1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 
    - Вы опять шутите! Это нелепо, это просто глупо! Лучше скажите сразу, что вы  хотите уморить меня голодом, и дело с концом.    

    - Да нет же, ваше сиятельство, это вы хотите  уморить  себя  голодом. Заплатите  и кушайте.    

    - Чем я заплачу, скотина? - воскликнул вне себя Данглар. - Ты, кажется,  воображаешь, что я таскаю сто тысяч франков с собой в кармане?    

    - У вас в кармане пять миллионов пятьдесят тысяч франков,  ваше  сиятельство, -  сказал Пеппино, - это составит пятьдесят цыплят по сто тысяч франков штука и  полцыпленка за пятьдесят тысяч франков.    

    Данглар задрожал, повязка упала с его глаз: это, конечно, была шутка, но теперь  он ее понял.    

    Надо, впрочем, сказать, что теперь он не находил ее такой уж плоской, как  раньше.    

    - Послушайте, - сказал он, - если я вам дам эти  сто  тысяч  франков, будем ли  мы с вами в расчете? Смогу я спокойно поесть?    

    - Разумеется, - заявил Пеппино.    

    - Но как я вам их дам? - спросил Данглар, облегченно вздыхая.    

    - Ничего нет проще; у вас текущий счет в  банкирском  доме  Томсон  и Френч, на  Банковской улице в Риме; дайте мне чек на их  банк  на  четыре тысячи девятьсот  девяносто восемь луидоров: наш банкир его примет.    

    Данглар хотел по крайней мере сохранить  видимость  доброй  воли;  он взял перо  и бумагу, которые ему подал Пеппино, написал записку и  подписался.    

    - Вот вам чек на предъявителя, - сказал он.    

    - А вот вам цыпленок.    

    Данглар со вздохом разрезал птицу; она казалась ему очень постной  по сравнению  с такой жирной суммой.    

    Что касается Пеппино, то он внимательно прочитал бумажку, опустил  ее в карман  и снова принялся за турецкий горох.   XIX. ПРОЩЕНИЕ      

    На следующий день Данглар снова почувствовал голод; воздух в этой пещере как  нельзя более возбуждал аппетит; пленник думал, что в этот  день ему не придется  тратиться: как человек бережливый, он припрятал половину цыпленка и кусок хлеба  в углу своей кельи.    

    Но не успел он поесть, как ему захотелось пить; он совершенно не принял этого в  расчет.    

    Он боролся с жаждой до тех пор, пока не почувствовал, что его  иссохший язык  прилипает к небу.    

    Тогда, не в силах больше противиться сжигавшему его огню, он позвал.    

    Часовой отпер дверь; лицо его было незнакомо узнику.    

   Данглар  решил, что лучше иметь дело со старым знакомым. Он стал звать Пеппино.    

    - Я здесь, ваше сиятельство, - сказал  разбойник,  явившись  с  такой  поспешностью, что Данглару это показалось хорошим  предзнаменованием,  что вам  угодно?    

    - Пить, - сказал пленник.    

    - Вашему сиятельству должно быть известно, - заявил  Пеппино,  -  что вино в  окрестностях Рима неимоверно дорого.    

    - В таком случае дайте мне воды, - отвечал Данглар, пытаясь  отразить удар.    

    - Ах, ваше сиятельство, вода еще большая редкость, чем  вино:  сейчас такая  ужасная засуха!    

    - Я вижу, все начинается сызнова! - сказал Данглар.    

    И он улыбался, делая вид, что шутит, хотя на висках его выступил пот.    

    - Послушайте, мой друг, - сказал он, видя, что Пеппино все так же невозмутим, -  я прошу у вас стакан вина; неужели вы мне в нем откажете?    

    - Я уже вам говорил, ваше сиятельство, - серьезно отвечал Пеппино,  что мы не  торгуем в розницу.    

    - В таком случае дайте мне бутылку.    

    - Какого?    

    - Подешевле.    

    - Цена на все вина одна.    

    - А какая?    

    - Двадцать пять тысяч франков бутылка.    

    - Скажите лучше, что вы хотите меня ограбить! - воскликнул Данглар  с такой  горечью в голосе, что только Гарпагон мог бы оценить ее по  достоинству. - Это  будет проще, чем сдирать с меня шкуру по частям.    

    - Возможно, что таково намерение начальника, - сказал Пеппино.    

    - Начальника? А кто он?    

    - Вас к нему водили позавчера.    

    - А где он?    

    - Здесь.    

    - Могу я повидать его?    

    - Ничего нет легче.    

    Не прошло и минуты, как перед Дангларом предстал Луиджи Вампа.    

    - Вы меня звали? - спросил он пленника.    

    - Это вы, сударь, начальник тех, кто доставил меня сюда?    

    - Да, ваша милость. А что?    

    - Какой выкуп вы за меня требуете?    

    - Да просто те пять миллионов, которые у вас с собой.    

    Данглар почувствовал, как ледяная рука стиснула его сердце.    

    - Это все, что у меня есть, сударь, это остаток огромного  состояния; если вы  отнимете их у меня, то отнимите и жизнь.    

    - Нам запрещено проливать вашу кровь.    

    - Кто вам запретил?    

    - Тот, кому мы повинуемся.    

    - Значит, вы кому-то повинуетесь?    

    - Да, начальнику.    

    - Мне казалось, что вы и есть начальник.    

    - Я начальник этих людей; но у меня тоже есть начальник.    

    - А этот начальник тоже кому-нибудь повинуется?    

    - Да.    

    - Кому же?    

    - Богу.    

    Он задумался.    

    - Не понимаю, - сказал Данглар.    

    - Возможно.    

    - Этот самый начальник и приказал вам так со мной обращаться?    

    - Да.    

    - С какой целью?    

    - Этого я не знаю.    

    - Но ведь когда-нибудь мой кошелек иссякнет?    

    - Вероятно.    

