1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 
Маникан  понял, что в сердце принцессы еще остались некоторые сомнения в его упорное  сопротивлении подогрело их.    

– Вот  уж подлинно прекрасную услугу оказал он мадемуазель де Лавальер и господину де  Бражелону! Дуэль наделала шуму, который порядком обесславит эту девицу и  неминуемо поссорит ее с виконтом. Таким образом, пистолетный выстрел господина  де Варда одновременно убил честь женщины, счастье мужчины и, может быть,  смертельно ранил одного из лучших дворян Франции. Ах, принцесса, у вас холодный  разум, он всех осуждает и никого не оправдывает!    

Эти  слова Маникана унесли последние сомнения, еще оставшиеся не в сердце, а в уме  принцессы. И не щепетильная принцесса, не подозрительная женщина, а любящее  сердце болезненно почувствовало опасность, нависшую над де Гишем.    

– Смертельно  ранен! – задыхаясь, прошептала она. – Неужели вы сказали, что он  смертельно ранен, господин де Маникан?    

Маникан  ответил только глубоким вздохом.    

– Итак,  вы говорите, что граф опасно ранен? – продолжала принцесса.    

– У  него раздроблена кисть руки и прострелена грудь, принцесса.    

– Боже  мой, боже мой! – воскликнула принцесса в лихорадочном возбуждении. –  Ведь это ужасно, господин де Маникан! Вы говорите, раздроблена рука и пуля в  груди? И все это наделал этот трус, этот негодяй, этот убийца де Вард!  Положительно, на небе нет справедливости.    

Маникан,  по-видимому, был сильно взволнован. Действительно, он вложил много энергии в  последнюю часть своей защитительной речи.    

Что же  касается принцессы, то она совсем позабыла о приличиях; когда в ней просыпалась  страсть, – гнев или любовь, – ничто не могло сдержать ее порыва.  Принцесса подошла к Маникану, беспомощно опустившемуся в кресло; сильное  волнение как бы давало ему право нарушить требования этикета.    

– Сударь, –  попросила принцесса, беря его за руку, – будьте откровенны.    

Маникан  поднял голову.    

– Положение  господина де Гиша действительно серьезно? – спросила принцесса.    

– Очень  серьезно, принцесса, – отвечал Маникан, – во-первых, вследствие потери  крови, вызванной повреждением артерии на руке, а затем из-за раны в груди, где,  по мнению доктора, пуля задела какой-то важный орган.    

– Значит,  он может умереть?    

– Да,  может, принцесса, и даже без утешительного сознания, что вам известно о его  самопожертвовании.    

– Вы  ему скажете.    

– Я?    

– Да,  ведь вы его друг.    

– Нет,  принцесса, я расскажу господину де Гишу, если только несчастный еще в состоянии  выслушать меня, лишь то, что я видел, то есть как вы к нему жестоки.    

– Сударь,  это было бы варварством с вашей стороны.    

– Нет,  принцесса, я расскажу ему всю правду; ведь у человека его возраста организм  могуч, а врачи, которые лечат его, люди знающие и искусные. И если бедный граф  поправится, то я не хочу подвергать его опасности умереть от другой раны, раны,  нанесенной в сердце.    

И с  этими словами Маникан встал и почтительно поклонился, собираясь уходить.    

– Скажите,  по крайней мере, – почти умоляюще остановила его принцесса, – в каком  состоянии находится больной и какой врач лечит его?    

– Состояние  графа очень плохое, принцесса, а лечит графа врач его величества господин Вало,  с помощью одного коллеги, к которому перенесли господина де Гиша.    

– Как!  Он не в замке?    

– Увы,  принцесса, бедняге было так плохо, что его не могли доставить сюда.    

– Дайте  мне его адрес, сударь, – живо сказала принцесса, – я пошлю справиться  о его здоровье.    

– Улица  Фер; кирпичный дом с белыми ставнями; на дверях написана фамилия врача.    

– Вы  идете к раненому, господин де Маникан?    

– Да,  принцесса.    

– В  таком случае окажите мне одну любезность.    

– Я  весь к услугам вашего высочества.    

– Сделайте  то, что вы собирались сделать: вернитесь к господину де Гишу, удалите всех  находящихся при нем и уйдите сами.    

– Принцесса…    

– Не  будем терять времени на бесплодные пререкания… Дело вот в чем: не ищите тут никакого  скрытого смысла, довольствуйтесь тем, что я вам скажу. Я пошлю одну из своих  фрейлин, может быть двух, так как уже поздно; мне не хотелось бы, чтобы они вас  видели иди, говоря более откровенно, чтобы вы видели их. Эти предосторожности  так понятны, особенно для вас, господин де Маникан: ведь вы все схватываете с  полуслова.    

– Да,  принцесса. Я могу поступить даже лучше, я сам пойду перед вашими фрейлинами; таким  образом, им не придется искать дорогу, и в то же время я окажу им помощь, если,  паче чаяния, в ней будет надобность.    

– И  кроме того, при этом условии они войдут в дом, где находится господин де Гиш,  без всяких затруднений. Не правда ли?    

– Конечно,  принцесса; я войду первым и устраню все затруднения, если бы таковые случайно  возникли.    

– Хорошо,  ступайте, господин де Маникан, и ждите на нижней площадке лестницы.    

– Иду,  принцесса.    

– Погодите.    

Маникан  остановился.    

– Когда  вы услышите шаги двух спускающихся женщин, отправляйтесь, не оглядываясь.    

– А  вдруг случайно с лестницы сойдут две другие дамы и я буду введен в заблуждение?    

– Вам  тихонько хлопнут три раза в ладоши.    

– Слушаю,  принцесса.    

– Ступайте  же, ступайте!    

Маникан  в последний раз поклонился принцессе и радостно вышел. Он знал, что визит  принцессы будет лучшим бальзамом для ран де Гиша.    

Не  прошло и четверти часа, как до него донесся скрип осторожно открываемой двери.  Затем он услышал легкие шаги, и кто-то три раза хлопнул в ладоши, то есть подал  условленный знак. Маникан тотчас же, согласно данному слову, не оглядываясь,  отправился по улицам Фонтенбло к дому врача.    

 Глава 28. ГОСПОДИН  МАЛИКОРН, АРХИВАРИУС ФРАНЦУЗСКОГО КОРОЛЕВСТВА    

     

Две  женщины, закутанные в плащи и в черных бархатных полумасках, робко последовали  за Маниканом.    

Во  втором этаже, за красными занавесками, мягко струился свет лампы.    

В другом  конце комнаты, на кровати с витыми колонками, за пологом того же цвета, что и  занавески, лежал де Гиш. Голова его покоилась на двух подушках, глаза были  безжизненно тусклы, длинные черные вьющиеся волосы рассыпались по подушке и  спутанными прядями прикрывали бледное лицо молодого человека.    

Чувствовалось,  что хозяйкой в этой комнате является лихорадка. Де Гиш бредил. Ум его был  прикован к видениям, которые бог посылает людям, отправляющимся в вечность.  Несколько пятен еще не засохшей крови темнело на полу.    

Маникан  быстро взбежал по лестнице; он остановился на пороге, тихонько толкнул дверь,  просунул голову в комнату и, видя, что все спокойно, на цыпочках подошел к  большому кожаному креслу эпохи Генриха IV; убедившись, что сиделка, как и  следовало ожидать, заснула, Маникан разбудил ее и попросил на минуту выйти.    

Затем он  постоял подле кровати, спрашивая себя, но нужно ли разбудить де Гиша, чтобы сообщить  ему приятное известие. Но так как из-за портьеры до него уже доносился шорох  шелковых платьев и прерывистое дыхание его спутниц, так как он уже видел, что  эту портьеру нетерпеливо отодвигают, то он тоже вслед за сиделкой перешел в  соседнюю комнату. В то самое мгновение, когда он скрывался за дверью, портьера  поднялась, и в комнату вошли две женщины.    

Вошедшая  первой сделала своей спутнице повелительный жест, и та опустилась на табурет у  дверей. Первая решительно направилась к постели, раздвинула полог и забросила  его широкие складки за изголовье. Она увидела бледное лицо графа; увидела его  правую руку, забинтованную ослепительно белым полотном и отчетливо  обрисовывавшуюся на одеяле с темными разводами, которое покрывало это ложе  страдания. Она вздрогнула, увидя, как красное пятно на повязке постепенно  увеличивается.    

Рубашка  молодого человека была расстегнута, как будто для того, чтобы ночная свежесть  облегчала ему дыхание.    

Глубокий  вздох вырвался из груди молодой женщины. Она прислонилась к колонке кровати и  сквозь отверстия маски долго смотрела на печальную картину.    

Хрип и  стоны прорывались сквозь стиснутые зубы графа.    

