1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 
– Там   разберут! – Сторож поплевал на ладони и стал мести. – Чудасия!      

Покинув   его одолевать непонятное, я вышел во двор. Сторож у ворот, в огромной шубе, не   торопясь, поднялся со скамейки с ключами в руке и, всматриваясь в меня, пошел   открывать калитку.      

– Чего   смотришь? – крикнул я, видя, что он назойливо следит за мной.      

– Такая   моя должность, – заявил он, – смотрю, как приказано не выпускать   подозрительных. Слышали ведь?!      

– Да, –   сказал я, и калитка с треском захлопнулась. Я остановился, соображая, как и где   разыскать цыган. Я хотел видеть Бам-Грана. Это было страстное и безысходное   чувство, понятие о котором могут получить игроки, тщетно разыскивающие шляпу,   спрятанную женой.      

О моя   голова! Ей была задана работа в неподходящих условиях улицы, мороза и пустоты,   пересекаемой огнями автомобилей. Озадаченный, я должен был бы сесть у камина в   глубокое и покойное кресло, способствующее течению мыслей. Я должен был   отдаться тихим шагам наития и, прихлебывая столетнее вино вишневого цвета,   слушать медленный бой часов, рассматривая золотые угли. Пока я шел, образовался   осадок, в котором нельзя уже было откинуть возникающие вопросы. Кто был человек   в бархатном плаще, с золотой цепью? Почему он сказал мне стихотворение, вложив   в тон своего шепота особый смысл? Наконец, «Фанданго», разыгранное ученой   депутацией в разгаре скандала, внезапная тьма и исчезновение, и я, кем-то   перенесенный на койку амбулатории, – какое объяснение могло утолить жажду   рассудка, в то время как сверхрассудочное беспечно поглощало обильную алмазную   влагу, не давая себе труда внушить мыслительному аппарату хотя бы слабое   представление об. удовольствии, которое оно испытывает беззаконно и   абсолютно, – удовольствие той самой бессвязности и необъяснимости, какие составляют   горшую муку каждого Ершова, и, как в каждом сидит Ершов, хотя бы и цыкнутый, я   был в этом смысле настроен весьма пытливо.      

Я   остановился, стараясь определить, где нахожусь теперь, после полубеспамятного   устремления вперед и без мысли о направлении. По некоторым домам я сообразил,   что иду недалеко от вокзала. Я запустил руку в карман, чтобы закурить, и   коснулся неведомого твердого предмета, вытащив который разглядел при свете   одного из немногих озаренных окон желтый кожаный мешочек, очень туго завязанный.   Он весил не менее как два фунта, и лишь горячечностью своей я объясняю то   обстоятельство, что не заметил ранее этой оттягивающей карман тяжести. Нажав   его, я прощупал сквозь кожу ребра монет. «Теряясь в догадках…» – говорили ранее   при таких случаях. Не помню, терялся ли я в догадках тогда. Я думаю, что мое   настроение было как нельзя более склонно ожидать необъяснимых вещей, и я   поспешил развязать мешочек, думая больше о его содержимом, чем о причинах его   появления. Однако было опасно располагаться на улице, как у себя дома. Я   присмотрел в стороне развалины и направился к их снежным проломам по холму из   сугробов и щебня. Внутри этого хаоса вело в разные стороны множество грязных   следов. Здесь валялись тряпки, замерзшие нечистоты; просветы чередовались с простенками   и рухнувшими балками. Свет луны сплетал ямы и тени в один мрачный узор. Забравшись   поглубже, я сел на кирпичи и, развязав желтый мешок, вытряхнул на ладонь часть   монет, тотчас признав в них золотые пиастры. Сосчитав и пересчитав, я определил   все количество в двести штук, ни больше, ни меньше, и, несколько ослабев,   задумался.      

Монеты   лежали у меня между колен, на поле пальто, и я шевелил их, прислушиваясь к отчетливому   прозрачному стуку металла, который звенит только в воображении или когда две монеты   лежат на концах пальцев и вы соприкасаете их краями. Итак, в моем беспамятстве   меня отыскала чья-то доброжелательная рука, вложив в карман этот небольшой   капитал. Еще я не был в состоянии производить мысленные покупки. Я просто   смотрел на деньги, пользуясь, может быть, бессознательно наставлением одного   замечательного человека, который учил меня искусству смотреть. По его мнению,   постичь душу предмета можно лишь, когда взгляд лишен нетерпения и усилия, когда   он, спокойно соединясь с вещью, постепенно проникается сложностью и характером,   скрытыми в кажущейся простоте общего.      

Я так   углубился в свое занятие, – смотреть и перебирать золотые монеты, –   что очень не скоро начал чувствовать помеху, присутствие посторонней силы,   тонкой и точной, как если бы с одной стороны происходило легчайшее давление   ветра. Я поднял голову, соображая, что бы это могло быть и не следит ли за моей   спиной бродяга или бандит, невольно передавая мне свое алчное напряжение? Слева   направо я медленным взглядом обвел развалины и не открыл ничего   подозрительного, но хотя было тихо, а хрупко застоявшаяся тишина была бы резко   нарушена малейшим скрипом снега или шорохом щебня, – я не осмеливался   обернуться так долго, что наконец возмутился против себя. Я обернулся вдруг.   Стук крови отдался в сердце и голове. Я вскочил, рассыпав монеты, но уже был   готов защищать их и схватил камень…      

Шагах в   десяти, среди смешанной и неверной тени, стоял длинный, худой человек, без   шапки, с худым улыбающимся лицом. Он нагнул голову и, опустив руки, молча   рассматривал меня. Его зубы блестели. Взгляд был направлен поверх моей головы с   таким видом, когда придумывают, что сказать в затруднительном положении. Из-за   его затылка шла вверх черная прямая черта, конец ее был скрыт от меня верхним   краем амбразуры, через которую я смотрел. Обратный толчок крови, вновь   хлынувшей к сердцу, возобновил дыхание, и я, шагнув ближе, рассмотрел труп.   Было трудно решить, что это – самоубийство или убийство. Умерший был одет в   черную сатиновую рубашку, довольно хорошее пальто, новые штиблеты, неподалеку   валялась кожаная фуражка. Ему было лет тридцать. Ноги не достигли земли на фут,   а веревка была обвязана вокруг потолочной балки. То, что он не был раздет, а   также некая обстоятельность в прикреплении веревки к балке и – особенно –   мелкие бесхарактерные черты лица, обведенного по провалам щек русой бородкой,   склоняло определить самоубийство.      

Прежде   всего я подобрал деньги, утрамбовал их в мешочек и спрятал во внутренний карман   пиджака; затем задал несколько вопросов пустоте и молчанию, окружавшим меня в   глухом углу города. Кто был этот безрадостный и беспечальный свидетель моего   счета с необъяснимым? Укололся ли он о шип, пытаясь сорвать розу? Или это –   отчаявшийся дезертир? Кто знает, что иногда приводит человека в развалины с   веревкой в кармане?! Быть может, передо мной висел неудачный администратор,   отступник, разочарованный, торговец, потерявший четыре вагона сахара, или   изобретатель «перепетуум-мобиле», случайно взглянувший в зеркало на свое лицо,   когда проверял механизм?! Или хищник, которого родственники усердно трясли за   бороду, приговаривая: «Вот тебе, коршун, награда за жизнь воровскую твою!»   (строки из стихотворения Н.А. Некрасова «Секрет») – а он не снес и   уничтожил себя?      

И это и   все другое могло быть, но мне было уже нестерпимо сидеть здесь, и я, миновав всего   лишь один квартал, увидел как раз то, что разыскивал, – уединенную чайную.      

На   подвальном этаже старого и мрачного дома желтела вывеска, часть тротуара была   освещена снизу заплывшими сыростью окнами. Я спустился по крутым и узким   ступеням, войдя в относительное тепло просторного помещения. Посреди комнаты   жарко трещала кирпичная печь с железной трубой, уходящей под потолком в   полутемные недра, а свет шел от потускневших электрических ламп; они горели в   сыром воздухе тускло и красновато. У печки дремала, зевая и почесывая под   мышкой, простоволосая женщина в валенках, а буфетчик, сидя за стойкой, читал   затрепанную книгу. На кухне бросали дрова. Почти никого не было, лишь во втором   помещении, где столы были без скатертей, сидело в углу человек пять плохо   одетых людей дорожного вида; у ног их и под столом лежали мешки. Эти люди ели и   разговаривали, держа лица в пару блюдечек с горячим цикорием.      

Буфетчик   был молодой парень нового типа, с солдатским худощавым лицом и толковым   взглядом. Он посмотрел на меня, лизнул палец, переворачивая страницу, а другой   рукой вырвал из зеленой книжки чайный талон и загремел в жестяном ящике с   конфетами, сразу выкинув мне талон и конфету.      

– Садитесь,   подадут, – сказал он, вновь увлекаясь чтением.      

Тем временем   женщина, вздохнув и собрав за ухо волосы, пошла в кухню за кипятком.      

– Что   вы читаете? – спросил я буфетчика, так как увидел на странице слова:   «принцессу мою светлоокую…»      

– Хе-хе! –   сказал он. – Так себе, театральная пьеса. «Принцесса Греза». Сочинение   Ростанова (Имеется в виду драма в стихах французского писателя Эдмона Ростана).   Хотите посмотреть?      

– Нет,   не хочу. Я читал. Вы довольны?      

– Да, –   сказал он нерешительно, как будто конфузясь своего впечатления, – так,   фантазия… О любви. Садитесь, – прибавил он, – сейчас подадут.      

Но я не   отходил от стойки, заговорив теперь о другом.      

– Ходят   ли к вам цыгане? – спросил я.      

– Цыгане? –   переспросил буфетчик. Ему был, видимо, странен резкий переход к обычному от   необычной для него книги. – Ходят. – Он механически обратил взгляд на   мою руку, и я угадал следующие его слова:      

– Это   погадать, что ли? Или зачем?      

– Хочу   сделать рисунок для журнала.      

– Понимаю,   иллюстрацию. Так вы, гражданин, – художник? Очень приятно!      

Но я все   же мешал ему, и он, улыбнувшись, как мог широко, прибавил:      

– Ходят   их тут две шайки, одна почему-то еще не была этот день, должно быть, скоро придет…   Вам подано! – и он указал пальцем стол за печкой, где женщина расставляла   посуду.      

Один   золотой был зажат у меня в руке, и я освободил его скрытую мощь.      

– Гражданин, –   сказал я таинственно, как требовали обстоятельства, – я хочу несколько   оживиться, поесть и выпить. Возьмите этот кружок, из которого не сделаешь даже   пуговицы, так как в нем нет отверстий, и возместите мой ничтожный убыток бутылкой   настоящего спирта. К нему что-либо мясное или же рыбное. Приличное количество   хлеба, соленых огурцов, ветчины или холодного мяса с уксусом и горчицей.      

Буфетчик   оставил книгу, встал, потянулся и разобрал меня на составные части острым, как   пила, взглядом.      

– Хм… –   сказал он. – Чего захотели!.. А что, это какая монета?      

– Эта   монета испанская, золотой пиастр, – объяснил я. – Ее привез мой дед   (здесь я солгал ровно наполовину, так как дед мой, по матери, жил и умер в   Толедо), но вы знаете, теперь не такое время, чтобы дорожить этими   безделушками.      

– Вот   это правильно, – согласился буфетчик. – Обождите, я схожу в одно   место.      

Он ушел   и вернулся через две-три минуты с проясневшим лицом.      

– Пожалуйте   сюда, – объявил буфетчик, заводя меня за перегородку, отделяющую буфет от   первого помещения, – вот сидите здесь, сейчас все будет.      

Пока я   рассматривал клетушку, в которую он меня привел – узкую комнату с   желто-розовыми обоями, табуретами и столом со скатертью в жирных пятнах, –   буфетчик явился, прикрыв ногой дверь, с подносом из лакированного железа,   украшенным посередине букетом фантастических цветов. На подносе стоял большой   трактирный чайник, синий с золотыми разводами, и такие же чашка с блюдцем.   Особо появилась тарелка с хлебом, огурцами, солью и большим куском мяса,   обложенным картофелем. Как я догадался, в чайнике был спирт. Я налил и выпил.      

– Сдачи   не будет, – сказал буфетчик, – и, пожалуйста, чтоб тихо и благородно.      

– Тихо,   благородно, – подтвердил я, наливая вторую порцию.      

В это   время, проскрипев, хлопнула наружная дверь, и низкий, гортанный голос странно   прозвучал среди подвальной тишины русской чайной. Стукнули каблуки, отряхивая   снег; несколько человек заговорили сразу громко, быстро и непонятно.      

– Явилось,   фараоново племя, – сказал буфетчик, – хотите, посмотрите, какие они,   может, и не годятся!      

Я вышел.   Посреди залы, оглядываясь, куда присесть или с чего начать, стояла та компания   цыган из пяти человек, которых я видел утром. Заметив, что я пристально   рассматриваю их, молодая цыганка быстро пошла ко мне, смотря беззастенчиво и   прямо, как кошка, почуявшая рыбный запах.      