   -  Послушайте, - сказал Данглар, - хотите миллион?    

    - Нет.    

    - Два миллиона?    

    - Нет.    

    - Три миллиона?.. Четыре?.. Ну, хотите четыре? Я вам их отдаю с условием, что  вы меня отпустите.    

    - Почему вы предлагаете нам четыре миллиона за то, что стоит пять?  сказал  Вампа. - Это ростовщичество, господин банкир, вот как я это понимаю.    

    - Берите все! Все, слышите! - воскликнул Данглар. - И убейте меня!    

    - Успокойтесь, ваша милость; не надо горячиться, а то у вас  появится такой  аппетит, что вы начнете проедать по миллиону в день; будьте бережливы, черт  возьми!    

    - А когда у меня не хватит денег, чтобы  платить  вам?  -  воскликнул Данглар  вне себя.    

    - Тогда вы будете голодать.    

    - Голодать? - сказал Данглар, бледнея.    

    - Вероятно, - флегматично ответил Вампа.    

    - Но ведь вы говорите, что не хотите убивать меня?    

    - Да.    

    - И дадите мне умереть с голоду?    

    - Это не одно и то же.    

    - Так нет же, негодяи, - воскликнул Данглар, - я обману  ваши  подлые расчеты!  Если уж мне суждено умереть, то чем скорее, тем  лучше;  мучьте меня, пытайте  меня, убейте, но моей подписи вы больше не получите!    

    - Как вашей милости будет угодно, - сказал Вампа.    

    И он вышел из кельи.    

    Данглар, рыча от бешенства, бросился на козьи шкуры. Кто были эти люди?    

    Кто был их невидимый начальник? Какие у них намерения? И  почему  все могут от  них откупиться, а он один не может?    

    Да, конечно, смерть, быстрая, насильственная смерть -  лучший  способ обмануть  расчеты его жестоких  врагов,  которые,  видимо,  наметили  его жертвой  какого-то непонятного мщения.    

    Но умереть!    

    Быть может, впервые за всю долгую жизнь Данглар  думал  о  смерти,  и призывая  ее и в то же время страшась; настала минута  взглянуть  в  лицо неумолимому  призраку, который таится во всяком живом существе, говорящем себе при каждом  биении сердца: "Ты умрешь!"    

    Данглар походил на дикого зверя, которого  травля  возбуждает,  затем приводит  в отчаяние и которому силою отчаяния иногда удается спастись.    

    Он подумал о побеге. Но окружавшие его  стены  были  толще  скалы,  у  единственного выхода из кельи сидел человек и читал, а за  спиной  этого  человека двигались взад и вперед тени, вооруженные карабинами.    

    Его решимости хватило только на два дня, после чего оп потребовал пищи и  предложил за нее миллион.    

   Ему  подали великолепный ужин и взяли предложенный миллион.    

    С этого времени жизнь несчастного пленника стала беспрерывным отступлением. Он  так исстрадался, что не в силах был больше страдать, и исполнял все, чего от  него требовали; прошло двенадцать дней, и  вот,  пообедав, не хуже, чем во  времена своего преуспеяния, он  подсчитал,  сколько выдал чеков; оказалось, что  у него остается всего лишь пятьдесят тысяч.    

    Тогда в нем произошла странная перемена: он, который отдал пять  миллионов,  решил спасти последние пятьдесят тысяч франков; он  решил  вести жизнь, полную  лишений, лишь бы не отдавать этих пятидесяти тысяч; в мозгу его мелькали  проблески надежды, близкие к безумию.  Он,  который  уже так давно забыл бога,  стал думать о нем; он говорил себе, что бог иногда творит чудеса: пещера может  разрушиться, папские карабинеры  могут  открыть это проклятое убежище и явиться  к нему на помощь; тогда у него  еще останется пятьдесят тысяч франков, а  пятидесяти тысяч франков достаточно для того, чтобы не умереть с голода; и он  со слезами молил бога оставить ему эти пятьдесят тысяч франков.    

    Он провел так три дня, и все три дня имя божье было непрерывно,  если не в  сердце у него, то по крайней мере на устах; по временам у него  бывали минуты  бреда, ему казалось, что он видит через окно, как  в  бедной комнатке, на  жалкой постели, лежит умирающий старик.  Этот  старик  тоже умирал с голоду.    

    На четвертый день Данглар был уже не человек, но живой труп;  он  подобрал все  до последней крошки от своих прежних обедов  и  начал  грызть циновку,  покрывавшую каменный пол.    

    Тогда он стал молить Пеппино, как молят  ангела-хранителя,  дать  ему поесть;  он предлагал ему тысячу франков за кусочек хлеба.    

    Пеппино молчал.    

    На пятый день Данглар подтащился к двери.    

    - Вы не христианин! - сказал он, поднимаясь на колени.  -  Вы  хотите уморить  человека, брата вашего перед богом!    

    "Где все мои друзья!" - пробормотал он.    

    И он упал ничком.    

    Потом поднялся и в исступлении крикнул:    

    - Начальника! Начальника!    

    - Я здесь! - внезапно появляясь, сказал Вампа. - Что вам угодно?    

    - Возьмите мое последнее золото,  -  пролепетал  Данглар,  протягивая свой  бумажник, - и оставьте меня жить здесь, в этой  пещере;  я  уже  не прошу  свободы, я только прошу оставить мне жизнь.    

    - Вы очень страдаете? - спросил Вампа.    

    - Да, я жестоко страдаю!    

    - А есть люди, которые страдали еще больше.    

    - Этого не может быть!    

    - Но это так! Те, кто умер с голоду.    

    Данглар вспомнил того старика, которого он во время своих  галлюцинаций видел в  убогой каморке, на жалкой постели.    

    Он со стоном припал лбом к каменному полу.    

    - Да, правда, были такие, которые еще больше страдали, чем я, но  это были  мученики.    

    - Вы раскаиваетесь? - спросил чей-то мрачный и  торжественный  голос, от которого  волосы Данглара стали дыбом.    