Дама в  маске схватила левую руку раненого, горячую, как раскаленный уголь. По  сравнению с ней рука гостьи была холодна как лед, так что от ее прикосновения  де Гиш мгновенно открыл глаза и, напрягая зрение, сделал усилие вернуться к  жизни.    

Первое,  что он заметил, был призрак, стоявший у колонки его кровати.    

При виде  его глаза больного расширились, но в них не блеснуло ни искры сознания.    

Тогда  стоявшая сделала знак своей спутнице, сидевшей на табурете у двери; та, без  сомнения, хорошо заучила урок, потому что ясным, звонким голосом, отчеканивая  слова, без запинки произнесла:    

– Граф,  ее высочеству принцессе угодно узнать, как вы себя чувствуете, и выразить моими  устами свое глубокое соболезнование.    

При  слове принцесса де Гиш напряг зрение: он не видел женщины, которая произнесла  эти слова. Поэтому он невольно повернулся в ту сторону, откуда раздавался  голос. Но так как ледяная рука не оставляла его руки, то он снова принялся  глядеть на неподвижный призрак.    

– Это  вы говорите мне, сударыня, – спросил он слабым голосом, – или же,  кроме вас, в этой комнате есть еще кто-нибудь?    

– Да, –  еле слышно отвечал призрак, опустив голову.    

– Так  передайте принцессе, – с усилием произнес раненый, – что если она  вспомнила обо мне, то я умру без сожаления.    

При  слове умру, произнесенном графом, дама в маске не могла сдержать слез. Если бы  сознание де Гиша было яснее, он бы увидел, как эти блестящие жемчужины падают к  нему на постель. Позабыв, что лицо ее закрыто, дама поднесла руку к глазам,  желая вытереть их, но, встретив холодный, бесчувственный бархат, с гневом  сорвала маску и швырнула ее на пол.    

При виде  неожиданно появившегося точно из облака лица де Гиш вскрикнул и поднял руку. Но  от слабости он не мог вымолвить ни слова, и силы мгновенно покинули его.    

Его  правая рука, которая, не рассчитав своих сил, инстинктивно потянулась к  видению, тотчас же снова упала на кровать, и кровавое пятно на белом полотне  расширилось еще более. В то же время глаза молодого человека затуманились и  закрылись, точно он уже вступал в борьбу с безжалостным ангелом смерти. После  нескольких конвульсивных движений голова его замерла на подушке. Лицо стало  мертвенно-бледным.    

Дама  испугалась, но страх не отбросил ее от кровати, а, напротив, привлек к ней. Она  наклонилась над раненым, обдавая своим дыханием холодное лицо, которого она  почти касалась, потом быстро поцеловала левую руку де Гиша; точно под действием  электрического тока, раненый опять очнулся, открыл ничего не видящие глаза и  снова погрузился в забытье.    

– Уйдем, –  проговорила дама, обращаясь к своей спутнице. – Нам нельзя оставаться  здесь дольше; я свершу какое-нибудь безрассудство.    

– Ваше  высочество забыли маску, – сказала бдительная спутница.    

– Подберите  ее, – отвечала дама, выбежавшая на лестницу в страшном смятении.    

Так как  дверь на улицу оставалась приоткрытой, то две птички легко выпорхнули из нее и  поспешно вернулись во дворец. Одна из дам поднялась в покои принцессы и  скрылась там. Другая вошла в помещение фрейлин, то есть на антресоли.    

Придя в  свою комнату, она села за стол и, даже не успев отдышаться, написала следующие  строки:    

     

«Сегодня  вечером принцесса навестила г-на де Гиша.    

С  этой стороны все идет чудесно.    

Действуйте  и вы; главное же, сожгите эту бумажку».    

     

После  этого она сложила письмо и осторожно прокралась по коридору в помещение, отведенное  для свиты принца. Там она остановилась перед одной дверью, два раза стукнула в  нее, просунула в щелку записку и убежала.    

Затем,  вернувшись к себе, уничтожила все следы своей прогулки и всякие доказательства  того, что она писала.    

Среди  этих хлопот она заметила на столе маску принцессы, которую взяла с собой по  приказанию своей госпожи, но не отдала ей.    

«Нужно  не забыть сделать завтра то, что я забыла сделать сегодня», подумала она.    

Она  взяла маску и почувствовала, что бархат ее влажен. Посмотрев на палец, она  увидела, что он не только стал мокрым, но и был измазан кровью. Маска упала на  одно из кровавых пятен, которые, как мы сказали, виднелись на полу комнаты де  Гиша, и кровь обагрила ее белую батистовую подкладку.    

– Вот  как! – воскликнула Монтале, которую читатели, наверное, уже узнали по  манере поведения. – Нет? теперь я не отдам ей этой маски. Теперь она  слишком драгоценна!    

И  Монтале подбежала к шкатулке из кленового дерева, где у нее хранились туалетные  принадлежности и духи.    

«Нет, не  сюда, – сказала она себе, – такие вещи нельзя предоставлять  случайностям».    

Затем,  постояв некоторое время в раздумье, она улыбнулась и торжественно произнесла:    

– Прекрасная  маска, окрашенная кровью храброго рыцаря, ты отправишься в склад редкостей, где  хранятся письма Лавальер, письма Рауля – словом, вся моя любовная  коллекция, которая послужит когда-нибудь источником для истории Франции, для  истории французских королей! Ты пойдешь к господину Маликорну, – со смехом  продолжала шалунья, начиная раздеваться, – да, к почтенному господину  Маликорну, – с этими словами она задула свечу, который считает, будто он  только смотритель покоев принца, но на самом деле произведен мной в архивариусы  и историографы дома Бурбонов и лучших родов королевства. Пусть он теперь  жалуется, этот медведь Маликорн!    

Тут она  задернула полог и уснула.    

 Глава 29. ПУТЕШЕСТВИЕ    

     

На  следующий день, когда часы били одиннадцать, король в сопровождении обеих  королев и принцессы спустился по парадной лестнице к карете, запряженной  шестеркой лошадей, нетерпеливо бивших копытами землю. Весь двор в дорожных  костюмах ожидал короля. Блестящее зрелище представляло это множество оседланных  лошадей, экипажей, толпы нарядных мужчин и женщин со своею челядью –  лакеями и пажами.    

Король  сел в карету с двумя королевами. Принцесса поместилась с принцем. Фрейлины последовали  примеру особ королевской фамилии и сели по две в приготовленные для них  экипажи. Карета короля: двинулась во главе кортежа, за ней карета принцессы,  дальше остальные, согласно требованиям этикета.    

Было  жарко, легкий ветерок, который утром приносил свежесть, вскоре накалился от  лучей солнца, спрятавшегося за облаками, и только обжигал своим дуновением.  Горячий ветер поднимал тучи пыли, слепившей глаза путешественников.    

Принцесса  первая стала жаловаться на духоту. Принц вторил ей, откинувшись на спинку кареты  с таким видом, точно собирался лишиться чувств, и все время с громкими вздохами  освежал себя солями и благовониями. Тогда принцесса весьма учтиво обратилась к  нему:    

– Право,  принц, я думала, что в эту жару вы из любезности предоставите всю карету мне одной,  а сами поедете верхом.    

– Верхом! –  испуганно воскликнул принц, показывая этим возгласом, насколько странным  кажется ему предложение принцессы. – Верхом! Что с вами, принцесса, у меня  вся кожа сойдет от этого раскаленного ветра.    

Принцесса  рассмеялась.    

– Возьмите  мой зонтик, – предложила она.    

– А  кто будет его держать? – самым хладнокровным тоном отвечал принц.    

– К  тому же у меня нет лошади.    

– Как  нот лошади? – удивилась принцесса, которая, не добившись своего, хотела,  по крайней мере, подразнить супруга. – Нет лошади? Вы ошибаетесь, сударь,  вон ваш гнедой любимец.    

– Мой  гнедой конь? – спросил принц, пробуя наклониться к дверце; однако это  движение причинило ему столько беспокойства, что он снова откинулся на спинку и  замер в неподвижности.    

– Да, –  сказала принцесса, – ваш конь, которого ведет на поводу господин де  Маликорн.    

– Бедный  конь! – отозвался принц, – Как ему, должно быть, жарко.    

И с  этими словами он закрыл глаза, точно умирающий, готовый испустить последний  вздох.    

Принцесса  лениво вытянулась в другом углу кареты и тоже закрыла глаза, но не для того,  чтобы спать, а чтобы отдаться на досуге своим мыслям.    

Между  тем король, поместившийся на переднем сиденье кареты, так как задние места были  уступлены королевам, испытывал досаду, свойственную влюбленным, которые никак  не могут утолить жажду постоянно созерцать предмет своей любви и расстаются с  ним неудовлетворенные, чувствуя еще более жгучее желание.    

