1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 
    Монте-Кристо знал это и все же, когда он вошел под эти  своды,  спустился по темной  лестнице, когда его провели в подземелье, которое он пожелал осмотреть,  мертвенная бледность покрыла его чело, и леденящий  холод пронизал его сердце.    

    Граф спросил, не осталось ли здесь  какого-нибудь  старого  тюремщика времен  Реставрации; но все они ушли на пенсию или заняли другие должности.    

    Привратник, который водил его, был здесь только с 1830 года.    

    Его провели в его собственную темницу.    

    Он снова увидел тусклый свет, проникавший сквозь узкую отдушину, увидел место,  где стояла кровать, теперь уже унесенная, а за кроватью, хоть и заделанное, но  выделявшееся своими более светлыми камнями,  отверстие, пробитое аббатом Фариа.    

    Монте-Кристо почувствовал, что у него подгибаются ноги; он пододвинул  деревянный табурет и сел.    

    - Что рассказывают об узниках этого замка, если не считать Мирабо?  спросил  граф. - Существуют ли какиенибудь предания об этих мрачных  подземельях, глядя  на которые даже не веришь, чтобы люди могли заточить сюда живого человека?    

    - Да, сударь, - отвечал привратник, - об этой самой камере мне  рассказывал  тюремщик Антуан.    

    Монте-Кристо вздрогнул. Этот Антуан был его тюремщиком. Он почти  забыл его имя  и черты его лица, но когда это имя было названо, он его увидел, как живого:  бородатое лицо, темную куртку и связку ключей, звяканье которых он, казалось,  еще слышал.    

    Граф обернулся, и ему почудилось, что Антуан стоит в глубине  коридора,  казавшегося еще более мрачным при свете факела, который держал привратник.    

    - Если угодно, я расскажу, - предложил привратник.    

   -  Да, расскажите, - отвечал Монте-Кристо.    

    И он прижал руку к сердцу, чтобы унять его неистовый стук, со страхом готовясь  выслушать повесть о самом себе.    

    - Расскажите, - повторил он.    

    - В этой самой камере, - начал привратник, - тому уже много лет,  жил один  арестант, человек очень опасный, говорят, а главное - очень отчаянный. В те же  годы здесь находился еще один  заключенный,  священник,  но этот был смирный;  он, бедняга, помешался.    

    - Помешался? - повторил Монте-Кристо. А на чем?    

    - Он всем предлагал миллионы, если его выпустят.    

    Монте-Кристо поднял глаза к небу, но не увидел его: между ним  и  небесным  сводом была каменная преграда. Он подумал о том, что между глазами тех, кому  аббат Фариа предлагал сокровища, и этими сокровищами  преграда была не меньшая.    

    - Могли заключенные видеться друг с другом - спросил Монте-Кристо.    

    - Нет, сударь, это было строжайше запрещено; но они обошли это запрещение и  пробили ход из одной камеры в другую.    

    - А кто из них пробил ход?    

    - Молодой, понятно, - сказал привратник, - он был ловкий и сильный, а бедный  аббат был уже стар, да и мысли у него путались.    

    - Слепцы!.. - прошептал Монте-Кристо.    

    - Словом, - продолжал привратник, - молодой пробил ход;  чем?  -  бог знает, но  пробил. Вот поглядите, следы и сейчас еще видны.    

    И он приблизил к стене факел.    

    - Да, вижу, - заметил граф глухим от волнения голосом.    

    - Потом они начали ходить друг к другу. Сколько времени это продолжалось?  Никому не известно. Потом старик заболел и умер. Как  вы  думаете, что сделал  молодой?    

    - Расскажите.    

    - Он перенес покойника к себе, положил его на свою кровать,  лицом  к стене,  вернулся в пустую камеру, заделал отверстие и залез в мешок мертвеца. Что вы на  это скажете?    

    Монте-Кристо закрыл глаза и снова почувствовал на своем лице  прикосновение  грубою холста, еще пропитанного смертным холодом.    

    - Он, видите ли, думал, - продолжал привратник,  -  что  в  замке  Иф мертвецов  хоронят и, попятное дело, не тратятся на гробы; и он рассчитывал вылезти из-под  земли; по, на его беду, в замке  был  другой  обычай; мертвых не хоронили, а  просто привязывали к ногам ядро и кидали в  море; так было и на этот раз.  Нашего молодца бросили в море; на другой день  в постели нашли настоящего  мертвеца, и  все  открылось;  сторожа,  которые бросили в море, рассказали то,  о чем не решались сказать  раньше:  когда мешок полетел вниз, они услышали  ужасный крик, который тотчас же  заглушила вода.    

    Граф тяжело дышал, сердце его мучительно сжималось.    

    - Нет! - прошептал он, - нет! Я сомневался только потому,  что  начал забывать:  но здесь раны моего сердца снова открылись, и  я  снова  жажду мщения.    

    - А об этом узнике больше ничего не известно? - спросил он.    

    - Ничего, как есть ничего: понимаете, либо он упал  плашмя  с  высоты пятидесяти  футов и убился насмерть...    

    - Вы сказали, что ему привязали к ногам ядро, он  должен  был  упасть стоймя.    

    - Либо он упал стоймя, - продолжал привратник, - и тогда ядро потащило его на  дно, где он и остался, бедняга!    

    - Вам жаль его?    

    - Правду говоря, жаль, хоть он в море был, как дома.    

    - Почему?    

    - Да говорят, что этот несчастный парень был прежде моряком, которого посадили  в тюрьму за бонапартизм.    

    - Истина, - прошептал граф, - по воле бога ты всплываешь над водами и над  пламенем! Память о бедном моряке еще жива,  об  его  горькой  судьбе  рассказывают у очага, и все вздрагивают, когда  он  рассекает  воздух  и  погружается в морскую пучину.    

    - А его имя вы знаете? - вслух спросил граф.    

    - Откуда же? - спросил сторож. - Он значился просто под номером тридцать  четыре.    

    - Вильфор! Вильфор! - пробормотал Монте-Кристо. - Вот что ты,  должно быть,  твердил себе, когда мой призрак тревожил твои бессонные ночи.    

    - Угодно вам продолжать осмотр, сударь? - спросил привратник.    

    - Да, покажите мне камеру сумасшедшего аббата.    

    - Номера двадцать седьмого?    

    - Да, номера двадцать семь, - повторил Монте-Кристо.    

    И ему показалось, что он снова слышит голос аббата Фариа, который,  в ответ на  просьбу назвать себя, через стену крикнул ему этот номер.    

    - Идемте.    

    - Подождите, - сказал Монте-Кристо, - мне хочется  получше  осмотреть эту  темницу.    

    - Это очень кстати, - сказал проводник, - я забыл взять ключ  от  той камеры.    

    - Сходите за ним.    

    - Я оставлю вам факел.    

    - Нет, возьмите его с собой.    

    - Но вы останетесь впотьмах.    

    - Я отлично вижу в темноте.    

    - Скажите! Совсем, как он.    

    - Как кто?    

    - Номер тридцать четыре. Говорят, он так привык к темноте, что  заметил бы  булавку в самом темном углу своей камеры.    

    - Ему потребовалось десять лет, чтобы дойти  до  этого,  -  прошептал граф.    

    Проводник ушел, унося с собой факел.    

    Граф сказал правду: не прошло и нескольких секунд, как  он  стал  все различать  в темноте, словно при дневном свете. Тогда он осмотрелся, тогда он по-настоящему  узнал свою темницу.    

