейчас!    

– Только уж не сегодня, пожалуйста, не сегодня! –  бормотала она с замиранием сердца, точно кого-то упрашивая, как ребенок в  испуге. – Господи! Ко мне… в эту комнату… он увидит… о господи!    

И, уж конечно, она не могла заметить в эту минуту одного  незнакомого ей господина, прилежно следившего за ней и провожавшего ее по  пятам. Он провожал ее с самого выхода из ворот. В ту минуту, когда все трое,  Разумихин, Раскольников и она, остановились на два слова на тротуаре, этот  прохожий, обходя их, вдруг как бы вздрогнул, нечаянно на лету поймав слова Сони:  «и спросила: господин Раскольников где живет?» Он быстро, но внимательно  оглядел всех троих, в особенности же Раскольникова, к которому обращалась Соня;  потом посмотрел на дом и заметил его. Все это сделано было в мгновение, на  ходу, и прохожий, стараясь не показать даже виду, пошел далее, убавив шагу и  как бы в ожидании. Он поджидал Соню; он видел, что они прощались и что Соня  пойдет сейчас куда-то к себе.    

«Так куда же к себе? Видел где-то это лицо, – думал он,  припоминая лицо Сони… – надо узнать».    

Дойдя до поворота, он перешел на противоположную сторону  улицы, обернулся и увидел, что Соня уже идет вслед за ним, по той же дороге, и  ничего не замечая. Дойдя до поворота, как раз и она повернула в эту же улицу.  Он пошел вслед, не спуская с нее глаз с противоположного тротуара; пройдя шагов  пятьдесят, перешел опять на ту сторону, по которой шла Соня, догнал ее и пошел  за ней, оставаясь в пяти шагах расстояния.    

Это был человек лет пятидесяти, росту повыше среднего, дородный,  с широкими и крутыми плечами, что придавало ему несколько сутуловатый вид.    

Был он щегольски и комфортно одет и смотрел осанистым  барином. В руках его была красивая трость, которою он постукивал, с каждым  шагом, по тротуару, а руки были в свежих перчатках. Широкое, скулистое лицо его  было довольно приятно, и цвет лица был свежий, не петербургский. Волосы его,  очень еще густые, были совсем белокурые и чуть-чуть разве с проседью, а  широкая, густая борода, спускавшаяся лопатой, была еще светлее головных волос.  Глаза его были голубые и смотрели холодно-пристально и вдумчиво; губы алые.    

Вообще это был отлично сохранившийся человек и казавшийся  гораздо моложе своих лет.    

Когда Соня вышла на канаву, они очутились вдвоем на  тротуаре. Наблюдая ее, он успел заметить ее задумчивость и рассеянность. Дойдя  до своего дома, Соня повернула в ворота, он за ней и как бы несколько  удивившись. Войдя во двор, она взяла вправо, в угол, где была лестница в ее  квартиру. «Ба!» – пробормотал незнакомый барин и начал взбираться вслед за ней  по ступеням.    

Тут только Соня заметила его. Она прошла в третий этаж,  повернула в галерею и позвонила в девятый нумер, на дверях которого было  написано мелом: «Капернаумов портной». «Ба!» – повторил опять незнакомец,  удивленный странным совпадением, и позвонил рядом в восьмой нумер. Обе двери  были шагах в шести одна от другой.    

– Вы у Капернаумова стоите! – сказал он, смотря на  Соню и смеясь. – Он мне жилет вчера перешивал. А я здесь, рядом с вами, у  мадам Ресслих, Гертруды Карловны. Как пришлось-то!    

Соня посмотрела на него внимательно.    

– Соседи, – продолжал он как-то особенно  весело. – Я ведь всего третий день в городе. Ну-с, пока до свидания.    

Соня не ответила; дверь отворили, и она проскользнула к  себе. Ей стало отчего-то стыдно, и как будто она обробела…    

Разумихин дорогою к Порфирию был в особенно возбужденном  состоянии.    

– Это, брат, славно, – повторял он несколько  раз, – и я рад! Я рад!    

«Да чему ты рад?» – думал про себя Раскольников.    

– Я ведь и не знал, что ты тоже у старухи закладывал.  И… и… давно это было? То есть давно ты был у ней?    

«Экой ведь наивный дурак!»    

– Когда?.. – приостановился Раскольников,  припоминая, – да дня за три до ее смерти я был у ней, кажется. Впрочем, я  ведь не выкупить теперь вещи иду, – подхватил он с какой-то торопливою и  особенною заботой о вещах, – ведь у меня опять всего только рубль  серебром… из-за этого вчерашнего проклятого бреду!..    

О бреде он произнес особенно внушительно.    

– Ну да, да, да, – торопливо и неизвестно чему  поддакивал Разумихин, – так вот почему тебя тогда… поразило отчасти… а  знаешь, ты и в бреду об каких-то колечках и цепочках все поминал!.. Ну да, да…  Это ясно, все теперь ясно.    

«Вона! Эк ведь расползлась у них эта мысль! Ведь вот этот  человек за меня на распятие пойдет, а ведь очень рад, что разъяснилось, почему  я о колечках в бреду поминал! Эк ведь утвердилось у них у всех!..»    

– А застанем мы его? – спросил он вслух.    

– Застанем, застанем, – торопился Разумихин. –  Это, брат, славный парень, увидишь! Неуклюж немного, то есть он человек и  светский, но я в другом отношении говорю неуклюж. Малый умный, умный, очень  даже неглупый, только какой-то склад мыслей особенный… Недоверчив, скептик,  циник… надувать любит, то есть не надувать, а дурачить… Ну и материальный  старый метод… А дело знает, знает… Он одно дело, прошлого года, такое об  убийстве разыскал, в котором почти все следы были потеряны! Очень, очень, очень  желает с тобой познакомиться!    

– Да с какой же стати очень-то?    

– То есть не то чтобы… видишь, в последнее время, вот  как ты заболел, мне часто и много приходилось об тебе поминать… Ну, он слушал…  и как узнал, что ты по юридическому и кончить курса не можешь, по  обстоятельствам, то сказал: «Как жаль!» Я и заключил… то есть все это вместе,  не одно ведь это; вчера Заметов… Видишь, Родя, я тебе что-то вчера болтал в  пьяном виде, как домой-то шли… так я, брат, боюсь, чтоб ты не преувеличил,  видишь…    

– Что это? Что меня сумасшедшим-то считают? Да, может,  и правда.    

Он напряженно усмехнулся.    

– Да… да… то есть тьфу, нет!.. Ну, да все, что я  говорил (и про другое тут же), это все было вздор и с похмелья.    

– Да чего ты извиняешься! Как это мне все  надоело! – крикнул Раскольников с преувеличенною раздражительностию. Он,  впрочем, отчасти притворился.    

– Знаю, знаю, понимаю. Будь уверен, что понимаю. Стыдно  и говорить даже…    

– А коль стыдно, так и не говори!    

Оба замолчали. Разумихин был более чем в восторге, и  Раскольников с отвращением это чувствовал. Тревожило его и то, чт`о Разумихин  сейчас говорил о Порфирии.    

«Этому тоже надо Лазаря петь, – думал он, бледнея и с  постукивающим сердцем, – и натуральнее петь. Натуральнее всего ничего бы  не петь.    

Усиленно ничего не петь! Нет, усиленно было бы опять  ненатурально… Ну, да там как обернется… посмотрим… сейчас… хорошо иль не  хорошо, что я иду? Бабочка сама на свечку летит. Сердце стучит, вот что  нехорошо!..»    

– В этом сером доме, – сказал Разумихин.    

«Важнее всего, знает Порфирий иль не знает, что я вчера у  этой ведьмы в квартире был… и про кровь спрашивал? В один миг надо это узнать,  с первого шагу, как войду, по лицу узнать; и – на-че… хоть пропаду, да узнаю!»    

– А знаешь что? – вдруг обратился он к Разумихину  с плутоватою улыбкой, – я, брат, сегодня заметил, что ты с утра в каком-то  необыкновенном волнении состоишь? Правда?    

– В каком волнении? Вовсе ни в каком не в  волнении, – передернуло Разумихина.    

– Нет, брат, право, заметно. На стуле ты давеча сидел  так, как никогда не сидишь, как-то на кончике, и все тебя судорога дергала.  Вскакивал ни с того, ни с сего. То сердитый, а то вдруг рожа как сладчайший  леденец отчего-то сделается. Краснел даже; особенно, когда тебя пригласили  обедать, ты ужасно покраснел.    

– Да ничего я; врешь!.. Ты про что это?    

– Да что ты, точно школьник, юлишь! Фу, черт, да он  опять покраснел!    

– Какая ты свинья, однако ж!    

– Да ты чего конфузишься? Ромео! Постой, я это кое-где  перескажу сегодня, ха-ха-ха! Вот маменьку-то посмешу… да и еще кой-кого…    

– Послушай, послушай, послушай, ведь это серьезно, ведь  это… Что ж это после этого, черт! – сбился окончательно Разумихин, холодея  от ужаса. – Что ты им расскажешь? Я, брат… Фу, какая же ты свинья!    

– Просто роза весенняя! И как это к тебе идет, если б  ты знал; Ромео десяти вершков росту! Да как ты вымылся сегодня, ногти ведь  отчистил, а?    

Когда это бывало? Да ей-богу же ты напомадился! Нагнись-ка!    

– Свинья!!!    

Раскольников до того смеялся, что, казалось, уж и сдержать  себя не мог, так со смехом и вступили в квартиру Порфирия Петровича. Того и  надо было Раскольникову: из комнат можно было услышать, что они вошли смеясь и  все еще хохочут в прихожей.    

– Ни слова тут, или я тебя… размозжу! – прошептал  в бешенстве Разумихин, хватая за плечо Раскольникова.    

 5    

     

Тот уже входил в комнаты. Он вошел с таким видом, как будто  изо всей силы сдерживался, чтобы не прыснуть как-нибудь со смеху. За ним, с  совершенно опрокинутою и свирепою физиономией, красный как пион, долговязо и  неловко, вошел стыдящийся Разумихин. Лицо его и вся фигура действительно были в  эту минуту смешны и оправдывали смех Раскольникова. Раскольников, еще не  представленный, поклонился стоявшему посреди комнаты и вопросительно глядевшему  на них хозяину, протянул и пожал ему руку все еще с видимым чрезвычайным  усилием подавить свою веселость и по крайней мере хоть два-три слова  выговорить, чтоб отрекомендовать себя. Но едва только он успел принять  серьезный вид и что-то пробормотать – вдруг, как бы невольно, взглянул опять на  Разумихина и тут уже не мог выдержать: подавленный смех прорвался тем  неудержимее, чем сильнее до сих пор сдерживался.    

Необыкновенная свирепость, с которою принимал этот  «задушевный» смех Разумихин, придавала всей этой сцене вид самой искренней  веселости и, главное, натуральности. Разумихин, как нарочно, еще помог делу.    

– Фу, черт! – заревел он, махнув рукой, и как раз  ударил ее об маленький круглый столик, на котором стоял допитый стакан чаю. Все  полетело и зазвенело.    

– Да зачем же стулья-то ломать, господа, казне ведь  убыток! – весело закричал Порфирий Петрович.    

Сцена представлялась таким образом: Раскольников  досмеивался, забыв свою руку в руке хозяина, но, зная мерку, выжидал мгновения  поскорее и натуральнее кончить. Разумихин, сконфуженный окончательно падением  столика и разбившимся стаканом, мрачно поглядел на осколки, плюнул и круто  повернул к окну, где и стал спиной к публике, с страшно нахмуренным лицом,  смотря в окно и ничего не видя. Порфирий Петрович смеялся и желал смеяться, но  очевидно было, что ему надо объяснений. В углу на стуле сидел Заметов,  привставший при входе гостей и стоявший в ожидании, раздвинув в улыбку рот, но  с недоумением и даже как будто с недоверчивостью смотря на всю сцену, а на  Раскольникова даже с каким-то замешательством. Неожиданное присутствие Заметова  неприятно поразило Раскольникова.    

«Это еще надо сообразить!» – подумал он.    

– Извините, пожалуйста, – начал он, усиленно  законфузившись, – Раскольников…    

– Помилуйте, очень приятно-с, да и приятно вы так  вошли… Что ж, он и здороваться уж не хочет? – кивнул Порфирий Петрович на  Разумихина.    

– Ей-богу, не знаю, чего он на меня взбесился. Я сказал  ему только дорогой, что он на Ромео похож, и… и доказал, и больше ничего,  кажется, не было.    

– Свинья! – отозвался, не оборачиваясь, Разумихин.    

– Значит, очень серьезные причины имел, чтобы за одно  словечко так рассердиться, – рассмеялся Порфирий.    

– Ну, ты! следователь!.. Ну, да черт с вами со  всеми! – отрезал Разумихин и вдруг, рассмеявшись сам, с повеселевшим  лицом, как ни в чем не бывало, подошел к Порфирию Петровичу.    

– Шабаш! Все дураки; к делу: вот приятель, Родион  Романыч Раскольников, во-первых, наслышан и познакомиться пожелал, а во-вторых,  дельце малое до тебя имеет. Ба! Заметов! Ты здесь каким образом? Да разве вы  знакомы? Давно ль сошлись?    

«Это что еще!» – тревожно подумал Раскольников.    