    Своим ослабевшим взором он пытался вглядеться в окружающее  и  увидел позади  Луиджи человека в плаще, полускрытого тенью каменного столба.    

    - В чем я должен раскаяться? - едва внятно пробормотал Данглар.    

    - В содеянном зле, - сказал тот же голос.    

    - Да, я раскаиваюсь, раскаиваюсь! - воскликнул Данглар.    

    И он стал бить себя в грудь исхудавшей рукой.    

    - Тогда я вас прощаю, - сказал неизвестный, сбрасывая  плащ  и  делая шаг  вперед, чтобы стать на освещенное место.    

    - Граф Монте-Кристо! - в ужасе воскликнул Данглар, и  лицо  его,  уже бледное  от голода и страданий, побледнело еще больше.    

    - Вы ошибаетесь, я не граф Монте-Кристо.    

    - Кто же вы?    

    - Я тот, кого вы продали, предали, обесчестили; я тот, чью невесту вы  развратили, тот, кого вы растоптали, чтобы  подняться  до  богатства;  я тот,  чей отец умер с голоду по вашей  вине.  Я  обрек  вас  на  голодную смерть, и  все же вас прощаю, ибо сам нуждаюсь в прощении; я  Эдмон  Дантес!    

    Данглар вскрикнул и упал к его ногам.    

    - Встаньте, - сказал граф, - я дарую вам жизнь; ваши сообщники не были столь  счастливы: один сошел с ума, другой мертв! Оставьте  себе  ваши пятьдесят тысяч  франков, я их вам дарю; а пять миллионов, которые вы украли у сирот, уже  возвращены. А теперь ешьте и  пейте;  сегодня  вы  мой гость. Вампа, когда этот  человек насытится, он свободен.    

    Данглар, пока граф не удалился, продолжал  лежать  ничком;  когда  он поднял  голову, он увидел только исчезавшую в проходе смутную тень, перед которой склонялись  разбойники.    

    Вампа исполнил приказание графа, и Данглару были поданы лучшие  плоды и лучшее  вино Италии; затем его посадили в его почтовую карету, провезли по дороге и  высадили у какого-то дерева.    

    Он просидел под ним до утра, не зная, где он.    

    Когда рассвело, он увидел поблизости ручей; ему хотелось пить,  и  он подполз к  воде.    

    Наклонившись, чтобы напиться, он увидел, что волосы его поседели.   XX. ПЯТОЕ  ОКТЯБРЯ      

    Было около шести часов вечера; опаловый свет, пронизываемый  золотыми лучами  осеннего солнца, падал с неба на голубые волны моря.    

    Дневной жар понемногу спадал, и уже веял тот легкий ветерок, что  кажется  дыханием самой природы, просыпающейся после  знойного  полуденного сна:  сладостное дуновение, которое освежает берега Средиземного  моря  и несет от  побережья к побережью аромат деревьев, смешанный с терпким  запахом моря.    

    По этому огромному озеру, простирающемуся от Гибралтара до  Дарданелл и от  Туниса до Венеции, скользила в первой вечерней дымке легкая, стройная яхта.  Казалось, это скользит по воде  распластавший  крылья  лебедь. Она неслась  стремительная и грациозная, оставляя позади себя фосфоресцирующий след.    

    Последние лучи солнца угасли на горизонте; но, словно воскрешая ослепительные  вымыслы античной мифологии, его нескромные отблески еще  вспыхивали на гребнях  волн, выдавая тайну Амфитриты: пламенный  бог  укрылся на ее груди, и она  тщетно пыталась спрятать возлюби ленного  в  лазурных складках своего плаща.    

    Яхта быстро неслась вперед, хотя казалось, ветер был так слаб, что не растрепал  бы и локоны на девичьей головке.    

    На баке стоял человек высокого роста,  с  бронзовым  цветом  лица,  и смотрел  неподвижным взглядом, как навстречу ему приближалась земля, темным конусом  выступавшая из волн, подобно исполинской каталонской шляпе.    

    - Это и есть Монте-Кристо? - задумчиво и печально  спросил  путешественник,  по-видимому распоряжавшийся маленькой яхтой.    

    - Да, ваша милость, - отвечал капитан, - мы у цели.    

    - Мы у цели! -  прошептал  путешественник  с  какойто  непередаваемой грустью.    

    Затем он тихо прибавил:    

    - Да, здесь моя пристань.    

    И он снова погрузился в думы: на губах его появилась улыбка печальнее слез.    

    Спустя несколько минут на берегу вспыхнул слабый, тотчас же  погасший свет, и  до яхты донесся звук выстрела.    

    - Ваша милость, - сказал капитан, - с берега нам подают сигнал; хотите сами на  него ответить?    

    - Какой сигнал? - спросил тот.    

    Капитан показал рукой на остров: к вершине  его  поднимался  одинокий белесый  дымок, расходящийся в воздухе.    

    - Да, да! - сказал путешественник, как бы очнувшись от сна. - Хорошо.    

    Капитан подал ему заряженный карабин; путешественник взял  его,  медленно  поднял и выстрелил.    

    Не прошло и десяти минут, как уже спустили паруса и бросили  якорь  в пятистах  шагах от небольшой пристани. На волнах уже  качалась  шлюпка  с четырьмя  гребцами и рулевым; путешественник спустился в нее,  но  вместо того чтобы  сесть на корме, покрытой для него  голубым  ковром,  скрестил руки и остался  стоять.    

    Гребцы ждали команды, приподняв весла, словно  птицы,  которые  сушат свои  крылья.    

    - Вперед! - сказал путешественник.    

    Четыре пары весел разом, без всплеска, опустились в воду;  и  шлюпка, уступая  толчку, понеслась стрелой.    

    Через минуту они уже были в маленькой бухте, расположенной в расселине скал, и  шлюпка врезалась в песчаное дно.    