– Дай   погадаю, – сказала она низким, твердым голосом, – счастье тебе будет,   что хочешь, скажу, мысли узнаешь, хорошо жить будешь!      

Насколько   раньше я быстро прекращал этот банальный речитатив, выставив левой рукой так   называемую «джеттатуру» – условный знак, изображающий рога улитки двумя   пальцами, указательным и мизинцем, – настолько же теперь, поспешно и   охотно, ответил:      

– Гадать?   Ты хочешь гадать? – сказал я. – Но сколько тебе нужно заплатить за   это?      

В то время   как цыгане-мужчины, сверкая чернейшими глазами, уселись вокруг стола в ожидании   чая, к нам подошел буфетчик и старуха-цыганка.      

– Заплатить, –   сказала старуха, – заплатить, гражданин, можешь, сколько твое сердце захочет.   Мало дашь – хорошо, много дашь – спасибо скажу!      

– Что   же, погадай, – сказал я, – впрочем, я вперед сам погадаю тебе. Иди   сюда!      

Я взял   молодую цыганку за – о боги! – маленькую, но такую грязную руку, что с нее   можно было снять копию, приложив к чистой бумаге, и потащил в свою конуру. Она   шла охотно, смеясь и говоря что-то по-цыгански старухе, видимо, чувствующей   поживу. Войдя, они быстро огляделись, и я усадил их.      

– Дай   корочку хлеба, – тотчас заговорила моя смуглая пифия и, не дожидаясь   ответа, ловко схватила кусок хлеба, оторвав тут же половину огурца; затем   принялась есть с характерным и естественным бесстыдством дикой степной натуры.   Она жевала, а старуха равномерно твердила:      

– Положи   на ручку, тебе счастье будет! – и, вытащив колоду черных от грязи карт,   обслюнила большой палец.      

Буфетчик   заглянул в дверь, но, увидев карты, махнул рукой и исчез.      

– Цыганки! –   сказал я. – Гадать вы будете после меня. Первый гадаю я.      

Я взял   руку молодой цыганки и стал притворно всматриваться в линии смуглой ладони.      

– Вот   что скажу тебе: ты увидела меня, но не знаешь, что тебе придется сделать в   самое ближайшее время.      

– Ну,   скажи, будешь цыган! – захохотала она. Я продолжал:      

– Ты   скажешь мне… – и тихо прибавил, – как найти человека, которого зовут   Бам-Гран.      

Я не   ожидал, что это имя подействует с такой силой. Вдруг изменились лица цыганок.   Старуха, сдернув платок, накрыла лицо, по которому судорогой рванулся страх, и,   согнувшись, хотела, казалось, провалиться сквозь землю. Молодая цыганка сильно   выдернула из моей руки свою и приложила ее к щеке, смотря прямо и дико. Лицо ее   побелело. Она вскрикнула, вскочив, оттолкнула стул, затем, быстро шепнув   старухе, поспешно увела ее, оглядываясь, как будто я мог погнаться. Видя, что я   улыбаюсь, она опомнилась и, уже на пороге, кивнув мне, тяжело и порывисто дыша,   сказала изменившимся голосом:      

– Молчи!   Все скажу, ожидай здесь; тебя не знаем, толковать будем!      

Не знаю,   струсил ли я, когда таким внезапным и резким образом подтвердилась сила   странного имени, но мысли мои «захолонуло», как будто в ночи над ухом, чутким к   молчанию, прозвучала труба. Нервно пожимаясь, выпил я еще чашку специи,   основательно закусив мясом, но рассеянно, не чувствуя голода сквозь туман   чувств, кипящих беззвучно. Тревожась от неизвестности, я повернул голову к   перегородке, слушая загадочный тембр цыганского разговора. Они совещались   долго, споря, иногда крича или понижая голос до едва слышного шепота. Это   продолжалось немалое время, и я успел несколько поостыть, как вошли трое, обе   цыганки и старик-цыган, кинувший мне еще через порог двусмысленный, резкий   взгляд. Уже никто не садился. Говорили все стоя, с волнением, вогнавшим их в   пот; его капли блестели на лбу старика и висках цыганок и, вздохнув, вытерли   они его концом бахромчатого платка. Лишь старик, не обращая на них внимания,   рассматривал меня в упор, молча, словно хотел изучить сразу, наспех, что скажет   мое лицо.      

– Зачем   такое слово имеешь? – произнес он. – Что знаешь? Расскажи, брат, не   бойся, свои люди. Расскажешь, мы сами скажем; не расскажешь, верить не можем!      

Допуская,   что это входит почему-либо в план обращения со мной, я, как мог толково и   просто, рассказал об истории с испанским профессором, упустив многое, но назвав   место и перечислив аксессуары. При каждом странном упоминании цыгане   взглядывали друг на друга, говоря несколько слов и кивая, причем, увлекшись, на   меня тогда не обращали внимания, но, кончив говорить между собой, все разом   вцепились в мое лицо тревожными взглядами.      

– Все   верно говоришь, – сказала мне старуха, – истинную правду сказал.   Слушай меня, что я тебе говорю. Мы, цыгане, его знаем, только идти не можем.   Сам ступай, а как – скоро скажу. По картам тебе будет и что надо делать, –   увидишь. Говорить по-русски плохо умею; не все сказать можно; дочка моя тебе   объяснять будет!      

Она   вытащила карты и, потасовав их, пристально заглянула мне в глаза; затем   положила четыре ряда карт, один на другой, снова смешала и дала мне снять левой   рукой. После этого вытащила она семь карт, расположив их неправильно, и повела   пальцем, толкуя по-цыгански молодой женщине.      

Та,   кашлянув, с чрезвычайно серьезным лицом нагнулась к столу, слушая, что твердит   ей старуха.      

– Вот, –   сказала она, подняв палец и, видимо, затрудняясь в выборе выражений, –   одно место, где был сегодня, туда снова иди, оттуда к нему пойдешь. Какое   место, не знаю, только там твое сердце тронуто. Сердце разгорелось твое, –   повторила она, – что там увидел, тебе знать. Деньги обещал, снова прийти   хотел. Как придешь, один будь, никого не пускай. Верно говорю? Сам знаешь, что   верно. Теперь думай, что от меня слышал, чего видел.      

Естественно,   я мог только признать в этих указаниях Брока с его картиной солнечной комнаты   и, соглашаясь, кивнул.      

– Это   правда, – сказал я, – сегодня случилось то, что ты рассказываешь.   Теперь говори дальше.      

– Туда   придешь… – она выслушала старуху и стала размышлять, вытерев нос   рукой. – Не просто можно прийти. Кого увидишь, ни с кем не говори, пока   дело сделаешь. Что увидишь, ничего не пугайся, что услышишь, молчи, будто и нет   тебя. Войдешь, – огонь потуши, и какое тебе средство дадим, разверни и в   сторону положи, а двери запри, чтобы никто не вошел. Что сделается, что будет,   сам поймешь и дорогу найдешь. Теперь денег дай, на карты положи, дай бедной   цыганке, не жалей, брат, тебе счастье будет.      

Старуха   тоже начала попрошайничать.      

– Сколько   же тебе дать? – сказал я, не от колебания, а чтобы испытать эту силу   привычки, не изменяющую им ни в каких случаях.      

– Мало   дашь – хорошо, много дашь – спасибо скажу! – повторили цыганки с   напряжением и настойчивостью.      

Запустив   руку в карман, я взял в горсть восемь или десять пиастров, сколько захватил сразу.      

– Ну,   держи, – сказал я красавице.      

Взглянув   подобострастно и жадно, схватила она монеты. Одна упала, и ее проворно поймал   старик; старуха рванулась с места, суя мне согбенную горсть.      

– Положи,   положи на ручку, не жалей бедной цыганке! – завопила она, пересыпая   русские слова восклицаниями на цыганском языке. Все трое дрожали, то   рассматривая монеты, то снова протягивая ко мне руки.      

– Больше   не дам, – сказал я, однако прибавил к даянию своему еще пять штук. –   Замолчите или я скажу Бам-Грану!      

Казалось,   это слово имеет универсальное действие. Азарт смолк; лишь старуха вздохнула   тяжко, как будто у нее умер ребенок. Поспешно спрятав монеты в тайниках своих   шалей, молодая цыганка протянула старику руку ладонью вверх, чего-то требуя. Он   начал спорить, но старуха прикрикнула, и, медленно расстегнув жилет, старик   вытащил небольшой острый конус из белого металла, по которому, когда он блеснул   при свете, мелькнула внутренняя зеленая черта. Тотчас цыган завернул конус в   синий платок и подал мне.      

– Не   раскрывай на воздухе, – сказал цыган, – раскрой, как придешь, положи   на стол, будешь уходить, снова заверни, а с собой не бери. Все равно у меня   будет, место себе найдет. Ну, будь здоров, брат, чего не так сказали, – не   сердись.      

Он   отступил к двери, делая цыганкам знак выйти.      

– Скажи   мне еще, кто такой Бам-Гран? – спросил я, но он только махнул рукой.      

– У   него спроси, – сказала старуха, – больше мы ничего не скажем.      

Цыгане   вышли, говоря друг с другом тихо, взволнованно и опасливо. Их поразил я. Я видел,   что их изумление огромно, ошеломленность и поспешность угодить смешаны со   страхом, что в их жизни произошло событие. Я сам волновался так сильно, что   спирт не действовал. Я вышел и столкнулся с буфетчиком, который неоднократно   заглядывал уже в дверь, однако не мешал нам, и я был ему за это крайне   признателен. Цыганки обыкновенно уводят выгодного клиента за дверь или в другой   укромный уголок, где заставляют его смотреть в воду, а также повторять   какое-нибудь нехитрое заклинание, поэтому буфетчик мог думать, что, отложив   рисование, поддался я соблазну узнать будущее.      

– Убежали,   фараоново племя! – сказал он, смотря на меня с мрачным интересом. –   Чай им подали, они не стали пить, погорланили и ушли. Испугались они вас или   как?      

Я   поддержал эту догадку, сообщив, что цыгане очень суеверны и их трудно уговорить   позволить нарисовать себя незнакомому человеку. На том мы расстались, и я вышел   на улицу, выдвинутую из тьмы строем теней. Луны не было видно, но светлый туман   одевал небо, сообщая перспективе сонную белизну, переходящую в мрак.      

Я отошел   подальше, остановился и вытащил из внутреннего кармана пальто синий платок. В   нем прощупывался конус. Я должен был узнать, почему цыгане запрещают обнажать   эту вещь прежде, чем приду на место, то есть к Броку, так как указание не   поддавалось никакому другому толкованию. Говоря «должен», я подразумеваю долю   скептицизма, которая еще осталась во мне вопреки странностям этого дня. К тому   же разительная неожиданность, являющаяся, опрокинув сомнение, всегда слаще   голой уверенности. Это я знал твердо. Но я не знал, что произойдет, иначе   потерпел бы еще не один час.      

Остановясь   на углу, я развернул платок и увидел, что сверкание зеленой черты в конусе   имеет странную форму приближающегося издалека света – точно так, как если бы   конус был отверстием, в которое я наблюдаю приближение фонаря. Черта   скрывалась, оставляя светлое пятно, или выступала на самой поверхности,   разгораясь так ярко, что я видел собственные пальцы, как при свете зеленого   угля. Конус был довольно тяжел, высотой дюйма четыре и с основанием в разрез   яблока, совершенно гладкий и правильный. Его цвет старого серебра с оливковой   тенью был замечателен тем, что при усилении зеленоватого света казался   темно-лиловым.      

Увлеченный   и очарованный, я смотрел на конус, замечая, что вокруг зеленоватого сияния   образуется смутный рисунок, движение частей и теней, подобных черному бумажному   пеплу, колеблемому в печи при свете углей. Внутри конуса наметилась глубина,   мрак, в котором отчетливо двигался ручной фонарь с зеленым огнем. Казалось., он   выходит из третьего измерения, приближаясь к поверхности. Его движения были   прихотливы и магнетичны; он как бы разыскивал скрытый выход, светя сам себе   вверху и внизу. Наконец фонарь стал решительно увеличиваться, устремляясь   вперед, и, как это бывает на кинематографическом экране, его контур, выросши,   пропал за пределами конуса; резко, прямо мне в глаза сверкнул дивный зеленый   луч. Фонарь исчез. Весь конус озарился сильнейшим блеском, и не прошло секунды,   как ужасное, зеленое зарево, хлынув из моих пальцев, разлилось над крышами   города, превратив ночь в ослепительный блеск стен, снега и воздуха – возник   зеленоватый день, в свете которого не было ни одной тени.      

Этот   безмолвный удар длился одно мгновение, равное судорожному сжатию пальцев, которыми   я скрыл поверхность изумительного предмета. И, однако, это мгновение было   чревато событиями.      

