1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 
       

       I      

       

Пароход   «Гедда Эльстон» пришел в Покет после заката солнца.      

Кроме   старого матроса Баррилена, никто из команды «Гедды» не бывал в этом порту. Сама   «Гедда» попала туда первый раз, – новый пароход, делающий всего второй   рейс.      

Вечером,   после третьей склянки, часть команды направилась изучать нравы, кабаки и   местных прелестниц.      

Эгмонт   Чаттер тоже мог бы идти, но сидел на своей койке, наблюдая, как перед общим, хотя   принадлежащим боцману Готеру, небольшим зеркалом сгрудились пять голов: матросы   брились, завязывали галстуки и, в подражание буфетчику, обмахивали начищенные   сапоги носовыми платками.      

Баррилен,   сидя у конца стола, пил кофе.      

Чаттер   не знал, что Баррилен жестоко ненавидит его за примирение двух матросов. Эти   матросы обыграли Баррилена, и он искусно стравливал их, тонко клевеща Смиту на   Бутса, а Бутсу на Смита. Дело вертелось на пустяках: на украденной фотографии,   на соли, подсыпанной в чай, на сплетне о жене, на доносе о просверленной бочке   с вином. Однако, посчитавшись взаимно, Бутс и Смит схватили ножи, а Чаттер   помирил их, растрогав напоминанием о прежней их дружбе.      

Человек   злой и хитрый, Баррилен умел быть на хорошем счету. Он пользовался прочным,   заслуженным авторитетом. В каждом порту он всегда верно указывал – тем, кто не   знал этого, – лавки, трактиры, публичные дома, цены и направления.      

– Чаттер! –   сказал Баррилен, подсаживаясь к нему. – Разве ты не пойдешь танцевать в «Долину»? –   так назывался квартал известного назначения.      

Чаттер   подумал и сказал:      

– Нет.      

– Что   же так?      

– Сам   не знаю. Я, видишь, еще утром припас две банки персиковой настойки. Сегодня было   уж очень душно, должно быть, от этого я и мрачен.      

– Ты   купил чашку в Сайгоне? – спросил Баррилен, помолчав.      

– Купил.      

– Покажи!      

– Не   стоит, Баррилен. Просто фарфоровая чашка с Фузи-Ямой и вишнями.      

Матросы,   хлопая друг друга по спине и гогоча, как гуси на ярмарке, вышли по трапу вверх,   саркастически пожелав Чаттеру хорошенько перестирать свои подштанники. Тогда   Баррилен приступил к цели.      

– Тебе   это дело понравится, – сказал он, тщательно обдумав картину, которую   собрался нарисовать простодушному человеку. – Я знаю Покет, Лисс и все   порты этого берега; я бывал два раза в Покете. Я сам не пойду в «Долину», хоть   веди меня туда даром. Двадцать лет одно и то же… везде. Тут есть одна порченая   семья, богатые люди. Болтливому я не скажу ничего, а ты слушай. Их семь душ:   четыре сестры и три их приятельницы, – хорошей масти, одна другой лучше.   Денег они не берут. Напротив того: ешь и пей, что хочешь, как в нашем салоне.   Но они, понимаешь, заводят знакомство только с моряками. Следующее: они сами не   пьют, но любят, чтобы матрос ввалился пьяный, завязав ногами двадцать морских   узлов. Без этого лучше не приходить. Негритянка проводит тебя через   раззолоченную залу к бархатной портьере из черного бархата с золотыми кистями.   Тут должен ты ожидать. Она уйдет. Потом занавески эти вскроются, и там ты   увидишь… у них это шикарно поставлено! Фортепьяно, арфы, песни поют; можешь   также нюхать цветы. Виски, рому, вина – как морской воды! Все образованны,   везде тон: «прошу вас», «будьте добры», «передайте горчицу», и что ты захочешь,   все будет деликатно исполнено. Там смотри сам, как лучше устроиться. Хочешь   сходить?      

Истории   такого рода весьма распространены среди моряков. Расскажи приведенную нами   выдумку кто-нибудь другой, Чаттер ответил бы, смеясь, полдюжиной аналогичных   легенд; но он безусловно верил Баррилену, и его потянуло к духам, иллюзиям,   музыке. Поверив, он решился и приступил к действию.      

– Пусть   будет у меня внутри рыбий пузырь вместо честной морской брюшины, –   вскричал Чаттер, – если я пропущу такой случай! Это где?      

– Это   вот где: от набережной ты пойдешь через площадь, мимо складов, и выйдешь на   Приморскую улицу. У сквера стоит дом, № 19. Стучи в дверь, как к себе   домой после двух часов ночи. Будь весел и пьян!      

– Пьян…   Это хорошо! – заметил Чаттер. – Потому что мы непривычны… Значит, ты   там был?      

– Да,   в прошлом году. Меня просили посылать только надежных ребят.      

Зная   настойчивый характер Чаттера в нетрезвом виде, Баррилен посылал его по вымышленному   адресу. Этот или другой – все равно: адрес превратится в поле сражения.      