    - Ваша милость, - сказал рулевой, - двое гребцов перенесут вас на берег.    

    Путешественник ответил на это предложение жестом полного безразличия, спустил  ноги за борт и соскользнул в воду, которая дошла ему до пояса.    

    - Напрасно вы это, ваша милость, - пробормотал рулевой, - хозяин  будет нас  бранить.    

    Путешественник, не отвечая, пошел к берегу, следом за двумя  матросами,  выбиравшими наиболее удобный грунт.    

    Шагов через тридцать они добрались до суши; путешественник отряхнулся и стал  озираться, стараясь угадать, в какую сторону его поведут,  потому что уже  совсем стемнело.    

    Едва он повернул голову, как на плечо ему легла чьято рука, и раздался голос,  от звука которого он вздрогнул.    

    - Добро пожаловать, Максимилиан, - сказал этот  голос,  -  вы  точны, благодарю  вас.    

    - Это вы, граф! - воскликнул Моррель и стремительно,  почти  радостно сжал  обеими руками руку Монте-Кристо.    

    - Как видите, я так же точен, как вы; но вы  промокли,  дорогой  мой; вам надо  переодеться, как сказала бы Калипсо Телемаху. Идемте, здесь для вас  приготовлено жилье, где вы забудете и усталость и холод.    

    Монте-Кристо заметил, что Моррель обернулся; он немного подождал.    

    В самом деле Моррель удивился, что привезшие его люди ничего  с  него не  спросили и скрылись прежде, чем он успел  им  заплатить.  Он  услышал удары  весел по воде: шлюпка возвращалась к яхте.    

    - Вы ищете своих матросов? - спросил граф.    

    - Да, они уехали, а ведь я не заплатил им.    

    - Не беспокойтесь об этом, Максимилиан, - сказал, смеясь, Монте-Кристо, - у  меня с моряками договор, по которому доставка на мой остров  товаров и  путешественников происходит бесплатно. Я абонирован, как говорят в  цивилизованных странах.    

    Моррель с удивлением посмотрел на графа.    

    - Вы здесь совсем другой, чем в Париже, - сказал он.    

    - Почему?    

    - Здесь вы смеетесь.    

    Чело Монте-Кристо сразу омрачилось.    

    - Вы правы, Максимилиан, я забылся, - сказал он, - встреча с  вами  счастье для  меня, и я забыл, что всякое счастье преходяще.    

    - Нет, нет, граф! - воскликнул Моррель, снова сжимая руки своего друга. -  Напротив, смейтесь, будьте счастливы и докажите мне вашим равнодушием, что  жизнь тяжела только для тех, кто страдает. Вы  милосердны,  вы добры, вы  великодушны, и вы притворяетесь веселым, чтобы вселить в  меня мужество.    

    - Вы ошибаетесь, Моррель, - сказал Монте-Кристо, -  я  в  самом  деле  чувствовал себя счастливым.    

    - Так вы забыли обо мне; тем лучше.    

    - Почему?    

    - Вы ведь знаете, мой друг, что я, как  гладиатор,  приветствующий  в цирке  великого императора, говорю вам: "Идущий  на  смерть  приветствует  тебя".    

    - Так вы не утешились? - спросил Монте-Кристо, бросая на  него  загадочный  взгляд.    

    - Неужели вы могли подумать, что это возможно?  -  с  горечью  сказал Моррель.    

    - Поймите меня, Максимилиан, - сказал граф. -  Вы  не  считаете  меня пошляком,  бросающим слова на ветер? Я имею право  спрашивать,  утешились ли вы, ибо для  меля человеческое сердце  не  имеет  тайн.  Посмотрим  же вместе, что скрыто   в  самой  глубине  вашего  сердца.  Терзает  ли  его по-прежнему нестерпимая  боль, от которой содрогается тело, как  содрогается лев, ужаленный москитом?  Мучит ли по-прежнему та палящая жажда, которую может утолить только могила, то безутешное  горе, которое  выбрасывает человека из жизни и гонит его навстречу смерти? Быть  может, в вашем сердце просто иссякло мужество, уныние погасило в нем последний  луч  надежды, и оно, утратив память, уже не в силах более  плакать?  Если  так,  если у вас больше нет слез, если вам кажется, что  ваше  сердце  умерло, если у  вас нет иной опоры, кроме бога, и ваш взгляд обращен только к небу, тогда, друг  мой, вы утешились, вам не на что больше сетовать.    

    - Граф, - отвечал Моррель кротко и в то же время твердо, - выслушайте меня, как  человека, который перстом указывает на землю, а глаза возводит к небу. Я пришел  к вам, чтобы умереть в объятиях  друга.  Конечно,  есть люди, которых я люблю:  я люблю свою сестру, люблю ее мужа; но мне нужно, чтобы в последнюю минуту  кто-то улыбнулся мне и раскрыл сильные объятия. Жюли разразилась бы слезами и  упала бы в обморок; я увидел бы ее страдания, а я довольно уже страдал;  Эмманюель стал бы отнимать у меня  пистолет и поднял бы крик на весь дом. Вы  же, граф, дали мне слово, и так как вы больше, чем человек, и я считал бы вас  божеством, если бы вы не  были смертны, вы проводите меня тихо и ласково к  вратам вечности.    

    - Друг мой, - сказал граф, - у меня остается еще одно сомнение: может быть, вы  так малодушны, что рисуетесь своим горем?    

    - Нет, граф, взгляните на меня: все просто, и во мне нет малодушия, сказал  Моррель, протягивая графу руку, - мой пульс не бьется ни чаще, ни медленнее,  чем всегда. Я дошел до конца пути; дальше я не пойду. Вы  называете себя  мудрецом - и вы говорили мне, что надо ждать и надеяться; а вы знаете, к чему  это привело? Я ждал целый месяц - это  значит,  что  я целый месяц страдал!  Человек жалкое и несчастное создание:  я  надеялся, сам не знаю на что, на  что-то неизведанное, немыслимое, безрассудное! На чудо... но какое? Один бог  это знает, бог, омрачивший наш разум безумием надежды. Да, я ждал; да, я  надеялся; и за те четверть часа, что мы беседуем, вы, сами того не зная,  истерзали мне сердце, потому что каждое ваше слово доказывало мне, что для меня  нет больше надежды.  Как  ласково, как нежно убаюкает меня смерть!    