Еще   дрожал в моих пораженных глазах всеразрывающий блеск, полный слепых пятен, но,   как гигантская стена, рухнул наконец мрак, такой мрак, благодаря мгновенному   переходу от пределов сияния к густой тьме, что я, потеряв равновесие, едва не   упал. Я шатался, но устоял. Весь трясясь, я завернул конус в платок с чувством   человека, только что швырнувшего бомбу и успевшего повернуть за угол. Едва я   совершил это немеющими руками, как в разных местах города поднялся шум тревоги.   Надо думать, что все, кто был в этот час на улицах, вскрикнули, так как со всех   сторон донеслось далекое «а-а-а», затем послышался отскакивающий звук   выстрелов. Лай собак, ранее редкий, возвысился до остервенения, как будто все   собаки, соединясь, гнали одинокого и редкого зверя, соскучившегося в тесных   трущобах. Мимо меня пробежали испуганные прохожие, оглашая улицу неистовыми и   жалкими воплями. Нервно вспотев, я кое-как шел вперед. Во тьме сверкнул красный   огонь; грохот и звон выскочили из-за угла, и дорогу пересек пожарный обоз,   мчась, видимо, наудачу, куда придется. От факелов летел с дымом и искрами   волнующий блеск пожара, отражаясь в блестящих касках адским трепетом.   Колокольцы дуг били резкий набат, повозки гремели, лошади мчались, и все   проскакало, исчезнув, как стремительная атака.      

Что   произошло еще в этот вечер с перепуганным населением, – я не узнал, так   как подходил к дому, где жил Брок. Я поднялся по лестнице с тяжким   сердцебиением, лишь крайним напряжением воли заставляя слушаться ноги. Наконец   я достиг площадки и отдышался. В полной темноте я нащупал дверь, постучал и   вошел, но ничего не сказал открывшему. Это был один из жильцов, знавший меня   ранее, когда я жил в этой квартире.      

– Вам   Брока? – сказал он. – Его, кажется, нет. Он был недавно и ждал вас.      

Я   молчал, боясь произнести хотя одно слово, так как уже не знал, что за этим   последует. Разумная мысль пришла мне: приложив руку к щеке, я стал ворочать   языком и мычать.      

– Ах,   эта зубная боль! – сказал жилец. – Я сам хожу с дурной пломбой и   часто лезу на стенку. Может быть, вы будете его ждать?      

Я   кивнул, разрешив, таким образом, затруднение, которое, хотя было пустячным,   могло пресечь все мои дальнейшие действия. Брок никогда не запирал комнату,   потому что при множестве коммерческих дел интересовался оставляемыми на столе   записками. Таким образом, ничто не мешало мне, но если бы я застал Брока дома,   на этот случай был мной уже придуман хороший выход: дать ему, ни слова не   говоря, золотую монету и показать знаками, что хорошо бы достать вина.      

Схватясь   за щеку, я вошел в комнату, благодаря впустившего меня кивком и кислой улыбкой,   как надлежит человеку, помраченному болью, и тщательно прикрыл дверь. Когда в   коридоре затихли шаги, я повернул ключ, чтобы мне никто не мешал. Осветив жилье   Брока, я убедился, что картина солнечной комнаты стоит на полу, между двумя   стульями, у простенка, за которым лежала ночная улица. Эта подробность имеет   безусловное значение.      

Подступив   к картине, я всмотрелся в нее, стараясь понять связь этого предмета с посещением   мною Бам-Грана. Как ни был силен толчок мыслям, произведенный ужасным опытом на   улице, даже втрое более раскаленный мозг не привел бы сколько-нибудь сносной   догадки. Еще раз подивился я великой и легкой живости прекрасной картины. Она   была полна летним воздухом, распространяющим изящную полуденную дремоту вещей,   ее мелочи, недопустимые строгим мастерством, особенно бросались теперь в глаза.   Так, на одном из подоконников лежала снятая женская перчатка, – не на   виду, как поместил бы такую вещь искатель легких эффектов, но за деревом   открытой оконной рамы; сквозь стекло я видел ее, снятую, маленькую, существующую   особо, как существовал особо каждый предмет на этом диковинном полотне. Более   того, следя взглядом возле окна с перчаткой, я приметил медный шарнир, каким   укрепляются рамы на своем месте, и шляпки винтов шарнира, причем было заметно,   что поперечное углубление шляпок замазано высохшей белой краской. Отчетливость   всего изображения была не меньше, чем те цветные отражения зеркальных шаров,   какие ставят в садах. Уже начал я размышлять об этой отчетливости и   подозревать, не расстроено ли собственное мое зрение, но, спохватясь, извлек из   платка конус и стал, оцепенев, всматриваться в его поверхность.      

Зеленая   черта едва блистала теперь, как бы подстерегая момент снова ослепить меня изумрудным   блеском, с силой и красотой которого я не сравню даже молнию. Черта   разгорелась, и из тьмы конуса выбежал зеленый фонарь. Тогда, положась на   судьбу, я утвердил конус посередине стола и сел в ожидании.      

Прошло   немного времени, как от конуса начал исходить свет, возрастая с силой и быстротой   направляемого в лицо рефлектора. Я находился как бы внутри зеленого фонаря.   Все, за исключением электрической лампы, казалось зеленым. В окнах до отдаленнейших   крыш протянулись яркие зеленые коридоры. Это было озарением такой силы, что,   казалось, развалится и сгорит дом. Странное дело! Вокруг электрической лампы   начала сгущаться желтая масса, дымящаяся золотым паром; она, казалось,   проникает в стекло, крутясь там, как кипящее масло. Уже не было видно   проволочной раскаленной петли, вся лампочка была подобна пылающей золотой   груше. Вдруг она треснула звуком выстрела; осколки стекла разлетелись вокруг,   причем один из них попал в мои волосы, и на пол пролились пламенные желтые   сгустки, как будто сбросили со сковороды кипящие яичные желтки. Они мгновенно   потухли, и один зеленый свет, едва дрогнув при этом, стал теперь вокруг меня   как потоп.      

Излишне   говорить, что мои мысли и чувства лишь отдаленно напоминали обычное человеческое   сознание. Любое, самое причудливое сравнение даст понятие лишь об усилиях моих   сравнить, но ничего – по существу. Надо пережить самому такие минуты, чтобы   иметь право говорить о никогда не испытанном. Но, может быть, вы оцените мое   напряженное, все отмечающее смятение, если я сообщу, что, задев случайно рукой   о стул, я не почувствовал прикосновения так, как если бы был бестелесен.   Следовательно, нервная система моя была поражена до физического бесчувствия.   Поэтому здесь предел памяти о том, что было испытано мной душевно, с чем   согласится всякий, участвовавший хотя бы в штыковом бою: о себе не помнят, действуя   тем не менее точно так, как следует действовать в опасной борьбе.      

То, что   произошло затем, я приведу в моей последовательности, не ручаясь за достоверность.      

– Откройте! –   кричал голос из непонятного мира и как бы по телефону, издалека.      

Но это   ломились в дверь. Я узнал голос Брока. Последовал стук кулаком. Я не двигался.   Рассмотрев дверь, я не узнал этой части стены. Она поднялась выше, имея вид   арки с запертыми железными воротами, сквозь верхний ажур которых я видел   глубокий свод. Больше я не слышал ни стука, ни голоса. Теперь, куда я ни   оглядывался, везде наметились разительные перемены. С потолка спускалась   бронзовая массивная люстра. Часть стены, выходящей на улицу, была как бы   уничтожена светом, и я видел в открывшемся пространстве перспективу высоких   деревьев, за которыми сиял морской залив. Направо от меня возник мраморный   балкон с цветами вокруг решетки; из-под него вышел матадор с обнаженной шпагой   и бросился сквозь пол, вниз, за убегающим быком. Вокруг люстры сверкала   живопись. Это смешение несоединимых явлений образовало подобие набросков,   оставляемых ленью или задумчивостью на бумаге, где профили, пейзажи и арабески   смешаны в условном порядке минутного настроения. То, что оставалось от комнаты,   было едва видимо и с изменившимся существом. Так, например, часть картин,   висевших на правой от входа стене, осыпалась изображениями фигур; из рам   вывалились подобия кукол, предметов, образовав глубокую пустоту. Я запустил   руку в картину Горшкова, имевшую внутри форму чайного цыбика, и убедился, что   ели картины вставлены в деревянную основу с помощью столярного клея. Я без   труда отломил их, разрушив по пути избу с огоньком в окне, оказавшимся просто   красной бумагой. Снег был обыкновенной ватой, посыпанной нафталином, и на ней   торчали две засохшие мухи, которых раньше я принимал за классическую «пару   ворон». В самой глубине ящика валялась жестянка из-под ваксы и горсть ореховой   скорлупы.      

Я повернулся,   не зная, что предстоит сделать, так как, согласно указаниям, мое положение было   лишь выжидательным.      

Вокруг   сверкал движущийся световой хаос. Под роялем стояли дикий камень и лесной пень,   обросший травой. Все колебалось, являлось, меняло форму. По каменистой тропе   мимо меня пробежал осел, нагруженный мехами с вином; его погонщик бежал сзади,   загорелый босой детина с повязкой на голове из красной бумажной материи. Против   меня открылось внутрь комнаты окно с железной решеткой, и женская рука выплеснула   с тарелки помои. В воздухе, под углом, горизонтально, вертикально, против меня   и из-за моих плеч проходили, исчезая в пропастях зеленого блеска, неизвестные   люди южного типа; все это было отчетливо, но прозрачно, как окрашенное стекло.   Ни звука: движение и молчание. Среди этого зрелища едва заметной чертой лежал   угол стола с блистающим конусом. Находя, что потрудился довольно, и опасаясь   также за целость рассудка, я бросил на конус свой карманный платок. Но не   наступил мрак, как я ожидал, лишь пропал разом зеленый блеск и окружающее   восстало вновь в прежнем виде. Картина солнечной комнаты, приняв несравненно   большие размеры, напоминала теперь открытую дверь. Из нее шел ясный дневной   свет, в то время как окна броковского жилища были по-ночному черны.      

Я говорю:   «Свет шел из нее», потому что он, действительно, шел с этой стороны, от открытых   внутри картины высоких окон. Там был день, и этот день сообщал свое ясное   озарение моей территории. Казалось, это и есть путь. Я взял монету и бросил ее   в задний план того, что продолжал называть картиной; и я видел, как монета   покатилась через весь пол к полуоткрытой в конце помещения стеклянной двери.   Мне оставалось только поднять ее. Я перешагнул раму с чувством сопротивления   встречных вихрей, бесшумно ошеломивших меня, когда я находился в плоскостях   рамы; затем все стало, как по ту сторону дня. Я стоял на твердом полу и   машинально взял с круглого лакированного стола несколько лепестков, ощутив их   шелковистую влажность. Здесь мной овладело изнеможение. Я сел на плюшевый стул,   смотря в ту сторону, откуда пришел. Там была обыкновенная глухая стена,   обтянутая обоями с лиловой полоской, и на ней, в черной узкой раме, висела   небольшая картина, имевшая, бессознательно для меня, отношение к моим чувствам,   так как, совладав с слабостью, естественной для всякого в моем положении, я   поспешно встал и рассмотрел, что было изображено на картине. Я увидел   изображение, сделанное превосходно: вид плохой, плохо обставленной комнаты,   погруженной в едва прорезанные лучом топящейся печи сумерки; и это была   железная печь в той комнате, из которой я перешел сюда.      

Я   принадлежу к числу людей, которых загадочное не поражает, не вызывает дикого   оживления и расстроенных жестов, перемешанных с криками. Уже было довольно   загадочного в этот зимний день с воткнутым в самое его горло льдистым ножом   мороза, но ничто не было так красноречиво загадочно, как это явление скрытой   без следа комнаты, отраженной изображением. Я кончил тем, что завязал в памяти   узелок: спокойно я подошел к окну и твердой рукой отвел раму, чтобы разглядеть   город. Каково было мое спокойствие, если теперь, только вспоминая о нем, я   волнуюсь неимоверно, нетрудно представить. Но тогда это было спокойствие –   состояние, в каком я мог двигаться и смотреть.      

Как   можно понять уже из прежних описаний моих, помещение, залитое резким золотым   светом, было широкой галереей с большими окнами по одной стороне, обращенной к   постройкам. Я дышал веселым воздухом юга. Было тепло, как в полдень в июне.   Молчание прекратилось. Я слышал звуки, городской шум. За уступами крыш,   разбросанных ниже этого дома, до судовых мачт и моря, блестящего чеканной   синевой волн, стучали колеса, пели петухи, нестройно голосили прохожие.      

Ниже   галереи, выступая из-под нее, лежала терраса, окруженная садом, вершины   которого зеленели наравне с окнами. Я был в подлинно живом, но неизвестном   месте и в такое время года или под такой широтой, где в январе палит зной.      

Стая   голубей перелетела с крыши на крышу. Пальнула пушка, и медленный удар колокола   возвестил двенадцать часов.      