    - Да, - сказал он, - вот камень, на котором я сидел.  Вот  след  моих плеч на  стене! Вот следы моей крови, они остались здесь с того дня, когда я хотел  разбить себе голову об стену!.. Вот цифры... я помню их...  я начертал их  однажды, когда высчитывал годы моего отца, гадая, застану ли я его еще в живых,  и годы Мерседес, гадая, будет ли она еще  свободна... Когда я кончил этот  подсчет, у меня мелькнула надежда... Я не  предвидел ни голода, ни измены!    

    И горький смех вырвался у него  из  груди.  Как  во  сне,  перед  ним мелькнули  похороны отца... Мерседес, идущая к алтарю!    

    На другой стене ему бросилась в глаза надпись. Она все еще  отчетливо белела на  зеленоватой стене:    

    "Боже, - прочитал Монте-Кристо, - сохрани мне память".    

    - Да, да, - воскликнул он, - вот единственная молитва моих  последних лет в  этой темнице. Я уже не молил о свободе, я молил о памяти, я боялся сойти с ума  и все забыть; боже, ты сохранил мне память, и  я  ничего  не забыл. Благодарю  тебя, господи!    

    В эту минуту на стенах заиграл свет факела; это спускался привратник.    

    Монте-Кристо пошел ему навстречу.    

    - Идите за мной, - сказал тот.    

    Подземным коридором они прошли к другой двери.    

    В камере аббата воспоминания снова нахлынули на Монте-Кристо.    

    Прежде всего ему бросился в глаза вычерченный на стене меридиан,  при помощи  которого аббат Фариа вычислял время;  потом  он  заметил  остатки кровати, на  которой умер несчастный узник. Вместо ужаса, который он  испытал в собственной   темнице,  здесь  графа  охватило  нежное  и  теплое чувство, чувство  бесконечной благодарности, и на его  глаза  навернулись слезы.    

    - Вот здесь жил сумасшедший аббат, - сказал его проводник, - вот  оттуда  приходил к нему сосед. (И он указал на пролом, который с этого конца остался  незаделанным.) - По цвету камней, - продолжал он, - один ученый узнал, что  заключенные ходили друг к другу лет десять.  Не  очень-то весело они, бедные,  провели эти десять лет!    

    Дантес вынул из кармана несколько золотых и протянул их этому человеку,  который, совсем его не зная, дважды пожалел его.    

    Привратник взял деньги, но, при свете факела, он увидел, что  посетитель вместо  нескольких мелких монет дал ему неожиданно большую сумму.    

    - Сударь, - сказал он, - вы ошиблись.    

    - В чем?    

   -  Вы дали мне золото.    

    - Знаю.    

    - Знаете?    

    - Да.    

    - Вы даете мне эти золотые?    

    - Да.    

    - И я могу оставить их себе, по совести?    

    - И по чести, - сказал граф, цитируя Гамлета.    

    Привратник изумление посмотрел на него.    

    - Сударь, - сказал он, боясь поверить своему счастью, - я не понимаю, чем я  заслужил такую щедрость.    

    - Очень просто, мой друг, - сказал граф, - я сам был моряком,  и  ваш рассказ  меня очень заинтересовал.    

    - Раз уж вы так щедры, сударь, - сказал проводник, - то я вам кое-что предложу.    

    - Что вы можете мне предложить? Раковины, плетеные  корзиночки?  Нет,  благодарю.    

    - Нет, нет, сударь: это имеет отношение к моему рассказу.    

    - Неужели? - живо воскликнул граф. - Что же это?    

    - Дело было так, - сказал привратник. - Я подумал себе: в камере, где человек  провел пятнадцать лет, всегда можно что-нибудь найти: и я  начал выстукивать  стены.    

    - Верно, - воскликнул Монте-Кристо, вспомнив тайники аббата.    

    - После долгих розысков, - продолжал привратник, - я заметил,  что  у изголовья  кровати и под очагом камень звучит гулко.    

    - Да, - сказал Монте-Кристо.    

    - Я вынул камни и нашел...    

    - Веревочную лестницу, инструменты? - воскликнул граф.    

    - Откуда вы знаете? - удивленно спросил привратник.    

    - Я не знаю, я просто догадался, - сказал граф, - обычно  в  тайниках тюремных  камер находят именно такие вещи.    

    - Да, сударь, - сказал проводник, - веревочную лестницу, инструменты.    

    - Они у вас? - воскликнул Монте-Кристо.    

    - Нет, сударь; все это я продал посетителям; но у меня  еще  осталось кое-что.    

    - Что же именно? - нетерпеливо спросил граф.    

    - Какая-то книга, написанная на полосках холста.    

    - Как! - воскликнул Монте-Кристо, - у тебя есть эта книга?    

    - Может быть, это и не книга, - сказал привратник, - во всяком случае она у  меня.    

    - Сбегай за ней, мой друг, - сказал граф, - и если это то, что я  думаю, ты не  пожалеешь.    

    - Бегу, сударь.    

    И привратник вышел.    

    Тогда Монте-Кристо опустился на колени перед остатками этой  кровати, которую  смерть обратила для него в алтарь.    

    - О мой второй отец, - сказал он, - ты, которому я  обязан  свободой, знаниями,  богатством; ты, подобно высшему существу владевший тайной добра и зла; если в  глубине могилы от нас остается нечто,  что  откликается на голос живущих на  земле; если, после преображения  плоти  нечто  живое еще носится там, где мы  много любили или много страдали, то заклинаю тебя, благородное сердце, высокий  разум, проникновенная душа, во имя  отеческой любви, которой ты меня подарил,  во имя сыновней преданности,  которую я питал к тебе, единым словом, знаком,  откровением развей мои сомнения, ибо, если они не сменятся верой, они обратятся  в раскаяние.    

    Граф склонил голову и сложил руки.    

    - Извольте, сударь, - раздался голос позади.    

    Монте-Кристо вздрогнул и обернулся.    

    Привратник протягивал ему полоски холста, на которых аббат Фариа  запечатлел  все сокровища своего знания. Это была  рукопись  его  обширного труда о  государственной власти в Италии.    

    Граф схватил ее, и его взгляд прежде всего упал на эпиграф:  он  прочел:    

    "Ты вырвешь у дракона зубы и растопчешь львов, - сказал господь".    

    - Вот ответ! - воскликнул он. - Благодарю тебя, отец, благодарю.    

    И, вынув из кармана бумажник, в котором лежало десять тысячефранковых билетов,  он сказал:    

    - Возьми.    

    - Это мне?    

    - Да, по с условием, что ты не раскроешь его, пока я не уеду.    

    И, спрятав на груди вновь обретенную им реликвию,  которая  была  для него  дороже всех сокровищ мира, он выбежал из  подземелья  и  прыгнул  в лодку.    

    - В Марсель! - сказал он.    

    Лодка тронулась. Монте-Кристо устремил взгляд на угрюмый замок.    

    - Горе тем, - сказал он, - кто заточил меня в эту мрачную темницу,  и тем, кто  забыл, что я в ней заточен?    

    Плывя мимо Каталан, граф отвернулся; и, закрыв лицо плащом,  он  прошептал  женское имя.    

    Победа была полная: граф поборол и второе сомнение. Имя,  которое  он произнес  с нежностью, почти с любовью, было имя Гайде.    

    Сойдя на берег, Монте-Кристо направился к кладбищу, где его ждал Моррель.    

