1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 
– Да,  именно каменщика.    

– Который  возится с известкой?    

– Именно.    

– Чернорабочего?    

– Точно  так.    

– О,  милейший Арамис думает, что ему все еще двадцать пять лет!    

– Мало  того, он думает, что вам пятьдесят.    

– Хотел  бы я его видеть за работой.    

– Да.    

– Старый  хрыч, разбитый подагрой.    

– Да.    

– Больные  почки.    

– Да.    

– Не  хватает трех зубов.    

– Четырех.    

– Тогда  как у меня, глядите!    

И,  раскрыв толстые губы, Портос продемонстрировал два ряда зубов, правда, потемнее  снега, но чистых, твердых и крепких, как слоновая кость.    

– Вы  не можете себе представить, Портос, – сказал д'Артаньян, – какое  внимание обращает король на зубы. Увидя ваши, я решился. Я вас представлю  королю.    

– Вы?    

– А  почему бы и нет? Разве вы думаете, что мое положение при дворе хуже, чем  положение Арамиса?    

– О  нет!    

– Думаете,  что я хочу предъявить какие-нибудь права на укрепление Бель-Иля?    

– О,  конечно, нет!    

– Значит,  я действую только в ваших интересах.    

– Не  сомневаюсь в этом.    

– Так  вот, я – близкий друг короля; доказательством служит то, что когда он  должен сказать кому-нибудь что-либо неприятное, я беру эту обязанность на себя…    

– Но,  милый друг, если вы меня представите…    

– Дальше?    

– Арамис  рассердится.    

– На  меня?    

– Нет,  на меня.    

– Но  не все ли равно, кто вас представит: он или я, если вас должны представить?    

– Мой  парадный костюм еще не готов.    

– Ваш  костюм и теперь великолепен.    

– Тот,  что я заказал, во много раз наряднее.    

– Берегитесь,  король любит простоту.    

– В  таком случае я буду прост. Но что скажет господин Фуке, узнав, что я уехал?    

– Разве  вы дали слово не покидать место вашего заточения?    

– Не  совсем. Я только обещал не уходить отсюда без предупреждения.    

– Подождите,  мы еще вернемся к этому. У вас есть здесь какое-нибудь дело?    

– У  меня? Во всяком случае, ничего серьезного.    

– Если  только вы не являетесь посредником Арамиса в каком-либо важном деле.    

– Даю  вам слово, что нет.    

– Вы  понимаете, я говорю это только из участия к вам. Предположим, например, что на  вас возложена обязанность пересылать Арамису письма, бумаги…    

– Письма,  да! Я посылаю ему кое-какие письма.    

– Куда  же?    

– В  Фонтенбло.    

– И  у вас есть такие письма?    

– Но.    

– Дайте  мне договорить. У вас есть такие письма?    

– Я  только что получил одно.    

– Интересное?    

– Нужно  думать.    

– Вы,  значит, их не читаете?    

– Я  не любопытен.    

И Портос  вынул из кармана письмо, принесенное солдатом, которое он не читал, но которое  д'Артаньян уже прочел.    

– Знаете,  что нужно сделать? – спросил д'Артаньян.    

– Да  то, что я всегда делаю: отослать его.    

– Вовсе  нет.    

– Что  же: удержать его у себя?    

– Опять  не то. Разве вам не сказали, что это письмо важное?    

– Очень  важное.    

– В  таком случае вам нужно самому свезти его в Фонтенбло.    

– Арамису?    

– Да.    

– Это  правда.    

– И  так как король в Фонтенбло…    

– То  вы воспользуетесь этим случаем…    

– То  я воспользуюсь этим случаем, чтобы представить вас королю.    

– Ах,  черт побери, д'Артаньян, ну и изобретательный вы человек!    

– Итак,  вместо того чтобы посылать нашему другу более или менее верное донесение, мы  сами отвезем ему письмо.    

– Мне  в голову это не приходило, а между тем это так просто.    

– Вот  почему, дорогой Портос, мы должны отправиться в путь немедленно.    

– В  самом деле, – согласился Портос, – чем скорее мы отправимся, тем  меньше запоздает письмо к Арамису.    

– Портос,  вы рассуждаете, как Аристотель, и логика всегда приходит на помощь вашему воображению.    

– Вы  находите? – сказал Портос.    

– Это  следствие серьезных занятий, – отвечал д'Артаньян. – Ну, едем!    

– А  как же мое обещание господину Фуке?    

– Какое?    

– Не  покидать Сен-Манде, не предупредив его.    

– Ах,  милый Портос, – улыбнулся д'Артаньян, – какой же вы мальчик!    

– То  есть?    

– Вы  ведь едете в Фонтенбло, не правда ли?    

– Да.    

– Вы  там увидите господина Фуке?    

– Да.    

– Вероятно,  у короля?    

– У  короля, – торжественно повторил Портос.    

– В  таком случае вы подойдете к нему и скажете: «Господин Фуке, имею честь  предупредить вас, что я только что покинул Сен-Манде».    

– И, –  произнес Портос с той же торжественностью, – увидев меня в Фонтенбло у  короля, господин Фуке не посмеет сказать, что я лгу.    

– Дорогой  Портос, я собирался открыть рот, чтобы сказать вам это самое; вы во всем опережаете  меня. О Портос, какой вы счастливец, время щадит вас!    

– Да,  не могу пожаловаться.    

– Значит,  все решено?    

– Думаю,  что да.    

– Вас  больше ничто не смущает?    

– Думаю,  что нет.    

– Так  я увожу вас?    

– Отлично;  я велю оседлать лошадей.    

– Разве  у вас есть здесь лошади?    

– Целых  пять.    

– Которых  вы взяли с собой из Пьерфона?    

– Нет,  мне их подарил господин Фуке.    

– Дорогой  Портос, нам не нужно пяти лошадей для двоих, к тому же у меня есть три лошади в  Париже. Это составит восемь. Пожалуй, слишком много.    

– Это  было бы не много, если бы здесь находились мои люди; но, увы, их нет!    

– Вы  жалеете об этом?    

– Я  жалею о Мушкетоне, Мушкетона мне недостает.    

– Чудное  сердце, – сказал д'Артаньян, – но знаете что: оставьте ваших лошадей  здесь, как вы оставили Мушкетона там.    

– Почему  же?    

– Потому  что впоследствии…    

– Ну?    

– Впоследствии,  может быть, окажется лучше, что господин Фуке ничего не дарил вам.    

– Не  понимаю, – отвечал Портос.    

– Вам  незачем понимать.    

– Однако…    

– Потом  я объясню вам все, Портос.    

– Тут  какая-то политика, держу пари.    

– И  самая тонкая.    

При  слове политика Портос опустил голову; подумав с минуту, он продолжал:    

– Признаюсь  вам, д'Артаньян, я не политик.    

– О  да, я ведь отлично это знаю.    