Тогда я все   понял. Мое понимание не было ни расчетом, ни доказательством, и мозг в нем не   участвовал. Оно явилось подобно горячему рукопожатию и потрясло меня не меньше,   чем прежнее изумление. Это понимание охватывало такую сложную сущность, что   могло быть ясным только одно мгновение, как чувство гармонии, предшествующее   эпилептическому припадку. В то время я мог бы рассказать о своем состоянии лишь   сбитые и косноязычные вещи. Но само по себе, внутри, понимание возникло без   недочетов, в резких и ярких линиях, характером невиданного узора.      

Затем   оно стало уходить вниз, кивая и улыбаясь, как женщина, посылающая со скрывающих   ее ступеней лестницы прощальный привет.      

Я был   снова в границе обычных чувств. Они вернулись из огненной сферы опаленные, но   собранные твердо и точно. Мое состояние мало отличалось теперь от обычного   состояния сдержанности при любом разительном эпизоде.      

Я прошел   в дверь и пересек сумерки помещения, которое не успел рассмотреть. Ступени,   покрытые ковром, вели вниз. Я спустился в большую комнату с низким потолком,   очень светлую, заставленную красивой мебелью, с диванами и цветами. Ее стены   были обиты пестрым шелком… На полпути я был остановлен взглядом Бам-Грана,   сидевшего на диване с тростью и шляпой в руке; он дразнил куском печенья   фокстерьера, скакавшего с забавным лаем, в восторге и от неудач и от ожидания.      

Бам-Гран   был в костюме цвета морской воды. Его взгляд напоминал конец бича, мелькающий в   воздухе.      

– Я   знал, что увижу вас, – сказал он, – и, хотя собрался гулять,   предоставляю себя в ваше полное распоряжение. Если хотите, я назову город. Это   – Зурбаган, Зурбаган в мае, в цвету апельсиновых деревьев, хороший Зурбаган   шутников, подобных мне!      

Говоря   так, он расстался с печеньем и, встав, пожал мою руку.      

– Вы   смелы, дон Каур, – воскликнул он, – и это мне нравится, как все   значительное. Что чувствуете вы, одолев тысячи миль?      

– Жажду, –   сказал я. – Воздушное давление изменилось, а волнение было велико!      

– Я   понимаю.      

Он сжал   мордочку фокса своими тонкими пальцами и, заглядывая с улыбкой в его восторженные   глаза, приказал:      

– Ступай,   скажи Ремму, что у нас гость. Пусть даст вина и льду.      

Собака,   тявкнув, унеслась прочь.      

– Нет,   нет, – сказал Бам-Гран, заметив мое невольное движение, – это лишь   отличная дрессировка. Слово «Ремм» значит – бежать к Ремму, а Ремм знает сам,   что сделать, завидев Пли-Пли. Между тем дорожите временем, сеньор Каур, –   вы можете пробыть здесь только тридцать минут. Я не хотел бы, чтобы вы жалели   об этом. Во всяком случае, мы успеем выпить по стакану вина. Ремм, как   умилительна твоя быстрота!      

Вошел   слуга. Он был в белой пижаме, с бритой головой. Поставив на стол поднос с кувшином   из цветного стекла, в котором было вино, графин с гранатовым соком и лед в   серебряной вазе, обложенный соломинками, он отступил и посмотрел на Бам-Грана   взглядом обожания.      

– Лед   весь вышел, сеньор!      

– Возьми   в Норвежском фиорде или у Сибирской реки!      

– Я   взял Ремма с Тристан д'Акунья, – сказал Бам-Гран, когда тот ушел, – я   взял его из страшной тайны зеркального стекла, куда он засмотрелся в особую для   себя минуту. Выпьем!      

Он   погрузил соломинку в смесь льда с вином и задумчиво пососал ее, но я,   измученный жаждой, просто опрокинул бокал в рот.      

– Итак, –   сказал он, – «Фанданго»! Это прекрасная музыка, и мы сейчас услышим ее в исполнении   барселонского оркестра Ван-Герда.      

Я   взглянул с изумлением, так как действительно думал в этот момент о гитарах,   грянувших замечательный танец, когда скрывался Бам-Гран. И я мысленно напевал   его.      

– Барселона   не Зурбаган, – сказал я, – а потому не знаю, каким радио вы дадите   этот оркестр!      

– О   простота! – заметил Бам-Гран, вставая с несколько заносчивым видом. –   Ван-Герд, сыграйте нам «Фанданго» в переложении Вальтера.      

Густой   бас вежливо и коротко ответил из пустоты:      

– Очень   хорошо! Сейчас.      

Я   услышал кашель, шум, шорох нот, стук инструментов. Бам-Гран, закусив губу,   прислушивался. Писк скрипичной струны оборвался при сухом стуке дирижерского   жезла, и я посмотрел кругом, стараясь угадать шутку, но, вспомнив все,   откинулся и стал ждать.      

Тогда,   как если бы оркестр был действительно здесь, хлынуло наконец полной мерой единственное   «Фанданго». о котором я мог сказать, что слышал его при необычайном возбуждении   чувств, и тем не менее оно еще подняло их до высоты, с которой едва заметна   земля. Чрезвычайная чистота и пластичность этой музыки в соединении с   совершенной оркестровкой заставила онеметь ноги. Я сам звучал, как зазвеневшее   от грома стекло. С трудом понимал я, что говорит рядом Бам-Гран, и бессмысленно   посмотрел на него, кружась в стремительных кругообразных наплывах блестящего   ритма. «Все уносит, – сказал тот, кто вел меня в этот час, подобно твердой   руке, врезающей алмазом в стекло прихотливую и чудесную линию, – уносит,   разбрасывает и разрывает, – говорит он, – гонит ветер и внушает   любовь. Бьет по крепчайшим скрепам. Держит на горячей руке сердце и целует его.   Не зовет, но сзывает вокруг тебя вихри золотых дисков, вращая их среди безумных   цветов. Да здравствует ослепительное „Фанданго“!» Оркестр замедлил и отпустил   глухую паузу последнего перехода. Она перевернулась в сотрясающем нервы взрыве   последнего ликования. Музыка взяла обаятельный верх, перенеслась там из вышины   в вышину и трогательно, гордо сошла вниз, сдерживая экспрессию. Наступила   тишина поезда, остановившегося у станции; тишина, резко обрывающая мелодию,   напеваемую под стук бегущих колес.      

Я   очнулся, как приведенный в негодность часовой механизм, если ему качнуть   маятник.      

– Вы   видите, – сказал Бам-Гран, – что у Ван-Герда действительно лучший   оркестр в мире, и он для нас постарался. Теперь выйдем, так как время уходит, и   если вы пробудете здесь еще десять минут, то, может быть, пожалеете о   гостеприимстве Бам-Грана!      

Он   встал, я тоже поднялся с дымом в голове, все еще полный быстрым, как полет,   ритмом фантастического оркестра. Мы прошли в дверь с синим стеклом и очутились   на площадке каменной лестницы довольно грязного вида.      

– Теперь   мне не следует оставаться здесь, – сказал Бам-Гран, отходя в тень, где   стал рисунком обвалившейся на стене известки, рисунком, имеющим, правда,   отдаленное сходство с его острой фигурой. – Прощайте!      

Голос   прозвучал не то со двора, не то из хлопнувшей внизу двери, и я был снова один…      

Лестница   шла вниз узким семиэтажным пролетом.      

В   открытое окно площадки сиял летний голубой воздух. Внизу лежал очень знакомый   двор – двор дома, в котором я жил.      

Я   осмотрел три двери, выходящие на площадку. На одной из них, под № 7,   была медная доска с фамилией моей квартирной хозяйки: «Марья Степановна   Кузнецова».      

Под этой   доской висела моя визитная карточка, которую я прикрепил кнопками. Карточка   была на своем месте, но сама она изменилась.      

Я   прочел: «Александр Каур» и «и», выведенное чернилами «и». Оно было между   верхней и нижней строкой. Нижняя строка, соединенная в смысле своем с верхней   строкой этим союзом, была тоже прописана чернилами. Она гласила: «и Елизавета   Антоновна Каур». Так! Я был у двери, за которой в отдаленной небольшой комнате   меня ждала жена Лиза. Я вспомнил это, получив как бы сильный удар в лоб. Но я   не очнулся, ибо последовательность только что окончивших владеть мною событий   ярко текла взад. Я упал в этот момент, как спрыгнул бы в темноте на живое,   закричавшее существо. Я ожил исчезнувшей без следа жизнью, с ужасом   изнемогающего рассудка. Силы оставили меня; между тем два вышедших из пустоты   года рванулись в сознание, как вода в лопнувшую плотину. Я грянул по двери   кулаками и продолжал стучать, пока быстрые шаги Лизы и звук ключа не   подтвердили законность неистовства моего перед лицом собственной жизни.      

Я   вскочил внутрь и обнял жену.      

– Это   ты? – сказал я. – Это ты, это ты? Я сжимал ее, повторяя:      

– Ты,   ты, ты?..      

– Что   с тобой? – сказала она, освобождаясь, с пораженным, бледным лицом. –   Ты не в себе? Почему так скоро вернулся?      

– Скоро?!      

– Пойдем. –   Она сказала это с решительностью внезапного и крайнего возбуждения, вызванного   испугом.      

В дверях   показались лица любопытных жильцов. Обычное возвращало утраченную власть; я   прошел в комнату и сел на кровать.      

Я сидел,   не двигаясь. Лиза взяла с моей головы фуражку и повертела ее в руках.      

– Слушай,   что произошло? – сказала она глухо, в разрастающемся испуге. – На   голове присохли волосы. Тебе больно? Обо что ты ударился?      

– Лиза,   скажи мне, – заговорил я, взяв ее за руку, – и не пугайся вопросов:   когда я вышел из дома?      

Она   побледнела, но тотчас подчинилась таинственной внутренней передаче моего состояния.   Ее голос был неестественно звонок; не отрываясь, она смотрела в мои глаза.   Слова были покорны и быстры.      

– Ты   вышел в почтовое отделение минут двадцать назад, может быть, полчаса.      

– Я   сказал что-нибудь, уходя?      

– Я   не помню. Ты слегка хлопнул дверью, и я слышала, как ты, уходя, насвистываешь   «Фанданго».      

Память   сделала поворот, и я вспомнил, что пошел сдать заказное письмо.      

– Какой   теперь год?      

– Двадцать   третий год, – сказала она, заплакав, но не утирая слез и, вероятно, не   замечая, что плачет. Необычным было напряжение ее взгляда.      

– Месяц?      

– Май.      

– Число?      

– 23-е   мая 1923 года. Я схожу в аптеку. Она встала и быстро надела шляпу. Затем взяла   со стола мелкие деньги. Я не мешал. Особенно взглянув на меня, жена вышла, и я   услышал ее быстрые шаги к выходной двери.      

Пока ее   не было, я восстановил прошлое, не удивляясь ему, так как это было мое прошлое,   и я отлично видел все его мельчайшие части, составившие эту минуту. Однако мне   предстояла задача уложить в прошлое некую параллель. Физическое существо   параллели выражалось желтым кожаным мешочком, который весил на моей руке те же   два фунта, как и какое-то время тому назад. Затем я осмотрел комнату с полной   связью между отдельными моментами мелькнувших двух лет и историей каждого   предмета, как она ввязывает свою петлю в кружево бытия. И я устал, потому что   снова пережил прожитое, как бы небывшее.      

– Саша! –   Лиза стояла передо мной, протягивая пузырек. – Это капли, прими двадцать   пять капель. Прими…      

Но   следовало, наконец, дать движение и выход всему. Я посадил ее рядом с собой,   сказав:      

– Слушай   и думай. Я вышел сегодня утром не из этой комнаты. Я вышел из той комнаты, в   которой жил до встречи с тобой в январе 1921 года.      

Сказав   так, я взял желтый мешочек и высыпал на колени жены сверкающие пиастры.      

Изобразить   наш разговор и наше волнение после такого доказательства истины может только   повторение этого разговора при тех же условиях. Мы садились, вставали, садились   опять и перебивали друг друга, пока я не рассказал случившегося со мной с   начала до конца. Жена несколько раз вскрикивала:      

– Ты   бредишь! Ты пугаешь меня! И ты хочешь, чтобы я поверила?      

Тогда я   указывал ей на золотые монеты.      

– Да,   правда, – говорила она, закруженная безвыходным положением рассудка так,   что могла только сказать: – Фу! Если я ничего не пойму, я умру!      

Наконец   она стала спрашивать и переспрашивать в глубоком утомлении, почти механически,   то смеясь, то падая головой на руки и обливаясь слезами. Я был спокойнее. Мое   спокойствие постепенно передалось ей. Уже стало темнеть, когда она подняла   голову с расстроенным и значительным видом, озаренным улыбкой.      

– Ну,   я просто дура! – сказала она, прерывисто вздыхая и начиная поправлять   волосы, – признак конца душевной бури. – Очень понятно! Все   перевернулось и в перевернутии оказалось на своем месте!      

Я   подивился женской способности определять положение двумя словами и должен был согласиться,   что точность ее определения не оставляет желать ничего лучшего.      

После   этого она снова заплакала, и я спросил – почему?      

– Но   ведь тебя не было два года! – проговорила она с ужасом, сердито вертя   пуговицу моего жилета.      

