1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 
     13    

     

«Отец, что это?» – молвил я, внимая.    

И он: «Быть может, тени там идут,    

Земного долга узел разрешая».    

     

     16    

     

Как странники задумчиво бредут    

И, на пути настигнув проходящих,    

Оглянут незнакомцев и не ждут,    

     

     19    

     

Так, обгоняя нас, не столь спешащих,    

Оглядывала нас со стороны    

Толпа теней, смиренных и молчащих.    

     

     22    

     

Глаза их были впалы и темны,    

Бескровны лица, и так скудно тело,    

Что кости были с кожей сращены.    

     

     25    

     

Не думаю, чтоб ссохся так всецело    

Сам Эрисихтон, даже досягнув,    

Голодный, до страшнейшего предела.[880]    

     

     28    

     

«Вот те, – подумал я, на них  взглянув, –    

Которые в Ерусалиме жили    

В дни Мариам, вонзившей в сына клюв».[881]    

     

     31    

     

Как перстни без камней, глазницы  были;    

Кто ищет «omo» на лице людском,    

Здесь букву М прочел бы без усилий.[882]    

     

     34    

     

Кто, если он с причиной незнаком,    

Поверил бы, что тени чахнут тоже,    

Прельщаемые влагой и плодом?    

     

     37    

     

Я удивлялся, как, ни с чем не схоже,    

Их страждущая плоть изморена,    

Их худобе и шелудивой коже;    

     

     40    

     

И вот из глуби черепа одна    

В меня впилась глазами и вскричала:    

«Откуда эта милость мне дана?»    

     

     43    

     

Ее лица я не узнал сначала,    

Но в голосе я сразу угадал    

То, что в обличье навсегда пропало.    

     

     46    

     

От этой искры ярко засиял    

Знакомый образ, встав из тьмы  бесследной,    

И я черты Форезе[883] увидал.    

     

     49    

     

«О, не гнушайся этой кожей  бледной, –    

Так он просил, – и струпною  корой,    

И этой плотью, мясом слишком бедной!    

     

     52    

     

Скажи мне правду о себе, открой,    

Кто эти души, два твоих собрата;    

Не откажись поговорить со мной!»    

     

     55    

     

«Твой мертвый лик оплакал я когда-то, –    

Сказал я, – но сейчас он так  изрыт,    

Что сердце вновь не меньшей болью  сжато.    

     

     58    

     

Молю, скажи мне, что вас так мертвит;    

Я так дивлюсь, что мне не до ответа;    

Кто полн другим, тот плохо говорит».    

     

     61    

     

И он: «По воле вечного совета    

То древо, позади нас, в брызгах вод,    

Томительною силою одето.    

     

     64    

     

Поющий здесь и плачущий народ,    

За то, что угождал чрезмерно чреву,    

В алчбе и в жажде к святости идет.    

     

     67    

     

Охоту есть и пить внушают зеву    

Пахучие плоды и водопад,    

Который растекается по древу.    

     

     70    

     

И так не раз, пока они кружат,    

Свое терзанье обновляют тени,    

Или верней – отраду из отрад:    

     

     73    

     

Ведь та же воля[884] шлет их к древней сени,    

Что слала и Христа воззвать «Или!»[885],    

Когда спасла нас кровь его мучений».    

     

     76    

     

И я ему: «С тех пор, как плен земли    

Твоя душа на лучший мир сменила,    

Еще пять лет, Форезе, не прошли.    

     

     79    

     

И если раньше исчерпалась сила    

В тебе грешить, чем тяжкий твой порок    

Благая боль пред богом облегчила,    

     

     82    

     

То как же ты сюда подняться мог?    

Я ждал тебя застать на нижней грани,    

Там, где выплачивают срок за срок».[886]    

     

     85    

     

И он мне: «Сладкую полынь страданий    

Испить так рано был я приведен    

Моею Неллой.[887] Скорбь ее рыданий,    

     

     88    

     

Ее мольбы и сокрушенный стон    

Меня оттуда извлекли до срока,    

Минуя все круги, на этот склон.    

     

     91    

     

Тем драгоценней для господня ока    

Моя вдовица, милая жена,    

Что в доблести все больше одинока;    

     

     94    

     

Сардинская Барбаджа[888] – та скромна    

И женской честью может похваляться    

Пред той Барбаджей,[889] где живет она.    

