1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 
– Не   валяйте дурака. Орт. Я спрашиваю о другом.      

– Н-ну, –   сказал он, пожимая плечами и запинаясь, – потому, что я вас люблю. Фен, о   чем вы хорошо знаете. Не стоило спрашивать.      

– Не   стоило… – повторила она в раздумье. – Видел вас кто-нибудь?      

– Должно   быть.      

– На   всякий случай я выпущу вас другим ходом, а там – что будет.      

Он   прошел за ней по короткому коридору к раме раскрытых дверей с вставленной в нее   картиной цветника и собаки, смотревшей, натянув цепь, кровавыми загорающимися   глазами на человека в меховом жилете. Он знал, что за дверью открылась не   жизнь, а картина жизни, которую он может вызвать в памяти перед тем, как его   повесят. Чувство опасности остро разлилось в нем.      

Выходя,   он обернулся и увидел, как женская рука плотно прикрыла дверь.      

Орт   Ганувер направился было к воротам, но, раздумав, повернул в противоположную сторону,   перескочил невысокую каменную ограду и прошел углом соседнего огорода к выходу   на другую улицу. Он был теперь ненормально спокоен и вял, хотя еще полчаса   назад рвался повернуть и отстранить все, мешающее вручить письмо. Реакция была   так же сильна, как было строго и беспощадно напряжение встречи. Он чувствовал,   что теряет способность соображать.      

Постояв   в нерешительности, хотя сознавал, что медлить опасно, он наконец тронулся с места,   перешел улицу и стал пробираться к реке.      

       VI      

       

Вечером   следующего дня редактор «Южного Курьера» взял у метранпажа стопу гранок и   перебрал их, бормоча сам с собой. «Землетрясение в Зурбагане», «Спектакли   цирковой труппы Вакельберга», «Очередной биржевой коктейль», «Арест Ганувера»…      

Отложив   эту заметку, он взял карандаш и прочел:      

«Сегодня   вечером арестован на улице города Кнай Орт Ганувер, дела которого, надо сказать   прямо, не блестящи. Он обвиняется в убийстве и ограблении почтальона. Кроме   того, старые грехи этого молодца, обладающего горячим характером, образуют   величественную картину разнузданности и дикости, а потому…»      

Остальное   было в этом роде, и, молча прочтя конец, редактор подписал вверху гранки:      

«Арест   Ганувера».      

«Грабитель   почты понесет заслуженное наказание».      

«Мрачный,   но необходимый пример получат все, ставшие врагами общества и порядка».      

– Вот   так, – сказал он, передавая корректуру сотруднику. – Остальное тоже   пустить в машину.      

Сотрудник,   разобрав материал, подошел к редакторскому столу.      

– Которая   заметка пойдет? – сказал он. – У меня две заметки о Ганувере.      

– Например?..      

– Вот   та; а вот вторая, о которой я говорю.      

Эта   вторая заметка была составлена так:      

«Арест   О.Ганувера вызвал в нашем городе много толков и пересудов. Его обвиняют в   убийстве и ограблении почтальона. Между тем установлено путем предъявления   следствию бесспорных доказательств, что О.Ганувер явился в Кнай передать одному   лицу найденное на дороге письмо. Мы не знаем, как отзовется это обстоятельство   на приговоре суда, но считаем делом справедливости печатно установить   непричастность Ганувера к ужасному и печальному делу».      

– Кто   отдал это в набор? – спросил редактор. – Должно быть, вы, Цикус?      

– Да.   Потому что вас не было.      

– Кем   подписан оригинал?      

– Он   подписан…      

Говоря   это, молодой, рыжий, как морковь, человек разыскал на столе и подал листочек,   подписанный: «Ф. О'Терон».      

– Звучит   несколько интимно, несколько легкомысленно, – сказал редактор, ни к кому   не обращаясь и взглядывая поочередно на обе заметки. – Суд есть суд.   Газета есть газета. И я думаю, что первая заметка выигрышнее. Поэтому пустите   ее, а что касается письма Ф. О'Терон, редакция ответит ей в частном порядке.      

 Змея      

       

«Наследники   Неда Гарлана», как прозвали их в шутку знакомые, были семеро молодых людей, студентов   и студенток, владевшие сообща моторной лодкой, которой наградил их Гарлан,   скончавшийся от чахотки в Швейцарии.      

В   середине июля состоялась первая поездка «наследников». Они направились на берег   озера Снарка «вести дикую жизнь».      

Восьмым   был приглашен Кольбер, несчастная любовь которого к одной из трех пустившихся в   путешествие – Джой Тевис – стала очень популярной в университете еще год назад   и часто служила материалом для комментариев.      

Джой   Тевис с шестнадцати лет по сей день наносила рану за раной, и, так как она не   умела или не хотела их лечить, они без врача заживали довольно быстро. Кольбер   был ранен серьезнее других и не скрывал этого.      

Он делал   Джой предложение три раза, вызвав сначала смех, потом желание «остаться друзьями»   и наконец нескрываемую досаду. Он ей не нравился. Она боялась серьезных длинных   людей, смотрящих в упор и делающихся печальными от любви. При одной мысли, что   такой подчеркнуто сдержанный человек сделается ее мужем, ею овладевали   запальчивость, мстительный гнев, обращенный к невидимому насилию.      

Однако   Кольбер не был навязчив, и она не избегала его, предварительно взяв с него   слово, что он не будет более делать ей предложений. Он послушался и стал   держать себя так, как будто никогда не волновал ее этими простыми словами:   «Будьте моей женой, Джой!»      

На   третий день «дикой жизни» Джой захотелось пойти в лес, и она пригласила   Кольбера ее провожать, смутно надеясь, что его каменное обещание «не делать   более предложений» встретит повод растаять. Уже три месяца ей никто не говорил   о любви. Она хотела какой-нибудь небольшой сцены, вызывающей мимолетное, вполне   безопасное настроение, напоминающее любовь. Когда Кольбер шел сзади, она   испытывала чувство, словно за ней движется боязливо жаждущая упасть стена. Надо   было угадать момент – отойти в сторону, чтобы стена хлопнулась на пустое место.      

Прогулка   в лесу изображала следующее: впереди шла девушка-брюнетка небольшого роста, с   красивым, немного ленивым лицом, напоминающим улыбку сквозь пальцы; а за ней,   неуклюже поводя плечами и сдвинув брови, шел рослый детина, тщательно   рассматривая дорогу и заботливо предупреждая о всех препятствиях. Со стороны   каждый подумал бы, что Кольбер невозмутимо скучает, но он шел в счастливом,   приподнятом настроении и мог бы идти так несколько тысяч лет. Он видел Джой,   она была с ним; этого Кольберу было совершенно достаточно.      

Они   вышли на поляну с высокой травой, усеянную камнями, и сели на камни; думая каждый   о своем.      

Кольбер   заметил, что, отдохнув, следует возвратиться.      

– Вы   рады, что наши отношения стали простыми? – сказала, помолчав, Джой.      

– Этот   вопрос исчерпан, я полагаю, – осторожно ответил Кольбер, не без основания   предполагая ловушку. – Я дал слово. Впрочем, если…      

– Нет, –   перебила Джой, – я уже запретила вам, а вы дали слово. Неужели вы хотите   нарушить обещание?      

– Скорее   я умру, – серьезно возразил Кольбер, – чем нарушу обещание, которое я   дал вам. Вы можете быть спокойны.      

Джой с   досадой взглянула на него; он сидел, улыбаясь так покорно и печально, что ее досада   перешла в возмущение. Ее затея не удалась.      

Идти   дальше – значило самой попасть в глупое положение. Некоторое время она еще надеялась,   что Кольбер не выдержит и заговорит, но тот лишь задумчиво катал меж ладоней   стебель травы. Джой вдруг почувствовала, что этот человек всем своим видом,   преданностью и твердостью дает ей урок, и ее охватила такая сильная неприязнь к   нему, что она не удержалась от колкости:      

– Вы   дали слово из трусости. Безопаснее сидеть молча, не так ли?      

– Джой, –   сказал встревоженный Кольбер, – на вас действует жара. Идемте обратно, там   вы будете в тени!      

Джой   встала. Ей захотелось вцепиться в густые рыжеватые волосы и долго трясти эту тяжелую   голову, не понимающую смысла игры. Он не захотел ответить ее прихотливому   настроению. Обидчиво и тяжело взволнованная девушка пристально смотрела себе   под ноги, покусывал губу. Ее внимание привлекло нечто, блеснувшее в зашуршавшей   траве.      

– Смотрите,   ящерица!      

Толчок   Кольбера едва не опрокинул ее. Она закачалась и с трудом устояла на ногах. Кольбер,   махая руками, топтал что-то в траве, затем присел на корточки и осторожно   поднял за середину туловища маленькую змею, повисшую двумя концами: головой и   хвостом.      

– Видали   вы это? – возбужденно заговорил он, смотря в гневное лицо Джой. –   Простите, если я вас сильно толкнул. Бронзовая змея! Одна из самых опасных!   Женщины почти всегда принимают змей за ящериц. Укушенный бронзовой змеей   умирает в течение трех минут.      

Джой   подошла ближе.      

– Она   мертва?      

– Мертва, –   ответил Кольбер, сбрасывая змею и снова поднимая ее.      

По   мнению Джой, было храбро брать мертвую змею в руки, и она не захотела дать в   этом перевес Кольберу. Взяв у него змею, она обвила ею свою левую руку, отчего   получилось подобие браслета. Змейка, смятая в нескольких местах каблуком   Кольбера, отливала по смуглой коже Джой цветом старого золота.      

– Бросьте,   бросьте! – вдруг закричал Кольбер.      

Он не   успел сказать, что по безжизненному телу прошла едва заметная спазма. Змея   ожила на мгновение, только затем, чтобы, почувствовав враждебное тепло   человеческой руки, открыть рот и ущемить руку Джой. Это усилие совершенно   умертвило ее. Кольбер схватил змею у головы и так сдавил, что она порвалась,   потом сбросил с руки Джой остаток туловища и увидел две капли крови, смысл   которых был ему понятен, как крик.      

– Не   теряться! – сказал ей. – Помните, что смерть – здесь!      

Его тело   разрывалось от дрожи, которую он сдерживал. Джой беспомощно смотрела на свою   укушенную руку. Она испытала гадливую боль, но ее воображение не действовало   так быстро, как у Кольбера, и сознание конца не оглушило еще ее. Но резкость и   приказания Кольбера вооружили всю ее самостоятельность, очутившуюся в опасности   от той крупной услуги, которую собрался оказать Кольбер.      

– Пустите, –   сказала она, бурно дыша. – Я сама. Дайте мне нож.      

В такой   момент время дороже жизни. Раскрыв нож, Кольбер старался повалить девушку,   чтобы совершить операцию. В то же время он быстро обвел языком десны и нёбо,   чтобы установить, нет ли у него царапин во рту.      

– Высосать   яд! – кричал он. – Больше ничего не поможет! Джой, не спорьте!      

Молча,   стиснув зубы, она боролась с ним, в странной запальчивости своей предпочитая   умереть, чем принять жизнь из его рук. Она отлично знала, чем это должно   кончиться. У Кольбера был теперь шанс стать ее мужем – и, без слов, без мыслей,   заключив все это в одном инстинкте своем, она отчаянно билась в его руках. Вне   себя Кольбер подтащил ее к дереву с раздвоенным стволом и, протиснув в это   раздвоение ее руку, причем ободрал кожу, зашел сам с другой стороны. Здесь он   схватил Джой за кисть. Теперь ее рука была как в тисках.      

Крепко   сдавив эту ненавидящую его руку у локтя, причем его огромная сила заставила посинеть   ногти Джой, Кольбер глубоко просек тело в месте укуса и, припав к ране,   наполнил рот кровью. Сплюнув ее, он сделал это еще раз и, отдышавшись, в третий   раз отсосал кровь любимой девушки, которая, дернув руку раза два, наконец,   затихла. Она стояла с другой стороны, прислонясь к дереву. Страх, унижение и   гнев покрыли ее лицо злыми слезами. Она твердила:      

– Кольбер,   я все равно никогда не буду вашей женой. Пустите меня!      

Кольбер   молчал. Отпустив наконец ее руку, он понял, что она говорила, и ответил:      

– Вы   будете чьей-нибудь женой, а это главное. Чтоб быть женой, надо жить.      

Его усы   и подбородок были в крови, и он вытер их такой же красной от крови рукой.      

Джой,   мрачно протянув ободранную и израненную руку, прижимала к ране платок. Оба   дышали, как после долгого бега. Наконец, разорвав платок, Джой перевязала руку.   Кольбер смотрел на часы.      

– Кажется,   прошло пять минут. Теперь я спокоен.      

Джой не   ответила, стоя к нему спиной. Когда она обернулась, его не было на поляне.      

Удивленная   девушка позвала: «Кольбер!» Ничего не прощая ему, все еще во власти внутреннего   насилия, которым Кольбер окончательно одержал верх, девушка направилась по   следу смятой травы, и, заглянув в кусты, остановилась.      

Кольбер   лежал навзничь с черным и распухшим лицом. Это был совсем другой человек. Глаза   его заплыли, усы и рот, вымазанные спасительной кровью, открыли весь ужас, от   которого он избавил свою возлюбленную. Это отвратительное, отравленное лицо   заставило наконец Джой испугаться, так как она увидела свой предотвращенный   конец во всем его незабываемом ужасе, и она бросилась бежать, крича: «Спасите,   я умираю!»      

Но было   уже поздно, так как она была спасена.      

 Четыре гинеи      

       

В   американский город Сан-Франциско прибыл корабль «Юг» из Англии. На том корабле   служил матрос Гарт, пьяница и игрок. Все свое жалованье он тратил на попойки и   игру в карты.      

За   несколько дней до отправления корабля обратно в Англию Гарт тяжело заболел. Его   положили в больницу, и доктор объявил матросу, что жить тому осталось не более   трех дней.      