    Он тоже, десять лет тому назад, благоговейно искал на  этом  кладбище могилу,  но искал ее напрасно. Он, возвращавшийся во Францию миллионером, не мог  отыскать могилы своего отца, умершего от голода.    

    Правда, старик Моррель велел поставить на ней крест, но крест упал, и могильщик  употребил его на дрова, как  обычно  поступают  могильщики  со всеми обломками,  валяющимися на кладбищах.    

    Достойный арматор оказался счастливее; он скончался на руках у  своих детей и  был похоронен ими подле его жены, отошедшей в  вечность  за  два года до него.    

    Две широкие мраморные плиты, на которых были вырезаны их имена, покоились рядом  в тени четырех кипарисов, обнесенные железной решеткой.    

    Максимилиан стоял, прислонившись к дереву, устремив на могилы невидящий взгляд.    

    Казалось, он обезумел от горя.    

    - Максимилиан, - сказал ему граф, - смотреть надо не сюда, а туда!    

    И он указал на небо.    

    - Умершие всюду с нами, - сказал Моррель, - вы сами говорили мне это, когда  увозили меня из Парижа.    

    - Максимилиан, - сказал граф, - по дороге вы сказали, что  хотели  бы провести  несколько дней в Марселе: ваше желание не изменилось?    

    - У меня больше нет желаний, граф; но мне кажется, что мне легче  будет ждать  здесь, чем где бы то ни было.    

    - Тем лучше, Максимилиан, потому что я покидаю вас и  увожу  с  собой ваше  слово, не правда ли?    

    - Я могу забыть его, граф, - сказал Моррель.    

    - Нет, вы его не забудете, потому что вы прежде всего человек  чести, Моррель,  потому что вы клялись, потому что вы еще раз поклянетесь.    

    - Граф, сжальтесь надо мной! Я так несчастлив!    

    - Я знал человека, который был еще несчастнее вас, Моррель.    

    - Это невозможно.    

    - Жалкое человеческое тщеславие, - сказал МонтеКристо. - Каждый  считает, что  он несчастнее, чем другой несчастный, который плачет и  стонет рядом с ним.    

    - Кто может быть несчастнее человека, который лишился  единственного, что он  любил и чего желал на свете?    

    - Слушайте, Моррель, - сказал Монте-Кристо, - и сосредоточьте на  минуту свои  мысли на том, что я вам скажу. Я знал  человека,  который  жил так же, как и  вы, построил все свои мечты о счастье  на  любви  к  одной женщине. Этот  человек был молод, у него был старик отец, которого он любил, невеста, которую  он обожал;  должна  была  состояться  свадьба.  Но вдруг прихоть судьбы, из  тех, что заставили  бы  усомниться  в  благости божьей, если бы бог  впоследствии не открывал нам, что все в мире  служит его единому промыслу, -  как вдруг эта прихоть судьбы отняла у него  свободу, возлюбленную, будущее,  которое он уже считал своим  (так  как  он, несчастный слепец, видел только  настоящее), и бросила его в темницу.    

    - Из темницы выходят через неделю, через месяц, через год, -  заметил Моррель.    

    - Он пробыл в ней четырнадцать лет, Моррель, - сказал граф, кладя ему руку на  плечо.    

    Максимилиан вздрогнул.    

    - Четырнадцать лет! - прошептал он.    

    - Четырнадцать лет, - повторил граф. - У него также за эти долгие годы бывали  минуты отчаяния; он, так же как и  вы,  Моррель,  считал  себя несчастнейшим из  людей и хотел убить себя.    

    - И что же? - спросил Моррель.    

    - И вот в последнюю минуту господь послал ему спасение в образе человека, ибо  господь больше не являет чудес; быть может, сначала  он  и  не понимал  бесконечной благости божьей (нужно время, чтобы  глаза,  затуманенные слезами,  вновь стали зрячими); но он  все-таки  решил  терпеть  и ждать. Настал день,  когда он чудом вышел из могилы, преображенный, богатый, могущественный,  полубог; его первый порыв был  пойти  к  отцу;  его отец умер.    

    - Мой отец тоже умер, - сказал Моррель.    

    - Да, но ваш отец умер на ваших руках, любимый, счастливый,  почитаемый,  богатый, дожив до глубокой старости; его отец умер  нищим,  отчаявшийся,  сомневающийся в боге; и когда спустя десять лет после его  смерти сын искал его  могилу, самая могила исчезла, и никто не мог ему  сказать: здесь покоится  сердце, которое тебя так любило.    

    - Боже! - сказал Моррель.    

    - Этот сын был несчастнее вас, Моррель, он не знал даже,  где  искать могилу  своего отца.    

    - Но у него оставалась женщина, которую он любил, - сказал Моррель.    

    - Вы ошибаетесь, Моррель; эта женщина...    

    - Умерла? - воскликнул Максимилиан.    

    - Хуже; она изменила ему: она вышла замуж за одного из гонителей своего жениха.  Вы видите, Моррель, что этот человек был еще более  несчастлив в своей любви,  чем вы!    

    - И бог послал этому человеку утешение? - спросил Моррель.    

    - Он послал ему покой.    

    - И этот человек может еще познать счастье?    

    - Он надеется на это, Максимилиан.    

    Моррель молча поник головой.    

    - Я сдержу свое слово, - сказал он, протягивая руку  Монте-Кристо,  по только  помните...    

    - Пятого октября, Моррель, я жду вас на острове Монте-Кристо. Четвертого в  Бастии вас будет ожидать яхта "Эвро"; вы назовете себя  капитану, и  он отвезет вас ко мне. Решено, Максимилиан?    

    - Решено, граф, я сдержу слово. По помните, что пятою октября...    

    - Вы ребенок, Моррель, вы еще не понимаете, что такое обещание взрослого  человека... Я уже двадцать раз повторял вам, что в этот день,  если вы все еще  будете жаждать смерти, я помогу вам. Прощайте.    

    - Вы покидаете меня?    

    - Да, у меня есть дело в Италии; я оставляю вас одною наедине с вашим морем,  наедине с этим ширококрылым орлом, которого  бог  посылает  своим избранникам,  чтобы он вознес и к его ногам; история Ганимеда, Максимилиан, не сказка, по  аллегория.    

    - Когда вы уезжаете?    

    - Сейчас; меня уже ждет пароход, через час я  буду  далеко;  вы  меня проводите  до гавани?    

    - Я весь в вашем распоряжении, граф.    

    - Обнимите меня.    

    Моррель проводил графа до гавани; уже дым,  словно  огромный  султан, вырываясь  из черной трубы, подымался к небесам. Пароход вскоре  отчалил, и через час, как  и сказал Монте-Кристо, тот же султан  беловатого  дыма, едва различимый, вился  на восточном краю  горизонта,  где  ужи  сгущался сумрак близкой ночи.   XVII. ПЕППИНО      

    В то самое время, как пароход графа исчезал за мысом  Моржион,  путешественник,  ехавший на почтовых по дороге из Флоренции в Рим, только что оставил позади  маленький городок Аквапендепте. Он ехал так  быстро,  как только можно было, не  вызывая подозрений.    

    Он был в сюртуке или, вернее, в пальто, чрезвычайно от дороги  потрепавшемся,  но на котором красовалась еще совсем свежая ленточка Почетного легиона; такая  же ленточка была продета и  в  петлицу  его  костюма.  Не только по этому  признаку, но и по тому, как он произносил  слова,  когда обращался к кучеру,   этот  человек,  несомненно,  был  француз.  Доказательством того, что он  родился в стране  универсального  языка,  служило еще и то, что по-итальянски  он знал только принятые в музыке слова,  которые, как "goddam"  Фигаро, могут заменить  собой  все  тонкости  любого языка.    

