1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 
     

Скажите мне, а я письму предам,    

Кто вы и эти люди кто такие,    

Которые от вас уходят там».    

     

     67    

     

Так смотрит, губы растворив, немые    

От изумленья, дикий житель гор,    

Когда он в город попадет впервые,    

     

     70    

     

Как эти на меня стремили взор.    

Едва с них спало бремя  удивленья, –    

Высокий дух дает ему отпор, –    

     

     73    

     

«Блажен, кто, наши посетив  селенья, –    

Вновь начал тот, кто прежде  говорил, –    

Для лучшей смерти черплет  наставленья!    

     

     76    

     

Народ, идущий с нами врозь, грешил    

Тем самым, чем когда-то Цезарь клики    

«Царица» в день триумфа заслужил.[930]    

     

     79    

     

Поэтому «Содом» гласят их крики,    

Как ты слыхал, и совесть их язвит,    

И в помощь пламени их стыд великий.    

     

     82    

     

Наш грех, напротив, был гермафродит;    

Но мы забыли о людском законе,    

Спеша насытить страсть, как скот  спешит,    

     

     85    

     

И потому, сходясь на этом склоне,    

Себе в позор, мы поминаем ту,    

Что скотенела, лежа в скотском лоне.[931]    

     

     88    

     

Ты нашей казни видишь правоту;    

Назвать всех порознь мы бы не успели,    

Да я на память и не перечту.    

     

     91    

     

Что до меня, я – Гвидо Гвиницелли;[932]    

Уже свой грех я начал искупать,    

Как те, что рано сердцем  восскорбели».    

     

     94    

     

Как сыновья, увидевшие мать    

Во времена Ликурговой печали,    

Таков был я, – не смея показать, –    

     

     97    

     

При имени того, кого считали    

Отцом и я, и лучшие меня,    

Когда любовь так сладко воспевали.[933]    

     

     100    

     

И глух, и нем, и мысль в тиши храня,    

Я долго шел, в лицо его взирая,    

Но подступить не мог из-за огня.    

     

     103    

     

Насытя взгляд, я молвил, что любая    

Пред ним заслуга мне милей всего,    

Словами клятвы в этом заверяя.    

     

     106    

     

И он мне: «От признанья твоего[934]    

Я сохранил столь светлый след, что  Лета    

Бессильна смыть иль омрачить его.    

     

     109    

     

Но если прямодушна клятва эта,[935]    

Скажи мне: чем я для тебя так мил,    

Что речь твоя и взор полны привета?»    

     

     112    

     

«Стихами вашими, – ответ мой  был. –    

Пока продлится то, что ныне ново,[936]    

Нетленна будет прелесть их чернил».    

     

     115    

     

«Брат, – молвил он, – вот  тот[937]  (и на другого    

Он пальцем указал среди огней)    

Получше был ковач родного слова.    

     

     118    

     

В стихах любви и в сказах[938] он  сильней    

Всех прочих; для одних глупцов  погудка,    

Что Лимузинец[939] перед ним славней.    

     

     121    

     

У них к молве, не к правде ухо чутко,    

И мненьем прочих каждый убежден,    

Не слушая искусства и рассудка.    

     

     124    

     

«Таков для многих старых был Гвиттон[940],    

Из уст в уста единственно прославлен,    

Покуда не был многими сражен.    

     

     127    

     

Но раз тебе простор столь дивный  явлен,    

Что ты волен к обители взойти,    

К той, где Христос игуменом  поставлен,    

     

     130    

     

Там за меня из «Отче наш» прочти    

Все то, что нужно здешнему народу,    

Который в грех уже нельзя ввести».    

     

     133    

     

Затем, – быть может, чтобы дать  свободу    

Другим идущим, – он исчез в  огне,    

Подобно рыбе, уходящей в воду.    

     

     136    

     

Я подошел к указанному мне,    

Сказав, что вряд ли я чье имя в мире    

Так приютил бы в тайной глубине.    

     

     139    

     

Он начал так, шагая в знойном вире:    

«Tan m'abellis vostre cortes deman,    

Qu'ieu no me puesc ni voill a vos  cobrire.    

     

     142    

     

Ieu sui Arnaut, que plor e vau  cantan;    

Consiros vei la passada folor,    

E vei jausen lo joi qu'esper, denan.    