Возглавляя,  как мы сказали, процессию, король не мог со своего места видеть кареты придворных  дам и фрейлин, которые ехали позади. Вдобавок ему нужно было отвечать на  постоянные обращения молодой королевы, которая была очень счастлива в  присутствии дорогого мужа и, забывая о придворном этикете, изливала на него всю  свою любовь и окружала всевозможными заботами, опасаясь, как бы его не отняли у  нее или как бы у него не возникла мысль покинуть ее.    

Анна  Австрийская, которую мучили приступы глухой боли в груди, старалась казаться  веселой. Она угадывала нетерпение короля, но умышленно продлевала его пытку,  неожиданно начиная разговор как раз в те минуты, когда король отдавался грезам  о своей тайной любви.    

Наконец  заботливость молодой королевы и уловки Анны Австрийской стали невыносимы для  короля, не умевшего сдерживать движений своего сердца.    

Он  пожаловался сначала на жару; затем пошли другие жалобы. Однако Мария-Терезия не  догадалась о намерениях мужа. Поняв слова короля буквально, она стала  обмахивать Людовика веером из страусовых перьев.    

Когда  нельзя было больше негодовать на жару, король сказал, что у него затекли ноги.  Так как в эту самую минуту карету остановили, чтобы переменить лошадей, то  королева предложила:    

– Не  хотите ли пройтись? У меня тоже затекли ноги. Мы пойдем немного пешком, потом карета  догонит нас, и мы снова усядемся.    

Король  нахмурил брови; жестокому испытанию подвергает неверного супруга ревнивая  женщина, если она достаточно владеет собой, чтобы не дать ему повода  рассердиться.    

Тем не  менее король не мог отказаться. Он вышел из кареты, подал королеве руку и  сделал с нею несколько шагов, пока меняли лошадей. Он с завистью посматривал на  придворных, пользовавшихся счастьем ехать верхом.    

Королева  вскоре заметила, что прогулка пешком доставляла королю так же мало удовольствия,  как и путешествие в карете. Поэтому она попросила его снова сесть и экипаж.  Король довел королеву до подножки, но не поднялся вслед за ней. Отойдя на три  шага, он стал искать в веренице экипажей тот, что так живо интересовал его.    

В дверце  шестой кареты виднелось бледное лицо Лавальер. Замечтавшись, король не заметил,  что все уже готово и ждут только его. Вдруг в нескольких шагах от него раздался  почтительный голос. Это был г-н Маликорн, державший под уздцы двух лошадей.    

– Ваше  величество спрашивали лошадь? – обратился он к королю.    

– Лошадь?  Вы привели мою лошадь? – спросил король, не узнавая этого придворного, к  лицу которого он еще не привык.    

– Государь, –  отвечал Маликорн, – вот конь к услугам вашего величества.    

И  Маликорн указал на гнедого коня принца, которого заметила из кареты принцесса.  Это была великолепная, прекрасно оседланная лошадь.    

– Но  ведь это не моя лошадь, – заметил король.    

– Государь,  это лошадь из конюшни его высочества. Но его высочество не ездит верхом, когда  так жарко.    

Король  ничего не ответил, но быстро подошел к коню. Маликорн тотчас же подал стремя;  через секунду его величество был уже в седле. Повеселев от этой удачи, король с  улыбкой подъехал к карете ожидавших его королев и, не замечая испуганного лица  Марии-Терезии, воскликнул:    

– Какое  счастье! Я нашел лошадь. В карете я задыхался. До свидания, государыни!    

И,  грациозно нагнувшись к крутой шее своего коня, моментально исчез.    

Анна  Австрийская высунулась из окошка и посмотрела, куда он едет. Поравнявшись с шестой  каретой, он осадил коня и снял шляпу. Его поклон обращен был к Лавальер,  которая при виде короля вскрикнула от изумления и покраснела от удовольствия.  Монтале, сидевшая в другом углу кареты, поклонилась королю. Потом, как женщина  умная, притворилась, что вся поглощена пейзажем, открывавшимся из левого окна.    

Разговор  короля и Лавальер, как все разговоры влюбленных, начался с красноречивых взглядов  и лишенных всякого смысла фраз. Король объяснил, что в карете он изнемогал от  жары и поездка верхом показалась ему необыкновенно приятной.    

– Нашелся  благодетель, – сказал король, – который угадал мои желания.    

Мне  очень хотелось бы знать, кто этот дворянин, сумевший так искусно услужить  королю и избавить его от жестокой скуки.    

В эту  минуту Монтале как бы очнулась от своих мечтаний и устремила взор на короля.    

Поскольку  король смотрел то на Лавальер, то на нее, она могла подумать, что вопрос обращен  к ней, и, следовательно, имела право ответить.    

И она  ответила:    

– Государь,  лошадь, на которой едет ваше величество, принадлежит принцу, и ее вел дворянин,  состоящий на службе его высочества.    

– Не  знаете ли вы, мадемуазель, как его зовут?    

– Господин  Маликорн, государь. Да вот он сам едет слева от кареты.    

И она  показала на Маликорна, который действительно с блаженным лицом галопировал у  левой дверцы кареты, хорошо зная, что в эту минуту разговор идет о нем, но не  подавая виду, точно глухонемой.    

– Он  самый, – кивнул король. – Я запомнил его лицо и не забуду его имени.    

Король  нежно посмотрел на Лавальер.    

Ора  сделала свое дело: она вовремя бросила имя Маликорна, и оно упало на хорошую  почву; ему оставалось только пустить корни и принести плоды.    

Поэтому  Монтале снова откинулась в свой угол и знаками приветствовала Маликорна, только  что имевшего счастье понравиться королю. Она шепнула ему:    

– Все  идет хорошо.    

Слова  эти сопровождались мимикой, которая должна была изображать поцелуй.    

– Увы,  мадемуазель, – вздохнул король; – вот и конец сельской свободе; ваши  обязанности на службе у принцессы станут более сложными, и мы больше не будем  видеться.    

– Ваше  величество так любите принцессу, – заметила Луиза, – что будете часто  навещать ее; а проходя через комнату, ваше величество…    

– Ах, –  нежно сказал король, понизив голос, – встречаться не значит только  видеться, а для вас этого, кажется, достаточно.    

Луиза  ничего не ответила; у нее готов был вырваться вздох, но она подавила его.    

– У  вас большое самообладание, – произнес король.    

Лавальер  грустно улыбнулась.    

– Употребите  эту силу на любовь, – продолжал он, – и я буду благодарить бога за  то, что он дал ее вам.    

Лавальер  промолчала и только посмотрела на короля. Людовик, точно обожженный этим  взглядом, провел рукой по лицу и, пришпорив лошадь, ускакал вперед.    

Откинувшись  на спинку кареты и полузакрыв глаза, Лавальер любовалась красивым всадником с  развевающимися от ветра перьями на шляпе. Бедняжка любила и упивалась своей  любовью. Через несколько мгновений король вернулся.    

– Своим  молчанием вы терзаете меня. Вы, наверное, изменчивы, и вам ничего не стоит порвать  добрые отношения… словом, я страшусь рождающейся во мне любви.    

– Государь,  вы ошибаетесь, – отвечала Лавальер, – если я полюблю, то на всю  жизнь.    

– Если  полюбите! – надменно воскликнул король. – Значит, теперь вы не  любите.    

Она  закрыла лицо руками.    

– Вот  видите, – сказал король, – я был прав, вы изменчивы, капризны, может  быть, кокетка. Ах, боже мой, боже мой!    

– О  нет, успокойтесь, государь; нет, нет, нет!..    

– И  вы можете обещать, что никогда не изменитесь по отношению ко мне?    

– Никогда,  государь!    

– И  никогда не будете жестокой?    

– Нет,  нет!    

– Хорошо;  вы знаете, я люблю обещания, люблю охранять клятвой все, что трогает мое  сердце. Обещайте мне или лучше поклянитесь, что если когда-нибудь в предстоящей  жизни, полной жертв, тайн, горестей, препятствий и недоразумений, мы провинимся  чем-нибудь друг перед другом, будем неправы, – поклянитесь мне, Луиза…    

Лавальер  вся затрепетала; в первый раз слышала она свое имя из уст короля.    

Людовик  же, сняв перчатку, протянул руку в карету.    

– Поклянитесь, –  продолжал он, – что, поссорившись, мы непременно будем искать к вечеру  примирения, приложим старания, чтобы свидание или письмо, если мы будем далеко  друг от друга, принесло нам утешение и успокоение.    

Лавальер  схватила своими похолодевшими пальцами горевшую руку влюбленного короля и нежно  пожала ее; это рукопожатие было прервано движением лошади Людовика, испугавшейся  вращавшегося колеса.    