Тогда   Гарт послал за своим приятелем Смитом, который тоже был матросом «Юга», и сказал   ему:      

– Я   жил как свинья и часто ссорился с тобой из-за пустяков. Надеюсь, ты меня   простишь и окажешь мне большую услугу?      

– Ты   был добрый парень, – сказал Смит, утирая огромным кулаком слезу,   катившуюся по его небритой щеке, – это я должен просить у тебя прощения за   то, что не всегда ценил такого джентльмена, как твоя милость, хотя мы и дрались   с тобой раз восемь…      

– Я   думаю, раз двадцать, дорогой Смит…      

– Я   считаю только те разы, когда ты меня бивал.      

– Твое   счастье, что я не могу встать, – ответил, подумав, Гарт. – За такую   дерзость я наложил бы тебе еще разика два. Однако не будем ссориться. Мы   плавали с тобой вместе шесть лет, видели много хорошего и плохого, а потому,   будь добр, передай моей жене Марте мой сундук с вещами и мое последнее   жалованье, четыре гинеи. Стыдно сказать, но за четыре года отсутствия я не   послал ей ни одного фартинга. Как знаешь, я писать не умею. У меня есть еще сын   семи лет, так ты ему скажи, что его отец всегда помнил о нем. А Марте скажи,   что, если бы не простуда, от которой я теперь умираю, я наверняка бросил бы   пить и играть.      

Смит   обещал сделать все, как хотел Гарт; взял деньги, сундук, сердечно распрощался с   умирающим и ушел, а Гарт умер на другой день, и его похоронили.      

Между   тем капитан корабля «Юг» получил приказ от хозяина судна грузить хинную кору и   плыть в Китай. Смиту это было очень досадно. Он давно не был дома, в Англии.   Узнав, что другой корабль – «Жемчуг» – отплывает в английский город Ливерпуль,   где жила вдова Гарта, Смит взял расчет и нанялся на «Жемчуг».      

Все   время он бережно хранил деньги Гарта и даже держал их отдельно от своих денег.      

Дорогой   матросы заметили, что у Смита два сундука и что один сундук он никогда не отпирает.   Они стали его расспрашивать. Смит рассказал им историю сундука, а через три дня   после этого поднялась ужасная буря. Вся команда была на ногах и работала днем и   ночью; никто не успевал ни поспать, ни поесть; сломалась стеньга грот-мачты, в   расшатанном волнами корабле появилась течь, и «Жумчугу» грозила гибель. Стали   помпами откачивать воду из трюмов. Буря все усиливалась; тогда повар сказал   матросам: «Смит везет сундук мертвеца. Если мы не заставим его бросить сундук в   море, мы все погибнем».      

Матросы   поверили повару, притащили Смита к грот-мачте и стали требовать, чтобы он немедленно   расстался с сундуком мертвеца. Смит рассердился и отказался, но капитан, видя   что команда готова взбунтоваться, приказал ему выбросить сундук.      

– Нет, –   возразил Смит, – этому не бывать. Я дал Гарту слово, что передам сундук   Марте. Если хотите, выбросьте меня вместе с сундуком, но, пока я жив, я своему   слову не изменю.      

Видя,   что Смит не сдается, а матросы так обозлились, что готовы его убить, капитан   решил пожертвовать шлюпкой, чтобы только избавиться от упрямого Смита.      

Ему дали   мешок сухарей, бочонок пресной воды и спустили на шлюпке в открытое море, но от   этого буря, конечно, не прекратилась, а продолжалась еще пять дней, после чего   наполовину разбитый, с оборванными снастями «Жемчуг» выбросило на рифы вблизи   острова Мейч. Проходивший мимо пароход «Кратер» заметил аварию и спас всех   потерпевших крушение.      

Между   тем Смит носился в шлюпке среди пустынного океана; волнение было так сильно,   что он не мог грести; весла служили ему только для того, чтобы держать нос   шлюпки в разрез волны, иначе шлюпка могла перевернуться.      

Сухари и   вода были ему единственной пищей; пять ночей он не спал – иногда только дремал,   сидя на скамейке, и так измучился, что впал в отчаяние. Со злобой посматривал   он на сундук Гарта и думал: «Из-за этого дурацкого сундука я должен погибнуть!   Надо было бросить его в море, и я остался бы на корабле. Все равно сундук   пропадет вместе со мной».      

Однажды   напала на него такая ненависть к сундуку, что Смит уже поднял его швырнуть в   воду, как вдруг в сундуке что-то прокатилось и зазвенело.      

«Неужели   Гарт накопил денег?» – подумал Смит.      

Он вынул   ключ, открыл сундук и увидел, что в сундуке катались не деньги, а старые медные   пуговицы. Все имущество Гарта состояло из горсти пуговиц, двух пар штанов,   узелка с грязным бельем, колоды карт, сапогов да чашки, вырезанной из кокосовой   скорлупы.      

Смит   повертел эти вещи в руках и заплакал. Вся трудная жизнь матроса припомнилась   ему, когда он смотрел на жалкое имущество своего умершего приятеля. «Если даже   Марте такая дрянь не понадобится, то хоть будет у нее о тебе память», –   сказал Смит; снова уложил вещи, запер сундук и прожил среди открытого моря еще   два дня. К тому времени буря стихла; рано утром военное испанское судно увидело   шлюпку Смита. Испанцы спустили катер и взяли моряка к себе.      

Когда он   рассказал свою историю, команда пожалела его, ему дали новую одежду, собрали   немного денег, и Смит, наевшись до отвала, проспал двое суток. Скоро военное   судно пришло в Каракас; там Смит распрощался с испанцами и поступил на пароход   «Робинзон», отправляющийся в Англию. Через две недели высадился он в родном   городе Ливерпуле, где жила также жена Гарта, и пошел ее искать, но по дороге   увидел кабачок и решил, что по случаю благополучного прибытия не грех выпить   один-единственный стакан водки. Он сел за стол, позвал слугу и получил стакан   водки. День был жаркий. Смит сильно устал и охмелел; стало ему весело. Затолкав   сундук Гарта дальше под стол, Смит важно развалился на стуле и, увидев бродячих   музыкантов, приказал им играть, а сам потребовал вина, пива, пирогов, разной   закуски; развеселясь окончательно, начал он угощать всех, кто был в кабаке.      

Составилась   большая компания, все перепились, а Смит даже ничего не помнил; он пришел в   чувство уже поздно ночью, и потому, что его растолкал хозяин заведения.      

– Забирай   свой сундук и уходи! – сказал хозяин. – Я запираю трактир. Все твои   приятели давно ушли.      

Смит   выругался, сел, почесал голову, поднял сундук, вышел на улицу и стал шарить в   карманах. Оказалось, что он прогулял свои деньги и деньги Гарта, только одна   гинея уцелела. Стало ему так стыдно, что он долго стонал и вздыхал, однако   усталость одолела его. Он переночевал на пристани в будке сторожа, умылся,   побрился и пришел на окраину города, где жила Марта.      

Марта   была молодая женщина, рассудительная и спокойная. Так как Гарт ничего ей не посылал,   она жила поденной работой.      

Узнав от   Смита, что Гарт умер, Марта заплакала, затем вытерла слезы и стала расспрашивать   матроса о покойном муже. Смит передал прощальные слова Гарта и спросил:      

– Где   же его сын?      

– Он   ушел в школу. Не прислал ли ему отец хоть какой-нибудь подарок?      

Смит   покраснел, вынул и положил гинею на стол.      

– Только   всего, – сказал Смит, – одна гинея да вот этот сундук.      

Марта   задумчиво посмотрела на матроса, взяла гинею и сказала:      

– И   то хорошо; можно теперь будет уплатить долг хозяйке за комнату да купить моему   Джеку чернил и тетради.      

Потом   она, вздохнув, открыла сундук, выложила вещи Гарта и, стараясь улыбаться, сказала:      

– Из   отцовских сапог я сошью сапоги Джеку, да еще мне выйдут из них туфли – ходить   на работу. Кокосовая чашка? – вещь нужная в хозяйстве. Сам сундук еще   крепок, его можно продать; дадут два-три шиллинга. Прямо мы разбогатели!      

Марта   засмеялась сквозь слезы. И так она понравилась Смиту, что он снова покраснел и   затосковал, вспомнив свою растрату.      

Смит   умел работать по парусному делу. Распрощавшись с Мартой, он отправился в док и   нанялся в мастерскую, где стал чинить и шить паруса. Он твердо решил заработать   три гинеи, чтобы отдать вдове.      

«Хорошо,   если бы она вышла за меня замуж!» – мечтал Смит.      

Однажды   он соскучился, пришел к ней, сел и начал рассказывать маленькому Джеку разные   морские истории. Незаметно для себя Смит дошел в своих рассказах до истории с   сундуком. Выслушав, как он несколько дней носился в шлюпке среди волн, Марта,   которая до сих пор еще ничего не знала об этом, очень удивилась; ей стало   приятно это, но она не выдала себя и сказала:      

– Все   эти хлопоты твои ничего не стоят.      

– Почему? –   спросил огорченный Смит.      

– Догадайся   сам.      

Смит   задумался, посидел еще немного и ушел. Через неделю он пришел к вдове и сказал   ей: – Марта, я тебя полюбил. Будь моей женой.      

– Я   буду твоей женой, – ответила Марта, – если ты сделаешь то, что   должен.      

Снова   Смит ушел с горьким стыдом в душе. «Да, она знает, что было четыре гинеи, а не   одна», – размышлял он и, как только накопил эти деньги, явился к Марте и   положил на стол три золотые монеты.      

– Прости   меня, – сказал Смит, – Гарт послал тебе четыре гинеи, а не одну. Я   три гинеи случайно прогулял здесь в день приезда.      

– Отчего   же ты не сказал это сразу?      

– Мне   было стыдно. Я хотел сначала вернуть тебе деньги, а потом признаться.      

– Сознаться   никогда не стыдно, – заметила Марта, – надо было сказать немедленно.   Ведь я все равно поняла, что ты деньги растратил.      

– Да   как же ты догадалась?      

– Ничего   нет проще: во-первых, ты покраснел, когда дал мне гинею, а во-вторых, ты пришел   ко мне в восемь часов утра; приехал же ты – ты сам сказал – накануне вечером.   Значит, ты целую ночь где-то путался; глаза у тебя были красные, руки дрожали.   Уж если ты из-за сундука позволил высадить себя с корабля, то, приехав,   наверное, поспешил бы отдать деньги и сундук мне. Что же этому помешало? А то,   что зашел ты в трактир.      

– Верно.   Я виноват, – сказал Смит, опустив голову.      

– И   я виновата, – засмеялась Марта, беря его за руку, – пока тебя мучила   совесть, я вышила тебе мешочек для трубки.      

И она   подала Смиту прехорошенький мешочек из зеленого шелка, на котором были вышиты   желтыми нитками слова:      

       

«Четыре   гинеи».      

       

 Легенда о Фергюсоне      

       

Настоящий   рассказ есть суровое изложение того, как Эбергард Фергюсон потерял в мнении   людей благодаря свидетельскому показанию человека, которому он, когда тот был   ребенком, дал пряник. Из дальнейшего читатель убедится, что пряник был дан   неблагодарному существу и что репутация Фергюсона нашла неожиданную защиту в   лице девушки, до тех пор не обнаруживавшей себя ровно ничем.      

Мы все,   по крайней мере те из нас, кто побывал в долине Поющих Деревьев, слышали, что   Фергюсон отличался необычайной силой и один победил шайку в сорок восемь   бандитов, опрокинув на их гнездо с отвеса Таулокской горы огромную качающуюся   скалу весом в двадцать тысяч пудов.      

Эту   скалу можно видеть и теперь: раздробив барак Утлемана, предводителя шайки, она   скатилась по склону в лес и там, никогда более не качаясь, обросла кустами.      

Лет пять   назад низменный берег моря между Покетом и Болотистым Бродом был затоплен   долгими ливнями. Прилив более сильный, чем обыкновенно, благодаря урагану,   помог делу разрушения насыпи. Поезд, шедший из Гель-Гью в Доччер, высадил   пассажиров на станции Лим, и все стали ждать прибытия рабочих команд.      

Часть   пассажиров вернулась в Гель-Гью, а часть осталась.      

В   деревянной гостинице «Зимородок» поселились Джон и Сесиль Мастакары,   братья-агенты целлулоидной фирмы; доктор Фаурфдоль, получивший службу в Доччере   и не торопившийся никуда; пьяный джентльмен с испуганными глазами и нервным   лицом; самостоятельная девица плоских форм, смотревшая на все твердо и свысока;   и инженер Маненгейм с дочерью шестнадцати лет, молчаливой и большеглазой. Ее   звали Рой.      

Лим –   место, где из центра во все стороны можно видеть за домами бурое поле и лес на   горизонте, а за ним – горные голубые намеки, почти растворенные атмосферой, а   потому на третий день вынужденного покоя начался сплин.      

Было слышно,   как вверху ходит по своему номеру пьяный джентльмен, напевая: «Я люблю безумно   танцы…» Доктор сидел на террасе, рассматривая местных пиявок. Братья Мастакары   играли в шестьдесят шесть, сидя в тени пробкового дерева, у входа в гостиницу.   Инженер забрался на кухню, где начал терпеливо учить кота подавать лапку, а его   дочь стояла, прислонясь к садовой стене, и грызла орехи, которыми были всегда   набиты карманы ее платья. Она думала: «Что будет, если я закрою глаза и вдруг   открою? Может быть, я окажусь в Африке?!»      

Никто не   подозревал, что к гостинице приближается алчная и беспокойная личность, заранее   рассматривающая пленников Лима как отпетых дураков. Это был Горький Сироп, имя   и фамилия которого бесследно пропали.      

Сварливый   взгляд и длинный, угреватый нос Горького Сиропа увидели первыми братья   Мастакары. Горький Сироп дернул за козырек кепи и сказал:      

– Джентльмены   желают развлечься. Они могут посмотреть местные достопримечательности.      

Джон   Мастакар сосчитал: «пятьдесят один» и прибавил: «уйдите». Но Горький Сироп подошел   ближе.      