Заметов как будто законфузился, но не очень.    

– Вчера у тебя же познакомились, – сказал он  развязно.    

– Значит, от убытка бог избавил: на прошлой неделе  ужасно просил меня, чтобы как-нибудь тебе, Порфирий, отрекомендоваться, а вы и  без меня снюхались… Где у тебя табак?    

Порфирий Петрович был по-домашнему, в халате, в весьма  чистом белье и в стоптанных туфлях. Это был человек лет тридцати пяти, росту пониже  среднего, полный и даже с брюшком, выбритый, без усов и без бакенбард, с плотно  выстриженными волосами на большой круглой голове, как-то особенно выпукло  закругленной на затылке. Пухлое, круглое и немного курносое лицо его было цвета  больного, темно-желтого, но довольно бодрое и даже насмешливое. Оно было бы  даже и добродушное, если бы не мешало выражение глаз, с каким-то жидким водянистым  блеском, прикрытых почти белыми, моргающими, точно подмигивая кому, ресницами.  Взгляд этих глаз как-то странно не гармонировал со всею фигурой, имевшею в себе  даже что-то бабье, и придавал ей нечто гораздо более серьезное, чем с первого  взгляда можно было от нее ожидать.    

Порфирий Петрович, как только услышал, что гость имеет до  него «дельце», тотчас же попросил его сесть на диван, сам уселся на другом  конце и уставился в гостя, в немедленном ожидании изложения дела, с тем  усиленным и уж слишком серьезным вниманием, которое даже тяготит и смущает с  первого раза, особенно по незнакомству, и особенно если то, что вы излагаете,  по собственно важным, оказываемым вам вниманием. Но Раскольников в коротких и  связных словах, ясно и точно изъяснил свое дело и собой остался доволен так,  что даже успел довольно хорошо осмотреть Порфирия. Порфирий Петрович тоже ни  разу не свел с него глаз во все время. Разумихин, поместившись напротив, за тем  же столом, горячо и нетерпеливо следил за изложением дела, поминутно переводя  глаза с того на другого и обратно, что уже выходило немного из мерки.    

«Дурак!» – ругнул про себя Раскольников.    

– Вам следует подать объявление в полицию, – с  самым деловым видом отвечал Порфирий, – о том-с, что, известившись о  таком-то происшествии, то есть об этом убийстве, вы просите, в свою очередь,  уведомить следователя, которому поручено дело, что такие-то вещи принадлежат  вам и что вы желаете их выкупить… или там… да вам, впрочем, напишут.    

– То-то и дело, что я, в настоящую минуту, – как  можно больше постарался законфузиться Раскольников, – не совсем при  деньгах… и даже такой мелочи не могу… я, вот видите ли, желал бы теперь только  заявить, что эти вещи мои, но что когда будут деньги…    

– Это все равно-с, – ответил Порфирий Петрович,  холодно принимая разъяснения о финансах, – а впрочем, можно вам и прямо,  если захотите, написать ко мне, в том же смысле, что вот, известясь о том-то и  объявляя о таких-то моих вещах, прошу…    

– Это ведь на простой бумаге? – поспешил перебить  Раскольников, опять интересуясь финансовой частью дела.    

– О, на самой простейшей-с! – и вдруг Порфирий  Петрович как-то явно насмешливо посмотрел на него, прищурившись и как бы ему  подмигнув. Впрочем, это, может быть, только так показалось Раскольникову,  потому что продолжалось одно мгновение. По крайней мере, что-то такое было.    

Раскольников побожился, бы, что он ему подмигнул, черт знает  для чего.    

«Знает!» – промелькнуло в нем как молния.    

– Извините, что такими пустяками беспокоил, –  продолжал он, несколько сбившись, – вещи мои стоят всего пять рублей, но  они мне особенно дороги, как память тех, от кого достались, и, признаюсь, я,  как узнал, очень испугался…    

– То-то ты так вспорхнулся вчера, когда я Зосимову  сболтнул, что Порфирий закладчиков опрашивает! – ввернул Разумихин, с  видимым намерением.    

Это уже было невыносимо. Раскольников не вытерпел и злобно  сверкнул на него загоревшимися гневом черными своими глазами. Тотчас же и  опомнился.    

– Ты, брат, кажется, надо мной подсмеиваешься? –  обратился он к нему, с ловко выделанным раздражением. – Я согласен, что,  может быть, уже слишком забочусь об этакой дряни, на твои глаза; но нельзя же  считать меня за это ни эгоистом, ни жадным, и, на мои глаза, эти две ничтожные  вещицы могут быть вовсе не дрянь. Я тебе уже говорил сейчас, что эти серебряные  часы, которым грош цена, единственная вещь, что после отца осталась. Надо мной  смейся, но ко мне мать приехала, – повернулся он вдруг к Порфирию, –  и если б она узнала, – отвернулся он опять поскорей к Разумихину, стараясь  особенно, чтобы задрожал голос, – что эти часы пропали, то, клянусь, она  была бы в отчаянии! Женщины!    

– Да вовсе же нет! Я вовсе не в том смысле! Я совершенно  напротив! – кричал огорченный Разумихин.    

«Хорошо ли? Натурально ли? Не преувеличил ли? –  трепетал про себя Раскольников. – Зачем сказал: „женщины“?»    

– А к вам матушка приехала? – осведомился для  чего-то Порфирий Петрович.    

– Да.    

– Когда же это-с?    

– Вчера вечером.    

Порфирий помолчал, как бы соображая.    

– Вещи ваши ни в каком случае и не могли  пропасть, – спокойно и холодно продолжал он. – Ведь я уже давно вас  здесь поджидаю.    

И как ни в чем не бывало, он заботливо стал подставлять  пепельницу Разумихину, беспощадно сорившему на ковер папироской. Раскольников  вздрогнул, но Порфирий как будто и не глядел, все еще озабоченный папироской  Разумихина.    

– Что-о? Поджидал! Да ты разве знал, что и он там  закладывал? – крикнул Разумихин.    

Порфирий Петрович прямо обратился к Раскольникову:    

– Ваши обе вещи, кольцо и часы, были у ней под одну  бумажку завернуты, а на бумажке ваше имя карандашом четко обозначено, ровно как  и число месяца, когда она их от вас получила…    

– Как это вы так заметливы?.. – неловко усмехнулся  было Раскольников, особенно стараясь смотреть ему прямо в глаза; но не смог  утерпеть и вдруг прибавил:    

– Я потому так заметил сейчас, что, вероятно, очень  много было закладчиков… так что вам трудно было бы их всех помнить… А вы,  напротив, так отчетливо всех их помните, и… и…    

«Глупо! Слабо! Зачем я это прибавил!»    

– А почти все закладчики теперь уж известны, так что вы  только одни и не изволили пожаловать, – ответил Порфирий с чуть приметным  оттенком насмешливости.    

– Я не совсем был здоров.    

– И об этом слышал-с. Слышал даже, что уж очень были  чем-то расстроены. Вы и теперь как будто бледны?    

– Совсем не бледен… напротив, совсем здоров! –  грубо и злобно отрезал Раскольников, вдруг переменяя тон. Злоба в нем накипала,  и он не мог подавить ее. «А в злобе-то и проговорюсь! – промелькнуло в нем  опять. – А зачем они меня мучают!..»    

– Не совсем здоров! – подхватил Разумихин. –  Эвона сморозил! До вчерашнего дня чуть не без памяти бредил… Ну, веришь,  Порфирий, сам едва не ногах, а чуть только мы, я да Зосимов, вчера отвернулись –  оделся и удрал потихоньку и куролесил где-то чуть не до полночи, и это в  совершеннейшем, я тебе скажу, бреду, можешь ты это представить!    

Замечательнейший случай!    

– И неужели в совершеннейшем бреду? Скажите  пожалуйста! – с каким-то бабьим жестом покачал головою Порфирий.    

– Э, вздор! Не верьте! А впрочем, ведь вы и без того не  верите! – слишком уж со зла сорвалось у Раскольникова. Но Порфирий  Петрович как будто не расслышал этих странных слов.    

– Да как же мог ты выйти, коли не в бреду? –  разгорячился вдруг Разумихин. – Зачем вышел? Для чего?.. И почему именно  тайком? Ну был ли в тебе тогда здравый смысл? Теперь, когда вся опасность  прошла, я уж прямо тебе говорю!    

– Надоели они мне очень вчера, – обратился вдруг  Раскольников к Порфирию с нахально-вызывающею усмешкой, – я и убежал от  них квартиру нанять, чтоб они меня не сыскали, и денег кучу с собой захватил.  Вон господин Заметов видел деньги-то. А что, господин Заметов, умен я был вчера  или в бреду, разрешите-ка спор?    

Он бы, кажется, так и задушил в эту минуту Заметова. Слишком  уж взгляд его и молчание ему не нравились.    

– По-моему, вы говорили весьма разумно-с и даже  хитро-с, только раздражительны были уж слишком, – сухо заявил Заметов.    

– А сегодня сказывал мне Никодим Фомич, – ввернул  Порфирий Петрович, – что встретил вас вчера, уж очень поздно, в квартире  одного, раздавленного лошадьми, чиновника…    

– Ну вот хоть бы этот чиновник! – подхватил  Разумихин, – ну, не сумасшедший ли был ты у чиновника? Последние деньги на  похороны вдове отдал! Ну, захотел помочь – дай пятнадцать, дай двадцать, ну да  хоть три целковых себе оставь, а то все двадцать пять так и отвалил!    

– А может, я где-нибудь клад нашел, а ты не знаешь? Вот  я вчера и расщедрился… Вон господин Заметов знает, что я клад нашел!.. Вы  извините, пожалуйста, – обратился он со вздрагивающими губами к  Порфирию, – что мы вас пустяшным таким перебором полчаса беспокоим.  Надоели ведь, а?    

– Помилуйте-с, напротив, на-а-против! Если бы вы знали,  как вы меня интересуете! Любопытно и смотреть, и слушать… и я, признаюсь, так  рад, что вы изволили, наконец, пожаловать…    

– Да дай хоть чаю-то! Горло пересохло! – вскричал  Разумихин.    

– Прекрасная идея! Может, и все компанию сделают. А не  хочешь ли… посущественнее, перед чаем-то?    

– Убирайся!    

Порфирий Петрович вышел приказать чаю.    

Мысли крутились как вихрь в голове Раскольникова. Он был  ужасно раздражен.    

«Главное, даже и не скрываются, и церемониться не хотят! А  по какому случаю, коль меня совсем не знаешь, говорил ты обо мне с Никодимом  Фомичем?    

Стало быть, уж и скрывать не хотят, что следят за мной, как  стая собак! Так откровенно в рожу и плюют! – дрожал он от бешенства. –  Ну, бейте прямо, а не играйте, как кошка с мышью. Это ведь невежливо, Порфирий  Петрович, ведь я еще, может быть, не позволю-с!.. Встану, да и брякну всем в  рожу всю правду; и увидите, как я вас презираю!.. Он с трудом перевел  дыхание. – А что, если мне так только кажется? Что, если это мираж, и я во  всем ошибаюсь, по неопытности злюсь, подлой роли моей не выдерживаю? Может  быть, это все без намерения? Все слова их обыкновенные, но что-то в них есть…    

Все это всегда можно сказать, но что-то есть. Почему он  сказал прямо «у ней»? Почему Заметов прибавил, что я хитро говорил? Почему они  говорят таким тоном? Да… тон… Разумихин тут же сидел, почему ж ему ничего не  кажется? Этому невинному болвану никогда ничего не кажется! Опять лихорадка!..  Подмигнул мне давеча Порфирий аль нет? Верно, вздор; для чего бы подмигивать?  Нервы, что ль, хотят мои раздражить али дразнят меня? Или все мираж, или  знают!.. Даже Заметов дерзок… Дерзок ли Заметов? Заметов передумал за ночь. Я и  предчувствовал, что передумает! Он здесь как свой, а сам в первый раз. Порфирий  его за гостя не считает, к нему задом сидит.    

Снюхались! Непременно из-за меня снюхались! Непременно до  нас обо мне говорили!.. Знают ли про квартиру-то? Поскорей бы уж!.. Когда я  сказал, что квартиру нанять вчера убежал, он пропустил, не поднял… А это я  ловко про квартиру ввернул: потом пригодится!.. В бреду, дескать!.. Ха-ха-ха!  Он про весь вечер вчерашний знает! Про приезд матери не знал!.. А ведьма и  число прописала карандашом!.. Врете, не дамся! Ведь это еще не факты, это  только мираж! Нет, вы давайте-ка фактов! И квартира не факт, а бред; я знаю,  что им говорить… Знают ли про квартиру-то? Не уйду, не узнав! Зачем я пришел?    

А вот что я злюсь теперь, так это, пожалуй, и факт! Фу, как  я раздражителен! А может, и хорошо; болезненная роль… Он меня ощупывает.  Сбивать будет. Зачем я пришел?»    

Все это, как молния, пронеслось в его голове.    

Порфирий Петрович мигом воротился. Он вдруг как-то  повеселел.    

– У меня, брат, со вчерашнего твоего голова… Да и весь  я как-то развинтился, – начал он совсем другим тоном, смеясь, к  Разумихину.    

– А что, интересно было? Я ведь вас вчера на самом  интересном пункте бросил? Кто победил?    