Лавальер  поклялась.    

– Теперь,  государь, – попросила она, – вернитесь к королеве; я чувствую, что  там собирается гроза и мне она несет несчастья и беды.    

Людовик  повиновался, поклонился Монтале и пустил лошадь вдогонку за каретой королев. В  одной из карет он увидел заснувшего принца.    

Но  принцесса не спала, и когда король проезжал мимо, она обратилась к нему:    

– Какая  чудесная лошадь, государь!.. Да ведь это гнедой конь принца!    

А  молодая королева спросила только:    

– Ну,  что, вам лучше, дорогой государь?    

 Глава 30. ТРИУМФЕМИНАТ    

     

Приехав  в Париж, король отправился в совет и часть дня работал. Молодая королева осталась  с Анной Австрийской и по уходе короля разрыдалась.    

– Ах,  матушка, – сказала она, – король больше меня не любит. Что будет со  мной, боже праведный?    

– Муж  всегда любит такую жену, как вы, – отвечала Анна Австрийская.    

– Может  наступить время, матушка, когда он полюбит другую.    

– Что  вы называете любить?    

– Ах,  всегда думать о ком-нибудь, всегда искать встречи с этим лицом!    

– А  разве вы заметили у короля что-нибудь подобное? – спросила Анна  Австрийская.    

– Нет,  сударыня, – неуверенно молвила молодая королева.    

– Вот  видите, Мария!    

– А  между тем, дорогая матушка, согласитесь, что король пренебрегает мною.    

– Король,  дочь моя, принадлежит всему королевству.    

– Вот  почему он не принадлежит мне; вот почему и меня, как многих королев, король бросит,  забудет, и любовь, слава, почести станут уделом других. Ах, матушка, король так  красив! Многие женщины будут признаваться ему в любви, многие будут любить его!    

– Женщины  редко любят в короле мужчину. Но если бы это случилось, в чем я сомневаюсь,  пожелайте, Мария, чтобы эти женщины действительно любили вашего мужа.  Во-первых, самоотверженная любовь женщины быстро надоедает мужчине, во-вторых, полюбив,  женщина теряет всякую власть над мужчиной, от которого она не добивается ни  могущества, ни богатства, а только любви. Итак, пожелайте, чтобы король любил  как можно меньше, а его избранница как можно больше.    

– Ах,  матушка, беззаветная любовь заключает в себе огромную силу.    

– А  вы говорите, что вы покинуты!    

– Это  правда, я говорю глупости… Но одного, однако, я не могла бы вынести.    

– Чего  именно?    

– Счастливого  выбора, новой семьи, которую он нашел бы у другой женщины. О, если я когда-нибудь  узнаю, что у короля есть дети… я умру!    

– Мария!  Мария! – улыбнулась в ответ королева-мать и взяла за руку молодую  женщину. – Запомните то, что я вам скажу, и пусть мои слова всегда будут  служить вам утешением: у короля не может быть наследника без вас, у вас же он может  быть без короля.    

И с  этими словами Анна Австрийская громко расхохоталась, покинула свою невестку и пошла  навстречу принцессе, о приходе которой в эту минуту доложил паж.    

Лицо у  принцессы было озабоченное, как у человека, что-то затеявшего.    

– Я  пришла узнать, – начала она, – не утомило ли ваши величества наше  путешествие?    

– Нисколько, –  отвечала королева-мать.    

– Немного, –  проговорила Мария-Терезия.    

– А  я очень обеспокоена.    

– Чем? –  взглянула на нее Анна Австрийская.    

– Король,  наверное, устал от верховой езды.    

– Нет,  ему было полезно прокатиться верхом.    

– Я  сама посоветовала ему, – сказала, побледнев, Мария-Терезия.    

Принцесса  ничего не отвечала, а только улыбнулась одной из свойственных ей улыбок, при  которой все лицо ее оставалось неподвижным и только губы кривились. Она тотчас  же переменила тему разговора:    

– Мы  нашли Париж совершенно таким же, как покинули его: по-прежнему интриги, козни,  кокетство.    

– Интриги!  Какие интриги? – спросила королева-мать.    

– Много  говорят о господине Фуке и госпоже Плесси-Бельер.    

– Которая  записалась, значит, под десятитысячным номером? – усмехнулась  королева-мать. – Ну а козни?    

– По-видимому,  у нас какие-то неприятности с Голландией.    

– Принц  рассказал мне историю с медалями.    

– Ах,  медали, отчеканенные в Голландии, – воскликнула молодая королева, –  на которых изображено облако, проходящее по солнцу-королю! Напрасно вы  называете это кознями. Это просто неприличная выходка.    

– Такая  жалкая, что король не обратит на нее внимания, – заметила  королева-мать. – А что вы скажете о кокетстве? Вы намекали на госпожу  д'Олон?    

– Нет,  нет! Нужно искать поближе.    

– Casa  de usted[29], –  прошептала королева-мать на ухо невестке, не шевеля губами.    

Принцесса  не услышала этих слов и продолжала?    

– Вы  знаете ужасную новость?    

– Как  же! О ранении господина де Гиша?    

– И  вы, как и все, объясняете это несчастным случаем на охоте?    

– Да,  конечно, – ответили обе королевы, проявив на этот раз интерес.    

Принцесса  подошла ближе…    

– Дуэль! –  произнесла она.    

– А! –  воскликнула Анна Австрийская, для ушей которой слово дуэль звучало неприятно:  во время ее царствования дуэли были запрещены во Франции.    

– Прискорбная  дуэль, которая чуть было не стоила принцу двух его лучших друзей, а королю –  двух преданных слуг.    

– Из-за  чего же произошла эта дуэль? – спросила молодая королева, движимая  каким-то тайным инстинктом.    

– Из-за  кокетства, – торжествующе сказала принцесса. – Противники рассуждали  о добродетели одной дамы: один находил, что рядом с нею Паллада – ничто;  другой уверял, будто эта дама подражает Венере, прельстившей Марса, и эти  господа подрались, как Ахилл с Гектором.    

– Венера,  прельстившая Марса? – прошептала молодая королева, не решаясь углублять  аллегорию.    

– Кто  же эта дама? – начала без обиняков Анна Австрийская. – Вы как будто  сказали, что она фрейлина?    

– Неужели  сказала? – удивилась принцесса.    

– Да.  Мне показалось даже, что вы назвали ее имя.    

– А  знаете ли вы, что такая женщина приносит большое несчастье в королевский дом?    

– Это  мадемуазель де Лавальер? – спросила королева-мать.    

– Представьте,  да; эта дурнушка.    

– Я  считала ее невестой одного дворянина, который не является ни господином де  Гишем, ни господином де Бардом.    

– Очень  возможно, ваше величество.    

Молодая  королева взяла вышивание и с притворным спокойствием стала распутывать нитки;  однако дрожащие пальцы выдавали ее волнение.    

– Что  такое вы сказали о Венере и Марсе? – продолжала расспрашивать  королева-мать. – Разве есть какой-нибудь Марс?    

– Она  хвастается, что есть.    

– Вы  говорите, хвастается?    

– Это  и было причиной дуэли.    

– И  господин де Гиш держал сторону Марса?    

– Да,  конечно, как преданный его слуга.    

– Преданный  слуга! – вскричала молодая королева, забыв всякую сдержанность, настолько  ее мучила ревность. – Чей слуга?    

– Защищать  Марса, – говорила принцесса, – можно было, только принеся в жертву  Венеру. Поэтому господин де Гиш утверждал, что Марс решительно ни в чем не  повинен и что Венера просто хвастунья.    

– А  господин де Вард, – спокойно спросила Анна Австрийская, – настаивал,  что Венера права?    

«Дорого  же вы, де Вард, поплатитесь за рану, нанесенную благороднейшему  человеку!» – подумала принцесса.    

Она с  ожесточением напала на де Варда, мстя таким образом за раненого и возвращая одновременно  собственный долг; принцесса была уверена, что ей удастся окончательно погубить  своего врага. Она наговорила о нем так много, что если бы слова ее слышал  Маникан, он пожалел бы о своих хлопотах за друга, – столько вреда принесли  они несчастному врагу.    

– Во  всем этом, – сказала Анна Австрийская, – я вижу только одно зло –  Лавальер.    

Молодая  королева снова принялась за работу с полнейшим хладнокровием.    

Принцесса  слушала.    

– Разве  вы не согласны со мной? – обратилась к ней Анна Австрийская.    

– Разве  вы не считаете ее причиной ссоры и поединка?    

Принцесса  отвечала неопределенным жестом, который можно было принять и за утвердительный  и за отрицательный.    