– Ты   сама знаешь, что я не был дома тридцать минут.      

– А   все-таки…      

С этим я   согласился, и, еще немного поговорив, Лиза, как сраженная, уснула крепчайшим   сном. Я вышел быстро и тихо, – стремясь по следам жизни или видения? На   это ощупывая в жилетном кармане золотые кружки, я не мог и не могу дать   положительного ответа.      

Я достиг   «Мадрида» почти бегом. В полупустом зале расхаживал Терпугов; увидев меня, он   бросился ко мне, тряся мою руку с живостью хозяйственной и сердечной встречи.      

– Вот   и вы, – сказал он. – Присядьте, сейчас подадут. Ваня! Ихнего леща!   Поди, спроси у Нефедина, готов ли?      

Мы сели,   стали говорить о разных вещах, и я сделал вид, что объяснять нечего. Все было   просто, как в обыкновенный день. Официант принес кушанье, открыл бутылку мадеры.   На тарелке шипел поджаренный лещ, и я убедился, что это та самая рыба, которую   я дал Терпугову, так как запомнил сломанную поперек жабру.      

– Итак, –   сказал я, не утерпев, – вы сдержали. Терпугов, свое слово, которое дали   мне два года назад! Он хитро посмотрел на меня.      

– Хе-хе! –   сказал бывший повар. – О чем вспомнили! Мы с вами вчера встретились, и   леща вы несли с рынка, а я был выпивши и пристал к вам, ну, скажу прямо, чтобы   вас затащить!      

Он был   прав. Я вспомнил это теперь с досадной неуязвимостью факта. Но я был тоже прав,   и о правоте своей, склоняясь к уху Терпугова, шепнул:      

       

«В равнине над морем зыбучим,      

Снегом и зноем полна,      

Во сне и в движенье текучем      

Склоняется пальма-сосна».      

       

– Хе-хе! –   сказал он, наливая в стакан мадеру, – шутить изволите!      

Был вечер.   Моросил дождь.      

 Акварель      

       

Клиссон   проснулся не в духе.      

Вчера   вечером Бетси жестоко упрекала его за то, что он сидит на ее шее, в то время   как Вильсон поступил на речной пароход «Деннем».      

Должность   кочегара предназначалась Клиссону, но он с намерением опоздал к поезду, чтобы   «Деннем» ушел в рейс. Прачка зарабатывала неплохо. Клиссон обдуманно потакал   наклонности Бетси к выпивке. Охмелевшая женщина давала ему деньги довольно   кротко. Она считалась хорошей прачкой, поэтому у нее всегда было много работы.      

Лежа на   кровати с тяжелой головой, с жжением в груди, Клиссон курил папироску и размышлял:      

каким   образом получить крону? День был праздничный; вчера кочегар условился с приятелями,   что встретит их в кабаке Фукса.      

Веселое   зеленое утро шевелило за рамой окна листья плюща. Благоухали кусты, росшие под   стеной дома. Клиссон, смотря на желтые и белые цветы, представлял, что это   серебряные и золотые монеты. Он насчитал сорок штук и вздохнул.      

Бетси   внесла железный чайник. Зевая, стала она накрывать на стол.      

В   комнате не было другой мебели, кроме табуретов, двух кроватей и старого   плетеного кресла.      

За   дверью, в углу, целую неделю копился сор. На подоконнике лежали объедки; пол   был усеян огуречной и яблочной кожурой. У стены огромные корзины с грязным   бельем распространяли запах тлена и сырости.      

Двигаясь   около стола, прачка задела ногой пустую бутылку; она выразительно откатилась,   напомнив Клиссону, что надо опохмелиться.      

Хмурый   вид Бетси не вызывал в нем особых надежд. Жалея, что вчера забыл выпросить у   нее денег, Клиссон понуро оделся; опасаясь повторения вчерашних нападок, он не   торопился вступать в разговор.      

Они   стали молча пить чай. По тому, как Бетси вырвала из руки кочегара нож, которым   тот резал хлеб, Клиссон мрачно убедился, что прачка не забыла «Деннем». Терять   было нечего.      

Клиссон   сказал:      

– Опоздал   на поезд. Разве я хотел опоздать? Случай, больше ничего. Не дашь ли ты мне   шиллинг?      

– А   будь я проклята, если дам, – спокойно ответила Бетси. – Я пять домов   перестирала за эту неделю. Брошу работать; начну пить, как ты.      

Они   поругались, потом затихли. Клиссон с отвращением проглотил кружку чая, завидуя   Бетси, у которой никогда не болела голова. Чтобы отомстить, он сказал:      

– Ты   сама пьешь. Вчера напилась, стала петь. Надела рубашку чужую, с кружевами, и хвасталась!      

– Так   ты мне не давал бы пить. Я столько не пила прежде.      

Теперь   пью и буду пить, а денег не дам.      

Едва не   загорелась драка, но тут прачку через окно окликнула соседка, и Бетси вышла, бросив   взгляд на угол корзины с бельем. Едва жена скрылась, Клиссон подскочил к корзине   и разрыл белье в том месте, куда посмотрела Бетси. В коробке от папирос лежали   деньги. Клиссон взял крону и быстро привел белье в порядок, сев затем снова к   столу.      

Почти   тотчас вернувшаяся Бетси с сомнением уставилась на Клиссона, но не догадалась о   краже. Вздохнув, она стала вытряхивать за окно одеяло, а Клиссон спрятал кепи   во внутренний карман пиджака и через пустые комнаты, тщетно ожидавшие жильцов,   прошел к раскрытому окну; он выпрыгнул из него и обогнул сарай, где Бетси летом   стирала. Тогда он надел кепи и, убедясь, что прачка не преследует его, поспешил   к станции трамвая.      

В   переполненном вагоне Клиссон окончательно успокоился.      

Приехав   через полчаса в город, Клиссон полюбовался своей кроной и направился в трактир   Фукса. Переходя с тротуара на тротуар, кочегар посмотрел вокруг и вздрогнул:   Бетси быстро шла прямо к нему, не сводя глаз, и значительно кивнула, когда он,   невольно остановясь, втянул голову в плечи.      

Предстоящее   объяснение так тяжело сжало сердце Клиссону, что у него не хватило мужества   встретить грозу. Вид черной юбки и клетчатого платка, приближающихся с   неумолимой быстротой, расталкивая и обегая прохожих, вынудил его к бегству, и   Клиссон устремился прочь, разглядывая все двери и входы с мечтой найти   спасительную лазейку. Услышав за спиной крик:      

«Не   уйдешь, подлец!» – Клиссон пустился бежать и свернул за угол. Там был глубокий   стильный вход с вращающимися дверьми. Со всей быстротой соображения, вызванной   ужасом, Клиссон прочел надпись овального щита: «Весенняя выставка акварелистов»   – и вбежал по солнечной лестнице к входу в зал, где его остановила девица   решительного вида, заставив купить билет. Меняя крону, он испытывал некоторое   удовольствие при мысли, что часть денег все-таки им истрачена и что Бетси   потеряла из вида его убегающую спину.      

Клиссон   прошел в зал, где с высоких стен глянуло на него множество лиц. В его планы не   входило критиковать Смайльса и Дежруа; он хотел лишь побыть и уйти. Он видел   задумчивых посетителей, обменивающихся тихими замечаниями, и затем…      

явственно   признал Бетси: она, холодно улыбаясь, приближалась к нему. Ее глаза были   прищурены, и она не видела ничего и никого, кроме Клиссона, взявшего ее крону.      

– Не   ушел? – сказала Бетси ледяным тоном. – Пойдем-ка поговорим.      

– Только   не здесь, – взмолился Клиссон, устремляясь вперед. – Здесь выставка…   Я поехал на выставку… Где же ты была?      

Не видел   тебя в трамвае…      

– В   следующем вагоне. Ответь: долго будет так? Подлец!      

– Я   не на привязи у тебя, – огрызнулся Клиссон, шагая все быстрее среди толпы.      

Стараясь   говорить тихо, они бранились, осыпали друг друга проклятиями, и Бетси заплакала.   Вороватая душевная тяжесть Клиссона достигла предела. Он видел, что посетители   обращают внимание на него и на прачку, подметил вопросительные взгляды, улыбки.   Не зная, что делать, Клиссон поворачивал из одной двери в другую, а Бетси   следовала за ним, как проникающее в дерево сверло, и Клиссон начал   останавливаться возле картин, – хотя ему было не до картин, – выбирая   такие места, где толпилось больше публики. В таких случаях Бетси молчала, но   стоило ему отойти, как он слышал сдавленный шепот: «Бездельник!      

Лицемер!   Пьяница!» – или: «Немедленно уходи отсюда! Отдай деньги!»      

– Замолчи! –   сказал Клиссон так громко, что, побоясь скандала, женщина утихла. Следом за ним   она подошла к картине, на которую Клиссон уставился исподлобья, как на   улыбающегося врага. Человек десять рассматривали картину. Дорожка с полосами   света, проникающего сквозь листву и падающего на заросшую плющом стену   кирпичного дома с крыльцом, возле которого на деревянной скамейке валялась   пустая клетка, показалась Клиссону знакомой.      

– Похоже,   что это наш дом, – произнес он тоном мольбы, надеясь прекратить казнь.      

– Сбрендил   ты, что ли?      

Но чем   больше прачка всматривалась в картину, тем понятнее становилось ей, что это точно   тот дом, откуда исчезла злополучная крона. Она узнала окна, скамейку; узнала   ветви клена и дуба, между которых протягивала веревки. Яма среди кустов,   поворот за угол, наклон крыши, даже выброшенная банка из-под консервов – все   это не оставляло сомнений. Глаза и память указывали, что Бетси и Клиссон   смотрят на собственное жилье. Восхищенные, испуганные, перебивая друг друга   подробными замечаниями, они немедленно доказали сами себе, что ошибки нет.      

– За   крыльцом помойное ведро; его не видно! – радостно заявила Бетси.      

– Да-а…   а внутри-то?! Хоть бы ты подмела, – с горечью отозвался Клиссон.      

Они   отошли в угол; там шепчась между собой, старались они понять, как попало сюда   изображение дома. Клиссон высказал догадку, не есть ли картина раскрашенная   фотография. Но Бетси вспомнила человека, который месяца полтора назад шел с   ящиком и складным стулом.      

– Я   тогда же подумала, – сказала она, – идет и ни на что не обращает   внимания. Я хотела вернуться, было мне странно его там встретить – ни на кого   не похож! А ты пропадал три дня. Два дня я тебя искала.      

Они   наговорились и вернулись к картине, так необычно уничтожившей их враждебное   настроение. Перед картиной стояло несколько человек. Видеть этих людей казалось   Клиссону так же странным, как если бы они пришли в дом смотреть жизнь. Дама сказала:      

– Самая   прекрасная вещь сезона. Как хорош свет! Посмотрите на плющ!      

Услышав   это, Клиссон и Бетси ободрились, подошли ближе.      

Их   терзало опасение, что зрители увидят пустые бутылки и узлы с грязным бельем.   Между тем картина начала действовать, они проникались прелестью запущенной   зелени, обвивавшей кирпичный дом в то утро, когда по пересеченной светом тропе   прошел человек со складным стулом.      

Они   оглядывались с гордым видом, страшно жалея, что никогда не решатся заявить о принадлежности   этого жилья им.      

«Снимаем   второй год», – мелькнуло у них. Клиссон выпрямился. Бетси запахнула на истощенной   груди платок.      

– А   все-таки мне больше дают стирки, чем этой потаскухе Ребен, сказала   Бетси, – потому что я свое дело знаю. Я соды не кладу, рук не жалею. Ну…   раз уж украл, так поди выпей…      

только   не на все.      

Клиссон   помолчал, затем шепнул:      

– Пойдем.   Я выпью. Уж раз я сказал, я слово свое держу.      

Завтра   надо поговорить с Гобсоном – Гобсон обещал мне место, если Снэк откажется.      

– Будь   уверен, что тебя водят за нос.      

– Ну,   ничего, выпьем, с Гобсоном поговорим.      

Они   прошли еще раз мимо картины, искоса взглянув на нее, и вышли на улицу,   удивляясь, что направляются в тот самый дом, о котором неизвестные им люди   говорят так нежно и хорошо.      

 Элда и Анготэя      

       

       I      

       

Готорн   пришел за кулисы театра Бишопа. Это произошло в конце репетиции. Она кончилась.   Стоя в проходе среди ламп и блоков, Готорн вручил свою визитную карточку   капельдинеру с тем, чтобы он понес ее Элде Сильван.      

После   того, входя в ее уборную, он снова был поражен ее сходством с фотографией   Фергюсона.      

Элда   была в черном платье, устремляющем все внимание на лицо этой маленькой, способной   актрисы, которая еще не выдвинулась, благодаря отсутствию влиятельного   любовника.      

Она была   среднего роста, с нервным и неровным лицом. Ее черные волосы, черные большие   глаза, которым длинные ресницы придавали выражение серьезно-лукавой нежности,   чистота лба и линии шеи были очень красивы. Лишь всматриваясь, наблюдатель   замечал твердую остроту зрачков, деловито и осторожно внимающих тому, что они видят.      