    - Allegro! - говорил он кучеру при каждом подъеме.    

    - Moderate! - твердил он при каждом спуске.    

    А только одному богу известно, сколько подъемов и спусков на пути  из Флоренции  в Рим, если ехать через Аквапепденте!    

    Кстати сказать, эти два слова немало смешили тех, к кому он  обращался.    

    Перед лицом Вечною юрода, то есть доехав до Сторты, откуда уже  виден Рим,  путешественик не испытал того чувства восторженною любопытства, что заставляет  каждого чужестранца привстать в экипаже, чтобы увидеть знаменитый купол святого  Петра, который видишь прежде всего, подъезжая к  Риму.    

    Нет, он только вынул из кармана бумажник, а  из  бумажника  сложенный вчетверо  листок, который он с почтительной осторожностью развернул и затем снова сложил,  сказав всего-навсего:    

    - Отлично, она здесь.    

    Экипаж миновал ворота дель Пололо, свернул  налево  и  остановился  у гостиницы  "Лондон".    

    Маэстро Пастрини, наш старый знакомый,  встретил  путешественника  на пороге, с  шляпой в руке.    

    Путешественник вышел из экипажа, заказал хороший обед и спросил адрес  банкирского дома Томсон и Френч, который немедленно был ему указан,  так как  это был один из самых известных банкирских домов Рима.    

    Он помещался на Банковской улице, недалеко от собора св. Петра.    

    В Риме, как и всюду, прибытие  почтовой  кареты  привлекает  всеобщее внимание.  Несколько юных потомков Мария и Гракхов, босоногие, с продранными локтями, но  подбоченясь одной рукой и живописно закинув  другую  за голову, рассматривали  путешественника, карету и лошадей; к этим  уличным мальчишкам, юным гражданам  Вечного города, присоединилось с полсотни зевак, верноподданных его  святейшества, из тех, которые от  нечего  делать плюют с моста св. Ангела в  Тибр, любуясь на расходящиеся по воде  круги, - когда в Тибре есть вода.    

    А так как римские уличные мальчишки и зеваки, более в этом  отношении  счастливые, чем парижские, понимают все языки и в особенности  французский, то  они слышали, как путешественник спросил себе номер, заказал обед и, наконец,  осведомился об адресе банкирского дома Томсон и Френч.    

    Поэтому, когда приезжий вышел из гостиницы в сопровождении неизбежного  чичероне, от кучки любопытных отделился человек и, не замеченный  путешественником,  а также, по-видимому, и его проводником, пошел за ним на некотором расстоянии,  выслеживая его с такой ловкостью, которая  сделала бы честь парижскому сыщику.    

    Француз так спешил посетить банкирский дом Томсон и Френч, что не захотел  ждать, пока заложат лошадей, и экипаж должен был  догнать  его  по дороге или  ожидать у дверей банка.    

    По дороге экипаж его не нагнал.    

    Француз вошел в банк; проводник остался ждать в передней,  где  сразу же  вступил в разговор с несколькими лицами без определенных занятий или, вернее,  занимающимися чем попало, которые в Риме всегда слоняются  возле банков,  церквей, развалин, музеев и театров.    

    Одновременно с французом вошел и тот человек,  который  отделился  от кучки  любопытных; француз позвонил у дверей конторы и  прошел  в  первую комнату; его  тень последовала за ним.    

    - Могу я видеть господ Томсон и Френч? - спросил приезжий.    

    По знаку конторщика, важно восседавшего  в  первой  комнате,  подошел  служитель.    

    - Как прикажете доложить? - спросил он, собираясь показать чужестранцу дорогу.    

    - Барон Данглар, - отвечал путешественник.    

    - Пожалуйте.    

    Открылась дверь; служитель и барон исчезли за ней.    

    Человек, вошедший вслед за Дангларом, сел на скамейку для ожидающих.    

    Минут пять конторщик продолжал писать; в продолжение этих пяти  минут сидевший  на скамейке человек хранил глубокое молчание и полную неподвижность.    

    Наконец конторщик перестал скрипеть пером; он поднял  голову,  внимательно  посмотрел кругом и, удостоверившись, что они одни, сказал:    

   -  А-а, это ты, Пеппино?    

    - Да! - лаконически ответил тот.    

    - Ты почуял, что этот толстяк чего-нибудь стоит?    

    - На этот раз нашей заслуги тут нет, нас предупредили.    

    - Так ты знаешь, зачем он сюда явился?    

    - Еще бы! Он явился за деньгами; остается узнать, какова сумма.    

    - Сейчас узнаешь, дружок.    

    - Отлично; только уж, пожалуйста, не врать, как прошлый раз!    

    - Ты это про что? Про англичанина, который на днях получил три тысячи скудо?    

    - Нет, при нем в самом деле оказались три тысячи скудо, мы их  нашли. Я говорю  о том русском князе.    

    - А что?    

    - А то! Ты сказал нам про тридцать тысяч ливров, а  мы  нашли  только двадцать  две.    

    - Видно, плохо искали.    

    - Его обыскивал сам Луиджи Вампа.    

    - Значит, он либо заплатил долги...    

    - Русский?    

    - ...либо истратил эти деньги.    

    - Ну, может быть.    

    - Не может быть, а наверно; но дай  я  схожу  на  мой  наблюдательный пункт, а  то француз покончит дело, и я не узнаю точную сумму.    

    Пеппино кивнул головой и, вынув из кармана чеши,  принялся  бормотать молитвы,  а кои терщик прошел в ту же дверь, за которой исчезли служитель и барон.    

    Не прошло и десяти минут, как конторщик вернулся сияющий.    

    - Ну, что? - спросил его Пеппино.    

    - Alerte! alerte! [62] - сказал конторщик. - Сумма-то кругленькая!    

    - Миллионов пять, шесть.    

    - Да; так ты знал?    

    - По расписке его сиятельства графа МонтеКристо?    

    - Ты разве знаешь графа?    

    - И с кредитом на Рим, Венецию и Вену?    

    - Верно! - воскликнул конторщик, - откуда ты все это знаешь?    

    - Я ведь сказал тебе, что нас заранее предупредили.    

    - Зачем же ты спрашивал меня?    

    - Чтобы увериться, что это тот самый человек.    

    - Это он и есть... Пять миллионов. Недурно, Пеппино?    

    - Да.    

    - У нас с тобой никогда столько не будет!    

    - Как-никак, - философски заметил Пеппино, - коечто перепадет и нам.    

    - Тише! Он идет.    

    Конторщик снова взялся за перо, а Пеппино за четки; и когда дверь отворилась,  один писал, а другой молился.    

    Показался сияющий Данглар и банкир, который проводил его до дверей.    

    Вслед за Дангларом спустился по лестнице и Пеппино.    

    Как было условленно, у дверей банкирского дома Томсон и  Френч  ждала карета.  Чичероне - личность весьма услужливая - распахнул дверцу.    

    Данглар вскочил в экипаж с легкостью двадцатилетнего гоноши.    

    Чичероно захлопнул дверцу и сел на козлы рядом с кучером.    

    Пеппино поместился на запятках.    

    - Вашему сиятельству угодно осмотреть собор святого Петра? -  осведомился  чичероне.    