– В  таком случае я не понимаю, что вы говорили об опасности кокетства, –  заметила Анна Австрийская.    

– Да  ведь если бы эта особа не кокетничала, – поспешно ответила  принцесса, – Марс не обратил бы на нее никакого внимания.    

При  новом упоминании о Марсе щеки молодой королевы на мгновение вспыхнули, однако  она продолжала работать.    

– Я  не Желаю, чтобы при моем дворе одних мужчин вооружали против других, –  флегматично произнесла Анна Австрийская. – Эти нравы были, может быть,  терпимы во времена, когда раздробленное дворянство объединялось только  ухаживанием за женщинами. В те времена царили женщины, поддерживая путем частых  поединков отвагу мужчин. Но теперь, слава богу, во Франции только один  повелитель. Этому повелителю должны быть посвящены все силы и все помыслы. Я не  потерплю, чтобы моего сына лишали преданных слуг.    

И,  повернувшись к молодой королеве, спросила:    

– Что  делать с этой Лавальер?    

– Лавальер? –  с изумлением подняла глаза Мария-Терезия. – Я не слыхала этого имени.    

Этот  ответ сопровождала ледяная улыбка, которая подходит только королевским устам.    

Принцесса  сама была дочерью короля и отличалась большой гордостью и большим умом; однако  слова Марии-Терезии уничтожили ее. И ей понадобилось несколько мгновений, чтобы  прийти в себя.    

– Это  одна из моих фрейлин, – поклонилась принцесса.    

– В  таком случае, – произнесла Мария-Терезия тем же тоном, – это касается  вас, сестра… а не нас.    

– Простите, –  возразила Анна Австрийская, – это касается, меня. Я отлично понимаю, –  продолжала она, многозначительно взглянув на принцессу, – почему ваше  высочество сказали мне об этом.    

– Все,  что исходит от вас, – криво улыбнулась англичанка-принцесса, исходит от  самой мудрости.    

– Ее  можно будет отослать в провинцию, – мягко заметила Мария-Терезия, – и  устроить ей пенсию.    

– Из  моей шкатулки! – живо прибавила принцесса.    

– Нет,  нет, принцесса, – перебила Анна Австрийская, – не нужно шума.    

Король  не любит, чтобы о дамах распускали дурные слухи. Пусть все это кончится посемейному.  Принцесса, вы будете настолько любезны и пришлете сюда эту девушку… А вы, дочь  моя, будьте добры оставить нас на несколько минут.    

Просьбы  вдовствующей королевы были равносильны приказаниям. Мария-Терезия удалилась в  свои покои, а принцесса велела пажу позвать Лавальер.    

 Глава 31. ПЕРВАЯ ССОРА    

     

Лавальер  вошла в комнаты королевы-матери, не подозревая, что против нее составлен опасный  заговор. Она думала, что ее приглашали на дежурство, а в таких случаях  королева-мать всегда была добра с ней. Кроме того, Лавальер не находилась в  непосредственном подчинении у Анны Австрийской и имела с ней только официальные  отношения; по прирожденной любезности и высокому положений) вдовствующая  королева считала долгом придавать официальным отношениям как можно больше  мягкости.    

Итак,  Лавальер подошла к королеве-матери со спокойной и кроткой улыбкой, составлявшей  ее главную прелесть. Анна Австрийская поманила девушку к своему креслу. В эту  минуту вернулась принцесса и с самым равнодушным видом села подле свекрови,  взяв рукоделие Марии-Терезии.    

Лавальер  ждала, что ей тотчас же отдадут какое-нибудь приказание, но, увидев все эти приготовления,  с любопытством стала вглядываться в лица королевы и принцессы.    

Анна  размышляла. Принцесса выказывала полное безразличие, но ее безучастный вид способен  был встревожить и не таких робких людей, как Лавальер.    

– Мадемуазель, –  внезапно начала королева-мать, нисколько не стараясь смягчить свой испанский  акцент, хотя всегда это делала, если говорила спокойно, – подойдите-ка  поближе, поговорим о вас, раз вы у всех на устах.    

– Я? –  воскликнула Лавальер, бледнея.    

– Не  притворяйтесь, красавица! Вам известно о дуэли господина де Гиша с господином  де Вардом?    

– Боже  мой, ваше величество, вчера до меня дошли слухи о ней, – отвечала  Лавальер.    

– А  вы не предполагали, что будут такие слухи?    

– Как  могла я предполагать это, ваше величество?    

– Дуэль  никогда не бывает без причины, и вы, наверное, знали причину вражды двух противников.    

– Я  не знаю ее, ваше величество.    

– Упорное  отрицание довольно старый способ защиты, и вы слишком умны, мадемуазель, для  того, чтобы прибегать к банальностям. Придумайте что-нибудь другое.    

– Боже  мой, ваше величество пугаете меня своим ледяным тоном! Неужели я имела несчастье  навлечь на себя немилость?    

Принцесса  рассмеялась. Лавальер с изумлением посмотрела на нее.    

– Немилость? –  переспросила Анна Австрийская. – Навлечь немилость? Вы не понимаете, что  говорите, мадемуазель де Лавальер, я подвергаю немилости лишь тех людей, о  которых я думаю. О вас же я вспомнила только потому, что о вас слишком много  говорят, а я не люблю, когда фрейлины моего двора служат предметом разговоров.    

– Ваше  величество делаете мне честь, обращаясь ко мне, – возразила испуганная  Лавальер, – но я не понимаю, почему могут заниматься мной.    

– Так  я сейчас расскажу. Господину де Гишу пришлось защищать вас.    

– Меня?    

– Да,  вас. Он поступил по-рыцарски, а красивые искательницы приключений любят, чтобы  рыцари ломали ради них копья. Но я ненавижу поединки и особенно ненавижу такого  рода приключения… сделайте отсюда вывод.    

Лавальер  упала к ногам королевы, но та повернулась к ней спиной. Она протянула руку к  принцессе, которая засмеялась ей в глаза. Гордость заставила Лавальер  подняться.    

– Ваше  величество, – попросила она, – скажите мне, в чем я провинилась? Я  вижу, что ваше величество осуждаете меня, не давая возможности оправдаться.    

– Вот  как! – вскричала Анна Австрийская. – Слышите, какие красивые фразы,  принцесса! Какие высокие чувства! Ни дать ни взять – инфанта, нареченная  великого Кира, кладезь нежности и героических чувств! Видно, моя красавица, что  вы общаетесь с коронованными особами.    

Лавальер  почувствовала, что ее ранили в самое сердце, она не то что побледнела, но стала  белой, как лилия, и силы покинули ее.    

– Я  хотела вам сказать, – презрительно говорила королева, – что, если вы  по-прежнему будете питать подобные чувства, вы так унизите нас, женщин, что нам  будет стыдно стоять рядом с вами. Опомнитесь, мадемуазель.    

Кстати,  я слышала, что вы невеста. Это правда?    

Лавальер  прижала руку к сердцу, которому нанесена была новая рана.    

– Отвечайте  же, когда с вами говорят!    

– Да,  ваше величество.    

– Кто  же ваш жених?    

– Виконт  де Бражелон.    

– Вы  знаете, что это для вас большое счастье, мадемуазель, и что вы, девушка без  состояния, без положения в обществе… без особых личных достоинств, должны  благословлять небо, дарующее вам такое будущее.    

Лавальер  молчала.    

– Где  находится виконт де Бражелон? – спросила королева.    

– В  Англии, – отвечала принцесса, – куда, конечно, вскоре дойдут слухи об  успехах мадемуазель.    

– Боже  мой! – прошептала в отчаянии Лавальер.    

– Итак,  мадемуазель, – сказала Анна Австрийская, – этого молодого человека  вернут, и вы с ним куда-нибудь уедете. Если у вас другие намерения, – у  девушек иногда бывают странные желания, – поверьте, я направлю вас на  хороший путь: и не таких, как вы, я уже излечивала.    

Лавальер  больше ничего не слышала. Безжалостная королева продолжала:    

– Я  пошлю вас одну в такое место, где у вас будет возможность зрело подумать обо  всем. Размышление охлаждает жар крови и рассеивает иллюзии молодости. Мне  кажется, что вы поняли меня.    

– Ваше  величество!    

– Ни  слова больше!    

– Ваше  величество, я не виновата в том, что вам угодно было предположить. Взгляните на  мое отчаяние. Я так люблю, так почитаю ваше величество.    

– Лучше  было бы, если бы вы не почитали меня, – усмехнулась королева.    

– Лучше  было бы, если бы вы не были невинной. Уж не воображаете ли вы, что я посмотрела  бы сквозь пальцы, если бы вы были виноваты?    

– Ваше  величество, вы меня убиваете!    