– Никто  этого не знает. Вы сами сказали мне это, храбрец из храбрецов.    

– Что  я вам сказал, Портос?    

– Что  на все свое время. Вы сказали мне это, и я узнал на опыте. Приходит пора, когда  получаешь удары шпагой с меньшим удовольствием, чем в былое время.    

– Да,  это моя мысль.    

– И  моя тоже, хотя я не верю в смертельные удары.    

– Однако  вы же убивали?    

– Да,  но сам ни разу не был убит.    

– Отличный  довод.    

– Итак,  я не думаю, что умру от клинка шпаги или от ружейной пули.    

– Значит,  вы ничего не боитесь?.. Впрочем, Может быть, воды?    

– Нет,  я плаваю, как выдра.    

– Тогда,  может быть, перемежающейся лихорадки?    

– Я  никогда не болел лихорадкой и думаю, что никогда не заболею. Но я вам сделаю  одно признание. – И Портос понизил голос.    

– Какое? –  спросил д'Артаньян, тоже понизив голос.    

– Я  признаюсь вам, – повторил Портос, – что я до смерти боюсь политики.    

– Да  что вы? – воскликнул д'Артаньян.    

– Тише, –  сказал Портос громовым голосом. – Я видел его преосвященство господина  кардинала де Ришелье и его преосвященство господина кардинала Мазарини; один  держался красной политики, а другой – черной. Я никогда не был особенно  доволен ни той, ни другой: первая привела на плаху господина де Марсильяка, де  Ту, де Сен-Мара, де Шале, де Бутвиля, де Монморанси; вторая – множество  фрондеров, к которым и мы принадлежали, дорогой мой.    

– К  которым, напротив, мы не принадлежали, – поправил д'Артаньян.    

– Нет,  принадлежали, потому что если я обнажал шпагу за кардинала, то наносил удары за  короля!    

– Дорогой  Портос!    

– Докончу.  Я так боюсь политики, что, если под всем этим кроется политика, я немедленно  возвращаюсь в Пьерфон.    

– И  вы будете совершенно правы. Но и я, дорогой Портос, терпеть не могу политики,  говорю вам напрямик. Вы работали над укреплением Бель-Иля; король пожелал  узнать имя талантливого инженера, производившего работу; вы застенчивы, как все  люди дела. Может быть, Арамис хочет оставить вас в тени, но я увожу вас и  громко заявляю всем о ваших заслугах; король награждает вас – вот и вся  моя политика.    

– О,  такая политика мне по вкусу, – кивнул Портос, протягивая руку д'Артаньяну.    

Но  д'Артаньян знал руку Портоса; он знал, что рука обыкновенного человека, попав  между пятью пальцами барона, не выходила оттуда без повреждений. Поэтому он  протянул другу не руку, а кулак. Портос даже не заметил этого. Тотчас же они  вышли из дому.    

Стража  пошепталась немного, было произнесено несколько слов, которые д'Артаньян понял,  но не стал объяснять Портосу.    

«Наш  друг, – сказал он себе, – был попросту пленником Арамиса. Посмотрим,  что произойдет, когда этот заговорщик окажется на свободе».    

 Глава 11. КРЫСА И СЫР    

     

Д'Артаньян  и Портос пошли пешком.    

Когда  д'Артаньян, переступив порог лавки «Золотой пестик», объявил Планше, что г-н дю  Баллон путешественник, которому следует оказывать как можно больше внимания, а  Портос задел пером шляпы потолок, – что-то вроде тяжелого предчувствия  омрачило удовольствия, которые Планше готовил себе на завтра. Но у нашего  лавочника было золотое сердце, и, несмотря на внутреннее содрогание, тотчас же  подавленное им, Планше принял Портоса сердечно и почтительно.    

Портос  сначала держался немного натянуто, помня расстояние, отделявшее в те времена барона  от торговца. Но мало-помалу он стал вести себя непринужденно, видя, с каким  усердием и предупредительностью Планше хлопочет около него.    

Особенно  оценил он разрешение, пли, вернее, предложение, запускать огромные руки в ящики  с сушеными и засахаренными фруктами, в мешки с миндалем и орехами, в пакеты со  сластями. Вот почему, несмотря на приглашение Планше подняться на антресоли,  Портос предпочел просидеть весь вечер в лавке, где его пальцы всегда находили  то, что чуял его нос и видели глаза.    

Прекрасные  провансальские винные ягоды, орехи из Фореста и туренские сливы развлекали  Портоса в течение пяти часов подряд. Его зубы, как жернова, сокрушали орехи,  скорлупу которых он сплевывал на пол, и она трещала под ногами всех, кто  проходил мимо. Портос захватывал губами целую гроздь муската в полфунта весом и  одним глотком отправлял ее в желудок.    

Объятые  ужасом приказчики только молча переглядывались, забившись в угол. Они не знали  Портоса и никогда до сих пор не видели его. Порода титанов, носивших панцири и  латы Гуго Капета, Филиппа-Августа и Франциска I, начинала исчезать. Поэтому они  спрашивали себя, не людоед ли это из волшебных сказок, в ненасытном желудке  которого исчезнет все содержимое магазина Планше, вместе с бочками и ящиками.    

Щелкая,  жуя, грызя, кусая и глотая, Портос время от времени говорил бакалейщику:    

– У  вас славная торговля, дружище Планше.    

– Он  скоро обанкротится, если так будет продолжаться, – ворчал старший  приказчик, которому Планше обещал передать магазин. В полном отчаянии он  подошел к Портосу, заслонявшему путь к прилавку. Он надеялся, что Портос  встанет и это движение отвлечет его от истребления сладостей.    

– Что  вам угодно, мой друг? – любезно спросил Портос.    

– Я  хотел бы пройти, сударь, если это не слишком побеспокоит вас.    

– Справедливое  желание, – сказал Портос, – и оно ничуть не обеспокоит меня.    

И с  этими словами он схватил приказчика за пояс, поднял на воздух, осторожно  перенес через свои колени и поставил на землю. Он произвел эту операцию,  улыбаясь все так же благодушно. У бедного малого от страха ноги подкосились, и  он беспомощно опустился на мешок с пробками.    

Однако,  видя кротость великана, он набрался храбрости и сказал:    

– Сударь,  будьте осторожнее.    

– Почему,  друг мой? – спросил Портос.    

– У  вас внутри сейчас загорится.    

– Как  так? – удивился Портос.    

– Все  эти пряности разжигают, сударь.    

– Какие?    

– Изюм,  орехи, миндаль.    

– Да;  но если миндаль, орехи, изюм разжигают…    

– Несомненно,  сударь.    

– То  мед освежает.    

И,  протянув руку к открытому бочонку меда, куда была опущена лопаточка, Портос  загреб ею добрые полфунта.    

– Мой  друг, – сказал он, – теперь я попрошу у вас воды.    