Чаттер   был молод – тридцать три года! Он переоделся в новый костюм и выпил бутылку   настойки. Но обстановка кубрика была еще трезвой. Чаттер выпил вторую бутылку.   Теперь кубрик напился. Койка поползла вверх, вместо одного трапа стало четыре.   По одному из них Чаттер вышел, как ему казалось, прямо на улицу, в тень   огромных деревьев, заливаемых электрическим светом. Память изменяла на каждом   шагу, кроме сброшенной в нее якорем цифры «19» и названия улицы. Чаттер прошел   сквозь толпы и бег экипажей, сквозь свет, мрак, грохот, песни, смех, собачий   лай, запах чесноку, цветов, апельсинных корок и саданул по большой желтой   двери, согласно всем правилам церемониала, внушенного Барриленом.      

Едва   успела отскочить от него мулатка, открывшая дверь, как появился высокий бородач   внушительного сложения.      

Человек   с окладистой золотой бородкой стоял, загораживая путь, и Чаттер произнес деликатную   речь:      

– Если   вы попали сюда раньше меня, – сказал он, – это еще не причина   наводить на меня боковые огни прямо в глаза. Мест хватит. Я матрос – матрос   «Гедды Эльстон». Я верю товарищу. Дом… – номер тот самый. «Прошу вас…»,   «будьте добры…», «передайте горчицу…» Куда мне идти? Семь лет брожу я от девок   к девкам, из трактира в трактир, когда здесь есть музыка и человеческое лицо.   Мы очень устаем, капитан. Верно, мы устаем. Баррилен сказал: «Раздвинется,   говорит, бархатная портьера». Это про ваш дом. «И там, говорит, –   да! – там… как любовь». То есть настоящее обращение с образованными   людьми. Я говорю, – продолжал он, идя за хмуро кивающим бородачом, –   что Баррилен никогда не лжет. И если вы… куда это вы хотите меня?      

– Вот   вход! – раздался громовой голос, и Чаттер очутился в маленькой комнате –   без мебели, с цинковым полом. Дверь закрылась, сверкнув треском ключа.      

«Он   силен, чертова борода! – размышлял Чаттер, прислонясь к стене. –   Должно быть, сломал плечо».      

Настала   тьма, и пошел теплый проливной дождь. «Лей, дождь! – говорил   Чаттер. – Я, верно, задремал, когда шел по улице. Я не боюсь воды, нет.   Однако, был ли я в 19 номере?»      

Через   несколько минут безжалостный поток теплой воды сделал свое дело, и Чаттер, глубоко   вздохнув, угрюмо закричал:      

– Стоп!   Вы начинаете с того, чем надо кончать, а я не губка, чтоб стерпеть этакую   водицу!      

Дверь   открылась, показав золотую бороду, подвешенную к нахмуренному лицу с черными   глазами.      

– Выходи! –   сказал великан, таща Чаттера за руку. – Посмотри-ка в глаза! Теперь – переоденься.   На стуле лежит сухая одежда, а свою ты заберешь завтра.      

Дрожа от   сырости, Чаттер скинул мокрое платье и белье, надев взамен чистый полотняный   костюм и рубашку. Затем появился стакан водки. Он выпил, сказал «тьфу» и   огляделся. Вокруг него блестел белый кафель ванного помещения.      

– Теперь, –   приказал мучитель Чаттеру, стоявшему с тихим и злым видом, – читай вот это   место по книге.      

Он   схватил матроса за ноющее плечо, сунул ему толстую книгу и ткнул пальцем в   начало страницы.      

Попятясь   к столу, Чаттер сел и прочел:      

       

…Руки моей поэтому. Вот здесь      

Цветы для вас: лаванда, рута      

И левкой я вам даю,      

Цветы средины лета, как всего      

Приличнейшие вашим средним летам…      

Приветствую я всех!      

   Камилл      

    Будь я овцой…[53]      

       

– Довольно! –   сказал бородач. – Попробуй повторить!      

– Я   понимаю, – ответил, сдерживая ярость, Чаттер. – Вы, так сказать,   осматриваете мои мозги. Не хочу!      

Бородач   молча встал, указывая на душевую кабину.      

– Не   надо! – буркнул Чаттер, морщась от боли в плече. – «Руки моей   поэтому…» Ну, одним словом, как вы старик, то возьмите, что похуже – например:   мяту, лаванду, а розы я подарю кому-нибудь моложе тебя. Тут Камилл говорит:   «Будь я овцой, если возьму ваше дрянное сено!» Теперь пустите.      

– Пожалуй! –   ответил бородач, подходя к Чаттеру. – Не сердись. Завтра заберешь свое платье   сухим.      

– Хорошо.   Кто же вы такой?      

– Ты   был в квартире командира крейсера. Должно быть, ты теперь знаешь его,   матрос! – сказал капитан, тронутый видом гуляки. – Вот она, бархатная   портьера, которую ты пошел искать! – Он дернул его за ворот   рубашки. – Она раскроется, когда ты захочешь этого. А теперь марш по   коридору, там тебя выпустят.      

– Ладно,   ладно! – буркнул Чаттер, направляясь к выходу. – У вас все – загадки,   а я еще хмелен понимать их. Большая неприятность произошла. Эх!      

Он   махнул рукой и вышел на улицу.      