– Во-первых, –   сказал он, – столб, на котором линчевали трех негров в 1909 году.      

У окна   показался пьяный джентльмен. Он был-таки пьян и смеялся.      

– Во-вторых, –   продолжал бродяга, – вывеска, написанная масляными красками над булочной   О'Коннэля. Если всмотреться, явственно различаешь среди булок и кренделей   фигуру знаменитого полководца Наполеона.      

– Ха-ха! –   сказал пьяный джентльмен. – Выпей на доллар и увидишь зеленых слонов.      

Вышел   инженер с дочерью. Рой молчаливо грызла орехи.      

Увидев   ее, Горький Сироп преобразился.      

– В-третьих, –   сказал он совсем громко, – на дереве близ мастерских ласточка свила гнездо   в туфле приезжей артистки Молли Фленаган, которая бросила ее туда после того,   как выпила из этой туфли целую бутылку шампанского.      

Раскрылось   второе окно и показался раздраженный бюст самостоятельной девицы средних лет;   она твердо сказала:      

– Вы   должны найти работу, Дачежин! Все должны работать, а не попрошайничать!      

С   террасы приплелся доктор.      

– Нет   ли еще чего-нибудь? – спросил он, зевая.      

– Едва   ли вы назовете «чем-нибудь» скалу в двадцать тысяч пудов, сброшенную Фергюсоном, –   с достоинством произнес Горький Сироп, – редкую качающуюся скалу, которую   он обрушил на притон бандитов Утлемана! Она в двух милях отсюда. След могучих   рук Фергюсона навеки врезался в камень. Можно различить снимок его пальцев.      

– Папа,   я хочу видеть скалу, – заявила Рой.      

– Вы   выразили разумное желание, мисс, – сказал Горький Сироп. –   внушительное, незабываемое зрелище!      

Инженер   не противоречил девушке. Достаточно, что она хотела видеть скалу.      

Погода   стояла отличная. Уговорили ехать Мастакаров, доктора; пьяный джентльмен пришел   сам. Самостоятельная девица резко отошла от окна и больше не показывалась.   Хозяин гостиницы доставил поместительный старый автомобиль, куда все и уселись.   Горький Сироп, сдвинув колени, чтобы не задеть кого-нибудь и тем не уменьшить   свой гонорар, рассказывал, прикладывая руку к груди:      

– Фергюсон   был таинственная и благородная личность. Ростом семь футов, красивый, как   Юпитер, с глазами, обжигавшими каждого, кто приближался к нему. Его голос   звучал, как корнет-а-пистон. Его черные усы и такая же борода вились, как шелк.   Его лицо было бело, как мрамор. Он жил в лесу, за Таулокской горой. Никто не   знал, что он делает. Говорили, что он был несчастен в своей великой любви к   дочери одного… гм… инженера. Каждый день он ходил на Таулокскую гору и слегка   поддавал скалу, утоляя свое неутешное сердце ее неистовыми раскачиваниями. И   вот он узнал, что Утлеман собирается ограбить и убить переселенцев. Тогда герой   взошел на гору и ночью, когда бандиты спали в своем лесном доме, послал им   вечную печать молчания. Сто двадцать человек было убито, а пятеро сошли с ума,   и их поймали.      

Доктор   лениво улыбался, инженер хохотал, братья Мастакары слушали и соображали, не   предложить ли целлулоидной фирме изобразить на гребенках Фергюсона, толкающего   скалу.      

Наконец   приехали к месту, где лежала скала, и вылезли из автомобиля. Пройдя немного   пешком, путешественники увидели огромный камень неправильной ромбической формы,   лежавший среди деревьев, как серый дом без окон и дверей.      

– Не   поздоровится от такой штуки, – сказал Джон Мастакар.      

– Покажите   отпечатки пальцев! – потребовала Рой у Горького Сиропа.      

– Они   с нижней стороны, так что их не видать, – заявил прохвост.      

Доктор   лениво созерцал скалу, соображая, сколько ампутаций мог бы он произвести у ста   двадцати человек. В это время подошел маленький спокойный старик, очень   дряхлый, но с проницательными живыми глазами.      

– Толкуете   о Фергюсоне? – обратился он к компании. – Что-то вам Сироп врет. Дело   в том, что я знал этого Фергюсона, но, хоть убей, это делу не помогает. Даже   обидно. Я его знал, когда мне было одиннадцать лет. Впрочем, если…      

– Отчего   же, скажите… – протянул пьяный джентльмен.      

– Я   стоял у лавки, – продолжал старик, – а он вышел оттуда и сказал:   «Хочешь пряник?» Я сказал: «Да». Взял пряник и съел. Ну, он жил около болота,   этот ваш Фергюсон, и промышлял тем, что хлопотал в суде о земельных участках.   Разбойники, действительно, были, только дальше отсюда, у Котомахи. Фергюсон был   заика, болезненный человек, малого роста. Я ему полюбился, и он брал меня с   собой на прогулки: бывало, мы с ним качали эту скалу. Но ее качнуть не труднее   было, чем большую лодку. Вот он мне и говорит как-то: «Надоела дурацкая скала!»   В ту же ночь ее штормом ударило об откос – верхним краем, должно быть, –   основание сползло, и устойчивое равновесие нарушилось. Она, конечно, упала и   раздавила двух коров, которые там внизу задумались, – знаете, эти,   которые… стоят и жуют. Теперь мне даже смешно, пая все это переиначили.      

Через   два дня Рой Маненгейм приехала в Доччер и стала рассказывать своей тете о путешествии,   грызя, как всегда, орехи. Ее задумчивые большие глаза рассматривали белое ядро   ореха, когда она вдруг прибавила ко всему прочему:      

– Еще   видели мы с отцом скалу, весом тридцать тысяч пудов, которую Фергюсон бросил на   гнездо бандитов. С ужасной высоты!      

Подумав,   она вытащила из кармана новую горсть орехов и, трудясь над ними, докончила:      

– Он   был красивый, с черной бородой, сильный и храбрый. Так нам сказал какой-то   старик. Он говорил – как пел. Все боялись его, а он – никого. И когда он   сбросил на разбойников эту большую скалу, он дал какому-то мальчику пряник,   потому что был очень прост и доступен… Он любил одну девушку, и они женились.      

Еще   подумав, Рой прибавила:      

– Они   женились раньше, чем он сбросил скалу.      

 Слабость Даниэля   Хортона      

       

       I      

       

Судьба   оригинально улыбнулась одному погибшему человеку, известному под именем «Георг   Избалованный».      

Его   настоящее имя было Георг Истлей. Он сумел убедить равнодушного прохожего человека   с золотыми зубами, что всего три фунта поставят его на ноги, при этом был он   так остроумен и красноречив, что прохожий увлеченно пожелал Истлею «полной   удачи, твердости и энергии».      

Оба   расстались взволнованные. В тот же вечер Истлей Избалованный засел в пустом складе   доков и проиграл свои три фунта одной теплой компании, вплоть до последнего   шиллинга. К утру явился лодочник Сайлас Гарт, у которого не было денег, но была   охота играть. Он заложил в банк свою лодку; к полудню следующего дня, начав действовать   последним шиллингом, Истлей выиграл у него лодку, весла и пустился вниз по   реке, сам не зная зачем.      

Это было   не совсем то, на что рассчитывал прохожий с золотыми зубами, тронутый, может   быть, первый и единственный раз в жизни жаром, какой вложил в исповедь свою   Истлей Избалованный, – но после кабаков, притонов, панели светлая вода   реки так воодушевила Истлея, что еще хмельной, ничего не теряя и ни о чем не   жалея, он решил плыть вниз по течению до Сан-Риоля. Надо сказать, что в мечтах   начать «новую» жизнь человек этот провел сорок два года и так привык начинать,   что кончить уже не мог. Все-таки он хотел воспользоваться счастливым толчком   мысли, переменить если не жизнь, то ее сорт.      

На   дорогу он купил большой хлеб, табаку и питался одним хлебом, к чему, впрочем,   привык.      

Наступил   вечер, и опустился холодный туман. Мечтая о теплом ночлеге, Истлей пристал к   берегу на огонек одинокого окна. Он привязал лодку и взобрался на холм.   Запинаясь в тьме о валявшиеся бревна и пни, он пришел к бревенчатому дому, толкнул   огромную дверь и очутился перед человеком, сидевшим на кожаном табурете.   Уставив приклад ружья в край стола, а дуло держа направленным против сердца,   человек этот пытался дотянуться правой рукой до спуска.      

– Не   надо! – вскричал Истлей, с ужасом бросаясь к нему. – Не надо! Она   придет!      

От   неожиданности самоубийца уронил карабин и обратил бородатое лицо к Истлею; с этого   лица медленно сходила смертная тень.      

Он   глубоко вздохнул, отшвырнул карабин ногой, встал, засунул руки в карманы и   подошел к гостю.      

– Она   придет? – сказал человек, всматриваясь в Истлея.      

– Вы   можете быть совершенно уверены в этом, – ответил Истлей. – Я приехал   в лодке, чтобы сообщить вам эту радостную весть. Так что – стреляться глупо.   Все будет очень хорошо, поверьте мне, и не хватайтесь за орудие смерти.      

Человек   схватил Истлея за ворот, поднял его, как кошку, потряс и бросил на кучу шкур.      

– А   теперь, – сказал он, – ты мне объяснишь, кто эта «она» и что значит   твое вторжение!      

Истлей   задумчиво потер шею и взглянул на спасенного. Его сильное, страстное лицо с   по-детски нахмуренными бровями ему нравилось. Он не был испуган и без запинки   ответил:      

– Это   объяснить трудно. Я крикнул первое, что мне пришло в голову: «Она». Позвольте   подумать. «Она» – это может быть прежде всего, конечно, та женщина, которой вы   пленились так давно, что у вас успела вырасти борода. Быть может также, «она» –   бутылка виски или сбежавшая лошадь. Если же вы лишились уверенности, то знайте,   что это и есть самая главная «она». Обычно с ней приходят все другие «они».   Уверяю вас, «она» отлучилась на минуту, вероятно, чтобы принести вам что-нибудь   закусить, а вы сгоряча обиделись.      

Самоубийца   расхохотался и пожал руку Истлея.      

– Благодарю, –   сердечно сказал он, – ты меня спас. Это была минутная слабость. Садись,   поужинаем, и я тебе расскажу.      

Спустя   час, после солонины и выпивки, Истлей знал всю историю Даниэля Хортона. Рассказана   она была нескладно и иначе, чем здесь, но суть такова: Хортон преследовал идею   победы над одиночеством. Он был голяк, сирота, без единой близкой души и без   всякого имущества, кроме своих мощных рук. Скопив немного денег работой по   сплавке леса, Хортон сел на дикий участок и задался целью обратить его в   цветущую ферму. Разговорившись, изложил он все свои мечты: он видел в будущем   целый поселок; себя, вспоминающего, с трубкой в зубах, то время, когда еще он   корчевал пни и пугал бродячих медведей; с ним будут жена, дети… «Короче говоря, –   сделаю жизнь!» Так он выразился, стукнув кулаком по столу, и Истлей понял, что   перед ним истинный пионер.      

Как   сильно он переживал эти пламенные видения, так же сильно поразила его сегодня   внезапная, никогда не посещавшая мысль: «А что, если ничего не выйдет?» Как   известно, в таких случаях вариации бесконечны. Ночь показалась безотрадной,   вечер – ужасным, молчание и тишина леса – зловещими. Вероятно, он переутомился.   Он впал в отчаяние, поверил, что «ничего», и, не желая более в мучениях   коротать дикую ночь, схватил ружье.      

– Это   была реакция, – заметил Истлей. – Я появился совершенно своевременно,   в конце четвертого акта.      

– Живи   со мной, – сказал Хортон, прямо не говоря, что рассчитывает на кое-какую   помощь Истлея, но уверенный, что тот сам станет работать. – Здесь пока   грязно и дико, но ты увидишь, как я все переверну.      

– По-моему, –   проговорил Истлей, взбираясь с ногами на скамью и сибаритствуя с трубкой в   зубах, – это помещение очаровательно. Обратите внимание на эффект света   очага среди свежесрубленных стен. Это грандиозно! Свежий, наивный романтизм   Купера и Фанкенгорста! Запах шкур! Слушай, друг Хортон, ты счастливый человек,   и, будь я художником, я немедленно нарисовал бы тебя во всем очаровании твоей   обстановки. Она напоминает рисунок углем на штукатурке старой стены, среди роз   и пчел. Хочешь, я расскажу тебе историю Нетти Бемпо, знаменитого «Зверобоя»?      

В   четвертом часу ночи приятели мирно храпели на куче сухой травы. Хортон вдруг   проснулся, схватил лежащее возле него ружье и закричал:      

– Берегись,   гуроны заходят в тыл! Болтун! – сказал он, опомнясь и посмотрев на спящего   Истлея. – Занятный болтун.      

       II      

       

Совместное   жительство двух столь разных натур скоро обнаружило их вкусы и методы. Едва   светало, Хортон уходил пахать расчищенный участок земли, готовил для продажи   плоты, рубил дрова, пек лепешки, варил, мыл, стирал. Он был самолюбив и ничего   прямо не говорил Истлею, но часто раздражение охватывало его, когда, войдя   домой поесть, он заставал Избалованного, который, прикидывая глазом, ставил в   разбитый горшок прекрасные лесные цветы, приговаривая: «Они лучше всего на фоне   медвежьей шкуры, которую ты растянул на стене», или возился с пойманным молодым   дроздом, кормя его с пальца кашей.      

Истлей   старался днем не попадаться на глаза своему суровому и усталому хозяину; он   обыкновенно мечтал, лежа в лесной тени, или удил рыбу, но к вечеру он появлялся   с уверенным и развязным видом, отлично зная, что Хортон ценит его общество и   скучает без него вечером. Действительно, злобствуя на лентяя днем, к вечеру   Хортон начинал ощущать странный голод; он ждал рассказов Истлея, его метких   замечаний, его анекдотов, воспоминаний; не было такой вещи или явления, о   которых Истлей не знал чего-то особенного. Он рассказывал, из чего состоит   порох, как лепят посуду, штампуют пуговицы, печатают ассигнации; залпом читал   стихи; запас его историй о подвигах, похищениях и кладах был бесконечен. Не   раз, сидя перед освещенной дверью, он говорил Хортону о действии тишины,   отражениях в воде, привычках зверей и уме пчел, и все это знал так, как будто   сам был всем живым и неживым, что видят глаза.      