    Моррель произнес последние слова с такой страстной  силой,  что  граф  вздрогнул.    

    - Граф, - продолжал Моррель, видя, что Монте-Кристо  не  отвечает.  Пятого  сентября вы потребовали от меня месячной  отсрочки.  Я  согласился... Друг мой,  сегодня пятое октября. - Моррель посмотрел  на  часы.  Сейчас девять часов; мне  осталось жить еще три часа.    

    - Хорошо, - отвечал Монте-Кристо, - идем.    

    Моррель машинально последовал за графом, и даже не заметил,  как  они вошли в  пещеру.    

    Он почувствовал под ногами ковер; открылась дверь, воздух  наполнился  благоуханием, яркий свет ослепил глаза. Моррель  остановился  в   нерешительности: он боялся этой расслабляющей роскоши.    

    Монте-Кристо дружески подтолкнул его к столу.    

    - Почему нам не провести оставшиеся три часа, как древние римляне,  сказал он.  - Приговоренные к смерти Нероном, своим повелителем и наследником, они  возлежали за столом увенчанные цветами и вдыхали смерть вместе с благоуханием  гелиотропов и роз.    

    Моррель улыбнулся.    

    - Как хотите, - сказал он, - смерть всегда смерть:  забвение,  покой,  отсутствие жизни, а следовательно, и страданий.    

    Он сел за стол; Монте-Кристо сел напротив него.    

    Это была та самая сказочная столовая, которую мы уже однажды описали; мраморные  статуи по-прежнему держали на головах корзины, полные цветов и плодов.    

    Войдя, Моррель рассеянно оглядел комнату и, вероятно, ничего не  увидел.    

    - Я хочу задать вам вопрос, как мужчина мужчине, - сказал  он,  пристально  глядя на графа.    

    - Спрашивайте.    

    - Граф, - продолжал Моррель, - вы владеете всем человеческим знанием, и мне  кажется, что вы явились из другого, высшего и более мудрого  мира, чем наш.    

    - В ваших словах, Моррель, есть доля правды,  -  сказал  граф  с  печальной  улыбкой, которая его так красила, - я сошел с планеты, имя которой - страдание.    

    - Я верю каждому вашему слову, даже не пытаясь проникнуть в его скрытый смысл,  граф; вы сказали мне - живи, и я продолжал жить;  вы  сказали мне - надейся, и  я почти надеялся. Теперь я спрашиваю вас, как  если  бы вы уже познали смерть:  граф, это очень мучительно?    

    Монте-Кристо глядел на Морреля с отеческой нежностью.    

    - Да, - сказал он, - конечно, ото очень  мучительно,  если  вы  грубо разрушаете  смертную оболочку, которая упорно не хочет умирать.  Если  вы искромсаете свое  тело не приметными для глаза зубьями кинжала,  если  вы глупой пулей, всегда  готовой сбиться  с  пути,  продырявите  свой  мозг, столь чувствительный к  малейшему прикосновению, то вы будете очень страдать и отвратительно  расстанетесь с жизнью; в час предсмертных  мук  она вам покажется лучше, чем  купленный такой ценой покой.    

    - Понимаю, - сказал Моррель, - смерть, как и жизнь,  таит  в  себе  и страдания  и наслаждения; надо лишь знать ее тайны.    

    - Вы глубоко правы, Максимилиан. Смотря по тому, приветливо или враждебно мы  встречаем ее, смерть для нас либо друг, который нежно убаюкивает нас, либо  недруг, который грубо вырывает нашу душу из  тела.  Пройдут тысячелетия, и наступит  день,  когда  человек  овладеет  всеми  разрушительными силами природы и  заставит их  служить  на  благо  человечеству, когда людям станут известны, как  вы сказали, тайны смерти; тогда  смерть будет столь же сладостной и отрадной,  как сон в объятиях возлюбленной.    

    - И если бы вы пожелали, граф, вы сумели бы так умереть?    

    - Да.    

    Моррель протянул ему руку.    

    - Теперь я понимаю, - сказал он, - почему вы назначили  мне  свидание здесь, на  этом одиноком острове, посреди океана, в этом подземном  дворце, в этом склепе,  которому позавидовал бы фараон; потому  что  вы  меня любите, граф, правда?  Любите настолько, что хотите, чтобы я  умер  такой смертью, о какой вы сейчас  говорили: смертью без мучений, смертью, которая позволила бы мне угаснуть, произнося  имя Валентины и пожимая вам руку.    

    - Да, вы угадали, Моррель, - просто ответил граф, - этого я и хочу.    

    - Благодарю вас: мысль, что завтра я уже не буду страдать,  сладостна моему  истерзанному сердцу.    

    - Вы ни о чем не жалеете? - спросил Монте-Кристо.    

    - Нет! - отвечал Моррель.    

    - Даже и обо мне? - спросил граф с глубоким волнением.    

    Моррель молчал; его ясный взгляд вдруг затуманился,  потом  загорелся  непривычным блеском; крупная слеза покатилась по его щеке.    

    - Как! - сказал граф. - Вам еще жаль чего-то на  земле  и  вы  хотите умереть?    

    - Умоляю вас, ни слова больше, граф, - сказал Моррель  упавшим  голосом, -  довольно вам мучить меня.    

    Граф подумал, что Моррель слабеет.    

    И в душе его вновь ожило ужасное сомнение, которое он уже однажды поборол в  замке Иф.    