     

     145    

     

Ara vos prec, per aquella valor    

Que vos guida al som de l'escalina,    

Sovenha vos a temps de ma dolor!»[941]    

     

     148    

     

И скрылся там, где скверну жжет  пучина.    

     

     

    

     

 Песнь двадцать седьмая    

     

Круг  седьмой (окончание) – Восхождение к Земному Раю    

     

     

     1    

     

Так, чтоб ударить первыми лучами    

В те страны, где его творец угас,    

Меж тем как Эбро льется под Весами,    

     

     4    

     

А волны в Ганге жжет полдневный час,    

Стояло солнце; меркнул день, сгорая,[942]    

Когда господень ангел встретил нас.    

     

     7    

     

«Bead muncbo corde!»[943] воспевая    

Звучней, чем песни на земле звучны,    

Он высился вне пламени, у края.    

     

     

    

     

     10    

     

«Святые души, вы пройти должны    

Укус огня; идите в жгучем зное    

И слушайте напев с той стороны!»    

     

     13    

     

Он подал нам напутствие такое,    

И, слыша эту речь, я стал как тот,    

Кто будет в недро погружен земное.    

     

     16    

     

Я, руки сжав и наклонясь вперед,    

Смотрел в огонь, и в памяти ожили    

Тела людей, которых пламя жжет.    

     

     19    

     

Тогда ко мне поэты обратили    

Свой взгляд. «Мой сын, переступи  порог:    

Здесь мука, но не смерть, –  сказал Вергилий. –    

     

     22    

     

Ты – вспомни, вспомни!.. Если я помог    

Тебе спуститься вглубь на Герионе,    

Мне ль не помочь, когда к нам ближе  бог?    

     

     25    

     

И знай, что если б в этом жгучем лоне    

Ты хоть тысячелетие провел,    

Ты не был бы и на волос в уроне.    

     

     28    

     

И если б ты проверить предпочел,    

Что я не обманул тебя нимало,    

Стань у огня и поднеси подол.    

     

     31    

     

Отбрось, отбрось все, что твой дух  сковало!    

Взгляни – и шествуй смелою стопой!»    

А я не шел, как совесть ни взывала.    

     

     34    

     

При виде черствой косности такой    

Он, чуть смущенный, молвил: «Сын, ведь  это    

Стена меж Беатриче и тобой».    

     

     37    

     

Как очи, угасавшие для света,    

На имя Фисбы приоткрыл Пирам    

Под тутом, ставшим кровяного цвета,[944]    

     

     40    

     

Так, умягчен и больше не упрям,    

Я взор к нему направил молчаливый,    

Услышав имя, милое мечтам.    

     

     43    

     

А он, кивнув, сказал: «Ну как,  ленивый?    

Чего мы ждем?» И улыбнулся мне,    

Как мальчику, прельстившемуся сливой.    

     

     46    

     

И он передо мной исчез в огне,    

Прося, чтоб Стаций третьим шел,  доныне    

Деливший нас в пути по крутизне.    

     

     49    

     

Вступив, я был бы рад остыть в пучине    

Кипящего стекла, настолько злей    

Был непомерный зной посередине.    

     

     52    

     

Мой добрый вождь, чтобы я шел смелей,    

Вел речь о Беатриче, повторяя:    

«Я словно вижу взор ее очей».    

     

     55    

     

Нас голос вел, сквозь пламя призывая;    

И, двигаясь туда, где он звенел,    

Мы вышли там, где есть тропа крутая.    

     

     58    

     

Он посреди такого света пел    

«Venite, benedicti Patris mei!»,[945]    

Что яркости мой взгляд не одолел.    

     

     61    

     

«Уходит солнце, скоро ночь. Быстрее    

Идите в гору, – он потом  сказал, –    

Пока закатный край не стал чернее».    

     

     64    

     

Тропа шла прямо вверх среди двух скал    

И так, что свет последних излучений    

Я пред собой у солнца отнимал;    

     

     67    

     

Преодолев немногие ступени,    

Мы ощутили солнечный заход    

Там, сзади нас, по угасанью тени.    