– Ведро,  сударь? – с наивным видом спросил приказчик.    

– Нет,  довольно будет графина, – добродушно отвечал Портос.    

И,  поднеся графин ко рту, как трубач подносит рожок, он одним глотком осушил его.  Планше был неприятно поражен; чувства собственника и самолюбие заворочались в  его сердце, но поскольку он свято чтил древние традиции гостеприимства, то  притворился, что весь поглощен разговором с д'Артаньяном, и повторял без  устали:    

– Ах,  сударь, какая радость!.. Ах, сударь, какая честь!..    

– А  в котором часу мы будем ужинать, Планше? – спросил Портос. – У меня  уже аппетит разыгрался.    

Старший  приказчик всплеснул руками. Двое других забрались под прилавки, боясь, как бы  Портос не потребовал свежего мяса.    

– Мы  здесь только слегка закусим, – успокоил их д'Артаньян, – а поужинаем  в поместье Планше.    

– Так  мы едем в ваше поместье, Планше? – спросил Портос. – Тем лучше.    

– Вы  окажете мне большую честь, господин барон.    

Слова  господин барон произвели сильное впечатление на приказчиков, которые усмотрели  в невероятном аппетите признак высокого происхождения.    

Титул  успокоил их. Они никогда не слыхивали, чтобы людоеда величали господин барон.    

– Я  возьму в дорогу немного печенья, – небрежно сказал Портос. И с этими  словами он высыпал целый ящик анисового печенья в широкий карман своего  кафтана.    

– Моя  лавка спасена! – радостно воскликнул Планше.    

– Да,  как сыр, – подтвердил старший приказчик.    

– Какой  сыр?    

– Голландский,  в который забралась крыса, и мы нашли от него только корку.    

Планше  осмотрел лавку и решил, что сравнение несколько преувеличено.    

Старший  приказчик понял, что происходило в уме хозяина.    

– Беда,  коли вернется, – сказал он ему.    

– У  вас есть фрукты? – спросил Портос, поднимаясь на антресоли, где была  подана закуска.    

– Увы! –  подумал бакалейщик, бросая на д'Артаньяна умоляющий взгляд, на который тот не  обратил, однако, внимания.    

После  закуски пустились в путь.    

Было уже  поздно, когда трое всадников, выехавших из Парижа в шесть часов, добрались до  Фонтенбло. Дорогой все были веселы. Общество Планше нравилось Портосу, потому  что лавочник был с ним очень почтителен и с любовью рассказывал о своих лугах,  лесах и кроличьих садках. У Портоса были вкусы и гордость помещика.    

Увидя, что  его спутники разговорились между собой, д'Артаньян, бросив поводья, позабыл о  Портосе и Планше и обо всем на свете. Луна мягко светила сквозь голубоватую  листву деревьев. Травы благоухали, и лошади бежали бодро.    

Портос и  Планше добрались до заготовки сена. Планше признался Портосу, что, достигнув  зрелого возраста, он действительно забросил земледелие ради торговли, но что  его детство прошло в Пикардии, среди роскошных лугов, где травы доходили  человеку до пояса, и под зелеными яблонями с румяными плодами; поэтому он дал  себе слово – разбогатев, тотчас вернуться на лоно природы и окончить жизнь  так же, как он ее начал: поближе к земле, куда возвращаются все люди.    

– Э,  да вы скоро выходите в отставку, мой милый Планше? – сказал Портос.    

– Как  так?    

– Мне  сдается, что вы составляете себе маленький капиталец.    

– Да, –  отвечал Планше, – потихоньку.    

– К  чему же вы стремитесь и на какой цифре собираетесь остановиться?    

– Сударь, –  начал Планше, не отвечая на этот весьма интересный вопрос, – сударь, меня  очень огорчает одна вещь.    

– Какая  же? – спросил Портос, оглядываясь, как будто желая отыскать вещь,  огорчавшую Планше, и вручить ему ее.    

– В  прежние времена, – отвечал лавочник, – вы называли меня просто  Планше, и тогда вы сказали бы: «К чему ты стремишься, Планше, и на какой цифре  собираешься остановиться?»    

– Конечно,  конечно, в прежнее время я бы сказал так, – с некоторым смущением отвечал  Портос, – но в прежние времена…    

– В  прежние времена я был лакеем господина д'Артаньяна, вы хотите сказать?    

– Да.    

– Но  хотя я теперь не лакей его, я все же слуга; больше того, с тех пор…    

– С  тех пор, Планше?..    

– С  тех пор я имел честь быть его компаньоном.    

– Как, –  воскликнул Портос, – д'Артаньян занялся торговлей?    

– И  не думал, – откликнулся д'Артаньян, которого эти слова вывели из задумчивости;  он вступил в разговор с ловкостью и быстротой, отличавшими все движения его ума  и тела, – совсем не д'Артаньян занялся торговлей, а, напротив; Планше  пустился в политику.    

– Да, –  с гордостью и удовлетворением подтвердил: Планше, – мы вместе произвели  маленькую операцию, которая принесла мне сто тысяч, а господину д'Артаньяну  двести тысяч ливров.    

– Вот  как? – удивился Портос.    

– Поэтому,  господин барон, – продолжал лавочник, – прошу вас снова называть меня  Планше, как в прежние времена, и говорить мне «ты». Вы не поверите, какое  удовольствие доставит мне это!    

– Если  так, я согласен, дорогой Планше, – отвечал Портос.    

И он  поднял руку, чтобы дружески похлопать Планше по плечу. Однако лошадь вовремя  рванулась, и это движение помешало намерению всадника, так что его рука  опустилась на круп лошади. Конь так и присел.    

Д'Артаньян  расхохотался и стал вслух высказывать свои мысли:    

– Берегись,  Планше; если Портос очень полюбит тебя, он будет тебя ласкать, а от его ласк  тебе не поздоровится: Портос остался таким же Геркулесом, как был.    

– Но  ведь Мушкетон до сих пор жив, – сказал Планше, – а между тем господин  барон его очень любит.    

– Конечно, –  подтвердил Портос со вздохом, от которого все три лошади сразу встали на дыбы, –  и еще сегодня утром я говорил д'Артаньяну, как мне скучно без него. Но скажи  мне, Планше…    

– Спасибо,  господин барон, спасибо.    

– Какой  ты славный малый! Скажи, сколько у тебя десятин под парком?    

– Под  парком?    

– Да.  Потом мы сосчитаем луга и леса.    

– Где  это, сударь?    

– В  твоем поместье.    

– Но  у меня нет ни парка, ни лугов, ни лесов, господин барон.    

– Что  же тогда у тебя есть, – спросил Портос, – и почему ты говоришь о  своем поместье?    

– Я  не говорил о поместье, господин барон, – возразил немного пристыженный  Планше, – а просто об усадебке.    