– Да никто, разумеется. На вековечные вопросы съехали,  на воздусех парили.    

– Вообрази, Родя, на что вчера съехали: есть или нет  преступление?    

Говорил, что до чертиков доврались!    

– Что ж удивительного? Обыкновенный социальный  вопрос, – рассеяно ответил Раскольников.    

– Вопрос был не так формулирован, – заметил  Порфирий.    

– Не совсем так, это правда, – тотчас же  согласился Разумихин, торопясь и разгорячаясь по обыкновению. – Видишь,  Родион: слушай и скажи свое мнение. Я хочу. Я из кожи лез вчера с ними и тебя  поджидал; я и им про тебя говорил, что придешь… Началось с воззрения социалистов.  Известно воззрение: преступление есть протест против ненормальности социального  устройства – и только, и ничего больше, и никаких причин больше не  допускается, – и ничего!..    

– Вот и соврал! – крикнул Порфирий Петрович. Он  видимо оживлялся и поминутно смеялся, смотря на Разумихина, чем еще более  поджигал его.    

– Н-ничего не допускается! – с жаром перебил  Разумихин, – не вру!.. Я тебе книжки ихние покажу: все у них потому, что  «среда заела», – и ничего больше! Любимая фраза! Отсюда прямо, что если  общество устроить нормально, то разом и все преступления исчезнут, так как не  для чего будет протестовать, и все в один миг станут праведными. Натура не  берется в расчет, натура изгоняется, натуры не полагается! У них не  человечество, развившись историческим, живым путем до конца, само собою  обратится наконец в нормальное общество, а, напротив, социальная система, выйдя  из какой-нибудь математической головы, тотчас же и устроит все человечество и в  один миг сделает его праведным и безгрешным, раньше всякого живого процесса,  без всякого исторического и живого пути! Оттого-то они так инстинктивно и не  любят историю: «безобразия одни в ней да глупости» – и все одною только  глупостью объясняется! Оттого так и не любят живого процесса жизни: не надо  живой души! Живая душа жизни потребует, живая душа не послушается механики,  живая душа подозрительна, живая душа ретроградна!    

А тут хоть и мертвечинкой припахивает, из каучука сделать  можно, – зато не живая, зато без воли, зато рабская, не взбунтуется! И  выходит в результате, что все на одну только кладку кирпичиков да на  расположение коридоров и комнат в фаланстере свели! Фаланстера-то и готова, да  натура-то у вас для фаланстеры еще не готова, жизни хочет, жизненного процесса  еще не завершила, рано на кладбище! С одной логикой нельзя через натуру  перескочить! Логика предугадает три случая, а их миллион! Отрезать весь миллион  и все на один вопрос о комфорте свести! Самое легкое разрешение задачи!  Соблазнительно ясно, и думать не надо! Главное – думать не надо!    

Вся жизненная тайна на двух печатных листках умещается!    

– Ведь вот прорвался, барабанит! За руки держать  надо, – смеялся Порфирий. – Вообразите, – обернулся он к  Раскольникову, – вот так же вчера вечером, в одной комнате, в шесть голосов,  да еще пуншем напоил предварительно, – можете себе представить? Нет, брат,  ты врешь: «среда» многое в преступлении значит; это я тебе подтвержу.    

– И сам знаю, что много, да ты вот что скажи:  сорокалетний бесчестит десятилетнюю девочку, – среда, что ль, его на это  понудила?    

– А что ж, оно в строгом смысле, пожалуй, что и  среда, – с удивительною важностью заметил Порфирий, – преступление  над девочкой очень и очень даже можно «средой» объяснить.    

Разумихин чуть в бешенство не пришел.    

– Ну, да хочешь я тебе сейчас выведу, – заревел  он, – что у тебя белые ресницы единственно оттого только, что в Иване  Великом тридцать пять сажен высоты, и выведу ясно, точно, прогрессивно и даже с  либеральным оттенком?    

Берусь! Ну, хочешь пари!    

– Принимаю! Послушаем, пожалуйста, как он выведет!    

– Да ведь все притворяется, черт! – вскричал  Разумихин, вскочил и махнул рукой. – Ну стоит ли с тобой говорить! Ведь он  это все нарочно, ты еще не знаешь его, Родион! И вчера их сторону принял,  только чтобы всех одурачить. И что ж он говорил вчера, господи! А они-то ему  обрадовались!..    

Ведь он по две недели таким образом выдерживает. Прошлого  года уверил нас для чего-то, что в монахи идет: два месяца стоял на своем!  Недавно вздумал уверять, что женится, что все уж готово к венцу. Платье даже  новое сшил. Мы уж стали его поздравлять. Ни невесты, ничего не бывало: все  мираж!    

– А вот соврал! Я платье сшил прежде. Мне по поводу  нового платья и пришло в голову вас всех поднадуть.    

– В самом деле вы такой притворщик? – спросил  небрежно Раскольников.    

– А вы думали, нет? Подождите, я и вас проведу –  ха-ха-ха! Нет, видите ли-с, я вам всю правду скажу. По поводу всех этих  вопросов, преступлений, среды, девочек мне вспомнилась теперь, – а  впрочем, и всегда интересовала меня, – одна ваша статейка: «О  преступлении»… или как там у вас, забыл название, не помню. Два месяца назад  имел удовольствие в «Периодической речи» прочесть.    

– Моя статья? В «Периодической речи»? – с  удивлением спросил Раскольников, – я действительно написал, полгода назад,  когда из университета вышел, по поводу одной книги, одну статью, но я снес ее  тогда в газету «Еженедельная речь», а не в «Периодическую».    

– А попала в «Периодическую».    

– Да ведь «Еженедельная речь» перестала существовать,  потому тогда и не напечатали…    

– Это правда-с; но, переставая существовать,  «Еженедельная речь» соединилась с «Периодическою речью», а потому и статейка  ваша, два месяца назад, явилась в «Периодической речи». А вы не знали?    

Раскольников действительно ничего не знал.    

– Помилуйте, да вы деньги можете с них спросить за  статью! Какой, однако ж, у вас характер! Живете так уединенно, что таких вещей,  до вас прямо касающихся, не ведаете. Это ведь факт-с.    

– Браво, Родька! И я тоже не знал! – вскричал  Разумихин. – Сегодня же в читальню забегу и нумер спрошу! Два месяца  назад? Которого числа? Все равно разыщу! Вот штука-то! И не скажет!    

– А вы почему узнали, что статья моя? Она буквой  подписана.    

– А случайно, и то на днях. Через редактора; я знаком…  Весьма заинтересовался.    

– Я рассматривал, помнится, психологическое состояние  преступника в продолжение всего хода преступления.    

– Да-с, и настаиваете, что акт исполнения преступления  сопровождается всегда болезнью. Очень, очень оригинально, но… меня, собственно,  не эта часть вашей статейки заинтересовала, а некоторая мысль, пропущенная в  конце статьи, но которую вы, к сожалению, проводите только намеком, неясно…    

Одним словом, если припомните, проводится некоторый намек на  то, что существуют на свете будто бы некоторые такие лица, которые могут… то  есть не то что могут, а полное право имеют совершать всякие бесчинства и  преступления, и что для них будто бы и закон не писан.    

Раскольников усмехнулся усиленному и умышленному искажению  своей идеи.    

– Как? Что такое? Право на преступление? Но ведь не  потому, что «заела среда»? – с каким-то даже испугом осведомился  Разумихин.    

– Нет, нет, не совсем потому, – ответил  Порфирий. – Все дело в том, что в ихней статье все люди как-то разделяются  на «обыкновенных» и «необыкновенных». Обыкновенные должны жить в послушании и  не имеют права переступать закона, потому что они, видите ли, обыкновенные. А  необыкновенные имеют право делать всякие преступления и всячески преступать закон,  собственно потому, что они необыкновенные. Так у вас, кажется, если только не  ошибаюсь?    

– Да как же это? Быть не может, чтобы так! – в  недоумении бормотал Разумихин.    

Раскольников усмехнулся опять. Он разом понял, в чем дело и  на что его хотят натолкнуть; он помнил свою статью. Он решился принять вызов.    

– Это не совсем так у меня, – начал он просто и скромно. –  Впрочем, признаюсь, вы почти верно ее изложили, даже, если хотите, и совершенно  верно… (Ему точно приятно было согласиться, что совершенно верно.) Разница  единственно в том, что я вовсе не настаиваю, чтобы необыкновенные люди  непременно должны и обязаны были творить всегда всякие бесчинства, как вы  говорите. Мне кажется даже, что такую статью и в печать бы не пропустили. Я  просто-запросто намекнул, что «необыкновенный» человек имеет право… то есть не  официальное право, а сам имеет право разрешить своей совести перешагнуть… через  иные препятствия, и единственно в том только случае, если исполнение его идеи  (иногда спасительной, может быть, для всего человечества) того потребует. Вы  изволите говорить, что статья моя неясна; я готов ее вам разъяснить, по  возможности. Я, может быть, не ошибусь, предполагая, что вам, кажется, того и  хочется; извольте-с.    

По-моему, если бы Кеплеровы и Ньютоновы открытия вследствие  каких-нибудь комбинаций никоим образом не могли бы стать известными людям иначе  как с пожертвованием жизни одного, десяти, ста и так далее человек, мешавших бы  этому открытию или ставших бы на пути как препятствие, то Ньютон имел бы право,  и даже был бы обязан… устранить этих десять или сто человек, чтобы сделать  известными свои открытия всему человечеству. Из этого, впрочем, вовсе не  следует, чтобы Ньютон имел право убивать кого вздумается, встречных и  поперечных, или воровать каждый день на базаре. Далее, помнится мне, я развиваю  в моей статье, что все… ну, например, хоть законодатели и установители  человечества, начиная с древнейших, продолжая Ликургами, Солонами, Магометами,  Наполеонами, и так далее, все до единого были преступники, уже тем одним, что,  давая новый закон, тем самым нарушали древний, свято чтимый обществом и от  отцов перешедший, и, уж конечно, не останавливались и перед кровью, если только  кровь (иногда совсем невинная и доблестно пролитая за древний закон) могла им  помочь. Замечательно даже, что большая часть этих благодетелей и установителей  человечества были особенно страшные кровопроливцы. Одним словом, я вывожу, что  и все, не то что великие, но и чуть-чуть из колеи выходящие люди, то есть  чуть-чуть даже способные сказать что-нибудь новенькое, должны, по природе  своей, быть непременно преступниками, – более или менее, разумеется. Иначе  трудно им выйти из колеи, а оставаться в колее они, конечно, не могут согласиться,  опять-таки по природе своей, а по-моему, так даже и обязаны не соглашаться.    

Одним словом, вы видите, что до сих пор тут нет ничего  особенно нового. Это тысячу раз было напечатано и прочитано. Что же касается до  моего деления людей на обыкновенных и необыкновенный, то я согласен, что оно  несколько произвольно, но ведь я же на точных цифрах и не настаиваю. Я только в  главную мысль мою верю. Она именно состоит в том, что люди, по закону природы,  разделяются вообще на два разряда: на низший (обыкновенных), то есть, так сказать,  на материал, служащий единственно для зарождения себе подобных, и собственно на  людей, то есть имеющих дар или талант сказать в среде своей новое слово.  Подразделения тут, разумеется, бесконечные, но отличительные черты обоих  разрядов довольно резкие: первый разряд, то есть материал, говоря вообще, люди  по натуре своей консервативные, чинные, живут в послушании и любят быть  послушными. По-моему, они и обязаны быть послушными, потому что это их  назначение, и тут решительно нет ничего для них унизительного. Второй разряд,  все преступают закон, разрушители, или склонны к тому, судя по способностям.  Преступления этих людей, разумеется, относительны и многоразличны; большею  частию они требуют, в весьма разнообразных заявлениях, разрушения настоящего во  имя лучшего. Но если ему надо, для своей идеи, перешагнуть хотя бы и через  труп, через кровь, то он внутри себя, по совести, может, по-моему, дать себе  разрешение перешагнуть через кровь, – смотря, впрочем, по идее и по  размерам ее, – это заметьте. В этом только смысле я и говорю с моей статье  об их праве на преступление.    

(Вы припомните, у нас ведь с юридического вопроса началось.)  Впрочем, тревожиться много нечего: масса никогда почти не признает за ними  этого права, казнит их и вешает (более или менее) и тем, совершенно  справедливо, исполняет консервативное свое назначение, с тем, однако ж, что в  следующих поколениях эта же масса ставит казненных на пьедестал и им поклоняется  (более или менее). Первый разряд всегда – господин настоящего, второй разряд –  господин будущего. Первые сохраняют мир и приумножают его численно; вторые  двигают мир и ведут его к цели. И те, и другие имеют совершенно одинаковое  право существовать. Одним словом, у меня все равносильное право имеют, и – vive  la guerre eternelle, – до Нового Иерусалима, разумеется!    

– Так вы все-таки верите же в Новый Иерусалим?    

– Верую, – твердо отвечал Раскольников; говоря это  и в продолжение всей длинной тирады своей, он смотрел в землю, выбрав себе  точку на ковре.    

– И-и – и в бога веруете? Извините, что так  любопытствую.    

– Верую, – повторил Раскольников, поднимая глаза  на Порфирия.    