    - Для чего? - спросил барон.    

    - Да чтобы посмотреть.    

    - Я приехал в Рим не для того, чтобы смотреть, - отвечал Данглар; затем  прибавил про себя, со своей алчной улыбкой: - Я приехал получить.    

    И он ощупал свой бумажник, в который он только что  положил  аккредитив.    

    - В таком случае ваше сиятельство направляется...    

    - В гостиницу.    

    - В отель Пастрняи, - сказал кучеру чичероне.    

    И карета понеслась с быстротой собственного выезда.    

    Десять минут спустя барон уже был у себя в номере, а  Пеппино  уселся на скамью  у входа в гостиницу, предварительно шепнув несколько слов  одному из упомянутых  нами потомков Мария и Гракхов; потомок стремглав  понесся по дороге в  Капитолий.    

    Данглар был утомлен, доволен и хотел спать. Он лег в постель, засунул бумажник  под подушку и уснул.    

    Пеппино спешить было покуда; он сыграл с носильщиками в "морра",  проиграл три скудо и, чтобы утешиться, выпил бутыль орвпетского вина.    

    Па другое утро Данглар проснулся поздно, хоть накануне  и  лег  рано; уже шесть  ночей он спал очень плохо, если даже ему и удавалось заснуть.    

    Он плотно позавтракал и, равнодушный, как он и сам сказал, к красотам Вечного  города, потребовал, чтобы ему в полдень подали почтовых лошадей.    

    Но Данглар не принял в расчет придирчивости полицейских и лепи  станционного  смотрителя.    

    Лошадей подали только в два часа пополудни, а чичероне доставил визированный  паспорт только в три.    

    Все эти сборы привлекли к дверям маэстро Пастрини изрядное количество зевак.    

    Не было также недостатка и в потомках Мифня и Гракхов.    

    Барон победоносно проследовал сквозь толщю  зрителей,  кричавших  его  "сиятельством" в надежде получить на чай.    

    Ввиду того что Данглар, человек, как известно, весьма демократических взглядов,  всегда до сих пор довольствовался титулом барона и никогда еще не слышал, чтобы  его называли сиятельством, был  этим  очень  польщен  и роздал десяток  серебряных монет всему этому сброду, которому  за  второй десяток величать его  "высочеством".    

    - По какой дороге мы поедем? - спросил по-итальянски кучер.    

    - На Анкону, - ответил барон.    

    Пастрини перевел и вопрос и ответ, и лошади помчались галопом.    

    Данглар намеревался заехать в Венецию и взять там часть своих  денег, затем  проехать из Венеции в Вену и там получить остальное.    

    Он хотел обосноваться в этом городе, который ему  хвалили  как  город веселья.    

    Не успел он проехать и трех лье по римской равнине, как начало  смеркаться;  Данглар не предполагал, что он выедет в такой поздний час, иначе бы он остался;  он осведомился у кучера, далеко ли до ближайшего города.    

    - Non capisco! [63] - ответил кучер.    

    Данглар кивнул головой, что должно было означать: отлично!    

    И карета покатила дальше.    

    "На первой станции я остановлюсь", - сказал себе Данглар.    

    Данглара еще не покинуло вчерашнее хорошее расположение духа, к  тому же он  отлично выспался. Он развалился на мягких подушках превосходной, с двойными  рессорами, английской кареты; его мчала пара добрых  коней;  он знал, что до  ближайшей станции семь лье. Чем запять свои мысли  банкиру, который только что  весьма удачно обанкротился?    

    Минут десять Данглар размышлял об оставшейся в Париже жене, еще минут десять о  дочери, странствующей по свету  в  обществе  мадемуазель  д'Армильи; затем он  посвятил десять минут своим  кредиторам  и  планам,  как лучше употребить их  деньги; наконец, за  отсутствием  каких-либо  других мыслей, закрыл глаза и  заснул.    

    Впрочем, иногда, разбуженный особенно сильным толчком, Данглар на минуту  открывал глаза; каждый раз он убеждался, что мчится все  с  той  же быстротой  по римской равнине, усеянной  развалинами  акведуков,  которые кажутся  гранитными великанами, окаменевшими на бегу. Но ночь была холодная, темная,  дождливая, и было гораздо приятнее дремать в  углу  кареты, чем высовывать  голову в окно и спрашивать, скоро ли они приедут, у кучера, который только и  умел отвечать, что: "Non capisco!"    

    И Данглар снова засыпал, говоря себе,  что  он  всегда  успеет  проснуться,  когда доедет до почтовой станции.    

    Карета остановилась; Данглар решил, что он, наконец, достиг  желанной цели.    

    Он открыл глаза и посмотрел в оконное стекло, предполагая, что  приехал в  какой-нибудь город или, по меньшей мере,  деревню;  по  он  увидел только  одинокую хибарку и трех-четырех человек, бродивших около нее, как тени.    

    Данглар ожидал, что доставивший его на эту станцию кучер  подойдет  и спросит следуемую  ему плату; он думал  воспользоваться  сменой  кучеров, чтобы расспросить  нового; но лошадей перепрягли, а за  платой  никто  не явился. Очень удивленный  Данглар открыл дверцу; но чья-то  сильная  рука тут же ее захлопнула, карета  покатила дальше.    

    Ошеломленный банкир окончательно проснулся.    

    - Эй! - крикнул он кучеру: - Эй! Mio caro [64].    

    Эти слова Данглар помнил с тех времен, когда его дочь распевала дуэты с князем  Кавальканти.    

    Но mio саrо ничего не ответил.    

    Тогда Данглар опустил окно.    

    - Эй, приятель! Куда это мы едем? - сказал он, высовываясь.    

    - Dentro la testa! - крикнул строгий и властный голос.    

    Данглар понял, что Dentro la testa означает: убери голову. Как мы видим, он  делал быстрые успехи в итальянском языке.    

    Он повиновался, хоть и не без  некоторого  беспокойства;  это  беспокойство  возрастало с минуты на минуту, и в скором времени  в  его  мозгу вместо той  пустоты, которую мы  отметили  в  начале  его  путешествия  и следствием  которой явилась его дремота, зашевелилось  множество  мыслей, как нельзя более  способных обострить внимание путника, а тем более  путника в положении  Данглара.    

    В окружающем мраке глаза его приобрели ту  зоркость,  которая  обычно  сопровождает первые минуты сильных душевных волнений и которая от напряжения  впоследствии притупляется. Раньше чем  испугаться,  человек  видит ясно; от  испуга у него в глазах двоится, а после испуга мутится.    

    Данглар увидел, что у правой  дверцы  скачет  человек,  закутанный  в плащ.    

    "Должно быть, жандарм, - сказал он себе. - Неужели французская  полиция  сообщила обо мне по телеграфу папским властям?"    

    Он решил положить конец неизвестности.    

    - Куда вы меня везете? - спросил он.    

    - Dentio la testa! - угрожающе повторил тот же голос.    

    Данглар обернулся к левому окну.    

    И у левого окна скакал верховой.    

    - Я попался, - вздрогнув, пробормотал Данглар.    

    И он откинулся в глубь кареты, по уже не для тою, чтобы вздремнуть, а чтобы  собраться с мыслями.    

    Немного погодя взошла луна.    

    Из глубины кареты Данглар бросил взгляд на равнину и снова увидел  те огромные  акведуки, каменные призраки, которые он уже заметил раньше;  по только теперь  они были ужо по с правой стороны, а с левой.    