– А,  понимаю, – сказал Портос, – ты скромничаешь.    

– Нет,  господин барон, я говорю сущую правду: у меня две комнаты для друзей, вот и  все.    

– Где  же тогда гуляют твои друзья?    

– Прежде  всего в королевском лесу; там очень хорошо.    

– Да,  это прекрасный лес, – согласился Портос, – почти такой же, как мой  лес в Берри.    

Планше  вытаращил глаза.    

– У  вас есть такой лес, как в Фонтенбло, господин барон? – пролепетал он.    

– Целых  два, но лес в Берри я люблю больше.    

– Почему? –  учтиво спросил Планше.    

– Прежде  всего потому, что я не знаю, где он кончается, а потом – он полон  браконьеров.    

– А  почему же это изобилие браконьеров делает лес таким для вас приятным?    

– Потому,  что они охотятся на мою дичь, а я на них, так что в мирное время у меня как бы  война в миниатюре.    

В этот  момент Планше поднял голову, заметил первые дома Фонтенбло, которые отчетливо  обрисовывались на фоне неба. Над их темной и бесформенной массой возвышались  острые кровли замка, шиферные плиты которых блестели при луне, как чешуйки  исполинской рыбы.    

– Господа, –  возгласил Планше, – имею честь сообщить, что мы приехали в Фонтенбло.    

 Глава 12. В ПОМЕСТЬЕ  ПЛАНШЕ    

     

Всадники  подняли головы и убедились, что Планше сказал совершенную правду.    

Через  десять минут они были на Лионской улице, напротив гостиницы «Красивый павлин».  Высокая изгородь из густых кустов бузины, боярышника и хмеля образовывала  черную непроходимую преграду, за которой виднелся белый дом с черепичной  крышей.    

Два окна  этого дома выходили на улицу. Света в них не было. Между ними виднелась маленькая  дверь под навесом, опиравшимся на колонки.    

Планше  соскочил с коня, как бы собираясь постучать в эту дверь; потом раздумал, взял  свою лошадь под уздцы и прошел еще шагов тридцать. Его спутники поехали за ним.    

Подойдя  к воротам, Планше поднял деревянную щеколду, единственный их запор, и толкнул  одну из створок. После этого он ступил в небольшой дворик и ввел за собой  лошадь; крепкий запах навоза говорил, что где-то неподалеку стойло.    

– Здорово  пахнет, – звучно произнес Портос, в свою очередь, соскакивая с коня, –  право, я готов подумать, что попал в свой пьерфонский коровник.    

– У  меня только одна корова, – поспешил скромно заметить Планше.    

– А  у меня тридцать, или, вернее, я не считал.    

Когда  оба всадника были во дворе, Планше закрыл за ними ворота.    

Соскочив  с седла с обычной ловкостью, д'Артаньян жадно вдыхал деревенский воздух и радостно  срывал одной рукой веточки жимолости, а другой шиповник, как парижанин,  попавший на лоно природы. Портос принялся обеими руками обирать стручки гороха,  вившегося по жердям, и тут же уничтожал его вместе с шелухой.    

Планше  растолкал какого-то старого калеку, покрытого тряпьем, который спал под навесом  на груде мха. Узнав Планше, старик стал величать его наш хозяин, к большому  удовлетворению лавочника.    

– Отведи-ка  лошадей в конюшню, старина, да хорошенько накорми их, сказал Планше.    

– Да,  славные кони, – заговорил старик, – нужно накормить их до отвала.    

– Не  очень усердствуй, дружище, – заметил ему д'Артаньян, – довольно будет  охапки соломы да овса.    

– И  студеной воды моему скакуну, – добавил Портос, – мне кажется, что ему  жарко.    

– Не  беспокойтесь, господа, – заявил Планше, – папаша Селестен –  бывший кавалерист. Он умеет обращаться с лошадьми. Пожалуйте в комнаты.    

И он  повел друзей по очень тенистой аллее, пересекавшей огород, затем небольшой лужок  и, наконец, приводившей к садику, за которым виднелся дом, чей фасад выходил на  улицу. По мере приближения к дому можно было через открытые окна нижнего этажа  рассмотреть внутренность комнаты, так сказать, приемной поместья Планше.    

Комната  мягко освещалась лампой, стоявшей на столе и видной издали, и казалась воплощением  приветливости, спокойствия, достатка и счастья.    

Всюду,  куда падал свет от лампы, – на старинный ли фаянс, на мебель, сверкавшую  чистотой, на оружие, повешенное на ковре, – играли блестящие точки.    

В окна  заглядывали ветви жасмина, стол был покрыт ослепительно белой камчатной скатертью.  На скатерти стояли два прибора. Желтоватое вино отливало янтарем на гранях  хрустального графина, и большой синий фаянсовый кувшин с серебряной крышкой был  наполнен пенистым сидром.    

Возле  стола в кресле с широкой спинкой спала женщина лет тридцати. Ее цветущее лицо сияло  здоровьем и свежестью. На коленях у нее лежала большая кошка, свернувшись  клубочком, и громко мурлыкала, что, в сочетании с полузакрытыми глазами,  означало на кошачьем языке: «Я совершенно счастлива».    

Друзья  остановились перед окном, остолбенев от изумления. Увидя выражение их лиц,  Планше почувствовал себя польщенным.    

– Ах,  проказник Планше, – засмеялся д'Артаньян, – теперь я понимаю причину  твоих отлучек!    

– Ого,  какая белая скатерть, – прогремел Портос.    

При  звуке этого голоса кошка умчалась, хозяйка моментально проснулась, и Планше  любезно провел гостей в комнату с накрытым столом.    

– Позвольте  мне, дорогая, – сказал он, – представить вам шевалье д'Артаньяна,  моего покровителя.    

Д'Артаньян  взял руку дамы с галантностью придворного кавалера, как если бы он был представлен  принцессе.    

– Господин  барон дю Валлон де Брасье де Пьерфон, – продолжал Планше.    

Портос,  в свою очередь, отвесил поклон, которым осталась бы довольна сама Анна Австрийская.    

Теперь  наступила очередь Планше. Он без стеснения поцеловал даму, впрочем, предварительно  испросив знаком позволения у д'Артаньяна и Портоса. Позволение, конечно, было  дано.    

Д'Артаньян  улыбнулся Планше:    

– Вот  человек, который умеет жить!    

– Сударь, –  со смехом отвечал Планше, – жизнь – капитал, и человек должен  помещать его самым выгодным образом.    

– И  ты получаешь с него огромные проценты, – захохотал Портос так, что стены  задрожали.    

Планше  снова подошел к своей хозяйке.    

– Дорогая,  вот эти два человека долго руководили моей жизнью. Я не раз говорил вам о них.    

– И  упоминали еще два имени, – произнесла дама с заметным фламандским  акцентом.    

– Мадам –  голландка? – спросил д'Артаньян.    