Днем   Хортон сердился на Истлея, а вечером с нетерпением ожидал, какое настроение будет   у Избалованного – разговорчивое или замкнутое. В последнем случае он приносил   из своего скудного запаса кружку водки; тогда, поставив локти на стол, дымя   трубками и блестя глазами, оба погружались в рассуждения и фантазии.      

Однажды   случилось, что Хортон свихнул ногу и угрюмо сидел дома три дня. С бесконечным   раздражением смотрел он, как, мучаясь, полный отвращения и тоски, Истлей рубит   дрова, носит воду, стараясь не утруждать себя никаким лишним движением; как   крепко он скребет в затылке прежде, чем оторваться от трубки и посолить варево,   и раз, выведенный из себя отказом Истлея пойти подпереть изгородь (Истлей   сказал: «Я вышел из темпа, погоди, я поймаю внутренний такт»), заявил ему:      

– Экий   ты бесстыжий, бродяга!      

Ничего   не сказал на это Истлей, только пристально посмотрел на Хортона. И тот увидел в   его глазах отброшенное ружье. Устыдясь, Хортон проворчал:      

– Ноге,   кажется, лучше; через день буду ходить.      

Когда он   выздоровел, Истлей принес ему десять корзин, искусно сплетенных из белого   лозняка. Они были с крышками, выплетены затейливо и узорно.      

– Вот, –   сказал он, – за эту неделю я сделал десяток, следовательно, через месяц   будет их пятьдесят штук. На рынке в Покете ты продашь их по доллару штука. Я   выучился этому давно, в приюте для безработных… Не расстраивайся, Хортон.      

Сдавленным,   совершенно ненатуральным голосом Хортон поинтересовался, почему Истлей   облюбовал такое занятие.      

– Случайно, –   сказал Истлей. – Я увидел старика с прутьями на коленях, на фоне груды   корзин, среди других живописных вещей, куч свеклы, корзин с рыбой, цветов и   фруктов на рынке; это было прекрасно, как тонкая акварель. Пальцы старика   двигались с быстротой пианиста. Ну-с… что еще? Я бросил переплетать книги и   выучился плести корзины…      

Несколько   дней спустя, утром, приятели сидели на берегу реки. Близко от них прошел пароход;   на палубе стояли мужчины и женщины, любуясь зелеными берегами. Ясно можно было   разглядеть лица. Высокая, здоровая девушка взглянула на двух сильных, загорелых   людей, взиравших, оскалясь, на пароход, вернее – на нее, и безотчетно   улыбнулась.      

Пароход   скрылся за поворотом.      

– Быть   может, это она и была, – заметил Истлей, – так как все бывает на   свете…      

– Что   ты хочешь сказать?      

– Я   говорю, что, может быть, она придет… Эта самая… Помнишь, что я сказал, когда   ты… С ружьем?!      

– Кто   знает! – сказал Хортон и расхохотался.      

– Никто   не знает, – подтвердил Истлей.      

Хортон,   в значительной мере усвоивший от Истлея манеру видеть и выражаться, глубокомысленно   произнес:      

– Обрати   внимание, как прозрачны тени! Как будто по зеленому бархату раскинуты голубые   платки. И – это живописное дряхлое дерево! Красивые места, черт возьми!      

– Согласен, –   сказал Истлей.      

 Фанданго      

       

       I      

       

Зимой,   когда от холода тускнеет лицо и, засунув руки в рукава, дико бегает по комнате   человек, взглядывая на холодную печь, – хорошо думать о лете, потому что   летом тепло.      

Мне   представилось зажигательное стекло и солнце над головой. Допустим, это – июль.   Острая ослепительная точка, пойманная блистающей чечевицей, дымится на конце   подставленной папиросы. Жара. Надо расстегнуть воротник, вытереть мокрую шею,   лоб, выпить стакан воды. Однако далеко до весны, и тропический узор   замороженного окна бессмысленно расстилает прозрачный пальмовый лист.      

Закоченев,   дрожа, я не мог решиться выйти, хотя это было совершенно необходимо. Я не люблю   снег, мороз, лед – эскимосские радости чужды моему сердцу. Главнее же всего   этого – мои одежда и обувь были совсем плохи. Старое летнее пальто, старая   шляпа, сапоги с проношенными подошвами – лишь этим мог я противостоять декабрю   и двадцати семи градусам.      

С.Т.   поручил мне купить у художника Брока картину Горшкова. Со стороны С.Т. это было   добродушным подарком, так как картину он мог купить сам. Жалея меня, С.Т. хотел   вручить мне комиссионные. Об этом я размышлял теперь, насвистывая «Фанданго».      

В те   времена я не гнушался никаким заработком. Эту небольшую картину открыл я, зайдя   неделю назад к Броку за некоторым имуществом, так как недавно занимал ту же   комнату, которую теперь занимал он. Я не любил Горшкова, как не любят пожатия   холодной, потной и вялой руки, но, зная, что для С.Т. важно «кто», а не «что»,   сказал о находке. Я прибавил также, что не уверен в законности приобретения   картины Броком.      

С.Т. -   грузный, в халате, задумчиво скребя бороду, зевнул, сказав: «Так, так…» – и   стал барабанить по столу красными пальцами. В это время я пил у него настоящий   китайский чай, ел ветчину, хлеб с маслом, яйца, был голоден, неловок, говорил с   набитым ртом.      

С.Т.   помешал в стакане резной золоченой ложечкой, поднял ее, схлебнул и сказал:      

– Вы,   это, ее сторгуйте. Пятнадцать процентов дам, а что меньше двухсот – ваше.      

Я   называю деньги их настоящим именем, так как мне теперь было бы трудно   высчитать, какая цепь нолей ставилась тогда после двухсот.      

В то   время тридцать золотых рублей по ощущению жизни равнялись нынешней тысяче.   Держа в кармане тридцать рублей, каждый понимал, что «человек – это звучит   гордо». Они весили пятнадцать пудов хлеба – полгода жизни. Но я мог еще   выторговать ниже двухсот, заработав таким образом больше чем тридцать рублей.      

Я   получил толчок к действию, заглянув в шкапчик, где стояли пустые кастрюли,   сковорода и горшок. (Я жил Робинзоном). Они пахли голодом. Было немного рыжей   соли, чай из брусники с надписью «отборный любительский», сухие корки,   картофельная шелуха.      

Я боюсь   голода, – ненавижу его и боюсь. Он – искажение человека. Это трагическое,   но и пошлейшее чувство не щадит самых нежных корней души. Настоящую мысль голод   подменяет фальшивой мыслью, – ее образ тот же, только с другим качеством.   «Я остаюсь честным, – говорит человек, голодающий жестоко и долго, –   потому что я люблю честность; но я только один раз убью (украду, солгу), потому   что это необходимо ради возможности в дальнейшем оставаться честным». Мнение   людей, самоуважение, страдания близких существуют, но как потерянная монета: она   есть и ее нет. Хитрость, лукавство, цепкость – все служит пищеварению. Дети съедят   вполовину кашу, выданную в столовой, пока донесут домой; администрация столовой   скрадет, больницы – скрадет, склада – скрадет. Глава семейства режет в кладовой   хлеб и тайно пожирает его, стараясь не зашуметь. С ненавистью встречают   знакомого, пришедшего на жалкий пар нищей, героически добытой трапезы.      

Но это   не худшее, так как оно из леса; хуже, когда старательно загримированная кукла,   очень похожая на меня (тебя, его…) нагло вытесняет душу из ослабевшего тела и   радостно бежит за куском, твердо и вдруг уверившись, что она-то и есть тот   человек, какого она зацапала. Тот потерял уже все, все исказил: вкусы, желания,   мысли и свои истины. У каждого человека есть свои истины. И он упорно говорит:   «Я, Я, Я», – подразумевая куклу, которая твердит то же и с тем же смыслом.   Я не раз испытывал, глядя на сыры, окорока или хлебы, почти духовное перевоплощение   этих «калорий»: они казались исписанными парадоксами, метафорами, тончайшими аргументами   самых праздничных, светлых тонов; их логический вес равнялся количеству фунтов.   И даже был этический аромат, то есть собственное голодное вожделение.      

– Очевидно, –   говорил я, – так естественен, разумен, так прост путь от прилавка к желудку…      

Да, это   бывало, со всей ложной искренностью таких умопомрачений, а потому я, как сказал,   голода не люблю. Как раз теперь встречаю я странно построенных людей с очень   живым напоминанием об осьмушке овса. Это воспоминание переломилось у них на   романтический лад, и я не понимаю сей музыкальной вибрации. Ее можно   рассматривать как оригинальный цинизм. Пример: стоя перед зеркалом, один   человек влепляет себе умеренную пощечину. Это – неуважение к себе. Если такой   опыт произведен публично, – он означает неуважение и к себе и к другим.      

       II      

       

Я   превозмог мороз тем, что закурил и, держа горящую спичку в ладонях, согрел   пальцы, насвистывая мотив испанского танца. Уже несколько дней владел мной этот   мотив. Он начинал звучать, когда я задумывался.      

Я редко   бывал мрачен, тем более в ресторане. Конечно, я говорю о прошлом, как бы о   настоящем. Случалось мне приходить в ресторан веселым, просто веселым, без идеи   о том, что «вот, хорошо быть веселым, потому что…» и т. д. Нет, я был   весел по праву человека находиться в любом настроении. Я сидел, слушая «Осенние   скрипки» (вальс, музыка В.А. Присовского.), «Пожалей ты меня, дорогая» (романс,   слова и музыка Н.Р. Бакалейникова), «Чего тебе надо? Ничего не надо» (слова из   популярной в 20-х годах танцевальной песенки «Девочка Надя») и тому подобную   бездарно-истеричную чепуху, которой русский обычно попирает свое веселье. Когда   мне это надоедало, я кивал дирижеру, и, проводя в пальцах шелковый ус, румын   слушал меня, принимая другой рукой, как доктор, сложенную бумажку. Немного   отвернув лицо взад, вполголоса он говорил оркестру:      

– Фанданго!      

При этом   энергичном, коротком слове на мою голову ложилась нежная рука в латной перчатке, –   рука танца, стремительного, как ветер, звучного, как град, и мелодического, как   глубокий контральто. Легкий холод проходил от ног к горлу. Еще пьяные немцы,   стуча кулаками, громогласно требовали прослезившее их: «Пошалей ты мена,   торокая», но стук палочки о пюпитр внушал, что с этим покончено.      

«Фанданго»   – ритмическое внушение страсти, страстного и странного торжества. Вероятнее   всего, что он – транскрипция соловьиной трели, возведенной в высшую степень   музыкальной отчетливости.      

Я   оделся, вышел; было одиннадцать утра, холодно и безнадежно светло.      

По   мостовой спешила в комиссариаты длинная вереница служащих. «Фанданго» звучало   глуше, оно ушло в пульс, в дыхание, но был явствен стремительный перелет такта   – даже в едва слышном напеве сквозь зубы, ставшем привычкой.      

Прохожие   были одеты в пальто, переделанные из солдатских шинелей, полушубки, лосиные   куртки, серые шинели, френчи и черные кожаные бушлаты. Если встречалось пальто   штатское, то непременно старое, узкое пальто. Миловидная барышня в платке   лапала по снегу огромными валенками, клубя ртом синий и белый пар. Неуклюжей от   рукавицы рукой прижимала она портфель. Выветренная, как известняк, – до   дыр на игривых щеках, – бойко семенила старуха, подстриженная «в кружок»,   в желтых ботинках с высокими каблуками, куря толстый «Зефир». Мрачные молодые   мужчины шагали с нездешним видом. Не раз, интересуясь всем, спрашивал я, почему   прохожие избегают идти по тротуару, и разные получал ответы. Один говорил:   «Потому что меньше снашивается обувь». Другой отвечал: «На тротуаре надо   сторониться, соображать, когда уступить дорогу, когда и толкнуть». Третий   объяснял просто и мудро: «Потому что лошадей нет» (то есть экипажи не мешают   идти). «Идут так все, – заявлял четвертый, – иду и я».      

Среди   этой картины заметил я некоторый ералаш, производимый видом резко отличной от   всех группы. То были цыгане. Цыган много появилось в городе в этом году, и   встретить можно было их каждый день. Шагах в десяти от меня остановилась их   бродячая труппа, толкуя между собой. Густобровый, сутулый старик был в высокой   войлочной шляпе, остальные двое мужчин в синих новых картузах. На старике было   старое ватное пальто табачного цвета, а в сморщенном ухе блестела тонкая   золотая серьга. Старик, несмотря на мороз, держал пальто распахнутым, выказывая   пеструю бархатную жилетку с глухим воротником, обшитым малиновой тесьмой, плисовые   шаровары и хорошо начищенные, высокие сапоги. Другой цыган, лет тридцати, в   стеганом клетчатом кафтане, украшенном на крестце огромными перламутровыми   пуговицами, носил бороду чашкой и замечательные, пышные усы цвета смолы;   увеличенные подусниками, они напоминали кузнечные клещи, схватившие поперек   лица. Младший, статный цыган, с худым воровским лицом напоминал горца –   черкеса, гуцула. У него были пламенные глаза с синевой вокруг горбатого   переносья, и нес он под мышкой гитару, завернутую в серый платок; на цыгане был   новый полушубок с мерлушковой оторочкой.      

Старик   нес цимбалы.      

Из-за   пазухи среднего цыгана торчал медный кларнет.      

Кроме   мужчин, здесь были две женщины: молодая и старая.      