    Он понял, что карета повернула и что его везут обратно в Рим.    

    - Я погиб! - прошептал он. - Они добились моей выдачи.    

    Карета продолжала нестись с ужасающей скоростью.  Прошел  томительный час,  каждый новый призрак на ею пути с несомненностью подтверждал беглецу, что его  везут обратно. Наконец он увидел какую-то темную громаду,  и ему показалось,  что карета налетит на нее. Но лошади повернули и поехали вдоль этой темной  громады; то была стена укреплений, опоясывающих Рим.    

    - Что такое? - пробормотал Данглар, - мы не въезжаем в город; значит, это по  полиция арестовала меня. Боже милостивый! Неужели...    

    Волосы зашевелились у него на голове.    

    Он вспомнил рассказы о римских разбойниках, которым не верили в Париже;  вспомнил, как Альбер де Морсер развлекал ими г-жу Данглар и Эжени  в те  времена, когда он должен был стать зятем одной из них и мужем другой.    

    - Неужели грабители! - пробормотал он.    

    Вдруг колеса застучали по чему-то более твердому, чем песчаная  дорога. Данглар  собрался с духом и выглянул: его память,  полная  подробностей, которые  описывал Альбер, подсказала ему, что он находится на Апписвой дороге.    

    Налево, в низине, виднелась круглая выемка.    

    Это был цирк Каракаллы.    

    По приказанию человека, скакавшего справа, карета остановилась.    

    В то же время с левой стороны открылась дверца.    

    - Scendi! [65] - приказал чей-то голос.    

    Данглар  немедленно  вышел  из  экипажа;  он  еще  не  мог   говорить  по-итальянски, но уже понимал все.    

    Барон, ни жив ни мертв, оглянулся по сторонам.    

    Его окружали четыре человека, не считая кучера.    

    - Die qua [66], - сказал один из этих четырех, спускаясь по тропинке, которая  вела в сторону от Аппиевой дороги, среди неровных бугров римской равнины.    

    Данглар беспрекословно последовал за своим вожатым и, даже не  оборачиваясь,  чувствовал, что остальные трое идут за ним по пятам.    

    Однако ему показалось, что эти люди, подобно занимающим  посты  часовым,  останавливаются, один за другим, через равные промежутки.    

    Пройдя таким образом минут десять, в продолжение которых он не  обменялся ни  единым словом со своим  вожатым,  Данглар  очутился  между  небольшим холмиком  и зарослью высокой травы; три безмолвно стоящих человека образовали  треугольник, в центре которого находился он сам.    

    Он хотел заговорить, но язык не слушался его.    

    - Avanti! [67] - сказал тот же резкий и повелительный голос.    

    На этот раз Данглар понял превосходно; ибо слово было подкреплено делом: шедший  сзади него человек так сильно его толкнул, что он налетел на провожатого.    

    Этим провожатым был наш друг Пеппино, который двинулся сквозь высокую траву по  такой извилистой тропинке, что только куницы да  ящерицы  могли бы счесть ее  проторенной дорогой.    

    Пеппино остановился перед невысокой скалой, поросшей густым кустарником; в  расщелину этой скалы он скользнул в точности так же, как в феериях  проваливаются в люки чертенята.    

    Голос и жест человека, шедшего по пятам  Данглара,  вынудили  банкира  последовать этому примеру. Сомнений больше не  было:  парижский  банкрот попал  в руки римских разбойников.    

    Данглар повиновался, как человек, не имеющий выбора и от страха ставший  отважным. Невзирая на свое брюшко, плохо приспособленное  для  того, чтобы  пролезать в расщелипы скал, ал протиснулся вслед за Пеппино,  зажмурив глаза,  съехал на спине вниз и стал на ноги.    

    Коснувшись земли, открыл глаза.    

    Ход был широкий, по совершенно темный. Пеппино, уже  не  скрывавшийся теперь,  когда он был у себя дома, высек огонь и зажег факел.    

    Вслед за Дангларом спустились еще два человека, образовав  арьергард, и,  подталкивая его, если ему случалось остановиться, привели его по  отлогому ходу  к мрачному перекрестку.    

    Белые стены, с высеченными в них ярусами гробниц, словно глядели черными,  бездонными провалами глаз, подобных глазницам черепа.    

    Стоявший здесь часовой взял карабин наперевес.    

    - Кто идет? - спросил он.    

    - Свой, свой! - сказал Пеппино. - Где атаман?    

    - Там, - ответил часовой, показывая через плечо на высеченную в скало залу,  свет из которой проникал в коридор сквозь  широкие  сводчатые  отверстия.    

    - Славная добыча, атаман, - сказал по-итальянски Пеппино.    

    И, схватив Данглара за шиворот, он подвел его к отверстию вроде  двери, через  которое проходили в залу, служившую, очевидно, жилищем  атамана.    

    - Это тот самый человек? - спросил атаман, погруженный в чтение  жизнеописания  Александра, составленное Плутархом.    

    - Тот самый, атаман.    

    - Отлично; покажи мне его.    

    Исполняя это невежливое приказание, Пеппино так  стремительно  поднес факел к  лицу Данглара, что тот отшатнулся, опасаясь,  как  бы  огонь  не опалил ему  брови.    

    Отвратительный страх искажал черты этого смертельно бледного лица.    

    - Он устал, - сказал атаман, - укажите ему постель.    

    - Эта постель, наверно, просто гроб, высеченный в скале, -  прошептал Данглар,  сон, который ждет меня, - это смерть от одного из кинжалов, что блестят там в  темноте.    

    В самом деле, в глубине огромной залы приподнимались со своих подстилок из  сухих трав и волчьих шкур товарищи человека, которого  Альбер  де Морсер застал  за чтением "Записок Цезаря", а Данглар - за жизнеописанием  Александра.    

    Банкир глухо застонал и последовал за своим проводником; он не пытался ни  кричать, ни молить о пощаде. У него больше не было ни сил, ни  воли, ни  желаний, ни чувств; он шел потому, что его заставляли идти.    

    Он споткнулся о ступеньку, понял, что перед ним лестница, инстинктивно  нагнулся, чтобы не удариться лбом, и очутился в какой-то келье, высеченной  прямо в скале.    

    Келья была чистая и притом сухая, хоть она и находилась  глубоко  под землей.    

    В одном углу была постлана постель из сухих  трав,  покрытых  козьими шкурами.    

    Данглар, увидев это ложе, почел его за лучезарный символ спасения.    

    - Слава тебе господи! - прошептал он. - Это в самом деле постель.    

    Второй раз в течение часа он призывал имя божие, чего с ним не случалось уже  лет десять.    

    - Ессо [68], - сказал проводник.    

    И, втолкнув Данглара в келью, он закрыл за ним дверь.    

    Заскрипел засов; Данглар был в плену.    

    Впрочем, и не будь засова, надо было быть святым Петром и. иметь провожатым  ангела господня, чтобы проскользнуть мимо гарнизона, занимавшего катакомбы  Сан-Себастьяно и расположившегося вокруг своего  предводителя, в котором  читатели, несомненно, уже узнали знаменитого Луиджи Вампа.    

    Данглар также узнал этого разбойника, в существование которого он отказывался  верить, когда Альбер пытался познакомить с ним парижан. Он узнал не только его,  но также и келью, в которой был заключен Морсер и которая, по всей вероятности,  предназначалась для иностранных гостей.    

    Эти воспоминания вернули Данглару  спокойствие.  Если  разбойники  не убили его  сразу, значит, они вообще не намерены его убивать.    