    "Я хочу вернуть этому человеку счастье, - сказал он себе,  -  я  хочу  бросить это счастье на чашу весов, чтобы она перетянула ту чашу, куда  я  нагромоздил зло. Что, если я ошибся, и этот человек  не  настолько  несчастлив,  чтобы заслужить счастье?  Что  станется  тогда  со  мной?  Ведь только  вспоминая добро, я могу забыть о зле".    

    - Послушайте, Моррель, - сказал он, - ваше горе безмерно, я знаю;  но вы  веруете в бога и не захотите погубить свою душу.    

    Моррель печально улыбнулся.    

    - Граф, - возразил он, - я не любитель  красивых  слов,  но,  клянусь вам, моя  душа больше мне не принадлежит.    

    - Вы знаете, Моррель, что я один на свете, - сказал Монте-Кристо. - Я привык  смотреть на вас, как на сына; и чтобы спасти своего сына, я готов пожертвовать  жизнью, а богатством и подавно.    

    - Что вы хотите сказать?    

    - Я хочу сказать, Моррель, что вы решили расстаться с жизнью,  потому что вам  незнакомы наслаждения, которые она сулит тому, кто очень  богат. У меня около  ста миллионов, я вам дарю их; с таким состоянием вы  можете достигнуть всего,  чего только пожелаете. Если вы честолюбивы, перед вами открыты все поприща.  Переверните мир, измените  его  лицо,  предавайтесь любым безумствам,  совершайте преступления, но живите!    

    - Вы дали мне слово, граф, - холодно отвечал Моррель  и  взглянул  на свои  часы, - уже половина двенадцатого.    

    - Моррель! Подумайте! У меня на глазах, в моем доме!    

    - Тогда отпустите меня, - мрачно сказал Максимилиан, - не то я  подумаю, что вы  меня любите не ради меня, а ради себя.    

    И он поднялся.    

    - Хорошо, - сказал Монте-Кристо, и лицо его просветлело,  -  я  вижу, ваше  решение непреклонно; да, вы глубоко несчастны, и, как вы сами  сказали,  исцелить вас могло бы только чудо; садитесь же, Моррель, и ждите.    

    Моррель повиновался: тогда Монте-Кристо встал,  подошел  к  запертому шкафу,  ключ от которого он носил при себе на золотой цепочке,  и  достал оттуда  серебряный ларчик искусной чеканки, по углам которого были изваяны четыре  стройные женские фигуры, изогнутые в горестном порыве,  словно ангелы,  тоскующие о небе.    

    Он поставил ларчик на стол.    

    Затем, открыв его, он вынул золотую коробочку, крышка которой откидывалась при  нажиме на скрытую пружину.    

    Коробочка была наполнена тестообразным маслянистым веществом; отблеск золота и  драгоценных камней, украшавших коробочку, мешал разглядеть  его цвет.    

    Оно отливало лазурью, пурпуром и золотом.    

    Граф зачерпнул золоченой ложечкой немного этого вещества  и  протянул Моррелю,  устремив на него испытующий взгляд.    

    Теперь стало видно, что вещество это зеленоватого цвета.    

    - Вот, что вы просили у меня, - сказал он. - Вот, что я вам обещал.    

    - Прежде чем умереть, - сказал Максимилиан, беря ложечку из рук  Монте-Кристо,  - я хочу поблагодарить вас от всего сердца.    

    Граф взял другую ложку и второй раз зачерпнул из золотой коробочки.    

    - Что вы делаете, друг? - спросил Моррель, хватая его за руку.    

    - Да простит меня бог, Моррель, - улыбаясь, ответил граф, - но,  право, жизнь  надоела мне не меньше, чем вам, и раз  уж  мне  представляется такой случай...    

    - Остановитесь! - воскликнул Максимилиан. - Вы любите, вы любимы,  вы не  утратили надежды - не делайте этого! Это было бы преступлением!  Прощайте, мой  благородный, великодушный  друг;  я  расскажу  Валентине  обо всем, что вы для  меня сделали.    

    И медленно, но без колебаний, только сжимая левой рукой  руку  графа, Моррель с  наслаждением проглотил таинственное вещество.    

    Оба замолчали. Али, безмолвный и внимательный, принес табак, кальяны, подал  кофе и удалился.    

    Мало-помалу потускнели лампы в руках  статуй,  и  Моррелю  стало  казаться, что  аромат курений ослабевает.    

    Монте-Кристо, сидя напротив, смотрел на него из полумрака, и  Моррель различал  только его блестящие глаза.    

    Бесконечная слабость охватила Максимилиана; кальян выпал  у  него  из рук;  предметы теряли очертания и цвет; его затуманенному взору казалось, будто в  стене напротив раскрываются какие-то двери и завесы.    

    - Друг, - сказал он, - я чувствую, что умираю; благодарю.    

    Он сделал усилие, чтобы в последний раз протянуть графу руку, но рука бессильно  повисла.    

    Тогда ему почудилось, что Монте-Кристо улыбается, но не той странной, пугающей  улыбкой, которая порой приоткрывала ему  тайны  этой  бездонной души, а с тем  ласковым - сочувствием, с каким отцы  смотрят  на  безрассудства своих детей.    

    В то же время граф словно вырос; он казался почти великаном  на  фоне красной  обивки стен; его черные волосы были откинуты назад, и он  стоял, гордый и  грозный, подобно ангелу,  который  встретит  грешников  в  день Страшного суда.    

    Моррель, ослабевший, сраженный, откинулся в кресле; сладостная истома разлилась  по его жилам. Все преобразилось в его сознании,  как  меняются пестрые узоры в  калейдоскопе.    

    Полулежа, обессиленный, задыхающийся, Моррель уже не чувствовал в себе ничего  живого, кроме единственной грезы: ему казалось, что он несется на всех парусах  к тому смутному бреду, которым начинается иная  безвестность, именуемая  смертью.    

    Он снова попытался протянуть руку графу, но на этот раз рука даже  не  пошевельнулась; он хотел сказать последнее прости, но  отяжелевший  язык был  недвижим, словно камень, замыкающий гробницу.    