– И – и в воскресение Лазаря веруете?    

– Ве-верую. Зачем вам все это?    

– Буквально веруете?    

– Буквально.    

– Вот как-с… так полюбопытствовал. Извините-с. Но  позвольте, – обращаюсь к давешнему, – ведь их не всегда же казнят;  иные напротив…    

– Торжествуют при жизни? О да, иные достигают и при  жизни, и тогда…    

– Сами начинают казнить?    

– Если надо и, знаете, даже большею частию. Вообще  замечание ваше остроумно.    

– Благодарю-с. Но вот что скажите: чем же бы отличить  этих необыкновенных-то от обыкновенных? При рождении, что ль, знаки такие есть?    

Я в том смысле, что тут надо бы поболее точности, так  сказать, более наружной определенности: извините во мне естественное  беспокойство практического и благонамеренного человека, но нельзя ли тут  одежду, например, особую завести, носить что-нибудь, клеймы там, что ли,  какие?..    

Потому, согласитесь, если произойдет путаница и один из  одного разряда вообразит, что он принадлежит к другому разряду, и начнет  «устранять все препятствия», как вы весьма счастливо выразились, так ведь тут…    

– О, это весьма часто бывает! Это замечание ваше еще  даже остроумнее давешнего…    

– Благодарю-с…    

– Не стоит-с; но примите в соображение, что ошибка  возможна ведь только со стороны первого разряда, то есть «обыкновенных» людей  (как я, может быть очень неудачно, их назвал). Несмотря на врожденную  склонность их к послушанию, по некоторой игривости природы, в которой не  отказано даже и корове, весьма многие из них любят воображать себя передовыми  людьми, «разрушителями» и лезть в «новое слово», и это совершенно искренно-с.    

Действительно же новых они в то же время весьма часто не  замечают и даже презирают, как отсталых и унизительно думающих людей. Но,  по-моему, тут не может быть значительной опасности, и вам, право, нечего  беспокоиться, потому что они никогда далеко не шагают. За увлечение, конечно,  их можно иногда бы посечь, чтобы напомнить им свое место, но не более; тут и  исполнителя даже не надо: они сами себя посекут, потому что очень благонравны;  иные друг дружке эту услугу оказывают, а другие сами себя собственноручно…  Покаяния разные публичные при сем на себя налагают, – выходит красиво и  назидательно, одним словом, вам беспокоиться нечего…    

Такой закон есть.    

– Ну, по крайней мере с этой стороны, вы меня хоть  несколько успокоили; но вот ведь опять беда-с: скажите, пожалуйста, много ли  таких людей, которые других-то резать право имеют, «необыкновенных-то» этих? Я,  конечно, готов преклониться, но ведь согласитесь, жутко-с, если уж очень-то  много их будет, а?    

– О, не беспокойтесь и в этом, – тем же тоном  продолжал Раскольников.    

– Вообще людей с новою мыслию, даже чуть-чуть только  способных сказать хоть что-нибудь новое, необыкновенно мало рождается, даже до  странности мало.    

Ясно только одно, что порядок зарождения людей, всех этих  разрядов и подразделений, должно быть, весьма верно и точно определен  каким-нибудь законом природы. Закон этот, разумеется, теперь неизвестен, но я  верю, что он существует и впоследствии может стать и известным. Огромная масса  людей, материал, для того только и существует на свете, чтобы наконец, чрез  какое-то усилие, каким-то таинственным до сих пор процессом, посредством  какого-нибудь перекрещивания родов и пород, понатужиться и породить наконец на  свет, ну хоть из тысячи одного, хотя сколько-нибудь самостоятельного человека.  Еще с более широкою самостоятельностию рождается, может быть, из десяти тысяч  один (я говорю примерно, наглядно). Еще с более широкою – из ста тысяч один.  Гениальные люди – из миллионов, а великие гении, завершители  человечества, – может быть, по истечении многих тысячей миллионов людей на  земле. Одним словом, в реторту, в которой все это происходит, я не заглядывал.  Но определенный закон непременно есть и должен быть; тут не может быть случая.    

– Да что вы оба, шутите, что ль? – вскричал  наконец Разумихин. – Морочите вы друг друга иль нет? Сидят и один над  другим подшучивают! Ты серьезно, Родя?    

Раскольников молча поднял на него свое бледное и почти  грустное лицо и ничего не ответил. И странною показалась Разумихину, рядом с  этим тихим и грустным лицом, нескрываемая, навязчивая, раздражительная и  невежливая язвительность Порфирия.    

– Ну, брат, если действительно это серьезно, то… Ты,  конечно, прав, говоря, что это не ново и похоже на все, что мы тысячу раз  читали и слышали; но что действительно оригинально во всем этом, – и  действительно принадлежит одному тебе, к моему ужасу, – это то, что все-таки  кровь по совести разрешаешь, и, извини меня, с таким фанатизмом даже… В этом,  стало быть, и главная мысль твоей статьи заключается. Ведь это разрешение крови  по совести, это… это, по-моему, страшнее, чем бы официальное разрешение кровь  проливать, законное…    

– Совершенно справедливо, страшнее-с, – отозвался  Порфирий.    

– Нет, ты как-нибудь да увлекся! Тут ошибка. Я прочту…  Ты увлекся!    

Ты не можешь так думать… Прочту.    

– В статье всего этого нет, там только намеки, –  проговорил Раскольников.    

– Так-с, так-с, – не сиделось Порфирию, – мне  почти стало ясно теперь, как вы на преступление изволите смотреть-с, но… уж  извините меня за мою назойливость (беспокою уж очень вас, самому совестно!) –  видите ли-с: успокоили вы меня давеча очень-с насчет ошибочных-то случаев  смешения обоих разрядов, но… меня все тут практические разные случаи опять  беспокоят! Ну как иной какой-нибудь муж, али юноша, вообразит, что он Ликург  али Магомет… – будущий, разумеется, – да и давай устранять к тому все  препятствия… Предстоит, дескать, далекий поход, а в поход деньги нужны… и  начнет добывать себе для похода… знаете?    

Заметов вдруг фыркнул из своего угла. Раскольников даже глаз  на него не поднял.    

– Я должен согласиться, – спокойно отвечал  он, – что такие случаи действительно должны быть. Глупенькие и тщеславные  особенно на эту удочку попадаются; молодежь в особенности.    

– Вот видите-с. Ну так как же-с?    

– Да и так же, – усмехнулся Раскольников, –  не я в этом виноват. Так есть и будет всегда. Вот он (он кивнул на Разумихина)  говорил сейчас, что я кровь разрешаю. Так что же? Общество ведь слишком  обеспечено ссылками, тюрьмами, судебными следователями, каторгами, – чего  же беспокоиться? И ищите вора!..    

– Ну, а коль сыщем?    

– Туда ему и дорога.    

– Вы-таки логичны. Ну-с, а насчет его совести-то?    

– Да какое вам до нее дело?    

– Да так уж, по гуманности-с.    

– У кого есть она, тот страдай, коль сознает ошибку.  Это и наказание ему, – опричь каторги.    

– Ну а действительно-то гениальные, – нахмурясь,  спросил Разумихин, – вот те-то, которым резать-то право дано, те так уж и  должны не страдать совсем, даже за кровь пролитую?    

– Зачем тут слово: должны? Тут нет ни позволения, ни  запрещения. Пусть страдает, если жаль жертву… Страдание и боль всегда  обязательны для широкого сознания и глубокого сердца. Истинно великие люди, мне  кажется, должны ощущать на свете великую грусть, – прибавил он вдруг  задумчиво, даже не в тон разговора.    

Он поднял глаза, вдумчиво посмотрел на всех, улыбнулся, взял  фуражку.    

Он был слишком спокоен сравнительно с тем, как вошел давеча,  и чувствовал это. Все встали.    

– Ну-с, браните меня или нет, сердитесь иль нет, а я не  могу утерпеть, – заключил опять Порфирий Петрович, – позвольте еще  вопросик один (очень уж я вас беспокою-с!), одну только маленькую идейку хотел  пропустить, единственно только чтобы не забыть-с…    

– Хорошо, скажите вашу идейку, – серьезный и  бледный стоял перед ним в ожидании Раскольникова – Ведь вот-с… право, не знаю,  как бы удачнее выразиться… идейка-то уж слишком игривенькая… психологическая-с…  Ведь вот-с, когда вы вашу статейку-то сочиняли, – ведь уж быть того не  может, хе-хе! чтобы вы сами себя не считали, ну хоть на капельку, – тоже  человеком «необыкновенным» и говорящим новое слово, – в вашем то есть  смысле-с… Ведь так-с?    

– Очень может быть, – презрительно ответил  Раскольников.    

Разумихин сделал движение.    

– А коль так-с, то неужели вы бы сами решились – ну там  ввиду житейских каких-нибудь неудач и стеснений или для споспешествования  как-нибудь всему человечеству – перешагнуть через препятствие-то?.. Ну,  например, убить и ограбить?..    

И он как-то вдруг опять подмигнул ему левым глазом и  рассмеялся неслышно, – точь-в-точь как давеча.    

– Если б я и перешагнул, то уж, конечно, бы вам не  сказал, – с вызывающим, надменным презрением ответил Раскольников.    

– Нет-с, это ведь я так только интересуюсь, собственно,  для уразумения вашей статьи, в литературном только одном отношении-с…    

«Фу, как это явно и нагло!» – с отвращением подумал  Раскольников.    

– Позвольте вам заметить, – отвечал он сухо, –  что Магометом иль Наполеоном я себя не считаю… ни кем бы то ни было из подобных  лиц, следственно, и не могу, не быв ими, дать вам удовлетворительного  объяснения о том, как бы я поступил.    

– Ну, полноте, кто ж у нас на Руси себя Наполеоном  теперь не считает? – с страшною фамильярностию произнес вдруг Порфирий.  Даже в интонации его голоса было на этот раз нечто уж особенно ясное.    

– Уж не Наполеон ли какой будущий и нашу Алену Ивановну  на прошлой неделе топором укокошил? – брякнул вдруг из угла Заметов.    

Раскольников молчал и пристально, твердо смотрел на Порфирия.    

Разумихин мрачно нахмурился. Ему уж и прежде стало как будто  что-то казаться. Он гневно посмотрел кругом. Прошла минута мрачного молчания.    

Раскольников повернулся уходить.    

– Вы уж уходите! – ласково проговорил Порфирий,  чрезвычайно любезно протягивая руку. – Очень, очень рад знакомству. А  насчет вашей просьбы не имейте и сомнения. Так-таки и напишите, как я вам  говорил. Да лучше всего зайдите ко мне туда сами… как-нибудь на днях… да хоть  завтра. Я буду там часов этак в одиннадцать, наверно. Все и устроим… поговорим…  Вы же, как один из последних, там бывших, может, что-нибудь и сказать бы нам  могли… – прибавил он с добродушнейшим видом.    

– Вы хотите меня официально допрашивать, со всею  обстановкой? – резко спросил Раскольников.    

– Зачем же-с? Покамест это вовсе не требуется. Вы не  так поняли. Я, видите ли, не упускаю случая и… и со всеми закладчиками уже  разговаривал… от иных отбирал показания… а вы, как последний… Да вот, кстати  же! – вскрикнул он, чему-то внезапно обрадовавшись, – кстати  вспомнил, что ж это я!.. – повернулся он к Разумихину, – вот ведь ты  об этом Николашке мне тогда уши промозолил… ну, ведь и сам знаю, сам  знаю, – повернулся он к Раскольникову, – что парень чист, да ведь что  ж делать, и Митьку вот пришлось обеспокоить… вот в чем дело-с, вся-то суть-с:  проходя тогда по лестнице… позвольте: ведь вы в восьмом часу были-с?    

– В восьмом, – отвечал Раскольников, неприятно  почувствовав в ту же секунду, что мог бы этого и не говорить.    

– Так проходя-то в восьмом часу-с, по лестнице-то, не  видали ль хоть вы, во втором-то этаже, в квартире-то отворенной –  помните? – двух работников или хоть одного из них? Они красили там, не  заметили ли? Это очень, очень важно для них!..    

– Красильщиков? Нет, не видал… – медленно и как бы  роясь в воспоминаниях отвечал Раскольников, в тот же миг напрягаясь всем  существом своим и замирая от муки поскорей бы отгадать, в чем именно ловушка, и  не просмотреть бы чего? – Нет, не видал, да и квартиры такой, отпертой,  что-то не заметил… а вот в четвертом этаже (он уже вполне овладел ловушкой и  торжествовал) – так помню, что чиновник один переезжал из квартиры… напротив  Алены Ивановны… помню… это я ясно помню… солдаты диван какой-то выносили и меня  к стене прижали… а красильщиков – нет, не помню, чтобы красильщики были… да и  квартиры отпертой нигде, кажется, не было. Да; не было…    

– Да ты что же! – крикнул вдруг Разумихин, как бы  опомнившись и сообразив, – да ведь красильщики мазали в самый день  убийства, а ведь он за три дня там был? Ты что спрашиваешь-то?    

– Фу! перемешал! – хлопнул себя по лбу  Порфирий. – Черт возьми, у меня с этим делом ум за разум заходит! –  обратился он, как бы даже извиняясь, к Раскольникову, – нам ведь так бы  важно узнать, не видал ли кто их, в восьмом-то часу, в квартире-то, что мне и  вообразись сейчас, что вы тоже могли бы сказать… совсем перемешал!    