– Я  из Антверпена, – отвечала дама.    

– И  она называется мадам Гехтер, – добавил Планше.    

– Не  называйте так мадам, – сказал д'Артаньян.    

– Почему? –  спросил Планше.    

– Потому  что это имя старит ее.    

– Я  зову ее Трюшен[28].    

– Очаровательное  имя, – вздохнул Портос.    

– Трюшен, –  продолжал Планше, – приехала ко мне из Фландрии со своими добродетелями и  двумя тысячами флоринов. Она бежала от несносного мужа, который ее бил. Как  уроженец Пикардии, я всегда любил артуазок. От Артуа до Фландрии один только  шаг. Она приезжала жаловаться и плакать к своему крестному, лавочнику на  Ломбардской улице, где я теперь торгую, она поместила в мое дело две тысячи  флоринов, я их умножил, и вот теперь она получает десять тысяч.    

– Браво,  Планше!    

– Она  свободна, богата, у нее есть корова, она командует служанкой и папашей  Селестеном. Все мои рубашки вытканы ею, зимой она вяжет мне чулки, видится со  мной каждые две недели и так мила, что считает себя счастливой.    

– Я  действительно счастлива… – кивнула Трюшен.    

Портос  стал крутить ус.    

«Ах,  черт, – подумал д'Артаньян, – что это затевает Портос?..»    

Между  тем Трюшен, сообразив, в чем дело, пошла торопить кухарку, принесла еще два прибора  и уставила стол изысканными кушаньями, превратившими ужин в пир. Сливочное  масло, солонина, анчоусы, тунец, затем все товары из лавки Планше. Цыплята,  овощи, речная рыба, лесная дичь – словом, все, что может дать деревня.  Вдобавок Планше вернулся из погреба с десятью бутылками, покрытыми густым слоем  пыли.    

Их вид  обрадовал сердце Портоса.    

– Я  голоден, – воскликнул он.    

И уселся  подле г-жи Трюшен, бросая на нее убийственные взгляды. Д'Артаньян сел по другую  сторону от нее. Осчастливленный Планше скромно поместился напротив.    

– Не  досадуйте, – сказал он, – если во время ужина Трюшен часто будет  вставать из-за стола: она желает, чтобы вам как следует были приготовлены  постели.    

Действительно,  хозяйка много раз поднималась наверх, и со второго этажа доносился скрип  передвигаемых кроватей. А трое мужчин ели и пили; особенно усердствовал Портос.  Было любо смотреть на них. От десяти бутылок осталось лишь одно воспоминание,  когда Трюшен вернулась с сыром.    

Несмотря  на выпитое вино, д'Артаньян сохранил все свое самообладание.    

Портос  же, напротив, в значительной степени утратил его. Гости затянули песню, вспоминали  бои и сражения. Д'Артаньян посоветовал Планше снова совершить путешествие в  погреб. И так как лавочник потерял способность маршировать, как пехотинец, то  капитан мушкетеров предложил проводить его.    

Итак,  они ушли, напевая песенки такими голосами, что испугался бы сам дьявол Трюшен  осталась за столом с Портосом. Когда двое любителей вин возились в темном  погребе, выбирая лучшие бутылки, до них вдруг донеслось звонкое чмоканье.    

«Портос  вообразил, что он в Ла-Рошели», – подумал д'Артаньян.    

Они  поднялись, нагруженные бутылками. Планше так увлекся пением, что ничего не  видел и не слышал. Д'Артаньян же сохранил остроту зрения и ясно заметил, что  левая щека Трюшен была гораздо краснее, чем правая. А Портос молодцевато  улыбался и обеими руками крутил усы Трюшен тоже улыбалась великолепному  сеньору.    

Пенистое  анжуйское вино превратило трех собутыльников сначала в трех чертей, а потом в  три бревна. У д'Артаньяна едва хватило силы взять свечу и осветить Планше его  собственную лестницу. Планше тащил Портоса, которого подталкивала также  развеселившаяся Трюшен.    

Д'Артаньяну  принадлежала честь нахождения комнаты и кроватей Портос довалился в постель, и  его друг с трудом раздел его Лежала постели, д'Артаньян говорил себе:    

«Ах,  черт, ведь я клялся никогда больше не пить желтого вина, которое пахнем  ружейным кремнем. Фи! Что, если бы мои мушкетеры увидели своего капитана в  таком состоянии? – И, задвигая полог, прибавил:    

– К  счастью, они ничего не увидят».    

Трюшен  унесла на руках Планше, раздела его, задернула полог и закрыла двери спальни.    

– Веселая  вещь деревня, – говорил Портос, вытягивая ноги так, что с треском  отвалилась спинка кровати, но на этот шум никто не обратил внимания, так весело  было в поместье Планше.    

В два  часа ночи все в доме храпели.    

 Глава 13. ЧТО ВИДНО ИЗ  ДОМА ПЛАНШЕ    

     

На  следующее утро трое героев спали крепким сном.    

Трюшен  предусмотрительно закрыла ставни, боясь, как бы первые солнечные лучи не повредили  уставшим глазам.    

Поэтому  под пологом Портоса и балдахином Планше было темно, как в погребе, когда д'Артаньяна  разбудил нескромный луч, проникший через ставни; он мигом соскочил с кровати,  точно собираясь идти первым на приступ. И он приступом взял комнату Портоса,  которая была рядом с его спальней. Портос крепко спал и храпел так, что стены  дрожали. Он пышно раскинулся всем своим исполинским телом, свесив сжатую в  кулак руку на ковер подле кровати. Д'Артаньян разбудил Портоса, который с  трудом стал протирать глаза.    

Тем  временем Планше оделся и пришел приветствовать своих гостей, которые после вчерашнего  вечера еще нетвердо держались на ногах.    

Несмотря  на раннее утро, весь дом был уже полон суеты, кухарка устроила безжалостную  резню в птичнике, а папаша Селестен рвал в саду вишни.    

Портос в  игривом настроении протянул руку Планше, а Д'Артаньян попросил позволения  поцеловать мадам Трюшен, которая не сочла возможным отказать в этой просьбе.  Фламандка подошла к Портосу и так же благосклонно разрешила поцеловать себя.  Портос поцеловал мадам Трюшен с глубоким вздохом.    

После  этого Планше взял друзей за руки:    

– Я  покажу вам свой дом, вчера вечером было темно, как в печи, и мы ничего не могли  рассмотреть. При свете дня все меняется, и вы останетесь довольны.    

– Начнем  с перспективы, – предложил Д'Артаньян, – вид из окна прельщает меня  больше всего. Я всегда жил в королевских домах, а короли недурно выбирают  пейзажи.    

– Я  тоже всегда любил виды, – подхватил Портос. – В моем пьерфонском  поместье я велел прорубить четыре аллеи, с которых открывается великолепная  перспектива.    