– Пожалуйста,  без комедий, не то я устрою вам такую развязку, что вы будете не рады. Ступайте  к себе, и пусть урок послужит вам на пользу.    

– Ваше  высочество, – проговорила Лавальер, обращаясь к герцогине Орлеанской и  хватая ее за руку, – вы так добры, попросите за меня!    

– Я? –  расхохоталась принцесса. – Я добра?.. Вы совсем не верите тому, что  говорите, мадемуазель!    

И она  резко отдернула руку.    

Вместо  того чтобы испить до дна чашу унижения, Лавальер внезапно успокоилась и овладела  собой; она сделала глубокий реверанс и ушла.    

– Ну,  как, по-вашему, – спросила Анна Австрийская, – она будет продолжать?    

– Я  не доверяю кротким и терпеливым характерам, – отвечала принцесса.    

– Терпеливое  сердце необыкновенно мужественно; кроткий дух уверен в себе.    

– Ручаюсь  вам, что она очень и очень подумает, прежде чем снова взглянуть на бога Марса.    

– Если  только не вооружится его щитом, – возразила принцесса.    

Гордый  взгляд королевы-матери был ответом на это не лишенное тонкости замечание. И обе  дамы, почти уверенные в победе, отправились к Марии-Терезии, которая с  притворным равнодушием ждала их.    

Было  около половины седьмого. Король только что кончил дела и поужинал. Не теряя времени,  он взял де Сент-Эньяна под руку и приказал ему проводить себя в комнату  Лавальер. Придворный выразил крайнее изумление.    

– Что  же тут странного? – сказал король. – Мне нужно освоить этот маршрут и  сделать его привычным.    

– Но,  государь, здешнее помещение фрейлин – настоящий фонарь: все видят, кто  туда входит, кто выходит. Мне кажется, нужен какой-нибудь предлог… Вот,  например…    

– Ну,  какой?    

– Неугодна  ли будет вашему величеству подождать, пока принцесса вернется к себе?    

– Никаких  предлогов! Никаких ожиданий! Довольно играть в прятки, довольно тайн! Не вижу  никакого бесчестия для короля Франции в том, что он будет разговаривать с умной  девушкой. Пусть будет стыдно тому, кто дурно подумает об этом!    

– Простите  меня, ваше величество, за избыток усердия…    

– Говори.    

– А  королева?    

– Да,  это правда, это правда! Я хочу, чтобы королева всегда была окружена почтением.  Ну хорошо, сегодня вечером я нанесу визит мадемуазель де Лавальер, а потом  придумаю какие тебе будет угодно предлоги. Завтра мы займемся этим, сегодня же  у меня нет времени.    

Де  Сент-Эньян ничего не ответил. Он пошел вперед, спустился с лестницы и пересек  двор, чувствуя стыд, которого не могла подавить величайшая честь оказывать  услугу королю. Дело в том, что де Сент-Эньян хотел сохранить свою репутацию в  глазах принцессы и обеих королев. В то же время ему хотелось угодить  мадемуазель де Лавальер, а сочетать то и другое было довольно сложно.    

Нужно  заметить, что окна комнат королев и принцессы выходили во двор.    

У видя,  как он провожает короля, эти три дамы порвали бы с ним всякие отношения, а авторитет  этих высокопоставленных особ не мог быть уравновешен мимолетным влиянием  фаворитки. Несчастный де Сент-Эньян, так мужественно оказывавший  покровительство Лавальер в парке Фонтенбло, потерял всю свою уверенность,  находясь в Париже на виду у всех. Он находил у этой девушки тысячу недостатков,  и ему не терпелось сообщить о них королю.    

Но вот  пытка кончилась; двор был пройден. Ни одна занавеска не поднялась, ни одно окно  не открылось. Король шел быстро: его торопили нетерпение и длинные ноги де  Сент-Эньяна, показывавшего ему дорогу. У дверей де Сент-Эньян хотел скрыться;  король удержал его. Это была любезность, без которой придворный отлично  обошелся бы. Ему пришлось войти вместе с Людовиком к Лавальер.    

При  появлении короля молодая девушка вытерла глаза; король заметил это. Он стал ее  расспрашивать с настойчивостью влюбленного.    

– Пустяки,  государь, – улыбнулась она.    

– Но  вы все же плакали?    

– Нет,  государь.    

– Взгляните,  де Сент-Эньян, разве я ошибаюсь?    

Де  Сент-Эньяну необходимо было ответить, но он был в большом замешательстве.    

– Однако  у вас красные глаза, – настаивал король.    

– Это  от пыли, государь.    

– Нет,  нет, у вас на лице нет того выражения довольства, которое так красит вас и  делает такой привлекательной. Вы на меня не смотрите.    

– Государь!    

– Да  что я говорю: вы избегаете моих взглядов!    

Она  действительно отворачивалась.    

– Но,  ради бога, что случилось? – спросил Людовик, охваченный лихорадочным  волнением.    

– Повторяю,  государь, пустяки; и я готова доказать вашему величеству, что я совершенно  спокойна.    

– Вы  говорите, что вы спокойны, а я вижу, что вы в замешательстве.    

Может  быть, вас обидели, рассердили?    

– Нет,  нет, государь!    

– Вы  должны сказать мне об этом! – воскликнул король, сверкая глазами.    

– Никто,  государь, не обижал меня, никто.    

– Так  пусть же к вам вернется то мечтательно-веселое выражение лица, которым я любовался  сегодня утром; сделайте мне одолжение!    

– Извольте,  государь, извольте!    

Король  топнул ногой.    

– Какая  необъяснимая перемена! – воскликнул он.    

И  Людовик взглянул на Сент-Эньяна, который тотчас заметил подавленный вид  Лавальер. Но напрасно просил Людовик, напрасны были его попытки рассеять ее  печаль, вывести ее из оцепенения. Эта скрытность показалась королю оскорбительной;  он стал подозрительно осматриваться.    

В  комнате Лавальер висел миниатюрный портрет Атоса. Король заметил этот портрет,  черты лица Атоса очень напоминали Бражелона, потому что изображение было  сделано в молодые годы графа. И он не спускал с миниатюры грозного взора.    

Лавальер  была так угнетена и так далека от мысли об этом портрете, что не могла  догадаться о причине озабоченности короля. А король невольно вспомнил, что  Лавальер и Бражелон были близки с раннего детства.    

Он  вспомнил о помолвке, которая была следствием этой близости. Он вспомнил, как  Атос просил у него руки Лавальер для Рауля.    

И  Людовик вообразил, что по возвращении в Париж Лавальер получила из Лондона известия,  затмившие его образ, образ короля. Тотчас же его ужалил овод, который называется  ревностью. Снова он принялся с горечью допрашивать ее. Лавальер не могла  отвечать: ей пришлось бы сказать все, обвинить королеву, обвинить принцессу. А  это значило бы начать открытую борьбу с двумя высокопоставленными и  могущественными женщинами.    

Ей  казалось сперва, что раз она не скрывала от короля ничего происходившего в ней,  то король должен был прочитать правду в ее сердце, несмотря на ее молчание. Ей  казалось, что если он действительно любит ее, то должен все понять, обо всем  догадаться. Разве взаимное влечение не есть божественное пламя, освещающее все,  что творится в сердце, и избавляющее действительно любящих от необходимости  говорить?    

Поэтому  она замолчала, закрыв лицо руками и ограничиваясь только вздохами да слезами.  Эти слезы и вздохи, которые сначала растрогали, а потом испугали Людовика XIV,  теперь стали раздражать его.    

Король  не выносил сопротивления, хотя бы даже это сопротивление выражалось вздохами и  слезами. Его слова стали колючими, требовательными, резкими. Это усилило  страдания молодой девушки, но она мужественно переносила и новое испытание.  Король перешел к прямому обвинению. Лавальер даже не пыталась защищаться; в  ответ она только отрицательно качала головой, повторяя лишь два слова, всегда  вырывающиеся из погруженных в глубокую печаль сердец:    

– Боже  мой, боже мой!    

Однако  этот крик боли не только не успокаивал, но еще увеличивал раздражение короля…  Это был призыв к силе, стоявшей выше него, к существу, которое могло защитить  от него Лавальер.    

К тому  же он находил поддержку в де Сент-Эньяне.    

Де  Сент-Эньян, как мы видели, чувствовал, что собирается гроза; он не знал, какой  степени может достигнуть любовь Людовика XIV. Зато он ясно предугадывал, что на  бедную Лавальер скоро обрушатся удары королев и принцессы, и был не настолько  рыцарем, чтобы не бояться водоворота, который мог увлечь и его.    