Ее   свободная поза – она сидела согнувшись, положив ногу на ногу – и мужская манера   резко выдыхать дым папиросы освободили Готорна от стеснения, сопровождающего   всякое щекотливое дело.      

– Душечка, –   сказал он, – вам, вероятно, приходилось встречать всяких чудаков, а   поэтому я заранее становлюсь в их ряды. Я пришел предложить вам выступление, но   только не на сцене, а в жизни.      

– Это   немного смело с вашей стороны, – ответила Элда с равнодушным   радушием, – смело для первого знакомства, но я не прочь ближе познакомиться   с вами. Единственное условие: не тащите меня за город. Я обожаю ресторан   «Альфа».      

– К   сожалению, малютка, дело гораздо серьезнее, – ответил Говард. –   Сейчас вы увидите, что выбор мой остановился на вас совершенно исключительным   образом.      

Актриса,   изумясь и в то же время подчеркивая изумление игрой лица, как на сцене, заявила,   что готова слушать.      

– Во   время своих прогулок я познакомился с неким Фергюсом Фергюсоном: зашел в его   дом напиться воды. Дом выстроен на Тэринкурских холмах. Фергюсон сущестует на   пенсию, оставленную ему мужем сестры. Фергюсону – лет сорок пять; его прислуга   ушла, тяготясь жить с больным. Он помешанный и в настоящее время умирает.   Основным пунктом его помешательства является исчезновение жены, которой у него   никогда не было; это подтверждено справками. Возможно, что, будучи нестерпимо   одинок, он, выдумав жену, сам поверил в свою фантазию. Так или иначе, но   фотография Анготэи – так он называет жену – изумительно похожа на вас, а вас я   видел на сцене и в магазине Эстрема. Это необыкновенное сходство дало мне мысль   помочь Фергюсону обрести потерянную жену. Откуда у него фотография –   неизвестно. Я думаю, что он когда-то ее купил.      

– Вот   как! – сказала возмущенная Элда. – Вы сватаете меня без спроса, да   еще за безумного?!      

– Имейте   терпение, перебил Готорн. – Фергюсон умирает, я уже вам сказал это. У меня   мало времени, но я должен кончить мой рассказ. В день свадьбы Анготэя   отправилась одна по тропе, на которой находится отверстие. Оно – в тонкой стене   скалы, перегородившей тропу. Часть тропы, позади овала, так похожа на ту   дорожку, которая подводит к нему, что в воображении Фергюсона овальное   отверстие превратилось в таинственное зеркало. Он убежден, что Анготэя ушла в   зеркало и заблудилась там. По расчету врача, ему осталось жить не более   двенадцати часов. Мне хочется, чтобы он умер не тоскуя. И увидел ее.      

– Ну,   ну!.. – сказала Элда, немного помолчав из приличия. – Забавно.   Странный сентиментальный дурак. Извините, не нравятся мне такие типы. Но   скажите, к чему вся эта история?      

– Она   вот к чему, – строго ответил Говард, – не согласитесь ли вы быть   полчаса Анготэей? Потому что он призывает ее. Это человек прекрасной души,   заслуживающей иной судьбы. В случае вашего согласия назначайте сколько хотите.      

При   последних словах Готорна лицо Элды стало неподвижно, как бездыханное; зрачки   хранили расчет.      

– Что   же я должна говорить? – быстро спросила она.      

– Примерно   я набросал. – Готорн подал листок бумаги.      

Шевеля   губами, Элда стала читать.      

– Нет,   все это изумительно, – сказала она опуская бумагу. – У меня смятка в   голове. Скажите: вы сами – не психиатр?      

– Нет, –   спокойно пожаловался Готорн. – Я – патолог.      

– А! –   протянула она с доверием. – Обождите: я попробую. Выйдите пока.      

Готорн   вышел и стал ходить около двери. Она скоро открылась, и Элда кивнула ему, приглашая   войти.      

– Я   думаю, что мы это обстряпаем, – сказала актриса, усиленно куря и отгоняя   рукой дым от глаз, холодно и ревниво изучавших Готорна. – Прежде всего –   деньги. Сколько вы намерены заплатить?      

– Десять   тысяч, – сказал Готорн, чтобы ошеломить ее.      

– Что-о-о?      

– Я   сказал: десять тысяч.      

– Преклоняюсь,   сказала Элда, низко склоняясь в шутливом поклоне, который неприятно   подействовал на Готорна, так как вышел подобострастным. – На меньшее я бы   и не согласилась, – жалко и жадно добавила она, хотя думала лишь о десятой   части этого гонорара. – Еще одно условие: если этот ваш Фергюсон   выздоровеет – я не обязана продолжать игру.      

– Конечно, –   согласился Готорн. – Итак – в автомобиль. Он здесь, собирайтесь и едем.      

       II      

       

Окончательно   сговорясь, они вышли, уселись в автомобиль и поехали к Тэринкурским холмам.      

Во время   этого путешествия, занявшего всего полтора часа, Элда почти молчала; ее ничто   не интересовало за пределами, отчеркнутыми Готорном, которые она находила   вполне достаточными технически. Она смотрела перед собой, что-то упорно   обдумывая. Вдруг, когда автомобиль выехал на дорогу, вившуюся над пропастью, с   лесом внизу и с медленно слетающими ручьями, а Готорн хотел обратить ее   внимание на резкую прелесть этой картины, она сказала:      

– Я   должна говорить только так, как у вас написано? Ваше не совсем подходит. Надо   проще: хотя он и видел ее только в бреду, но тут ведь будет уже не совсем бред.      

– Пожалуй, –   сказал Готорн, для которого случай этот был и экспериментом, и делом сострадания. –   Довольно вашего лица. Вашего сходства с несуществующей Анготэей.      

– Нет,   этого мало.      

– Делайте   как хотите, лишь с сознанием великой ответственности. – И затем Готорн, указывая   рукой, добавил: – Вот еще пропасть; видите там тени в тумане? Красивый хоровод   пустоты.      

– Да, –   ответила рассеянно Элда. – Я хочу спросить: деньги будут уплачены   немедленно?      

– Без   сомнения.      

– Благодарю   вас.      

Она   опять погрузилась в раздумье, и ее вывел из задумчивости Готорн, указавший Элде   на тропу, вьющуюся среди кустов.      

– Мне   кажется, сказал он, – что вам следовало бы взглянуть на воображаемое   «зеркало», на тот просвет в скале, в который, по утверждению Фергюсона, ушла   Анготэя.      

– Да,   чтобы настроиться, – согласилась Элда. – Доброму вору все в пору. Это   не далеко?      

Успокоив   ее, Готорн велел остановить автомобиль, и они пошли по тропе. Тропа шла над   отсеченным обрывом, и вот – показалось то, очень правильной формы, высокое   овальное отверстие в поперечном слое скалы, о котором он говорил.   Действительно, – и позади, и впереди этого отверстия, – все было очень   похоже; симметрия кустов и камней, света и теней, – там и здесь, не   касаясь, конечно, частностей, были повторены на удивление точно.      

Рассмотрев   отверстие, Элда переступила овал, прошла вперед шагов десять и бегом вернулась   обратно.      

– Это,   собственно говоря, ничего не дает, – заявила она Готорну. – Так мы   поедем теперь?      

Ехать   оставалось немного. Они вернулись в автомобиль и, обогнув большую скалу, остановились.   Стоявший в лесу небольшой каменный дом был виден крышей и отвесом стены. Показав   Элде тропинку, ведущую к нему, Готорн, условившись, что придет за ней через   полчаса, удалился в сомнениях, что привез женщину, сущность которой могла   сказаться невольно, обратив все это запутанное и рискованное милосердие в   смешное и тяжелое замешательство.      

Когда он   ушел, Элда отправилась переодеваться в кусты, гоня назойливых мух и проклиная   траву, коловшую подошвы ее босых ног. Но деньги – такие деньги! –   воодушевляли ее. И тем не менее в этой дурной и черствой душе уже шла, где-то   по каменистой тропе, легкая и милая Анготэя, и Элда наспех изучала ее.      

       III      

       

Не   заходя в комнату Фергюсона, Готорн попросил сиделку позвать доктора, огромного,   всклоченного человека, а когда тот пришел, ввел его в отдаленное от больного   помещение и стал расспрашивать.      

– Он   лежит очень спокойно, – сказал доктор, – молчит; иногда берет   фотографию и рассматривает ее; силы оставляют его так быстро, как сохнет на   солнце мокрое полотенце. Изредка забывается, а очнувшись, спрашивает, где вы.      

– Я   ее привез, – сказал Готорн. – Что же, можно ввести?      

– Мое   положение затруднительно, – ответил доктор, подходя с Готорном к окну и   рассматривая вершины скал. – Я знаю, что он умрет не позже вечера. Однако   возможно ли рисковать на случай прозрения, наступающего иногда внезапно, при   маниакальном безумии, в случае потрясения нервной системы. Я хочу сказать, что   возможен результат, противный желаемому.      

– Как   же быть?      

– Я   не знаю.      

– Я   тоже не знаю, – сказал Готорн.      

Наступило   насупленное молчание. Готорн искал ответа в себе. Тени скал уверенно показывали   провалы. Он оставил доктора и пошел было к Фергюсону, но вернулся, говоря:      

– Я   не знал, но теперь знаю. Ко мне вернулась уверенность. Но, доктор, мы с вами к   нему не выйдем. Мы будем в соседней комнате смотреть в дверь.      

Выйдя   через веранду, Готорн поспешил к тому месту, где его ждала Элда, и застал ее сидящей   на камне.      

Уверенность   его возросла, когда он посмотрел на нее, готовую играть роль. Резкая прическа   исчезла, сменяясь тяжелым узлом волос, открывшим лоб. Лицо Элды, очищенное от   грима и пудры, с побледневшими губами, выглядело обветренным и похудевшим.   Босая, в рваной, короткой юбке, в распахнутой у шеи блузе, с висящим в сгибе   локтя темным платком, она внезапно так ответила его тайному впечатлению о   вымышленной женщине, что он сказал:      

– Я   доволен, Элда. Я вижу – вы угадали.      

– Угадала?   Бросьте, – ответила Элда, протирая зубы раствором яблочного железа, чтобы   уничтожить табачный запах. – Все-таки я шесть лет на сцене. Что же, пора   идти?      

– Да,   пора. Ну, Элда, – Готорн крепко сжал ее руки, – смотрите. Вы должны   понимать. Вы – женщина.      

Она   пожала плечами и отвела взгляд. Ей хотелось как можно скорее развязаться с этой   мрачной историей и вернуться домой. Они молча достигли дома и, пройдя три   заброшенные, неопрятные комнаты, остановились перед полуоткрытой дверью, в свете   которой видна была кровать с исхудавшим, на подушках, лицом Фергюсона, обросшим   полуседой бородой.      

Готорн   заметил доктора, который уже сидел, согнувшись на стуле, поставленном так, что   из полутьмы закрытых ставен этого помещения была ясно видна картина раскрытой   двери.      

Элда   глубоко вздохнула.      

– Я   боюсь, – прошептала она, но тотчас же, начиная неуловимо изменяться, стала   так близко на свете дверей, что ее лицо осветилось. Ее нога три раза шевельнула   пальцами, и она мысленно сосчитала: раз, два, три. Затем, в слезах, ликуя и   плача, Элда быстро подбежала к постели.      

Доктор   невольно встал, похолодев, как и Готорн, которого искусно сделанное Элдой преображение   освободило от напряжения и ожидания. Тяжесть свалилась с него. Он передал   Фергюсона в опытные и ловкие руки.      

– Наконец   то я здесь! – услышал он с восхищением верные и живые звуки голоса Элды,   полного страстного облегчения. – Как будто вечность прошла! Встречай   бродягу свою, друг мой. Ты меня не забыл? Если не забыл, то прости!      

Фергюсон   сел и, прислонившись затылком к стене, протянул руки. Он смотрел исступленно,   как сталкиваемый в пустоту. Но вокруг влажных его зубов, обведенных исхудавшими   губами, широкая и острая сверкала улыбка. Ни сказать, ни крикнуть он не мог,   лишь задыхался, все сильнее выгибая вперед грудь и закидывая лицо. Наконец он   мучительно закричал, и этот его крик – «Анготэя!» – был так ужасен, что доктор   и Готорн бросились в комнату. Больной бился и хохотал, заливаясь слезами.   Придерживая его руки, Готорн заметил, что Фергюсон никого не видит, кроме Элды;   изо всех своих последних сил он смотрел на нее.      

– Анготэя, –   прошептал он, – ты теперь не будешь ходить одна?      

– Никогда, –   сказала Элда. – Я была далеко, но всегда помнила о тебе. Я изголодалась и   напугалась; ноги мои устали и изранены. О, как там было все немило и чуждо!   Стены стояли кругом, внизу слышался рокот. Никак нельзя было выйти из скал. Но   зеркало-то – разбито…      

Готорн с   удивлением слушал, как она легко и естественно перевирает его бумажный   набросок.      