       II      

       

Коварная   выходка Баррилена теперь была вполне ясна Чаттеру, но он думал об этом без   возмущения. Сосредоточенное спокойствие, полное как бы отдаленного гула,   охватило матроса: чувство старшего в отношении к жизни. Он шел, глубоко-глубоко   задумавшись, опустив голову, как будто видел свое тайное под ногами. Поднимая   голову, он удивленно замечал прохожих, несущиеся, колыхаясь, лица с особым   взглядом ходьбы. Наконец, Чаттер очнулся, вошел в магазин и купил жестянку чая   – испытанное средство от опьянения. Но ему негде было его сварить. Продолжая   идти в надежде разыскать чайную лавку, каких в этой части города не было, он   попал в переулок и увидел раскрытую, освещенную дверь нижнего этажа. Там сидела   за столом бледная женщина, молодая, с робким лицом, – она шила.      

Теперь   Чаттер мог бы заговорить с кем угодно, по какому угодно поводу – так же просто,   как заговаривают с детьми.      

– Сварите   мне, пожалуйста, чаю, – сказал матрос, переступив две ступени крыльца и протягивая   жестянку насторожившейся женщине. – Я выпил много. С виду я трезв, но   внутри пьян. Большая кружка крепкого, как яд, чая сделает меня опять трезвым. Я   посижу минут десять и вывалюсь.      

Простота   обращения передалась женщине, и, слегка улыбнувшись, она сказала:      

– Присядьте.   Вы, верно, моряк?      

– Да,   я матрос, – ответил, опускаясь на стул, Чаттер как ей, так и вошедшему   невысокому мужчине с маленьким, темным от оспы лицом. – Верно, ваш муж? Я   заплачу, – продолжал Чаттер.      

Вынув из   кармана горсть серебра и золота, жалованье за три месяца, он бросил деньги на   стол.      

Три   покатившиеся монеты, затрепетав, легли посреди клеенки. Мужчина, юмористически   сдвинув брови, взглянул на деньги, потом на жену.      

– Кэрри, –   сказал он женщине, – что тут у вас?      

– Ты   видишь?! Зашел… принес чай и просит сварить, – тихо ответила Кэрри, нервно   дыша в ожидании брани.      

– Приятно!   Джемс Стиггинс, – сказал муж, протягивая руку Чаттеру. – Я шорник.   Кэрри все сделает. Сидите спокойно. Деньги ваши возьмите, не то, если потом   растратите, будете думать на нас.      

Он   беспокойно оглянулся и вышел вслед за женой в кухню.      

– Много   не сыпь, – сказал он ей, – нам больше останется. Задержи его. Он   дурак. Подлей в чай чуть-чуть рому.      

Когда он   ушел, Кэрри понюхала чай. Хороший чай, с чудным запахом, совсем не тот, какой   покупала Гертруда, сестра Стиггинса. Кэрри не разрешалось покупать ничего. А   она очень любила чай. Он веселил ее, заглушая желание есть. Теперь ей очень   хотелось есть, но она не смела взять кусок пирога с луком, отложенного   Гертрудой на завтра.      

Подумав,   Кэрри высыпала в чайник полжестянки чая.      

Между   тем перед задумавшимся Чаттером предстала Гертруда. Стиггинс прервал беседу,   состоявшую из вопросов о плаваниях, и сделал сестре знак.      

Забрав   со стола деньги, Чаттер дал ему гинею, а остальное сунул в карман. Перед ним очутилась   теперь рослая женщина лет сорока, с диким и быстрым взглядом. Она старалась   сейчас подчинить свое жестокое лицо радушной улыбке.      

– Вот   зашел к нам дорогой гость, бравый моряк, – говорил Стиггинс. – Он   выпьет чаю, как у себя дома, в семье, не правда ли, Труда? Он дал мне   гинею, – видишь? – купить к чаю кекс и орехов. Ты сходишь. На! А   сдачу храни, в следующий раз ему снова дадим чаю и кекс.      

Гертруда,   взяв деньги, степенно прошла на кухню.      

Едва   слышно напевая, Кэрри варила чай.      

– Как   он попал? – спросила Гертруда, показывая монету. – Говоришь – увидел   тебя? Так иди же, пусть он видит тебя. Матросы, попав на берег, часто тратят   все до копейки. Я заварю чай, а за покупками сходит Джемс. Он много истратился   на комод, а теперь еще надо покупать коврик и занавески.      

Не смея   ослушаться, Кэрри, не поднимая глаз на Чаттера, передала мужу взятую у Гертруды   гинею.      

– Ты   сам…      

Стиггинс   вышел, а Гертруда принесла чайник.      

– Сейчас,   сейчас, – говорила она, расставляя посуду. – Наш гость мучается, но   он будет пить чай.      

Кэрри   взглянула на Чаттера, потом на комод. Большой новый комод стоял у стены, как   идол. Комод отнял у Кэрри много завтраков, чая, лепешек и мяса, и она   ненавидела его. Кэрри хотела бы жить в тесной комнате, но чтобы быть всегда   сытой. Вот этот матрос был сыт, – она ясно видела, что он силен, сыт и   бодр.      

Чаттер   сказал:      

– Я   вам наделал хлопот?      

– О   нет, нисколько, – ответила Кэрри.      

– Да,   наделал! – повторил Чаттер.      