     

     97    

     

О милый брат, к чему  распространяться?    

Уже я вижу тот грядущий час,    

Которого недолго дожидаться,    

     

     100    

     

Когда с амвона огласят указ,    

Чтоб воспретить бесстыжим  флорентийкам    

Разгуливать с сосцами напоказ.    

     

     103    

     

Каким дикаркам или сарацинкам    

Духовный или светский нужен бич,    

Чтоб с голой грудью не ходить по  рынкам?    

     

     106    

     

Когда б могли беспутницы постичь,    

Что быстрый бег небес припас их краю,    

Уже им рты раскрыл бы скорбный клич;    

     

     109    

     

Беда, – когда я верно  предрекаю, –    

Их ждет скорей, чем станет бородат    

Иной, кто спит сейчас под «баю-баю».    

     

     112    

     

Но не таись передо мною, брат!    

Не – только я, но все, кто с нами  рядом,    

Глядят туда, где свет тобой разъят».    

     

     115    

     

Я молвил: «Если ты окинешь взглядом,    

Как ты со мной и я с тобой живал,    

Воспоминанье будет горьким ядом.    

     

     118    

     

От жизни той меня мой вождь воззвал,    

На днях, когда над нами округленной    

Была (и я на солнце указал)    

     

     121    

     

Сестра того.[890] Меня он в тьме  бездонной    

Провел средь истых мертвых, и за ним    

Я движусь, истой плотью облеченный.    

     

     124    

     

Так я поднялся, им руководим,    

Всю эту гору огибая кружно,    

Где правят тех, кто в мире был  кривым.    

     

     127    

     

Он говорит, что мы дойдем содружно    

До высоты, где Беатриче ждет;    

А там ему меня покинуть нужно.    

     

     130    

     

Так говорит Вергилий, этот вот    

(Я указал); другой – та тень святая,    

Которой ради дрогнул ваш оплот,    

     

     133    

     

Из этих царств ее освобождая».    

     

     

    

     

 Песнь двадцать  четвертая    

     

Круг  шестой (окончание)    

     

     

     1    

     

Ход не мешал речам, и речи – ходу;    

И мы вперед спешили, как спешит    

Корабль под ветром в добрую погоду.    

     

     4    

     

А тени, дважды мертвые на вид,    

Провалы глаз уставив на живого,    

Являли ясно, как он их дивит.    

     

     7    

     

Я, продолжая начатое слово,    

Сказал: «Она, быть может, к вышине    

Идет медлительней из-за другого.    

     

     

    

     

     10    

     

Но где Пиккарда,[891] – скажешь ли ты мне?    

А здесь – кого бы вспомнить  полагалось    

Из тех, кто мне дивится в тишине?»    

     

     13    

     

«Моя сестра, чьей красоте равнялась    

Ее лишь благость, радостным венцом    

На высотах Олимпа[892] увенчалась».    

     

     16    

     

Так он сказал сначала; и потом:    

«Ничье прозванье здесь не под  запретом;    

Ведь каждый облик выдоен постом.    

     

     19    

     

Вот Бонаджунта Луккский,[893] – и  при этом    

Он пальцем указал, – а тот,  щедрей,    

Чем прочие, расшитый темным цветом,[894]    

     

     22    

     

Святую церковь звал женой своей;    

Он был из Тура; искупает гладом    

Больсенских, сваренных в вине,  угрей».[895]    

     

     25    

     

Еще он назвал многих, шедших рядом;    

И не был недоволен ни один:    

Я никого не видел с мрачным взглядом.    

     

     28    

     

Там грыз впустую пильский Убальдин[896]    

И Бонифаций, посохом Равенны    

Премногих пасший длинный ряд годин.[897]    

     

     31    

     

Там был мессер Маркезе;[898] в  век свой бренный    

Он мог в Форли, не иссыхая, пить,    

Но жаждой мучился ежемгновенной.    

     

     34    

     

Как тот, кто смотрит, чтобы оценить,    

Я, посмотрев, избрал поэта Лукки,    

Который явно жаждал говорить.    

     

     37    

     

Сквозь шепот, имя словно бы Джентукки    

Я чуял там,[899] где сам он чуял зной    

Ниспосланной ему язвящей муки.    

     

     40    

     

«Дух, если хочешь говорить со  мной, –    

Сказал я, – сделай так, чтоб  речь звучала    

И нам обоим принесла покой».    