– Так надо быть внимательнее – угрюмо заметил  Разумихин.    

Последние слова были сказаны уже в передней. Порфирий  Петрович проводил их до самой двери чрезвычайно любезно. Оба вышли мрачные и  хмурые на улицу и несколько шагов не говорили ни слова. Раскольников глубоко  перевел дыхание…    

 6    

     

–… Не верю! Не могу верить! – повторял озадаченный  Разумихин, стараясь всеми силами опровергнуть доводы Раскольникова. Они  подходили уже к нумерам Бакалеева, где Пульхерия Александровна и Дуня давно  поджидали их.    

Разумихин поминутно останавливался дорогою в жару разговора,  смущенный и взволнованный уже тем одним, что они в первый раз заговорили об  этом ясно.    

– Не верь! – отвечал Раскольников с холодною и  небрежною усмешкой, – ты, по своему обычаю, не замечал ничего, а я  взвешивал каждое слово.    

– Ты мнителен, потому и взвешивал… Гм… действительно, я  согласен, тон Порфирия был довольно странный, и особенно этот подлец Заметов!..  Ты прав, в нем что-то было, – но почему? Почему?    

– За ночь передумал.    

– Но напротив же, напротив! Если б у них была эта  безмозглая мысль, так они бы всеми силами постарались ее припрятать и скрыть  свои карты, чтобы потом поймать… А теперь – это нагло и неосторожно!    

– Если б у них были факты, то есть настоящие факты, или  хоть сколько-нибудь основательные подозрения, тогда бы они действительно  постарались скрыть игру: в надежде еще более выиграть (а впрочем, давно бы уж  обыск сделали!). Но у них нет факта, ни одного, – все мираж, все о двух  концах, одна идея летучая – вот они и стараются наглостью сбить. А может, и сам  озлился, что фактов нет, с досады прорвался. А может, и намерение какое имеет…  Он человек, кажется, умный… Может, напугать меня хотел тем, что знает… Тут,  брат, своя психология… А впрочем, гадко это все объяснять. Оставь!    

– И оскорбительно, оскорбительно! Я понимаю тебя! Но…  Как как мы уже теперь заговорили ясно (а это отлично, что заговорили наконец  ясно, я рад!) – то уж я тебе прямо теперь признаюсь, что давно это в них  замечал, эту мысль, во все это время, разумеется, в чуть-чутошном только виде,  в ползучем, но зачем же хоть и в ползучем! Как они смеют? Где, где у них эти корни  таятся? Если б ты знал, как я бесился! Как: из-за того, что бедный студент,  изуродованный нищетой и ипохондрией, накануне жестокой болезни с бредом, уже,  может быть, начинавшейся в нем (заметь себе!), мнительный, самолюбивый, знающий  себе цену, и шесть месяцев у себя в углу никого не видавший, в рубище и в  сапогах без подметок, – стоит перед какими-то кварташками и терпит их  надругательство; а тут неожиданный долг перед носом, просроченный вексель с  надворным советником Чебаровым, тухлая краска, тридцать градусов Реомюра,  спертый воздух, куча людей, рассказ об убийстве лица, у которого был накануне,  и все это – на голодное брюхо! Да как тут не случиться обмороку! И на этом-то,  на этом все основать! Черт возьми! Я понимаю, что это досадно, но на твоем  месте, Родька, я бы захохотал всем в глаза, или лучше: на-пле-вал бы всем в  рожу, да погуще, да раскидал бы на все стороны десятка два плюх, умненько, как  и всегда их надо давать, да тем бы и покончил. Плюнь! Ободрись! Стыдно!    

«Он, однако ж, это хорошо изложил», – подумал  Раскольников.    

– Плюнь? А завтра опять допрос! – проговорил он с  горечью, – неужели ж мне с ними в объяснение войти? Мне и то досадно, что  вчера я унизился в трактире до Заметова…    

– Черт возьми! Пойду сам к Порфирию! И уж прижму ж я  его, по-родственному; пусть выложит мне все до корней! А уж Заметова…    

«Наконец-то догадался!» – подумал Раскольников.    

– Стой! – закричал Разумихин, хватая вдруг его за  плечо, – стой! Ты наврал! Я надумался: ты наврал! Ну какой это подвох? Ты  говоришь, что вопрос о работниках был подвох? Раскуси: ну если б это ты сделал,  мог ли б ты проговориться, что видел, как мазали квартиру… и работников? Напротив:  ничего не видал, если бы даже и видел! Кто ж сознается против себя?    

– Если б я то дело сделал, то уж непременно бы сказал,  что видел и работников и квартиру, – с неохотою и с видимым отвращением  продолжал отвечать Раскольников.    

– Да зачем же против себя говорить?    

– А потому, что только одни мужики, иль уж самые  неопытные новички, на допросах прямо и сряду во всем запираются. Чуть-чуть же  человек развитой и бывалый, непременно и по возможности старается сознаться во  всех внешних и неустранимых фактах; только причины им другие подыскивает, черту  такую свою, особенную и неожиданную ввернет, которая совершенно им другое  значение придаст и в другом свете их выставит. Порфирий мог именно  рассчитывать, что я непременно буду так отвечать и непременно скажу, что видел,  для правдоподобия, и при этом вверну что-нибудь в объяснение…    

– Да ведь он бы тебе тотчас и сказал, что за два дня  работников там и быть не могло и что, стало быть, ты именно был в день  убийства, в восьмом часу. На пустом бы и сбил!    

– Да на это-то он и рассчитывал, что я не успею  сообразить, и именно поспешу отвечать правдоподобнее да и забуду, что за два  дня работников быть не могло.    

– Да как же это забыть?    

– Всего легче! На таких-то пустейших вещах всего легче  и сбиваются хитрые-то люди. Чем хитрей человек, тем он меньше подозревает, что  его на простом собьют. Хитрейшего человека именно на простейшем надо сбивать.    

Порфирий совсем не так глуп, как ты думаешь…    

– Подлец же он после этого!    

Раскольников не мог не засмеяться. Но в ту же минуту странными  пункта и окончательно установил его мнение. проговорил последнее объяснение,  тогда как весь предыдущий разговор он поддерживал с угрюмым отвращением, видимо  из целей, по необходимости.    

«Во вкус вхожу в иных пунктах!» – подумал он про себя.    

Но почти в ту же минуту он как-то вдруг стал беспокоен, как  будто неожиданная и тревожная мысль поразила его. Беспокойство его  увеличивалось.    

Они дошли уже до входа в нумера Бакалеева.    

– Ступай один, – сказал вдруг Раскольников, –  я сейчас ворочусь.    

– Куда ты? Да мы уж пришли!    

– Мне надо, надо; дело… приду через полчаса… Скажи там.    

– Воля твоя, я пойду за тобой!    

– Что ж, и ты меня хочешь замучить! – вскричал он  с таким горьким раздражением, с таким отчаянием во взгляде, что у Разумихина  руки опустились. Несколько времени он стоял на крыльце и угрюмо смотрел, как  тот быстро шагал по направлению к своему переулку. Наконец, стиснув зубы и сжав  кулаки, тут же поклявшись, что сегодня же выжмет всего Порфирия, как лимон,  поднялся наверх успокоивать уже встревоженную долгим их отсутствием Пульхерию  Александровну.    

Когда Раскольников пришел к своему дому, виски его были  смочены потом и дышал он тяжело. Поспешно поднялся он по лестнице, вошел в  незапертую квартиру свою и тотчас же заперся на крюк. Затем, испуганно и  безумно, бросился к углу, к той самой дыре в обоях, в которой тогда лежали  вещи, засунул в нее руку и несколько минут тщательно обшаривал дыру, перебирая  все закоулки и все складки обой. Не найдя ничего, он встал и глубоко перевел  дыхание. Подходя давеча уже к крыльцу Бакалеева, ему вдруг вообразилось, что  какая-нибудь вещь, какая-нибудь цепочка, запонка или даже бумажка, в которую  они были завернуты, с отметкою старухиною рукой, могла как-нибудь тогда  проскользнуть и затеряться в какой-нибудь щелочке, а потом вдруг выступить  перед ним неожиданною и неотразимою уликой.    

Он стоял как бы в задумчивости, и странная, приниженная,  полубессмысленная улыбка бродила на губах его. Он взял наконец фуражку и тихо  вышел из комнаты. Мысли его путались. Задумчиво сошел он под ворота.    

– Да вот они сами! – крикнул громкий голос; он  поднял голову.    

Дворник стоял у дверей своей каморки и указывая прямо на  него какому-то невысокому человеку, с виду похожему на мещанина, одетому в  чем-то вроде халата, в жилетке и очень походившему издали на бабу. Голова его,  в засаленной фуражке, свешивалась вниз, да и весь он был точно сгорбленный.  Дряблое, морщинистое лицо его показывало за пятьдесят; маленькие, заплывшие  глазки глядели угрюмо, строго и с неудовольствием.    

– Что такое? – спросил Раскольников, подходя к  дворнику.    

Мещанин скосил на него глаза исподлобья и оглядел его  пристально и внимательно, не спеша; потом медленно повернулся и, ни слова не  сказав, вышел из ворот дома на улицу.    

– Да что такое! – вскричал Раскольников.    

– Да вот какой-то спрашивал, здесь ли студент живет,  вас называл, у кого проживаете. Вы тут сошли, я показал, а он и пошел. Вишь  ведь.    

Дворник тоже был в некотором недоумении, а впрочем не очень,  и капельку подумав еще, повернулся и полез обратно в свою каморку.    

Раскольников бросился вслед за мещанином и тотчас же увидел  его, идущего по другой стороне улицы, прежним ровным и неспешным шагом, уткнув  глаза в землю и как бы что-то обдумывая. Он скоро догнал его, но некоторое  время шел сзади; наконец поровнялся с ним и заглянул ему сбоку в лицо. Тот  тотчас же заметил его, быстро оглядел, но опять опустил глаза, и так шли они с  минуту, один подле другого и не говоря ни слова.    

– Вы меня спрашивали… у дворника? – проговорил  наконец Раскольников, но как-то очень негромко.    

Мещанин не дал никакого ответа и даже не поглядел. Опять  помолчали.    

– Да что вы… приходите спрашивать… и молчите… да что же  это такое? – Голос Раскольникова прерывался, и слова как-то не хотели ясно  выговариваться.    

Мещанин на этот раз поднял глаза и зловещим, мрачным  взглядом посмотрел на Раскольникова.    

– Убивец! – проговорил он вдруг тихим, но ясным и  отчетливым голосом…    

Раскольников шел подле него. Ноги его ужасно вдруг ослабели,  на спине похолодело, и сердце на мгновение как будто замерло; потом вдруг  застукало, точно с крючка сорвалось. Так прошли они шагов сотню, рядом и опять  совсем молча.    

Мещанин не глядел на него.    

– Да что вы… что… кто убийца? – пробормотал  Раскольников едва слышно.    

– Ты убивец, – произнес тот, еще раздельнее и  внушительнее и как бы с улыбкой какого-то ненавистного торжества, и опять прямо  глянул в бледное лицо Раскольникова и в его помертвевшие глаза. Оба подошли  тогда к перекрестку. Мещанин поворотил в улицу налево и пошел не оглядываясь.    

Раскольников остался на месте и долго глядел ему вслед. Он  видел, как тот, пройдя уже шагов с пятьдесят, обернулся и посмотрел на него,  все еще стоявшего неподвижно на том же месте. Разглядеть нельзя было, но  Раскольникову показалось, что тот и в этот раз улыбнулся своею  холодно-ненавистною и торжествующею улыбкой.    

Тихим, ослабевшим шагом, с дрожащими коленами и как бы  ужасно озябший воротился Раскольников назад и поднялся в свою каморку. Он снял  и положил фуражку на стол и минут десять стоял подле, неподвижно. Затем в  бессилии лег на диван и болезненно, с слабым стоном, протянулся на нем; глаза  его были закрыты. Так пролежал он с полчаса.    

Он ни о чем не думал. Так, были какие-то мысли или обрывки  мыслей, какие-то представления, без порядка и связи, – лица людей,  виденных им еще в детстве или встреченных где-нибудь один только раз и об  которых он никогда бы и не вспомнил; колокольня В-й церкви; биллиард в одном  трактире и какой-то офицер у биллиарда, запах сигар в какой-то подвальной табачной  лавочке, распивочная, черная лестница, совсем темная, вся залитая помоями и  засыпанная яичными скорлупами, а откуда-то доносится воскресный звон колоколов…  Предметы сменялись и крутились, как вихрь. Иные ему даже нравились, и он  цеплялся за них, но они погасали, и вообще что-то давило его внутри, но не  очень. Иногда даже было хорошо… Легкий озноб не проходил, и это тоже было почти  хорошо ощущать.    

Он услышал поспешные шаги Разумихина и голос его, закрыл  глаза и притворился спящим. Разумихин отворил дверь и некоторое время стоял на  пороге, как бы раздумывая. Потом тихо шагнул в комнату и осторожно подошел к  дивану. Послышался шепот Настасьи:    

– Не замай; пущай выспится; опосля поест.    

– И впрямь, – отвечал Разумихин.    