Некоторое   время он пил, не отрываясь, свой чай из большой глиняной кружки и, передохнув,   увидел Стигинса, пришедшего с кексом, сахаром, пакетом орехов.      

– Дай   же мне чаю! – сказал Стиггинс сестре. – Кэрри, нарежь кекс. Наш   славный моряк начал отходить. Домашняя обстановка лучше всего.      

– Кэрри,   ты не объешься? – сказала Гертруда, взглядом отнимая у несчастной кусок кекса. –   Ишь! Взяла лучший кусок.      

Кэрри   положила кекс; глаза ее закрылись, удерживая, но не удержав слез.      

– Пусть   она ест! – сказал Чаттер, подвигая поднос к Кэрри. – «Руки моей   поэтому…» Кэрри, это стихи! «Будь я овцой! Я вам дарю цветы средины лета!»      

– Интересно! –   заявила Гертруда, жуя полным ртом.      

Вошла   сгорбленная маленькая старуха с подлым лицом и тихой улыбкой. Взгляд ее загорелся;   она шмыгнула носом и села, не ожидая приглашения.      

– Чаю,   тетушка Риден! – предложила Гертруда. – Вот вам чашка, вот чай.   Кушайте кекс!      

– Я   думала, чай такой жидкий, как был на вашей свадьбе, милочка Кэрри, –   монотонно пробормотала старушка, оглядываясь с лукавством и хитростью. –   Но нет, он крепок, он очень хорош, ваш чай. Кто же этот ваш гость? Не   родственник?      

– Родственник! –   вдруг сказала Кэрри, у которой странно переменилось лицо. Оно стало ярким,   глаза блестели. – Мой двоюродный брат. Мы пойдем с ним в сад. Там есть   пиво, там танцуют и есть театр. Не правда ли?      

Она   смотрела прямо в глаза Чаттеру, и он так же прямо, но глухо, чуть прищурясь,   посмотрел на нее. Чаттер уже выпил свой чай. Пока он, встав, искал, а затем   нашел кепи, Стиггинс переглянулся с женой и больно придавил ей ногой ногу.      

– Только   смотри! – мрачно шепнул он.      

Общее   молчание заставило Гертруду громко заговорить о домашних делах. Нарочно качнувшись,   Чаттер взял под руку Кэрри, которая, прикрыв плечи голубым шарфом, поспешно рванулась   вперед.      

На улице   она горько расплакалась.      

– Четыре   года! – говорила Кэрри, припав к хмуро обнявшей ее руке Чаттера. –   Четыре года! Но больше я не вернусь. Возьмите меня и уведите, куда хотите,   чтобы я только могла заработать! Можете ли вы это? Вы можете… можете!      

– Бедняга!   Не реви! – сказал Чаттер. – Ведь ты мне дала чаю, Кэрри, ты будешь   пить его из чашки с Фузи-Ямой! Пойдем, то есть возьмем извозчика, а завтра   «Гедда Эльстон» выйдет на рейд. Одна наша горничная взяла сегодня расчет. «Будь   я овцой!..»      

Буфетчик   нерадостно выслушал Чаттера относительно Кэрри, так как хотел взять милочку   повертлявее, но Чаттер обещал ему свое жалованье за два месяца, и дело   устроилось. Кэрри не вернулась за вещами, так что матросы в складчину достали   ей необходимые платье и белье.      

За   своими вещами Чаттер съездил в дом № 19 на другой день.      

Вот все.      

Еще надо   сказать, как утром Чаттер доконал Баррилена, подтвердив портьеру, музыку и   цветы. Он сильно озадачил его, особенно когда прочел стихи.      

– Их   пела одна красавица, – сказал Чаттер. – Ты слушай!      

       

Руки моей поэтому…      

Будь я овцой. Дарю я вам цветы.      

Берите, когда дают, хотя вы есть   старик.      

Приличнейший левкой для ваших лет!      

Цветы средины лета.      

       

После   этого, все с тем же, еще не оставившим его чувством старшего среди жизни,   Чаттер запустил руку в свою «бархатную портьеру», почесал грудь и лег спать.      

 Пари      

       

       I      

       

– Это   напоминает пробуждение в темноте после адской попойки, – сказал   Тенброк, – с той разницей, что память в конце концов указывает, где ты   лежишь после попойки.      

Спангид   поднял голову.      

– Мы   приехали?!      

– Да.   Но куда, интересно знать?!      

Тенброк   сел на кровати. Спангид осматривался. Комната заинтересовала его – просторное   помещение без картин и украшений, зеленого цвета, кроме простынь и подушек. На   зеленом ковре стояли два ночных столика, две кровати и два кресла. Было почти   темно, так как опущенные зеленые шторы, достигая ковра, затеняли свет. Утренние   или вечерние лучи пробивались по краям штор – трудно было сказать.      

– Не   отравился? – спросил Тенброк.      

– Нет,   как видишь. Идеальное сонное снадобье, – отозвался Спангид, все еще   осматриваясь. – Который час?      

– Часов   нет, – угрюмо сообщил Тенброк, обшарив ночной столик. – Их унесли,   как и всю нашу одежду. Таулис честно выполняет условия пари.      

– В   таком случае, я буду звонить.      

Спангид   нажал кнопку стенного звонка.      