Старуха   несла тамбурин. Она была укутана в две рваные шали: зеленую и коричневую;   из-под углов их выступал край грязной красной кофты. Когда она взмахивала   рукой, напоминающей птичью лапу, – сверкали массивные золотые браслеты.   Смесь вороватости и высокомерия, наглости и равновесия была в ее темном   безобразном лице. Может быть, в молодости выглядела она не хуже, чем молодая   цыганка, стоявшая рядом, от которой веяло теплом и здоровьем. Но убедиться в   этом было бы теперь очень трудно.      

Красивая   молодая цыганка имела мало цыганских черт. Губы ее были не толсты, а лишь как   бы припухшие. Правильное свежее лицо с пытливым пристальным взглядом, казалось,   смотрит из тени листвы, – так затенено было ее лицо длиной и блеском   ресниц. Поверх теплой кацавейки, согнутая на сгибах рук, висела шаль с   бахромой; поверх шали расцветал шелковый турецкий платок. Тяжелые бирюзовые   серьги покачивались в маленьких ушах; из-под шали, ниже бахромы, спускались   черные, жесткие косы с рублями и золотыми монетами. Длинная юбка цвета   настурции почти скрывала новые башмаки.      

Не без   причины описываю я так подробно этих людей. Завидев цыган, невольно старался я   уловить след той неведомой старинной тропы, которой идут они мимо автомобилей и   газовых фонарей, подобно коту Киплинга: кот «ходил сам по себе, все места   называл одинаковыми и никому ничего не сказал». Что им история? эпохи? сполохи?   переполохи? Я видел тех самых бродяг с магическими глазами, каких увидит этот   же город в 2021 году, когда наш потомок, одетый в каучук и искусственный шелк,   выйдет из кабины воздушного электромотора на площадку алюминиевой воздушной   улицы.      

Поговорив   немного на своем диком наречии, относительно которого я знал только, что это   один из древнейших языков, цыгане ушли в переулок, а я пошел прямо, раздумывая   о встрече с ними и припоминая такие же прежние встречи. Всегда они были вразрез   всякому настроению, прямо пересекали его. Встречи эти имели сходство с крепкой   цветной ниткой, какую можно неизменно увидеть в кайме одной материи, название   которой забыл. Мода изменит рисунок материи, блеск, толщину и ширину; рынок   назначит произвольную цену, и носят ее то весной, то осенью, на разный покрой,   но в кайме все одна и та же пестрая нить. Так и цыгане – сами в себе – те же,   как и вчера, – гортанные, черноволосые существа, внушающие неопределенную   зависть и образ диких цветов.      

Еще   довольно много я передумал об этом, пока мороз не выжал из меня юг, забежавший   противу сезона в южный уголок души. Щеки, казалось, сверлит лед; нос тоже   далеко не пылал, а меж оторванной подошвой и застывшим до бесчувственности   мизинцем набился снег. Я понесся, как мог скоро, пришел к Броку и стал стучать   в дверь, на которой было написано мелом: «Звон. не действ. Прошу громко стуч.»      

       III      

       

Острые   мелкие черты, козлиная бородка чеховского героя, выдающиеся лопатки и длинные   руки, при худом сложении и очках, делающих тусклые впалые глаза ненормально   блестящими, – эта фигура вышла открыть мне дверь. Брок был в длинном сером   пиджаке, черных брюках и коричневой жилетке, одетой поверх свитера. Жидкие   волосы его, приглаженные, но не везде следующие покатости черепа, торчали   местами назад, горизонтально, словно в разных местах он заложил грязные перья.   Он говорил медлительно и низко, как дьякон, смотрел исподлобья, поверх очков,   склоняя голову набок, потирал вялые руки.      

– Я   к вам, – сказал я (в квартире были и другие жильцы). – Позвольте,   однако, прежде всего согреться.      

– Что,   мороз?      

– Да,   сильный мороз…      

На эту   тему говоря, прошли мы темным коридором к светлому ромбу полуоткрытой двери, и   Брок, войдя, тщательно закрыл ее, потом сунул дров в пылающую железную печь и,   небрежительно вертя папиросу, бросился на пыльную оттоманку, где, облокотясь и   скрестив вытянутые ноги, поддернул повыше брюки.      

Я сел,   наставив ладони к печке, и, смотря на розовые, сквозь свет пламени, пальцы,   впивал негу тепла.      

– Я   вас слушаю, – сказал Брок, снимая очки и протирая глаза концом   засморканного платка.      

Посмотрев   влево, я увидел, что картина Горшкова на месте. Это был болотный пейзаж с   дымом, снегом, обязательным, безотрадным огоньком между елей и парой ворон,   летящих от зрителя.      

С легкой   руки Левитана в картинах такого рода предполагается умышленная «идея». Издавна   боялся я этих изображений, цель которых, естественно, не могла быть другой, как   вызвать мертвящее ощущение пустоты, покорности, бездействия, – в чем   предполагался, однако, порыв.      

– «Сумерки», –   сказал Брок, видя, куда я смотрю. – Величайшая вещь!      

– О   том особая речь, но что вы взяли бы за нее?      

– Что   это? Купить?      

– Ну-те!      

Он   вскочил и, став перед картиной, оттянул бородку концами пальцев вперед.      

– Э… –   сказал Брок, косясь на меня через плечо. – У вас столько и денег нет. Еще   подумаю, отдать ли за двести, и то потому только, что деньги нужны. Да и денег   у вас нет!      

– Найду, –   сказал я. – Я потому и пришел, чтобы поторговаться.      

Вдали,   на парадной, застучали.      

– Ну,   это ко мне!      

Брок   кинулся в дверь, выставил в щель из коридора бородку и прикрикнул:      

– Одну   минуту, я тотчас вернусь поговорить с вами.      

Пока его   не было, я осматривался по привычке коротать время более с вещами, чем с   людьми. Опять уловил я себя в том, что насвистываю «Фанданго», бессознательно   огораживаясь мотивом от Горшкова и Брока. Теперь мотив вполне отвечал моему   настроению. Я был здесь, но смотрел на все, что вокруг, издалека.      

Это   помещение было гостиной, довольно большой, с окнами на улицу. Когда я жил   здесь, здесь не было избытка вещей, ввезенных Броком после меня. Мольберты,   гипс, ящики и корзины с наваленными на них бельем и одеждой, загромождали   проход между стульями, расставленными случайно. На рояле стояла горка тарелок с   ножиком и вилкой поверх, среди кожуры от огурца. Оконные пыльные занавеси были   разведены углом, весьма неряшливо. Старый ковер с дырами, следами подошв и   щепным мусором, дымился у печки, в том месте, где на него выпал каленый уголь.   Посредине потолка горела электрическая лампочка; при дневном свете напоминала   она клочок желтой бумаги.      

На   стенах было много картин, частью написанных Броком. Но я не рассматривал их. Согревшись,   ровно и тихо дыша, я думал о неуловимой музыкальной мысли, твердое ощущение   которой появлялось всегда, как я прислушивался к этому мотиву – «Фанданго».   Хорошо зная, что душа звука непостижима уму, я, тем не менее, пристально   приближал эту мысль, и, чем более приближал, тем более далекой становилась она.   Толчок новому ощущению дало временное потускнение лампочки, то есть в сером ее   стекле появилась красная проволока – знакомое всем явление. Помигав, лампочка   загорелась опять.      

Чтобы   понять последовавший затем странный момент, необходимо припомнить обычное для   нас чувство зрительного равновесия. Я хочу сказать, что, находясь в любой   комнате, мы привычно ощущаем центр тяжести заключающего нас пространства, в   зависимости от его формы, количества, величины и расположения вещей, а также   направления света. Все это доступно линейной схеме. Я называю такое ощущение   центром зрительной тяжести.      

В то   время, как я сидел, я испытал – может быть, миллионной дробью мгновения, –   что одновременно во мне и вне меня мелькнуло пространство, в которое смотрел я   перед собой. Отчасти это напоминало движение воздуха. Оно сопровождалось   немедленным беспокойным чувством перемещения зрительного центра, – так,   задумавшись, я, наконец, определил изменение настроения. Центр исчез. Я встал,   потирая лоб и всматриваясь кругом с желанием понять, что случилось. Я   почувствовал ничем не выражаемую определенность видимого, причем центр, чувство   зрительного равновесия вышло за пределы, став скрытым.      

Слыша,   что Брок возвращается, я сел снова, не в силах прогнать чувство этой перемены   всего, в то время как все было то же и тем же.      

– Вы   заждались? – сказал Брок. – Ничего, грейтесь, курите.      

Он   вошел, таща картину порядочной величины, но изнанкой ко мне, так что я не   видел, какова эта картина, и поставил ее за шкап, говоря:      

– Купил.   Третий раз приходит этот человек, и я купил, только чтобы отвязаться.      

– А   что за картина?      

– А,   чепуха! Мазня, дурной вкус! – сказал Брок. – Посмотрите лучше мои. Вот   написал две в последнее время.      

Я   подошел к указанному на стене месту. Да! Вот, что было в его душе!.. Одна –   пейзаж горохового цвета. Смутные очертания дороги и степи с неприятным пыльным   колоритом; и я, покивав, перешел к второму «изделию». Это был тоже пейзаж,   составленный из двух горизонтальных полос; серой и сизой, с зелеными по ней   кустиками. Обе картины, лишенные таланта, вызывали тупое, холодное напряжение.      

Я   отошел, ничего не сказав. Брок взглянул на меня, покашлял и закурил.      

– Вы   быстро пишете, – заметил я, чтоб не затянуть молчания. – Ну, что же   Горшков?      

– Да   как сказал, – двести.      

– Это   за Горшкова-то двести? – сорвалось у меня. – Дорого, Брок!      

– Вы   это сказали тоном, о котором позвольте вас спросить. Горшков… Да вы как на него   смотрите?      

– Это   – картина, – сказал я. – Я намерен ее купить; о том речь.      

– Нет, –   возразил Брок, уже раздраженный и моими словами и безразличием к картинам   своим. – За неуважение к великому национальному художнику цена будет с вас   теперь триста!      

Как   часто бывает с нервными людьми, я, вспылив, не мог удержаться от острого   вопроса:      

– Что   же вы возьмете за эту капусту, если я скажу, что Горшков просто плохой   художник?      

Брок   выронил из губ папиросу и длительно, зло посмотрел на меня. Это был тонкий, прокалывающий   взгляд вздрогнувшей ненависти.      

– Хорошо   же вы понимаете… Циник!      

– Зачем   браниться, – сказал я. – Что плохо, то плохо.      

– Ну,   все равно, – заявил он, хмурясь и смотря в пол. – Двести, как было,   пусть так и будет: двести.      

– Не   будет двести, – сто будет.      

– Вот   теперь начинаете вы…      

– Хорошо!   Сто двадцать пять?! Еще сильнее обидевшись, он мрачно подошел к шкапу и вытащил   из-за него картину, которую принес.      

– Эту   я отдам даром, – сказал он, потрясая картиной, – на ваш вкус; можете   получить за двадцать рублей.      

И он   поднял в уровень с моим лицом, правильно повернув картину, нечто   ошеломительное.      

       IV      

       

Это была   длинная комната, полная света, с стеклянной стеной слева, обвитой плющем и   цветами. Справа, над рядом старинных стульев, обитых, зеленым плюшем, висело по   горизонтальной линии несколько небольших гравюр. Вдали была полуоткрытая дверь.   Ближе к переднему плану, слева, на круглом ореховом столе с блестящей   поверхностью, стояла высокая стеклянная ваза с осыпающимися цветами; их   лепестки были рассыпаны на столе и полу, выложенном полированным камнем. Сквозь   стекла стены, составленной из шестигранных рам, были видны плоские крыши   неизвестного восточного города.      

Слова   «нечто ошеломительное» могут, таким образом, показаться причудой изложения,   потому что мотив обычен и трактовка его лишена не только резкой, но и какой бы   то ни было оригинальности. Да, да! – И тем не менее, эта простота картины   была полна немедленно действующим внушением стойкой летней жары. Свет был   горяч. Тени прозрачны и сонны. Тишина – эта особенная тишина знойного дня,   полного молчанием замкнутой, насыщенной жизни – была передана неощутимой   экспрессией; солнце горело на моей руке, когда, придерживая раму, смотрел я   перед собой, силясь найти мазки – ту расхолаживающую математику красок, какую,   приблизив к себе картину, видим мы на месте лиц и вещей.      

В   комнате, изображенной на картине, никого не было. С разной удачей употребляли   этот прием сотни художников. Однако, самое высокое мастерство не достигало еще   никогда того психологического эффекта, какой, в данном случае, немедленно   заявил о себе. Эффект этот был – неожиданное похищение зрителя в глубину   перспективы так, что я чувствовал себя стоящим в этой комнате. Я как бы зашел и   увидел, что в ней нет никого, кроме меня. Таким образом, пустота комнаты   заставляла отнестись к ней с точки зрения личного моего присутствия. Кроме   того, отчетливость, вещность изображения была выше всего, что доводилось видеть   мне в таком роде.      

– Вот   именно, – сказал Брок, видя, что я молчу. – Обыкновеннейшая мазня. А   вы говорите…      

Я слышал   стук своего сердца, но возражать не хотел.      

– Что   же, – сказал я, отставляя картину, – двадцать рублей я достану и,   если хотите, зайду вечером. А кто рисовал?      

– Не   знаю, кто рисовал, – сказал Брок с досадой. – Мало ли таких картин   вообще. Ну, так вот: Горшков… Поговоримте об этом деле.      

Теперь я   уже боялся сердить его, чтобы не ушла из моих рук картина солнечной комнаты. Я   был несколько оглушен; я стал рассеян и терпелив.      

– Да,   я куплю Горшкова, – сказал я. – Я непременно его куплю. Так это ваша   окончательная цена? Двести? Хорошо, что с вами поделаешь. Как сказал, вечером   буду и принесу деньги, двести двадцать. А когда вас застать?      

– Если   наверное, то в семь часов буду вас ждать, – сказал Брок, кладя показанную   мне картину на рояль, и, улыбаясь, потер руки. – Вот так люблю: раз, два –   и готово, – по-американски.      