    Его захватили, чтобы ограбить, а так как при нем всего несколько  золотых, то  за него потребуют выкуп.    

    Он вспомнил, что Морсера оценили приблизительно в четыре тысячи  экю; а  поскольку он считал, что обладает  гораздо  более  внушительной  внешностью,  чем Морсер, то мысленно решил, что за него потребуют выкуп в восемь тысяч экю.    

    Восемь тысяч экю составляет сорок восемь тысяч ливров.    

    А у него около пяти миллионов  пятидесяти  тысяч  франков.  С  такими деньгами  можно выпутаться из любого положения.    

    Итак, почти не сомневаясь, что он выпутается, ибо еще не было  примера, чтобы  за человека требовали выкуп в пять миллионов  пятьдесят  тысяч франков, Данглар  растянулся на своей постели и, поворочавшись с боку  на бок, заснул со  спокойствием героя, чье жизнеописание изучал Луиджи  Вампа.   XVIII.  ПРЕЙСКУРАНТ ЛУИДЖИ ВАМПА      

    После всякого сна, за исключением того, которого  страшился  Данглар, наступает  пробуждение.    

    Данглар проснулся.    

    Парижанину, привыкшему к шелковым занавесям, к стенам, обитым мягкими тканями,  к смолистому запаху дров, потрескивающих в камине, к  ароматам, исходящим от  атласного полога, пробуждение в меловой пещере  должно  казаться дурным сном.    

    Коснувшись козьих шкур своего ложа, Данглар, вероятно,  подумал,  что попал во  сне к самоедам или лапландцам.    

    Но в подобных обстоятельствах достаточно  секунды,  чтобы  превратить сомнения  в самую твердую уверенность.    

    "Да, да, - вспомнил он, - я в руках разбойников, о которых нам   рассказывал Альбер де Морсер".    

    Прежде всего он глубоко вздохнул, чтобы убедиться, что он  не  ранен; он  вычитал это в "Дон-Кихоте", единственной книге,  которую  он  кое-как  прочел и из которой кое-что запомнил.    

    "Нет, - сказал он себе, - они меня не убили и даже не ранили: но, может  быть, они меня ограбили?"    

    И он стал поспешно исследовать свои карманы. Они оказались  в  полной  неприкосновенности; те сто луидоров, которые он оставил себе  на  дорогу из  Рима в Венецию, лежали по-прежнему в кармане его панталон,  а  бумажник, в  котором находился аккредитив на пять  миллионов  пятьдесят  тысяч франков, все  еще лежал в кармане его сюртука.    

    "Странные разбойники! - сказал он себе. - Они мне оставили кошелек  и  бумажник! Я правильно решил вчера, когда ложился спать; они потребуют за меня  выкуп. Скажите пожалуйста, и  часы  на  месте!  Посмотрим,  который час".    

    Часы Данглара, шедевр Брегета, которые он  накануне,  перед  тем  как пуститься  в путь, тщательно завел,  прозвонили  половину  шестого  утра. Иначе Данглар не  мог бы определить время, так как в  его  келью  дневной свет не проникал.    

    Потребовать от разбойников объяснений? Или лучше терпеливо ждать, пока они сами  заговорят с ним? Последнее показалось ему более  осторожным; Данглар решил ждать.    

    Он ждал до полудня.    

    В продолжение всего этого времени у его двери стоял часовой. В восемь часов  утра часовой сменился.    

    Данглару захотелось взглянуть, кто его сторожит.    

    Он заметил, что лучи света - правда, не дневного, а от лампы - проникали сквозь  щели между плохо пригнанными досками двери; он подошел к одной из этих щелей в  ту самую минуту, когда разбойник угощался водкой  из бурдюка, от  которого   исходил  запах,  показавшийся  Данглару  отвратительным.    

    - Тьфу! - проворчал он, отступив в глубь своей кельи.    

    В полдень любитель водки был сменен другим часовым. Данглар и тут  полюбопытствовал взглянуть на своего нового сторожа; он опять  придвинулся к  щели.    

    На этот раз он увидел атлетически сложенного парня, настоящего Голиафа, с  выпученными глазами, толстыми губами, приплюснутым  носом;  густые космы рыжих  волос спадали ему на плечи, извиваясь, как змеи.    

    "Этот больше похож на людоеда, чем на человеческое существо, -  подумал  Данглар, - слава богу, я слишком стар и жестковат; дряблый,  невкусный  толстяк".    

    Как видите, Данглар еще был способен шутить.    

    В эту самую минуту, как бы для того, чтобы доказать, что он отнюдь не людоед,  страж уселся против двери, вытащил из своей котомки ломоть  черного хлеба,  несколько луковиц и кусок сыру и начал жадно  поглощать  все это.    

    - Черт знает что, - сказал Данглар, наблюдая сквозь  щели  за  обедом  разбойника. - Не понимаю, как можно есть такую гадость.    

    И он уселся на козьи шкуры, запахом своим напоминавшие ему водку, которую пил  первый часовой.    

    Но как ни крепился Данглар, а тайны естества  непостижимы:  иной  раз голодному  желудку самая неприхотливая  снедь  кажется  весьма  соблазнительной.    

    Данглар внезапно ощутил, что сто желудок пуст; страж показался ему не таким уж  уродливым, хлеб не таким уж черным, а сыр менее высохшим.    

    К тому же сырые луковицы, отвратительная пища дикаря,  напомнили  ему соусы  Робер и подливки, которые в совершенстве стряпал его повар,  когда Данглару  случалось сказать ему: "Денизо, приготовьте мне сегодня  чтонибудь  остренькое".    

    Он встал и постучал в дверь.    

    Часовой поднял голову.    

    Данглар снова постучал.    

    - Che cosa? [69] - спросил разбойник.    

    - Послушайте, приятель, - сказал Данглар, барабаня пальцами по двери, -  по-моему, пора бы позаботиться и обо мне!    

    Но либо великан не понял его, либо ему не было  дано  соответствующих  распоряжений, только он снова принялся за свой обед.    

    Данглар почувствовал себя уязвленным и, не желая больше иметь дело  с таким  неучем, снова улегся на козьи шкуры и не проронил больше ни слова.    

    Прошло еще четыре часа; великана сменил  другой  разбойник.  Данглар, которого  уже давно мучил голод, тихонько встал, снова приник  к  дверной щели и узнал  смышленую физиономию своего провожатого.    

    Это был Пеппино, который, по-видимому, решил провести свое  дежурство поуютнее:  он уселся напротив двери и поставил  у  ног  глиняный  горшок, полный горячего  душистого турецкого гороха, поджаренного на сале.    

    Рядом с горшком Пеппино поставил корзиночку с всалетрийским  виноградом и  бутылку орвиетского вина.    

    Положительно, Пеппино был гурман.    

    При виде этих аппетитных приготовлений у Данглара потекли слюнки.    

    "Посмотрим, - сказал себе пленник, - может быть, этот  окажется   сговорчивее".    

    И он легонько постучал в дверь.    

    - Иду, иду, - сказал разбойник по-французски, ибо, бывая в  гостинице Пастрини,  он научился этому языку.    

    Он подошел и отпер дверь.    

    Данглар узнал в нем того человека, который так неистово  кричал  ему:  "Убери голову!" Но теперь было не до упреков; наоборот, он скорчил  самую любезную мину и сказал с самой вкрадчивой улыбкой:    

    - Простите, сударь, но разве мне не дадут пообедать?    