     

     70    

     

И прежде чем огромный небосвод    

Так потемнел, что все в нем стало  схоже    

И щедрой ночи наступил черед,    

     

     73    

     

Для нас ступени превратились в ложе,    

Затем что горный мрак от нас унес    

И мощь к подъему, и желанье тоже.    

     

     76    

     

Как, мямля жвачку, тихнет стадо коз,    

Которое, пока не стало сыто,    

Спешило вскачь с утеса на утес,    

     

     79    

     

И ждет в тени, пока жара разлита,    

А пастырь, опершись на посошок,    

Стоит вблизи, чтоб им была защита,    

     

     82    

     

И как овчар, от хижины далек,    

С гуртом своим проводит ночь в покое,    

Следя, чтоб зверь добычу не увлек;    

     

     85    

     

Так в эту пору были мы все трое,    

Я – за козу, они – за сторожей,    

Замкнутые в ущелие крутое.    

     

     88    

     

Простор был скрыт громадами камней,    

Но над тесниной звезды мне сияли,    

Светлее, чем обычно, и крупней.    

     

     91    

     

Так, полон дум и, глядя в эти дали,    

Я был охвачен сном; а часто сон    

Вещает то, о чем и не гадали.    

     

     94    

     

Должно быть, в час, когда на горный  склон    

С востока Цитерея[946] засияла,    

Чей свет как бы любовью напоен,    

     

     97    

     

Мне снилось – на лугу цветы сбирала    

Прекрасная и юная жена,    

И так она, сбирая, напевала:    

     

     100    

     

«Чтоб всякий ведал, как я названа,    

Я – Лия, и, прекрасными руками    

Плетя венок, я здесь брожу одна.    

     

     103    

     

Для зеркала я уберусь цветами;    

Сестра моя Рахиль с его стекла    

Не сводит глаз и недвижима днями.    

     

     106    

     

Ей красота ее очей мила,    

Как мне – сплетенный мной убор  цветочный;    

Ей любо созерцанье, мне – дела».[947]    

     

     109    

     

Но вот уже перед зарей восточной,    

Которая скитальцам тем милей,    

Чем ближе к дому их привал полночный,    

     

     112    

     

Везде бежала тьма, и сон мой с ней;    

Тогда я встал с одра отдохновенья,    

Увидя вставшими учителей.    

     

     115    

     

«Тот сладкий плод,[948] который поколенья    

Тревожно ищут по стольким ветвям,    

Сегодня утолит твои томленья».    

     

     118    

     

Со мною говоря, к таким словам    

Прибег Вергилий; вряд ли чья щедрота    

Была безмерней по своим дарам.    

     

     121    

     

За мигом миг во мне росла охота    

Быть наверху, и словно перья крыл    

Я с каждым шагом ширил для полета.    

     

     124    

     

Когда под нами весь уклон проплыл    

И мы достигли высоты конечной,    

Ко мне глаза Вергилий устремил,    

     

     127    

     

Сказав: «И временный огонь, и вечный    

Ты видел, сын, и ты достиг земли,    

Где смутен взгляд мой, прежде  безупречный.    

     

     130    

     

Тебя мой ум и знания вели;    

Теперь своим руководись советом:    

Все кручи, все теснины мы прошли.    

     

     133    

     

Вот солнце лоб твой озаряет светом;    

Вот лес, цветы и травяной ковер,    

Самовозросшие в пространстве этом.    

     

     136    

     

Пока не снизошел счастливый взор    

Той, что в слезах тогда пришла за  мною,    

Сиди, броди – тебе во всем простор.    

     

     139    

     

Отныне уст я больше не открою;    

Свободен, прям и здрав твой дух; во  всем    

Судья ты сам; я над самим тобою    

     

     142    

     

Тебя венчаю митрой и венцом».[949]    

     

     

    

     

 Песнь двадцать восьмая    

     

Земной  Рай – Мательда    

     

     

     1    

     

В великой жажде обойти дозором    

Господень лес,[950] тенистый и живой,    

Где новый день смягчался перед  взором,    

     

     4    

     

Я медленно от кручи круговой    

Пошел нагорьем, и земля дышала    

Со всех сторон цветами и травой.    

     

     7    

     

Ласкающее веянье, нимало    

Не изменяясь, мне мое чело    

Как будто нежным ветром обдавало    

     

     

    

     

     10    

     

И трепетную сень вершин гнело