    Его утомленные глаза невольно закрылись; но сквозь сомкнутые веки ему мерещился  неясный образ, и он его узнал, несмотря на темноту.    

    Это был граф; он подошел к одной из дверей и открыл ее.    

    И в ту же минуту ослепительный свет, сиявший в соседней комнате, или, вернее, в  сказочном замке, озарил залу,  где  Моррель  предавался  своей сладостной  агонии.    

    На пороге, разделявшем эти две залы, появилась женщина дивной  красоты.    

    Бледная, с нежной улыбкой, она казалась ангелом милосердия, заклинающим ангела  мщения.    

    "Небо открывается мне? - подумал Максимилиан, приподымая веки. - Этот  ангел похож на того, которого я потерял".    

    Монте-Кристо указал девушке на кресло, где лежал Моррель.    

    Она приблизилась к нему, сложив руки, с улыбкой па устах.    

    - Валентина! - крикнул Моррель из глубины души.    

    Но с его губ не слетело ни звука; и, словно вложив все  свои  силы  в этот  немой крик, он глубоко вздохнул и закрыл глаза.    

    Валентина бросилась к нему.    

    Губы Морреля еще раз шевельнулись.    

    - Он вас зовет, - сказал граф. - Вас зовет из глубины своего сна тот, кому вы  вверили свою судьбу и с кем смерть едва не разлучила вас. Но,  к счастью, я был  па страже, и я победил смерть! Валентина, отныне ничто на земле не должно вас  разлучить, - ибо, чтобы соединиться с вами, он  бросился в могилу. Не будь  меня, вы бы умерли оба;  я  возвращаю  вас  друг другу; да зачтет мне господь  эти две жизни, которые я спас!    

    Валентина схватила руку Монте-Кристо и, в порыве  безмерной  радости, поднесла  ее к губам.    

    - Да, благодарите меня! - сказал граф, -  неустанно  повторяйте  мне, что я дал  вам счастье! Вы не знаете, как мне нужна эта уверенность!    

    - Я благодарна вам от всей души, - сказала Валентина, -  если  вы  не верите в  мою искренность, спросите Гайде. Пусть моя возлюбленная  сестра Гайде скажет  вам, что с тех пор, как  мы  покинули  Францию,  только  ее рассказы о вас  помогали мне терпеливо ждать  счастливого  часа,  который ныне засиял для меня.    

    - Так вы любите Гайде? - спросил Монте-Кристо с волнением, которое он тщетно  пытался скрыть.    

    - От всей души!    

    - Слушайте, Валентина, - сказал граф, - я буду просить вас  об  одной милости.    

    - Меня, боже правый! Неужели я буду так счастлива?..    

    - Да. Вы назвали Гайде вашей сестрой; пусть она в самом  деле  станет вашей  сестрой, Валентина; воздайте ей за все, чем вы считаете себя  обязанной мне:  берегите ее и вы и Моррель, ибо (голос графа стал едва  слышен) отныне она одна  на свете...    

    - Одна на свете! - повторил голос позади графа. - Почему?    

    Монте-Кристо обернулся.    

    Перед ним стояла Гайде, бледная, похолодевшая, и смотрела на него  со  смертельным испугом.    

    - Потому что с завтрашнего дня, дочь моя, ты будешь свободна, - отвечал граф, -  и займешь то положение, которое тебе подобает; потому что  я не хочу, чтобы моя  судьба омрачала твою. Дочь великого паши, я возвращаю тебе богатства и имя  твоего отца.    

    Гайде побледнела, подняла свои прозрачные руки, подобно деве, вручающей себя  богу, и спросила голосом, глухим от слез:    

    - Так ты покидаешь меня, господин мой?    

    - Ты молода, Гайде, ты прекрасна; забудь самое имя мое и будь  счастлива.    

    - Хорошо, - сказала Гайде, - твои приказания будут исполнены,  господин мой: я  забуду твое имя и буду счастлива.    

    И она отступила к двери.    

    - Боже мой! - вскричала  Валентина,  поддерживая  отяжелевшую  голову Морреля,  - разве вы не видите, как она бледна,  не  понимаете,  как  она страдает?    

    Гайде сказала душераздирающим голосом:    

    - Зачем ему понимать меня? Он господин, а я невольница, он вправе ничего не  замечать.    

    Граф содрогнулся при звуке этого голоса, который коснулся самых  тайных струн  его сердца; его глаза встретились с глазами Гайде и не  выдержали их огня.    

    - Боже мой! - сказал Монте-Кристо. - Неужели то, что ты позволил  мне  заподозрить, правда? Так ты не хотела бы расстаться со мной, Гайде?    

    - Я молода, - кратко ответила она, - я люблю жизнь, которую ты сделал для меня  такой сладостной, и мне было бы жаль умереть.    

    - А если я тебя покину, Гайде...    

    - Я умру, господин мой!    

    - Так ты любишь меня?    

    - Он спрашивает, люблю ли я его! Валентина, скажи ему, любишь  ли  ты  Максимилиана!    

    Граф почувствовал, что его сердцу становится тесно в груди; он протянул руки, и  Гайде, вскрикнув, бросилась ему в объятия.    

    - Да, я люблю тебя! Я люблю тебя, как любят отца, брата, мужа! Я люблю тебя,  как жизнь. Я люблю тебя, как бога, потому что ты для меня самый прекрасный, самый  лучший, самый великий из людей!    

    - Пусть твое желание исполнится, мой ангел, - сказал  граф.  -  Богу, который  воскресил меня и дал мне победу над моими  врагами,  не  угодно, чтобы моя  победа завершилась раскаянием; я хотел покарать  себя,  а  бог хочет меня  простить. Так люби же меня, Гайде!  Кто  знает?  Быть  может, твоя любовь  поможет мне забыть то, что я должен забыть.    

    - О чем ты говоришь, господин? - спросила девушка.    