    - Как же, как же! - воскликнул  Пеппино.  -  Неужели  вы,  ваше  сиятельство,  голодны?    

    - Это "неужели" бесподобно! - пробормотал Данглар. - Вот  уже  сутки,  как я ничего не ел.    

    - Ну, разумеется, сударь, - прибавил он громко, - я  голоден  и  даже очень.    

    - И ваше сиятельство желает покушать?    

    - Немедленно, если только возможно.    

    - Ничего пет легче, - сказал Пеппино, - здесь можно получить все  что угодно;  конечно, за деньги, как это принято у всех добрых христиан.    

    - Само собой! - воскликнул Данглар. - Хотя, по правде говоря, если вы держите  людей в заключении, вы должны были бы по  меньшей  мере  кормить их.    

    - Нет, ваше сиятельство, - возразил Пеппино, - у нас это не принято.    

    - Это довод неосновательный, но не будем спорить, - отвечал  Данглар, который  надеялся любезным обращением умилостивить  своего  тюремщика.  Так велите  подать мне обед.    

    - Сию минуту, ваше сиятельство; что вам угодно?    

    И Пеппино поставил свою миску наземь, так что шедший от нее пар  ударил  Данглару прямо в ноздри.    

    - Заказывайте, - сказал он.    

    - Разве у вас тут есть кухня? - спросил банкир.    

    - Как же? Конечно, есть. И великолепная!    

    - И повара?    

    - Превосходные!    

    - В таком случае цыпленка, или рыбу, или какую нибудь дичь; все равно что,  только дайте мне поесть.    

    - Все, что будет угодно вашему сиятельству; итак, скажем, цыпленка?    

    - Да, цыпленка.    

    Пеппино выпрямился и крикнул во все горло:    

    - Цыпленка для его сиятельства!    

    Голос Пеппино еще отдавался под сводами, как уже появился юноша, красивый,  стройный и обнаженный до пояса, словно античный рыбоносец; он нос на голове  серебряное блюдо с цыпленком, не придерживая его руками.    

    - Как в Кафе-де-Пари, - пробормотал Данглар.    

    - Извольте, ваше сиятельство, - сказал Пеппино, беря блюдо из рук молодого  разбойника и ставя его на источенный червями стол, который вместе с табуреткой  и ложем из козьих шкур составлял всю меблировку кельи.    

    Данглар потребовал вилку и нож.    

    - Извольте, ваше сиятельство, - сказал Пеппино,  протягивая  ему  маленький  ножик с тупым концом и деревянную вилку.    

    Данглар взял в одну руку нож, в другую вилку  и  приготовился  резать птицу.    

    - Прошу прощения, ваше сиятельство, - сказал Пеппино, кладя  руку  на плечо  банкиру, - здесь принято платить вперед; может быть,  гость  останется  недоволен.    

    "Это уж совсем не как в Кафе-де-Пари, - подумал Данглар, - не  говоря уже  о том, что они, наверно, обдерут меня;  но  не  будем  скупиться.  Я всегда  слышал, что в Италии жизнь дешева; вероятно, цыпленок стоит в Риме каких-нибудь  двенадцать су".    

    - Вот возьмите, - сказал он и швырнул Пеппино золотой.    

    Пеппино подобрал монету. Данглар занес нож над цыпленком.    

    - Одну минутку, ваше сиятельство, - сказал  Пеппино,  выпрямляясь,  ваше  сиятельство еще не все мне уплатили.    

    - Я так и знал, что они меня обдерут как липку! -  пробормотал  Данглар.    

    Но он решил не противиться этому вымогательству.    

    - Сколько же я вам еще должен за эту тощую курятину? - спросил он.    

    - Ваше сиятельство дали мне в счет уплаты луидор.    

    - Луидор в счет уплаты за цыпленка?    

    - Разумеется, в счет уплаты.    

    - Хорошо... Ну, а, дальше?    

    - Так что ваше сиятельство должны мне теперь только четыре тысячи девятьсот  девяносто девять луидоров.    

    Данглар вытаращил глаза, услышав эту чудовищную шутку.    

    - Презабавно, - пробормотал он, - презабавно!    

    И он снова хотел приняться за цыпленка, но Пеппино левой рукой  удержал его и  протянул правую ладонью вверх.    

    - Платите, - сказал он.    

    - Что такое? Вы не шутите? - сказал Данглар.    

    - Мы никогда не шутим, ваше сиятельство, - возразил Пеппино,  серьезный, как  квакер.    

    - Как, сто тысяч франков за этого цыпленка!    

    - Вы не поверите, ваше сиятельство, как трудно выводить птицу в  этих проклятых  пещерах.    

    - Все это очень смешно, - сказал Данглар, - очень  весело,  согласен. Но я  голоден, не мешайте мне есть. Вот еще луидор для вас, мой друг.    

    - В таком случае за вами теперь остается  только  четыре  тысячи  девятьсот  девяносто восемь луидоров, -  сказал  Пеппино,  сохраняя  то  же хладнокровие,  - немного терпения, и мы рассчитаемся.    

    -  Никогда,  -  сказал  Данглар,  возмущенный  этим  упорным  издевательством.  - Убирайтесь к черту, вы не знаете, с кем имеете дело!    

    Пеппино сделал знак, юноша проворно убрал цыпленка. Данглар  бросился на свою  постель из козьих шкур. Пеппино запер дверь и вновь принялся  за свой горох с  салом.    

    Данглар не мог видеть, что делает Пеппино, но  разбойник  так  громко чавкал,  что у пленника не оставалось сомнений в том, чем он занят.    

    Было ясно, что он ест, и притом ест шумно, как человек невоспитанный.    

    - Болван! - выругался Данглар.    

    Пеппино сделал вид, что не слышит; и, не повернув даже  головы,  продолжал есть  с той же невозмутимой медлительностью.    

    Данглару казалось, что его желудок бездонен, как бочка Данаид; не верилось, что  он когда-нибудь может наполниться.    

    Однако он терпел еще полчаса; но надо признать, что эти полчаса показались ему  вечностью.    

    Наконец он встал и снова подошел к двери.    

    - Послушайте, сударь, - сказал он, - не томите меня дольше и  скажите мне  сразу, чего от меня хотят.    

    - Помилуйте, ваше сиятельство, это вы скажите, что вам от  нас  угодно?..  Прикажите, и мы исполним.    

    - В таком случае прежде всего откройте мне дверь.    

    Пеппино открыл дверь.    

    - Я хочу есть, черт возьми! - сказал Данглар.    

    - Вы голодны?    

    - Вы это и так знаете.    

    - Что угодно скушать вашему сиятельству?    

    - Кусок черствого хлеба, раз цыплята  так  непомерно  дороги  в  этом проклятом  погребе.    

    - Хлеба? Извольте! - сказал Пеппино. - Эй, хлеба! - крикнул он.    

    Юноша принес маленький хлебец.    

    - Пожалуйста! - сказал Пеппино.    

    - Сколько? - спросил Данглар.    

    - Четыре тысячи девятьсот девяносто восемь луидоров. Вы уже заплатили вперед  два луидора.    

    - Как! За один хлебец сто тысяч франков?    

    - Сто тысяч франков, - ответил Пеппино.    

    - Но ведь сто тысяч франков стоит цыпленок!    

    - У нас нет прейскуранта, у нас на все одна цена. Мало вы съедите или много,  закажете десять блюд или одно - цена не меняется.