Тенброк,   вскочив, подбежал к окну и отвел штору. Окно было из матового стекла.      

– Даже   это предусмотрено! – воскликнул Тенброк, бросаясь к второму окну, где   убедился, что фирма «Мгновенное путешествие» имеет достаточный запас матовых   стекол. – Слушай, Спангид, я нетерпелив, любопытен; пари непосильны для   меня. Кажется я спрошу! Однако… пять тысяч?!      

– Как   хочешь, но я выдержу, – отозвался Спангид, – хотя мне так сильно   хочется узнать, где я, что, если бы не возможность одним ударом преодолеть   нужду, я тотчас спросил бы.      

Тенброк,   закусив губу, подошел к двери. Она была заперта.      

– Следовательно,   еще нет шести часов утра, – сказал он, с облегчением хватая свой оставленный   Таулисом портсигар и закуривая. – Вероятно, Таулис еще спит.      

– Пусть   спит, – отозвался Спангид. – У нас есть сигары и зеленая комната. Мы   везде и нигде. Равно можем мы сейчас лежать в одном из прирейнских городков, на   мысе Доброй Надежды, среди сосен Иоллостон-парка или снегов Аляски. Кажется,   Томпсон насчитал 93 пункта? Угадать немыслимо. Нет матерьяла для догадок. В   шесть часов вечера, согласно условию пари, Таулис даст нам съесть по серой   пилюле, и, спустя какое-то, небудущее для нас время, мы очнемся на восточных   диванах Томпсонова кабинета, куда легли после ужина. Покорно, как овцы, как   последние купленные твари, мы протрем свои проданные за пять тысяч глаза,   устроим наши дела, и, месяца через три, добрая душа – Томпсон – может быть,   скажет нам: «Вы были на одном из самых чудесных островов Тихого океана, но   предпочли счастью смотреть и быть ваш выигрыш. Не желаете ли повторить игру?..»      

– Проклятие!   Это так, – сказал Тенброк. – Я понимаю тебя; тебе свалилась на плечи   куча сестриц и братцев, которых надо поставить на ноги, но зачем я… У меня   солидное жалованье. Знаешь, Спангид, я спрошу. Тогда узнаешь и ты, где мы.      

– Ты   забыл, что в таком случае нас, по условию, разделят; тебя увезут, а я должен   буду съесть серую пилюлю.      

– Я   забыл, – тихо сказал Тенброк. – Но я, все равно, не выдержу.   Искушение слишком огромно.      

– Всю   жизнь буду себя презирать, однако стерплю, – вздохнул Спангид. – Ради   одного себя.      

– Не   ругайся, Спангид. Предприятие, где я служу, не так прочно, как думают.   Представился случай. Я уцепился. Ты же мне его и представил. Идея была твоя.      

– Ну   хорошо, что там… Вот и Таулис.      

Повернув   ключ, вошел Таулис, агент Томпсона, сопровождающий спящих путешественников на   безукоризненных аэропланах фирмы. Одет он был так, как на «отъездном» ужине у   Томпсона, – в смокинг; климат страны не вошел с ним.      

– В   долю! в долю! – закричал Тенброк. – Две тысячи долларов за честное   слово тайны! Где мы?      

– Видите   ли, Тенброк, – ответил Таулис, – среди моих многих скверных привычек   есть одна, самая скверная: я привык служить честно. Вы в Мадриде, в   Копенгагене, Каире, Москве, Сан-Франциско и Будапеште.      

Таулис   вынул часы.      

– Шесть   часов. Пари сделано, игра начинается. Чай, кофе или вино?      

– Водка, –   сказал Спангид.      

– Кофе! –   сказал Тенброк. – И газету!      

– Ту,   которую я привез из Лисса? – Невинно осведомился Таулис. – Бросьте,   джентльмены. Это очень детская хитрость.      

       II      

       

5   сентября 1928 года фирма «Мгновенное путешествие» в лице ее директора   Фабрициуса Томпсона заключила оригинальное пари с литератором Метлаэном   Спангидом и его другом Корнуэлем Тенброком, служащим в конторе консервной   фабрики.      

Согласно   условию, каждый из них получал пять тысяч долларов, если, переправленный за   несколько тысяч миль в один из географических пунктов, охваченных сферой   действия «Мгновенного путешествия», проведет там двенадцать часов, с шести утра   до шести вечера, не узнав, где он находился. Доставку на место и обратно   приятели должны были провести в бессознательном состоянии.      

Если бы   естественное любопытство превозмогло, проигрыш выражался бы в следующем.      

Тенброк   должен поступить на службу фирмы «Мгновенное путешествие» и служить первый год   без жалованья.      

Спангид   обязывался написать рекламную статью о своих впечатлениях человека, очнувшегося   «неизвестно где» и узнавшего – «где». С приложением фотографий, портрета автора   и снимков зданий фирмы эта статья должна была появиться бесплатно в самом   распространенном журнале «Эпоха», что брался сделать Томпсон.      

Характер   произведений Спангида, любившего описывать редкие психические состояния, давал   уверенность, что статья вполне удовлетворит цели фирмы.      