    - Я говорю, Гайде, что одно твое слово научило меня большему, чем вся моя  мудрость, накопленная за двадцать лет.  У  меня  на  свете  осталась только ты,  Гайде, ты одна привязываешь меня к жизни, ты одна можешь дать мне страдание, ты  одна можешь дать мне счастье!    

    - Слышишь, Валентина? - воскликнула Гайде. - Он говорит, что  я  могу дать ему  страдание, когда я готова жизнь отдать за него!    

    Граф глубоко задумался.    

    - Неужели я провижу истину? - сказал он наконец. - О боже, пусть награда или  возмездие, я принимаю свою судьбу. Идем, Гайде, идем...    

    И, обняв гибкий стан девушки, он пожал Валентине руку и удалился.    

    Прошло около часа; Валентина, безмолвно, едва дыша, с  остановившимся взглядом,  все же сидела подле Морреля. Наконец  она  почувствовала,  что сердце его  забилось, еле уловимый вздох вылетел из полураскрытых губ,  и легкая дрожь,  предвестница возврата к жизни, пробежала по всему его  телу.    

    Наконец глаза его открылись, но взгляд его был неподвижен и  невидящ; потом к  нему вернулось зрение, ясное, отчетливое; вместе со зрением вернулось и  сознание, а вместе с сознанием - скорбь.    

    - Я все еще жив! - воскликнул он с отчаянием. - Граф обманул меня!    

    И он порывисто схватил со стола нож.    

    - Друг, - сказала Валентина со своей пленительной улыбкой, - очнись и взгляни  на меня.    

    Моррель громко вскрикнул и, лепеча бессвязные слова,  не  веря  себе, словно  ослепленный небесным видением, упал на колени...    

    На другой день, в первых лучах рассвета, Моррель и  Валентина,  найдя дверь  пещеры открытой, вышли на воздух. Они гуляли под  руку  по  берегу моря, и  Валентина рассказывала Моррелю, как Монте-Кристо появился  в  ее комнате, как  он ей все открыл, как он дал ей воочию убедиться в преступлении, и, наконец,  как он чудом спас ее от смерти,  между  тем  как  все считали ее умершей.    

    В утренней лазури неба еще мерцали последние звезды.    

    Вдруг Моррель заметил в тени скал человека, который словно ждал  знака, чтобы  подойти; он указал на него Валентине.    

    - Это Джакопо, - сказала она, - капитан яхты.    

    И она сделала ему знак подойти.    

    - Вы хотите нам что-то сказать? - спросил Моррель.    

    - Я должен передать вам письмо от графа.    

    - От графа! - повторили они в один голос.    

    - Да, прочтите.    

    Моррель вскрыл письмо и прочел:    

    "Дорогой Максимилиан!    

    У берега вас ждет фелука. Джакопо доставит вас в Ливорно, где  господин Нуартье  поджидает свою внучку, чтобы благословить ее перед тем,  как она пойдет с вами  к алтарю. Все, что находится в этой пещере, мой дом на Елисейских Полях и моя  вилла в Трепоре, - свадебный подарок Эдмона  Дантеса сыну его хозяина, Морреля.  Надеюсь, мадемуазель де Вильфор не откажется принять половину этого подарка,  ибо я умоляю ее  отдать  парижским беднякам состояние, которое она наследует  после отца, сошедшего с ума, и после брата, скончавшегося, вместе с ее мачехой,  в сентябре этого года.    

   Попросите  ангела, охраняющего отныне вашу жизнь, Моррель, не забывать в своих молитвах  человека, который, подобно сатане, возомнил себя равным богу и который понял со  всем смирением христианина, что  только  в  руке божьей высшее могущество и  высшая  мудрость.  Быть  может,  эти  молитвы смягчат раскаяние, которое я  уношу в своем сердце.    

    Вам, Моррель, я хочу открыть тайну искуса, которому я вас подверг:  в этом мире  нет ни счастья, ни несчастья, то и другое постигается  лишь  в сравнении.  Только тот, кто был беспредельно несчастлив,  способен  испытать беспредельное  блаженство. Надо возжаждать смерти, Максимилиан, чтобы понять, как хороша  жизнь.    

    Живите же и будьте счастливы, мои нежно любимые дети,  и  никогда  не  забывайте, что, пока не настанет день, когда господь отдернет пред человеком  завесу будущего, вся человеческая мудрость будет заключена в  двух словах:    

    Ждать и надеяться.    

    Ваш друг Эдмон Дантес, Граф Монте-Кристо".    

    Слушая это письмо, сообщавшее ей о безумии отца и о смерти  брата,  о чем она  узнавала впервые, Валентина побледнела, горестный вздох вырвался из ее груди, и  молчаливые, но  жгучие  слезы  заструились  по  ее  лицу; счастье досталось ей  дорогой ценой.    

    Моррель с беспокойством посмотрел кругом.    

    - Право, граф слишком далеко заходит в своей щедрости, - сказал он. Валентина  вполне удовольствуется моим  скромным  состоянием.  Где  граф? Проводите меня к  нему, мой друг.    

    Джакопо показал рукой на горизонт.    

    - Что вы хотите сказать? - спросила Валентина. - Где граф? Где Гайде?    

    - Взгляните, - сказал Джакопо.    

    Они обратили взгляд туда, куда указывал моряк, и вдали, на  темно-синей черте,  отделявшей небо от моря, они увидали белый парус,  не  больше крыла морской  чайки.    

    - Уехал! - воскликнул Моррель. - Прощай, мой друг, мой отец!    

    - Уехала! - прошептала Валентина. - Прощай, Гайде! Прощай, сестра!    

    - Кто знает, увидимся ли мы еще когда-нибудь! - сказал Моррель,  отирая слезу.    

    - Друг мой, - отвечала Валентина, - разве не сказал нам граф, что вся  человеческая мудрость заключена в двух словах:    

    Ждать и надеяться!