– Вот  вы сейчас увидите мою перспективу, – сказал Планше.    

И он  подвел гостей к окну.    

– Да  это Лионская улица, – удивился д'Артаньян.    

– На  нее выходит два окна, вид неказистый: одна только харчевня, вечно оживленная и  шумная, соседство не из приятных. У меня выходило на улицу четыре окна, два я  заделал.    

– Пойдем  дальше, – сказал Д'Артаньян.    

Они  вернулись в коридор, который вел в комнаты, и Планше открыл ставни.    

– Э,  да что же это? – спросил Портос.    

– Лес, –  отвечал Планше. – На горизонте вечно меняющая цвет полоса, желтоватая  весной, зеленая летом, красная осенью и белая зимой.    

– Отлично,  но эта завеса мешает смотреть дальше.    

– Да, –  сказал Планше, – но отсюда видно…    

– Ах,  это широкое поле… – протянул Портос. – Что это там? Кресты, камни…    

– Да  это кладбище! – воскликнул Д'Артаньян.    

– Именно, –  подтвердил Планше. – Уверяю вас, что смотреть на него очень интересно. Не  проходит дня, чтобы здесь не зарыли кого-нибудь.    

Фонтенбло  довольно густо населен. Иногда приходят девушки, одетые в белое, с хоругвями,  иногда богатые горожане с певчими, иногда придворные офицеры.    

– Мне  это не по вкусу, – поморщился Портос.    

– Да,  это не очень весело, – согласился Д'Артаньян.    

– Уверяю  вас, что кладбище навевает святые мысли, – возразил Планше.    

– О,  не спорю!    

– Ведь  всем нам придется помереть, – продолжал Планше, – и где-то я прочел  изречение, которое мне запомнилось: «Мысль о смерти – благотворная мысль».    

– Да,  это так, – вздохнул Портос.    

– Однако, –  заметил Д'Артаньян, – мысль о зелени, цветах, реках, голубом небе и  широких долинах тоже благотворная мысль…    

– Если  бы у меня все это было, я ни от чего бы не отказался, – сказал  Планше, – но так как в моем распоряжении только это маленькое кладбище,  тоже цветущее, мшистое, тенистое и тихое, то я им довольствуюсь и размышляю,  например, о горожанах, живущих на Ломбардской улице, которые слышат ежедневно  только грохот двух тысяч телег да шлепанье по грязи пятидесяти тысяч прохожих.    

– Не  буду вам возражать, – кивнул Портос.    

– Именно  поэтому, – скромно улыбнулся Планше, – я и отдыхаю немного при виде  мертвых.    

– Экий  молодчина этот Планше, – воскликнул д'Артаньян, – он положительно  рожден поэтом и лавочником!    

– Сударь, –  сказал Планше, – я из тех людей, которые созданы, чтобы радоваться всему,  что они встречают на своем земном пути.    

Д'Артаньян  уселся на подоконник и стал размышлять по поводу философии Планше.    

– Да,  никак, нам сейчас покажут комедию! – закричал Портос. – Я как будто  бы слышу пение.    

– Да,  да, поют, – подтвердил Д'Артаньян.    

– Это  похороны по последнему разряду, – пренебрежительно взглянул Планше. –  На кладбище только священник, причетник и один певчий. Бы видите, господа, что  покойник или покойница были не принцы.    

– И  никто не провожает покойника.    

– Нет,  вон идет кто-то, – показал Портос.    

– Верно,  какой-то человек в плаще, – подтвердил Д'Артаньян.    

– Не  стоит смотреть, – сказал Планше.    

– А  мне интересно, – с живостью перебил его д'Артаньян, облокачиваясь на  подоконник.    

– Ага,  вы входите во вкус, – весело проговорил Планше. – Вот и со мной так  было: в первые дни мне было грустно креститься с утра до вечера, а заунывное  пение вонзалось мне в мозг, как гвоздь. Теперь это пение баюкает меня, и я  нигде не видел таких красивых птичек, как на кладбище.    

– Ну,  а мне не весело, – заявил Портос, – я лучше спущусь.    

Планше  одним прыжком оказался подле Портоса и, предложив ему руку, пригласил в сад.    

– Как,  вы остаетесь здесь? – обратился Портос к д'Артаньяну.    

– Да,  мой друг; я скоро приду к вам.    

– О,  господин Д'Артаньян не останется в убытке! – заметил Планше. Уже хоронят?    

– Нет  еще.    

– Ах  да, могильщик ждет, чтобы гроб обвязали веревками… Глядите-ка, на другом конце  кладбища показалась женщина.    

– Да,  да, Планше! – живо проговорил Д'Артаньян. А теперь оставь меня, оставь! Я  начинаю погружаться в душеспасительные размышления, не мешай мне.    

Планше  ушел, а Д'Артаньян из-за полуоткрытой ставни стал с любопытством наблюдать за  похоронами.    

Двое  могильщиков сняли гроб с носилок и опустили ношу в яму.    

Человек  в плаще, единственный зритель этой мрачной сцены, стоял в нескольких шагах,  прислонившись спиной к высокому кипарису и тщательно закрыв лицо от могильщиков  и духовенства. Похороны были совершены в какие-нибудь пять минут. Могилу  засыпали, церковный причт двинулся в обратный путь. Могильщик сказал священнику  несколько слов и тоже ушел. Человек в плаще поклонился проходящим и положил в  руку могильщика монету.    

– Что  за чудеса! – пробормотал Д'Артаньян. – Ведь это Арамис!    

Арамис  (это был действительно он) остался один.    

Однако  ненадолго, потому что едва он отвернулся, как близ него на дороге послышались шаги  и шелест женского платья. Он тотчас же с церемонной вежливостью снял шляпу и  проводил даму под тень каштанов и лип, посаженных у чьей-то роскошной гробницы.    

– О,  да, никак, епископ ваннский назначил свиданье! – промолвил  Д'Артаньян. – Он все тот же аббат Арамис, который бегал за женщинами в  Нуази-ле-Сек. Да, – прибавил мушкетер, – странное, однако, свидание  на кладбище.    

И он  расхохотался…    

Разговор  продолжался больше получаса. Д'Артаньян не мог разглядеть лица дамы, потому что  она стояла к нему спиной. Но по неподвижности собеседников, по размеренности их  жестов, по их сдержанности он понял, что они говорили не о любви. По окончании  разговора дама низко поклонилась Арамису.    

– Э,  да у них кончается, как настоящее любовное свидание… сначала кавалер преклоняет  колено; потом смиряется дама и о чем-то молит его…    

Кто же  эта дама? Я пожертвовал бы ногтем, чтобы увидеть ее.    

Но увидеть  ее было невозможно. Арамис пошел вперед; женщина опустила вуаль и пошла вслед  за ним. Д'Артаньян не мог больше выдержать: он подбежал к окну, выходившему на  Лионскую улицу. Арамис вошел в гостиницу.    