Оба осторожно вышли и притворили дверь. Прошло еще с  полчаса.    

Раскольников открыл глаза и вскинулся опять навзничь,  заломив руки за голову…    

«Кто он? Кто этот вышедший из-под земли человек? Где был он  и что видел? Он видел все, это несомненно. Где ж он тогда стоял и откуда  смотрел?    

Почему он только теперь выходит из-под полу? И как мог он  видеть – разве это возможно?.. Гм… – продолжал Раскольников, холодея и  вздрагивая, – а футляр, который нашел Николай за дверью: разве это тоже  возможно? Улики?    

Стотысячную черточку просмотришь – вот и улика в пирамиду  египетскую! Муха летала, она видела! Разве этак возможно?»    

И он с омерзением почувствовал вдруг, как он ослабел,  физически ослабел.    

«Я это должен был знать, – думал он с горькою  усмешкой, – и как смел я, зная себя, предчувствуя себя, брать топор и  кровавиться! Я обязан был заранее знать… Э! да ведь я же заранее и знал!..» –  прошептал он в отчаянии.    

Порою он останавливался неподвижно перед какою-нибудь  мыслию:    

«Нет, – те люди не так сделаны; настоящий властелин,  кому все разрешается, – громит Тулон, делает резню в Париже, забывает  армию в Египте, тратит полмиллиона людей в московском походе и отделывается  каламбуром в Вильне; и ему же, по смерти, ставят кумиры; – а стало быть, и  все разрешается. Нет, на этаких людях, видно, не тело, а бронза!»    

Одна внезапная посторонняя мысль вдруг почти рассмешила его:    

«Наполеон, пирамиды, Ватерлоо – и тощая гаденькая  регистраторша, старушонка, процентщица, с красною укладкою под кроватью, –  ну каково это переварить хоть бы Порфирию Петровичу!.. Где ж им переварить!..  Эстетика помешает: „полезет ли, дескать, Наполеон под кровать к старушонке“!  Эх, дрянь!..»    

Минутами он чувствовал, что как бы бредит: он впадал в  лихорадочно-восторженное настроение.    

«Старушонка вздор! – думал он горячо и порывисто, –  старуха, пожалуй что, и ошибка, не в ней и дело! Старуха была только болезнь… я  переступить поскорее хотел… я не человека убил, я принцип убил!    

Принцип-то я и убил, а переступить-то не переступил, на этой  стороне остался… Только и сумел, что убить. Да и того не сумел, оказывается…    

Принцип? За что давеча дурачок Разумихин социалистов бранил?  Трудолюбивый народ и торговый; «общим счастием» занимаются… Нет, мне жизнь  однажды дается, и никогда ее больше не будет: я не хочу дожидаться «всеобщего  счастья». Я и сам хочу жить, а то лучше уж и не жить. Что ж? Я только не  захотел проходить мимо голодной матери, зажимая в кармане свой рубль, в  ожидании «всеобщего счастия». «Несу, дескать, кирпичик на всеобщее счастие и  оттого ощущаю спокойствие сердца». Ха-ха! Зачем же вы меня-то пропустили?    

Я ведь всего однажды живу, я ведь тоже хочу… Эх,  эстетическая я вошь, и больше ничего, – прибавил он вдруг рассмеявшись,  как помешанный. – Да, я действительно вошь, – продолжал он, с  злорадством прилепившись к мысли, роясь в ней, играя и потешаясь ею, – и  уж по тому одному, что, во-первых, теперь рассуждаю про то, что я вошь; потому,  во-вторых, что целый месяц всеблагое провидение беспокоил, призывая в  свидетели, что не для своей, дескать, плоти и похоти предпринимаю, а имею в  виду великолепную и приятную цель, – ха-ха! Потому, в-третьих, что  возможную справедливость положил наблюдать в исполнении, вес и меру, и арифметику:  из всех вшей выбрал самую наибесполезнейшую и, убив ее, положил взять у ней  ровно столько, сколько мне надо для первого шага, и ни больше ни меньше (а  остальное, стало быть, так и пошло бы на монастырь, по духовному завещанию –  ха-ха!)… Потому, потому я окончательно вошь, – прибавил он, скрежеща  зубами, – потому что сам-то я, может быть, еще сквернее и гаже, чем убитая  вошь, и заранее предчувствовал, что скажу себе это уже после того, как убью! Да  разве с этаким ужасом что-нибудь может сравниться! О, пошлость! О, подлость!..  О, как я понимаю «пророка», с саблей, на коне. Велит Аллах, и повинуйся  «дрожащая тварь»! Прав, прав «пророк», когда ставит где-нибудь поперек улицы  хор-р-рошую батарею и дует в правого и виноватого, не удостоивая даже и  объясниться! Повинуйся, дрожащая тварь, и – не желай, потому – не твое это  дело!.. О, ни за что, ни за что не прощу старушонке!»    

Волосы его были смочены потом, вздрагивавшие губы запеклись,  неподвижный взгляд был устремлен в потолок.    

«Мать, сестра, как любил я их! Отчего теперь я их ненавижу?  Да, я их ненавижу, физически ненавижу, подле себя не могу выносить… Давеча я  подошел и поцеловал мать, я помню… Обнимать и думать, что если б она узнала,  то… разве сказать ей тогда? От меня это станется… Гм! она должна быть такая же,  как и я, – прибавил он, думая с усилием, как будто борясь с охватывавшим  его бредом. – О, как я ненавижу теперь старушонку!    

Кажется, бы другой раз убил, если б очнулась! Бедная  Лизавета! Зачем она тут подвернулась!.. Странно, однако ж, почему я об ней  почти и не думаю, точно и не убивал?.. Лизавета! Соня! Бедные, кроткие, с  глазами кроткими… Милые!.. Зачем они не плачут? Зачем они не стонут?.. Они все  отдают… глядят кротко и тихо… Соня, Соня! Тихая Соня!..»    

Он забылся; странным показалось ему, что он не помнит, как  мог он очутиться на улице. Был уже поздний вечер. Сумерки сгущались, полная  луна светлела все ярче и ярче; но как-то особенно душно было в воздухе. Люди  толпой шли по улицам; ремесленники и занятые люди расходились по домам, другие  гуляли; пахло известью, пылью, стоячею водой. Раскольников шел грустный и  озабоченный: он очень хорошо помнил, что вышел из дому с каким-то намерением,  что надо было что-то сделать и поспешить, но что именно – он позабыл. Вдруг он  остановился и увидел, что на другой стороне улицы, на тротуаре, стоит человек и  машет ему рукой. Он пошел к нему через улицу, но вдруг этот человек повернулся  и пошел как ни в чем не бывало, опустив голову, не оборачиваясь и не подавая  вида, что звал его. «Да полно, звал ли он?» – подумал Раскольников, однако ж  стал догонять. Не доходя шагов десяти, он вдруг узнал его и – испугался; это  был давешний мещанин, в таком же халате и так же сгорбленный. Раскольников шел  издали; сердце его стукало; повернули в переулок – тот все не оборачивался.  «Знает ли он, что я за ним иду?» – думал Раскольников. Мещанин вошел в ворота  одного большого дома. Раскольников поскорей подошел к воротам и стал глядеть,  не оглянется ли он и не позовет ли его? В самом деле, пройдя всю подворотню и  уже выходя во двор, тот вдруг обернулся и опять точно как будто махнул ему.    

Раскольников тотчас же прошел подворотню, но во дворе  мещанина уж не было.    

Стало быть, он вошел тут сейчас на первую лестницу.  Раскольников бросился за ним. В самом деле, двумя лестницами выше слышались еще  чьи-то мерные, неспешные шаги. Странно, лестница была как будто знакомая! Вон  окно в первом этаже; грустно и таинственно проходил сквозь стекла лунный свет;  вот и второй этаж. Ба! Это та самая квартира, в которой работники мазали… Как  же он не узнал тотчас? Шаги впереди идущего человека затихли: «стало быть, он  остановился или где-нибудь спрятался». Вот и третий этаж; идти ли дальше? И  какая там тишина, даже страшно… Но он пошел. Шум его собственных шагов его  пугал и тревожил. Боже, как темно! Мещанин, верно, тут где-нибудь притаился в  углу. А! квартира отворена настежь на лестницу, он подумал и вошел. В передней  было очень темно и пусто, ни души, как будто все вынесли; тихонько, на цыпочках  прошел он в гостиную: вся комната была ярко облита лунным светом; все тут  по-прежнему: стулья, зеркало, желтый диван и картинки в рамках. Огромный,  круглый, медно-красный месяц глядел прямо в окна. «Это от месяца такая  тишина, – подумал Раскольников, – он, верно, теперь загадку  загадывает». Он стоял и ждал, долго ждал, и чем тише был месяц, тем сильнее  стукало его сердце, даже больно становилось. И все тишина. Вдруг послышался  мгновенный сухой треск, как будто сломали лучинку, и все опять замерло. Проснувшаяся  муха вдруг с налета ударилась об стекло и жалобно зажужжала. В самую эту  минуту, в углу, между маленьким шкапом и окном, он разглядел как будто висящий  на стене салоп. «Зачем тут салоп? – подумал он, – ведь его прежде не  было…» Он подошел потихоньку и догадался, что за салопом как будто кто-то  прячется. Осторожно отвел он рукою салоп и увидал, что тут стоит стул, а на  стуле в уголку сидит старушонка, вся скрючившись и наклонив голову, так что он  никак не мог разглядеть лица, но это была она. Он постоял над ней: «боится!» –  подумал он, тихонько высвободил из петли топор и ударил старуху по темени, раз  и другой. Но странно: она даже и не шевельнулась от ударов, точно деревянная.    

Он испугался, нагнулся ближе и стал ее разглядывать; но и  она еще ниже нагнула голову. Он пригнулся тогда совсем к полу и заглянул ей  снизу в лицо, заглянул и помертвел: старушонка сидела и смеялась, – так и  заливалась тихим, неслышным смехом, из всех сил крепясь, чтоб он ее не услышал.  Вдруг ему показалось, что дверь из спальни чуть-чуть приотворилась и что там тоже  как будто засмеялись и шепчутся. Бешенство одолело его: изо всей силы начал он  бить старуху по голове, но с каждым ударом топора смех и шепот из спальни  раздавались все сильнее и слышнее, а старушонка так вся и колыхалась от хохота.  Он бросился бежать, но вся прихожая уже полна людей, двери на лестнице отворены  настежь, и на площадке, на лестнице и туда вниз – все люди, голова с головой,  все смотрят, – но все притаились и ждут, молчат… Сердце его стеснилось,  ноги не движутся, приросли… Он хотел вскрикнуть и – проснулся.    

Он тяжело перевел дыхание, – но странно, сон как будто  все еще продолжался: дверь его была отворена настежь, и на пороге стоял совсем  незнакомый ему человек и пристально его разглядывал.    

Раскольников не успел еще совсем раскрыть глаза и мигом  закрыл их опять. Он лежал навзничь и не шевельнулся. «Сон это продолжается или  нет», – думал он и чуть-чуть, неприметно опять приподнял ресницы  поглядеть: незнакомый стоял на том же месте и продолжал в него вглядываться.  Вдруг он переступил осторожно через порог, бережно притворил за собой дверь,  подошел к столу, подождал с минуту, – все это время не спуская с него  глаз, – и тихо, без шуму, сел на стул подле дивана; шляпу поставил сбоку,  на полу, а обеими руками оперся на трость, опустив на руки подбородок. Видно  было, что он приготовился долго ждать. Сколько можно было разглядеть сквозь  мигавшие ресницы, человек этот был уже немолодой, плотный и с густою, светлою,  почти белою бородой…    

Прошло минут с десять. Было еще светло, но уже вечерело. В  комнате была совершенная тишина. Даже с лестницы не приносилось ни одного  звука.    

Только жужжала и билась какая-то большая муха, ударяясь с  налета об стекло.    

Наконец это стало невыносимо: Раскольников вдруг приподнялся  и сел на диване.    

– Ну, говорите, чего вам надо?    

– А ведь я так и знал, что вы не спите, а только вид  показываете, – странно ответил незнакомый, спокойно рассмеявшись. –  Аркадий Иванович Свидригайлов, позвольте отрекомендоваться…    

     

 ЧАСТЬ 4    

     

1    

     

«Неужели это продолжение сна?» – подумалось еще раз  Раскольникову.    

Осторожно и недоверчиво всматривался он в неожиданного  гостя.    

– Свидригайлов? Какой вздор! Быть не может! –  проговорил он наконец вслух, в недоумении.    

Казалось, гость совсем не удивился этому восклицанию.    

– Вследствие двух причин к вам зашел: во-первых, лично  познакомиться пожелал, так как давно уж наслышан с весьма любопытной и выгодной  для вас точки; во-вторых, мечтаю, что не уклонитесь, может быть, мне помочь в  одном предприятии, прямо касающемся интереса сестрицы вашей, Авдотьи Романовны.    

Одного-то меня, без рекомендации, она, может, и на двор к  себе теперь не пустит, вследствие предубеждения, ну, а с вашей помощью я,  напротив, рассчитываю…    

– Плохо рассчитываете, – перебил Раскольников.    

– Они ведь только вчера прибыли, позвольте спросить?    

Раскольников не ответил.    