Если бы   С.Т. был теперь дома, я немедленно пошел бы к нему за деньгами, но в эти часы   он сам слонялся по городу, разыскивая старый фарфор. Поэтому, как ни было   велико мое нетерпение, от Брока я направился в «Дом ученых»   (общественно-культурное учреждение, открытое в 1921 году в Петрограде при   Центральной комиссии по улучшению быта ученых), или КУБУ, как сокращенно   называли его, узнать, не состоялось ли зачисление меня на паек, о чем подавал   прошение.      

       V      

       

Тепло   одетому человеку с холодной душой мороз мог показаться изысканным удовольствием.   В самом деле, – все окоченело и посинело. Это ли не восторг? Под белым   небом мерз стиснутый город. Воздух был неприятно, голо прозрачен, как в   холодной больнице. На серых домах окна были ослеплены инеем. Мороз придал всему   воображаемый смысл: заколоченные магазины с сугробами на ступенях подъездов, с   разбитыми зеркальными стеклами; гробовое молчание парадных дверей,   развалившиеся киоски, трактиры с выломанными полами, без окон и крыш,   отсутствие извозчиков, – вот, казалось, как жестоко распорядился мороз.   Автомобиль, ехавший так себе, но вдруг затыркавший на месте, потому что   испортился механизм, – и тот казалось, попал в зубы морозу. Еще более   напоминали о нем действия людей, направленные к теплу. По мостовой, тротуарам,   на руках, санках и подводах, с скрипучей медленностью привычного отчаяния,   ползли дрова. Возы скрипели, как скрипит снег в мороз: пронзительно и ужасно.   Заледеневшие бревна тащились по тротуару руками изнемогающих женщин и   подростков того типа, который знает весь непринятый в общежитии лексикон и   просит «прикурить» басом. Между прочим, среди промыслов, каких еще не видел   город, за исключением «пастушества на дому» (сено, рассыпанное в помещении, как   трава для коз) и «новое-старое» (блестящая иллюзия новизны, придаваемая   найденной на свалке «обуви»), о чем говорит А. Ренье в своей любопытной книге   «Задворки Парижа», следовало бы теперь отметить также профессию «продавцов   щепок». Эти оборванные люди продавали связки щепок весом не более пяти фунтов,   держа их под мышкой, для тех, кто мог позволить себе крайне осторожную роскошь:   держать, зажигая одну за другой, щепки под дном чайника или кастрюли, пока не   закипит в них вода. Кроме того, с санок продавались малые порции дров,   охапки, – кому что по средствам. Проезжали тяжело нагруженные дровами   подводы, и возница, идя рядом, стегал кнутом воров – детей, таскающих на ходу   поленья. Иногда, само упав с воза, полено воспламеняло страсти: к нему мчались,   сломя голову, прохожие, но добычу получал, большей частью, какой-нибудь   усач-проходимец, – того типа, что в солдатстве варят из топора суп.      

Я шел   быстро, почти бежал, отскрипывая квартал за кварталом и растирая лицо. На одном   дворе я увидел толпу благодушно настроенных людей. Они выламливали из каменного   флигеля деревянные части. Невольно я приостановился, – был в этом зрелище   широкий деловой тон, нечто из того, что на лаконическом языке психологии нашей   называется: «Валяй, ребята!..» Вылетела двойная дверь, половая балка рухнула   концом в снег. В углу двора двое, яростно наскакивая друг на друга, пилили   толстый, как бочка, обрез бревна. Я вошел в двор, переживая чувство человеческой   солидарности, и сказал наблюдавшему за работой сонному человеку в синей поддевке:      

– Гражданин,   не дадите ли вы мне пару досок?      

– Что   такое? – сказал тот после долго натянутого молчания. – Я не могу, это   слом на артель, а дело от учреждения.      

Ничего   не поняв, я понял, однако, что досок мне не дадут и, не настаивая, удалился.      

– Как?!   Едва встретились и уже расстаемся, – подумал я, вспоминая поговорку одного   интересного человека: «Встречаемся без радости, расстаемся без печали»…      

Меж тем   временно изгнанная морозом картина солнечной комнаты снова так разволновала   меня, что я устремил все мысли к ней и к С.Т. Добыча была заманчива. Я сделал   открытие. Меж тем начало жечь щеки, стрелять в носу и ушах. Я посмотрел на   пальцы, их концы побелели, став почти бесчувственными. То же произошло с щеками   и носом, и я стал тереть отмороженные места, пока не восстановил чувствительность.   Я не продрог, как в сырость, но все тело ломило и вязало нестерпимо. Коченея,   побежал я на Миллионную. Здесь, у ворот КУБУ, я испытал второй раз странное   чувство мелькнувшего перед глазами пространства, но, мучаясь, не так был удивлен   этим, как у Брока, – лишь потер лоб.      

У самых   ворот, среди извозчиков и автомобилей, явилась взгляду моему группа, на которую   я обратил бы больше внимания, будь немного теплее. Центральной фигурой группы   был высокий человек в черном берете с страусовым белым пером, с шейной золотой   цепью поверх бархатного черного плаща, подбитого горностаем. Острое лицо, рыжие   усы, разошедшиеся иронической стрелкой, золотистая борода узким винтом, плавный   и властный жест…      

Здесь   внимание мое ослабело. Мне показалось еще, что за острой, блестящей фигурой   этой, покачиваясь, остановились закрытые носилки с перьями и бахромой. Три   смуглых рослых молодца в плащах, закинутых через плечо по нижнюю губу, молча   следили, как из ворот выходят профессора, таща за спиной мешки с хлебом. Эти три   человека составляли как бы свиту. Но не было места дальнейшему любопытству в   такой мороз. Не задерживаясь более, я прошел в двор, а за моей спиной произошел   разговор, тихий, как перебор струн.      

– Это   тот самый дом, сеньор профессор! Мы прибыли!      

– Отлично,   сеньор кабалерро! Я иду в главную канцелярию, а вы, сеньор Эвтерп, и вы, сеньор   Арумито, приготовьте подарки.      

– Немедленно   будет исполнено.      

       VI      

       

Уличные   зеваки, глашатаи «непререкаемого» и «достоверного», а также просто любопытные   содрали бы с меня кожу, узнав, что я не потолкался вокруг загадочных   иностранцев, не понюхал хотя бы воздуха, которым они дышат в тесном проходе   ворот, под красной вывеской «Дома ученых». Но я давно уже приучил себя ничему   не удивляться.      

Вышеуказанный   разговор произошел на чистом кастильском наречии, и так как я довольно хорошо   знаю романские языки, мне не составило никакого труда понять, о чем говорят эти   люди. «Дом ученых» время от времени получал вещи и провизию из различных стран.   Следовательно, прибыла делегация из Испании. Едва я вошел в двор, как это   соображение подтвердилось.      

– Видели   испанцев? – сказал брюшковатый профессор тощему своему коллеге, который, в   хвосте очереди на соленых лещей, выдаваемых в дворовом лабазе, задумчиво жевал   папиросу. – Говорят, привезено много всего и на следующей неделе будут   раздавать нам.      

– А   что будут давать?      

– Шоколад,   консервы, сахар и макароны. Большой двор КУБУ был занят посередине, почти до   главного внутреннего подъезда, длинным строением служб великой княгини, которой   ранее принадлежал этот дворец. Слева и справа служб шли узкие, плохо мощенные   проходы с лестницами и кладовыми, где, время от времени, выдавались на паек   рыба, картофель, мясо, мармелад, сахар, капуста, соль и тому подобное кухонное   снабжение. В кладовых двора выдавалось главным образом все то, что затрудняло   выдачу других продуктов из центральной кладовой, находившейся в нижнем этаже   бывшего дворца. Там каждому члену КУБУ, в раз навсегда определенный для него   день недели и в известный час, вручался основной недельный паек: порции крупы,   хлеба, чая, масла и сахара. Эта любопытная, сильная и деятельная организация   еще ждет своего историка, а потому мы не будем скупо изображать то, чему   надлежит некогда развернуться полной картиной.      

Смысл   этих замечаний моих тот, что на дворе было много народа преимущественно интеллигентного   типа. Народ этот если не проходил по двору, то стоял в очередях у дверей нескольких   кладовых, где приказчики рассекали топорами мясные кости или сваливали с весов   в ведро кучу мокрых селедок. В одной лавке раздавали лещей, фунтов 10 на   человека, и я приметил ржаво-жестяной хвост этой рыбы, торчавший из   разорванного мешка, поставленного на маленькие салазки. Владелец поклажи,   старик с обильно заросшим седым лицом и такими же длинными волосами, прихватив   локтем веревку санок, хотел вручить понурой, немолодой женщине какую-то   бумажку, но тщетно искал ее в пачке документов, вытащенных из бокового кармана   пальто.      

– Постой,   Люси, – говорил он с начинающимся раздражением, – посмотрим еще. Гм…   гм… розовая – банная карточка, белая – кооперативная, желтая – по основному   пайку, коричневая – по семейному, это – талон на сахар, это – на недополученный   хлеб, а тут что? – свидетельства домкомбеда, анкета вуза, старый   просроченный талон на селедки, квитанция починки часов, талон на прачечную и   талон… Матушки! – вскричал он, – я потерял вторую белую карточку, а   сегодня последний день сахарного пайка!      

Так   воскликнув, воскликнув горько, потому что, уже в пятый раз листая свои бумажки,   должен был признаться в потере, он поспешно затолкал весь том обратно в карман   и прибавил:      

– Если   я не забыл ее на кухне, где чистил сапоги!.. Я успею! Я вернусь! Я побегу и   буду через час, а ты подожди меня!      

Они   уговорились, где встретиться, и старик, намотав веревку на варежку, засеменил,   таща санки, к воротам. От резкого движения лещ выпал из дыры в снег, и я,   подняв его, закричал:      

– Рыба!   Рыба! Вы потеряли рыбу!      

Но уже   старик скрылся в воротах, а женщины не было. Тогда, по болезненному чувству   находки съестного, без особой практической мысли и без жгучей радости,   единственно потому, что лежала у ног пища, я поднял леща и сунул его в карман.   Затем я стал пересекать разные очереди, то и дело спотыкаясь о ползущие санки.   Сквозь тесную толпу первого коридора я проник в канцелярию с целью навести   справку о своем заявлении.      

Секретарь   с мрачным лицом, стол которого обступили дамы, дети, старики, художники, актеры,   литераторы и ученые, каждый по своему тоскливому делу (была здесь и особая   разновидность – пайковые авантюристы), взрыл наконец груду бумаг, где разыскал   пометку против моей фамилии.      

– Еще   дело ваше не решено, – сказал он. – Очередное заседание комиссии   состоится во вторник, а теперь пятница.      

Несколько   остыв от надежд, с какими пробирался к столу, я двинулся вверх, в буфет, где   мог за последнюю свою тысячу выпить стакан чая с куском хлеба. Движение вокруг   меня было так велико, что напоминало бал или банкет с той разницей, что все   были в пальто и шапках, а за спиной тащили мешки. Двери хлопали по всему дому,   вверху и внизу. Везде уже переходил слух об иностранной делегации, привезшей   подарки; о том говорили на каждом повороте, в буфете и кулуарах.      

– Вы   слышали о делегации из Аргентины?      

– Не   из Аргентины, а из Испании.      

– Из   Испании, да.      

– Ах,   все равно, но скажите – что? что? жиры? А есть ли материя?      

– Говорят,   много всего и раздавать будут на следующей неделе.      

– А   что именно?      

Некто   авторитетный, громкий, с снисходящим взглянуть иногда вокруг сводом бровей,   утверждал, что делегация прибыла с острова Кубы.      

– А   не из Саламанки?      

– Нет,   с Кубы, с Кубы, – говорили, проходя, всеведущие актрисы.      

– Как,   с Кубы?      

Уже   родился каламбур, и я слышал его дважды: «Кубу от Кубы». Две молодые девушки,   сбегая по лестнице, как это делают девушки, то есть через ступеньку, остановили   своих знакомых, крикнув:      

– Шоколад!   Да-с!      

Оживились   даже старухи и те сутуловатые, близорукие люди в очках, с лицами, лишенными   заметной растительности, которые кажутся бесчувственными и которым всегда узко   пальто. Во взглядах появился знак душевного равновесия. Голодные лица, с   напряженной заботой о еде в усталых глазах, спешили повторить новость, а   кое-кто направился уже в канцелярию с точностью разузнать обо всем.      

Так   прошло несколько времени, пока я толкался на мраморной лестнице, украшенной статуями,   и пил в буфете чай, сидя за стеклянным столом под пальмой, – ранее в   помещении этом был зимний сад. Не понимая, отчего хлеб пахнет рыбой, взглянул я   на руку, заметил приставшую чешую и вспомнил леща, который торчал в кармане.   Утолкав удобнее леща, чтобы не тер хвостом локтя, я поднял голову и увидел   Афанасия Терпугова, давно знакомого мне повара из ресторана «Мадрид». Это был   сухой, пришибленный человек с рыскающим взглядом и некоторой манерностью в   выражении лица; тонкие, плотно сжатые его губы были выбриты, а смотрел он   поверх очков.      

На нем   были длинное, как труба, пальто и тесная мерлушковая шапка. Человек этот, шутя,   дергал за хвост моего леща.      

– С   припасцем! – сказал Терпугов. – А я думал сначала сечка, боялся   порезаться, хе-хе-хе!      

– А,   здравствуйте, Терпугов, – ответил я. – Вы что здесь делаете?      

– Да   вот один знакомый хлопотал для меня место в лавке или на кухне. Так я зашел ему   сказать, что отказываюсь.      

– Куда   же вы поступили?      

– Как   куда? – сказал Терпугов. – Впрочем, вы этого дела еще не знаете. Одно   вам скажу, – приходите завтра в «Мадрид». Я снял ресторан и открываю его.   Кухня – мое почтение! Ну, да вы знаете, вы мои расстегаи, подвыпивши, на память   с собой брали, помните? И говорили:      

«К   стенке приколочу, в рамку вставлю». Хе-хе! Бывало! Вот еще польские колдуны с   маслом… Ну, ну, я ведь вас дразнить не хочу. Далее – оркестр, первейший сорт,   какой мог только найти. Ценой не обижу, а уж так и быть, для открытия, сыграем   вам испанские танцы.      