В основу   деятельности фирмы Томпсона было положено всем известное ощущение краткой   потери памяти при пробуждении в темноте после сильного отравления алкоголем или   чрезмерной усталости. Очнувшийся вначале не соображает, где он находится,   причем люди подвижного воображения любят задерживать такое состояние,   представляя, как при появлении света они окажутся с каком-то месте, где никогда   не были или не думали быть. Эта краткая игра с самим собою в неизвестность   оканчивается большей частью тем, что очнувшийся видит себя дома. Но не всегда.      

Согласно   расчетам Томпсона и его компаньонов, клиент фирмы – само собой – все изведавший,   объевшийся путешествиями богатый человек, которому захотелось новизны, уплатив   десять тысяч долларов, принимал снотворное средство, действующее безвредно и   быстро. Перед этим он нажимал хрустальный шарик аппарата, заключающего в себе   номера девяносто трех пунктов земного шара, где находились заранее   приготовленные помещения в гостиницах или нарочно построенных для такой цели   зданиях. Выпадал номер, ничего не говорящий клиенту, но это был его выигрыш – самим   себе назначенное неизвестное место. Он терял сознание, его вез – день, два, три   и более – мощный аэроплан, после чего человек, купивший путешествие, попадал в   условия пробуждения Спангида и Тенброка.      

Проходило   десять минут. Тогда являлся агент, сопровождающий бесчувственное тело клиента,   и говорил:      

– Доброе   утро! Вы в…      

За   десять минут полной работы сознания очнувшийся пассажир, с законным на то   правом, мог представлять себя находящимся в любой части света – в городе,   деревне, пустыне, на берегу реки или моря, на острове или в лесу, потому что   фирма не страдала однообразием. Клиент мог выиграть Париж и пещеру на мысе   Огненной Земли, берег Танганайки и остров Южного Ледовитого океана. Конечный   эффект напряженного состояния стоил дорого, но многие, испытавшие такую забаву,   уверяли, что нет ничего восхитительнее, как ожидание разрешения.      

Отказавшись   от предложения написать для фирмы статью-рекламу за деньги, Спангид охотно   принял пари, будучи уверен, что устоит. Насколько противно было ему писать   рекламу, хотя предлагалась сумма значительно более пяти тысяч, – настолько   выигрыш подобным путем был в его характере. Он не писал больших вещей, не   находя значительной темы, а мелочами зарабатывал мало. После смерти отца на его   руках осталось трое: девочка и два мальчика. Им надо было помочь войти в жизнь.      

Идея   пари увлекла Тенброка, и одним из условий Спангид поставил фирме: заключение   пари одновременно с Тенброком, который должен был не разлучаться с ним до конца   опыта. Они должны были разделиться, лишь если один проигрывал.      

Итак,   начался день. Где?      

       III      

       

– Да,   где? – сказал Тенброк, когда Таулис внес кофе, водку и сандвичи. –   Кофе как кофе…      

– Водка   как водка, – подхватил Спангид, – и сандвичи тоже без географии. Я не   Шерлок Холмс. Я ни о чем не могу догадаться по виду посуды.      

Таулис   сел.      

– Я   охотно застрелюсь, если вы догадаетесь, где мы теперь, – сказал он. –   Напрасно будете стараться узнать.      

Его   гладко выбритое лицо старого жокея чем-то сказало Спангиду о перенесенном пути,   о чувстве нахождения себя в далекой стране. Таулис знал; это передавалось   нервам Спангида, всю жизнь мечтавшего о путешествиях, и, наконец, совершившего   путешествие, но так, что как бы не уезжал.      

Неясный   шум доносился из-за окна. Шаги, голоса… Там звучала жизнь неведомого города или   села, которую нельзя было ни узнать, ни увидеть.      

– Уйдите,   Таулис, – сказал Спангид. – Вы богаты, я нищий. Я сам ограбил себя.   Теперь, получив пять тысяч, я буду путешествовать целый год.      

– Я   не выдержу, – отозвался Тенброк. – Кровь закипает. Сдерживайте меня,   Таулис, прошу вас. Я не человек железной решимости, как Спангид, я жаден.      

– Крепитесь, –   посоветовал Таулис, уходя. – Звонок под рукой. Платье, согласно условию,   вы не получите до отъезда. Оно сдано… гм… тому, который контролирует вас и   меня.      

Пленные   путешественники умылись в примыкающей к комнате уборной и снова легли. Выпив   кофе, Тенброк начал курить сигару; Спангид выпил стакан водки и закрыл глаза.      

«Не все   ли равно? – подумал он на границе сна. – Узнать… это не по карману.   Долли, Санди и Августу надо жить, а также учиться. Милые мои, я стерплю, хотя   никому, как мне, не нужно так путешествие со всеми его чудесами. Я буду думать,   что я дома».      

Он   проснулся.      

– Дикая   зеленая комната, – сказал Тенброк, сидевший на кровати с третьей сигарой в   зубах.      

– Где   мы? – спросил Спангид. – О!..      

– В   дикой зеленой комнате, – повторил Тенброк. – Четыре часа.      

Спангид   вскочил.      

– Низко,   низко мы поступили, – продолжал Тенброк. – Я продал себя. Что ты   чувствуешь?      

– Не   могу больше, – сказал Спангид, пытаясь сдержать волнение. – Я не рожден   для железных касс. Я тряпка. Каждый мой нерв трепещет. Я узнаю, узнаю. Таулис,   примите жертву и отправьте ее домой.      