– Вчера, я знаю. Я ведь сам прибыл всего только  третьего дня. Ну-с, вот что я скажу вам на этот счет, Родион Романович;  оправдывать себя считаю излишним, но позвольте же и мне заявить: что ж тут, во  всем этом, в самом деле, такого особенно преступного с моей стороны, то есть  без предрассудков-то, а здраво судя?    

Раскольников продолжал молча его рассматривать.    

– То, что в своем доме преследовал беззащитную девицу и  «оскорблял ее своими гнусными предложениями», – так ли-с? (Сам вперед  забегаю!) Да ведь предположите только, что и я человек есмь, et nihil humanum…  одним словом, что и я способен прельститься и полюбить (что уж, конечно, не по  нашему велению творится), тогда все самым естественным образом объясняется.    

Тут весь вопрос: изверг ли я или сам жертва? Ну а как  жертва? Ведь предлагая моему предмету бежать со мною в Америку или в Швейцарию,  я, может, самые почтительнейшие чувства при сем питал, да еще думал обоюдное  счастие устроить!.. Разум-то ведь страсти служит; я, пожалуй, себя еще больше  губил, помилуйте!..    

– Да совсем не в том дело, – с отвращением перебил  Раскольников, – просто-запросто вы противны, правы ль вы или не правы, ну  вот с вами и не хотят знаться, и гонят вас, и ступайте!..    

Свидригайлов вдруг расхохотался.    

– Однако ж вы… однако ж вас не собьешь! –  проговорил он, смеясь откровеннейшим образом, – я было думал схитрить, да  нет, вы как раз на самую настоящую точку стали!    

– Да вы и в эту минуту хитрить продолжаете.    

– Так что ж? Так что ж? – повторял Свидригайлов,  смеясь нараспашку, – ведь это bonne guerre, что называется, и самая  позволительная хитрость!..    

Но все-таки вы меня перебили; так или этак, подтверждаю  опять: никаких неприятностей не было бы, если бы не случай в саду. Марфа  Петровна…    

– Марфу-то Петровну вы тоже, говорят, уходили? –  грубо перебил Раскольников.    

– А вы и об этом слышали? Как, впрочем, не слыхать… Ну,  насчет этого вашего вопроса, право, не знаю, как вам сказать, хотя моя  собственная совесть в высшей степени спокойна на этот счет. То есть не подумайте,  чтоб я опасался чего-нибудь там этакого: все это произведено было в совершенном  порядке и с полной точности: медицинское следствие обнаружило апоплексию,  происшедшую от купания сейчас после плотного обеда, с выпитою чуть не бутылкой  вина, да и ничего другого и обнаружить оно не могло… Нет-с, я вот что про себя  думал некоторое время, вот особенно в дороге, в вагоне сидя: не способствовал  ли я всему этому… несчастью, как-нибудь там раздражением нравственно или  чем-нибудь в этом роде? Но заключил, что и этого положительно быть не могло.    

Раскольников засмеялся.    

– Охота же так беспокоиться!    

– Да вы чему смеетесь? Вы сообразите: я ударил всего  только два раза хлыстиком, даже знаков не оказалось… Не считайте меня,  пожалуйста, циником; я ведь в точности знаю, как это гнусно с моей стороны, ну  и так далее; но ведь я тоже наверно знаю, что Марфа Петровна, пожалуй что, и  рада была этому моему, так сказать, увлечению. История по поводу вашей сестрицы  истощилась до ижицы. Марфа Петровна уже третий день принуждена была дома  сидеть; не с чем в городишко показаться, да и надоела она там всем с своим этим  письмом (про чтение письма-то слышали?). И вдруг эти два хлыста как с неба  падают! Первым делом карету велела закладывать!.. Я уж о том и не говорю, что у  женщин случаи такие есть, когда очень и очень приятно быть оскорбленною,  несмотря на все видимое негодование. Они у всех есть, эти случаи-то; человек  вообще очень и очень даже любит быть оскорбленным, замечали вы это? Но у женщин  это в особенности. Даже можно сказать, что тем только и пробавляются.    

Одно время Раскольников думал было встать и уйти и тем  покончить свидание. Но некоторое любопытство и даже как бы расчет удержали его  на мгновение.    

– Вы любите драться? – спросил он рассеянно.    

– Нет, не весьма, – спокойно отвечал  Свидригайлов. – А с Марфой Петровной почти никогда не дрались. Мы весьма  согласно жили, и она мной всегда довольна оставалась. Хлыст я употребил, во все  наши семь лет, всего только два раза (если не считать еще одного третьего  случая, весьма, впрочем, двусмысленного): в первый раз – два месяца спустя  после нашего брака, тотчас же по приезде в деревню, и вот теперешний последний  случай. А вы уж думали, я такой изверг, ретроград, крепостник? хе-хе… А кстати:  не припомните ли вы, Родион Романович, как несколько лет тому назад, еще во  времена благодетельной гласности, осрамили у нас всенародно и вселитературно  одного дворянина – забыл фамилию! – вот еще немку-то отхлестал в вагоне,  помните? Тогда еще, в тот же самый год, кажется, и «Безобразный поступок „Века“  случился (ну, „Египетские-то ночи“, чтение-то публичное, помните? Черные-то  глаза! О, где ты золотое время нашей юности!). Ну-с, так вот мое мнение:  господину, отхлеставшему немку, глубоко не сочувствую, потому что и в самом  деле оно… что же сочувствовать! Но при сем не могу не заявить, что случаются  иногда такие подстрекательные „немки“, что, мне кажется, нет ни единого прогрессиста,  который бы совершенно мог за себя поручиться. С этой точки никто не посмотрел тогда  на предмет, а между тем эта точка-то и есть настоящая гуманная, право-с так!    

Проговорив это, Свидригайлов вдруг опять рассмеялся.  Раскольникову явно было, что это на что-то твердо решившийся человек и себе на  уме.    

– Вы, должно быть, несколько дней сряду ни с кем не  говорили? – спросил он.    

– Почти так. А что: верно, дивитесь, что я такой  складной человек?    

– Нет, я тому дивлюсь, что уж слишком вы складной  человек.    

– Оттого что грубостию ваших вопросов не обижался? Так,  что ли? Да… чего ж обижаться? Как спрашивали, так и отвечал, – прибавил он  с удивительным выражением простодушия. – Ведь я особенно-то ничем почти не  интересуюсь, ей-богу, – продолжал он как-то вдумчиво. – Особенно  теперь, ничем-таки не занят… Впрочем, вам позволительно думать, что я из видов  заискиваю, тем более что имею дело до вашей сестрицы, сам объявил. Но я вам  откровенно скажу: очень скучно! Особенно эти три дня, так что я вам даже  обрадовался… Не рассердитесь, Родион Романович, но вы мне сами почему-то  кажетесь ужасно как странным. Как хотите, а что-то в вас есть; и именно теперь,  то есть не собственно в эту минуту, а вообще теперь… Ну, ну, не буду, не буду,  не хмурьтесь! Я ведь не такой медведь, как вы думаете.    

Раскольников мрачно посмотрел на него.    

– Вы даже, может быть и совсем не медведь, –  сказал он. – Мне даже кажется, что вы очень хорошего общества или, по  крайней мере, умеете при случае быть и порядочным человеком.    

– Да ведь я ничьим мнением особенно не  интересуюсь, – сухо и как бы даже с оттенком высокомерия ответил  Свидригайлов, – а потому отчего же и не побывать пошляком, когда это  платье в нашем климате так удобно носить и… и особенно если к тому и  натуральную склонность имеешь, – прибавил он, опять засмеявшись.    

– Я слышал, однако, что у вас здесь много знакомых. Вы  ведь то, что называется «не без связей». Зачем же вам я – то в таком случае,  как не для целей?    

– Это вы правду сказали, что у меня есть  знакомые, – подхватил Свидригайлов, не отвечая на главный пункт, – я  уж встречал; третий ведь день слоняюсь; и сам узнаю, и меня, кажется, узнают.  Оно конечно, одет прилично и числюсь человеком не бедным; нас ведь и  крестьянская реформа обошла: леса да луга заливные, доход-то и не теряется; но…  не пойду я туда; и прежде надоело: хожу третий день и не признаюсь никому… А  тут еще город! То есть как это он сочинился у нас, скажите пожалуйста! Город  канцеляристов и всевозможных семинаристов! Право, я многого здесь прежде не  примечал, лет восемь-то назад, когда тут валандался… На одну только анатомию  теперь и надеюсь, ей-богу!    

– На какую анатомию?    

– А насчет этих клубов, Дюссотов, пуантов этих ваших  или, пожалуй, вот еще прогрессу – ну, это пусть будет без нас, – продолжал  он, не заметив опять вопроса. – Да и охота шулером-то быть?    

– А вы были и шулером?    

– Как же без этого? Целая компания нас была,  наиприличнейшая, лет восемь назад; проводили время; и все, знаете, люди с  манерами, поэты были, капиталисты были. Да и вообще у нас, в русском обществе,  самые лучшие манеры у тех, которые биты бывали, – заметили вы это? Это  ведь я в деревне теперь опустился. А все-таки посадили было меня тогда в тюрьму  за долги, гречонка один нежинский. Тут и подвернулась Марфа Петровна,  поторговалась и выкупила меня за тридцать тысяч сребреников. (Всего-то я  семьдесят тысяч был должен.) Сочетались мы с ней законным браком, и увезла она  меня тотчас же к себе в деревню, как какое сокровище. Она ведь старше меня  пятью годами. Очень любила. Семь лет из деревни не выезжал. И заметьте, всю-то  жизнь документ против меня, на чужое имя, в этих тридцати тысячах держала, так  что задумай я в чем-нибудь взбунтоваться, – тотчас же в капкан! И сделала  бы! У женщин ведь это все вместе уживается.    

– А если бы не документ, дали бы тягу?    

– Не знаю, как вам сказать. Меня этот документ почти не  стеснял.    

Никуда мне не хотелось, а за границу Марфа Петровна и сама  меня раза два приглашала, видя, что я скучал. Да что! За границу я прежде  ездил, и всегда мне тошно бывало. Не то чтоб, а вот заря занимается, залив  Неаполитанский, море, смотришь, и как-то грустно. Всего противнее, что ведь  действительно о чем-то грустишь! Нет, на родине лучше: тут, по крайней мере, во  всем других винишь, а себя оправдываешь. Я бы, может, теперь в экспедицию на  Северный полюс поехал, потому j'ai le vin mauvais, и пить мне противно, а кроме  вина ничего больше не остается. Пробовал. А что, говорят, Берг в воскресенье в  Юсуповом саду на огромном шаре полетит, попутчиков за известную плату  приглашает, правда?    

– Что ж, вы полетели бы?    

– Я? Нет… так… – пробормотал Свидригайлов,  действительно как бы задумавшись.    

«Да что он, в самом деле, что ли?» – подумал Раскольников.    

– Нет, документ меня не стеснял, – продолжал  Свидригайлов раздумчиво, – это я сам из деревни не выезжал. Да и уж с год  будет, как Марфа Петровна в именины мои мне и документ этот возвратила, да еще  вдобавок примечательную сумму подарила. У ней ведь был капитал. «Видите, как я  вам доверяю, Аркадий Иванович», – право, так и выразилась. Вы не верите,  что так выразилась? А знаете: ведь я хозяином порядочным в деревне стал; меня в  околотке знают. Книги тоже выписывал. Марфа Петровна сперва одобряла, а потом  все боялась, что я заучусь.    

– Вы по Марфе Петровне, кажется, очень скучаете?    

– Я? Может быть. Право, может быть. А кстати, верите вы  в привидения?    

– В какие привидения?    

– В обыкновенные привидения, в какие!    

– А вы верите?    

– Да, пожалуй, и нет, pour vous plaire….. То есть не то  что нет…    

– Являются, что ли?    

Свидригайлов как-то странно посмотрел не него.    

– Марфа Петровна посещать изволит, – проговорил  он, скривя рот в какую-то странную улыбку.    

– Как это посещать изволит?    

– Да уж три раза приходила. Впервой я ее увидал в самый  день похорон, час спустя после кладбища. Это было накануне моего отъезда сюда.  Второй раз третьего дня, в дороге, на рассвете, на станции Малой Вишере; а в  третий раз, два часа тому назад, на квартире, где я стою, в комнате; я был  один.    

– Наяву?    

– Совершенно. Все три раза наяву. Придет, поговорит с  минуту и уйдет в дверь; всегда в дверь. Даже как будто слышно.    

– Отчего я так и думал, что с вами непременно  что-нибудь в этом роде случается! – проговорил вдруг Раскольников и в ту  же минуту удивился, что это сказал. Он был в сильном волнении.    

– Во-от? Вы это подумали? – с удивлением спросил  Свидригайлов, – да неужели? Ну, не сказал ли я, что между нами есть  какая-то точка общая, а?    

– Никогда вы этого не говорили! – резко и с  азартом ответил Раскольников.    

– Не говорил?    

– Нет!    

– Мне показалось, что говорил. Давеча, как я вошел и  увидел, что вы с закрытыми глазами лежите, а сами делаете вид, – тут же и  сказал себе: «Это тот самый и есть!»    

– Что это такое: тот самый? Про что вы это? –  вскричал Раскольников.    