Поэтому  де Сент-Эньян на все обращения короля отвечал только словами, произносимыми  вполголоса, или отрывистыми жестами стараясь подлить масла в огонь и привести  размолвку к открытой ссоре, после которой ему не придется больше  компрометировать себя, сопровождая своего высокого покровителя к Лавальер.  Король раздражался все больше и больше. Скрестив руки, он остановился перед  Луизой.    

– В  последний раз спрашиваю вас, мадемуазель, угодно вам отвечать?    

Угодно  вам объяснить причину этой перемены, своего непостоянства, капризов?    

– Чего  вы от меня хотите, боже мой? – прошептала Лавальер. – Вы видите,  государь, что сейчас я душевно разбита. Вы видите, что у меня нет ни воли, ни  мыслей, ни слов!    

– Неужели  так трудно сказать правду? Вам понадобилось бы для этого меньше слов, чем вы  только что произнесли!    

– Правду  о чем?    

– Обо  всем.    

Слова  правды действительно поднимались к устам от сердца Лавальер. Ее руки сделали было  движение, но уста остались безмолвными, и руки опустились. Бедняжка еще не  чувствовала себя настолько несчастной, чтобы решиться на подобное признание.    

– Я  ничего не знаю, – пролепетала она.    

– О,  это больше, чем кокетство, больше, чем каприз, – воскликнул король, –  это предательство!    

На этот  раз ничто его не остановило, и он, не оглядываясь, выбежал из комнаты с жестом,  полным отчаяния. Де Сент-Эньян последовал за ним, очень довольный, что дело  приняло такой оборот. Людовик XIV остановился только на лестнице и сказал,  судорожно хватаясь за перила:    

– Как  недостойно, однако, я был одурачен.    

– Каким  образом, государь? – спросил фаворит.    

– Де  Гиш дрался за виконта де Бражелона. А этого Бражелона…    

– Да,  государь?    

– Этого  Бражелона она все еще любит. Право, де Сент-Эньян, я умру от стыда, если через  три дня у меня останется хоть капля любви к ней.    

И  Людовик XIV быстро пошел дальше.    

– Ах,  я ведь говорил вашему величеству! – повторял де Сент-Эньян, следуя за  королем и робко поглядывая на все окна.    

К  несчастью, дело не обошлось так удачно, как по дороге к Лавальер.    

Поднялась  занавеска, из за которой выглянула принцесса и увидела, что король шел из флигеля  фрейлин. Как только Людовик скрылся, она поспешно встала и стремительно  помчалась в ту комнату, которую только что покинул король.    

 Глава 32. ОТЧАЯНИЕ    

     

После  ухода короля Лавальер поднялась, протянув вперед руки, точно она собиралась броситься  за Людовиком и остановить его; затем, когда дверь за ним закрылась и шум шагов  замер в отдалении, у нее хватило только силы упасть перед распятием.    

Так  лежала она, разбитая, подавленная горем, не сознавая ничего, кроме этого горя.  Вдруг она услышала шум открывающейся двери. Она вздрогнула и оглянулась, Думая,  что это вернулся король. Она ошиблась – это вошла принцесса. Что ей было  за дело до принцессы? Она снова упала, уронив голову на аналой.    

Принцесса  была взволнована, раздражена, в гневе.    

– Мадемуазель, –  сказала принцесса, останавливаясь перед Лавальер, конечно, это очень похвально –  стоять на коленях, молиться и притворяться очень набожной, но как вы ни покорны  царю небесному, вам следует все же исполнять волю владык земных.    

Лавальер  с трудом подняла голову.    

– Мне  помнится, – произнесла принцесса, – что вам только что было отдано  приказание.    

Неподвижный  и ничего не видящий взгляд Лавальер доказывал, что она забыла обо всем на  свете.    

– Королева  приказала вам, – говорила принцесса, – вести себя так, чтобы не было  никаких поводов для слухов на ваш счет.    

Взгляд  Лавальер сделался вопросительным.    

– А  между тем от вас только что вышло лицо, присутствие которого здесь предосудительно.    

Лавальер  молчала.    

– Нельзя,  чтобы мой дом, – продолжала принцесса, – дом особы королевской крови,  служил дурным примером и чтобы вы подавали этот дурной пример. Поэтому я  объявляю вам, мадемуазель, с глазу на глаз, чтобы не унижать вас, –  объявляю вам, что с этой минуты вы свободны и можете вернуться в Блуа к вашей  матери.    

Лавальер  была теперь нечувствительна ни к каким оскорблениям и ни к каким страданиям.  Она не шевельнулась; руки ее были по-прежнему сложены на коленях, как у  Магдалины.    

– Вы  слышали? – спросила принцесса.    

Только  дрожь, пробежавшая по всему телу Лавальер, послужила ответом.    

И так  как жертва не подавала никаких признаков жизни, принцесса ушла.    

Только в  этот момент Лавальер почувствовала в своем остановившемся сердце и застывшей в  жилах крови биение, которое все ускорялось около кистей рук, шеи и висков.  Постепенно усиливаясь, это биение скоро перешло в лихорадку, в безумный бред, в  вихре которого проносились образы ее друзей и врагов. В ее ушах среди звона и  шума мешались слова угрозы и слова любви; она перестала сознавать себя; точно  крылья мощного урагана подняли ее, унесли от прежнего существования, и на  горизонте она видела надгробный камень, который вырос перед ней, открывая  страшную, черную обитель вечной ночи.    

Но  мало-помалу тяжелый бред прекратился, уступив место свойственной ее характеру покорности  судьбе. В сердце ее проскользнул луч надежды, точно луч солнца в темницу  бедного узника.    

Она  мысленно перенеслась на дорогу из Фонтенбло, увидела короля верхом подле дверцы  кареты, услышала, как он говорил ей о своей любви, как он просил ее любви,  заставив ее поклясться, и сам поклялся, что ни один день не кончится для них в  ссоре и что свидание, письмо или какая-нибудь весточка всегда принесут  успокоение дневным тревогам. Значит, король не мог не сдержать слова, которого  сам же он и потребовал, если только он не был деспотом, не связанным никакими  обещаниями, или же холодным эгоистом, которого способно остановить первое  встретившееся на пути препятствие.    

Неужели  король, ее нежный покровитель, способный одним словом, одним только словом  положить конец всем ее страданиям, тоже присоединился к числу ее  преследователей?    

О, его  гнев не будет долго продолжаться! Теперь, оставшись один, он, должно быть,  страдает, так же как и она. Только он не скован такими цепями, как она; он  может действовать, двигаться, прийти, а она… ее удел только ждать. И она ждала  с трепещущей душой; не может быть, чтобы король не пришел!    

Было  половина одиннадцатого.    

Он  придет, или напишет, или передаст ей доброе слово через г-на де Сент-Эньяна.  Если он придет, как она бросится к нему, откинув всякую щепетильность, которая  теперь казалась ей неуместной, как она скажет: «Я по-прежнему люблю вас; это  они не хотят, чтобы я вас любила».    

Размышляя,  она мало-помалу пришла к убеждению, что Людовик не так виноват, как ей казалось.  Что должен был он подумать, встретив ее упорное молчание? Удивительно даже, что  нетерпеливый и раздражительный король так долго сохранял хладнокровие. Конечно,  она не поступила бы так, как он; она бы все поняла, обо всем догадалась. Но она  была только простая девушка, а не могущественный король.    

О, если  бы он пришел, если бы он пришел!.. Она немедленно простила бы ему все, что он заставил  ее выстрадать! Насколько сильнее она полюбила бы его за пережитые страдания! И,  повернув голову к двери, полуоткрыв рот, она ждала поцелуя, который так нежно  сулили ей утром губы короля, когда он произносил слово «любовь».    

Если  король не придет, он все же напишет; это было второе утешение, менее  сладостное, чем первое, но все же оно будет служить доказательством любви, хотя  и более робкой. О, как радостно она будет читать это письмо, как поспешно  ответит на него! А когда посланный уйдет – поцелует, перечитает, прижмет к  сердцу благословенный листок, который принесет ей покой, отдохновение, счастье!    

Если же  король не покажется и не напишет, он, во всяком случае, пришлет де Сент-Эньяна  или же де Сент-Эньян сам явится к ней. И ему она расскажет все. Королевское  величие не сомкнет ее уста, и тогда в сердце короля не останется больше никаких  сомнений.    

И все в  Лавальер – сердце и взгляд, тело и душа – превратилось в ожидание.  Она сказала себе, что у нее остается еще час надежды; что до полуночи король  может прийти, написать или прислать де Сент-Эньяна; что только в полночь ожидание  станет напрасным, всякая надежда погибнет.    

Как  только раздавался какой-нибудь шум во дворце, бедняжка думала, что идут к ней;  как только по двору проходил кто-нибудь, ей казалось, что это посланный короля.    