Тенброк   бросился к нему, но Спангид уже позвонил.      

Вошел   Таулис.      

– Обед   через пять минут, – сказал Таулис и по лицу Спангида догадался о его   состоянии. – Два часа пустяки, Спангид… молчите, молчите, ради себя!      

– Проиграл!   Плачу! – крикнул Спангид, смеясь и выпрямляясь, как выпущенная дикая птица. –   Одежду, дверь, мир! Томпсон не богаче меня! Где я, говорите скорей!      

Спангид   был симпатичен Таулису. Пытаясь уговорить его шуткой, Таулис сказал:      

– Клянусь   честью, тут нет ничего интересного! Вы жестоко раскаетесь!      

– Пусть.   Но я раскаюсь; я – за себя.      

– А   вы? – Таулис взглянул на Тенброка.      

– Я   никогда не отделаюсь от чувства, что я предал тебя, Спангид, – сказал   Тенброк, пытаясь улыбнуться. – В самом деле… если место неинтересное…      

Его   замешательство Спангид почти не заметил. Таулис вышел за платьем, а Спангид, утешая   Тенброка, советовал быть твердым и выдержать оставшиеся два часа ради будущего.   Когда Таулис принес платье, Спангид быстро оделся.      

– Прощай,   Тенброк, – взволнованно сказал он. – Не сердись. Я в лихорадке.      

Ничего   больше не слыша и не видя, он вышел за Таулисом в коридор. Впереди сиял свет   балкона. В свете балкона и яркого синего неба блестели горы.      

Волнение   перешло в восторг. Стоя на балконе, Спангид был глазами и сердцем там, где был.      

На дне   гнезда из отвесных базальтовых скал нисходили к морю белые дома чистого, небольшого   города. Вход в бухту представлял арку с нависшей над ним дугой скалы, промытой   тысячелетия назад волнами или, быть может, созданной в таком виде   землетрясением. Склоны гор пестрели складками гигантского цветного ковра; там,   в чаще, угадывались незабываемые места. Под аркой бухты скользили высокие   паруса.      

– Город   Фельтон на острове Магескан, неподалеку от Мадагаскара, – сказал Таулис.      

– Славится   удивительной прозрачностью и чистотой воздуха, но нет здесь ни порядочной   гостиницы, ни театра. Этот дом, где мы, выстроен на склоне горы Тайден фирмой   Томпсона. Аэроплан или пароход?      

– Я   останусь здесь, – сказал Спангид после глубокого молчания. – Я   выиграл! Потому что я сам, своей рукой, вытащил из аппарата этот остров и   город. Мы летели… Летели?! Два или три дня?      

– Четыре, –   ответил Таулис. – Но что будете вы здесь делать?      

– У   меня будут деньги. Я напишу книгу, – целую книгу о «неизвестности   разрешенной». Я выпишу моих малюток сюда. Еще немного нужды, потом – книга!   Бедняга Тенброк!      

– Теперь   я еще более уважаю вас, – сказал Таулис, – а о Тенброке не   беспокоитесь. Он был бы истинно разочарован тем, что он не в Париже, не в Вене!      

 Тюремная старина      

       

После   того как я вернулся с Урала, прошли осень и зима. Я опять не мог никуда устроиться,   жил кое-где на деньги отца в тесной, дешевой комнате и плохо соображал о том,   как же мне быть.      

Один раз   я заработал несколько рублей, взяв подряд сделать для Народного дома к рождеству   гирлянды из еловых ветвей. Я работал со своим школьным приятелем Назарьевым,   человеком тоже «без определенных занятий». Дня в два мы сделали свое дело и   получили десять рублей, считая себя некоторое время богачами. Иногда удавалось   переписать роли для театра или больничную смету, но в общем на свои заработки   прожить я не мог. Как началась весна, лед реки Вятки пошел, я отправился в   контору судовладельца Булычева и записался матросом на баржу, с жалованьем   десять рублей на своих харчах, причем условие было такое: восемь рублей   ежемесячно, а два рубля удерживались до конца навигации и не выдавались, если   матрос уходил раньше отправки баржи на зиму в затон.      

Я сдал   паспорт, получил два рубля задатку и через несколько дней попал на этой барже,   груженной овсом, в Нижний Новгород, где шли приготовления к ярмарке. Там нас   всех четверых и водолива тоже заставили работать на берегу, таскать так   называемый «подтоварник», т. е. толстые жерди. Они укладываются на земле   рядами, а на них кладется товар – мешки, тюки, прикрываемые брезентом.      

Мы,   человек тридцать с разных барж, жили в деревянной казарме, спали на полу и питались   единственно черным хлебом и супом из картофеля с луком. Между тем рыжий, злой   приказчик будил нас в четыре часа утра, а ради пущей лютости этого безобразия   посылал будить нас своего сына, мальчишку лет двенадцати, который нагло   издевался, когда рабочие поднимались в такую рань очень неохотно. Мы же не   смели его бранить, боясь отца этого зловредного мальчика.      

Я не   стерпел и устроил, при общем одобрении, следующее.      