Дама  направилась в противоположную сторону, должно быть, к карете, запряженной  парой, которая виднелась у опушки леса. Она шла медленно, опустив голову, в  глубокой задумчивости.    

– Мне  во что бы то ни стало нужно узнать, кто эта женщина, – сказал мушкетер.    

И без  дальнейших колебаний он направился вслед за ней. По дороге он обдумывал, каким  способом заставить ее поднять вуаль.    

– Она  не молода, – рассуждал д'Артаньян. – Это великосветская дама.    

Знакомая,  ей-богу, знакомая походка.    

Звон его  шпор и шаги гулко раздавались на пустынной улице. Вдруг ему улыбнулась удача,  на которую он не рассчитывал. Шум шагов встревожил даму. Она вообразила, что за  ней кто-то гонится или следит, – это, впрочем, было верно, – и  оглянулась. Д'Артаньян подскочил, словно ему в икры попал заряд дроби, и, круто  повернувшись, прошептал:    

– Госпожа  де Шеврез.    

Д'Артаньян  во что бы то ни стало решился разузнать все. Он попросил папашу Селестена  осведомиться у могильщика, кого хоронили сегодня утром.    

– Бедного  францисканского монаха, – последовал ответ, – у которого не было даже  собаки, любившей его на земле и проводившей до последнего жилища.    

«Если бы  это было так, – подумал д'Артаньян, – Арамис не присутствовал бы на  его похоронах. Его преосвященство епископ ваннский не отличается собачьей  преданностью; а насчет собачьего чутья – другое дело».    

 Глава 14. КАК ПОРТОС,  ТРЮШЕН И ПЛАНШЕ РАССТАЛИСЬ ДРУЗЬЯМИ БЛАГОДАРЯ Д'АРТАНЬЯНУ    

     

В доме  Планше хорошо покушали. Портос сломал одну лестницу и два вишневых дерева,  опустошил малиновые кусты, но никак не мог добраться до земляники, так как, по  его словам, ему мешал пояс.    

Трюшен,  уже освоившаяся с великаном, сказала ему:    

– Не  пояс, а животик мешает вам нагибаться.    

Восхищенный  Портос поцеловал Трюшен, которая нарвала целую пригоршню земляники и клала ему  ягоды в рот. Прибывший в это время д'Артаньян пожурил Портоса за лень и  втихомолку пожалел Планше.    

Портос  отлично позавтракал. После еды он молвил, поглядывая на Трюшен:    

– Мне  здесь нравится.    

Трюшен  улыбнулась. Планше последовал ее примеру, но его улыбка вышла немного натянутой.    

Тогда  д'Артаньян обратился к Портосу:    

– Роскошь,  которою окружил вас Планше, не должна мешать вам, друг мой, помнить об истинной  цели нашего путешествия в Фонтенбло.    

– О  моем представлении королю?    

– Именно.  Я сейчас пойду сделать необходимые приготовления. А вы, пожалуйста, останьтесь  здесь.    

– Хорошо, –  согласился Портос.    

Планше  испуганно взглянул на д'Артаньяна.    

– Вы  уходите ненадолго? – спросил он.    

– Нет,  мой друг, и сегодня же вечером, я избавлю тебя от обоих обременительных гостей.    

– Как  можно говорить так, господин д'Артаньян!    

– Видишь  ли, у тебя чудесное сердце, но очень маленький дом. Бывает, что у человека  всего две десятины, а он может поместить короля и окружить его комфортом. Но ты  не рожден вельможей, Планше.    

– И  господин Портос тоже, – пробормотал Планше.    

– Он  стал им, дорогой мой; вот уже двадцать лет он получает по сто тысяч ливров в  год и пятьдесят лет является обладателем двух кулаков и спины, не имеющих  равных во всей прекрасной Франции. Портос большой барин по сравнению с тобой,  друг мой, и… я не продолжаю; ты достаточно умен.    

– Нет,  сударь, пожалуйста, продолжайте.    

– Загляни  в твой опустошенный сад, в твою пустую кладовую, в очищенный погреб, посмотри  на сломанную кровать и на… мадам Трюшен.    

– Ах,  боже мой! – воскликнул Планше.    

– Портос,  видишь ли, владеет тридцатью деревнями, в которых живет три сотни веселых  вассалов, и к тому же Портос красавец.    

– Ах,  боже мой! – повторил Планше.    

– Мадам  Трюшен превосходная женщина, – продолжал д'Артаньян – береги ее,  понимаешь?    

И он  похлопал лавочника по плечу.    

В эту  минуту Планше заметил, что Трюшен и Портос скрылись в беседке.    

Трюшен с  чисто фламандским изяществом делала для Портоса серьги из вишен, а Портос таял  от любви, как Самсон перед Далилои. Планше схватил д'Артаньяна за руку и  потащил его к беседке.    

Нужно  отдать справедливость Портосу, что он нисколько не смутился… по-видимому, он  считал, что не делает ничего дурного. Трюшен тоже не смутилась, и это не  понравилось Планше. Но он видывал в своей лавке много важных людей и научился  спокойно выносить неприятности.    

Он взял  Портоса под руку и предложил ему посмотреть лошадей. Портос заявил, что он  устал. Тогда Планше предложил барону дю Баллону отведать абрикотин собственного  приготовления, который, по его уверению, был чудом искусства. Барон согласился.    

Так весь  день Планше принужден был угождать своему врагу. Он принес свой буфет в жертву  своему самолюбию.    

Д'Артаньян  вернулся через два часа.    

– Все  приготовлено, – сказал он. – Я видел его величество перед отъездом на  охоту; сегодня вечером король нас ждет.    

– Король  меня ждет? – вскричал Портос, выпрямляясь.    

Сердце  человеческое неустойчиво, как волна, и нужно признаться, что с этой минуты  Портос перестал смотреть на мадам Трюшен с той нежностью, которая размягчила  сердце фламандки.    

Планше  изо всех сил стал раздувать пламя его честолюбия Он рассказал, или, вернее, оживил  в памяти барона все блестящие дела последнего царствования: битвы, осады,  торжественные церемонии. Он напомнил о роскоши англичан, об удачах трех храбрых  приятелей и о том, как д'Артаньян, вначале самый скромный из них, в конце  концов сделался их вожаком.    

Он  пробудил в Портосе энтузиазм, воскресив перед ним ушедшую молодость он  расхвалил душевное благо родство этого большого барина и его священное уважение  к правам дружбы; Планше был красноречив, Планше был искусен Он очаровал  Портоса, поверг в трепет Трюшен и заставил д'Артаньяна погрузиться в  воспоминания.    