– Разбейте   его, – сказал Фергюсон, прочь дрянное стекло!      

– Я   разбила его камнем, – подтвердила Элда. Она закрыла одеялом ноги   Фергюсона, уставила подушку между стеной и затылком, потом встала на колени   перед кроватью и взяла руку больного. Потеревшись лицом о его колено, она   вытерла слезы. Другая рука Фергюсона, вырвавшись из руки доктора, протянулась и   коснулась ее лба концами дрожащих пальцев.      

– Дурочка… –   сказал Фергюсон, потом закрыл глаза и стал умирать. Его голова тряслась вначале   резко, потом все тише, и он медленно упал на подушку с уже умолкшим   лицом, – лишь в его вздувшихся ребрах еще не прекращалась мелкая дрожь.      

Доктор   открыл веки Фергюсона и пощупал пульс.      

– Агония, –   сказал он очень тихо.      

Элда   поднялась с пола. Испуганно взглянув на умирающего, она потерла занывшее колено   и выбежала переодеться.      

Когда   она возвратилась, умерший был уже закрыт простыней. Доктор и Готорн сидели у   стола в другой комнате и рассматривали его бумаги.      

При   входе Элды они встали, и Готорн поблагодарил ее, прибавив, что лишь характер случая   мешает ему воздать должное ее таланту, который она употребила на, может быть,   странное, но истинно человеческое дело.      

– А   вы – как? – спросила она у доктора.      

– Превосходно, –   ответил доктор. – но мне трудно говорить об этом теперь.      

Элда   подошла к Готорну, чертя на полу концом зонтика запутанную фигуру.      

– Вот   что, – сказала она с детским выражением больших прямых глаз. – Вы   заплатите чеком или наличными? Согласитесь, что завтра банки закрыты.      

– Наличными, –   сказал Готорн, передавая ей приготовленный пакет с пятьюдесятью ассигнациями.      

Вспыхнув   от удовольствия, Элда понесла пакет на свободный угол стола. Там она присела   считать. Доктор долго смотрел, как она считает ассигнации, затем нахмурился и   закрыл глаза.      

Досчитав,   Элда шевельнула губами, с сомнением посмотрела на Готорна.      

– Не   хватает семидесяти пяти, – сказала она. – Я считала два раза.   Сосчитайте сами, если не верите.      

– Я   верю и прошу извинить мою рассеянность, – сказал Готорн, добавляя   нехватающую сумму. – Теперь идите к автомобилю. Я уже приказал отвезти вас   обратно.      

– Благодарю, –   сказала она, счастливая, усталая и закруженная своей удачей. – Ну, всего   хорошего… От меня немного цветов вашему чудаку. Но только две буквы «Э.» и   «С.».      

Проводив   ее и посмотрев на ее затылок в круто завернувшем автомобиле, Готорн вернулся к   доктору, который сказал:      

– Она   слаба в арифметике.      

– Я   сделал это нарочно, так как понял ее и знал, что она будет считать. Я сделал   так затем, чтобы окончательно отделить Элду от Анготэи…      

 Измена      

       

       I      

       

Годвин   уехал так весело, что покачивался даже в окне вагона, а провожавшие его Бутс, Томас,   Лей и Брентган, обнявшись, пустили по ветру свои платки, которыми махали   счастливцу, прощенному отцом за беспутство и едущему загладить прошлое среди   богобоязненных теток.      

Кстати –   отцу Годвина оставалось недолго жить.      

– Летела   муха на патоку! – закричал Годвин из окна.      

– Летела   муха на па-а-току! – грянул хор друзей, и, содрогаясь от скуки, поезд ушел   из города в синюю степь.      

Кая   Брентгана ждала домой его жена, Джесси, но, растворясь в цветных жидкостях, он   был далек от процесса кристаллизации и уехал в страну оркестров, где почему-то   раздавался звон битой посуды.      

Утром   Брентган проснулся у Лея. Ему казалось, что он покинул мир качалок, поставленных   на аэроплан. Белокурый, стройный Лей сидел против него и, растирая розовую шею,   прихлебывал красное вино. На его нежном лице было удрученное выражение   кряхтящего старика.      

– Что   произошло? – сказал Брентган, поднимаясь с кушетки и стараясь отыскать   просвет в своей памяти, сплавленной в безобразный шлак. – Я ничего не   помню. Дай мне стакан вина.      

Лей   налил ему; Брентган жадно выпил, и его покинуло противное ощущение спрятанной   во рту толстой рыбы. Но ничуть не яснее было в оглушенном мозгу.      

– Мы   хотели отправить тебя домой, но ты поехал ко мне. Ты не хотел, чтобы Джесси видела   твое состояние.      

– А   Бутс? Томас?      

– Не   знаю. Они задержались у наших маленьких гейш: Греты и Сандрильоны. Ты был очень   мил с девушками.      

– Послушай, –   сказал Брентган, – я ничего не помню с момента, когда начал пить на пари в   «Китайском принце». Подними занавес!      

– Лучше   я его опущу! – расхохотался Лей. – То, что ты называешь «занавесом»,   есть лишь полог кровати одной пикантной детки.      

– Но   это ты выдумал! – вскричал Брентган, помертвев и вскакивая.      

– Неужели   тебя могут расстроить такие пустяки?      

– Не   может быть! С кем?      

– Я   перепутал их имена, Кай. Тебя увела черненькая.      

– Лей,   ты солгал!      

Лей   побледнел, потом покраснел. Некоторое время он чувствовал себя отвратительно,   но вкоренившееся презрение к верности и любви помогло ему заключить свой низкий   поступок грязным намеком:      

– Во   всяком случае… риска не было. Уверяю тебя.      

Брентган   пристально вгляделся в равнодушное лицо Лея и, осунувшись от неожиданного   удара, подошел к зеркалу.      

Он спал   одетый. Зеркало, когда он приводил одежду в порядок, видом покрасневших глаз и   состоянием воротничка было на стороне Лея. Брентган отвернулся и подошел к   телефону.      

Лей,   коварно смеясь, наблюдал приятеля, взявшего дрожащей рукой трубку.      

– Алло,   Бутс? Томас? Да, это Брентган. Нет, некогда. Скажи мне: действительно ли со   мной это произошло?      

Звучный,   толкающий ухо голос Томаса произнес:      

– Кай,   старина, я догадался по слову «это». Не сомневайся. Думай, что у тебя   прорезался зуб. Все в порядке.      

– Будь   проклят! – сказал Брентган.      

– Не   ругайся. Брось, милый Брентган. В каком столетии ты живешь? Нельзя же быть   вечно смешным.      

– Пожалуй,   ты прав. Я смешон. Но где же эта квартира?      

– Ты   молодец; утренние визиты весьма приятны.      

Томас   сообщил адрес и прибавил:      

– Бутс   здесь. Он хочет с тобой.      

– Хорошо, –   солгал Брентган, чтобы отвязаться. – Скажи ему, что я заеду за ним.      

Кончив   этот разговор, Брентган с содроганием позвонил домой. Лей протяжно зевнул и   пробормотал:      

– Напрасно   ты придаешь этому… придаешь… А-а-а-ах! О-о-о-а-х!      

По-видимому,   Джесси ждала звонка мужа, так как Брентган сразу услышал ее голос:      

– Это   кто? – И, как задевший по лицу конец бича, ее тревога передалась   ему. – Надеюсь, ты приедешь немедленно.      

– Я   скоро приеду, – нервно сказал Брентган. – Вот случай! Проводы   затянулись.      

– Воображаю.   Бутс уже сказал мне.      

– Что   он сказал? – оцепенев, крикнул Брентган.      

– Что   ты отправился к Лею. Где ты теперь?      

– Я   у Лея. Все ли благополучно?      

– Да.   Но… что с тобой?      

– Так   я приеду, – сказал Брентган, избегая ответа.      

– Ну   да… Я так жду…      

Вдруг он   почувствовал, что не в состоянии продолжать разговор, и, медленно опустив   трубку, с болью внимал быстрым словам, мелко и неразборчиво отдающимся в сжатой   руке. Что-то живое и бесконечно преданное трепетало внутри мембраны, только что   перенесшей к нему сдержанное огорчение Джесси.      

Догадавшись,   с какой целью Брентган хочет ехать в квартиру девиц, Лей, несколько струсив,   пытался его отговорить, ссылаясь на более интересное место, но Брентган почти   не сознавал, что говорит Лей. Два раза Брентган сказал: «Да… Конечно… Ты   прав», – и вышел от него в дикой тоске, стремясь иметь точные   доказательства. Приятели ужаснули его.      

       II      

       

«Если   произошло то, что я считал немыслимым в моей жизни с Джесси, – думал   Брентган, когда такси вез его по мрачному адресу, – я должен буду ей об   этом сказать. Иначе как бы я смог переносить ее взгляд? Я не виноват, я стал   только внезапно и тяжко болен стыдом. Я стал болен тем, что стряслось».      

Он   вспомнил свою жизнь с Джесси, их любовь, понимание, близость и доверие. Над   всем этим раздался злой смех. Брентган и Джесси были теперь такие же, как и   все, с своей маленькой грязноватой драмой, до которой нет никому дела.      

Брентган   обратился к философии, именуемой парадно и гордо: «сеть предрассудков». Философия   эта напоминала отлично вентилируемый пассаж, с множеством входов и выходов. На   одном входе было написано: «Особенности мужской жизни», на другом: «Потребности   в разнообразии», на третьем: «Наследственность», на четвертом: «Темперамент» и   так далее; каждый вход помечен был хитрой и утешительной надписью.      

– Все   это хорошо, – сказал Брентган, – но все это неприложимо к той правде,   какая соединяет меня и Джесси. В области желаний все может стать   «предрассудком». Я могу выйти из такси и почесать спину об угол дома. Я могу не   заплатить своих долгов. Могу сказать незнакомой женщине в присутствии ее мужа,   что я ее хочу; если же муж вознегодует, – сошлюсь на искренность и   естественность своего желания. Так же всякий другой может подойти к Джесси, а я   выслушаю его желания и буду продолжать разговор о красивых ногах Эммы Тейлор.      

Чувство   глубокого одиночества, совершенной, беззубой пустоты охватило его при этих образных   заключениях.      

– Но   такая жизнь – только в танцах, – сказал Брентган. – Человечество   изобрело танцы, как рисунок своих вожделений.      

Между   тем решение вопроса лежало не в логике, а в прекрасном и редком чувстве Джесси   к нему. Это чувство нельзя было трогать ни грубой, ни жестокой рукой.      

Такси   остановился у недурного подъезда, и Брентган взошел на второй этаж, к двери с номером   3. Впервые он задумался над тем, что он скажет? Это естественное колебание было   подавлено тревогой обокраденного, разыскивающего пропавшую вещь. Он вздохнул,   выпрямился и позвонил.      

       III      

       

Ему   открыла женщина, которую Брентган не успел разглядеть, так как она тотчас   убежала, кутая голые плечи в меховую накидку. Он прошел к раскрытой двери гостиной   и остановился. Никто не появлялся, лишь в соседней комнате слышался шепот.   Затем раздался смех и появилась девушка лет двадцати трех, в цветной пижаме и   желтой юбке. Эта пижама и гладко остриженные черные волосы придавали ей больной   вид. По равнодушию ее взгляда Брентган видел, что она знает его, но сам ничего   не помнил. Зевнув, она протянула руку.      

– Ах,   это вы, – сказала девушка, рассматривая посетителя в тоне раздумья. –   Других нет? Вы один?      

– Один   и не надолго, – ответил Брентган с волнением чрезвычайным.      

– Дело   в том, что я адски хочу спать, – заявила она, идя за ним в гостиную и   поигрывая пальцами в карманах пижамы. – Вы нас разбудили, молодой человек…   а ваше имя? Ах, да… вы… этот… этот… Ренган? Если хотите, сидите и дожидайтесь,   пока я пополощусь в ванной.      

– Послушайте,   Грета…      

– Грета   еще не встала. Вы перепутали.      

Никакие   усилия не помогли Брентгану вспомнить ни девушку, ни маленькую гостиную ярких   тонов с роскошным трюмо и с концертино на низком столике рядом с конфетной   коробкой, полной окурков. Запах вина и духов угнетал Брентгана.      

– Послушайте, –   сказал он, – со мной произошла дикая вещь. Я ничего не помню: ни вас, ни   эту квартиру. Но мне сказали, что я был здесь…      

– Да. –   Девушка мрачно смотрела на посетителя; она испугалась. – Но вы не были со мной.   Также и с Гретой. У вас что-нибудь пропало?      

– Не   был?! – вскричал Брентган, схватив ее руки. – Не был? Говорите,   говорите! Я хочу знать правду. Правду о себе. Только это! Повторите еще!      

– Прочь! –   Она вырвала свои руки и отскочила. – Что вы хотите?      

Он   молчал, и она поняла его.      