– Однако,   Терпугов, – сказал я, поперхнувшись от изумления, – вы соображаете,   что говорите?! Что, вам одному, противу всех правил, разрешат такое дело, как   «Мадрид»? Это в двадцать-то первом году?      

Здесь   произошло со мной нечто, подобное всем известному моменту раздвоения зрения,   когда все видишь вдвойне. Что-то мешало смотреть, ясно видеть перед собой.   Терпугов отдалился, потом стал виден еще далее, и, хотя стоял он рядом со мной,   против окна, я видел его на фоне окна, как бы вдали, нюхающего табак с   задумчивым видом. Он говорил, словно и не обращаясь ко мне, а в сторону:      

– Там   как вы хотите, а приходите. Ко всему тому отдайте-ка мне леща, а я вымочу,   вычищу – да обработаю под кашу и хрен со сметаной, уж будете вы довольны! Я   думаю, что у вас и дров нет.      

Продолжая   дивиться, я протер глаза и снова овладел зрением.      

– Хотя   говорите вы чепуху, – сказал я с досадой, – леща, однако, возьмите,   потому что мне не изготовить его самому. Берите! – повторил я, вручая   рыбу.      

Терпугов   внимательно осмотрел ее, потрепал хвост и даже заглянул в рот.      

– Рыба   хороша, жирна, – сказал он, пряча леща за пазуху. – Будьте покойны.   Терпугов знает свое дело, – все косточки удалю. Пока до свидания! Так не   забудьте, завтра в «Мадриде» в восемь часов открытие!      

Он   тронул шапочку, шаркнул ногой, серьезно посмотрел на меня и исчез за стеклянной   дверью.      

– Бедняга   рехнулся! – сказал я, выходя на лестницу к резным дверям Розового Зала. Я   отогрелся, голод так не мучил меня, и я, вспомнив Терпугова, улыбнулся, думая:   «Лещ попал к Терпугову. Какая странная у леща судьба!»      

       VII      

       

Массивная   двойная дверь зала была полуотворена. Едва я подошел к ней, как несколько лиц   высшей администрации, с портфелями и без оных, ворвались мимо меня в дверь один   за другим, заглядывая через головы передних, – так все они торопились   увидеть нечто, без сомнения, связанное с испанцами. Я помнил разговор в   воротах, а потому заглянул сам и увидел, что большой зал полон народом. Пожав   плечами, в знак равенства, степенно вошел и я, как было довольно тесно, стал   несколько в стороне, наблюдая происходящее.      

Обычно   занят был этот зал канцелярской работой, но теперь столы были сдвинуты к стенам,   а машины куда-то исчезли. Один большой стол, накрытый синим сукном, стоял ближе   к дальней, от двери, стене, меж зеркальных окон с видом на занесенную снегом   реку. По правому концу стола восседал президиум КУБУ, а по левому – тот рыжий   человек в берете и плаще с горностаевым отложным воротником, которого видел я у   ворот. Он сидел прямо, слегка откинувшись на твердую спинку стула, и обводил   взглядом собрание. Его правая рука лежала прямо перед ним на столе, сверх   бумаг, а левой он небрежно шевелил шейную золотую цепь, украшенную жемчугом.   Его три спутника стояли сзади него, выказывая лицами и позой терпение и внимание.   Перед столом возвышалась баррикада тюков, зашитых в кожу и холст, и я   подивился, что администрация разрешила внести сюда столько товаров.      

Смотря   крайне внимательно, я в то же время слышал, что говорят и шепчут с разных сторон.   Публика была обыкновенная, пайковая публика: врачи, инженеры, адвокаты,   профессора, журналисты и множество женщин. Как я узнал скоро, набились они все   сюда постепенно, но быстро, привлеченные оригиналами – делегатами.      

Основное   качество «слуха» есть тончайшая эманация (здесь: видоизменение) факта, всегда   истинная по природе своей, какую бы уродливую форму ни придумал ей наш аппарат   восприятия и распространения, то есть ум и его лукавый слуга – язык. Поэтому я   слушал не безразлично. Дыша мне в затылок, сказал кто-то соседу:      

– Этот   испанский профессор – странный человек. Говорят, большой оригинал и с ужаснейшими   причудами: ездит по городу на носилках, как в средние века!      

– Да   профессор ли он? А знаете, что я слышал? Говорят, что эта личность не та, за   кого себя выдает!      

– Вот   те на!      

– А   что прикажете думать?!      

Стоявшая   впереди меня, протискалась назад, к разговаривающим, подслушивая их, старуха, и   приняла немедленно участие в обсуждении дела.      

– Что   же это такое и как же понять? – прошамкала она лягушачьим ртом; серые   жадные ее глаза таинственно просветлели. Она понизила голос:      

– А   мне, мне, слушайте-ка меня, слышите? Будто, говорят, проверили полномочия, а печать-то   не та, нет…      

Я понял,   что общественный нюх работает. Но не было времени прислушиваться к другим   шепотам потому, что комиссия потребовала удаления посторонних.      

Испанец,   встав, кратко повел рукой.      

– Мы   просим, – сказал он сильным и звучным голосом, – разрешить остаться   здесь всем, так как мы рады быть в обществе тех, кому привезли скромные наши   подарки.      

Переводчик   (это был литератор, выпустивший в печать несколько томов испанской словесности)   оказался не совсем сведущим в языке. Он перевел: «мы должны быть», неверно, на   что, протискавшись вперед, я тотчас же указал.      

– Сеньор   кабалерро знает испанский язык? – обратился ко мне приезжий с обольстительной   змеиной улыбкой и стал вдруг глядеть так пристально, что я смутился. Его   черно-зеленые глаза с острым стальным зрачком направились на меня взглядом,   напоминающим хладнокровно засученную руку, погрузив которую в мешок до самого   дна неумолимо нащупывает там человек искомый предмет.      

– Знаете   испанский язык? – повторил иностранец. – Хотите быть переводчиком?      

– Сеньор, –   возразил я, – я знаю испанский язык, как русский, хотя никогда не был в   Испании. Я знаю, кроме того, английский, французский и голландский языки; но   ведь переводчик уже есть?!      

Произошел   общий перекрестный разговор между мной, испанцем, переводчиком и членами комиссии,   причем выяснилось, что переводчик сознает несовершенное знание им языка, а потому   охотно уступает мне свою роль. Испанец ни разу не взглянул на него.   По-видимому, он захотел, чтоб переводил я. Комиссия, устав от переполоха, тоже   не возражала. Тогда, обратясь ко мне, испанец назвал себя:      

– Профессор   Мигуэль-Анна-Мария-Педре-Эстебан-Алонзе-Бам-Гран, – на что ответил я так,   как следовало, то есть:      

– Александр   Каур (мое имя), – после чего заседание вновь приняло официальный характер.      

Пока что   я переводил обычный обмен приветствий, выражаемых, поочередно, комиссией и   испанцем, составленных в духе того времени и не заслуживающих подробной   передачи теперь. Затем Бам-Гран прочел список даров, присланных учеными острова   Кубы. Перечень этот вызвал общее удовольствие. Два вагона сахара, пять тысяч   килограммов кофе и шоколада, двенадцать тысяч – маиса, пятьдесят бочек   оливкового масла, двадцать – апельсинового варенья, десять – хереса и сто   ящиков манильских сигар. Все было уже взвешено и погружено в кладовые. Но те   тюки, что лежали перед столом, заключали вещи, о чем Бам-Гран сказал только,   что, с разрешения пайковой комиссии, он «будет иметь честь немедленно показать   собранию все, что есть в тюках».      

Как   только перевел я эти слова, в зале прошел гул одобрения: предстояло зрелище,   вернее, дальнейшее развитие зрелища, во что уже обратилось присутствие   делегации. Всем, а также и мне, стало отменно весело. Мы были свидетелями   щедрого и живописного жеста, совершаемого картинно, как на рисунках,   изображающих прибытие путешественников в далекие страны.      

Испанцы   переглянулись и стали тихо говорить между собой. Один из них, протянув руку к   тюкам, вдруг улыбнулся и добродушно посмотрел на толпу.      

– Все   взрослые – дети, – сказал ему Бам-Гран довольно отчетливо, так что я   расслышал эти слова; затем, поняв о моему лицу, что я расслышал, он наклонился   ко мне и, заглядывая в глаза лезвием своих блестящих зрачков, шепнул:      

       

«На севере диком, над морем,      

Стоит одиноко сосна.      

И дремлет,      

И снегом сыпучим      

Засыпана, стонет она.      

Ей снится: в равнине,      

В стране вечной весны,      

Зеленая пальма… Отныне      

Нет снов иных у сосны…»[48]      

       

       VIII      

       

Так   мягко, так изысканно пошутил он, только пошутил, конечно, но мне как будто   крепко пожали руку, и, с сильно забившимся сердцем, не обратив даже внимания,   как смело и легко он придал в странном намеке своем особый смысл стихотворению   Гейне, – смысл которого безграничен, – я нашелся лишь сказать:      

– Правда?   Что хотели вы выразить?      

– Мы   знаем кое-что, – сказал он обычным своим тоном. – Итак, приступите,   кабалерро!      

Едва настроение   это, этот момент, подобный неожиданному звону струны, замер среди возни,   поднявшейся вокруг тюков, как я был снова погружен в свое дело, внимательно   слушая отрывистые слова Бам-Грана. Он говорил о поспешности своего отъезда,   извиняясь, что привез меньше, чем могло быть. Тем временем руки испанцев, с   уверенностью кошачьих лап, взвились из-под плащей, сверкнув узкими ножами;   повернув тюки, они рассекли веревки, затем быстро вспороли кожу и холст.   Наступила тишина. Зрители толпились вокруг, ожидая, что будет. Было только   слышно, как за дверью соседней комнаты телеграфически трещит пишущая машинка   под угрюмой, ко всему равнодушной рукой.      

К этому   времени зал набился так плотно клиентами и служащими КУБУ, что видеть действие   могли только стоящие впереди. Уже испанцы вынули из тюка коробку с темными,   короткими свечками.      

– Вот! –   сказал Бам-Гран, беря одну свечку и ловко зажигая ее. – Это ароматические   курительные свечи для освежения воздуха!      

Сухой,   бледной рукой поднял он огонек, и по накуренному скверным табаком залу прошло   тонкое благоухание, напоминающее душистое тепло сада. Многие засмеялись, но   тень недоумения легла на некоторых ученых физиономиях. Не расслышав моего   перевода, эти люди сказали:      

– А,   свечи, хорошо! Наверное, есть и мыло! Однако в большинстве лиц скользнуло разочарование.      

– Если   все подарки таковы… – сказал седой человек с красным носом багровому от   переполняющей его мрачности молодому человеку, скрестившему на груди   руки, – то что же это такое?      

Молодой   человек презрительно сощурил глаза и сказал:      

– Н-да…      

Меж тем   работа шла быстро. Еще три тюка распались под движениями острых ножей. Появились   куски замечательного цветного шелка, узорная кисея, белые панамские шляпы,   сукно и фланель, чулки, перчатки, кружева и много других материй, видя цвет и   блеск которых я мог только догадаться, что они лучшего качества. Разрезая тюк,   испанцы брали кусок или образец, развертывали его и опускали к ногам. Шелестя,   одна за другой лились из смуглых их рук ткани, и скоро образовалась гора, как в   магазине, когда приказчики выбрасывают на прилавок все новые и новые образцы.   Наконец материи окончились. Лопнули, упав, веревки нового тюка, и я увидел   морские раковины, рассыпавшиеся с сухим стуком; за ними посыпались красные и   белые кораллы.      

Я   отступил, так были хороши эти цветы дна морского среди складок шелка и   полотна, – они хранили блеск подводного луча, проникающего в зеленую воду.   Как стало смеркаться, зал был освещен электричеством, что еще больше заставило   блестеть груды подарков.      

– Это   – очень редкие раковины, – сказал Бам-Гран, – и нам будет очень   приятно, если вы возьмете их на память о нашем посещении и об океане, который   там, далеко!.. Он обратился к помощникам, жестом торопя их:      

– Живей,   кабалерро! Не задерживайте впечатления! Сеньор Каур, передайте собранию, что   пятьдесят гитар и столько же мандолин доставлено нами; вот мы сейчас покажем   вам образцы.      

Теперь   шесть самых больших и длинных тюков встали перед нами на возвышение; развернув   их, испанцы обнажили пальмовое дерево тонких, крепких ящиков и осторожно   взломали их. Там, упакованные шерстяной ватой, лежали новые инструменты.   Вынимая гитары, одну за другой, бережно, как спящих детей, испанцы вытирали их   шелковыми платками, ставя затем к столу или опуская на кучи цветных материй. Но   скоро класть стало некуда, как одну на другую, и пришлось попросить зрителей   расступиться. Грифы, а также деки гитар цвета темной сигары были украшены   перламутровой инкрустацией, местами – золотой тонкой резьбой.      

Пока с   ними возились, стоял смутный звон; иногда толчок гитары о дерево возвышал это   беспорядочное звенение в нежный аккорд.      

Скоро   появились и мандолины, также украшенные перламутром и золотом. Мандолины,   распространяя острый, металлический звон, вызываемый, непроизвольно, движениями   людей, трогавших их, заняли весь стол и все пространство под ним. Работа эта   была кончена сравнительно нескоро, так что я имел время всмотреться в лица   членов комиссии и уразуметь их чрезвычайно напряженное состояние.      