В шесть  часов мушкетер приказал готовить лошадей и велел Портосу одеваться. Он поблагодарил  Планше за гостеприимство и бросил несколько слов насчет того, что для него  можно будет подыскать какую-нибудь должность при дворе, что немедленно  возвысило бы Планше в глазах Трюшен, ибо бедный лавочник, несмотря на всю свою  доброту, щедрость и преданность, очень проиграл в сравнении с двумя знатными  гостями.    

Женщины  всегда таковы: им страстно хочется того, чего у них нет, а добившись желаемого,  они испытывают чувство разочарования.    

Оказав  такую услугу своему другу Планше, д'Артаньян тихонько шепнул Портосу:    

– У  вас, друг мой, очень красивое кольцо.    

– Триста  пистолей, – вздохнул Портос.    

– Госпожа  Трюшен будет лучше помнить вас, если вы оставите ей это кольцо.    

Портос  заколебался.    

– Вы  находите, что оно недостаточно красиво? – спросил мушкетер. – Я вас  понимаю: такой важный барин, как вы, не может останавливаться в доме бывшего  слуги, не заплатив ему щедро за гостеприимство. Но, поверьте мне, у Планше  такое золотое сердце, что он забудет о вашем доходе в сто тысяч ливров.    

– Мне  хочется, – начал Портос, крайне польщенный этими словами, – подарить  госпоже Трюшен небольшую ферму в Брасье; это тоже недурное колечко… двенадцать  десятин.    

– Это  слишком, мой добрый Портос, слишком… Приберегите это для дальнейшего.    

И, сняв  с пальца Портоса брильянтовый перстень, д'Артаньян подошел к Трюшен.    

– Сударыня, –  начал он, – барон не знает, как упросить вас принять, из любви к нему, это  колечко. Господин дю Валлон один из самых щедрых и скромных людей в мире. Он  хотел подарить вам ферму в Брасье; я отсоветовал ему.    

– Ах! –  воскликнула Трюшен, пожирая глазами брильянт.    

– Как  вы щедры, барон! – вскричал растроганный Планше.    

– Мой  добрый друг! – пробормотал Портос, очень довольный тем, что д'Артаньян так  хорошо выразил его мысль.    

Эти  восклицания явились патетической развязкой дня, который мог закончиться не  очень приятно для Планше. В числе действующих лиц был д'Артаньян, а там, где  д'Артаньян распоряжался, все кончалось по его вкусу и желанию.    

Все  облобызались. Благодаря щедрости барона Трюшен почувствовала свое настоящее  место и, застенчиво краснея, подставила только лоб вельможе, с которым еще так  недавно вела себя крайне фамильярно. Планше преисполнился скромности.    

В  припадке щедрости барон Портос охотно высыпал бы все содержимое своих карманов  в руки кухарки и Селестена, но д'Артаньян остановил его.    

– Теперь  моя очередь, – сказал он.    

И дал  один пистоль служанке и два старику. Сам Гарпагон возрадовался бы и сделался щедрым,  услышав благословения, которые они стали воссылать мушкетеру.    

Д'Артаньян  попросил Планше проводить его до замка и пригласил Портоса в свою комнату. Ему  удалось проскользнуть незаметным для тех, с кем ему не хотелось встречаться.    

 Глава 15. ПРЕДСТАВЛЕНИЕ  ПОРТОСА    

     

В тот же  день, в семь часов вечера, король давал в большом салоне аудиенцию голландскому  посланнику. Аудиенция продолжалась четверть часа.    

После  этого Людовик принял нескольких дам и мужчин, недавно представленных ко двору.  В уголке за колонной стояли Портос и д'Артаньян и, в ожидании своей очереди,  тихонько разговаривали.    

– Вы  знаете новость? – спросил мушкетер Портоса.    

– Нет.    

– Вот  взгляните-ка!    

Портос  поднялся на цыпочки и увидел г-на Фуке в парадном костюме; министр вел к королю  Арамиса.    

– Арамис! –  воскликнул Портос.    

– Господин  Фуке представляет его королю.    

– Ах! –  вырвалось у Портоса.    

– За  укрепления Бель-Иля – продолжал д'Артаньян.    

– А  я?    

– Вы?  Вы, как я уже имел честь сказать вам, вы – добряк Портос, святая простота;  поэтому вас просят посторожить немного Сен-Манде.    

– Ах! –  снова вырвалось у Портоса.    

– Но,  к счастью, я здесь, – успокоил его д'Артаньян, – и сейчас наступит  моя очередь.    

В этот  момент Фуке обратился к королю со следующими словами:    

– Государь,  прошу милости у вашего величества.    

Господин  д'Эрбле не честолюбив, но он знает, что может быть полезным.    

Вашему  величеству нужно иметь агента в Риме, человека могущественного; мы можем получить  кардинальскую шапку для господина д'Эрбле.    

Король  ничего не говорил.    

– Я  редко докучаю просьбами вашему величеству, – сказал Фуке.    

– Нужно  подумать, – отвечал король, всегда выражавший так свои колебания.    

На эти  слова нечего было ответить.    

Фуке и  Арамис переглянулись.    

Король  продолжал:    

– Господин  д'Эрбле может также послужить нам во Франции, например, в качестве архиепископа.    

– Государь, –  возразил Фуке со свойственной ему галантностью, – ваше величество осыпает  милостями господина д'Эрбле; архпепископство может служить дополнением к кардинальской  шапке благодаря щедротам короля: одно не исключает другого.    

Находчивость  Фуке понравилась королю, он улыбнулся.    

– Сам  д'Артаньян не ответил бы лучше, – кивнул он.    

Не успел  король произнести это имя, как перед ним вырос д'Артаньян.    

– Ваше  величество зовет меня? – спросил он.    

Арамис и  Фуке отступили назад.    

– Позвольте,  государь, – начал д'Артаньян, выводя Портоса, позвольте мне представить вашему  величеству господина барона дю Баллона, одного из храбрейших дворян Франции.    

Увидя  Портоса, Арамис побледнел; Фуке сжал кулаки под кружевными манжетами.    

– Портос  здесь! – шепнул Фуке Арамису.    

– Тес!  Измена! – отвечал тот.    

– Государь, –  продолжал д'Артаньян, – еще шесть лет тому назад мне следовало бы представить  господина дю Баллона вашему величеству. Но некоторые люди подобны звездам: они  не движутся без спутников. Плеяда не может разъединиться. Вот почему,  представляя вам, господина дю Валлона, я выбрал ту минуту, когда ваше  величество можете видеть рядом с ним господина д'Эрбле.    

Арамис  едва сдерживался. Он гордо посмотрел на д'Артаньяна, принимая брошенный ему  вызов.    

– Вот  как! Они друзья? – удивился король.    

– Самые  близкие, государь, и один отвечает за другого. Спросите у епископа ваннского,  кем был укреплен Бель-Иль.    

Фуке  попятился еще дальше.    

– Бель-Иль, –  холодно подтвердил Арамис, – был укреплен бароном.    

И он  указал на Портоса, который вторично поклонился.