Ее   крашеный рот двинулся неопределенным, жалким движением. Деланно рассмеявшись,   она указала на кресло:      

– Тут   вы спали, и вас ничто не могло разбудить. Эти ваши приятели – дураки. Еще больший   дурак – вы. Это они сговорились, – понимаете? – сговорились водить   вас за нос. Я слышала.      

– Я   так и думал, – сказал Брентган, сердце которого одним сильным ударом вышло   из угнетения.      

– Думал?   Тогда вы не приехали бы сюда.      

– Сюда?   О, это не то… Простите меня. Я не мог представить, что… Но вы понимаете.      

– Конечно,   я понимаю, – сказала она, вся потускнев и смотря взглядом побитой. –   Теперь идите к вашей жене и не беспокойтесь… Ваши приятели… о, они не любят   вашу жену. Они говорят, что вы «пресноводное».      

– «Пресноводное»? –   Брентган весело рассмеялся. – Ну, пусть их…      

Его   охватила теплая, искренняя признательность к этой девушке с зачеркнутым   будущим, которая поняла его состояние и не поддержала глупую травлю.      

– От   всего сердца благодарю вас! – сказал Брентган, снова беря ее руку и крепко   сжимая узкие холодные пальцы. – Вы – благородное существо.      

Ответом   ему был неожиданный щелчок в нос, нанесенный так метко и зло, что Брентган   вскрикнул.      

– Зачем   вы это сделали? – спросил он, потерявшись и задыхаясь от унижения.      

– Уходите! –   Она стояла в слезах, обозленная и растерявшаяся до того, что едва не кинулась   на него. – Ступайте вон!      

Не помня   себя от стыда, Брентган вышел, вздрогнул от грома хлопнувшей двери и подозвал   такси.      

Стыд   долго не покидал его. Лишь входя в свою квартиру, Брентгану удалось вернуть чувство   веселья и счастья быть невиновным, говоря с Джесси.      

       IV      

       

Он   застал ее в кабинете, на самом верху лестницы, у книжного шкапа. Взяв нужную   книгу, Джесси спустилась, опираясь рукой о плечо мужа, и сказала:      

– Вот,   ты вернулся, и я спокойна теперь. Я знаю, – что-то произошло.      

– Да,   произошло. Я расскажу, пока еще взволнован, чтобы ты видела, в каком я был состоянии.   Оно окончилось. Я был очень… очень пьян. Как животное.      

– Да?   Печально. – Джесси шутливо покачала головой и, видя, что Брентган   затрудняется говорить, положила на его рукав свою руку. – Мне все можно   сказать, дорогой Кай. Мой дорогой!      

– Да?   Конечно. О-о! Ну… Мы были у женщин, знакомых Бутса или Томаса, я не знаю   наверное, – быстро говорил Брентган, желая скорее передать сущность, чтобы   успокоить Джесси. – Я ничего не помнил. Утром мне сказал Лей. Он и   остальные выдумали, что я… не помня себя… тоже. Все перемешалось во мне. Я   раздобыл адрес, отправился в то место и узнал от… одной из двух, что все ложь.   Оказывается, я проспал ночь, сидя в кресле, и был увезен к Лею бесчувственный.      

– Ты   боялся, что?.. – тихо спросила Джесси.      

– Да,   я боялся, что… в таком состоянии мог.      

– Разве   ты не знаешь себя?      

– Знаю.      

– Как   же ты мог бояться?      

Брентган   молчал. Приветливая улыбка Джесси ввела его в заблуждение: он мало всмотрелся в   ее замкнувшиеся глаза.      

– Я   тебя не узнаю. Ты ли это, Кай?      

– Это   я, Джесси. Я сам.      

– Но   даже я сообразила, что это не могло быть. Бутс сказал, что ты стыдишься ехать   домой. Разве то, чего ты боялся, меньше появления в пьяном виде?      

– Сама   мысль ужаснула меня. Внутренний голос молчал. Я не мог прийти к тебе с такими   сомнениями. Теперь ты видишь, что все это – пустяк, пусть даже все было связано   с попойкой.      

– Пустяк?   Допустим. Да, ты прав, конечно… Пустяк. Но в этом пустяке ты не был мужчиной.      

Брентган   так изумился, что выронил папиросу, которую собирался закурить дрожащей рукой.   Настойчивость и прямота действий, совершенных им, вполне удовлетворяли его. Он   затосковал, взял неподатливую руку Джесси и склонился к ее чистой прохладе   горячим лбом.      

– Так   что же, что же? – простонал он, зная, что ни за что не сможет признаться,   теперь и никогда, в унизительных подробностях сцены у спасшей его женщины.      

– Надо   было рассмеяться и дернуть, даже больно, Лея за ухо. Тогда он и все узнали бы,   что ты, мой муж, знаешь себя во всем и всегда.      

– Джесси,   я думал о своем страхе!      

– Конечно,   но не думал обо мне. О, успокойся! Ты невинен, бедный мой Кай!      

Она   нервно расхохоталась, отчего Брентган колко спросил:      

– Джесси,   ты недовольна?      

– Знаешь,   мне легче было бы, – взволнованно ответила Джесси, – легче было бы   мне снести ту правду, которой ты так боялся, чем эту. Ты и я теперь всю жизнь   обязаны девушке, к которой ты явился допрашивать и тем, конечно, страшно обидел   ее.      

– Ты   меня больше не любишь? – спросил Брентган после продолжительного молчания.      

– Я   любила и буду любить тебя, но сегодня я тебя не люблю. Прощай; мне надо   съездить к Доротее Сноу.      

В дверях   мелькнули перед ним ее полные слез глаза, и, тяжко вздыхая, Брентган подошел к   окну.      

Кусая   губы, он смотрел в переулок, залитый дождевой грязью. Проехал огромный фургон,   расхлестывая брызги, попавшие на отшатнувшихся прохожих. Один из них выругался,   погрозил кулаком и начал с остервенением счищать коричневые шлепки, размазывая   их по материи. Другой прохожий, взглянув на свой рукав и, видимо, решив дать   пятну отсохнуть, продолжал путь, читая заголовки в газете.      

Брентган   бессознательно провел пальцами по своему рукаву, но темная ассоциация угасла,   едва наметясь.      

Он сел и   задумался.      

 Открыватель замков      

       

В ноябре   1797 года механик Генри Модлей поссорился со своим хозяином Джозефом Брамахом[49] и начал   самостоятельное дело, сняв полуразрушенную кузницу. Два дня Модлей и его   хорошенькая жена, Сарра Тиндэль – теперь мистрисс Модлей, – работали не   покладая рук, чтобы привести заброшенное помещение в годное для работы   состояние; так как Модлей, очень любивший свое дело, хотел непременно начать   работать с понедельника, то два дня – пятница и суббота – прошли в починке   верстаков, горна и свинцовых оконных рам. Часть инструментов, сделанных для   себя за время работы у Брамаха, Модлей перенес в кузницу; остальной необходимый   инвентарь – молоты, клещи и т. п. – ему пришлось купить из последних   денег, но он не жалел о расходах, так как знал, что недостатка в заказах не   будет.      

Действительно,   не успел Модлей выпить кружку эля и съесть кусок холодного пирога с мясом,   которые Сарра принесла из ближайшей таверны, как дверь открылась и в кузницу   вошел пожилой человек в темном плаще – художник Лингрев, живший на Пикадилли,   по соседству с мастерскими Брамаха. Не даровитый, однако имеющий много заказов,   благодаря спасительному инстинкту посредственности – уметь угождать   клиентам, – Лингрев рисовал портреты. У него была слабость желать усилить   свое значение разного рода выдумками; так, он заказал Брамаху для входной двери   висячий фонарь в виде полушария, а теперь, прослышав, что главный мастер   Брамаха ушел от хозяина, явился заказать Модлею железный мольберт, чертеж   которого нарисовал сам.      

– Мистер   Лингрев! – воскликнул Модлей, в то время как просиявшая Сарра торопливо вытирала   скамейку для посетителя. – Мы еще ничего не начали! Только что привели в   порядок эту лачугу. Не были ли вы у Брамаха?      

– Вот   именно, – ответил, усаживаясь, Лингрев, – я вынес впечатление, что   дядя Джозеф едва ли сам очень доволен своим поступком по отношению к Модлею.   Разумеется, мне нужен мастер Модлей. Я люблю тщательно отделанные вещи, и едва   ли кто-нибудь может работать так тщательно, как ваш муж, милая Сарра.      

– Я   совершенно уверена в этом, – ответила молодая женщина, принимая важный   вид, но отворачиваясь, чтобы не рассмеяться. Схватив веревку кузнечных мехов,   она стала раздувать горн; треща, полетели искры.      

– Сядь,   Сарра, – сказал Модлей, – ты мешаешь мистеру Лингреву говорить о   своем деле.      

– Старый   ватерклозетчик![50]   – воскликнула мистрисс Модлей, бывшая ранее служанкой Брамаха. – Если бы   еще он был скуп! Не перебивайте, у меня накипело на старика. Он не скуп, но он   считает Генри мальчиком. И это в то время, как Генри придумал ему столько   разных усовершенствований для станков и замков! Восклицание Сарры Модлей –   «старый ватерклозетчик» – относилось к началу деятельности Брамаха.      

Лингрев   и Модлей рассмеялись.      

– Сарра   права, – сказал Модлей. – Один мой самозадерживающий клапан для   гидравлических прессов дал дяде Джозефу несколько тысяч фунтов.      

– Все   любили Генри, – продолжала взволнованная Сарра. – А вы знаете, что   его нельзя не любить. Он честен и прямодушен. Если он талантливее Брамаха, то…      

– Довольно,   Сарра, – мягко сказал Модлей.      

– Я   только доскажу: ты, главный мастер, получал тридцать шиллингов в неделю. Что   же, он не мог прибавить пятнадцать?      

– Боюсь,   не начал ли мистер Брамах завидовать вам? – заметил Лингрев.      

Модлей   нахмурился и допил свой эль; понимая его молчание, Лингрев достал чертежи   мольберта, и они принялись толковать о заказе, а Сарра удалилась в жилое   помещение над мастерской, чтобы устроить постели.      

Когда   Модлей, очень довольный первым самостоятельным заказом, проводил художника и   закрыл дверь, им овладело раздумье. Он был один в полутемной кузнице, с полной   уверенностью в своих силах и с недоумением по отношению к Брамаху.   Действительно, не завидовал ли старый механик-изобретатель молодому человеку с   ясным умом и точной рукой? Придуманный Модлеем самозадерживающий клапан   гидравлического пресса превратил это изобретение в практически полезную машину,   тогда как без Модлея прессу суждено было остаться лишь интересной игрушкой. Но   Брамах неохотно говорил о клапане Модлея; даже не упомянул о нем вовсе, когда   составлял подробное описание гидравлического пресса. Модлей вспомнил массу труда,   терпения и изобретательности, какие употреблены были им ради усовершенствования   орудий и машин для выделки знаменитых замков Брамаха; вспомнил он также, что   Брамах признавался в семейном кругу, – о чем знала Сарра, – как нужен   ему Модлей ради усовершенствования обработки замков. Модлей работал у Брамаха   несколько лет, но, добившись звания главного мастера, не добился пустяковой   прибавки к жалованью.      

«Да,   Сарра права, – сказал Модлей, – старик хочет взять все и не дать   ничего. Он ревнует меня к тому, что я изобретаю. Однако надо работать».      

Сказав   так, Модлей подошел только к токарному станку с лично им придуманным самодействующим   суппортом, чтобы еще раз проверить это усовершенствование, сыгравшее впоследствии   такую огромную роль для токарей по дереву и металлу, как вынужден был обернуться.      

Перед   ним стоял человек малого роста, в нахлобученной до самых глаз кожаной шляпе,   шерстяных чулках и наглухо застегнутом дорожном камзоле, поверх воротника   которого был обмотан дорогой шелковый шарф. Быстрые напряженные глаза   посетителя остановились на серьезном красивом лице Модлея, который хотя не   испугался, однако нахмурился и, быстро подойдя к неизвестному, резко   спросил, – что значит его неслышное, загадочное присутствие?      

– Мистер   Модлей, – сказал незнакомец, торопливо разматывая шарф, чтобы освободить затекшую   шею, и не сводя с мастера нагло-серьезных глаз, – время позднее, но я   сильно стучал. Должно быть, вы крепко задумались. У меня есть дело, прямо   касающееся вас, а так как я привык говорить все сразу – то имейте терпение   выслушать. Может быть, мое посещение пригодится как вам, так и мне.      

Хриплый,   самоуверенный голос незнакомца, его лицо и темная, отталкивающая хитрость   рыскающих по собеседнику глаз – внушали Модлею мало доверия к посетителю, но   вежливый по природе механик не мог отказать в беседе кому бы то ни было, если   еще не спал. Жестом пригласив гостя сесть на деревянную скамью, ближе к горну,   потому что холодная зима студила ноги и руки, Модлей встал у стены и, заложив   руки за спину, приготовился слушать.      

– Хотите   знать, кто говорит с вами? – сказал незнакомец.      

– Вероятно,   изобретатель, – шутливо ответил Модлей.