В самом   деле, происходящее начало принимать характер драматической сцены с сильным   декоративным моментом. Канцелярия, караваи хлеба, гитары, херес, телефоны,   апельсины, пишущие машины, шелка и ароматы, валенки и бархатные плащи, постное   масло и кораллы образовали наглядным путем странно дегустированную смесь,   попирающую серый тон учреждения звоном струн и звуками иностранного языка,   напоминающего о жаркой стране. Делегация вошла в КУБУ, как гребень в волосы,   образовав пусть недолгий, но яркий и непривычный эксцентр, в то время как   центры административный и продовольственный невольно уступали пришельцу   первенство и характер жеста. Теперь хозяевами положения были эти церемонные   смуглые оригиналы, и гостеприимство не позволяло даже самого умеренного намека   на желательность прекращения сцены, ставшей апофеозом непосредственности, раскинувшей   пестрый свой лагерь в канцелярии «общественного снабжения». Вопреки обычаю,   деловой день остановился. Служащие собрались отовсюду – из лавок,   присутственных мест, агентур, кладовых, топливного отдела, из бани,   парикмахерской, прачечной, из буфета и дежурных комнат, из библиотеки и санитарии,   и если пришли не все, то без тех, кто не пришел, не могла двинуться ни одна   бумага. Пайщики, пришедшие за пайком, отложили получение продуктов своих, не   желая предпочесть то, что видели каждый день, редкому инциденту. Несколько   скоро поспевающих, все и везде пронюхивающих шмыгальцев уже побежали в отделы   хлопотать о выдаче им шоколада и хереса, чтобы, получив, таким образом, талоны,   избегнуть грядущих очередей.      

Хотя я   проницал настроение членов комиссии, но должен был также принять в соображение,   что теперь только один тюк – самый длинный, тщательнее всех иных заштукованный,   остался нетронутым. Шел четвертый час дня, так что более получаса депутация в   этом зале пробыть не могла. Зал, естественно, должен был затем быть заперт для   учета и уборки разбросанного товара, а испанцы – перейти в комнату заседаний   для делового окончания своего посещения КУБУ. По всему этому я уверился, что   неприятностей не случится.      

Испанцы   ухватились за длинный тюк и поставили его вертикально. Ножи оттянули веревки   тупым углом, и они, надрезанные, лопнули, упав вокруг тюка змеей. Тюк был зашит   в несколько слоев полотна. Развертывая его, набросали кучу белых полос. Тогда,   расцвечиваясь и золотясь, вышел из саженного кокона огромный свиток шелка,   шириной футов пятнадцать и длиной почти во весь зал. Трепля и распушивая его,   испанцы разошлись среди расступившейся толпы в противоположные углы помещения,   причем один из них, согнувшись, раскатывал сверток, а два других на   вытягивающихся все выше руках донесли конец к стене и там, вскочив на стулья,   прикрепили его гвоздями под потолок. Таким образом, наклонно спускаясь из   отдаления, лег на весь беспорядок товарных груд замечательно искусный узор,   вышитый по золотистому шелку карминными перьями фламинго и перьями белой цапли   – драгоценными перьями Южной Америки. Жемчуг, серебряные и золотые блестки,   розовый и темно-зеленый стеклярус в соединении с другим материалом являли дикую   и яркую красоту, овеянную нежностью композиции, основной мотив которой, быть   может, был заимствован от рисунка кружев.      

Шумя,   ахая, множа шум шумом и в шуме становясь шумливыми еще больше, зрители   смешались с комиссией, подступив к сверкающему изделию. Возник беспорядок   удовольствия – истинный порядок естества нашего. И покрывало заколыхалось в   десятках рук, трогавших его с разных сторон. Я выдержал атаку энтузиасток,   требующих немедленно запросить Бам-Грана, кто и где смастерил такую редкую   роскошь.      

Смотря   на меня, Бам-Гран медленно и внушительно произнес:      

– Вот   работа девушек острова Кубы. Ее сделали двенадцать самых прекрасных девушек   города. Полгода вышивали они этот узор. Вы правы, смотря на него с заслуженным   снисхождением. Прочтите имена рукодельниц!      

Он   поднял край шелка, чтобы все могли видеть небольшой венок, вышитый латинскими   литерами, и я перевел вышитое: «Лаура, Мерседес, Нина, Пепита, Конхита, Паула,   Винсента, Кармен, Инеса, Долорес, Анна и Клара».      

– Вот   что они просили передать вам, – громко продолжал я, беря поданный мне   испанским профессором лист бумаги: «Далекие сестры! Мы, двенадцать   девушек-испанок, обнимаем вас издалека и крепко прижимаем к своему сердцу! Нами   вышито покрывало, которое пусть будет повешено вами на своей холодной стене. Вы   на него смотрите, вспоминая нашу страну. Пусть будут у вас заботливые женихи,   верные мужья и дорогие друзья, среди которых – все мы! Еще мы желаем вам   счастья, счастья и счастья! Вот все. Простите нас, неученых, диких испанских   девушек, растущих на берегах Кубы!» Я кончил переводить, и некоторое время   стояла полная тишина. Такая тишина бывает, когда внутри нас ищет выхода не   переводимая ни на какие языки речь. Молча течет она…      

«Далекие   сестры…» Была в этих словах грациозная чистота смуглых девичьих пальцев,   прокалывающих иглой шелк ради неизвестных им северянок, чтобы в снежной стране   усталые глаза улыбнулись фантастической и пылкой вышивке. Двенадцать пар черных   глаз склонились издалека над Розовым Залом. Юг, смеясь, кивнул Северу. Он   дотянулся своей жаркой рукой до отмороженных пальцев. Эта рука, пахнущая розой   и ванильным стручком, – легкая рука нервного, как коза, создания, носящего   двенадцать имен, внесла в повесть о картофеле и холодных квартирах наивный   рисунок, подобный тому, что делает на полях своих книг Сетон Томпсон: арабеск   (штриховой набросок, орнамент) из лепестков и лучей.      

       IX      

       

На   острие этого впечатления послышался у дверей шум, – настойчивые слова   неизвестного человека, желавшего выбраться к середине зала.      

– Позвольте   пройти! – говорил человек этот сумрачно и многозначительно.      

Я еще не   видел его. Он восклицал громко, повышая свой режущий ухо голос, если его задерживали:      

– Я   говорю вам, – пропустите! Гражданин! Вы разве не слышите? Гражданка,   позвольте пройти! Второй раз говорю вам, а вы делаете вид, что к вам не   относится. Позвольте пройти! Позво… – но уже зрители расступились   поспешно, как привыкли они расступаться перед всяким сердитым увальнем, имеющим   высокое о себе мнение.      

Тогда в   двух шагах от меня просунулся локоть, отталкивающий последнего, заслоняющего   дорогу профессора, и на самый край драгоценного покрывала ступил человек   неопределенного возраста, с толстыми губами и вздернутой щеткой рыжих усов. Был   он мал ростом и как бы надут – очень прямо держал он короткий свой стан; одет   был в полушубок, валенки и котелок. Он стал, выпятив грудь, откинув голову,   расставив руки и ноги. Очки его отважно блестели; под локтем торчал портфель.      

Казалось,   в лице этого человека вошло то невыразимое бабье начало, какому, обыкновенно,   сопутствует истерика. Его нос напоминал трефовый туз, выраженный тремя   измерениями, дутые щеки стягивались к ноздрям, взгляд блестел таинственно и   высокомерно.      

– Так   вот, – сказал он тем же тоном, каким горячился, протискиваясь, – вы   должны знать, кто я. Я – статистик Ершов! Я все слышал и видел! Это какое-то   обалдение! Чушь, чепуха, возмутительное явление! Этого быть не может! Я не…   верю, не верю ничему! Ничего этого нет, и ничего не было! Это фантомы,   фантомы! – прокричал он. – Мы одержимы галлюцинацией или угорели от   жаркой железной печки! Нет этих испанцев! Нет покрывала! Нет плащей и горностаев!   Нет ничего, никаких фиглей-миглей! Вижу, но отрицаю! Слышу, но отвергаю!   Опомнитесь! Ущипните себя, граждане! Я сам ущипнусь! Все равно, можете меня   выгнать, проклинать, бить, задарить или повесить, – я говорю: ничего нет!   Не реально! Не достоверно! Дым!      

Члены   комиссии повскакали и выбежали из-за стола. Испанцы переглянулись. Бам-Гран   тоже встал. Закинув голову, высоко подняв брови и подбоченясь, он грозно   улыбнулся, и улыбка эта была замысловата, как ребус. Статистик Ершов дышал   тяжело, словно в беспамятстве, и вызывающе прямо глядел всем в глаза.      

– В   чем дело? Что с ним? Кто это?! – послышались восклицания.      

Бегун,   секретарь КУБУ, положил руку на плечо Ершова.      

– Вы   с ума сошли! – сказал он. – Опомнитесь и объясните, что значит ваш   крик?!      

– Он   значит, что я более не могу! – закричал ему в лицо статистик, покрываясь   красными пятнами. – Я в истерике, я вопию и скандалю, потому что дошел!   Вскипел! Покрывало! На кой мне черт покрывало, да и существует ли оно в   действительности?! Я говорю: это психоз, видение, черт побери, а не испанцы! Я,   я – испанец, в таком случае!      

Я   переводил, как мог, быстро и точно, став ближе к Бам-Грану.      

– Да,   этот человек – не дитя, – насмешливо сказал Бам-Гран. Он заговорил   медленно, чтобы я поспевал переводить, с несколько злой улыбкой, обнажившей его   белые зубы. – Я спрашиваю кабалерро Ершова, что имеет он против меня?      

– Что   я имею? – вскричал Ершов. – А вот что: я прихожу домой в шесть часов   вечера. Я ломаю шкап, чтобы немного согреть свою конуру. Я пеку в буржуйке   картошку, мою посуду и стираю белье! Прислуги у меня нет. Жена умерла. Дети   заиндевели от грязи. Они ревут. Масла мало, мяса нет, – вой! А вы мне   говорите, что я должен получить раковину из океана и глазеть на испанские   вышивки! Я в океан ваш плюю! Я из розы папироску сверну! Я вашим шелком законопачу   оконные рамы! Я гитару продам, сапоги куплю! Я вас, заморские птицы, на вертел   насажу и, не ощипав, испеку! Я… эх! Вас нет, так как я не позволю! Скройся,   видение, и, аминь, рассыпься!      

Он   разошелся, загремел, стал топать ногами. Еще с минуту длилось оцепенение, и   затем, вздохнув, Бам-Гран выпрямился, тихо качая головой.      

– Безумный! –   сказал он. – Безумный! Так будет тебе то, чем взорвано твое сердце: дрова   и картофель, масло и мясо, белье и жена, но более – ничего! Дело сделано. Оскорбление   нанесено, и мы уходим, уходим, кабалерро Ершов, в страну, где вы не будете   никогда! Вы же, сеньор Каур, в любой день, как пожелаете, явитесь ко мне, и я   заплачу вам за ваш труд переводчика всем, что вы пожелаете! Спросите цыган, и   вам каждый из них скажет, как найти Бам-Грана, которому нет причин больше   скрывать себя. Прощай, ученый мир, и да здравствует голубое море!      

Так   сказав, причем едва ли успел я произнести десять слов перевода, – он   нагнулся и взял гитару; его спутники сделали то же самое. Тихо и высокомерно   смеясь, они отошли к стене, став рядом, отставив ногу и подняв лица. Их руки   коснулись струн… Похолодев, услышал я быстрые, глухие аккорды, резкий удар так   хорошо знакомой мелодии: зазвенело «Фанданго». Грянули, как поцелуй в сердце,   крепкие струны, и в этот набегающий темп вошло сухое щелканье кастаньет. Вдруг   электричество погасло. Сильный толчок в плечо заставил меня потерять   равновесие. Я упал, вскрикнув от резкой боли в виске, и среди гула, криков,   беснования тьмы, сверкающей громом гитар, лишился сознания.      

       X      

       

Я   очнулся тяжело, как прикованный. Я лежал на спине. С потолка светила под   зеленым абажуром электрическая лампа.      

В   голове, около правого виска, стояло неприятное онемение. Когда я повернул   голову, онемение перешло в тупую боль.      

Я стал   осматриваться. Узкая, вся белая комната с покрытым белой клеенкой полом была,   по-видимому, амбулаторией. Стоял здесь узкий стеклянный шкап с инструментами и   лекарствами, два табурета и белый пустой стол.      

Я не был   раздет, заключив поэтому, что ничего опасного не произошло. Моя фуражка лежала   на табурете. В комнате никого не было. Ощупав голову, я нашел, что она   забинтована, следовательно, я рассек кожу об угол стола или о другой твердый   предмет. Я снял повязку. За ухом горел сильный, постреливающий ушиб.      

На   круглых стенных часах стрелки указывали полчаса пятого. Итак. я провел в этой   комнате минут десять, пятнадцать.      

Меня   положили, перевязали, затем оставили одного. Вероятно, это была случайность, и   я не сетовал на нее, так как мог немедленно удалиться. Я торопился. Припомнив   все, я испытал томительное острое беспокойство и неудержимый порыв к движению.   Но я был еще слаб, в чем убедился, привстав и застегивая пальто. Однако   медицина и помощь неразделимы. Ключи висели в скважине стеклянного шкафа, и,   быстро разыскав спирт, я налил полную большую мензурку, выпив ее с облегчением   и великим удовольствием, так как в те времена водка была редкостью.      

Я скрыл   следы самоуправства, затем вышел по узкому коридору, достиг пустого буфета и   спустился по лестнице. Проходя мимо двери Розовой Залы, я потянул ее, но дверь   была заперта.      

Я   постоял, прислушался. Служащие уже покинули учреждение. Ни одна душа не   попалась мне, пока я шел к выходной двери; лишь в вестибюле сторож подметал   сор. Я поостерегся спросить его об испанцах, так как не знал в точности, чем   закончилось дело, но сторож дал сам повод для разговора.      

– Которые   выходят в дверь, – сказал он, – это правильно. Не как духи или   нечистая сила!      

– В   дверь или в окно, – ответил я, – какая разница?!      

– В   окно… – сказал сторож, задумавшись. – В окно, скажу вам, особь   статья, если оно открыто. А испанцы после скандала вышли поперек стены. Так,   говорят, прямо на Неву, и в том месте, слышь, где опустились, будто лед лопнул.   Побежали смотреть.      

– Как   же это понять? – сказал я, надеясь что-нибудь разузнать дальше.