– Про что? А право, не знаю про что… –  чистосердечно, и как-то сам запутавшись, пробормотал Свидригайлов.    

С минуту помолчали. Оба глядели друг на друга во все глаза.    

– Все это вздор! – с досадой вскрикнул  Раскольников. – Что ж она вам говорит, когда приходит?    

– Она-то? Вообразите себе, о самых ничтожных пустяках,  и подивитесь человеку: меня ведь это-то и сердит. В первый раз вошла (я,  знаете, устал: похоронная служба, со святыми упокой, потом лития,  закуска, – наконец-то в кабинете один остался, закурил сигару, задумался),  вошла в дверь: «А вы, говорит, Аркадий Иванович, сегодня за хлопотами и забыли  в столовой часы завести». А часы эти я, действительно, все семь лет, каждую  неделю сам заводил, а забуду – так всегда, бывало, напомнит. На другой день я  уж еду сюда. Вошел, на рассвете, на станцию, – за ночь вздремнул, изломан,  глаза заспаны, – взял кофею; смотрю – Марфа Петровна вдруг садится подле  меня, в руках колода карт: «Не загадать ли вам, Аркадий Иванович, на  дорогу-то?» А она мастерица гадать была. Ну, и не прощу же себе, что не  загадал! Убежал, испугавшись, а тут, правда, и колокольчик. Сижу сегодня после  дряннейшего обеда из кухмистерской, с тяжелым желудком, – сижу, курю –  вдруг опять Марфа Петровна, входит вся разодетая в новом шелковом зеленом  платье, с длиннейшим хвостом: «Здравствуйте, Аркадий Иванович! Как на ваш вкус  мое платье? Аниська так не сошьет». (Аниська – это мастерица у нас в деревне,  из прежних крепостных, в ученье в Москве была – хорошенькая девчонка). Стоит,  вертится передо мной. «Охота вам, говорю, Марфа Петровна, из таких пустяков ко  мне ходить, беспокоиться». – «Ах бог мой, батюшка, уж и потревожить тебя  нельзя!» Я ей говорю, чтобы подразнить ее: «Я, Марфа Петровна, жениться  хочу». – «От вас это станется, Аркадий Иванович; не много чести вам, что  вы, не успев жену схоронить, тотчас и жениться поехали. И хоть бы выбрали-то  хорошо, а то ведь, я знаю, – ни ей, ни себе, только добрых людей  насмешите». Взяла да и вышла, и хвостом точно как будто шумит. Экой ведь вздор,  а?    

– Да вы, впрочем, может быть, все лжете? –  отозвался Раскольников.    

– Я редко лгу, – отвечал Свидригайлов, задумчиво и  как бы совсем не заметив грубости вопроса.    

– А прежде, до этого, вы никогда привидений не  видывали?    

– Н… нет, видел, один только раз в жизни, шесть лет  тому. Филька, человек дворовый, у меня был; только что его похоронили, я  крикнул, забывшись: «Филька, трубку!» – вошел, и прямо к горке, где стоят у  меня трубки. Я сижу, думаю: «Это он мне отомстить», потому что перед самою  смертью мы крепко поссорились. «Как ты смеешь, говорю, с продранным локтем ко  мне входить, – вон, негодяй!» Повернулся, вышел и больше не приходил. Я  Марфе Петровне тогда не сказал. Хотел было панихиду по нем отслужить, да  посовестился.    

– Сходите к доктору.    

– Это-то я и без вас понимаю, что нездоров, хотя,  право, не знаю чем; по-моему, я, наверно, здоровее вас впятеро. Я вас не про то  спросил, – верите вы или нет, что привидения являются? Я вас спросил:  верите ли вы, что есть привидения?    

– Нет, ни за что не поверю! – с какою-то даже  злобой вскричал Раскольников.    

– Ведь обыкновенно как говорят? – бормотал  Свидригайлов, как бы про себя, смотря в сторону и наклонив несколько  голову. – Они говорят: «Ты болен, стало быть, то, что тебе представляется,  есть один только несуществующий бред». А ведь тут нет строгой логики. Я  согласен, что привидения являются только больным; но ведь это только  доказывает, что привидения могут являться не иначе как больным, а не то, что их  нет, самих по себе.    

– Конечно, нет! – раздражительно настаивал Раскольников.    

– Нет? Вы так думаете? – продолжал Свидригайлов,  медленно посмотрев на него. – Ну а что, если так рассудить (вот  помогите-ка): «Привидения – это, так сказать, клочки и отрывки других миров, их  начало. Здоровому человеку, разумеется, их незачем видеть, потому что здоровый  человек есть наиболее земной человек, а стало быть, должен жить одною здешнею  жизнью, для полноты и для порядка. Ну а чуть заболел, чуть нарушился нормальный  земной порядок в организме, тотчас и начинает сказываться возможность другого  мира, и чем больше болен, тем и соприкосновений с другим миром больше, так что  когда умрет совсем человек, то прямо и перейдет в другой мир». Я об этом давно  рассуждал. Если в будущую жизнь верите, то и этому рассуждению можно поверить.    

– Я не верю в будущую жизнь, – сказал Раскольников  Свидригайлов сидел в задумчивости.    

– А что, если там одни пауки или что-нибудь в этом  роде, – сказал он вдруг.    

«Это помешанный», – подумал Раскольников.    

– Нам вот все представляется вечность как идея, которую  понять нельзя, что-то огромное, огромное! Да почему же непременно огромное? И  вдруг, вместо всего этого, представьте себе, будет там одна комнатка, эдак  вроде деревенской бани, закоптелая, а по всем углам пауки, и вот и вся  вечность.    

Мне, знаете, в этом роде иногда мерещится.    

– И неужели, неужели вам ничего не представляется  утешительнее и справедливее этого! – с болезненным чувством вскрикнул  Раскольников.    

– Справедливее? А почем знать, может быть, это и есть  справедливое, и знаете, я бы так непременно нарочно сделал! – ответил  Свидригайлов, неопределенно улыбаясь.    

Каким-то холодом охватило вдруг Раскольникова при этом  безобразном ответе. Свидригайлов поднял голову, пристально посмотрел на него и  вдруг расхохотался.    

– Нет, вы вот что сообразите, – закричал он, –  назад тому полчаса мы друг друга еще и не видывали, считаемся врагами, между  нами нерешенное дело есть; мы дело-то бросили и эвона в какую литературу  заехали! Ну, не правду я сказал, что мы одного поля ягоды?    

– Сделайте же одолжение, – раздражительно продолжал  Раскольников, – позвольте вас просить поскорее объясниться и сообщить мне,  почему вы удостоили меня чести вашего посещения… и… и… я тороплюсь, мне  некогда, я хочу со двора идти…    

– Извольте, извольте. Ваша сестрица, Авдотья Романовна,  за господина Лужина выходит, Петра Петровича?    

– Нельзя ли как-нибудь обойти всякий вопрос о моей  сестре и не упоминать ее имени? Я даже не понимаю, как вы смеете при мне  выговаривать ее имя, если только вы действительно Свидригайлов?    

– Да ведь я же об ней и пришел говорить, как же не  упоминать-то?    

– Хорошо; говорите, но скорее!    

– Я уверен, что вы об этом господине Лужине, моем по  жене родственнике, уже составили ваше мнение, если его хоть полчаса видели или  хоть что-нибудь об нем верно и точно слышали. Авдотье Романовне он не пара.    

По-моему, Авдотья Романовна в этом деле жертвует собою  весьма великодушно и нерасчетливо для… для своего семейства. Мне показалось,  вследствие всего, что я об вас слышал, что вы, с своей стороны, очень бы  довольны были, если б этот брак мог расстроиться без нарушения интересов.  Теперь же, узнав вас лично, я даже в этом уверен.    

– С вашей стороны все это очень наивно; извините меня,  я хотел сказать: нахально, – сказал Раскольников.    

– То есть вы этим выражаете, что я хлопочу в свой  карман. Не беспокойтесь, Родион Романович, если б я хлопотал в свою выгоду, то  не стал бы так прямо высказываться, не дурак же ведь я совсем. На этот счет  открою вам одну психологическую странность. Давеча я, оправдывая свою любовь к  Авдотье Романовне, говорил, что был сам жертвой. Ну, так знайте же, что никакой  я теперь любви не ощущаю, н-никакой, так что мне самому даже странно это,  потому что я ведь действительно нечто ощущал…    

– От праздности и разврата, – перебил  Раскольников.    

– Действительно, я человек развратный и праздный. А  впрочем, ваша сестрица имеет столько преимуществ, что не мог же и я не  поддаться некоторому впечатлению. Но все это вздор, как теперь и сам вижу.    

– Давно ли увидели?    

– Замечать стал еще прежде, окончательно же убедился  третьего дня, почти в самую минуту приезда в Петербург. Впрочем, еще в Москве  воображал, что еду добиваться руки Авдотьи Романовны и соперничать с господином  Лужиным.    

– Извините, что вас перерву, сделайте одолжение: нельзя  ли сократить и перейти прямо к цели вашего посещения. Я тороплюсь, мне надо  идти со двора…    

– С величайшим удовольствием. Прибыв сюда и решившись  теперь предпринять некоторый… вояж, я пожелал сделать необходимые  предварительные распоряжения. Дети мои остались у тетки; они богаты, а я им  лично не надобен. Да и какой я отец! Себе я взял только то, что подарила мне  год назад Марфа Петровна. С меня достаточно. Извините, сейчас перехожу к самому  делу. Перед вояжем, который, может быть, и сбудется, я хочу и с господином  Лужиным покончить. Не то чтоб уж я его очень терпеть не мог, но через него,  однако, и вышла эта ссора моя с Марфой Петровной, когда я узнал, что она эту  свадьбу состряпала. Я желаю теперь повидаться с Авдотьей Романовной, через ваше  посредство, и, пожалуй, в вашем же присутствии объяснить ей, во-первых, что от  господина Лужина не только не будет ей ни малейшей выгоды, но даже наверно  будет явный ущерб. Затем, испросив у ней извинения в недавних этих всех неприятностях,  я попросил бы позволения предложить ей десять тысяч рублей и таким образом облегчить  разрыв с господином Лужиным, разрыв, от которого, я уверен, она и сама была бы  не прочь, явилась бы только возможность.    

– Но вы действительно, действительно сумасшедший! –  вскричал Раскольников, не столько даже рассерженный, сколько удивленный. –  Как смеете вы так говорить!    

– Я так и знал, что вы закричите; но, во-первых, я хоть  и небогат, но эти десять тысяч рублей у меня свободны, то есть совершенно,  совершенно мне не надобны. Не примет Авдотья Романовна, так я, пожалуй, еще  глупее их употреблю. Это раз. Второе: совесть моя совершенно покойна; я без  всяких расчетов предлагаю. Верьте не верьте, а впоследствии узнаете и вы, и  Авдотья Романовна. Все в том, что я действительно принес несколько хлопот и  неприятностей многоуважаемой вашей сестрице; стало быть, чувствуя искреннее  раскаяние, сердечно желаю, – не откупиться, не заплатить за неприятности,  а просто-запросто сделать для нее что-нибудь выгодное, на том основании, что не  привилегию же в самом деле взял я делать одно только злое. Если бы в моем  предложении была хотя миллионная доля расчета, то не стал бы я предлагать так  прямо; да и не стал бы я предлагать всего только десять тысяч, тогда как всего  пять недель назад предлагал ей больше. Кроме того я, может быть, весьма и  весьма скоро женюсь на одной девице, а следственно, все подозрения в  каких-нибудь покушениях против Авдотьи Романовны тем самым должны уничтожиться.  В заключение скажу, что, выходя за господина Лужина, Авдотья Романовна те же  самые деньги берет, только с другой стороны… Да вы не сердитесь, Родион Романович,  рассудите спокойно и хладнокровно.    

Говоря это, Свидригайлов был сам чрезвычайно хладнокровен и  спокоен.    

– Прошу вас кончить, – сказал Раскольников. –  Во всяком случае, это непростительно дерзко.    

– Нимало. После этого человек человеку на сем свете  может делать одно только зло и, напротив, не имеет права сделать ни крошки  добра, из-за пустых принятых формальностей. Это нелепо. Ведь если б я,  например, помер и оставил бы эту сумму сестрице вашей по духовному завещанию,  неужели б она и тогда принять отказалась?    

– Весьма может быть.    

– Ну уж это нет-с. А впрочем, нет, так и нет, так пусть  и будет. А только десять тысяч – прекрасная штука, при случае. Во всяком  случае, попрошу передать сказанное Авдотье Романовне.    

– Нет, не передам.    

– В таком случае, Родион Романович, я сам принужден  буду добиваться свидания личного, а стало быть, беспокоить.    

– А если я передам, вы не будете добиваться свидания  личного?    

– Не знаю, право, как вам сказать. Видеться один раз я  бы очень желал.    

– Не надейтесь.    

– Жаль. Впрочем, вы меня не знаете. Вот, может,  сойдемся поближе.    

– Вы думаете, что мы сойдемся поближе?    

– А почему ж бы и нет? – улыбнувшись сказал  Свидригайлов, встал и взял шляпу, – я ведь не то чтобы так уж очень желал  вас беспокоить и, идя сюда, даже не очень рассчитывал, хотя, впрочем,  физиономия ваша еще давеча утром меня поразила…