     

     43    

     

«Есть женщина, еще без покрывала,[900] –    

Сказал он. – С ней отрадным ты  найдешь    

Мой город, хоть его бранят немало.    

     

     46    

     

Ты это предсказанье унесешь    

И, если понял шепот мой превратно,    

Потом увидишь, что оно не ложь.[901]    

     

     49    

     

Но ты ли тот, кто миру спел так  внятно    

Песнь, чье начало я произношу:    

«Вы, жены, те, кому любовь понятна?»    

     

     52    

     

И я: «Когда любовью я дышу,    

То я внимателен; ей только надо    

Мне подсказать слова, и я пишу».[902]    

     

     55    

     

И он: «Я вижу, в чем для нас  преграда,    

Чем я, Гвиттон, Нотарий[903]  далеки    

От нового пленительного лада.    

     

     58    

     

Я вижу, как послушно на листки    

Наносят ваши перья[904] смысл внушенный,    

Что нам, конечно, было не с руки.    

     

     61    

     

Вот все, на взгляд хоть самый  изощренный,    

Чем разнятся и тот и этот лад».    

И он умолк, казалось – утоленный.    

     

     64    

     

Как в воздухе сгрудившийся отряд    

Проворных птиц, зимующих вдоль Нила,[905]    

Порой спешит, вытягиваясь в ряд,    

     

     67    

     

Так вся толпа вдруг лица отвратила    

И быстрым шагом дальше понеслась,    

От худобы и воли легкокрыла.    

     

     70    

     

И словно тот, кто, бегом утомясь,    

Из спутников рад пропустить любого,    

Чтоб отдышаться, медленно пройдясь,    

     

     73    

     

Так здесь, отстав от сонмища святого,    

Форезе шел со мной, нетороплив,    

И молвил: «Скоро ль встретимся мы  снова?»    

     

     76    

     

И я: «Не знаю, сколько буду жив;    

Пусть даже близок берег, но желанье    

К нему летит, меня опередив;    

     

     79    

     

Затем что край, мне данный в  обитанье,[906]    

Что день – скуднее доблестью одет    

И скорбное предвидит увяданье».    

     

     82    

     

И он: «Иди. Зачинщика всех бед    

Звериный хвост, – мне это въяве  зримо, –    

Влачит к ущелью, где пощады нет.    

     

     85    

     

Зверь мчится все быстрей, неудержимо,    

И тот уже растерзан, и на срам    

Оставлен труп, простертый недвижимо.    

     

     88    

     

Не много раз вращаться тем кругам    

(Он вверх взглянул), чтобы ты понял  ясно    

То, что ясней не вымолвлю я сам.[907]    

     

     91    

     

Теперь простимся; время здесь  всевластно,    

А, идя равной поступью с тобой,    

Я принужден терять его напрасно».    

     

     94    

     

Как, отделясь от едущих гурьбой,    

Наездник мчит коня насколько можно,    

Чтоб, ради славы, первым встретить  бой,    

     

     97    

     

Так, торопясь, он зашагал тревожно;    

И вновь со мной остались эти два,    

Чье имя в мире было столь вельможно.    

     

     100    

     

Уже его я различал едва,    

И он не больше был доступен взгляду,    

Чем были разуму его слова,    

     

     103    

     

Когда живую, всю в плодах, громаду    

Другого древа я увидел вдруг,    

Крутого склона обогнув преграду.    

     

     106    

     

Я видел – люди, вскинув кисти рук,    

Взывали к листьям, веющим широко,    

Как просит детвора, теснясь вокруг,    

     

     109    

     

А окруженный не дает до срока,    

Но, чтобы зуд желания возрос,    

Приманку держит на виду высоко.    

     

     112    

     

Потом ушли, как пробудясь от грез.    

Мы подступили, приближаясь слева,    

К стволу, не внемлющему просьб и  слез.    

     

     115    

     

«Идите мимо! Это отпрыск древа,    

Которое растет на высотах    

И от которого вкусила Ева».[908]    

     

     118    

     

Так чей-то голос говорил в листах;    

И мы, теснясь, запретные пределы    

Вдоль кручи обогнули второпях.    

     

     121    

     

«Припомните, – он говорил, –  Нефелы    

Проклятый род, когда он, сыт и пьян,    

На бой с Тезеем ринулся, двутелый;[909]