Пробило  одиннадцать; затем четверть двенадцатого; затем половина двенадцатого. Ей казалось,  что минуты текут медленно, но в то же время они уходили так скоро.    

Пробило  три четверти.    

Полночь,  полночь! Пришел конец всем ожиданиям. С последним ударом часов потух последний  свет; с последним светом погасла последняя надежда.    

Итак,  король ее обманул, нарушил клятву, которую дал ей сегодня же утром; только двенадцать  часов отделяли клятву от клятвопреступления. Не долго же ей пришлось тешиться  иллюзией! Следовательно, король не только не любил ее, но и презирал ту, на  которую обрушились все; он до такой степени презирал ее, что даже не защитил от  бесчестия изгнания, равнявшегося позорному приговору; а между тем сам он, сам  король, был настоящей причиной этого бесчестия.    

Горькая  улыбка, единственное выражение гнева, которое во время этой долгой борьбы обозначилось  на ангельском лице жертвы, – горькая улыбка появилась на ее губах.  Действительно, что оставалось у нее на земле, кроме короля? Ничего. Оставался  только бог на небе.    

И она  обратилась к богу, взглянула на распятие и поцеловала его. Если бы кто-нибудь  заглянул в эту минуту в ее комнату, то увидел бы, что бедная девушка,  доведенная до отчаяния, принимала страшное решение.    

Ее ноги  не способны были больше поддерживать ее, она, тяжело дыша, опустилась на ступеньки  аналоя, прижалась головой к распятию, вперила глаза в окно и стала ждать  рассвета.    

В два  часа утра она все еще находилась в этом оцепенении, или, вернее, в экстазе. Она  больше не принадлежала себе.    

Увидев,  что крыши дворца слегка полиловели и смутно обрисовались в темноте контуры  распятия из слоновой кости, которое она обнимала, Лавальер с усилием встала и  спустилась во двор, закрыв лицо плащом. Она подошла к калитке как раз в ту  минуту, когда караульные мушкетеры открывали ворота, чтобы впустить первый пикет  швейцарцев. Лавальер незаметно проскользнула вслед за часовыми на улицу, и  начальник патруля не успел разобрать, что за женщина так рано покинула дворец.    

 Глава 33. БЕГСТВО    

     

Лавальер  вышла вместе с патрулем.    

Патруль  направился по улице Сент-Оноре направо, Лавальер машинально повернула налево.  Лавальер приняла решение, ее намерения определились: она хотела поступить в  монастырь кармелиток в Шайо, настоятельница которого была известна строгостью,  наводившей страх на придворных.    

Лавальер  совсем не знала Парижа. Она никогда не выходила пешком и не нашла бы дороги  даже в более спокойном состоянии. Не удивительно, что она сразу повернула не в  ту сторону, куда было нужно. Ей хотелось как можно скорей удалиться от дворца,  все равно куда. Она слышала, что Шайо расположен на берегу Сены, и направилась  к Сене. Она свернула на улицу Кок к так как не могла пройти через Лувр, то  направилась к церкви Сен-Жермен-Люксерруа, по пустырю, где впоследствии Перро  построил знаменитую колоннаду.    

Вскоре  она вышла на набережную. Она была возбуждена и шла быстро, едва чувствуя слабость,  которая, время от времени заставляя ее слегка прихрамывать, напоминала о  вывихе, полученном ею в детстве.    

В другие  часы ее внешность вызвала бы подозрение даже у наименее проницательных людей,  привлекла бы взгляды самых нелюбопытных прохожих. Но в половине третьего утра  парижские улицы почти безлюдны; на них попадаются только трудолюбивые  ремесленники, отправляющиеся на дневной заработок, или же бездельники,  возвращающиеся домой после разгульной ночи. Для первых день начинается; для  вторых он кончается.    

Лавальер  боялась всех встречных, так как она по неопытности не могла бы отличить честного  человека от негодяя. Нищета была для нее пугалом, и все люди, которых она  встречала, казались ей бедняками.    

Несмотря  на беспорядок в туалете, она была одета изящно, так как на ней было то же  платье, в котором она являлась накануне к вдовствующей королеве; кроме того, ее  бледное лицо и красивые глаза, видневшиеся из-под плаща, который она  приподняла, чтобы смотреть в а дорогу, возбуждали различные чувства у прохожих:  нездоровое любопытство у одних, жалость у других.    

Так  дошла Лавальер, страшно волнуясь, торопясь и спотыкаясь, до Гревской площади.  Время от времени она останавливалась, прижимала руку к сердцу, прислонялась к  стене, чтобы передохнуть, и затем еще быстрее устремлялась вперед.    

На  Гревской площади Лавальер столкнулась с тремя подвыпившими оборванцами, которые  сходили с барки, причаленной к набережной. Барка была нагружена вином, и было  видно, что эти люди отдали честь ее грузу.    

Нестройными  голосами они воспевали Бахуса и, спустившись на набережную, загородили дорогу  молодой девушке. Лавальер остановилась. Они тоже остановились при виде женщины  в придворном костюме. Потом взялись за руки и окружили Лавальер, напевая:    

     

Бедняжка,  ты скучаешь,    

Пойдем  посмеемся вместе.    

     

Лавальер  поняла, что эти люди помешают ей идти дальше. Она сделала несколько попыток к  бегству; но все они были безуспешны. Ноги у нее подкосились, она почувствовала,  что сейчас упадет, и отчаянно закричала. Но в то же мгновенье окружавшее ее  кольцо разорвалось под чьим-то мощным натиском. Один из оскорбителей кубарем  полетел налево, другой покатился направо, к реке, третий пошатнулся.    

Перед  девушкой стоял офицер мушкетеров, с нахмуренными бровями, угрожающе сжатыми  губами и поднятой рукой. При виде мундира, особенно же испытав силу человека,  носившего его, пьяницы разбежались.    

– Вот  тебе раз! – воскликнул офицер. – Да ведь это мадемуазель де Лавальер!    

Ошеломленная  тем, что произошло, пораженная звуками своего имени, Лавальер подняла глаза и  узнала д'Артаньяна.    

– Да,  сударь, это я.    

И она  схватила его за руку.    

– Вы  защитите меня, господин д'Артаньян? – произнесла она умоляющим голосом.    

– Конечно;  но куда же вы идете в такой ранний час?    

– В  Шайо.    

– В  Шайо, через Ране? Ведь вы, мадемуазель, удаляетесь от него.    

– В  таком случае, сударь, будьте добры, укажите мне дорогу и проводите меня.    

– С  большим удовольствием!    

– Но  как вы очутились здесь? По какой милости неба вы подоспели мне на помощь?  Право, мне кажется, что я вижу сон или схожу с ума.    

– Я  очутился здесь, мадемуазель, потому что у меня дом на Гревской площади. Вчера я  пришел сюда за квартирной платой и здесь заночевал. Теперь мне хочется пораньше  попасть во дворец, чтобы проверить караулы.    

– Спасибо, –  сказала Лавальер.    

«Я  объяснил ей, что я делал, – подумал Д'Артаньян, – но что делала она и  зачем идет в Шайо в такой час?»    

Он подал  ей руку. Лавальер оперлась на нее и быстро пошла. Однако чувствовалось, что она  была очень слаба. Д'Артаньян предложил ей отдохнуть; она отказалась.    

– Вы,  должно быть, не знаете, где Шайо? – поинтересовался Д'Артаньян.    

– Не  знаю.    

– Туда  очень далеко.    

– Все  равно!    

– По  крайней мере лье.    

– Ничего,  я дойду.    

Д'Артаньян  больше не спорил; по тону голоса он всегда отличал серьезно принятые решения.    

Он  скорее нес, чем провожал Лавальер.    

Наконец  показались холмы.    

– К  кому вы идете, мадемуазель? – спросил д'Артаньян.    

– К  кармелиткам, сударь.    

– К  кармелиткам?! – с изумлением повторил д'Артаньян.    

– Да;  и раз господь послал вас на моем пути, примите мою благодарность и прощайте.    

– К  кармелиткам! Вы прощаетесь! Значит, вы хотите постричься?.. вскричал  Д'Артаньян.    

– Да,  сударь.    

– Вы!!!    

В этом  вы, за которым мы поставили три восклицательных знака, чтобы придать ему как  можно больше выразительности, заключалась целая поэма.    

Оно  воскресило у Лавальер старые воспоминания о Блуа и ее недавнее прошлое в Фонтенбло;  оно говорило ей: «Вы могли бы быть счастливы с Раулем и стать такой  могущественной с Людовиком, и вы хотите постричься!»    

– Да,  сударь, – отвечала она, – я. Я хочу стать служительницей божьей; я  отказываюсь от мира.    

– Но  не ошибаетесь ли вы относительно своего призвания? Не обманываетесь ли относительно  воли божьей?