К нам,   на второй этаж казармы, вела деревянная лестница, люк которой был огорожен   вверху деревянными перилами. Я встал рано, поставил на перила чайник с горячей   водой (куб затапливался в три часа ночи), а от чайника провел нитку вниз, к   протянутой горизонтально над ступенями другой нитке. Расчет оказался точен: как   только стал подниматься по лестнице рыжий сын рыжего отца, чайник перевернулся,   и кипяток хлестнул на голову нашего угнетателя.      

Никто не   спал в эту минуту. Все слушали, как кричит идиот, возомнивший, что он может   командовать взрослыми и усталыми людьми.      

Почти   немедленно все сели пить чай в глубоком молчании, предшествующем скандалу.   Тотчас же ворвался рыжий отец рыжего сына. На его крик: «Кто подстроил эту   штуку?» – к чести остальных рабочих надо сказать, что все умолкли, лишь я один   сказал: «Это я!» Рыжий отец рыжего сына вился вокруг меня с кулаками и матерной   бранью, грозил участком, Сибирью, исходил потом и слюной, но тронуть меня не   посмел. Я сказал: «Если ты меня тронешь, не быть тебе живому».      

Гроза   прошла. Меня, конечно, рассчитали, и на пустой барже, буксируемой пароходом, я   вернулся в Вятку. Расчету я получил два рубля.      

Прошло   лето, а осенью отец спросил меня: «Саша, что же ты думаешь делать?»      

Что мог   сказать я ему? Мне было смертельно жаль старика отца, всю жизнь свою трудовую   положившего на нас, детей, и в особенности на меня – первенца, от которого   ждали, что он будет инженером, доктором, генералом…      

– Я   пойду в солдаты, – сказал я, хотя не подлежал воинской повинности.      

Отец был   искренне рад. Меня отдали в солдаты, причем, так как я не выходил в объеме   груди на четверть вершка, отложили прием на март следующего года. Затем   канцелярия воинского начальника всосала меня своими безукоризненными жабрами, и   я поехал среди других, таких же отсрочников, в город Пензу, через Челябинск и   так далее.      

Я   прослужил в солдатах около года, в следующем, 1902 году, я убежал.      

Моя   служба прошла под знаком беспрерывного и неистового бунта против насилия. Мечты   отца о том, что дисциплина «сделает меня человеком», не сбылись. При малейшей   попытке заставить меня чистить фельдфебелю сапоги, или посыпать опилками пол   казармы (кстати сказать – очень чистой), или не в очередь дневалить я подымал   такие скандалы, что не однажды ставился вопрос о дисциплинарных взысканиях.   Рассердясь за что-то, фельдфебель ударил меня пряжкой ремня по плечу. Я   немедленно пошел в околоток (врачебный пункт), и по моей жалобе этому   фельдфебелю врач сделал выговор. На исповеди я сказал священнику, что   «сомневаюсь в бытии бога», и мне назначили епитимию: ходить в церковь два раза   в день, а священник, против таинства исповеди, сообщил о моих словах ротному   командиру.      

Командир   был хороший человек, – пожилой, пьяница и жулик, кое-что брал из   солдатского порциона, но он был хороший человек. Он скоро повесился на поясном   ремне, когда его привлекли к суду.      

Я был   очень удивлен, когда взвод наш по приказанию ротного командира был выстроен в   казарме и ротный произнес речь:      

«Братцы,   вы знаете, что есть враги отечества и престола. Среди вас есть такие же. Опасайтесь   их», – и так далее и грозно посматривал на меня. Но что в этом? Грустно   мне было слушать эти слова.      

Лагерные   занятия прошли хорошо. Между прочим, я брал из городской библиотеки книги.   Однажды к моей постели подошел взводный, развернул том Шиллера и, играя ногами,   зевая, грозно щурясь, ушел. Я был стрелком первого разряда. «Хороший ты   стрелок, Гриневский, – говорил мне ротный, – а плохой ты солдат».      

На меня   напала куриная слепота, особый вид малокровия, при котором после захода солнца   человек ничего не видит. К тому времени я познакомился с вольноопределяющимся      

Студенцовым,   социалистом-революционером. Он не раз водил меня на конспиративную квартиру,   где шли семинары и студенты давали мне читать «Солдатскую памятку» Л. Толстого   и еще кое-что. Я был поражен новизной понятий. Все, что я знал о жизни,   повернулось разоблаченно – таинственной стороной; энтузиазм мой был   беспределен, и по первому предложению Студенцова я взял тысячу прокламаций,   разбросав их во дворе казармы…      

Однако   надо сказать, что это дело было уже зимой, а летом, не стерпев «дисциплины», я   бежал со службы при помощи того же Студенцова, давшего мне три рубля, штатскую   фуражку и розовую ситцевую рубашку.      

Куриная   слепота меня чуть не подвела. Когда я вышел из лагеря, то в темноте забрался в   чей-то свинарник, и свиньи подняли такой гвалт, что лишь наудачу, вслепую   выбрался я через забор к речке. По пояс в воде перешел я ее, бросил на берегу   свою шинель, казенную фуражку, ощупью переоделся, лег и стал ждать рассвета.      

Впоследствии,   когда меня искали, решили, что я утопился, всю речку обшарили, а я был уже   далеко, – отшагал и проехал…